Живые деньги

Владимир Милевский
                1.
               
          «Нет! — Этого не может быть!» — сжалась в смятении душа Василия. Страх, давящий, расплывшийся по всему телу, гнал мужика на улицу. «Нет! — Нет!» — гоняя сигарету по губам, судорожно натягивал трясущимися руками старые разбитые ботинки. «Нет! — этого не может быть с ним, это не касается его! Столько лет ждал эту пенсию — а тут?.. Ему через недельку «днюху» проводив, стукнет шестьдесят!», — разрывала мозг надвигающаяся лавина неизвестного, страшного, нежданного.

Одинокий мужик, которого звали в деревне просто Василёк: за доброту сердца, за постоянную улыбку на лице, не злобный характер, боясь, что голова расколется от этой страшной новости, — торопился. Она, как приговор прозвучала с его телевизора, и теперь гнала селянина к местной интеллигенции, она значилась здесь в лице бывшей учительницы Аннушки.

«Она всё знает в этом мире! Понимает правильно любой хитрый финт нашего «любимого» правительства. Баба всё толково разъяснит!», — эти мысли успокаивали его, помогая передвигать ноги к знакомому дому. Мужик спешил, на ходу застегивая фуфайку, трясущимися руками шаря в поисках мятой пачки  Примы и спичек.

Камень с души свалился, жидким стеклом стёк, оставив только маленький осадок от пережитого волнения, после общения с понятливой училкой. Стоя у её калитки, с открытым ртом, слушал эту красивую, раздобревшую от хорошей жизни женщину.

Как счастливый ребёнок , от того, что этот роковой приговор пронесётся мимо его возраста, на одном Аннушкином заверении, без крыльев летел к своему домику, к своей хатке.

Мелькают мимо его одинокого, успокоенного движения, крестьянские бревенчатые домики: серенькие, старенькие, с резными наличниками, с разноцветными зубастыми палисадниками к дороге. На лёгком ветерку качаются приветом ему вслед, кудрявые черемухи, рябин раскидистые ветви, калины лохматые кусты.

Впереди, по курсу следования, на лавочке сидела соседка Ивановна. Она давно жизнь активную прожила, и ничего уже не боялась в этом миру. Хватило нескольких минут мужику: тормознуться рядом с её домом, излиться страшной новостью, выдохнуть свою осязаемую радость, невольно загрузив несчастную — обратным.

  — Да авось не посмеють тронуть! — вытирая уголком платка посиневшие губы, — проговорила Анна Ивановна. — Ён жа, родный — обещав,  што пока рулить, недася нас в обиду. Я самась, кода-то слыхала по сваму телявизеру! — словно за спасительную соломинку, всё хваталась и хваталась звуком старая.
  — Ну-у, баб Ан-н... ну, я сам слыхал сейчас по ящику, что уже решили поднять этот возраст, — продолжал нагружать свою немощную соседку Василёк.     — А почему ты переживаешь, Ивановна? — тебе ж уже давно девятый десяток. Пенсию же, небось, уже лет тридцать получаешь, а?

Старушка, худенькая, кривая, прижавшись телом к штакетнику, покачивая головой,  продолжала переваривать эту страшную весть, что выходит сегодня утром свалилась с экрана, из той далекой страны, под названием Москва.

  — Василяй, — соседушка, дык я жа не за себя, а за сыночка сваво и дочаньку пяражаваю. Им-то осталося несколька годков до той подачки. Яны жа знашь, без работы сидять… Усё ко мне ходють, — то дай тысячку, то дай три. Да внученька, квартирку у тым гораде снимая, — тожа помажи-и!

Старая замолчала. Было видно, что ей трудно внутренне сладить с разбушевавшимися страстями. Страдая, продолжала:
  — Вот хрест, с крепкава дерева сваму старику какий год поставить не могу. У городе их делають, и денех не малых ён стоя. Душа стонет, кода иду на Троицу и вижу старый, кривый — подгнившай.

  — А что, не хотите как все, плиту гранитную, красивую поставить? — подкуривая, не сводя глаз со старухи, — спросил сосед.

  — Я православная, и ён у меня таким быв. Умирая, гаворив, штобы антихристовыми плитами яго не закладывала, што тяжко яму там будять ляжать под мёртвым тяжёлым камнем. С хрястом жили усю жись, пусть жа ён из жавого дерева у изголовья и продолжая стоять.

  — Ну, да-а!.. Ну, да-а!.. Может ты и права Ивановна, — летая в своих мыслях, рассуждал безработный мужик.

  — Да и оградку надось сладить, из жалеза таво, штобы как у людей было. И столик, ножками сгнив давно. Перад людями-то стыдно ужо.

Ивановна помолчав, переведя дыхание, с болью из груди выдохнула:
  — Выходить, при етой жизни-то, детки мне не помошники…

Её лицо совсем  скисло, в один миг больше состарилось, посерело. Старушка, негодуя, боролась с собой, не зная в чём найти себе успокоение.

От услышанного, в больно потресканной душе, ничему подобному места не находилось. Руки не слушались, они, то поправляли юбку, то платок, то протирали глаза, будто в них попал песок. Внутри изношенного организма всё плавилось огнём, — от возмущения, от бессилия.

Василёк, уставившись на соседку, молчал, уже давно жалея, что побеспокоил несчастную этой новостью. «Эх! Надо было мимо пройти!» — его душа начала «кушать» саму себя. Анна Ивановна вдруг вскинула голову, уцепилась взглядом в мужика. Глаза её заблестели, — вопрошающе заморгали:
  — Васянька! А як жа скопить тепереча, а?.. И деточек своих и внучков жалко-то тожесть… — Вот думала, выйдуть детки в срок на пенсяю, уж будя послабейши мне. А выходить, помру, так и не дождуся ковда яны выйдуть на покой.
               
