"Нигде нет такого обстоятельного, тихого и умиротворенного покоя, как в жилищах скота, особенно у лошадей — я думаю, и уравновешенность, солидность крестьян, их уверенность в вечности земного бытия, неизменности уклада жизни происходили от кормящей их, работающей безотказно бок о бок с ними деревенской животины и в первую голову — надежды, выручки и друга, некорыстного с виду, неуросливого, доброго деревенского коня, который не потерял своего спокойного трудового облика и верности человеку и в городе, попавши в неумелые, порой в варначьи руки людей, не наученных любить и уважать не только скотину, но и самих себя". Виктор Астафьев. Последний поклон.
Долго, медленно, рассказ за рассказом читала повествование в трёх книгах, в десятках рассказов. Не все с одинаковым вниманием и чувством, где про бабушку - мне ближе, а где про рыбалку с охотой или про мальчишеские деревенские игры - и не так интересно, и непонятно, а иногда и претит.
Хотя у Астафьева всё предельно честно написано про деревенскую сибирскую жизнь и быт, про родную довоенную енисейскую Овсянку. Рыбачили и охотились мужики, мальчишки с раннего детства, потому что голод не тётка, и добыча их была частью привычного образа жизни и хозяйствования.
У каждого справного хозяина было ружьишко и сеть. Сейчас странно читать, какие сети, давно запретили их народу хозяева жизни.
У мужа один знакомый насобирал в штатах мильон на сохранение снежных барсов и стал директором Алтайского заповедника. И после венчания мы туда к нему поехали, жили втроём с директором в Горно-Алтайске в съёмной пустой квартире, спали на надувных матрасах и помогали ему с канцелярией, точней, я с канцелярией, а муж вроде психолога у него был, словом, группа поддержки.
Директор городской был по происхождению и очень любил барсов и вообще дикую природу. Сотрудникам заповедника запретил использовать служебное положение для личных целей, а уж браконьеров решил на корню извести. Ну и они его тоже, местные ж как - привыкли в заповеднике охотиться и рыбачить, особенно не простой народ, для которого законы и писаны, а местная знать, баи. И вдруг какой-то мальчишка их решил укоротить и жизни поучить. Сначала они сильно удивились, но когда подкупить не получилось - решили убить.
Пара покушений - и пришлось нашему директору ретироваться восвояси, в смысле, сначала аж в Канаду, а потом, отсидевшись там на лоне дикой природы, вернуться в Россию... Ну а мы ещё раньше оттуда ретировались, до меня быстро, за месяц примерно, дошло, что не приживётся он там, уж не помню, в каких выражениях я это мужу объяснила: что для спасения барсов нужно уметь как-то с местными жителями договариваться, а если они сразу начинают на тебя охоту, что-то тут не так...
Ох, ну это дела минувших дней, а вот что Астафьев писал: "Ныне совсем уж редко поднимаюсь я по горной тропе на второй увал, еще реже хожу на Черную гору, подножье которой исполосовано тракторными гусеницами. Сами горы с чудовищными удавками на шее — нагло над миром вознесшимися электроопорами. Бредут они уверенно по широкой реке — просеке, и все перед ними расступается. Под опорами россыпью дачные дома причудливых форм, расцветок, с оградками из струганого штакетника. Идет бегство из задымленных городов на свежий воздух, к земляной работе, своя растет ягода, цветочки-ноготки. Вот и все, чего достиг трудящийся, тут все его богатство, светлое будущее в яве и в натуре. Ради него разорены села, разогнаны и уморены миллионы крестьян, порублены леса, искорежены, с места стронуты горы.
И на Черной горе вытоптаны дивные цветы, трава тракторами и машинами задрана, земля в проплешинах и язвах. Нет здесь не только черники, но даже терпеливая земляника выродилась, а капризная лесная клубника сама забыла, где росла. Битое стекло, банки, склянки, черепки, железяки кругом валяются. Не найти мне здесь вовеки бабушкину кринку, ничего уже не найти, светлые детские воспоминания и те негде становится искать, так исказилась местность, так измордовали, повытоптали тайгу. По увалам даже малая пташка редка сделалась, глухарей, рябчиков, тетеревов давно нет. Пришлые люди и не верят, что они здесь водились. Но еще в пятидесятых годах на первом увале, за лесничеством, стрелял я рябчиков и у провала на Черной горе спугнул с брусничника шалого глухаря, по древней привычке прилетевшего на дальний ток и там задержавшегося после весенних свадеб. Ныне там ни песен, ни пера, ни крылышков, одни транзисторы ревут что-то заморское, здесь, в сибирской тайге, пусть и разгромленной, особенно дико и чуждо звучащее. По моим подсчетам, только в районе родного села, на увалах исчезло из-за гибельных зимних туманов около тридцати ценнейших растений. Да и кому они нужны, растения те, пташки, бурундуки, букашки, реки, горы и леса, коли сама жизнь висит на волоске..."
