Он так и не окончил музыкальную школу: надоели гаммы, осточертело сольфеджио, занудил хор… Прогуливал, не готовился к урокам… Мать пришла от директрисы хмурая, раздражённая.
— Ну, что будем делать? Фаина Львовна сказала, что ей стыдно мои деньги брать. А тебе не стыдно? Я на двух работах бьюсь… Да, что тебе говорить! Шесть лет проучился, а в последнем классе лопнул, как проколотая шина. А свирель твоя чего стоила? Ну, почему, Толя? В чём дело?
— Диминуэндо, мама.
— Чего?
— Это такой термин в музыке, означает снижение громкости, спад энергии.
— Да, болтать ты научился! Заморочить голову матери – это ты умеешь! Неужели не хватает твоей энергии на последние полгода? Получил бы аттестат, всё ещё одна нужная для жизни бумажка!
— Мама, мне музыкалка – пытка. Неужели ты желаешь сыну не полгода, а восемь месяцев пытки? А экзамены? А концерт академический? Меня тошнит от одних этих мыслей – показывать своё жалкое умение, вернее, неумение. Я – хуже всех! Спаси меня, мама, от позора. Не моё это дело – музыка.
— Но ведь у тебя абсолютный слух!
— И что? Слушать я не прочь. Даже с полным удовольствием, а вот исполнять!.. Мама, не мучай меня, пощади!
Анна Викторовна сдалась. Она знала, что Толик не лентяй, не трус. Поверилось ей в это его мучительное нежелание заниматься делом из-под палки. Ещё один аргумент нашёлся в пользу освобождения: Анатолий в последнее время увлёкся рисованием. Он всегда хорошо рисовал, а в этом году в школу пришёл новый учитель изобразительного искусства, организовал студию и записал в неё её сына девятиклассника. Студия была бесплатной, и Анна Викторовна обрадовалась, что, бросив музыку, сын не станет болтаться без дела и пропадать во дворе, чего она очень боялась.
Скоро стало заметно, что Толик повеселел, стал бодрым, инициативным. Учёба его всегда была хорошей, а теперь всё больше отличных оценок появлялось в дневнике. На первом родительском собрании классный руководитель, учитель физики Николай Егорович, очень хвалил парня, даже намекнул на серебряную медаль. «Ладно, так видно и должно быть», – успокоилась, наконец, Анна Викторовна.
Школа окончена, медаль получена, а определиться с продолжением учёбы Анатолий так и не смог. В художественное училище или институт поступать надо в другом городе, да и не чувствовал парень большого в себе призвания, успехи его были скромными. Никаких побед в конкурсах, наград или дипломов, ограниченное участие в выставках…
— Толенька, да что же ты так? Ведь умный, прилежный, учился всегда хорошо!.. В чём дело, сынок? – сокрушалась Анна Викторовна.
— Диминуэндо, мама, – иронично улыбался он в ответ.
Она втайне считала, что недодано сыну мужского воспитания, и порой винила себя в этом: не получилось удержать мужа в семье, оставил он мальчика в трёхлетнем возрасте на её руках, ушёл к той, моложе её и красивее. Да, скудные алименты шли, но что и как у Алексея в новой семье, было неизвестно, уехали они с молодой женой, окончившей медицинский институт, в Киев, к её родителям. А Толик часто спрашивал у неё, где папа, почему не с ними…
Теперь вот ей и посоветоваться не с кем. Её мама умерла как раз в тот год, когда Толик бросил музыкальную школу, так что два тяжких события сошлись в одно мучительное чувство краха надежд, потерю покоя и ввели её в растерянность. И снова – всё не так, не то. Сыну в этом году одна дорога – на какую-то работу, а по весне – в армию. Она поговорила с начальницей цеха, та с директором, и Толя начал работать у них на молокозаводе в сырном цеху, рядом с мамой.
Научился он делу быстро, работал хорошо, и был спокоен, казалось, доволен. Но мать знала, что на душе у него кошки скребут, невесел он, не счастлив. Одноклассники иногда заходили, звонили, но, наслушавшись их рассказов об учёбе в ВУЗах, об огромном количестве новых, ярких впечатлений, Толик уходил в свою комнату и подолгу не показывался ей на глаза. Анна Викторовна словно носила в душе тяжёлый камень, сглатывала комок в горле – жалела сына.
И обстановка в мире вдруг стала тревожной и непредсказуемой: в Киеве на Майдане начались протестные события, грозившие гражданской войной, и это как раз в то время, когда сыну надо идти в армию. Анна Викторовна часто просыпалась среди ночи и чувствовала в груди боль, словно нож был воткнут в самой сердце. Она тихо вставала с постели, тенью проскальзывала на кухню и пила успокоительное, чтобы снова уснуть.