                2.

              По деревне вихрем, пугающим смерчем пронеслась новость, прилетевшая с далёкого, совсем чужого края. Задвигался народ: то наискосок, то прямо, то через дорогу, от одной лавочки до другой. На них бабы вперемежку с мужиками как пчелы роются, жгуче жаля ядреным словом тех, кто придумал такой «капкан» для селянина. У колодца, у магазина, на остановке автобусной на центральном тракте, с вздохами, со слезами и проклятиями застонал деревенский люд, пугаясь предстоящих напастей

«Эх!.. Слуги народа!.. — Как же в полном безработье крестьянину прожить, — когда так далеко отодвинули сроки выхода» — давились вопросами одни, обозлённо сплёвывая на землю родную, брошенную. «Ничего! — Прорвёмся, не то проходили, главное чтобы войны не было! Мол... русскому, на роду написано: всю жизнь мучиться, страдать! Это давно пора из истории всеобщего существования понять...» — пытались успокоить собеседника, а больше себя, — другие, — самые крепкие, самые стойкие.

Уставились все в экраны свои, хотят понять схем и диаграмм правильную суть, от которых им лучше жить будет.

Только как им понять, если выдумщики — богатые карманом, а бедные — душой, сами не понимают, что будет на выходе. Только древние старики, прожив жизнь, догадываются, не завидуя молодёжи, радуются сегодняшнему своему существованию.  Им в радость: что пенсию приносят в срок, что таблетки продаются, что врач с района, раз в неделю на машине заезжает. Живут и желают главного, чтобы день рассветом всегда встречался, а как солнце заползёт за лес – с грустью спрячется, живым лечь на старую кровать, в газетку через очки уставиться.

                3.

                Василёк жил один. Родителей давно схоронил. По дефекту телесного характера, в армию не взяли. Через эту метку, страшным итогом всё обернулось для мужика. Не захотели местные девчонки, за него идти. Привез жену издалека, из чужого края, где родня по матери жила.
 Жил справно, обживаясь и обставляясь по двору и хате, честно работая в колхозе. Сын родился. Но, жены мать в далёком марийском селе от тоски одна помирала. Звала туда жена жить, — слёзно просила. Но, Василий рогом упёрся, по молодой своей голове — ещё глупой. «Здесь родился, здесь и лягу рядом с родителями. В чужую даль не поеду!», — не думая о будущем, взбрыкнуло тогда молодое его тело. 

Супруга, однажды сыночка в охапку схватив, навсегда пустым сделала его дом. Сначала через письма и посылки знались. Ждала его годами, упёртого! А потом, когда другой, у неё там мужем завёлся, связь навсегда прервалась. Никто не приезжает, не пишет, не звонит.

Правда, сын когда-то, с дальних рубежей страны возвращаясь, где погон два года носил, заехал к батьке, неделю погостил. Отъезжаясь, обещанья сыпал, бляхой ремня и здоровым лицом сияя, что будет звонить, писать и на встречи ездить.

Всё по первости-то так и было, окромясь последнего. Видно тамошняя жизнь хлопчика закрутила, затёрла в водовороте собственных проблем. Слова и думки все, ранее отцу клятвенно обещанные, будто солома-сечка по ветру разлетелась, рассыпалась. Вспомнить можно, да собрать нельзя.

Зло тогда торганулась судьба для двоих. Временьем долгим и пеплом от пережитого всё сказанное, обещанное  засыпалось, — чтобы сыну жизнь провести в безотцовщине, а Василию на сдачу, — оставив полное одиночество. Сестра замужняя, жила семьёй в другой далёкой деревне, и очень редко приезжала в гости. У самих проблем выше скворечника.

Когда-то, по отмашке с той же столицы, крикнула районная власть председателю:  «АТУ!.. — Налетай!.. — Круши!..». А тот, в самые низы, — бригадиром тракторных бригад, незамедля эстафетно протрубил. И тотчас кинулась вся эта братия скопом, всё колхозное ломать и разворовывать, голым оставляя мужика.

Теперь, когда выжившие кучкуются, самогоночку чуть ли не до усёру попивая, непременно спорят: «…Вань!.. Федь!.. Так кто ж, всё ж виноват?..» Кто поглупей, тот злоехидной слюной брызгая, в самосадном дыму за грудки друг друга хватая, только к властям всех мастей, — имеют великую претензию! От возбуждения и гнева, окурками пальцы обжигая, — только успевают наперебой проклятья сыпать разные.
 Другие, — у которых черепушка ещё варит, в придачу к первым, закусывая градусы, хлопая себя по ляжкам, костерят в хвост и в гриву ещё себя и себе подобных советских колхозников, — слабовольных, бесхребетных, трусливых, кто своими руками последнее добро на деревне изводили, окончательно дух колхозный изживая со свету.

Ведь не стояли тогда над ними здесь погонялы — надсмотрщики с автоматами и овчарками, по голяшке начищенного сапога прутьём постукивая. Сам, как быдло под наркозом, и коровники и пилорамы ломал, окончательно гробя деревню, как вышло, и себя…

В помощники не звали тогда рабочих из Питера, из больших городов, — сами творили беду, погибель! Собственноручно, своими мозолистыми руками с конюшен крыши скидывали, верных лошадок по миру бессовестно пуская. Кузницам и зернохранилищам с мельницами приговор топорами и ломами вершили, можно подумать, выпив мухоморного отвара, не понимали, какую яму себе рыли.

