Глава 1. Пацаны с ключом на шее.
Откровение: откуда берутся дети?
Мой отец, морской офицер, погиб в самом начале войны. Мать, урождённая Алексеева Александра Александровна, второй ребёнок в многодетной семье (восемь детей, таким образом, у меня было шесть тёток: Серафима, Мария, Зоя, Тамара, Вера и Раиса и один дядька Евгений) машиниста паровоза в Новгородской губернии. По окончании школы она приехала в Ленинград, поступила в железнодорожный техникум, некоторое время жила в семье у Серафимы, самой старшей сестры, затем перешла в общежитие. Пошла работать на железную дорогу, одновременно поступив в ЛИИЖТ, вышла замуж и родила сына Игоря, который умер от воспаления лёгких, не дожив до трёх лет уже в эвакуации. Развелась в 40-ом году и вышла замуж вторично за моего отца. В том же году, получила большую (20 кв.м.) комнату в коммунальной квартире на Миргородской улице, дом 12, квартира 14. Перед началом Великой Отечественной Войны она работала в отделе грузовых перевозок Управления Октябрьской железной дороги (ОЖД). С началом ВОВ, 21 августа 41-го года, будучи «в тяжести», как говорили на Руси, мной, она была эвакуирована на ст. Палласовка Сталинградской области, где продолжала работать вплоть до моего рождения. Привожу выписку из трудовой книжки матери «Уволена от службы в виду эвакуации семьи из Ленинграда», семья, - это мать и старший брат Игорь, который умрёт в Палласовке от воспаления лёгких.
Менее чем через пять месяцев после моего рождения, а именно 01 мая 1942 года, «Освобождена в связи с откомандированием на Октябрьскую железную дорогу»
Так что байки про аиста и капусту мне, рождённому 23 января 1942 года, явно не подходили, поскольку аист оттягивался где-то в Египте, а капуста, если и была, то только квашеная
Возвращение в Ленинград.
Ещё до войны у матери испортилось зрение, будучи молодой женщиной она стеснялась носить очки и потому пользовалась, как ей казалось, более респектабельным пенсне со шнурком. В дороге, добираясь «на перекладных», ползая по путям под составами, пенсне она потеряла. Пережитые в пути стрессы восстановили её зрение. Очки она наденет уже после выхода на пенсию.
Железная дорога была военизированной организацией, все сотрудники носили форму и имели воинские звания, поэтому во время пути мать отмечала командировочное предписание на всех пунктах задержки движения. Отсутствие подтверждения задержки приравнивалось к дезертирству и могло привести к расстрелу. Не знаю каким было звание у матери в то время, но в 46-ом году она была капитаном. Примерно в это время ношение формы на работу (службу) перестало быть обязательным.
По дороге она заехала в Окуловку, к матери, где попыталась оставить меня, но бабка отказалась забрать меня, чтобы не иметь грех на своей совести за мою преждевременную смерть. Таким образом, я в чемодане, в котором мать сделала несколько отверстий для дыхания, по «Дороге Жизни» на катере приехал в блокированный Ленинград.
Очередная выписка из трудовой книжки: «Назначена инспектором отдела подготовки кадров Управления Октябрьской железной дороги.» Назначена на более лёгкие работы, поскольку о моём рождении в эвакуации её начальникам было неведомо.
Поселила она меня у своей старшей сестры Серафимы Масловской, жены крупного начальника в Управлении ОЖД, где я и жил до конца войны с её детьми Маргаритой и Александром. Александр был старше меня на пять месяцев, потому мать как бы -то ни было ежедневно прибегала к нам, чтобы накормить обоих утром и вечером, днём нас кормила Серафима, так что мы с ним стали молочными братьями дважды. Удивительно, но мать утверждала, что кормила нас обоих грудью более двух с половиной лет, что и спасло нас в блокадные годы.
Конец войны, блокадные издержки.
Но вернёмся в годы моего "кудрявого детства". Кудрявым по сути оно не было, так как отлично помню, что лет до двенадцати моя стрижка называлась «наголо». Нет смысла повторяться, но все дети, чудом пережившие блокаду, были истощены, имели проблемы со здоровьем, потому сохранение их жизни стало задачей, в первую очередь, предприятий, на которых работали их родители. С четырёх до шести лет я жил в интернате для детей-блокадников, сотрудников ОЖД, где-то под Выборгом, устроенном в финской усадьбе. Чувствую себя безмерно виноватым, что не выяснил у матери имена двух женщин-воспитателей, которые героически повседневно в тех тяжелейших условиях боролись за жизни сорока двух воспитанников, отданных на их попечение. Ещё в штате были медсестра, повар и дворник, он же печник, дровосек, сторож и конюх. Один раз в неделю, проходящий в Выборг поезд, вне плана останавливался на нашем перегоне и проводницы выгружали скудный запас продовольствия, машинист делился дровами, передавали письма. Этот день был праздничным в интернате, было великой честью попасть в сани (телегу) для встречи состава. За два года умерли чуть менее половины детей. Хоронили их скромно и тихо, в сотне метров от усадьбы выросло маленькое кладбище. Кстати, в то время мы не знали слово «умер», говорили: «Митя ушёл». В интернате проводились школьные занятия в объёме с 1-го по 4-ый классы. На занятиях присутствовали все дети, потому к шести годам, времени закрытия интерната, я хорошо читал, считал, но писать не научился, бумаги не хватало тем, кто должен был учиться. Каждое лето всех воспитанников на один месяц вывозили в санаторий, наверное, ведомственный, в Евпаторию, в Крым, но из этих поездок почему-то запомнились только неоднократные за день и длительные процедуры, связанные с лежанием в страшно просоленной и почти горячей воде мелкого лимана. Удивляло, что не умея плавать, я не мог «утонуть», меня выталкивала на поверхность неведомая сила.
В последнюю поездку в Евпаторию мать смогла приехать туда же в отпуск, этот праздник души,- одно из самых приятных воспоминаний детства этого периода. Я впервые в жизни смог быть с ней почти целый день, она не была озабочена рабочими проблемами, житейской суетой, оказалась щедрой на внимание и ласку, и именно тогда я утвердился в мысли, что она меня любит. Я простил ей, на всю оставшуюся жизнь, что она была ко мне и излишне жестка и не всегда справедлива. Незадолго до её смерти, она, осуждая свою воспитательную методу, попросила у меня прощения, на что я напомнил ей то дивное лето в Евпатории и решение шестилетнего малыша всегда и при любых обстоятельствах любить свою мамулю. На прощание с интернатом мне подарили две книги: «Приключения Тома Сойера» Марка Твена и книгу о И. Мичурине «Великий Натуралист», автора не помню, легшие в основу моей личной библиотеки, которая сейчас превышает две тысячи томов.
Ребята нашего двора.
В шесть лет я насовсем поселился, в нашей с матерью комнате, в коммуналке, на Миргородской улице. Улица эта примыкала к товарной станции Московского вокзала, которую в течение всей войны бомбили немилосердно. Всё, что не попадало на товарную станцию, падало на нашу улицу, посему от неё остались руины и всего два дома, включая наш дом. Это был ведомственный дом, он принадлежал ОЖД, соответственно населял его разношёрстный железнодорожный люд, в каждой квартире три семьи, в каждой семье 1-2 ребёнка. О количестве детей говорит тот факт, что в первом классе из нашего дома со мной учились 11 мальчишек, обучение было раздельным.
