Вместо предисловия.
Этот роман до сегодня имел два названия — «Последняя электричка» и «Книга второй вечности». Теперь же останется только первое. Роман нынче в работе. Написан на реальных событиях. Что было — то было, а чего не было в нашей параллели, возможно, случалось в другой, третьей, четвертой, а, может, и в какой-то сотой параллели. Поэтому не судите автора этих событий строго — незачем. Все равно это было. Пусть не у нас, не в нашей параллели, но где-то было!!!
P.S. Первую главу романа я выложил под названием "Книга второй вечности". Думаю, что роман будет таки называться "Последняя электричка", поэтому я здесь повторяю и 1 и 2 главы. С уважением, автор.
Глава 1
Я давно никуда не ездил на поездах дальнего следования, на межобластных электричках. Да и не летал на самолетах тоже. Незачем. Уж отъездил в молодости по работе свое, отлетал… Разве что сейчас, в мои-то годы, изредка на автобусе в соседнее село к знакомым виноградарю за черенками новых сортов винограда и садоводу за саженцами забредал... А в город-то, вполсилы раз десять в год наведывался — к детям. А ведь раньше я любил ездить. И в электричках тоже. Если не полмира, то Европу и Азию исколесил по командировкам и вдоль, и поперек.
Все помнилось мне! И красота неописуемая, и безбожная разруха, и разбитые вхлам дороги, и… зона, в которую я попал по дурости, за свой язык безразмерный и небывалую «правильность». Затем была встреча с Лидией, наша крутая любовь. Лидия не побоялась за меня, бывшего зека выйти замуж. Но это случилось так давно… Спустя пару месяцев после свадьбы по упрямому настоянию Лиды состоялся новый суд. За ним — оправдательный приговор. А через десять лет — случилась Чернобыльская авария, и… Сейчас же я никуда не хотел далеко ехать. Разве что к брату, так он моложе, сам ко мне, как соскучится, наезжает…
Зону почти не вспоминаю. Так, изредка, сны нелепые о зоне снятся. Откровенно говоря, приятного в этих воспоминаниях, да и снах, мало, но что было — то было, и никуда от нее, зоны, не отвертеться. Правда, это случилось вначале, когда я был еще юношей. Сейчас, по идее, все должно со временем позабыться напрочь — ведь столько лет прошло. Да нет, пролетело! Хотя забыть такое — не для меня. Особенно часто вспоминался мне, да и снился прапорщик-идиот Пустозвон. Я уже не помнил, как настоящая фамилия у Пустозвона, да и имени его тоже. И незачем, не заслужил прапорщик. Этого «как прикажете, так и будет», никто из отведавших баланды в то время, по-другому, чем как Пустозвон, и не называли, да не называют и поныне. Правда, через два месяца после того, как я освободился из зоны, отбыв свой срок от звонка и до звонка, по маляве 1 разнеслось, что Пустозвона зонные лесорубы, тю-тю, в один распрекрасный морозный день прикокошили. Дерево упало на то место, где Пустозвон стоял, а стоял он не по правилам, да еще и, как всегда, хорошо поддатый. То ли ель столетняя, то ли сосна того же возраста удосужилась упасть именно на прапорщика-разгильдяя… Плевал Пустозвон на технику безопасности всегда. Вот и наплевался… Следователи, понятное дело, «свои», разбирались почти месяц. Никого тогда не осудили, никому из заключенных той смены, срока не добавили. Видно, Пустозвон и начальству поперек горла стоял уже давно… Всё списали на неосторожность прапорщика, да еще и хорошо выпившего в тот день.
1 Воровская почта. (Здесь и далее примеч. автора).