А когда поля, полностью бросили в запустении, окончательно импотентной сделали свою деревушку, свою жизнь — нищенской, бесплодной, пустой. Никто тогда чужих, сытых и далёких, громко не спросил: «А что господа, верховные властители, собственно, нам взамен будет, — чтобы выжить?..». Так мужик и стал предателем собственной земли и своей жизни тоже, в жизнь, воскрешая давние проклятья тех, кого в страшные тридцатые и сороковые здесь кроваво, безжалостно «раскрестьянивал», лишая всего.

                4.      

               Был Василёк, оставшись без дела, без денег. Стал метаться как раненный зверь в поисках работы, чтобы выжить, чтобы прокормиться. Многие мужики тогда понеслись к беспредельщикам-ворам на поклон, в их дальние лесосеки, свои семьи на месяца бросая.

Давно лес сибирский на квадраты поделён между ними, вот пилят и режут богатство общее нещадно, и нет на них управы! Только успевают цепи точить и точить, грохотом вагонных сцепок оповещая об очередной отправке состава через пограничную полосу «друзьям», так не по-русски, стыдно себя продавая.

 А многие мужики сели в автобусы, в далёкие города себя подали, — работу найти. На последнюю фабрику или завод не разграбленный, успеть устроиться, хоть зубами зацепиться. Там через время, иные правильно, сноровисто своим глазом всё оценив, силой тела с пользой крутанув, в липкие лапы накрашенных разведенок попались.

Свои семьи, без денег побросав, навсегда покинули умирающие деревни. Следом, уже умылись слезами деревенские разведёнки, проклиная свою судьбу, времечко дрянное, продажное, когда-то, пророчески — предугаданное. Продолжает безостановочно этот порочный круг ломать судьбы человеческие.

Но как Васильку бросить дом, если в стайке пару хрюшек на него смотрят голодными глазами, да куры яйцо несут, не давая с голоду умереть. Да пса кому оставить во дворе живущего? Василий не гнушается никакой работы. С утра ходит по домам, не выпуская с лица улыбку, стучит в калитку, — кричит в окно.

Готов он и дрова поколоть, и яму вырыть за полем для покинувшего этот мир, и колодца шурф на всю глубину. Крышу покрыть, сена накосить и в зарод сложить. Снег почистить в зиму лютую — снежную, лишь бы, какую копейку бросить в карман, чтобы дырки залатать, что всё больше и больше расползаются, выедая душу мужику.

Только очень редко продуктивными бывают такие заработки. Ни один в деревне мужик живёт, кой готов за денежки руками помахать, спиной прогибаться до третьих потов. Пытался Василий в соседние сёла ездить работу поискать. Только там раз, после шабашки, малолетки обкуренные отравой, деньги отняли, лицо, синяками украсив и бока его худые отбив. Пролежав неделю на кровати, кровью харкая, скотину голодом помучив, зарок дал, что никуда уже не поедет к чужим.

Весной, когда черемша лезет, а осенью ягода свисает с куста и гриб землю раздвигает, торопится Василёк с корзиной в лес. Комар съедает его, мошка губы рвёт в кровь, а он, отбиваясь, пока не наберёт, — не бросает леса. Назавтра в район везёт, постоять в центре, чтобы продать своё.

А когда денег нет даже на дорогу, рядом с деревней, на тракте постоит, в надежде, что чужак на машине, крутя колёса мимо, купит у него, им собранный полезный продукт. Ну, а когда становилось совсем невмоготу и безнадега давила грудь, жутко превращая его одиночество в ощущаемый ад, — он напивался. Тогда уже метался по деревне, в надежде нажраться до чертей, и их дружков в глазах и привидениях.

Как завелось,  перед пагубным рысканьем, ритуальный маневр по хате и двору совершал. Порядки наводил: мыл, стирал, пылесосил, драил, скрёб, отчищал. Ему всегда казалось, что однажды, после запоя, он не откроет глаза. И больше всего душа в испуге трепетала, что он концы отдав, в народе о себе оставит слова и мысли плохие, грязные. Переступят порог его «земляки», а здесь такой бардак, явная неряшливость, дичь…

И начнут, в след его деревянному сосновому ящику, красным коленкором оббитому, мысли неприятные пускать, громко, словом нехорошим обсуждать, со всеми встречными делиться. А так как душа живёт долго, она всё будет слышать, летая над его телом, навечно успокоенным. А ему там, в полном стесненье, это уже не перенесть.

Не хотелось Васильку ещё там мучиться, — ему на этой земле досталось! Поэтому, борясь с тоской, потной водой обливаясь, поглядывая на приятные плоды своих трудов, вытирая ладони об бока, думал: «Ну, теперь можно и идти в деревню, а там  — как сложится». Люди жалели его и наливали всё, что было в доме. Заливая в себя горькую, ему хотелось забыться от всех проблем. Они подобно пиявкам, облепили его худое жилистое тело, его сознание, душу, лишая сна и покоя.

Гордился собой, когда утром просыпаясь, глаза открывал, пеленой похмелья затёкшие, и видел небеленый серый потолок своей избы. «Ну, слава Богу! – своими ногами дошёл до дома». Оглядывая старую, мятую одежду, незапачканную грязью, — радовался: «Значит, не валялся по деревне на глазах у земляков». После этих пьянок, обычно скручивала его боль.

Страшно мучаясь и страдая, ничего не евши, только глотал одну воду, и горстями какие-то таблетки от разных болей, при этом тысячу раз прокляв время своё молодое — ветряное, когда не послушал жену, не поехал к ней. Она ведь столько лет звала, письма слезами склеивала.

                5.

                Оклемавшись, выползал на улицу. Глаза опять упирались в протекающий давно навес. С разрушенных телятников когда-то снял замшелый шифер, но и он уже не держит дождевую воду, при больших ливнях, нет-нет, да заплачет мокрыми слезами на сухую поленницу. Давно пора профнастил покупать в районе.

