Аномальная жара в Европе. +35, +39, +40, пустые перекрестки, раскаленные бордюры и вялое волочение шлепанцев, доносящееся с улицы — со стороны тех несчастных (или сумасшедших), кому в такую погоду довелось оказаться снаружи. Весь уикенд я безвылазно сидел дома, полностью задрапировав окна и воображая себя членом экипажа МКС, которого рассеянные коллеги забыли на орбите. Ближе к вечеру воскресенья, дождавшись, когда температура опустится хотя бы до 27, я решил выйти на балкон подышать — пусть знойным и тягучим — но все же свежим воздухом. Рой помойных мух восторженно вился над переполненными контейнерами с биоотходами, вывезенными к дороге для мусоросборщика и оставленными плавиться на солнце. Сосед мучительно медленно парковал очередную прокатную машину, пытаясь встать на тесной площадке в метре от моего окна — не попадал в разметку, отъезжал и начинал снова; душная сухая неделя догорала россыпью зашторенных окошек и фонарей курьеров, спешащих доставить последнюю теплую пиццу свободного мира.
Стоя на почти обжигающей каменной плитке, я догрыз вечерний снек и допил какао, повернулся к черному проему моего еще хранящего остатки прохлады жилища, и уже собирался исчезнуть в нем, вновь превратившись в забытого космонавта, как вдруг что-то задержало меня. Или, скорее — одернуло. Или, все же, задержало — но в грубейшем и наиболее бесцеремонном из всех смыслов этого слова, в котором слышен мат омоновца и чувствуется запах салона спецавтобуса. Что-то большое и настойчивое, на что я упорно не желал обращать внимания, наконец потеряло терпение, взяло меня за рукав и подтащило к все еще горячим перилам, заломило голову, так, что свалилась бейсболка, и, за меня отыскав нужную точку на чернеющем небосклоне, разлинованном пассажирскими лайнерами и галактическими рукавами, сурово рявкнуло: «Смотри!»
И в этот момент я вдруг понял — с такой отчетливостью, что показалось смешным, как это мне раньше было невдомек — я внезапно осознал, что все жаркие улицы, спящие районы, перенаселенные города и континенты, побережья и облака над океанами — не собственность стран, наций и поколений. Огромные бессмысленные пустые пространства и бесконечные плоские пейзажи заполярного леса — не черта и не бремя траблоликой России, а мягкая тихоокеанская погода — не заслуга гладкокожего West Coast. Покосившаяся хижина на фоне серой, сизой, постепенно синеющей по мере удаления к горизонту травы, одинокое желтое окно, вспыхивающее среди сочной яблоневой листвы, притягивающее дачных бабочек и заставляющее замереть дюжину питерских областных белок, дом на опорах, вздымающийся над вечным туманом Glen Park, San Francisco, CA и безлюдные плоскости и объемы Leipzig, Sachsen, Deutschland — это все точки, черточки и шероховатости, возникшие на поверхности огромного, совершающего свои громадные движения по гаргантюанским траекториям, не имеющего названия и даже потребности его иметь, холста / объекта / полотна / пространства / медиума / субстрата — называй как хочешь, все равно его настоящее имя лежит где-то внутри тебя, и нащупать его можешь только ты сам.
Ты сам, повторял я, обращаясь к неопределенному объекту в небе и, вероятно, вводя в замешательство все еще пытающегося припарковаться соседа, — ты сам, родившийся 21 июня 1984 года, 21 июня 2186 года, 21 июня 2004 года, 21 июня -4000 года, несуществующего июня неизвестно какого года, undefined null null NaN, error error error error, ты, научившийся ходить, плевать и булькать, плавать, скользить, съезжать, стукаться и плакать, прилипать языком, ныть, стонать и содрогаться, вдыхать, опадать, обнимать и прижиматься, дрожать, любить, бросать, ждать, ошибаться; ты, сошедший со смешного постера с изображением красного пучеглазого чувака с надписью «Анатомия человеческого тела», по которому тебе же самому учителя объясняли твое происхождение, а после них врачи в клинике, сначала в одной, потом в другой, потом в третьей стране, объясняли, будучи не в силах или тупо не желая понимать глубину рекурсии. Ты, произошедший от большерукого, узколобого, головошеего, произошедшего от другого, еще более волосатого, еще более коренастого, как будто бы немножко задумчивого, но на самом деле просто сосредоточенно жующего, произошедшего от ____ раздавленного в лепешку ___, сконструированного ____, полученного из ____, высадившегося в ____, сказавшего: «Милая, это всего лишь ____», посмотревшего в ____, и увидевшего в ее____ ____, и летящие сгустки лавы, и формирующиеся материки, и ползущие плиты, и скручивающиеся в шар комья космической пыли, висящие в молодых солнечных лучах, движущихся спокойно через пространство, не встречая на протяжении ближайших миллиардов лет ни солнцезащитных стекол с легендарным логотипом, ни стеклянных стен и полупрозрачных занавесок, элегантно скрывающих тонкую наготу и сложные щи, ни окошек покосившихся хижин, ни гладкой кожи и грубой кожи, ни шустрых глаз и влажных глаз, ни поверхности океанов, ни оболочек, ни ядовитых языков, ни велосипедов, брошенных в неопределенной точке ранних девяностых—
Ты, большой маленький человек, несущий в себе положительный заряд, тянущийся ко всему отрицательному, приятно пахнущему и быстро исчезающему, шагающий и крутящий педали в этой безграничной черной пустоте со случайными кочками углеводородной жизни и круглосуточных ларьков, ты, самозванный космонавт, родившийся вместе со Вселенной и хранящий постоянную ссылку на ее исчерпывающее и точнейшее объяснение, ты сам — так же, как и все, с кем ты делишь свои координаты, свои атомы, шеришь свои сториз и считаешь секунды до наступления Нового года, сидя в своем герметичном жилом модуле — ты знаешь, прекрасно знаешь, почему ты здесь, и как это произошло, и что будет дальше — знаешь и молчишь, почти как Саша из кабаре-дуэта «Академия», молчишь, потому что молчание, большое и скользкое, местами как бы покрытое легкой рябью, местами как бы прерывающееся для незначительного звука, местами словно бы совсем уступающее уличному шуму, но в целом невероятно, невообразимо однородное — молчание — это единственное возможное и максимально понятное объяснение тому, что ты знаешь — тому, что лежит в основе, тому, что держит вместе, тому, что было в начале.