Дети нашего двора жили голодно, но очень дружно, подворовывали с машин, везущих фрукты и овощи на товарную станцию, их грузили в машины навалом. Старшие цеплялись за машину, подтягивались до кузова и сбрасывали на дорогу всё, что успевали подхватить из кузова, младшие бежали следом и собирали всё сброшенное за пазуху. Водитель, заметив «фулюханьё», как говорила моя тётка Серафима, останавливал машину и гнался за старшими, по пути раздавая тумаки младшим, как правило, родной двор с его обилием дровяных сараев и узких проходов между ними, выручал. Затем все собирались у большой дворовой прачечной и добытое, очень справедливо делилось на всех присутствующих, независимо от степени участия. Яблоки, морковь, капуста, арбузы, даже лук, всё резалось «на счёт» финарём (самодельный не складывающийся нож, особый шик: наборная рукоятка из разноцветного плексигласа), иметь который мечтал каждый малыш.
Но лучшим лакомством, которое в нашем дворе не переводилось, считался жмых (чрезвычайно твёрдые плитки, остающиеся после выжима масла из подсолнечных семян). Таскали его тоже из машин, но проходил сезон завоза и дворовая подкормка завершалась. Тогда надо было лезть на склад на товарной станции, которая была за забором на нашей улице. Где, что лежит мы, знали досконально, не случайно мы торчали у щелей забора, запоминая, куда и что разгружают.
Я к шести годам имел вес около двенадцати килограмм, явно не удался ростом, обладал чрезвычайно тонким голосом и имел позорную кличку «Комар». Собственно, клички были у всех, и даже менее благозвучные, чем моя, но я переживал и, как сейчас говорят, всячески стремился сменить имидж безудержной храбростью, переходящей в нахальство, за что был неоднократно бит.
Но вернёмся к добыче жмыха, операция готовилась долго и тщательно, продумано было всё, включая наблюдение за сторожами, пути отхода и т.д. Не учли одного, плитка жмыха весила около восьми килограмм, а вытащить её из склада должен был я, т. к. никто другой по габаритам в щель под воротами пролезть не мог. Настал мой звёздный час! Меня из рук в руки перенесли через забор, я прошмыгнул под ворота, нашёл плитки и сделал попытку сдвинуть одну из них с места. Я заплакал от собственного бессилия, страх не выполнить порученное утроил мои силы, плитка начала движение к воротам. Не помню, как долго я тащил её к воротам, но тут прозвучало страшное: «Атас»!!! И это Вам не АТАС у группы «Любе», это означало для шестилетнего пацана: тюрьму, слёзы мамы, потерявшей сына, как пелось в блатных песнях, которые мы знали в не мерянном количестве. Одна из них: «Я помню тот Ванинский порт и крик пароходов унылый, как шли мы по трапу на борт...". Я зарыдал во весь голос. Сторожа вывели меня из склада, и повели в кабинет начальника товарной станции. Надеюсь, Вы поняли, что этот пост занимала моя мать. Надо сказать, что в то время железнодорожники имели воинские звания (мать была капитан), носили форму с погонами и, что самое печальное, с ремнём, застёгивающимся на белую металлическую бляху с изображением мчавшегося паровоза на ней. То, что я поимел на своей тощей заднице многократные отпечатки упомянутого паровоза, означает ничего не сказать. Достаточно сказать, что сторожа отобрали меня у матери и вывели за ворота товарной станции на свой страх и риск в те, очень даже не простые, времена.
Вечером, ложась спать, я надел на себя весь свой убогий гардероб, включая пальто, как мне помнится, у меня не было даже «другого костюма», как у моего любимого героя детства Тома Сойера. Далее «этого отпетого бандюгана, махрового ворюгу, по которому тюрьма плачет» от матери отбирали сердобольные соседки по коммуналке. Наверное, излишне говорить, что этот паровоз лет, этак, до двенадцати катался по моим чреслам как по добротно проложенной железнодорожной трассе. «Партизаном», подорвавшим эту наезженную трассу, стал её муж, мой отчим Барсуков Борис Дмитриевич, категорически и сразу запретивший телесные наказания, но о нём отдельная и подробная глава этой книги.
Дети, в школу собирайтесь…
В первый класс с двух домов, оставшихся после бомбёжек на улице, пошли одиннадцать человек, несмотря на то, что нас распределили по разным классам, держались мы вместе на всех переменках. Попытки старших мальчишек обидеть кого-либо из нашей ватаги пресекались немедленно всей группой, в итоге, даже старшеклассники обходили миргородских, так нас вскоре начали называть, стороной. Первую учительницу звали, как и мою мать, Александра Александровна, пожилая, не отошедшая от пережитой блокады, небольшого роста с неистребимой линейкой в руке длиной около полуметра, она держала почти сорок, выросших на улице, озорников в ежовых рукавицах.
В школу я пошёл с сумкой от противогаза, доставшейся мне от матери, состоявшей во время войны в отряде МПВО (местная противовоздушная оборона) и по тревоге бежала не в подвал дома, а на его крышу, где гасила зажигательные бомбы, попадавшие на наш дом. Небогатый ассортимент первоклассника помещался в ней вместе с завтраком свободно.
Учебников не хватало, я был один из немногих у кого был полный набор и все новые, мать достала их по знакомству, понятия «по блату» тогда не могло быть, - это была расстрельная статья. Единственно, чем обеспечила школа, - были тетради прописей, в которых наряду с образцами букв, были свободные строчки для наших упражнений в письме. Буквы, высотой чуть более сантиметра, вписывали в три строки, пересечённые наклонными линиями сверху-вниз под углом градусов семьдесят. Начинали с палочек и ноликов, у меня терпения не хватало, зато Бэлка, высунув язык, выписывала их чуть ли не лучше образца. Мать заловила, я был традиционно выдран и мои успехи в чистописании, этот предмет так и назывался, пошли на убыль.
Месяца два писали простым карандашом «Пионер», изготовленном на фабрике имени Сакко и Ванцетти. Мать пояснила, что это итальянские коммунисты, но до сих пор не знаю, чем они заслужили такую честь. Карандаш был шестигранный, грифель часто ломался, потому мать затачивала и укладывала мне в круглый пенал 4-5 штук. Затем перешли на чернила, каждый носил свою чернильницу - «непроливайку» из пластмассы, в которую дома заливали фиолетовые, и никакие другие, чернила. «Непроливайкой» она была до тех пор, пока то-то из друзей, от радости бытия, не поддавал по твоей сумке ногой или ты, по той же причине, не ударил его этой сумкой по голове.
Ручка для письма называлась «вставочкой», длиной с карандаш круглая полочка венчалась специальной металлической насадкой, в которую вставлялось пёрышко №86. Затем появилось пёрышко №11, в чём была разница не помню, но писали они оба тонко, в нужных, для каждой буквы, местах надо было нажимать на перо тогда линия становилась толще. Писать «с нажимом» требовали все четыре года начальной школы. Не помню когда, но появилось новое перо «уточка», оно не рвало бумагу и писало толсто всё время.
После двухлетнего обучения в интернате, учиться мне было легко и первые пять лет я был круглым, именно так, отличником. Сейчас наоборот бытует понятие, «круглый идиот».
Далее все мои учебники доставались Бэлке.
Игры патриотов.