Калитка с воротами, посунулась вперед, скривив забор, — уродуя вид всего его жилища. Столбы из леса давно привёз, ошкурил, теперь надо доски покупать. Печка дымит в бане — полной перекладки требуя. Печнику, тоже плати! Дрова на исходе, не мешало бы пару тележек «швырка» привезти, да где столько наличности взять? Телевизор за 19 лет, опостылел своим древним видом, грязными цветами, трескучим звуком, одними теми же мордами и новостями…

 Все жалеют и уважают Василька в деревне. «Бессеребренник», «трудяга», «добряк», «палочка-выручалочка», — гуляют по единственной улице, самые добрые и положительные характеристики ему в след. А женщины — за то, что никогда мат в ход не пускает прилюдно.

Правда, бывало, и срывался. Тогда нервы, как гитарные струны рвались, больно концами загибаясь, портя настроение, отравляя,  и так скудную жизнь. Но это редким явлением было. Как правило, в районном селе происходящее, когда лбом упирался в бюрократические не ломкие стены, окрашенные лютой человеческой бессердечностью и равнодушием. 

Но как бы ему не было тяжело в душе: никому не жалился, не ныл, не стонал. Бок достал, — надо опять в больницу ехать, но он не любит в очередях стоять, перед нервными врачами объясняться. Раз поехал, два — следом! Не может по времени сладить, чтобы по талончикам к врачу попасть,  — на последний автобус успеть. Ко всем совался, с просьбой войти в его положение. Перед белыми халатами регистраторш стоял навытяжку, не обошёл мимо и наэлектризованную толпу у кабинета лекаря.

Всё мимо! Там, таких, табуны стоят, готовых, словно копытами любого затоптать, кто впереди нос с ногами сунет в не очереди. «С пьянкой надо завязывать, Василий Николаевич! — тогда и боль отступит, да и курить бросать!» — какой раз ругал себя Василёк, уныло поглядывая за скучным чаем, в своё помятое отражение, в треснутом стекле оконной рамы на кухне.

Народ, когда ему хочется языком почесать, трудностями или радостями поделиться, восседая на лавочках перед домом, окликают его спешащего по улице. Умел он слушать, никогда не споря с собеседником. Не учил и не давил на психику своими думками, даже если язык заплетался от опрокинутых градусов. Обычно, в его душу лили и выливали все своё наболевшее, боясь притронуться до его тонких, нервных струн.

Сам, несчастный самый в этой деревушке, успокоив других, наговорившись, насмеявшись, — обнимет грешника, светом своих зелёных глаз осветит, редкозубым ртом доброе скажет, и опять бежит куда-то, чтобы что-то сделать, переделать, сотворить, чтобы самому выжить и других своей энергией зарядить.

Все знали, что Василий живёт, имея внутри этакое «зарядное устройство», что не даёт ему угаснуть, захиреть, сломаться, совсем опуститься. Вставал и засыпал, в мыслях приближая самый радостный день в его жизни, — день выхода на пенсию! Знали, что держит его на плаву в этой безрадостной жизни, будущий крохотный подарок государства, — что вот-вот им законно оформится.

Знал народ, что это его любимая тема на душе и языке живущая. Чтобы угодить как-то, утешить, придать сил и энергии его жизни, любил крестьянин при беседе с ним заговорить о пенсии, и возможностях жизни при ней родименькой!

    — Представляешь, дед Иван, у меня будут свои живые деньги? Мне не надо будет никуда ехать, рыскать, метаться, где-то занимать, прося, унижаться. Я встану, седьмого числа каждого месяца, открою окошка ставни, поставлю чайник с вареньем, сяду пить чай с душицей. А Ольга, почтальонша... подойдёт к палисаднику и крикнет мне напевно: 
  — Хозяи-и-н!.. — Хозяи-и-н!.. Я выгляну, а она мне:
  — Иди Василий Николаевич, — распишись, — я вам пенсию принесла. Я выйду, а она мне отсчитает чика в чику, — ровненькие, красивые тысячки! 
  — Ой, Вась! — впрягся в разговор, до этого молчавший дед, в рваных ботах.
  — Господи! — Скольки тых тысячак, а, — штобы так радываться?
  — А мне хватя-я, — восторгался будущей перспективой жизни Василий, периодически поглаживая свою лохматую макушку, и сплёвывая горькую никотинную слюну на мятую траву. — Иван Семёныч! Зато это мои кровные, живые деньги! Здеся вопрос в другом, так сказать важность имеет: Как правильно их использовать? Вот болячка в чём? Можно получать, и ничего не иметь. А можно с умом всё раскладывать, так сказать, с перспективой развития в материальном и духовном плане, вот!
  — И што ты первой всего куплять будешь, — дымил дед Иван, с хитрецой ухмыляясь, привычно пощипывая свою сивую бородёнку.
  — О-о! — и земляк звонко рассмеялся. — Я! — он поперхнулся от мечты, что давно носились в его сознании, прокуренной глотке, на синем языке от черники. — Ну-у, перво-наперво долги раздам, — раз! От них проклятых, сразу надось отбиться навсегда.   Ты ж знаешь Семёныч, в деревне без них не проживёшь. Ещё у меня по двору много дырок, туда не одна пенсия уйдёт. Ну-у, а так, если смотреть по запросам тонкой моей души, — хочу скопить и купить себе большой цветной, плоский телевизор, как у богатых Скаскевичей. Замолчал, наклонился, стал усердно отбивать с брючины случайную прилипшую грязь. Выпрямляясь, на лице уже имел широкую, довольную улыбку, в глазах особо добрый свет:
  — А ещё?.. — Ты не поверишь Семёныч?