И его издавали тиражами в 200 000, такой тираж у того издания 1989-го года, что взяла в библиотеке, суммарный в миллионы, небось.
Трудно судить о плодах, ещё не вечер. Деревенщики: Астафьев, Распутин, Белов, Шукшин и другие, - многое сумели, сумели остановить поворот русских северных рек в Среднюю Азию, за одно это низкий им поклон, но вообще-то, кого усовестили их миллионные тиражи, миллионы или единицы?
Нет у меня ответа на этот вопрос, и у самого Астафьева не было, о чём и писал он прямо в "Последнем поклоне"...
Одноимённый рассказ, про последнее свидание с бабушкой отвоевавшегося солдата после войны, короткий и не так меня поразил, как "Конь с розовой гривой", в финале "Коня" поревела и всё ждала с тех пор, как же закончится книга и бабушкина жизнь, вот и дождалась. Я финала, а бабушка - внука с войны, отмолила, выжил.
И говорит бабушка Катерина Петровна своему внуку Вите, что ей уж 86-й годок, (значит, в 1860-м родилась), скоро помрёт, чтобы приехал хоронить. А он не приехал, не отпустили на работе.
И последний рассказ в книге, "Кончина", не про бабушку - у которой десять, ДЕСЯТЬ детей взрослых было, а внуков без счёта - одиноко угасшей в родной деревне, а про старушку-соседку, бездетную Агафью. Но из этого рассказа мы и узнаём, что вернулся постаревший Витя в родную деревню на постоянное жительство, и когда спросили его соседи, как Агафью хоронить, с оркестром или без, посоветовал им найти кого-то, кто бы почитал над ея гробом молитвы, а не по "куражливой моде" хоронить с оркестром...
Повторюсь, мне попалось издание 1989-го года, "сдано в набор 08.06.1988, тираж 200 000". Удивительная книга. Трудная и честная.
Описал автор и свой молодой нигилизм, и деревенское пьянство, и отнюдь не идиллическую семейную жизнь своей многочисленной "родовы". Но почему-то хочется эту книгу поставить рядом с "Летом Господним" Ивана Шмелёва.
У Шмелёва, конечно, по-другому всё, сказочно, и его старик-плотник Горкин, душевный друг и воспитатель мальчика Ванечки, идеальный старик, если не с иконы, так с палехского письма картин сошедший.
А у Астафьева деревенские старики, бабушка с дедом, и ругаются между собой, и не все из их десятерых детей вышли в люди, кто-то спился, кто-то погиб на войне... Сошли на нет Потолицыны, родова по рано погибшей матери, затерялись на тех просторах, где "мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз"...
А уж про отцову родову, раскулаченных и высланных из Овсянки в Игарку Астафьевых, и говорить нечего, показаны они автором без прикрас, не невинными жертвами, а с крутым нравом сибиряками, главное же - забубенная из семейная жизнь привела к тому, что и присмотреть за мальцом стало некому, когда отец попал в больницу, ни мачехе пасынок стал не нужен, ни деду с бабкой, пусть и не родной.
Остался один на один со своей бедой в заполярной Игарке, но выжил и со временем вернулся ближе к родной Овсянке, в красноярское ФЗО...
Один из рассказов, "Сорока" посвятил Виктор Петрович своему гулящему дядьке по отцу, Василию, которого сам же и похоронил на фронте. Описал его довоенную непутёвую жизнь: девок много попортил, а семьи не заимел, - а в финале свою случайную встречу с внебрачным сыном погибшего танкиста, похожего на отца как две капли воды...
Общее со Шмелёвым то, что на старости лет описывает автор безвозвратно ушедшее детство, и так подробно и любовно, с такими деталями и такой интонацией, что только диву даёшься. Как, в какую такую волшебную трубу увидел он своё далёко так ясно и живо? Загадка.
Может, просто не дожила ещё, говорят же, что на старости лет только детство и помнишь. Хотя какое может быть сравнение моего городского детства с деревенским Астафьева... Правда, у меня тоже много было по маминой матери, бабушке Прасковье, родовы, у неё семеро детей выжило взрослых, и всех их я знала и помню.
Вот коровы у бабушки уже не было после войны, до войны она жила вместе со своей матерью и мужем, не работала, держали корову, а после войны - не потянула одна (мать погибла в оккупации, муж вернулся с войны и бросил её, помоложе нашёл) пошла работать, чтобы детей прокормить. Корову я только у деревенского деда Павла видела, брата бабушки по отцу. У Астафьева в книге "Пеструха" - один из лучших рассказов, наряду с "Конём с розовой гривой", он его Валентину Распутину посвятил.
"Пеструху" и "Коня..." точно нужно всем русским детям читать в школьной программе, просто чтобы знать, чем и как их прадеды жили. Веками жили - вот таким укладом и ладом. Воспоминаний не оставили эти лёгшие в родную им землю мириады крестьян, за них такие, как Виктор Петрович Астафьев постарались, написали.
Спасибо ему за это, низкий поклон.