-Теть Мань!
Женщина, окучивавшая картошку, с трудом разогнулась и, опершись на тяпку, поднесла правую руку козырьком к глазам, пытаясь разглядеть, кто же это окликает ее с дороги.
-Ой, Витюша! Приехал! А мать тебя завтрева только ждет!
-Ничего, лучше раньше, чем позже! – мужчина засмеялся, приоткрыв в улыбке крепкие белые зубы.
-А мать, что же не на огороде?
-Да она уже давно окучила бульбу-то! Это я все ковыряюсь, а Марья – это у нас завсегда передовик!
-Ну ладно, теть Мань, заходи вечером, - мужчина махнул ей рукой и пошел дальше по проселочной дороге, взбирающейся на гору, чтобы разбежаться потом на все три стороны.
Направо – культурно-массовая часть деревни: там и магазин, и клуб, и школа. Прямо пойдешь, мимо колхозных развалившихся уже амбаров, - и через три минуты ты уже в лесу. Сразу за деревней – густая, порой непролазная чаща, изученная в детстве с таким пристрастием, что и теперь, сорок лет спустя, он помнил каждый ровок, каждую ложбинку и полянку в лесу своего детства.
А налево – это дорога к его дому, третьему с краю. Центральная их улица шла по гребню пологого холма, тянувшегося вдоль Кии, небольшой стремительной речушки. Когда-то давно казалось Виктору, что их река огромна, полноводна, могуча. А попал он в Хабаровск – и покорился величию Амура, сразу, без слов влюбившись в этого дальневосточного могучего богатыря.
И хоть стала тогда Кия вдруг самой обычной маленькой речушкой, любовь к ней до сих пор жила в его сердце. Сколько часов сижено было на ее берегах! Он любил смотреть на неутомимый бег прозрачных струй, на колыхание длинных буровато-зеленых водорослей, таких необычайно-красивых там, в воде, и сразу же превращавшихся в жалкие комки слизи, стоило их выловить и кинуть на берег.
Он любил слушать музыку природы – плеск воды, гудение стрекоз, посвист поползня. И когда блики солнца на мокрых прибрежных камешках больно слепили глаза, он зажмуривался и думал: «Господи, хорошо то как!»…
Под горой, как говаривали местные жители, горделиво величая горой холм, на котором стояла деревня Павленково, почти на самом берегу приткнулись друг к другу несколько домишек. В одном из них жила тетка Маня, родная сестра его отчима, умершего три года назад. Виктор звал отчима дядей Ваней, и назвать его отцом мешала только горделивая память об отце, хоть и помнил он его смутно – в десять с небольшим остался сиротой, но верность его памяти хранил свято.
Он шагнул в приотворенную калитку в родной двор. С каждым годом все меньше и меньше становился он, бывший когда-то огромным, необъятным, целым миром.
Виктор смотрел на темнеющий амбар, на проседающую крышу летней кухни и чувствовал, как сердце снова окутывает жалость ко всему, что стареет и дряхлеет, несмотря на былую свою кажущуюся незыблемость и вечность.
-Ну ты, кабанище здоровый! Вон уже какой вымахал, а все ласку тебе подавай! Хватит, почесала немного и будя! – в сарае раздался недовольный поросячий визг и оттуда, вытирая руки о передник, вышла старуха.
Нет, не старуха – не подходит это слово к его матери! Пусть ей скоро уже семьдесят – глаза ее до сих пор горят молодо, до сих пор полны они жизни. Сколько помнил Виктор мать, она всегда была такой. Даже когда хоронили отца – не его, лежащего в гробу, запомнил он, а мать. Как стояла она, понурясь, у гроба, положив руку на его край, оббитый черным кружевом, а потом глянула на сына – и в ее глазах он увидел тогда что-то, сразу остановившее детские сиротские слезы, бегущие по щекам. Ничего, сынок, прорвемся, мы с тобой сильные!
Ей было тогда двадцать восемь, рано она родила сына Витюшку, в семнадцать. Трудно ему было судить, как жили его родители эти десять лет, слишком мал он был тогда. А после, когда пытался, повзрослев, выпытать что-нибудь у матери, она скупо и почему-то торопливо говорила одни и те же фразы и сразу уводила разговор в сторону. И тогда поднималась в сердце Витькином обида за отца, которого мать уже не любит. Он долго не мог ей простить того, что четыре года спустя после отцовой смерти она снова вышла замуж, за дядю Ивана, двоюродного брата отца. И хотя Иван всегда был с ним ровен и приветлив, и сестра Иванова, тетка Манька, любила его как сына, долгое еще время не допускал он этого чужого человека в свое сердце.
