«Ну а мы такой компанией возьмём да и припрёмся к Элис»
Мон шер ами, мне, право, грустно... Порожними товарняками убежали годы. Я когда-то была моложе, молод был и ты. И много говорил о любви — возвышенной, непреодолимой. Я уже относилась к таким словам со скептицизмом, но... я всё еще была молода. Я допускала: а может быть...
Я ждала тебя в гости. Накрыла стол, лучший хрусталь, ужин... Ты вошёл, как к себе домой. Не один, в большой компании, среди которой были и девушки. Объяснив: это мои друзья. Оценивающе посмотрел на стол, сказал, что это по-сельски, и сдёрнул скатерть со стола. Хрусталь бился очень мелодично, тебе понравилось, ты попросил повторить: новая скатерть, новый хрусталь. Я не могла понять: что же это такое? А все смеялись. И ты смеялся. Потом вы ушли, а я осталась в прострации.
Позже я узнала, что друзей и знакомых девушек у тебя очень много, доходили слухи, что ты таковых просто выстроил в очередь. Я махнула на тебя рукой и заклялась пускать тебя в дом и вообще общаться с тобой. Но ты не оставлял меня в покое. Тебе очень понравился звук бьющегося хрусталя, и с упорством, достойным маньяка, ты звонил и требовал повторения. Я отказывала. А ты закатывал истерики, позволительные лишь пятилетнему капризному ребёнку. Хоть и было тебе не пять лет. То же делали твои друзья. Я терялась в мыслях: может, я и в самом деле имею дело с сумасшедшими? Но ты и впрямь был ребёнком, великовозрастным капризным ребёнком, не знающим, что такое быть мужчиной. Ты вёл жизнь взрослого человека: работа, дом, путешествия, стороной я узнала, что у тебя самого уже дети. Но тебе отчаянно хотелось звука бьющегося хрусталя. Друзья тебе подыгрывали. По типу: сила солому ломит. Только я не была соломой.
Я часто попадала в трудные ситуации — ну не все же любимчики Фортуны. Ты смеялся надо мной и ни разу не спросил: не могу ли я чем-то помочь? И продолжал твердить о своей безумной любви, чередуя при этом жену с девушками и путешествиями. В конце концов я стала сбрасывать звонки от тебя. Но по-прежнему звонили твои друзья, уверяя, что я не понимаю своего счастья и что всё у нас с тобой впереди. Так шли годы. И ушли. Я давно не реагирую на тебя и твоих друзей, а ты всё крутишь заезженную пластинку, не обращая внимания, как она нелепа.
Я не знаю, кто тебя воспитывал и как, но к возрасту, когда мужчина должен быть зрелым и ответственным и отдавать себе отчёт в своих поступках, ты всё так же инфантилен и безмыслен. А впрочем, нет, новая мысль промелькнула: недавно ты пообещал, что, пожалуй, помолишься за меня и мою удачу. В очередной раз я потерялась, затем вспыхнула гневом: тебе ли — молиться — за моё счастье?!
...Ты по-прежнему мил и обаятелен, и, как на свет фонарика, к тебе слетаются глупые мотыльки. Но ты не согревающий огонёк, ты — холодный и тусклый свет фонарика. Это и есть твоя суть. И уже поздно надеяться, что она станет другой. Горбатого могила исправит.
...Если бы у меня была машина времени, я бы заставила тебя вернуться в тот день, взять веник, собрать осколки хрусталя и остатки ужина в ведро, вынести на помойку, а затем помыть пол и постирать скатерть. И после этого закрыла бы за тобой и твоей компанией дверь. На два оборота ключа. Впрочем, на два оборота ключа замок перед тобой и так закрыт.
Всегда и навсегда.