Василий замолчал, провёл крепкими костистыми ладонями по своим худым ногам, потрогал колени, слегка сморщился.
  — Сдают ноги вот, много ж хожу…
  — Так что-о? — с вопросом зевнул старик, глядя на нечищеные ботинки путника, где вместо шнурков была крепкая, не убиваемая дратва.
  — Надоело ходить, — хочу ездить!
  — Машину, што ль? — без раздумий, будто облив себя ледяной водой из ушата, — оживился старик Иван, округлив глаза, с удивлением повернувшись худой, впалой грудной клеткой к собеседнику. В глазах его метался огонь любопытства, зрачками пытаясь столкнуться с глазами Василька. Но глаз его счастливых не было видно. Они смотрели в огромное сине-голубое небо, где между пушистых белых облаков, уже давно парила его мечтательная душа, перебирая и представляя свои выстраданные материальные блага.

Василёк вдруг дёрнулся, кисло усмехнулся, опустил плечи, как-то фигурально уменьшился, локтями упёрся в худые свои ноги:
  — Да какой! — чуть не сорвался в фальцет, прокуренный голос Васька, — Велик! — Но, хороший, дорогой! При его присутствии при мне, большую производительность труда буду иметь, вот!

Глаза рассказчика мутно поблёскивали, в них теплилась живым огоньком, великая надежда. Ведь ещё чуть-чуть, и он в упор приблизится к своей мечте. Надо подождать немножечко, терпением запастись. Василёк, выбросив бычок, вновь потянулся за сигаретой. Опять вернулся к приятным мечтам, продолжая поглядывать на милую, спокойную жизнь вокруг. На улице было тихо и тепло, поодаль паслась Гришкина кобыла с маленьким игривым и очень любопытным жеребёнком. Василий чиркнул спичку, снова густо задымил, поглядывая в проулок.
               
                6.

                Далеко, у небольшого дома, в два окна — лицом к дороге, на лавочке, под густыми ветвями черёмухи, сидела одинокая женщина.
  — Я знаю, что бабка Акулина дюжо любит цветы. Я в район на днях ездил, так там, такой цвет красивый продается, из витрины боком выглядывает! Дорогой, правда, подлюка. — Василёк поперхнулся, закашлялся, — но ничего, кхе, кхе, — я обязательно его куплю. Ох, как она будет рада!

Василёк продолжал смотреть на одинокую свою спасительницу, приятно покачивая ногой на ноге. В воздухе продолжали противно ныть мухи, то и дело, больно кусая загорелые конечности двум мужикам. Если Семёныч, на них ещё обращал внимания, каждый раз пытаясь хлёстко шлепнуть, при этом обязательно послать мёртвую куда подальше. То Василёк за свою жизнь уже давно не обращает на эту кусачую мелкоту внимание.

Это такие мелочи жизни, по сравнению с его реальными проблемами! Ноги его всё лето в красных, разодранных точках. Ничего — к зиме всё пройдёт! Равнодушно хлопая очередную, зазевавшуюся, Василий продолжает в слух думать об одинокой старушке на лавочке.
  — На день рождение обязательно ей подарю…  в ноябре, двадцать шестого, на Златоуста вроде. Скока она меня выручала… когда совсем худо было... —  Холостяк опять замолк, задумался, совсем притих.   

Легкий ветерок кудрил его лёгкие барашки-завитушки на макушке, вяло крутил над въездными воротами пропеллер деревянного самолётика, сделанного и прибитого когда-то, лет двадцать назад внуками хозяина дома. Иван Семёныч, в дугу согнувшись, опустив низко голову, поймав миг глубокой задумчивости, анализировал свою непростую жизнь, то и дело, отрывая потрепанные нитки с манжет, старенькой, застиранной рубашки.  Хрустя солями в коленных чашечках, с лёгким стоном выпрямился, подошёл к калитке, открывая её, чтобы впустить во двор, своего молодого пятнистого бычка, проронил:
  — Добрая душа у тебя, Николаич, всех ба добром своим напоив и последняе отдав, при своём таком беднам хозяйстве. Сотрю вот на тебя, и не понимаю... в каво ты такий?..
  — Мамка говорила, — в бабушку я. Она боговерка была. За меня молилась сильно, чтобы я не помёр ещё маленьким...

Замолчал. Тихим был и старик, кряхтя, усаживаясь обратно на край лавки.
  — Эх!.. Было всё Иван Семёныч, — тяжело выдохнул мужик, почесал рабочее плечо, медленно поднялся, хотел попрощаться, но вдруг замер, вглядываясь в далёкий проулок.

Со стороны тракта, на деревенские просторы, вдруг гулко выскочил новенький ЗИЛок, с яркой будкой на спине. Все жильцы деревни знают эту безжалостно страшную машину, и Василёк тоже. Это «районные электросети» носятся, рыщут по глухим деревням, чтобы злостных неплательщиков жесточайше наказать.

За собой пуская, густые клубы пыли, помчались экипированные монтёры в другой конец деревни, выискивая по номеру на доме, очередную жертву, чтобы жилище несчастным обесточить. Как говорят и пишут, при стабильной общей жизни богатой страны, — за долги, за неуплату, за жуткую безработицу, нищенскую жизнь...

  — Ёханые мои пассатижи! Опять суки приехали!.. — недовольно буркнул Василий, стремительно выдвигая свою телесную оболочку ближе к палисаднику. — Интересно Семёныч, кому на этот раз отрежут свет, а?
  — Вась! При такой безработице, им ба бянзина хватило объездить усех, — ответил старик, кряхтя, подымаясь с лавки, выглядывая своим высоким  ростом, конечную остановку не прошеных гостей.
  — Остановилися вроде напротив Шушкевичей… Во! Вышли… стоят морды… вроде с Машкой  Барсучихой разговариють… Во! Обратно едуть… в наш край... во!

