========================Марита
Марита ждала Ивана, который всё не приходил, а давно должен прийти. Разогревала мясо в который уже раз — волоча по снегу неповоротливые тяжёлые санки и порядком промёрзнув, Иван не снимая куртки садился за стол и ел горячее, обжигаясь и одобрительно глядя на сестру. Она любила этот его взгляд, а то, что было после, любил Иван, а она терпела: брату это было нужно, мужчине нужна женщина, Марита понимала.
Шаря вела себя беспокойно, лаяла, рвалась с цепи: ждала хозяина. Иван её с собой не брал, сажал на цепь или запирал в сарае, чтобы не увязалась следом. Марита завела собаку в избу и долго гладила и приговаривала: «Ну что ты? Что ты? Придёт наш хозяин, придёт наш Олежек, не заблудится». Услышав знакомое имя, Шаря вздрогнула всем телом и горестно завыла. Марита шлёпнула её по морде, обиженная Шаря отбежала в угол и там выла, протяжно и страшно.
Собаку она заперла в избе («В сарайке заколеет, морозно нонече»), сдёрнула с гвоздя телогрейку и встала на лыжи. Она знала, что Иван отправился на дачи: вишнёвая щепа почти закончилась, а мясо лежит, дожидается. На берёзовой-то щепе мясо дёгтем пахнет, а на вишнёвой самый вкус. Вот он и пошёл за вишеньем. Только что ж так долго? Не случилось ли чего?
Хозяина дачи Иван привёз вчера и оттащил в главный корпус, где они держали «мясо», подальше от людских глаз. Не ровён час, туристы явятся, повадились к ним кататься, и всегда неожиданно. Продуктами делятся щедро, хлеб привозят буханками, сахарок, конфетки, сгущёнку даже! За угощение благодарят. Знали бы, кому они их возят… Знали бы, чем их угощают.
* * *
Она долго топталась возле саней и пыталась привести брата в чувство. Наконец поняла, что осталась одна. Совсем.
Оставляя в снегу глубокий след, Мария Берёза волокла привязанное к санкам тело в лагерь, тяжело дыша и не сбавляя скорости. У пролома в заборе отдышалась. Везла санки по дороге до самого крыльца, заставляя себя думать, что всё обойдётся, Олег отлежится и встанет. А голова заживёт, там и крови нет почти, только белое что-то… Мазь в посёлке купит, раны заживляющую, помажет…
О том, что никакая мазь Олегу Берёзе не нужна, она догадалась ещё там, у чужого забора, у калитки со сбитым замком...
Санки оставила у крыльца: «Ты полежи тут, Олежек, тебе в холоде-то лучше, а я сейчас, я скоренько…»
Самогон налила в два стакана, один накрыла куском хлеба. Другой, налитый вровень с краями, осторожно поднесла к губам, выпила до дна, отломила ржаную душистую корочку, бросила в рот.
Растопила снег, вымыла в избе полы. По народному-то обычаю ключевой бы надо вымыть, да на ручей идти сил нет, кончились силы. Паспорта Ивана и Мариты Мунтяну Маша сожгла в печке. Уходить надо с другим паспортом, он у неё есть. Теперь она — Галина Владимировна Винник, 1999 год рождения легко исправить на 1990, а фотография похожа: чёрные волосы, подбородок с ямочкой… Повезло.
Паспорт Галя носила с собой всегда: на студенческом билете неудачная фотография и смазанная печать, и льготный билет без паспорта не продавали. Мария вглядывалась в фотографию. Вроде похожа, а вроде нет. Да кто на неё будет смотреть? Смотрят на прописку, а прописка московская, штампа о браке нет, детей нет, спасибо тебе, Галя Винник, за заботу.
Посмотрела в последний раз на избу, на топчан, где лежал брат. Поцеловала в лоб, в последний раз. Укрыла одеялом: «Спи, Олежа, спи, родной. Мир праху, земля пухом, царствие небесное». Лопатой отгребла от стен избы снег, расчистила дорожку, сама не понимая, зачем она это делает — в последний раз. И долго носила из сарая хворост и заготовленную Олегом щепу, складывая посреди избы. «Прости, Олежек, не понадобится больше».