«Ну, да ладно, что это я о нем волынку завел? — почему-то в этот вечер подумалось мне. Пусть земля ему будет тем, чем Пустозвон заслужил ото всех и, естественно, от нее… И, уж если на то пошло, я бы ему никогда ничего хорошего не пожелал. Даже, если бы Пустозвон был жив до сих пор и приехал на коленях просить прощения за все его выпендрежи перед зеками и грехи несусветные, ни на йоту не простил…
Я уже немало лет на пенсии и с ранней весны до поздней осени околачиваюсь с женой на даче. Дача, конечно, это условно, поскольку наш небольшой домик не в дачном кооперативе или товариществе на четырех или шести сотках находится, а купили мы не его давно-предавно, а несусветную развалюху в селе, которую постепенно перестроили и… Опять же это не шесть дачных соток у нас, а в четыре раза больше…
Понятно, я, как и Лидия Петровна, моя жена, не из этого села. Да и вообще, мы не сельские жители. Мы — истые горожане, прожили в городе большую часть жизни, но, кажется, и я, да и Лида за 25 лет прижились здесь и почти стали «своими». Хотя, возможно, я и не прав. Ведь меня, Владимира Ивановича, как и Лидию Петровну не приняла соседка через два дома от нашего «владения» — Пономариха. Не приняла, и всё. Всем сельчанам напоминала да и напоминает сейчас, что, мол, «Федоровы, да и их вся семья не сельских полей ягоды, пришлые». Оно и понятно, не сельские мы, городские, но в то же время, обидно было и Лидии и мне. Что плохого мы сделали соседке? Ну, той, Пономаренко Зое Павловне, вернее, по-уличному, Пономарихе, которая нас напрочь не принимала, да и не принимает за «своих». А ничего! Невзлюбила, и всё тут. Скорее всего, это от того, что с самой покупки глиняной халупки в селе еще дореволюционной постройки, без фундамента, с крохотными оконцами-амбразурами, которую мы своими руками основательно перестроили и облагородили, мы лишь в самом начале пребывания на даче, покупали у хрупкой Зои Павловны коровье молоко… И всё. А после того, как увидели на дне трехлитровой банки коровьего помета почти на полтора пальца — как отрезало… А все от того, что неряха она, эта соседка, грязнуля несусветная… Корову свою Зорьку когда Пономариха доила, даже вымя у нее никогда не мыла, да и руки свои черные от въевшейся за годы грязи тоже… А уж о ржавом, сделанном еще до Первой мировой войны подойнике, так и говорить не хотелось… После того случая, за молоком мы ходили к Константину Сергеевичу. Хоть и немного дальше его хозяйство, но чистота там, на его «ферме», считай, «хирургическая» была. Почему была? Да потому, что перестали они корову и прочую живность держать — древние старики уже…
Ну да ладно, ну ее лесом, эту Пономариху, с ее местными «вывихнутыми правилами»... Мы с Лидией всё время рядом, всё сообща делали. То, что в наших силах. Ну, силами-то пока, слава Богу, еще не обижены были — так, старческие «стенания», крутит почти всё на погоду, а так всё поделом, по возрасту… На даче пока справлялись практически без помощников, и то хорошо…
Хотя, иногда приходилось мне оставаться здесь и одному. То ли мне, то ли жене. Особенно раньше случалось оставаться в одиночестве, когда внуки были крохами. На даче с удовольствием мы ковырялись тяпкой в земле, занимались поливом — как же без него? Высаживаем новые кусты и деревья, выкорчевывали старые, усохшие или не оправдавшие наших с женой надежд. Я пилил их на дрова для шашлыков. Так уж повелось, что дети и внуки весной, летом и осенью по выходным слетались, и сразу же к мангалу.
Так продолжалось уже лет семь, что ли…
«Неужто мне уже семьдесят? — подумал я. — А ведь оно-то и так! — подумал и улыбнулся про себя.
В последнее время, лет эдак пять, я с женой вообще оставались на даче и на зиму, чтобы не мешать жить в нашей квартире молодой семье. Разве что в самые лютые морозы на недельку-другую перебирались в город, а потом опять к родным стенам дачного домика, который я основательно утеплил, и мы с Лидой неплохо обустроили. А что старикам еще надо? Тишина, поближе к земле, всю весну, лето, да и осень вплоть до морозов внуков нянчить не в городской многоэтажке, а на даче, на парном молочке, которое покупаем у соседей, на необработанных химикатами своих овощах, ягодах и фруктах... Разве что газа мы не провели в домик, хотя могли — по улице проведен. Просто отказались, когда узнали, сколько стоит составление плана да разрешения и за проведенный газ тоже надо платить, махнули рукой — за такие деньги можно без опаски электроэнергию «жечь» лет пятнадцать, или много больше…
Я только удивлялся, как шустро мчит время, которое после моего пенсионного возраста словно взбесилось. Да и почти девять лет прошло, как я не работаю «на дядю». Пусть теперь дядя в обличье государства работает на меня и платит пенсию. Пускай и не большую, но хоть такую… А словно все было вчера — с работы, переспал, на работу и так далее…
…Весна. Быстро потеплело. Все расцвело, «снегом» лепестков покрыло землю. Лето и осень пролетели подобно курьерскому поезду, и уже… другая, морозная снежить, и так все по кругу…
С Лидией Петровной мы старились незаметно. Так и состарились.