Естественно, речь пойдёт о игре в «войну». Одни, - «наши», другие,-«немцы». Быть «немцем» никто не хотел, потому ими становились малыши, во-первых, если они не соглашались их в игру не брали, во-вторых, «немцы-малыши» не могли достойно дать сдачи, что и требовалось для победы. «Немцам» давалась возможность спрятаться во дворе, «наши» должны были отыскать и (или) взять в плен (убить) из автомата «тра-та-та-та-та». Спрятавшийся «немец» имел на порядок больше шансов подстрелить «нашего», но он всегда мазал, тогда как «наш» всегда убивал наповал. «Убитый» до конца игры, т.е. до последнего убитого немца должен был лежать и не шевелиться.
С течением времени эта игра трансформировалась в казаки-разбойники. Желающие играть разбивались на пары, два наиболее авторитетных назначались капитанами и набирали команды. Игроки выбирали себе «имена», к примеру: яблоко и груша, капитан, не зная кто есть кто выбирал одно из имён и забирал к себе в команду. Как видите, выборная демократия была на высоте. Затем определялись границы игры, как правило, несколько больше двора. «Разбойники» разбегались и прятались. «Казаки» должны были найти «разбойника» «запятнать» (засалить, т.е. коснуться), поставить в центре двора и оставить охрану, чтобы «разбойники» не выручили арестованных. Достаточно было коснуться одного из задержанных, которые держались за руки, чтобы арестованные вновь разбежались и попрятались. В эту игру брали и девчонок.
Самой популярной игрой была «лапта». Аналог этой игры сегодня,- американский бейсбол. Некоторые отличия имели место, но не принципиальные. Игра была настолько азартной, что к ней подключались и «старики, т.е. жители дома лет, этак, до тридцати.
Конечно были игры по просмотренным фильмам. «Три мушкетёра» породили бои на шпагах, вырезанных в кустах Боткинских бараков (инфекционная больница), расположенных на нашей улице, «Робин Гуд» одарил двор лучниками и метателями дротиков, последние делались из металлического прута, добытого из железобетона, разрушенного бомбой, соседнего дома. О «Чапаеве» я напишу отдельно; фильма по силе желания подражать его героям я не знаю.
Играли на деньги: в «разбивалку» и в «пристенок». Я на деньги не играл по многим причинам: первая, если бы узнала мать, она бы меня убила, второе, у меня их не бывало, третье, уже тогда я знал, что «везение» это не про меня; если я чего-то хотел, то получал это в результате напряжения всех своих сил и возможностей, т.е. халяву я отрицал уже в детском возрасте.
Сто одёжек и все…
Уважаемый читатель на автомате продолжил; «…без застёжек.» Конечно это не так; изначально застёжки были, но, по выражению матери: на мне всё «горело». Будь то шнурки на ботинках, пуговицы на брюках и пальто, застёжка-молния на куртке, хитромудрые застёжки на чулках,- всё это великолепие инженерной мысли выходило из строя в первые дни нОски. Возмездие от матери, в лучшем случае: «носом в угол», на время готовки ужина, в худшем: см. выше, было неотвратимо. Каждый сам кузнец своего счастья! К девяти-десяти годам я не только лихо пришивал пуговицы, но и мог обметать выдранный гвоздём клок одежды, последнее сдвигало срок наказания, но при обнаружении изъяна в одежде, мои благоприобретённые навыки в зачёт не шли.
Кстати, о самой одежде. Для наглядности оденем пупса, был такой целлулоидный младенец-голышок у соседской девчушки Бэлы. Итак, ситцевые трусы чёрного или добротно-синего цвета длиной почти до колен, трикотажная майка белого или бледно-голубого цвета, коричневые в рубчик чулки до паха и венец творческой мысли родителей: лифчик, не путать с бюстгальтером, хотя последний в просторечии также именовался лифчиком Лифчик не продавался, мать шила его сама из полотна. В принципе, это был укороченный, чуть выше пупа, жилет с тремя-четырьмя пуговицами сзади, поскольку я в детсад и школу собирался сам, у меня пуговицы были спереди. При драках, которые начинались «взятием за-грудкИ» эти пуговицы отлетали в первую очередь. Спереди к лифчику пришивались две резинки с покупным замком; металлическая петелька в которую вставлялся резиновый язычок с верхним обрезом чулка. Был зимний вариант лифчика, в который мать подкладывала вату для утепления моей тщедушной груди, посему знаменитые от Маяковского: «Бюстгальтеры на меху!», имеют под собой реальную основу, по крайней мере, для меня.
Странно, но нижнего белья, кальсоны, рубашка с длинным рукавом, детского размера промышленность не выпускала.
Далее шла рубашка, белая была праздничной, а будничные рубашки были тёмных цветов. Первые брюки со штанинами в пол я получил в одиннадцать лет, а до тех пор: до школы носил штаны на лямках, а в школе вельветовый костюм со штрипкой на пуговице ниже колена и куртка-москвичка (шов на уровне груди) на молнии, которая при скором выходе из строя заменялась тривиальной пуговицей у горла.
Завершали наряд чёрные ботинки по щиколотку на шнурках, на которые ещё надевались калоши, носимые более полугода по нашему питерскому климату. Тенденция калош к растягиванию с последующим самопроизвольным снятием с ботинка была основной бедой, бегать в них становилось неудобно. Кроме того они становились добычей догоняющего и порой больно «догоняли» в спину метким броском противника. В принципе, это была одежда большинства мальчишек нашего класса.
Места общего пользования.
Для непосвящённых: коридор, туалет и кухня коммунальной квартиры.
На кухне постоянно коптили три керосинки. Все хозяйки ежевечерне собирались на кухне, дети вертелись там же; это было время всеобщего общения и новостей по типу: где, что, когда и как. Но вернёмся на кухню; человеческий гений придумал примус, а вскоре и вообще чудо техники: керогаз, он дико гудел, но вода закипала вдвое быстрее. Очень скоро, году в 50-51-ом, появились электроплитки, с витым электропроводом в пёстрой матерчатой изоляции, к плитке он подключался двумя отдельными, длиной сантиметра по четыре, концами в фарфоровых изоляторах. Думаете к чему так много подробностей, так вот скажу я Вам: «Очень хорошо, когда эти изоляторы и вилка на другом конце провода оказывались в кулаке матери, а не наоборот».
На кухне-же находилась, топившаяся дровами, плита на две конфорки с переменного диаметра конфорками. Её топили по очереди каждое воскресенье: готовили пищу на максимально длительный период предстоящей недели, тогда же проводились небольшие постирушки мелкого белья, которое тут же, на кухне, развешивалось для просушки на постоянно протянутых под потолком верёвках. Мать становилась на табурет, а я подавал ей бельё из таза, стоящего на полу. Прежде чем повесить бельё она его встряхивала, брызги летели на меня, мне это очень нравилось и мы оба весело смеялись.
Здесь же, в углу, была раковина с сиротливо одиноким краном холодной воды, о горячей воде даже мечтать не приходилось, хотя в квартире у тётки Серафимы в ванной стоял титан; полтора часа топки дровами и вся семья могла помыться, если я был у них в гостях, то «до кучи» она намывала и меня.
Коридор, четыре-пять квадратных метров, входная дверь закрывалась на ночь на крюк, когда все жители квартиры были дома. Уходящий из квартиры последним, закрывал дверь на ключ, потому я всегда носил ключ на верёвочке, на шее, как возвращавшийся из школы первым. Даже моего малолетнего возвращения домой было достаточно, чтобы далее дверь в квартиру оставалась незапертой. Войти в квартиру без звонка в дверь считалось недопустимым и открывать, незакрытую на запор, дверь должен был хозяин, находящийся в доме. Комнаты, с уходом хозяев, закрывались на ключ, который аккуратно укладывался под коврик для вытирания ног, уложенный перед дверью в комнату. Воровства в нашем доме не было ни разу.