Сарай, где лежала приготовленная для копчения колбаса («Эх, Олежа, Олежа, не успел… На станции Ленке-бизнесменке продала бы, деньги мне ох как нужны!») полила керосином, и избу полила, остатки выплеснула посреди избы, на хворост. «Прощай, Олежек. Ещё увидимся».
Мария Берёза не знала, что с братом она увидится очень скоро.
* * *
Тугую пачку денег запеленала в тонкий вязаный шарф, обернула вокруг себя, завязала крепко. Рюкзак оказался тяжёлым, хотя она взяла только самое необходимое: мяско копчёное, что оставалось, три тугих кольца домашней колбасы, ржаную буханку, мешочек сухарей. Свитер, бельишко, сапожки — на станции переобуться. И куртку Олежкину, тёплую. В ней на лыжах далеко-то не уедешь, упаришься. В анораке не в пример легче.
Она и не знала, что слово такое есть — анорак. Лера объяснила, полюбовница Олежкина. Олег одежду обычно сжигал, а анорак оставил. На память о ней, что ли? Красивая вещь — анорак. Непромокаемый, ветром не продуваемый, в нём и пойдёт.
=============================Шаря
От горящей избы шёл нестерпимый жар. Дом отдавал своей хозяйке последнее тепло, словно просил: «Не уходи! Не бросай меня, не губи меня…» Маша сидела в беседке на ледяной скамье и оплакивала избу, Олега и себя. Дождавшись рассвета, отправилась в путь: впотьмах далеко не уйдёшь.
Первой её ошибкой было решение пойти на Казанскую железную дорогу, на Гжель. Дороги она не знала, но есть же компас, и карта есть, Олег купил. Переправившись через овраг, Мария вышла на старую лыжню, которая — вот же повезло! — скоро повернула на юг. Достала из-за пазухи карту — всё правильно! Вот она, железка, мимо не пройдёшь, упрёшься.
Лыжи упёрлись в поваленную вековую ель. Пришлось их снять, и рюкзак тоже снять, и перекидывать на ту сторону, и помогать Шаре, которая бестолково бегала вокруг и не понимала, как на её коротких лапах перепрыгнуть через эту ель. Мария подпихнула её под зад, перелезла сама, надела лыжи, надела рюкзак, вздохнула с облегчением. Метров через десять путь снова преградило лежащее дерево. Потом ещё одно. Потом ещё.
Мария ругала себя, что поехала на Гжель, далась ей эта Гжель… Надо было идти вдоль шоссе, до него от лагеря километра три, до железнодорожного переезда ещё столько же, зато идти хорошо, хоть и долгонько. А в Синеозере сядет на поезд, и ищи её свищи.
Решено. Она вернётся в лагерь. Возвращаться придётся по своим следам, и через ёлки снова перелезать, будь они неладны, и собаку перетаскивать. А как её бросишь? Олежкина любимица. Да и не по-людски это, животину зимой в лесу бросать, на верную гибель. Или как раз по-людски. Мария так поступить не смогла, Шарю взяла с собой, приспособив вместо поводка обрывок верёвки. Умучилась, и собаку умучила.
Обратно идти было легче, хотя — те же лесины поперёк дороги, та же Шаря, упорно отказывающаяся преодолевать препятствие самостоятельно. У кривой берёзы, изогнувшейся так, что на стволе можно было сидеть, Маша остановилась. Овраг был где-то рядом, она узнала это место. Сняла рюкзак, отстегнула лыжные крепления, села на берёзу. Шаря хватала пастью снег, Маше тоже хотелось пить, но снег есть Олег не разрешал, и она не стала. На станции купит что-нибудь.
Отдохнут — и пойдут дальше. Дальше идти легко: по болоту, потом через рощу, до лагерного забора. Маша повеселела. Дорогу от лагеря она знает, на станцию придёт засветло. Купит в магазинчике бутылку вина и согреется, поедят с Шарей мяса… Ничего. Она справится. Она умеет — справляться. Научили родители, от которых они с Олегом сбежали, как только получили паспорта. Скитались по деревням, работали на совесть, по-честному, входили в доверие к хозяевам, а потом… Потом уезжали подальше и искали других.