Пока однажды мать не попросила его:
-Витя, сынок, ну не смотри ты волчонком на Ивана! Он ведь добрый, хороший!
Да, он знал это и сам, и давно уже тянулся душой к тихому, задумчивому человеку, который делал его мать счастливой. Это видели все в их деревне. Часто слышал Витька, как судачили бабы в магазине за спиной матери:
-Глянь-ка, как Марья расцвела-то, с Иваном-то!
Но глупая ревность, обида за умершего отца не давала ему радоваться тому, что мать его цвела в свои тридцать с лишним, как майский цветок.
Отец его был высоким, красивым, умным – главный агроном колхоза, все мечтал стать председателем. А дядя Ваня – так себе, не очень-то и видный, тихий какой-то, все больше молчит да улыбается. И работает… Сколько помнил Витька, всегда Иван работал – в колхозе до темна, механиком считался классным, а вечерами – на огороде, большой он у них был. Картошки столько копали – по две машины в город возили на продажу. И сами всю зиму с картошкой были, и скотине хватало. А руки у него мастеровые были! За что ни возьмется, бывало, все сделает. Мужики деревенские Левшой его звали, мол, надо – и блоху подкует!
-Ну не смотри ты на него волчонком, Витя! – попросила тогда его мать, и он вдруг так испугался слез, блеснувших в ее глазах, что сразу прижался к ней крепко-крепко и пробормотал стыдливо:
-Да я, мам, люблю его, взаправду люблю, только… Я знаю, что он хороший, и тебя любит, но мне как-то неловко…
-Что ты, сынок! - она крепче прижала к своей груди его вихрастую голову. – Не прячь ничего в сердце, не надо прятать любовь-то свою!
И так горячо она сказала тогда эти слова, что понял Витька, как важно для нее, чтобы любил он открыто тихого улыбчатого Ивана.
А слез, блеснувших в ее глазах, испугался он от того, что никогда не видел мать плачущей, ни разу. Даже когда отца хоронили, ни слезинки не проронила она. Только чернела лицом да каменела душой, пока как-то раз Иван, дядька Иван не заглянул к ним вечером. Вроде просто так зашел, проведать вдову брата да с племянником двоюродным словом перемолвиться, а ведь не случайно, поди, заглянул он к ним в унылую хату. Мал тогда был Витька, а и то разглядел, как смущенно вспыхнула мать, суетливо ставя на стол угощение.
Три года «ухаживал» дядька Иван за матерью, а потом она, сникнув, призналась Витьке, что он предложил ей выйти за него замуж. И она согласится, если Витя не будет против…
-А я-то че, мам?! – он смотрел в ее смущенные пугливые глаза. – Если он тебе нравится…
Мать спрятала пылающее лицо на груди взрослеющего сына.
Иван вошел в их дом просто, тихо и как-то даже привычно. Словно и всегда жил этот человек в их доме – так прочно и сразу вписался он в тихий размеренный уклад их жизни.
Он учил Витьку своему ремеслу, и плотничьему, и столярному делу, да и много чему еще научил он его. А Витька постепенно привык к тому, что в мыслях уже называет дядю Ваню отцом.
Он уехал в Хабаровск, поступать в железнодорожный институт, и мать, провожая его до автобуса, говорила торопливо, чтобы о продуктах не беспокоился – Ваня по осени привезет ему в общежитие и картошки, и мяса; кабанчика зарежут – будет и тушенка, и колбаса домашняя…
Дядя Ваня часто приезжал к нему в город, привозил и продукты, и деньги в подкрепление скромной «стипухи», и приветы от матери. И часто слышал Витька от друзей – «отец у тебя что надо, свой мужик!».
Он знал, что мать счастлива с дядей Ваней и был благодарен ему за это, и боль, глупая детская обида за забытого отца все реже напоминала о себе…
У него давно уже своя семья, дети выросли так быстро – скоро сами обзаведутся семьями. Но сколько ни звал он стариков в город, они упрямо стояли на своем – никуда не поедем из деревни. Пусть она уже совсем не та, пустеет с каждым годом, и Кия не так богата рыбой, как бывало когда-то, но все же…
Виктор понимал их и говорил, что если только захотят они, то…
Но они по-прежнему копошились на своем огородике, держали скотинку, чтобы приехавшие на лето внуки почувствовали, что такое настоящая деревня.
