(Из ненаписанного романа)
Дорогая Люба, Любушка (так я когда-то Вас называла)!
Вас уже нет с нами; но снова и снова, натыкаясь на Ваши комментарии к моим рассказам, я разговариваю с Вами, и, мне кажется, что Вы рядом, слышите меня, и говорите что-то, но слов я не могу разобрать...
Детство моё было похоже на Ваше, вероятно, потому что фамилии наши не были русскими, и меня принимали за еврейку, хоть и не говорили этого. Вокруг меня витала какая-то недосказанность, и это угнетало меня, и делало ещё более застенчивой.
Потом, когда я подросла, я стала дерзкой, дралась с мальчишками, и со мной считались в нашем детском окружении.
И всё-таки, ещё долго, когда мне приходилось называть свою фамилию, я испытывала какое-то напряжение, как будто ждала порицания, или неприятный недобрый интерес к своей семье. Когда-то таких людей в России называли инородцами, конечно, если они не принадлежали к аристократии.
А в том мире, в котором мне выпало расти, меня всегда сначала принимали за еврейку, и, зная особенное отношение к этому народу, я всегда как-то внутренне сжималась, впервые называя свою фамилию.
Но со временем я растолкала своих недоброжелателей, вероятно, потому что дралась отчаянно и росла дерзкой и смелой девчонкой.
"Милое, дорогое, незабвенное детство", как писал поэт, оно осталось далеко в прошлом и всё-таки помнится необыкновенно ярко, как будто было только вчера.
Я смотрю на себя в то минувшее время и вижу анемичного нервного ребёнка, часто болеющего, со взрывным характером.
И всё-таки... детство... оно согрето было присутствием мамы, её прикосновениями ко мне, её родным теплом...