И она, Маша уедет. Хорошо бы вдвоем, с Олежкой, но его больше нет. На Курском вокзале поезда сквозные, доедет до платформы Каланчёвская, а там до Ленинградского вокзала рукой подать. Олег ей показывал схему. Маша запомнила названия станций: Решетниково, Завидово, Черничная, Конаковский Мох… Красивые места. И дальние. Это хорошо, потому что Галю Винник наверняка будут искать, уже ищут, а на дачах (там наверняка есть дачи) искать не будут.
Сезон скоро начнётся, без рабочих рук куркулям-богатеям не обойтись, сами работать не привыкли. Маша молодая, красивая, может, и замуж кто возьмёт. Она умеет быть полезной, много чего умеет. Не пропадёт. И Шаря не пропадёт, единственная родная душа. В порыве нежности Маша обхватила собаку за шею, обняла. Шаря не отозвалась на ласку, мелко дрожала, нюхала воздух.
Стая вышла на них бесшумно — под двумя десятками лап не хрустнула ни одна ветка. Они медленно приближались, сжимая молчаливое кольцо. Маша взмахнула палкой, крикнула грозно: «А ну, пошли отсюдова! Вон пошли! Геть!» Но собаки не испугались. Замёрзшие, оголодавшие и озлобленные, они подступали всё ближе, сужая круг и давая Маше себя рассмотреть. Страшные, с ребристыми боками и гноящимися глазами. И молчат, не рычат даже. Это молчание было страшнее всего. Машу прошиб ледяной пот.
У неё же палки! Их любая собака боится! Не боятся только домашние, небитые, они не знают, что это такое. А эти должны знать. Но палок, которыми она бешено размахивала перед собой, стая не испугалась.
Рождённые служить людям и преданные ими, они и сами предали извечный закон и больше не считали человека — ни господином, ни хозяином, ни другом. Услышав сдавленный рык, Маша от неожиданности отпустила верёвку, и глупая Шаря рванулась к сородичам, радостно виляя хвостом. Только сородичами они больше не были.
Изгнанные людьми из сытого и тёплого мира, они не верили в дружбу, не испытывали ни привязанности, ни даже любопытства. Они испытывали только голод — постоянный, сосущий внутри, отнимающий силы, доводящий до края. Шарю пожирали, соприкасаясь впалыми боками и жадно урча, отрывая куски тёплой плоти, мучительно содрогающейся. Живой. Кричать Шаря не могла: кто-то выкусил ей горло и шумно лакал кровь, мордой отпихивая собратьев.
Маша не могла смотреть, не могла дышать, и жить, кажется, тоже уже не могла.
Жить! Мысль пробилась сквозь затуманенное сознание, заставила встать, пристегнуть крепления и уходить, не оборачиваясь. Ей бы только до ручья добраться, там она снимет лыжи и пойдёт по воде, под снегом вода, собаки след не возьмут. Только бы успеть, только бы успеть…
Успела. И долго брела по щиколотку в воде, а потом и по колени, не чувствуя ледяного жгучего холода. Лыжи Маша бросила в овраге. Это была вторая её ошибка.
Стая её не преследовала, десять пастей жадно лизали красный от крови снег, подбирая ошмётки — той, что стала бы им подружкой (сучку кобели не тронут ни при каких обстоятельствах, даже если она укусит первой), если бы они были собаками — в том смысле, который вкладывают в это слово кинологи.
* * *
До лагеря Мария Берёза добежала не чувствуя, как хлюпает в лыжных ботинках ледяная вода.
Изба полыхала. Пламя гудело, трещало, ухало. Над дорогой тянулся чёрный дым — словно прощалась с ней, не хотела улетать в небо Олежкина душа. Чёрная. Как и её.