Я почти не вспоминаю сейчас с Лидией Петровной о свадьбе, которой, можно сказать, и не было. Невеста без свадебного платья и фаты, на мне отсутствовал подобающий костюм — купить не за что было. Расписались в загсе, и зашли со свидетелями в кафе. Бутылка шампанского и несколько бутербродов. Даже наши родители узнали, что я с Лидой расписались только через год, когда она забеременела дочкой. И понеслись будни светлые, радостные, а, порой и донельзя серые, холодные…
...Да и нынче продолжается всё…
Запуржило со вчерашнего дня, за ночь щедро замело все вокруг. Сада и огорода нашего не узнать — сплошная снежная белизна. До рези в глазах… Сильный ветер и сейчас сдувает снег с крыши к окну и намел там уже огромный сугроб, который вытягивается вверх своей неровной вершиной. Значит, через пару часов заметет и окно, а поутру придется брать лопату в руки и отбрасывать снег…
Это была не сухая, а какая-то липкая пурга. Снег нахально налипал на ветвях деревьев, штакетинах забора, окне, собачьей будке, сарайчике — везде. И его было действительно много. Если метель так будет продолжаться еще, чересчур много снега набросает за ночь…
Сижу в комнатенке один. В печной трубе обиженно, да нет, даже как-то жалобно подвывает ветер. Да так, что, порой, становится жутко: а ветер ли там изгаляется? Словно кто-то неизвестный пытается пропеть некую панихиду по кому-то. По прошедшей далекой осени? По мне? Ну и мысль идиотская пришла ко мне… А «мысли пачкают мозги», как когда-то сказал писатель Эрик Рассел. Или, может, это сказал кто-то еще до него. Пачкают они завсегда, или не пачкают, что из того? Короче, мысли мои исподволь разбросались по околоткам моей черепушки, или, может, еще дальше, и чуть приутихли. Видимо решили, что «пачкать» мозги мои хватит.
Я молчу. Нонсенс разговаривать сам с собой. Это, думаю, чревато, и ведет к «вывихам» того же мозга.
Смотрю, уставясь в окно, за которым основательно пуржит, и слушаю, как споро потрескивают в печке поленья. На улице за стенами нашего домика скорее всего стонет стылый ветер. Я не слышу его стона и стенаний, но ощущаю их всеми фибрами души. Судя по несшейся за окном сумасшедшей пурги, так и было. Ветру тоже было до жути холодно, но он еще терпел, и, видимо пытаясь согреться, уже похлеще, с надрывом, начал завывать в печной трубе.
Вспомнилось, как меня в детстве пугало завывание зимнего ветра в печной трубе — жили мы тогда в деревне, а после родители переехали в город. Зимние ночи я не любил с рождения, зато влажные после грозового дождя, ласково-мягкие теплые летние ночи, это что-то диковинное и совершенное. Я тогда распахивал окна, садился в мое любимое кресло, и до самого сна наслаждался озоном, теплым нежным чуть сыроватым ветерком, и на душе всегда теплело.
Я встал с кресла, подошел к плите, открыл вьюшки и бросил в гуготящее нутро еще пару толстенных поленьев. Чурки, рассыпав по поду кучу искр, почти сразу по краям немного задымели, а потом споро вспыхнули. Видимо поленья тоже торопились пускай и умереть, но нагреться, чтобы хоть на короткий миг вспомнить о благословенном лете. После этого уж только успей вьюшки задвинуть, иначе так дымом пахнет, что придется дверь отворять настежь для проветривания.
Снова сел в кресло и мысли мои вновь, несмотря на «пачканье мозгов», расплескались по древу. Утром должна приехать жена. Хотя в такую пургу, наверное, не только автобусы, но, возможно, и электрички не ходят — добротно замело всё. Лида еще до начала снежной бури укатила к дочери. Что-то там решить по-семейному. Понятное дело, меня в эти «архиважные» дела, как всегда, не посвятили. Зачем? И по телефону при мне Лида только намеками с дочкой «поразвлекалась». Ну, уж если моя жена с места почти что зимой сорвалась, значит, чего-то там, в городе, непонятное таки случилось… Но не с внуками — об этом мне бы сразу во всех подробностях Лида доложила… А так — тишина… Надо непременно поехать, и всё тут…
— Завтра, Володя, приеду назад. Утром буду.
— Случилось чего? — спросил я.
— Да все нормально. Приеду — расскажу. ¬— И помчалась…
Глава 2.