Вот и настал день проводов на срочную службу – осенний призыв. Можно считать, парню повезло, он ехал в Санкт–Петербург, был определён на Балтийский флот. Здесь ребята проходили учебную подготовку, а потом…
Потом и год службы прошёл. Нечасто, но регулярно сын звонил домой, мало говорил о службе и быте, всё расспрашивал, как и что дома.
Вернулся Анатолий, словно другим человеком: строгим, подтянутым, молчаливым. Но и другое качество проявилось в нём – нежность к матери, взрослая сыновья заботливость. Он устроился на работу в охранное агентство, дежурил через сутки в железнодорожном колледже, и, обложившись учебниками, готовился к поступлению в это учебное заведение. Анна Викторовна втайне изумлялась: сын всегда склонялся к изучению гуманитарных дисциплин и вдруг… Но она молчала, поощряла его усердие. Одно её беспокоило: не было в Толике радости, словно скука сковала его, и всё он делает без увлечения, без тени азарта. «Ведь такой молодой, а какой-то холодный, хмурый», – горько вздыхала мать. И развлечений сын не искал, ни девушки, ни друзей у него не было – всё один, весь в себе. А ещё она обнаружила, что Анатолий переписывается по компьютеру с кем-то каждый день. Он, усаживаясь за стол, не всегда закрывал дверь в свою комнату, но она заметила, и не однажды, что как только на экране появлялось слово «почта», тут-то дверь и захлопывалась. Всей душой Анна Викторовна чувствовала, что в этом почтовом ящике и скрыта разгадка настроения её сына.
Зима выдалась бесснежная, не морозная, с тёмными по-осеннему днями, словно серая ночь не уходила все сутки, все два первых зимних месяца. Вроде ничего плохого, а погода эта создавала ощущение, что и ничего хорошего нет, и уже не будет. Мир всё бурлил, всё грозил войной. Трудно было жить в покое и радости. Да и не жилось. Что-то мучило Анатолия, словно резонансом отзывалось в матери. Новый год они встретили вдвоём, дома, с маленькой ёлкой на углу стола, смотрели телевизор. Даже не вышли на улицу к большой городской ёлке, хотя она была неподалёку в сквере, и каждый год прежде они ходили после полуночи к ней, в весёлую, шумную толпу.
Теперь вот у Анны Викторовны скоро день рождения, и снова они будут только вдвоём за праздничным в меру столом. Уже закуплены продукты, завтра после работы она будет готовить кое-что вечером, а с утра, хорошо, выходной, успеет всё к шести выставить на стол.
Толик пришёл с работы и сразу – к компьютеру.
— Сыночек! Стол накрыт, я плов поставила разогревать…
— Я сейчас, мама, пару минут погоди.
Он, и правда, вышел из комнаты скоро, пошёл мыть руки, но там вода журчала и журчала, а он всё не выходил. У Анны Викторовны защемило в груди. Она тихо позвала: «Толечка!» Вода перестала журчать, и сын пришёл в комнату. Голова его была опущена на грудь, бледность растеклась по лицу, в глаза он не глядел. Сел не напротив, как всегда, а сбоку стола. Вдруг встрепенулся и быстро вышел. Тут же вернулся с красиво упакованным подарком.
— Поздравляю, мамуля. Здоровья тебе, счастья. И… я хочу, чтобы ты была спокойна. Прости меня, я понимаю, что тебе важно всё, что у меня в жизни… Мама, я скоро поговорю с тобой, а сейчас – за тебя!
Говоря это, Анатолий неловко и судорожно откупоривал шампанское, не глядя в глаза матери, а лишь коротко цепляясь взглядом за её напряжённый взгляд. Теперь уже бокалы пенились прозрачно-зеленоватым напитком, и сын коснулся своим бокалом бокала матери.
Сердце гулко застучало в груди Анны Викторовны, но она тихо проговорила: «Спасибо, сынок» и развязала золотой бантик на свёртке. Там был красивый шёлковый шарфик её любимого кремового цвета и коробка с флаконом духов.
Они молчали. Изредка мать предлагала сыну что-то из блюд, он кивал, ел механически, словно не чувствуя вкуса. Наконец Анна Викторовна не выдержала и, громче, чем всегда, нервно вскрикнула:
— Толечка! Не томи ты меня! Скажи, что происходит?
Сын так тяжело и протяжно вздохнул, словно на груди его лежал давящий груз.
— Ох, мама…
Он уронил руки на колени и, не глядя на мать, трудно заговорил.