Уборка квартиры проводилась понедельно каждой семьёй по очереди. Перед передачей дежурства квартира тщательно намывалась и передавалась на уборку следующей семье.
В коридоре висел электросчётчик с постоянно перегоравшими «пробками», в этом случае на пробку ставился «жучок», так называемый «ремонт на скорую руку», медная тоненькая проволочка. Из-за боязни пожара при таком нарушении с очередной получки на паях покупались новые пробки, которые достаточно быстро перегорали от перегрузок потребления электричества в квартире. В нашей квартире показания делились на три равные части, в других было по-разному: или от площади комнаты, или от количества членов семьи. Электропробки этого типа «прожили» достаточно долго, я застал их в Смоленске, Киеве и на Дальнем Востоке. Автоматически отключающуюся пробку впервые увидел в Польше
Интернационал в быту.
Немного о соседях: мать девочки Бэлы, на год младше меня, Валентина работала парикмахером и считалась большим мастером по «шестимесячной» завивке на щипцах, но мать этот вид причёски не носила. Отец Бэлки, единственный мужик в квартире, Семён Зарх, еврей по национальности, работал грузчиком на железной дороге, тогда я ещё не читал Бабеля, он был запрещён, как многие, теперь отнесённые к «лику святых» и даже к классикам, другие писатели, и сильно удивлялся этому обстоятельству. Он ставил брагу из зерна на самогон в большой (литров на пятнадцать-двадцать) стеклянной бутыли ядовито-зелёного стекла, тщательно по всей окружности обмотанной матерчатой чёрной изоляционной лентой. Однажды эта бутыль взорвалась, запах был страшный и все женщины срочно заваливали входную дверь матрасами и завешивали одеялами, несмотря на холод на улице, открыли все окна и двери в комнаты для проветривания, нас с Бэлкой закрыли на кухне. В те годы самогоноварение было расстрельной статьёй. Категорически не помню, чтобы брага достояла до кондиции и, чтобы он хоть раз выгнал желанный продукт, как правило, брага выпивалась им до срока её готовности. Выпив, он страшно добрел и отдавал жене все денежные заначки, если он приходил подвыпившим домой, нам с Бэлкой доставались или эскимо на палочках, или ириски «Кис-Кис»
Вторая наша соседка Кеттонен Мария с дочерью Лялей, лет на десять-одиннадцать старше меня. Они были обрусевшими финнами, и в свете военных действий с белофиннами в 1939 году, жили в постоянном страхе ареста или высылки. Ляля, окончив школу, поступила в Горный институт. Носила очень красивую форму с погончиками и шевронами, я был в неё по-мальчишески влюблён, но она по окончании института вышла замуж за молодого человека с нашего двора с красивым именем Рудольф и куда-то уехала по распределению, больше я её никогда не видел, т.к. через год мы переехали на Васильевский остров.
Домашние обязанности.
Возникли они с возвращением домой из интерната, т.е. в весьма зрелом шестилетнем возрасте.
Самым основным самостоятельным действием, полностью возложенным на меня, было посещение детского сада, расположенного в доходном доме Перцова на Лиговском проспекте. Современные средства коммуникаций определяют это расстояние как один километр и сто метров. Мать уходила на работу к семи утра, соседки поднимали меня в восемь, я одевался, умывался, именно в этой последовательности, т.к. кухня не отапливалась и холод в ней поутру был поистине заоконный. Затем завтракал: столовая ложка рыбьего жира и стакан разведённого на воде матерью толокна или «геркулеса», по-моему, и то и другое изготавливались из овса. После чего докладывал соседке о готовности к выходу, отдавал ей ключ от комнаты, она запирала дверь и укладывала его под коврик перед ней. Проверяла наличие на шее ключа от квартиры, застёгивала на мне верхнюю одежду и я отправлялся в путь. Детсад был ведомственный, т.е. принадлежал железной дороге, потому воспитательница звонила матери и сообщала ей о моём прибытии.
По дороге домой я заходил в другой детсад, на Полтавской, у кинотеатра «Радуга» и забирал соседскую девчонку Бэлку, ключ от квартиры ей не доверяли. В квартире напротив жила пенсионерка Шура Курилова, странно, но не помню отчества, наверное её иначе никто не называл. Мы звонили ей, кстати звонок на квартиру был один со списочком кому какое количество звонков необходимо сделать. Позднее, «с ростом благосостояния» звонки стали множиться, доходя до количества семей в коммуналке. Курилова брала у меня ключ от квартиры, открывала входную дверь и обе комнаты и уходила к себе. До прихода взрослых оставалось достаточно много времени, чтобы мы успевали накопить страхов до состояния сбора утюгов, сковородок на стол в нашей комнате и залезали на него сами. Я читал соседке сказки, мыши, игнорируя их содержание, толпами шныряли по комнате. При возникновении необходимости сходить по нужде, сбрасывали на пол «шумовой боезапас», мыши в панике разбегались, а «хотелец» бежал до туалета. По окончании процедуры, кричал: «Бросай!» и галопом нёсся на спасительный стол. Странно, но с приходом взрослых мыши пропадали, по крайней мере, до выключения света в комнате на ночь.
Керосиновая лавка на соседней Полтавской улице, метрах в трёхстах от нашего дома, куда мы ходили за керосином с соседской девчонкой Бэлой Зарх. Носили мы его в специальных бидонах (цилиндр с конусным горлом, у окончания опять переходящий в цилиндр) с крышкой на цепочке. На бидоне были две ручки, за которые мы, вручив карточки на три литра продавцу, и волокли его домой. Поход за керосином повторялся и для её семьи.
Помню нечастые, но самостоятельные походы за хлебом, когда мать с утра одевала меня потеплее, вкладывала в ладонь карточку на хлеб, надевала на руку варежку, завязывала её верёвочкой и вела к хлебному, на ту же Полтавскую, ставила в очередь и просила соседок присмотреть за «огольцом», сама же бежала на работу. Когда подходила моя очередь, стоящая за мной, тётка поднимала меня к прилавку, я протягивал продавщице руку, та развязывала верёвочку, снимала варежку и забирала столь драгоценные клочки. Затем на мне расстёгивали пуговицы пальто и, ещё тёплый, хлеб укладывался за пазуху. Я приносил его домой и вечером ждал с работы мать, как настоящий мужчина-добытчик.
А за пределами двора.
Именно в эти годы происходили ежегодные, а то и два раза в год, снижения цен на продовольственные и промышленные товары. Как правило, они подгонялись к основным государственным праздникам: 1-ое мая и 7-ое ноября. Сначала было сообщение по радио, в то время чёрная "тарелка" из плотной чёрной бумаги (мембрана) диаметром около сорока сантиметров с регулятором громкости в центре диска, об очередном проявлении заботы партии и правительства о Советском народе. На следующий день в киоски по продаже газет стояли очереди, во всех газетах печатались результаты этой заботы. Надо сказать, снижения были копеечные, к примеру, на хлеб на 2-3 копейки, на мясо до десяти, но вкупе они вырастали в рубли за неделю и действительно вызывали в народе энтузиазм и веру в ещё более лучезарное будущее.