Ленка моя, конечно, еще та фифа. Поздняя наша радость… Мне, когда она родилась, было уже за сорок, как и Лиде… Понятно, Ленок уже и не девочка сейчас, годков немало… Но все равно могла поссориться с Федором, а могла, вспыльчивая натура, даже и на развод с ним подать. В элементе. От нее всего можно ожидать. Такой у нее взбалмошный характер. Моему зятю, откровенно говоря, не завидую… Эта «милая» семейная свара случалась у детей практически регулярно четыре раза в год. Повод всегда находился… Правда, Лидия вмешивалась, слава Богу, в правильном направлении, и все возвращалось на круги своя… Да куда уж Ленке возникать. Двое детей у нее от Федора — Павлик и пышечка Наташенька. Ленка наша не работает, а он все домой. Копеечка к копеечке, лишнего не потратит… Да еще и не пьет, и не курит, по бабам не шастает. Правда, есть у него один бзик, молотки да пивные бутылки собирает. Самые что ни на есть, настоящие молотки и настоящие бутылки… Молотки старые, и новые. Их у него уже почти тысяча набралась. Всю квартиру ими заложил. Я уж боюсь, чтобы железобетонная плита не рухнула от веса железа и стекла. А вот бутылки из-под пива — только дореволюционные, ну, то есть, до 1917 года. А Федор с Ленкой и детьми, нашими внуками — на пятом этаже живут. Правда, не в однокомнатной квартире, а, слава Богу, в четырехкомнатной. Тоже Федор приобрести такую громадину постарался... Еще до их женитьбы с Ленкой...
И где он столько молотков и пивных бутылок разных раздобыл? Со всего земного шара они у него... Как упадет на стул, сразу лезет в Интернет. И часа полтора или два сидит у экрана, все о молотках да о бутылках стеклянных читает, переписывается с такими же, как и он ну, не ненормальными, коллекционерами, меняется. Покупает новые, порой, продает те, которые у него в нескольких экземплярах. Или меняется…
Кстати, один раз из-за пивных бутылок и раза четыре, а, может и больше, из-за молотков этих и случались крупные ссоры у них. Однажды почти килограммовый молоток со стеллажа упал Ленке на ногу, палец ей прибил. Было — было, но от такой разборки, не приведи, Господи! Ну, утихомирили мы разбушевавшиеся страсти — как раз в тот день мы с Лидой у Ленки и Федора были в гостях. А через месяц опять: Павлик, наш внучок, тогда еще четырехлетний, любимую Ленкину вазу, конечно же, молотком папиным, разбил — чем же еще? Ленка в крокодильи слезы, молоток тот сразу бросила в мусоропровод…
Федор как узнал вечером после работы про выброшенный молоток, едва волосы, нет, не у Ленки, у себя на голове не вырвал: кричал, что молоток тот кованый мастером — кузнецом еще в шестнадцатом или семнадцатом веке, такого нынче нигде не достать…
И опять мы их утихомирили. А молоток, к радости своей, Федор из мусоропровода достал — мусоропровод забился, и мусор дней пять не вывозили… Федька полдня долбил в трубе, с металлоискателем по этажам бегал, уборщицу «задолбал», но пропажу нашел. Радости было!
Ну, да ладно, молотки виноваты на сей раз, или что-то другое, узнаю позже…
Жены почему-то нет, а ведь обещала еще вчера вечером приехать… Уж не виновата ли набросившаяся на наш регион страшная метель? Мне-то понятно, каково мне. А, вот, как всем другим? Откровенно говоря, как я ото всего устал! Но почему ото всего? Вот от жизни я не устал! Хочу еще жить и жить. И это будет на самом деле. Думаю, что с Ленкой мама Лида уже разобралась. Она на это способна, знает, как подойти, как успокоить или урезонить, но все положительные точки, эмоции тут же «запляшут» у повздоривших. Короче, Лида тот еще мастер всех успокоить и направить в нужное русло…
Еще нет и пяти часов вечера, но уже быстро темнеет, как всегда в это предзимнее время. Вряд ли Лида и сегодня приедет. После такой пурги и собака из конуры не вылезает… Понятно, куда я денусь, как-то и нынешнюю ночь перекантуюсь один. Хоть и тепло в доме, но, поверьте, привыкшему к родному глазу и уходу, оставаться одному неприятно, несмотря на то, что мне уже семьдесят годков отстукало…
С уходом Лиды, как и всегда, в доме воцарилась такая угнетающая тишина, что мне стало не по себе. Я все время привык слышать, порой, ее бормотание себе под нос, порой веселый голос, а иногда, не побоюсь этого слова, и очередные, раз в неделю, разборки со мной. И что же вы думаете, если по правде, то заслуживал я и на разборки. Я даже однажды решил проверить, а, может, она и не права, что так часто меня вызывает «на ковер». Всю неделю по моим подсчетам, я вел себя, что называется, прекрасно, был ниже травы, чище воды, но в субботу все равно получил по самое во! Оказалось, что Лида права, накричав на меня за то, что я одолжил в пятницу под вечер соседу двести «зеленых». А ведь Карп Карпович не отдал нам то, что брал в предыдущий раз. Сосед «запамятовал», что я ему три месяца назад сотню «зеленых» на недельку одолжил... Да Карп Карпович всему поселку, оказывается, должен — у всех одалживал «на недельку» или «на месячишку», и никому ни копейки не отдал. Разве что, моему тезке Владимиру Стоянову. Да и как тому не отдашь? Он, если что, быком пойдет, но вышибет свое до цента, до копеечки...