— Там, в Североморске, когда мы пришли из первого рейса, я познакомился с местным парнишкой. Юра его звали. Нам дали увольнительную на день, деньжат немного. Ребята пошли в бар, а я не захотел, пришёл в сквер, сел на скамейку. День такой хороший был, тёплый… Случайно подсел ко мне Юра, заговорил. Так ни о чём поболтали. Сказал, что сестру ждёт. И вот, мама, пришла его сестра. Я посмотрел на неё и пропал. Знаешь, у неё такие зелёные, бархатные глаза. Мы познакомились, и Света пригласила меня пойти к ним в гости. Я обрадовался ужасно!
Пришли мы в квартиру. Дом у них старый, четырёхэтажный с маленькими, увитыми плющом балкончиками. Они на верхнем этаже живут… жили… Там нас встретила их мама и маленькая девочка. Света меня познакомила с мамой, Лидией Васильевной, А про девочку сказала: «Вот моя дочка Даша. Ей два с половиной года». Я тихонько у Юры спросил: «Света замужем?» Он отрицательно головой мотнул и рукой махнул. Угостили меня хорошим обедом, чай на балконе пили – так они уютно его оборудовали! От подоконника столик откидной и маленькие складные стулья… Ну, вот. Пока женщины чай готовили, Юра мне и рассказал, что муж Светы в позапрошлом году утонул, дочке только полгода было. Он на рыболовецком судне ходил. Вот так, мама, я и полюбил мою Светлану. Весь год службы мы встречались. Она мне тоже про свою любовь ко мне сказала, и я ей предложение сделал, перед самым отъездом, за неделю. А потом… Черед два дня после нашего разговора это и случилось: Юра на своей машине, развалюшка такая у него была, «жигулёнок»… Так вот, повёз он своих девочек, как он их называл, в деревню. Не знаю уж точно, что да как… – тут Толик снова вздохнул так тяжко и горестно, – погибли они, мама!
Он закрыл лицо руками и плечи его затряслись. Анна Викторовна и сама не сдержала слёз, покатились они из глаз на белую скатерть, усеивая её дробинками.
— Все погибли? – выдохнула она еле слышно.
— Нет, мама, – сын пересилил слёзы. – Даша с бабушкой на заднем сидении ехали. Лидия Васильевна потом в больнице умерла, сердце остановилось во время операции, а Даша только ручку сломала и ушибы были, но всё неопасное. Даша жива. Теперь и здорова.
— И у кого она?
— У них никаких родственников нет, и Дашин отец был сиротой, да и не регистрировались они, не успели, всё хотели красивую свадьбу сыграть. В Доме малютки Дашенька.
Долгая пауза повисла за праздничным столом. Анна Васильевна взглянула на сына и увидела, что, несмотря на тяжесть разговора, он словно немного ожил. «Как же давило тебя это горе, детка моя! Сколько тяжести несёшь ты в себе!» – пронеслось в мыслях и осело солью на душе.
— И что ты решил? – для себя неожиданно спросила она.
Он посмотрел на неё с затаённым радостным изумлением, почувствовав, насколько она прониклась его состоянием.
— Я, мама, не могу оставить Дашу. У меня вот тут болит, – приложил он руку к груди. – Я без конца думаю о ней.
Долгая пауза повисла в воздухе, словно опустела колба песочных часов, и некому её перевернуть. Анна Викторовна не могла думать, пустота заполнила мысли. Но вот дрогнуло сердце.
— Ты, сыночек, прав. Не сомневайся, делай, как решил. Я же у тебя ещё не старая! Потом переболит у тебя, найдёшь своё счастье, я знаю. Но разве может ребёнок помешать? Поезжай, скажи, что ты – отец. Сначала тут к юристу сходи, разузнай про справки всякие, соберём какие надо…
— Мама, я люблю тебя! Ты… ты лучше всех на свете!
— Слава Богу, Толенька! Ты как ожил! Я так рада…
— Да, мама, это в моей жизни крещендо!
— А что же это такое-то? Не знаю такого слова.
— Это, мамочка, в музыке – подъём силы, наплыв энергии, усиление громкости.
— А… красивое слово. В ней «крещение» содержится. Вот покрестят человека, он и живёт в полную силу…
Этот день рождения они помнили всю жизнь. Каждый такой праздник отмечали не только как дату появления на свет Анны Викторовны, но и, не для всех, а только для сына и матери, как день великой радости, оставшейся тайной для зеленоглазой красавицы Дашеньки, потом для жены Анатолия Веры и их двоих детей, а потом и для Дашиной семьи… Да разве можно было поверить Дарье, что папа – не папа, бабушка – не бабушка, если роднее и дороже для неё не было никого на всём свете?