Дядя Ваня умер три года назад. Мать и тогда не проронила ни слезинки, только смотрела пристально на его лицо, тихое, задумчивое, словно и не умер он вовсе, а просто лег и размышляет о чем-то, прикрыв устало глаза. Смотрела она на мужа и было в ее глазах что-то, видевшееся Виктору то ли виной, то ли смутным страхом чего-то.
Она и тогда не поехала к сыну в город. «Я еще сама смогу прожить, сынок, пока еще рано мне к тебе перебираться», - он стал чаще наведываться к ней, боясь, что в одиночестве сломается в ней ее стержень, но мать по-прежнему была полна жизненных сил и уверенности, что она прорвется, она же сильная!
Она вышла из сарая, вытирая об передник руки. Следы былой красоты все еще видны были на ее открытом лице, и сетка морщин еще ярче оттеняла блеск реши-тельных глаз.
-Витя, сынок! – она радостно поспешила навстречу сыну. – А я тебя толь завтра ждала!
-А я отгул взял и пораньше к тебе – дай, думаю, нагряну неожиданно, может, ухажера какого застукаю!
-Да ну тебя! – мать засмеялась, махнув рукой. – У нас тут уже все деды поумирали, один Михей одноногий остался! – они обнялись.
Долго сидели они за столом, мать все сокрушалась, что не успела напечь пирогов с грибами.
-Мам, у тебя всегда стол ломится, даже если гость вовсе нежданным был! Мне ведь не это нужно… Просто мы снова вместе – и мне уже хорошо…
-Спасибо, сынок, - глаза матери вдруг наполнились слезами, - спасибо тебе, род-ной, за твою любовь! Господи, Витенька, как ты на отца-то похож становишься! – она с улыбкой смотрела на сына, смахивая редкие слезы, ползущие по щекам.
-Мам, ну не надо, ты чего? – Виктор испуганно вытер ее глаза, сжал худую морщинистую руку.
-Да, - она улыбнулась успокаивающе, - это я просто наконец старая стала – нюни распустила…
Они немного посидели в звенящей деревенской тишине. Через открытое окно доносился стрекот кузнечиков, изредка лаяла далекая собака, и сердце отдыхало в этой трепетной тишине, словно все, что окружало тебя, и есть тот рай на земле – полный покоя и любви.
-Мама, давай альбом посмотрим!
Марья тихо поднялась, вышла в спальню и вернулась вскоре с толстым, начинающим дряхлеть старым их семейным альбомом. Всякий раз, что приезжал он домой, они вдвоем перелистывали его, вглядываясь в лица тех, кто был дорог, кого уже нет рядом.
И снова Виктор пытливо вглядывался в лицо молодого отца, пытаясь разглядеть, в чем же их сходство, которое так разволновало мать.
-Мам, что-то я ничего не вижу – чем же это я так похож на батю-то?!
Марья с грустной, немного даже виноватой улыбкой смотрела на сына:
-Похож, сынок, очень похож, и внешне, и душой…
-А мне кажется, я больше на дядю Ваню похож.
Мать, не отвечая, порылась в ящике кухонного стола, достала стеклянную трубочку-пузырек и, выковыряв пальцем таблетку, быстро сунула ее под язык.
-Ты че, мам, валидол начала пить?! – Виктор аж привстал с места. – Почему мне не писала, что сердце начало болеть?!
-Да ну, - Марья махнула рукой и засмеялась. – Этой ли боли бояться! Это и не боль вовсе – так, грусть-печаль бабская… Витя, - она вдруг серьезно посмотрела на сына, - я тебе никогда спасибо не говорила… за то, что Ивана любил, и ему это не постеснялся показать.
Виктор удивленно смотрел на мать. А она подошла к нему, села рядом и листала альбом, ища чего-то.
- Вот, погляди, - она ласково провела пальцем по карточке, на которой два молодых парня, полуобнявшись, стояли у березки. Двоюродные братья. Обоим лет по шестнадцать… Отец уже тогда был удивительно красив, уверен в себе, статен, а дядя Ваня – обычный деревенский паренек.
-Мы ж дружить начинали втроем, - мать задумчиво глядела на фотографию, а Виктор замер, поняв, что услышит впервые что-то очень важное, об отце.
-Любви-то тогда не было, - она чуть улыбнулась, - в пятнадцать глупые были, а так просто… Гуляли вместе, в клубе танцевали, на речку бегали. Семен мне, ко-нечно, больше глянулся, на него всегда все девки заглядывались. Он такой веселый был, балагур, умел подход к любой найти. А поехал в город на агронома учиться – мы с Ванькой вдвоем дружить остались… Мне по первости скучновато с ним было – он всегда молчал больше. А потом… потом поняла я вдруг, какой он человек – добрый, хороший, и как меня любит…
Когда Сема вернулся, он сразу все понял. И взревновал к Ваньке страшно – как же, первый красавец на селе, и у него вдруг невесту уводят. Я тогда плакала, прощенья просила, хотела, чтобы отпустил он меня – нельзя мне было замуж за него, несвободная я уже… - мать чуть заметно вздрогнула, но так и не подняла глаз на сына, который, затаив дыхание, слушал ее рассказ-исповедь, желая и уже боясь слушать дальше.