...Снова меня нахально одолевают неприятные думы. Что же все-таки случилось? Что???
Беру с тумбочки мобильный телефон. Он нахально молчит уже со вчерашнего утра. Никто мне не звонит — значит, никому я не нужен. И дочка как в рот воды набрала, и сын… Быстро пальцем «натыкиваю» номер Лиды. Гудки идут, идут, а потом — отбой. Не берет трубку и Лида. И Федора, зятя, телефон тоже совершено немой. И дочки…
Может, все правильно — у детей свои семьи, свои заботы, свои дела… Но Лида-то… Даже не позвонила, как добралась. А добралась ли к детям? Сейчас в электричках такое творится, что не приведи Господь…
Я даже стал переживать. Телевизор не включал. Ни вчера, ни сегодня. Давно его игнорирую. Да и что там смотреть? Одно и то же по всем четырем каналам, которые с трудом берет наш дачный дедушка-телевизор. В городе побольше программ брал, а как сюда привезли — его как заколдовал кто-то. Хотя место у нас такое, межгорье. Вернее, межхолмовье… А чтобы все смотреть — только спутниковую антенну нужно ставить. А, поди ж ты, поставь... Денег за «тарелку» отдай немеряно, а все, возьми, и кто-то сопрет. Хотя, у соседей пока не крали. Да и чего там красть? Пару килограммов металла, за которые можно купить разве что ту же пару коробков спичек…
Чего-то на душе не того. Сыро и холодно на улице, сыро и холодно в моей душе.
Один.
Сам.
Самехонек!
Обидно!
…Бросил пару поленьев в гуготящее нутро печки, достал из заначки уже на четверть надпитую еще осенью с женой бутылку коньяка — праздник был — покрутил перед лампочкой, поглядел, как переливается на свету коричневатый напиток, вздохнул, поставил назад в шкаф. Не алкаш же я. Один никогда не пил, да и пить не собираюсь. Правда, можно пригласить соседа, Петра Алексеевича, он всегда горазд на градусы. Но ему все равно, что вливать в свое нутро: отменный французский коньяк ли, вонючий свекольный самогон без перегонки несколько раз, брагу, псевдовино, даже духи... Главное, чтобы побольше хлебнуть, как он сам говорит, горячительного. Что ему полбутылки? Так, на хороший глоток. А, попробуй, скажи, что это отличный французский коньяк, который мне подарил зять. Он привез его из Франции. Деньги эта бутылка стоит немалые, хотя есть за что и платить… И пьют коньяк понемногу, из глубоких бокалов, смакуя вкус и аромат. Петр Александрович тут же скажет, что, мол, «щаз, разбежалси по наперстку пить...» Еще и круто обидится... Вспомнилось, что Петр Александрович часто говаривал: «Если захочу выпить, а бутылка будет приклеена к столу ли, к тумбочке ли, то мой язык и в горлышко бутылки пролезет и полакает водочку, как коты или собаки лакают воду…»
Неожиданно для себя я громко рассмеялся. Почему меня потянуло на смех — да кто ж его знает? Возможно воспоминания о соседе Петре Александровиче, который как-то сначала пьяненько смотрел на меня, затем помотал головой, словно пытался избавиться от опьянения и понять то, о чем я ему сказал. Но, видимо, у него ничего не вышло, и он уже яростнее помотал головой снова и после этого пробормотал:
— Все равно, Вовка, ничего не понял, а потому налей еще… Для понятия.