Смерть Сталина стала трагедией для всех жителей нашего двора, как взрослых, так и детей. Начали даже собираться в Москву, проститься с вождём, но, видимо, глубина постигшего горя лишила необходимых для этого сил. Дальнейшая жизнь провисала большущим вопросительным знаком. Избрание Председателем Совета Министров Георгия Максимилиановича Маленкова, в котором никто не видел лидера такой великой страны, ещё более усугубило вопросительную интонацию. Через полтора, невыразительных для страны, года его сменил Никита Сергеевич Хрущёв, который за время нахождения у власти сделал целый комплекс очень непопулярных действий: первое, и самое страшное, денежная реформа, приведшая к снижению себестоимости рубля на финансовом рынке более чем в два раза, ограбившая народ и, как результат, создание дефицита на продовольственном рынке. Второе, фиксация пенсий; отчим получал пенсию за выслугу лет (54 года с учётом войны и Заполярья) и воинское звание двести восемьдесят рублей, в результате реформы все полковники ("каперанги") стали получать двести рублей. Третье, подарил Крым (историю его завоевания читай в романе Пикуля "Фаворит") Украине, казалось бы, в одной стране живём. Но отчим сказал, как отрезал: "Он -вор, он украл Крым у русских!", я ему безоговорочно поверил. А теперь Крым,- зарубежье, вот так-то! Четвёртое, сокращение ВС СССР на один миллион двести тысяч человек, проведённое бездумно и бездарно. Я учился в военном училище и был свидетелем того, как за несколько месяцев до окончания его, курсантов отправляли в запас без всякой поддержки, сколько изломанных судеб! Сколько офицеров, прошедших горнило ВОВ, оказались не у дел; без профессии, без образования, без пенсии. Пятое, повышение цен на спиртные напитки, помню монолог одного алкаша случайно подслушанный около гастронома: "Понимаете, беру бутылку "Бычьей крови" (дешёвое болгарское вино, продававшееся в литровой бутылке), эта курва называет цену, у меня чуть бутылка из рук не выпала!" Шестое, "заморозил" платежи по государственным займам на двадцать лет, надо напомнить, что облигации государственных займов выпускались сразу после ВОВ для восстановления народного хозяйства, не были добровольными, т.к. их выдавали как эквивалент части заработной платы (до 20%, в зависимости от заработка). С конца сороковых годов начались тиражи выигрышей по ним, в моём знакомом окружении таких победителей свыше десяти рублей не было, но к этому червонцу возвращалась и сумма стоимости облигации. Между выигрышными тиражами проводились тиражи погашения, т.е. возврат стоимости облигации (иначе, возврат денег). Так как первая инфляция возникла с первым, упомянутым мной, действием Хрущёва, то до этого потерь в деньгах народ не нёс, государство как бы, хотя и неправедно, брало в долг и возвращало сполна. Седьмое, повысил цены на проезд в общественном транспорте и, если копейки в городском транспорте были ощутимы незначительно (но вспомним те же копейки со знаком минус в сталинское время, несущие позитив), то проезд в железнодорожном и авиа транспорте был увеличен процентов на тридцать.
В связи с действиями Н.С. Хрущёва: пять, шесть, семь в моей уже начальной лейтенантской деятельности в смоленском зенитно-ракетном полку произошёл первый конфликт с замполитом полка подполковником Котовым. Темой занятий была русско-японская война, Котов прочитал лекцию, задал на дом конспектирование одной из работ В.И. Ленина этого периода и успокоился. Готовясь к семинару и конспектируя заданный материал, решил почитать что-то ещё из этого периода в заданном томе. Нарываюсь на статью, в которой Ленин клеймит царское правительство за обман народа по причинам развязывания этой войны, одна из которых : возросший государственный капитал, как успешная производственная, социальная и государственная политика. Ленин показывает три источника прироста госкапитала: повышение цены на водку на некое (запамятовал) число копеек за ведро, повышение тарифов на проезд в государственном транспорте и прекращение выплат по государственным обязательствам. Вся работа в неполную страницу. На семинаре я поднимаю руку, зачитываю работу Ленина и задаю вопрос, как в данной ситуации рассматривать действия нашей Партии и Правительства? Котов забирает у меня том, прочитывает работу самостоятельно, прекращает занятие и обещает ответить на вопрос на следующем занятии. Продолжение истории Вы узнаете в главе "Смоленск" или «Полит труженики».
Спрашивается, чего это я вдруг ударился в "вождизм" моего детства, да , просто хочу сам себе напомнить, что счастливое детство я имел до начала предыдущего абзаца.
Немцы в городе.
Немецкие военнопленные, 300-400 человек, под конвоем 5-7 русских солдат, разбирали завалы от разрушенных на нашей улице домов. Обед им привозили прямо на место работ, они на ломаном русском звали нас к полевой кухне, предлагая поделиться, в общем-то, довольно скудным пайком. Самые маленькие и слабые соглашались и их кормили и супом, и хлебом. Дети постарше отказывались от еды, но соглашались брать самодельные простенькие игрушки: свистки из жести (я до сегодняшнего дня могу смастерить такой за 10 минут), струганные из дерева сабельки и шпажки, девчонкам доставались тряпичные куколки в ярких лоскутках, найденных при разборке разрушенных домов. Однажды они сделали нам царский подарок: два деревянных самоката на настоящих, гремящих по камням, шарикоподшипниках. Катались по двору, по очереди, до глубокого вечера, в общем, как поётся, «веселится и ликует весь народ!». Позднее ребята постарше построили ещё несколько аналогичных самокатов, но это, как говорит Каневский, в своей телепрограмме: «уже совсем другая история», хотя и к ней я имею отношение; меня просунули сквозь решётку в окно мастерской ремесленного училища, расположенного в соседнем доме №14, откуда я и "свистнул" десяток подшипников у наших злейших врагов по улице. С ними периодически возникали стычки, поэтому мы ходили мимо их дома в школу и обратно стайкой, они мимо нашего тоже солидными группами, как ни странно, массовых драк не возникало.
Спорт моего детства.
Перед началом занятий в школе, врачи в детской поликлинике ОЖД на Боровой сделали мне неутешительный диагноз об общей дистрофии, ослабленных лёгких и, короче … не жилец.
Мне дали направление в бассейн, в оздоровительную группу, находящийся на ул. Правды. На плавание я ходил до начала занятий в школе, к 7-ми часам утра, пешком с Миргородской улицы. Занимался я очень старательно и усердно, быть может, именно этому упорству я обязан продолжением своей жизни. Через два года я получил какой-то разряд по плаванию, укрепил лёгкие, но остался дистрофиком, за что и был исключён из секции, как неперспективный. После занятий на трамвае ехал по Невскому проспекту в 168-ую школу у пл. Ал. Невского, где проучился пять с половиной лет. Занятия спортом я не оставлял в течение всей последующей жизни. В школьные годы я занимался акробатикой (верхний в четвёрке); научился не бояться высоты, хорошо держал баланс, приобрёл устойчивую ловкость и цепкость, но мне не хватало гибкости, (сказалось голодное детство) и меня опять отчислили. Некоторое время я занимался в "Юном динамовце" самбо, имея в восьмом классе вес около 45 кг, я оказался в дефицитной весовой категории и стал чемпионом, конечно, в пределах секции, т.к. подобных мне просто не было. Мы поехали на соревнования в Ригу, где одному моему однокласснику Володе Шейдину порвали хрящ уха, а второму Косте Курову снесли кожу с носа при броске на ковёр. Я выступать отказался, попросту струсил, решив, что уж меня-то калечить не станут, а убьют сразу.