-Не отпустил меня Семен, сказал, что все простит, а Ваню молчать заставит. Он всегда у них верховодил. Ване я сама сказала – он не ответил ничего, только по-смотрел на меня так, что сердце мое перевернулось, и ушел.
Я на свадьбе все его глазами искала – не пришел…
А потом ты родился, Витя… Трудные были роды, чуть не померла я – годов-то всего семнадцать было, да роды прежде времени… Так все думали, только мы трое и знали, что срок как раз и вышел – в свое время ты, сынок, родился. А как я боялась, что поймут люди все!… Обошлось… Только Ваня один раз пришел на тебя посмотреть – тебе уже полгодика было. Семена дома не было, он узнал, видно, и зашел. Шагнул к люльке твоей, глянул и улыбнулся, а сам белый, как снег. И ты ему в ответ улыбнулся, и ручонку протянул. А Ваня быстро-быстро так развернулся и прочь – почти убежал, на меня даже не глянул.
Женщина сидела выпрямившись, и скупые редкие слезы медленно, по-стариковски неторопливо, скатывались по морщинистым щекам. Виктор смотрел на мать, на эту чужую незнакомую женщину и чувствовал, как стягивает сердце стальным обручем боль.
-Семен меня тоже любил… по своему. Как ты родился, врачи мне сказали, что детей у меня больше не будет. Он тогда хотел было мне что-то сказать, но только глянул так… Я даже испугалась взгляда его… И гулять начал. Что я могла ему сказать – сама во всем была виновата, перед всеми. А особенно перед Ваней. Он ведь так и не женился… А когда ты Семена папой стал называть, Господи! Как сердце-то мое не разорвалось тогда!… Но ниче ему не делается, сердцу-то этому…
Плохо мы жили с Семеном, гулял он и пил по черному, а мне куда было? Терпела все, за тебя только боялась – вдруг кто скажет тебе, что ты не отцов сын?! Господи, как боялась я этой правды, позору от людей, - а зачем это все было?… - она надолго задумалась, потом вдруг испуганно вздрогнула и глянула на сына.
Он сразу узнал этот взгляд – три года назад она так же смотрела на дядю Ваню, лежащего в гробу.
-Витя, сынок, знаю – нельзя простить такое, не говори ничего, не надо!
Он стиснул в объятиях ее худое высохшее тело и зарыдал; пожилой мужчина рыдал, не стыдясь своих слез. Мать гладила дрожащей рукой его седую голову.
-Ничего, сынок, мы сильные, мы все вынесем. А Ваня… Он так радовался, что ты его любишь, он всегда чувствовал твою любовь, даже тогда, когда ты на него еще поглядывал волчонком…
-Мама, почему же вы мне ничего не сказали, когда уже вместе были? – Виктор, чуть успокоившись, уже сам по-отечески прижимал голову матери в сбившемся платочке к груди.
Она помолчала немного.
-Не знаю, Витенька… Наверное, и так было хорошо… Ты Семена отцом звал – а не было между вами того, что с Ваней было. Ему не слова важны были – главное в сердце должно жить, он такой был, чудной… И ты на него все больше и больше похож…
Вечером они пошли на кладбище. На краю деревни в маленькой березовой рощице среди полузаброшенных могилок отыскали они два холмика. Рядом лежали двоюродные братья, снова вместе были они, хотя при жизни стали чужими друг другу. Семен, молодой, горделивый красавец – смотрел на них с помутневшего портрета. «Отец» – мелькнуло в голове Виктора привычно, а взгляд потянулся к другому лицу, такому родному, любимому… «Здравствуй, дядя Ваня… папка!»…
Виктор опустился на колени перед холмиком и обнял руками его, приминая молодую травку.
-Батя, родной!
Женщина смотрела на сына, лежащего на могильном холмике, тихо шевелились побелевшие губы:
-Ну вот, Ваня, привела я тебе сыночка…
И во взгляде ее, устремленном на простое, улыбчивое лицо, глядящее на нее с надгробья, было столько любви, сколько может уместиться лишь в юном, шестнадцатилетнем сердце…