Мы с ним тогда «приговорили» уже почти две бутылки водки. Я, правда, выпил в тот вечер многовато — грамм сто пятьдесят — не больше, остальное Петр Александрович. Сначала, у него словно ни в одном глазу, а потом начало развозить, но о том, чтобы еще «горючки» хлебнуть, он не забывал даже будучи практически в полной отключке. И сколько бы ни поставил я на стол, все вылакает. Все будет «полировать» горло свое… О «потом» он не думает. То, что утром с похмелья у него будет страшный отходняк, тоже. Но ведь то будет завтра, а не сейчас, когда на столе красуется еще одна, пускай и не полная, но «беленькая»…
— Ты, этот, сосед, — это он мне, — помни такую истину, когда на столе остается хоть капля водки, помни, что ее надо выпить до капли, поскольку запал карман не тянет. — И еще он часто повторял, что мол, древние японцы говорили «движение к цели важнее ее достижения», но мы, мол, русские, умнее японцев, и когда на столе стоит бутылка даже без закуски, то движение к цели — выпить, обязательно выпить ту бутылку, поскольку при виде оной всегда горит нутро. А вот о любых достижениях после выпитого можно и напрочь забыть…
Я тогда говорил Петру Александровичу о его псе-худобе, которого сосед почти не кормил — мол, нет денег на прокорм животине, и он ее по вечерам отпускает с цепи, «пущай сама себе пропитание добывает» — так всегда и говорил. На водку да на самогон деньги находились всегда, а вот на то, чтобы собаке хоть на краюху хлеба выделить — ни-ни…
Хотя Петр Александрович был отличным слушателем и необычайно умным человеком, когда пропускал в себя первые сто пятьдесят граммов. С ним можно было и поговорить по душам, и обсудить любое дело, а уж после следующего «стаканчика» он плыл. Только недавно я узнал, что пятнадцать лет назад он был кандидатом физико-математических наук университета, но докторскую из-за частых запоев так и не защитил…
Негаразды, уход жены, нелады на работе и в семье, и Петр Александрович капитально приложился к бутылке, короче, буквально за полгода спился вчистую. Но в то же время, пока он вконец не напивался, с ним можно было поговорить по душам, да и обо всем… Сосед не только выслушает, но и даст дельный совет, пока окончательно не уйдет «в отруб».
И еще, он не переваривал непьющих. Как он сам говорил, с того самого момента, когда в двадцать два года выпил первый стакан водки…
Вспомнился еще один анекдотический случай с соседом. У меня закончилась водка. Было полбутылки. А что ему и мне полбутылки. В магазин делеко, да и не хотелось мне идти. И с деньгами было туговато — до пенсии еще дня четыре осталось. Мы були одни с ним. Лида, как и полагалось, уехала к дочери на два дня — вторник. Он тут же нашелся:
— Ты соседку свою уважаешь, и она тебя тоже, — начал пьяненько он. — Так вот, постарайся, чтобы она тебе дала…
— Чего? Не понял, к чему ты клонишь? — рассердился я.
Петр Александрович чуть приподнял стакан и, взглянув на него, поставил на столик:
— А и понимать не надо. Поди, подкатись, ты же умеешь, и постарайся, чтобы она тебе дала. Только обо мне — ни-ни! Понял?
— Ты что, после выпитого, с ума сошел? Совсем испился? Она твоя жена, да и у меня жена есть, а ты-и…
— А что я? Что? Она мне не дает, поскольку меня не уважает, а тебя уважает, и тебе даст. Только с умом подойди… Обязательно даст.
— Да пошел ты… лесом!
— Мне на бутылку не даст, а тебе даст, поскольку тебя уважает…
И тут до меня, чуть заторможенного выпитым, дошло, о чем канючит сосед вот уже полчаса. Ему, понятное дело, не хватило, вот и решил через меня разжиться либо бутылкой припрятанного «в нужном месте» самогона, либо денег на покупку «беленькой», а я, дурак, подумал… Да-а… Я рассмеялся так, что показалось, почти полностью протрезвел. Сосед даже посмотрел на меня, как на сумасшедшего. Я с трудом перестал смеяться и серьезно сказал:
— А ты ведь прав, Петр Александрович. Тебе не даст соседка, это факт, а мне — да сразу.
— Вот и беги! Нутро жжет до немогу…
Я тогда разжился у соседки, наврав, что друзей набежало, а пенсия через четыре дня, даже не одной бутылкой, а литровой пластиковой…. Самогон конечно, еще тот, но, ничего… Еще и денег дала. На всякий случай, если не хватит.
… Сижу сейчас один-одинешенек. Сижу и смеюсь, хотя, с чего смеяться-то? С того, что собака соседа все время голодна? Или, может, я потихоньку схожу с ума? — вдруг подумалось. — А что, если всё вдруг взяло и изменилось вокруг? Весь мир переворачивается и крутится всё быстрее и быстрее в моем мире так, что я не могу угнаться за этой «юлой», не могу уследить за чернильной отметиной-кляксой, которую еще в детстве поставил на внешний тонкий круг юлы, и круг этот, при «заводке» превращался в жирный круг…
В печной трубе завыло громче, пожутче... «Ветерок» метельный на улице порядком разыгрался… Даже чересчур. Вот-вот и деревья поломает, как в прошлом году ель-красавицу. Наверное, метров двадцать — двадцать пять в секунду, а то и повыше. Короче — ураганище.