Тренер, погорячившись, сказал: «Убирайся с глаз моих, пока я тебя сам не прибил!», я понял его дословно и укатил в Ленинград, в Риге была паника по поводу моей пропажи, а страна не получила в моём лице нового гладиатора. Далее я занимался волейболом, не обладая достаточным ростом (что-то около 155 см), у сетки я был бесполезен, зато очень успешно исполнял обязанности, как сейчас называют «разводящего», тогда этого слова не было, но выдать пас или достать уходящий мяч я умел, как никто другой. Наша команда (какая-то ДСШ - детская спортивная школа) заняла первое место в Василеостровском районе и третье место в городе. Но это секционный спорт, под управлением тренеров.
Был ещё спорт любительский: лыжи и каток зимой, турпоходы по родному краю и купание летом. Кататься на лыжах мы ездили в Кавголово, на пригородном поезде, естественно без билетов, в тамбуре, в постоянной готовности убежать от контролёров в следующий вагон или выскочить на остановке и пробежать на 2-3 вагона дальше. По равнине бегали мало, искали крутые горки и катались с них на спор; кто не свалится. Первым чаще других скатывался я. Во-первых, потому, что имея малый вес и неплохую координацию, при падениях никогда не разбивался сильно, во-вторых, и это был мой секрет, по целине скорость всегда была меньше, чем уже по накатанной лыжне. Но зато я чаще ломал лыжи, т.к. препятствий под снегом было не видно. Отчим за сломанные лыжи никогда не ругал, более того, он всегда давал деньги на покупку новой пары лыж. Поскольку за зиму история повторялась 2-3 раза, я часто катался на непарной паре, но меня это не смущало. На коньках я начал кататься ещё на Миргородской улице. Это были «снегурки», которые, с помощью двух хорошо подогнанных петель и палочки длиной сантиметров двадцать, крепились к валенкам. Гоняли по тротуару отстраивавшейся после войны родной улицы. Отчим купил мне «канадки» на ботинках, правда ботинки были слегка «на вырост», но при помощи ремешков, которые продавались в магазине спорттоваров, эта мелочь устранялась на сто процентов. До окончания школы в размер ботинок я так и не врос.
Каток стадиона ВМФ (Военно-Морского Флота), располагался на Среднем проспекте Васильевского острова, у 24-ой линии и был платным (10 копеек). Посещали мы его почти каждое воскресенье, после поездки в Кавголово, и не столько со спортивными целями, сколько ради возможности познакомиться с девочками, которые тоже были никакие, ах, конькобежки. Мой товарищ и одноклассник Юра Петров познакомился со своей будущей женой Мариной Жумыкиной именно там. С целью экономии коньки я надевал дома, с грохотом спускался по лестнице и по Малому проспекту от 14-ой линии до стадиона катил по улице, вкупе с такими же экономными друзьями. Добравшись до тыльного забора стадиона, мы, помогая друг другу, перелезали через забор и попадали на вожделенный каток. Автоматически появлялась возможность сделать «широкий» жест; предложить вновь обретённой знакомой стакан горячего чая.
Деньги; где взять и как потратить.
Первый турпоход был задуман в шестом классе, шесть одноклассников, живущих, как сейчас сказали бы «в одном микрорайоне», ещё осенью. Для его реализации требовались деньги. Зарабатывали мы их почти честно; собирали металлолом: чёрный металл стоил три копейки за килограмм, чугун шёл по шесть, медь, но где её взять, по двенадцать копеек. Когда мы подчистили всю округу, то стали подворовывать металл на одном пункте сбора и сдавать его на другой. Длилась эта лафа недолго, Приёмщики металла, заметив хищения, огородили свои площадки заборами. Были жесточайшие экономии на всех легализованных выдачах денег. К примеру, на 7-ое ноября и 1-ое мая мне выдавали, аж, целый рубль (но это где-то с восьмого класса). Выдавались деньги на лыжную поездку в Кавголово, не помню стоимость билета на поезд, наверное, потому, что никогда его не покупал. Постоянной статьёй дохода были деньги на трамвай (три копейки) для поездки в школу, на спортивные занятия, в библиотеку (на Фонтанке, у цирка, было детское отделение). Трамвай ходил по всему Невскому, здесь, если ехать далеко, в ходу была «колбаса» (вагонный сцеп на заднем торце вагона), на ней помещалось два, а то и три безбилетника, за ними охотились милиционеры, свистком останавливая трамвай и хватая нарушителей, если получалось. Я, включая четвёртый класс, вполне успешно выдавал себя за крупного шестилетку (билет полагался от семи лет). В случае недоверия со стороны кондуктора легко выдавал «и сопли, и вопли», переходящие в отчаянный плач, среди пассажиров сразу находились заступники, посрамлённый кондуктор оставлял рыдающего «малыша», а мне ещё иногда и предлагалось в утешение какое-либо лакомство. Выдавал портфель с учебниками, поэтому, довольно скоро, я научился подсовывать его в ноги к кому-то из пассажиров и забирал его только перед выходом, при этом, никогда не доезжал до школы в целях, как бы сказали сейчас, конспирации, а тогда говорили: «чтобы не замели». Был ещё один приём; при подходе трамвая высматривалось местонахождение в вагоне кондуктора, они были в форме. Затем становились на подножку при входе, подальше от кондуктора, и проезжали две-три остановки, если очень спешили, то бегали вдоль вагона взад-вперёд. Когда кондуктор замечал нас на подножке, то мог бросить продажу билетов и побежать по вагону к «зайцам», нам приходилось прыгать на ходу, что при определённых навыках было несложно, главное, не прыгнуть под идущий параллельно автомобильный или конный транспорт. На моей памяти, никто из моих знакомых на этих трамвайных фокусах не пострадал. С появлением нового типа трамвайного вагона, почему-то названного «американкой», оснащённого автоматическими дверями и лишённого длинной колбасы, «халявная лавочка проезда» канула в Лету. Правда, к тому времени я достаточно окреп и пробежать 6-7 остановок для меня не составляло великого труда; трамвайные деньги множили мои «походные» капиталы.
К лету наша великолепная шестёрка имела рублей по двадцать пять «на нос». В районном Доме пионеров мы получили карту от Ленинграда до Выборга, родителям было объявлено, что идём в поход от школы с педагогом, убеждали родителей по принципу: «Вот Кольку родители отпустили, присутствующий Колька активно кивал головой, а Вы не пускаете». Потом шли к родителям Кольки, история повторялась с точностью до наоборот. Родители, встречаясь, обсуждали риски и, в конечном счёте, все мы получили «добро» на отъезд в десятидневный турпоход, в школу никто из них так и не сходил. Каждый получил от любящих родителей по десять рублей, дорожные расходы, как это было принято в нашей среде, в расчёт не брались, почти на все деньги были закуплены продукты, в основном крупы, макароны и прочая скромная и спартанская пища, единственным преимуществом которой было количество. На обкатанном, ещё зимой, пригородном поезде, минуя любезное сердцу Кавголово, доехали до станции Лосево. Высадились из поезда и начали пеший поход к реке Вуоксе. Затем, смастерив из старых шпал, «найденных» у железной дороги, плот, загрузили на него весь наш скарб и, взяв его «на бечеву», «репинскими бурлаками» двинулись вдоль этой дивной системы озёр на север. Стоянки устраивали на 1-2 дня у каждого озера, разбивали лагерь, чаще всего использовали блиндажи, оставшиеся от войны тридцать девятого года с финнами. Ловили рыбу, привычно подворовывали, подальше от деревень, недавно высаженный на огороды картофель, оказалось, что забыли купить чай, поэтому собирали листья брусники в лесу, смородины на брошенных финских хуторах,- всем нравилось. На десятый день выяснилось, что у нас осталась масса продуктов, коллегиально было принято решение продлить поход до истощения рюкзаков. О возможных последствиях этого деяния никто как-то не подумал. Вернулись мы на двадцатый день. Я был исключён из школы на первую неделю сентября уже следующего учебного года. Аналогичным образом покарали ещё одного участника похода Сашку Моисеева, остальные были признаны жертвами этих (я и Сашка) лживых и распущенных негодяев, по которым плачет детская колония. Меня в наказание на месяц отправили к бабке в Окуловку (Новгородская область). Это был мой последний визит к ней, далее меня встречал пионерский лагерь, на две смены каждый год.