Старик присел. Через щербатый штакетник палисадника было хорошо видно, как стремительно неслась эта железная, бессердечная техника, противным звуком завывая, в их унылый край. Мягко затормозилась машина с будкой, ровненько, напротив дома Екатерины Семёновны, у которой горе недавно случилось. Сына в лесосеке, лесиной сильно ударило, отнялись у несчастного ноги. В «краевой» лежит бедный мальчик, только весной из армии пришёл, на вырубку, к жуликам, бесправным работником сунулся, чтобы матери кредитные долги погасить, из которых она какой уже десяток лет не вылазит… Да сук кривой, с неба трагедией на молодую, крепкую спину упал, сделав парня инвалидом, невыносимой жизнь его матери. Уже два месяце живёт она в городе, рядом с сыночком находится, вся исхудавшая, прямо никакая. Знает об этом Василёк, от людей, кто там живёт, с роднёй из деревни по «сотовому» общается.

Бедной бабе, не до дома сейчас своего, не до долгов разных там, недоразумений. Скотину всю быстро распродав, в шумный город умчалась. С великой надеждой в больницу и намоленный храм только ноги её теперь и ходят! Люди!.. Ну, какое там электричество!..               

Но кому это интересно, а тем более тем, кто из этой машины важно спрыгивает, к калитке подходит, в неё напористо стучит, громко кричит, просит выйти, вокруг ходит, покуривая, ждёт. Смело встаёт Василий. Быстро идёт к приезжим, на ходу, важным боевитым лицам, людскую проблему доходчиво, внятно и громко объясняя.

Но кто для них этот тщедушный мужичок, с вьющимися кудряшами на голове, с синюшными мешками под глазами, с детской улыбкой на чёрно-загорелом лице, у которого два года назад, они же, — главный провод от столба одним махом чикнули. Помнит хорошо Василий, сколько помыкался-потыкался; как в долги влез, только чтобы назад его законно привесить, зацепить.

Подошла со стороны и Бакланиха. Вся больная, старая, рябая, не замедлился и худущий Иван Семёнович, рядом оказаться, переминаясь на больных ногах, блистая стальной редкой бородой. Бросив вёдра у колодца, на подмогу и шустрая круглолицая Манька, быстренько примчалась, крикливым языком правду-матку стала вырубать, чтоб дошло наконец-то до мастеровых, что в данном случае, они имеет очень и очень редкую, нештатную ситуацию в отдельной жизни человеческой, притом, — бабьей, одинокой, всеми уважаемой. Все навалились на людей при исполнении, призывая к людскому пониманию, человечности, состраданию.

Обрадовались деревенские, что мужики попались понятливые, свои! Соглашаясь, звонок главному своему начальнику делают; чтобы объяснить, заручиться согласием, поддержкой. Да, какой там?! С солёным матом рявкнул в трубку их непосредственный босс, отчитав подчинённых за мягкотелость, бесхребетность, всех деревенских обозвав голодранью. И вот уже нехотя лезет на столб монтёр, ловко когтями за деревянный столб цепляясь.

Падает провод, изолируются концы, тотчас потухает остаточная жизнь в избе одинокой женщины, наваливая на её исхудалые плечи дополнительные неподъёмные ноши. Равнодушно гудит мотор чужой машины, увозя подневольных людей подальше от чужого горя, от сострадания, от понимания, от людской сердечности. И всё ради  показателей, ради прибыли, ради мёртвой бумажки.               
               
                7.               

                День рождение прошёл обычным днём. Никто не пришёл: не поздравил, не постучал в окно сенцев. И посылочный ящик был пуст на привет и пожелания. А назавтра был понедельник. Справившись со скотиной, Василёк натопил сранья, скоренько, не сильно баньку. Напарился, намылся, распарил страшные потресканные пальцы, состриг ногти. Тупым станком опять изрезался. В доме уже, весь довольный, красно-пятнистый, гладил стираную рубашку.

Одевая, застёгивая большой воротник — думал: «А ведь когда-то была по горло впритык!». Совкая по брюкам прилипшей чёрной подошвой утюга, через тряпку от старой наволочке, он пытался найти на них стрелки. Обнаружив и горячим обозначив, — начал мечтать: «Вот как получу первую пенсию, обязательно сразу поеду в район на рынок вещевой. Надо прибарахлиться по моде!».

Выдергивая штекер, — домыслил: «Приодетым красиво, можно и рискнуть к Верке подрулить? Тож одна живёт, мается. Вроде приветливо смотрит на меня. Спиной никогда не поворачивается первой, после разговора. С пенсией же оформленной приду, — не пустым же... Вместе легче будет конечную старость встречать...».

Вот он, чистый, бритый, неузнаваемо преображён. На порезах «Сельской жизнью» залепленный, «Сашей» как водой, на лицо облитый, пахучий, в кепке серой, поверх макушке брошенной, — закрывает за собой калитку.

В руках пакет: там документы подтверждающее законность его трудового существования на свете. На теле  рубашка белая, за горло уцепился противной удавкой — галстук, что со свадьбы ещё остался. Поверх плеч, пиджак старомодного покроя и брюки такие же, глаженой стрелкой разрезают встречный воздух.