Взял свой мобильный телефон. Снова стал «натыкивать» все родные, а потом и просто все, которые знал номера: глухо. Никто: ни жена, ни дочь, ни сын, ни, даже знакомые, не ответили.
Короче, сижу в комнатенке, как в склепе... Все время чувствую сначала какую-то пустоту, которая затем исподволь переросла в тревогу.
Наугад натыкал на телефоне, то ли от нечего делать, то ли от той же неотвратимо надвигающейся тревоги, неизвестный мне номер. Нет, на том конце в молчанку на этот раз долго не играли. Уже после второго сигнала ответила то ли девушка, то ли женщина. Милый такой, веселый, молодой голос.
— Алло, слушаю.
Я, пораженный, молчал.
Тот же голос снова:
— Говорите же, я слушаю…
Извинился за бесцеремонность, мол, ошибся номером, нажал отбой. Значит, телефонная станция в порядке, вышку, что на соседнем холме три года назад установили, ветром не завалило, как в прошлом году. Почему же тогда молчат все мои? Странно… Как повымирали...
Неожиданно зазвонил телефон. Теперь кто-то звонил мне. Нет, не Лида. Звонил какой-то незнакомый мужчина:
— Привет! Как дела?
— Привет. Да ничего. А вы куда звоните? — спросил я.
— Да как куда, тебе и звоню. Вовка мой, представляешь, жениться надумал, поэтому я хочу с тобой посове…
Телефонная связь оборвалась на полуслове: я не знал, кто звонил и откуда. И еще я был крайне удивлен — до этого не работавший мобильник уже во второй раз соединялся то с девушкой, но это я натыкивал номер просто так, а после вот с каким-то мужчиной, но связь неожиданно прервалась. Мой мобильник вдруг в тишине зазвонил еще раз:
— Ты чего бросаешь трубку?
— Не понял, — пробормотал я.
— Чего телефон отключил?
— Да ничего я не отключал, да и не заряжен он уже давно, пока я тут по межпараллелям мотаюсь, — ответил я и тут же поймал себя на мысли: «А ведь действительно мой, хоть и старенький телефон уже давно молчит, и еще давнее заряжался…
— Так бы и сказал, что я ошибся номером. Ну ладно, а ты помотайся там, помотайся… — сказал неизвестный мужской голос и отключился.
Огонь еще не успел «съесть» поленья полностью, и я был рад, что мне не пришлось снова растапливать печь, как иногда случалось. Подбросил в нутро печки пару крупных поленьев. Она практически сразу «заулыбалась» всполохами огня, который тут же обнял попавшие в его плен поленья… В комнате тепло, даже жарко, но мне все равно неуютно. Один как перст. Все обо мне забыли, что ли... Даже кошка Сусанна как будто исчезла…
Я, несмотря на жару, пододвинул кресло к печке, сел. Отсюда, если повернуть немного голову направо, можно было смотреть в окно на огромную заснеженную ель, посаженную лет тридцать назад, и слушать, как негромко потрескивают в печке поленья, да иногда тихонько подвывает ветер в трубе.
Все равно мне было одиноко. Я прикрыл глаза и погрузился в воспоминания. Почти в детство. Да нет, именно в детство!
Это, конечно, было не здесь.
…Наступал вечер. В печи горел уголь, и от нее шло приятное тепло. Родители ушли к соседям — кумовьям то ли на день рождения кого-то из взрослых, то ли просто так, поболтать. Оставили меня одного на хозяйстве. На улице было не холодно — небольшой «минусок», как говаривал мой папа. Посмотрел в окно. Шел густой, белый-белый снег. Его уже набросало сантиметров пятнадцать, а местами и много больше. В коридоре стояли лыжи. Не фабричные. Их не на что было купить — папа с мамой зарабатывали немного. Так — две узкие нетолстые доски, которые дал мне еще ранней осенью дед Яков Софронович, наш сосед, мол, хочешь, делай к зиме лыжи, Вовка, снега этом году ожидается по народным приметам море, вот тогда и покатаешься... Те доски я недели две упорно строгал рубанком — у нас остался от моего дедушки. А затем я даже сделал небольшое закругление впереди, чтобы мои лыжи не цеплялись впереди за снег, а потом еще снизу и канавку аккуратненькую проделал. Времени на это пошло немало, но какие это были канавки! Ровные как по струнке, и одинаково утопленные в дерево по всей длине… Ну, как у настоящих лыж… Отец только посматривал, как я мастерю свои лыжи, да иногда, по вечерам, придя с работы, подсказывал, что и как, но, чтобы самому взяться за изготовление лыж — ни-ни. Даже маме сказал, что не помогает мне потому, чтобы сам мастерить учился. Единственное, что помог отец — это закруглить, ну, то есть, немного отогнуть передки. Он их долго вымачивал в горячей воде, а потом под груз и чуть кверху выгнул… А все остальное я сам сделал. Даже прибил шлейки из старого кожаного пояса, чтобы ботинки одевать в них…
Так вот, я на скорую руку оделся, схватил свои самодельные лыжи, палки, тоже мной выструганные, и побежал на горку, которую мы вместе с отцом сделали еще несколько дней назад.