Пионерское лето.
Пионерские лагеря в памяти моей как-то не задержались, быть может, потому, что моя самостоятельная жизнь была насыщена событиями, более богатыми, чем те приключения, на которые нас подвигало пионерское руководство. Вероятно, поэтому я увлёкся наблюдениями за птицами, поиском их гнёзд и последующим наблюдением за птенцами. Открою один секрет; жаворонок никогда не садится и не взлетает непосредственно с гнезда. Он садится на землю и около пяти – семи метрах невидимый бежит в траве к гнезду. Чтобы найти его гнездо надо выждать, когда он пропадёт в траве, а потом с воплями бежать в сторону его пропажи, он в панике взлетает прямо из гнезда, найти гнездо далее вопрос аккуратности (чтобы не наступить) и терпения. Кстати, до того как бежать с криками, приходилось часами лежать в траве неподвижно, чтобы он привык к вашему присутствию и всё-таки полетел на гнездо. Пионерлагерь ОЖД находился в районе г. Светлогорска, в Карелии. В один из наездов в лагерь я сильно порезал подъём правой ступни, пока дождались поезда в Выборг, пока доехали, я потерял довольно-таки много своей «малахольной» крови, потому по прибытии в клинику потерял сознание. Не знаю, соответствует это медицинским догматам или нет, но утраченную кровь мне в течение недели моего нахождения в больнице восстанавливали страшными количествами томатного сока. Ещё один продукт, получивший табу в моём рационе, причём не только в виде сока, а даже в живых помидорах. Поэтому в этом жизнеописании Вы ничего не узнаете о прелестях столь популярной в те времена "закуси" « Бычки в томатном соусе».
Это происшествие имело последствия уже в моей офицерской деятельности, когда в Астраханской области, по окончании боевых стрельб, меня направили с двумя сотнями бойцов на сбор томатов в один из местных совхозов. Порядок был таков; каждая десятая машина собранных томатов доставалась нам, таким образом, в ожидании эшелона домой мы делали заготовки продуктов для части. Однажды старшина потерял нас в бескрайних помидорных просторах и не довёз до нас обед. «Умирая» с голода, я несколько раз срывал знаменитый на весь Союз астраханский продукт, весом в 200-300 грамм, разламывал его на две части, смотрел в яркую, пробитую сахарной ниткой, мякоть, вдыхал прямо-таки одуряющий, горячий от солнца, аромат и … отбрасывал его в сторону. Моё голодание продлилось восемнадцать часов, но заставить себя попробовать откусить хотя бы маленький кусочек так и не получилось.
Абхазия, Гантиади.
В семилетнем возрасте, перед поступлением в школу, я впервые поехал в отпуск вместе с мамой, на Чёрное море. С нами ехали подруга и сослуживица (какое корявое слово, но оно имело хождение) матери Мария Быховская с сыном Володей. Через них мы стали друзьями, он по окончании техникума связи, попал на всемирно известную китобойную флотилию «Слава», на которой проработал до её расформирования. Он прекрасно рисовал. За время воинской службы я его потерял, последнее время он жил на Васильевском острове С-Пб. Мы по ж/д литерам могли ехать до Сухуми, но по какому-то случайному, но счастливому наитию сошли в Гантиади (Абхазия, первая станция от границы с Россией). Место нас очаровало, море рядом, меловые скалы с великолепным прибоем, горы, покрытые реликтовой сосной прямо от порога дома. Первый раз мы сняли жильё у Анаид Джансузян (у неё было двое детей: Зинаида и Амбарцум), комнату с двумя кроватями на четверых, с глинобитным прохладным полом. Мы стали ездить туда ежегодно, иногда останавливаясь у соседей Анаид, Кочконян Агвана и Агавник (какое дикое и странное совпадение имён), детей у них не было, они взяли мальчика из интерната по имени Ашот, позже мы останавливались у брата Агвана, Григория и его жены Марты, у которых было две дочери: Мануш и Марго. Все они жили на пятидесяти метрах трассы Адлер-Гагры. За многие годы рос их достаток, строились новые каменные дома, подолгу и трудно. Два раза в Гантиади ездил с нами и мой отчим, но ему там было жарко, не позволяло здоровье. Я ездил туда, обучаясь в Военном училище, со своими друзьями: Салиховым Заки и Валерой Ярошевичем. Позже возил туда первого сына Владислава, последний раз отдыхал там со второй женой Светланой, ещё до развала СССР, в 85-ом году. Сейчас это ближнее, но от того ещё более недоступное, зарубежье, а жаль. В 2013 году, отдыхая по путёвке в Военном санатории Сочинский (бывший имени Ворошилова, в былые годы я отдыхал там дважды, но зимой) с женой, мы целый день провели в этом славном месте. Из знакомых застал только Ашота, Агван, его приёмный отец, умер годом раньше, Зинаида болела и лежала в Адлере в больнице, Марта сломала ногу (шейку бедра), тоже лежала в больнице, обе дочери уехали её навещать, видел только их детей, которые были старше, чем их мамаши, когда я их знал. Тем не менее мы были очень душевно приняты Ашотом и его семьёй. Удивила дикая патриархальность этих мест, как будто время остановилось в те 80-ые. Только по обветшал дом, спилили постаревшие деревья инжира, алычи, груши, с которых я помогал хозяйке собирать урожай, изменилось в лучшую сторону качество дороги, но всё остальное... Магазины с товарами, раскладкой и смешными ценами; как тогда взаимоотношения: нет денег, берите, занесёте завтра, говорим, что мы проездом, тогда берите так, я Вас угощаю.
Анекдот от Тиля: Армянин , забирая пальто в гардеробе, даёт "на чай" гардеробщику сто рублей, видя, что за ним стоит грузин. Грузин даёт гардеробщику сто рублей и говорит: "Палта не надо!" Армения посрамлена!!!
Школьные годы чудесные.
В 1955 году, когда я учился 6-ом классе 168-ой школы Смольнинского р-на, мать спросила меня, как я отнесусь к тому, если она выйдет замуж. Я спросил её лишь об одном; станет ли ей лучше в связи с этим, на что она ответила: " Он прекрасный человек и лучше нам станет обоим." В январе 1956 года мы переехали на Малый проспект Васильевского острова, уступив свою комнату на Миргородской взрослой родной дочери отчима, Галине.
Но вернёмся к школьным временам, с переездом в дом отчима на Васильевский остров (мы нежно называли его "Васькой") я попал в школу №15, где закончил шестой, седьмой и восьмой классы, кстати, именно в шестом произошло объединение "мальчуковых" и "девчачьих" (определение моей незабвенной тётки Серафимы) школ, началась "игра мышц" и борьба за девичье внимание. Я, выросший в постоянном женском окружении, оказался как-то в стороне, поддерживая абсолютно ровные отношения со всеми. Затем в помещении этой школы устроили спортивную школу-интернат, а нас всем классом, с моими друзьями: Женя Журавлёв, Сашка Моисеев, Юра Петров, Лев Букштынов, Саша Рабский (удивительное движение судеб: наши жёны были из Смоленска, жили в одном доме в соседних квартирах, правда, я три года прожил примаком у жены, а его жена жила в Питере при нём), Костя Куров, Володя Шейдин и подругами Рита Дерябина, Ирина Каховская, Оля Грановская, Таня Мищенко (помнится именно этой, ярко-выраженной хохлушке, я симпатизировал, но ни себе, ни ей в этом так и не признался) перевели в школу №9. Новичков в классе было мало, потому кроме неудобств, связанных с доступностью школы (три остановки на трамвае), проблем мы не испытали.