Ботинки его чищенные, концами длинных  шнурков, еле слышно бьют по старой обувке, при уверенной ходьбе.
  — Куды лыжи навострил, Василий Николаич при таком глаженым параде?.. — Неужто свататься?.. — кидает улыбчивый вопрос ему наперерез, Татьяна Гладышева. Она, гусей выпуская со двора на улицу, ворота, за собой закрывая, издали приметила необычность вида этого человека. 

В ответной улыбке расплескался Василёк, — языком отчитывается, — радость свою цветущую, побритую, надушенную не скрывая.

  — Здорова, Семёновна! — Еду вот пенсию оформлять, — звучит ответом всем, кто его сейчас остановил, и ещё не раз остановит до самого тракта, где автобус рейсовый мимо деревне два раза в день, скоренько пролетает, мотором монотонно воя.

  — Ты, Николаич, будь ко всяму готов там! — облокотившись через забор, кричит ему рябой Фёдор. Он сам когда-то прошёл эту тягомотную «оформиловку».

  — Сразу валидолу набери горсть. Даж и не мячтай всё ляхко оформить! Тябя там по полной измордують! То одной бумажке нету, то один год потерявся, то пять — суки не нашли... — оглоблю  им в бок!

  — Ничё-о… осилю! Что мне терять... я всю жизнь в колхозе проработал без отпусков и отгулов. Никуда не ездил, у другого крыльца лучшей доли не искал. Даже грамота висит на стенке за хороший труд, самим Дубовцом подписанная.

  — Подотри своей грамотой…  им твоя грамота... — бубнил себе под нос рябой мужик, — прибивая доску к столбу, искоса поглядывая на уходящую за поворот, фигуру будущего Российского «богатого» пенсионера.
               
                8.

              Прошёл и вытерпел все трудности Василёк! Только всё больше и больше бок болит, особенно после выпитого. «Всё! Не пью больше!» – железно решил однажды, после очередной пытки и завязал по факту! Ведь жить, можно сказать только начинаю!.. Катьке-холере — разносчице сплетен, мимолётом брякнул, что бросил навсегда — безвозвратно! Потому как знал... что до Верки новость тоже дойдёт скоренько. Пусть знает баба, что слово держит мужик. «Всем докажу, а себе больше!»

На этой горделивой волне и курить стал меньше, через мучения и ломки себя страшные прогоняя. Порозовело лицо, слегка поправилось. Радуется Василёк своей морде непьющей, при бритье похлопывает по щёкам. «Ничего, пенсия потечёт: с такой сытой мордой, непьющий, не курящей, с оравой скота, постучуся к Верки в калитку — неужели прогонит?» — в душе радостно кружились в обнимку его мужицкие сердечные желания. 
               
А пока умные люди в городе ему циферками сумму считают, к палочкам нолики ровненькие приписывают, и в ведомости уже забивают на выдачу, время в деревню пришло осеннее. Надо же кабанчика одного на мясо сдать, другую хрюшку себе оставить на прокорм. Эту тему зная, что в ноябрьские праздники, ружья во дворах колхозников пулями начнут резко хлопать и паяльные лампы загудят, на опережение  ловкие крепкие ребята на КамАЗе тихо по улице проедутся.

В каждую калитку постучав, хозяина окликнут, за бесценок пытаясь хитро у мужика скупить вживую хрюшек. Гневается мужик в деревне, услышав их цену, — упирается, калитку перед ездоками недовольно закрывая. Не для того я её кормил жилы себе вытягивая, чтобы за копейки скинуть хитро-мудрым любителям торговли, обмана.

Смеются ушлые мужики, машину постепенно набивая живым товаром. Они спешат в Богучаны податься, чтобы по хорошей цене всё продать северянам. Всё у них отлажено. Они знают, как действовать, как с пользой жить.

Скалят здоровыми белыми зубами, упёртые чернявые ловкачи: «Иди, дядя! Сдай своё мясо в заготовительную контору... — Там тебя ждут!..» — дергается, бзикает нервами, брыкается телом и словами Василёк. Горячим камнем катаются по его душе деревенские истины.

Нет ему помощи в своей стране от правителей всех уровней. Нет тех контор давно!.. И мясо и сало, на чистом — вскормленное, по зеленой травке бегающее — государству Васькиному не надо давно!.. Хоть сам всё жри!.. Вот и крутится, мечется мужик в это осеннее время, чтобы достойно сдать своё. Только очень мало кому это удаётся. А что государство? — А оно в рамках ВТО во власти иноверцев находится, и ему до таких Васек и Петек давно дела нет!               

Окинули гости взглядом, убогость Василька, достали бутылочку. Тут же и колбаска с селёдочкой появилась. Тушёнки крышку вскрыв, на лавку всё добро и разложили. Заболтали мужика! Добрую его душу бесхитростную, рассмотрев без бинокля. С уговорами и душевными беседами со всех сторон навалились, тихо недовольство его усмирив.

Отбивался Василёк до последнего от горькой, страшно боясь свалиться в ту пагубную  яму, из которой так трудно выбирался, а в мозгах уже соглашался сдать своего кабанчика. Сломался от доброты людской, фальшивой, и ложной их открытости.

Рюмаху, налитую до краёв, с хорошим тостом впереди, с улыбкой и страхом в глазах, с полным выдохом опрокинул в себя голодного. Корочкой чёрного занюхал, ногу на ногу закинув, к беседе дальнейшей, себя расположив — ожидая взаимности.
 
Только эти ребятки знают грани и приделы своих действий. Им беседы душевные только с выгодой уместны, у них другая философия по жизни прямой линией чертится.  А здесь уже выгода, хрюкая, с визгом в будку КамАЗа бросается. Скоренько взвешивают, в калькулятор пальцем тыкая.