Как долго я находился на улице — не знаю, но когда пришли родители, я уже при полном лунном свете все еще спускался с горки на лыжах. Меня строго наказали. Не за то, что спускался с горки, а потому, что был почти раздет — пиджачок на рубашку, да тонкие спортивные штаны. Но еще больше я наказал себя сам. После той вечерне-ночной «прогулки» на лыжах я надолго слег с двусторонним воспалением легких... Почти до самой весны...
Помню, смотрю в окошко, ручейки отовсюду по черной земле текут, уже и снега почти не осталось, а я в доме сижу, в окно смотрю да горюю. Одноклассники утром в школу спешат, потом с портфелями назад веселыми группками, а я один — одинешенек. Только радио с утра до вечера о разном, не интересном трындычит, но мне уже надоела его балабонь. В те времена не то, что компьютера и телефонов мобильных, даже телевизора не было… Только бабушка, так сказать, вместо всего этого: и расскажет, и опытом поделится… Она у меня была начитанной, всезнайкой, учительницей, наставником, да и любила меня…
Короче, наказал я себя, тем катанием на лыжах, что называется, по самое во!..
Мои воспоминания детства словно начали снова оживать. Я окунулся в детство, как в нежную, ни с чем несравнимую материнскую ласку… Мама, провожая меня в школу, в первый класс так обняла меня, что мне показалось, что я в раю… А затем меня обнял и отец. И тоже нежно-нежно. Но от него я почувствовал силу, которая словно горный ручей, сразу начала напитывать меня…
Новый, выглаженный костюм, новая рубашка, новый портфель и в нем куча всего нужного в школе: и тетради в косую линейку, карандаши, и чернильница непроливайка, и ручка со стальным пером одиннадцатый номер…
Я стою перед дверью в класс вместе с моими одноклассниками и, затаив дыхание, слушаю свою первую и самую любимую до сих пор учительницу Людмилу Александровну Лихолат… (Жива ли она? Если жива, то дай ей Бог здоровья и долголетия…) А затем она открывает дверь, и из нее в узкий, полутемный коридор врывается солнце. Такое теплое, нежное и такое необыкновенное…
Тот первый сентябрьский день в школе, тот зимний поздний вечер, почти перешедший в ночь, те лыжи, которые сам смастерил и на которых катался когда-то, в детстве, никуда не делись, не растворились, не ушли в небытие. Они так и остались со мной, как и многие другие дни. И веселые, и не очень, и грустные тоже… Даже через прошедших после этого шестьдесят с лишком лет…
Сейчас, сидя в кресле и поглаживая сладко уснувшую на моих ногах кошку Сусанну, я думал о том, что когда мне исполнилось восемь, я мечтал построить домик на дереве. Свой домик! А еще, «путешествуя» по мелководной речушке Биянке, я думал, что вот-вот и найду ее начало и там, среди родничков и речного песка будет много-много золота, и я, сдав найденное золото куда следует, куплю все, что захочу, и больше всего хотелось купить огромное количество мороженого и цветных карандашей… И не только себе, но всем-всем: и маме, и отцу, и бабушке, и двоюродному брату, тете, дяде, огромному прадедушке Константину Карповичу, даже соседским ребятишкам. Может ящик, или два мороженого… Хотелось стать, как в старое-престарой песне, волшебником и подарить всем море фокусов и волшебства, а также быть гипнотизером и полететь далеко-далеко, к звездам, к новым галактикам…
Да, я был в детстве мечтателем, романтиком… Но это опять же было так давно. Я, к сожалению, давно вырос из этого радостного, уютного мира, моего мира, но, к сожалению, и до сих пор не построил домик на дереве. Не нашел ни тонны, ни килограммов, ни хотя бы несколько миллиграммов золота в той речушке Биянке, которой никогда не было на больших картах, но которая осталась в моих мечтах и поныне… Не стал я ни гипнотизером, ни волшебником — не пришлось. И к звездам не полетел. Да и художником не стал…