По окончании девятого класса грянула ещё одна новация, совмещение учёбы в школе с профессиональной подготовкой на Балтийском судостроительном заводе, что увеличивало процесс обучения на целый год, так как ещё в 9-ом классе мы на этом предприятии работали один день в неделю, получая рабочие навыки. Я работал в литейном цехе и стал специалистом 3-го разряда по изготовлению "шишек" (вставки в литейную форму различных конфигураций,- будущие пазы или отверстия). Продолжать освоение новых трудовых профессий я не хотел и написал заявление на уход из школы, прошёл по этому поводу собеседования с классным руководителем, завучем и директором школы и, будучи обвинён в непонимании политики партии, с соответствующей характеристикой был исключён из школы. Последовать моему примеру никто не рискнул. Прошло лето и я пошёл по окрестным школам, устраиваться на учёбу. Выданные мне характеристики давали директорам школ, в которые я обращался, возможность проявить неуёмные фантазии; от переполнен выпускной класс до нет преподавания английского языка, лишь бы не допустить этого отщепенца в их просветлённые чертоги. Посетив четыре близлежащие школы, я направился в РайОНО (районный отдел народного образования), инспектор выслушала мой рассказ о мытарствах по школам и, вероятно, зная нрав директора, выдавшего мне характеристику, при мне позвонила директору школы №12, отрекомендовав меня как ученика, которым она (директор) будет гордиться, после чего забрала у меня злополучную характеристику, порвала её и назвала адрес школы.
Плыла, качалась лодочка…
В последний день августа я с друзьями, Колей Дмитриевым и Юркой Петровым, решили покататься на лодке, станция проката находилась в районе нынешнего моста на стадион "Петровский". На лодках катались по каналу вдоль Ждановской набережной. Не помню кому принадлежала идея: спуститься комфортно по Неве вниз по течению до конца острова и, войдя в канал с противоположной стороны, вернуться на лодочную станцию. На вопли лодочника о том, что выход в Неву запрещён, мы не обратили внимания, а жаль. Подойдя к устью канала на конце острова, мы увидели, что канал полностью забит плотами леса, путь назад был только по Неве и, как ни странно, уже против течения. Описывать как мы гребли назад можно долго (примерно столько времени, сколько мы потратили на возвращение), скажу только, что остров был под завязку набит воинскими базами; при попытках причалить к берегу для передышки, слышалось: "Стой! Назад! Стрелять буду!" Поэтому одного отрядили на нос лодки, он хватался руками за бакены (их, слава Богу, было понатыкано предостаточно, метров через 200-300) и удерживал лодку, пока гребцы набирали сил для следующего броска, на бакене же осуществлялась смена гребцов. Через три часа (в ту сторону было до обидного мало, минут 20) мы прибыли на лодочную станцию. Мы были настолько измордованы, что лодочник даже не стал делать нам какие бы то ни было "предъявы". На ладонях образовались кровавые мозоли, к чему я припомнил этот факт? Да, потому, что на следующий день состоялось знакомство с моими новыми одноклассниками, каждый, назвав имя говорил о своих спортивных успехах: Витя Тераков - шахматист, Коля Комиссаров - велогонщик на треке, Лева Гоммен, Толик Максютенко ( ставший моим задушевным другом), Володя Баранов, Саша Лягалов - баскетболисты, что - то назвал и Боря Кунько. Я в ответ коротко ответил: "Гребля" и показал кровавые мозоли, вопросов мне не задавали.
Как стать абитуриентом.
С девочками, как и везде ранее, отношения сложились ровные, что удивило, много девочек носили роскошные косы: Люся Сушко, Женя Куликова, Галя Шнейдерман, Марина Яковлева, Таня Пейсихис, Нина Афанасенко, Таня Федосова. Косы, в конечном счёте, были у всех, самые потешные хвостики были у Наташи Щукиной и Риты Швагирь (тоже новичок этого года). Вспомню девочек и с короткими стрижками (кстати, на встрече в год общего 70-летия все наши девочки пришли именно к этой стрижке, а самые длинные волосы оказались у меня), Галя Яковлева, Таня Чепурных, Аля Егорова Учёба протекала ровно. Преподаватели, осознавая нужды выпускного класса, требовали жёстко, проводили дополнительные занятия, я налёг на математику и английский, с которыми у меня были солидные недоработки. С удовольствием назову имена: директор школы, она же преподаватель (тогда говорили: "Учитель" и это слово мне нравится больше по сути) физики Полина Филипповна ("Палаша"); строгая, но всеми любимая, математичка Александра Львовна ("Тигра Львовна"), требовательна и жёсткая до невозможности, дисциплина на её уроках была войсковая; "литра" (с ударением на "А") Кира Николаевна (в нашей интерпретации "Кика"), демократична до попустительства, на её уроках можно было расслабиться после математики; химик Роза Давыдовна, добрейшей души человек, зная моё нежелание изучать её предмет (он не был в моих планах на будущую учёбу), однажды спрашивала меня семь уроков подряд,- оценочный результат: 2-5-2-5-2-5-5, как видите, я сдался и начал почитывать учебник хотя бы на перемене, перед уроком. "Англичанка" Майя Григорьевна, регулярно получая у неё 3-4, я, на удивление, в Латузе (расшифрую позже) оказался лучшим в отделении, наравне с суворовцами, которых "за язык", по их рассказам, драли немилосердно.
В связи с этим, вспоминаю курсанта Серёгу Кузнецова, мастер спорта по лыжам, он проучился в пяти спортинтернатах, изучая английский, немецкий, французский, испанский и даже где-то прихватил год итальянского. "Мамма миа" и "грацио" в его исполнении звучало так, что хотелось снять пилотку и поклониться с реверансом. В Латузе он изучал английский, венцом его достижений были опять всего две фразы: "Сенька бери мяч" (большое спасибо) и "У Веры ел" (очень хорошо),- перевод его. Каждый его выход к доске был поводом для гомерического хохота всех присутствующих, однако от помощи в изучении предмета отказывался категорически, мотивируя: пусть они (англичане) изучают русский.
Однако, вернёмся в школу № 12, итак, классный руководитель, она же преподаватель физкультуры, Валентина Васильевна, тиха и незаметна до такой степени, что часто подключающаяся к воспитательному процессу "Палаша", на классных собраниях запомнилась больше. "Историчка" Анна Ивановна, эффектная и красивая, хотя удивительно небольшого роста, (кстати все вышеперечисленные преподаватели, кроме директрисы и "физры" , помнится, тоже не блистали ростом), с очень красивым голосом. Я был настолько ею очарован, что, когда она предложила стать пионервожатым в её 5-ом классе, я не смог отказаться, став на целый год кумиром девчонок-пятиклассниц. География,- Вера Павловна, до сих пор вспоминаю её чаще других, т.к. ежедневно выхожу из метро "Ломоносовская" на улицу Матюшенко, это была её фамилия.