По сговору, честно рублики отсчитали, в руки Васильку вручив. Давленув педаль газа, и загрязнив чистый деревенский воздух, чёрными клубами выхлопных газов, умчался «свиновоз» в сторону увядающего Севера. Резким, страшным ударом воткнулась невыносимая боль в бок Васильку. Скрутила его худое тело в дугу, пододвинув его к роковому обрыву,  грани…
               
                9.

                В магазине уже минуту стояла тишина, хотя в нём находилось три женщины. Продавщица, Зойка, имея горькую печать на лице от деревенской новости, в своей «долговой книге», плохо пишущей ручкой размашисто, вычёркивала фамилию навсегда исчезнувшего должника. Открылась дверь, зашла Катька-холера.

С порога увидев лица селянок, без паузы заговорила первой:
  — Всё ужо знаете, бабаньки?
  — Да што мы знаем? Так слухи... разговоры! — А ты што уже узнала Екатерина Михалавна, — спросила маленького роста, круглолицая немолодая женщина в пуховом платке, которая стояла с пакетом муки в руках.

И Катька открыла рот:
  — Соседка напротив, Машка хромая — забяры яе халера, с вечеру обратила ещё внимание, что у Василька свет не горить. Обычно ён по хате лазя, а тут как машина, тось чужая уехала, не видность стало мужика. Обычно ён рано встаеть, и свет сразу включая. Ну, Машка — забяры яе халера, и побегла к ему с утречка. А у его хляву свинья голодная орёть, и в доме усё раскрыто, расхлыстано. А сам на полу ляжить, — скрученный, окочанелай. А возьля его каробка с лякарстами расыпаная, и деньги на столе валяются — забяры их халера. А на тятрадке накарябано криво: «Долги мои раздайте!» — забяры их халера, и указыя сокращёна усех, комусь быв должон.

  — Михалавна! — Мы это всё уже знаем! – облокотившись на прилавок, тихо выдохнула из себя продавщица. — Ты скажи лучше, что в больнице сказали при вскрытии? — от чего помер-то?

Сплетница, фигурно метнувшись ногами и телом между баб, заняв удобную позицию у прилавка, как колоду карт перетасовав мысли, разложила их по полкам в голове, и с ней высоко поднятой, — добавила:
  — Нашай Соньки-то, дочки подруга — работая у районной больнице. Вот она расказыя, што врач сказав, што поджалудочная его не выдержала. Вродясь выпив ён некачаственный лкоголь. Но усё равно, мог ещё жить, если ба уже не больная она была...

Вытерев болтливые уголки губ, изучив глазами реакцию слушателей, в дополнение, жалостливо выдавила из себя:
  — Представьтя бабы… а тодысь, Ольга жа привезла ему, первую его пенсию… но не усп…
 
Продавщица стояла лицом к окну, слушала женщин, скрестив руки на груди. Задумчиво смотрела на стекло. В углу рамы, назойливо клубясь, билась мелкая мошка. «Надо яблоки сегодня перебрать, гниль всю выбросить, а то мошкара уже по всему магазину разлеталась» — подумала Зоя, продолжая смотреть на тихий, сказочно-прекрасный, морозный день за окном.

А потом, очнувшись от задумчивости, словами, полными глубокого женского сердечного сострадания, мягонько сказала:
  — Эх, Вася, Василёк!.. — Так ты и не дождался своих живых денег.
Повернувшись к публике, натянуто улыбнувшись:
     — А ты знаешь, Акулина Петровна…

Зоя, посмотрела на грузную, уже давно-давно в больших годах, одинокую женщину. Она молчаливо стояла, прижавшись спиной к тёплой «голландке», и грустно думало своё.
     — Он же мечтал тебе на день рождения, подарить какой-то цвет дюжо красивый, что в районе, в «цветочном» видел... но видишь...
               
                10.

             Акулина Петровна, криво переваливаясь на больных ногах, медленно шла домой с сумкой в руках. Погода уже стояла холодная. Вокруг было безлюдно, заснежено и скучно светло, хотя небо было в полной смуте. Возбуждённые тучи грязно-лилового окраса, торопко спешили  на север, налетая на деревушку со стороны бывших колхозных полей, откормочной площадки, кладбища.

Одинокими ватными клочьями наплывали, в клубящемся движении принимая причудливые формы. За облаками было много тёплого, солнечного света, это было видно по их кудрявым, блестящим, живым макушкам.

В глубоком смирении синела тайга, нежно обнимая со всех сторон стариковское  деревянное селение. Только где-то, в другом краю тонко повизгивала чья-то сучка. В глубине поскотины, рывками жужжала бензопила заготовителя домашних дров. На Тоськином огороде, на лохматом зароде сена дрались две вороны. Что-то там делили. От полной уже усталости — искаркались, злобно прыгая, друг около дружки, совсем не обращая внимания, на хозяина двора. Мужик кривыми вилами драл сено, пускал в небо седой дым от дыхания, от папиросы. Далеко впереди, появилась стремительная фигура почтальонши. Тёмной точкой на белом снегу неслась к очередному дому, придерживая на худом своём боку тощую сумку.

Горьким осадком запёкся в груди Акулины Петровны, этот бабский разговор в магазине. Потеряв покой, душа её паскудно ныла какой-то необъяснимой болезненной виноватостью, от чего, сердце, пугающе, на секунды сбилось с ритма. Дыхание стало волнительным, частым. На губах застыла бледность, лёгкое страдание. Чтобы успокоится, — останавливалась. Несчастного, — последнее, сердечное, доброе желание, как репейник вцепилось в сознание, и жгуче жгло молодой крапивой её и так изношенное сердце. «По весне, надо Васильку цветочков красивых, долголетних посадить на могилку, пусть радуется его одинокая, чистая душа…».
               
                Июнь 2019 г.