Петрова скорее всего померла. Она была стильная, эта питерская штучка. Кичилась дедушкой, который кормил Николашку, презирал Сталина и майонезил провансаль исключительно деревянной ложкой. Она была дворянкой, конечно в душе, а на деле подбирала мне окурки, когда у нас не было денег.
А я был хорош — верил человечество, доверял Бердяеву и макушкой чувствовал нацеленный на меня взгляд высшего разума. Конечно это был адюльтер, но это казалось нам обоим издержками бытия. Ах да, она была ясновидящей, а я законченным идеалистом.
Потом я понял, что ни я, ни она не можем сбежать из этой тюрьмы. Может быть в прошлой жизни мы нагрешили, может быть в будущей, но кто-то в назидание связал веревками бытия, чтобы в следующий раз мы близко не подошли друг к другу.
Но Петрова меня любит. Даже после смерти она посматривает в мою сторону то глазами моей кошки, то проходящей мимо мокрощелки, или так — пустотой, звенящей по-особому.
Нет, мне реально приятно, дескать я не просто хмырь в рваных носках, а какое-то несусветное существо. Она даже сказала мне мое астральное имя: синеющее облако сознания звезд, а она звалась попроще: голубой просвет в зеленом ростке.
Жаль, что я не любил ее. И не люблю. И не полюблю, если что. Конечно ее это не радует, но она надеется. Хотя лет пятнадцать после моего бегства мне еще снились кошмары, что она меня совращала.
Сейчас уже не снятся. Да и пустота вокруг звенит иначе.
Жаль Петрову. Вроде и надо съездить в питер, надраться на ее могиле, но эти треклятые веревки, мать его, бытия… топорщатся устрашающе…
Я знал ее четырнадцать столетий
В последний раз она смеялась перед смертью
До этого ее погибло племя
А прежде нас казнили с нею вместе
****
Был не ухожен сад, где нас похоронили