Когда они с братом впервые попробовали человечины, им просто хотелось есть. Сильно хотелось. Они работали с утра до ночи, за миску похлёбки и ночлег. Похлёбка была жидкой, в миске у Маши плавала маленькая картошина. И больше ничего. Олег выловил картошку из своей миски, добавил ей, Маша покачала головой, отказываясь, переложила картошку обратно, в братнину миску: останется голодным, как завтра работать будет?
Хозяин наблюдал за их манипуляциями, неторопливо объедая с кости жирное мясо: суп был наваристым, из говяжьей грудинки, но грудинки Маше с Олегом не досталось, всё съели хозяева. А суп, как показалось Маше, был разведён водой. А уйти не к кому: больше их никто не нанимал, лишние рты никому не нужны.
Тем временем хозяин выгрыз последний хрящик, обсосал жирные пальцы, сыто рыгнул. Объеденную дочиста кость он бросил на их с Олегом стол (работников кормили отдельно): «Ешьте, коли так смотрите. Утром кашу лопали, не наелись? За мясо работать надо, а вы — что можете? Обоих соплёй перешибёшь…» — и ушёл спать на сеновал.
Там они его и убили, за эти слова, за брошенную как собакам кость, и за кормёжку, от которой уже через полчаса хотелось есть. Олег приказал сестре отвернуться, дрожащими руками вырезал куски мяса, совал в заплечные мешки — свой и Машин. Она не стала отворачиваться, смотрела, и во взгляде ненависть мешалась с торжеством.
Остатки закопали в сено, глубоко, чтобы не сразу нашли. В тот день они прошагали двенадцать километров до сортировочной станции, залезли незамеченными в крытый вагон и уснули. А когда проснулись, то были уже далеко. Состав стоял где-то в полях: ни огонька, ни звука. Куда идти — неизвестно, надо дождаться утра.
Не в силах терпеть голод, они развели огонь на платформе с откидными бортами, до которой добрались, прыгая по крышам. Платформа полупустая, в дальнем конце белел штабель березовых дров, как нарочно для них приготовленных, а спички у Олега были, стащил коробок в кухне. Мяса нажарили не экономя, ели его без соли, и Маша на всю жизнь запомнила сладкий вкус и ленивую, умиротворённую сытость. И полюбила — на всю жизнь.
Ноги сами повернули к дому, но Маша не позволила им сворачивать — к тому, чего уже не было в её жизни. Шла по аллее не оглядываясь, и гипсовые пионеры провожали её гипсовыми взглядами.
Собачья стая сюда не придёт, побоится огня. Отчего же её пробирает дрожь? Маша опомнилась, присела на покрытую ледком лавочку, сбросила с ног обледеневшие ботинки, стянула мокрые носки и тёрла варежкой потерявшие чувствительность ступни, пока их не начало колоть как иголочками. Натянула на босые ноги сапожки-дутики (о носках не позаботилась, забыла), надела Олегову куртку, а анорак запихнула в рюкзак.
Идти стало легче, и главное, она согрелась и больше не дрожала. Жалела об оставленных лыжах — на них добежала бы скорёхонько, пешком-то дольше. Машину бы остановить, попросить довезти до Синеозера, но нельзя: заприметят, запомнят, расскажут. И тогда её найдут. И не докажешь, что никого не убила, ела только.
Маша приуныла: до посёлка идти долго, от лагеря до шоссе три километра, да по шоссе три, да по посёлку до станции… Долго.
Это была её третья ошибка. Останови она машину, её довезли бы до станции, до электрички. И ехала бы, а не тащилась по краю дороги на негнущихся уже ногах, изнемогшая от пережитого.
До озера дошла уже когда наступили сумерки. Лёд показался ей синим, и вода под ним, наверное, синяя, ведь не зря его назвали синим — синее озеро. Ей смертельно хотелось пить, и она ела снег, но от снега пить хотелось ещё сильнее. Вот бы напиться из озера синей колдовской воды…
======================Синяя вода
Шоссе огибало озеро по длинной дуге и возвращалось к посёлку — там мерцали огни фонарей, там был железнодорожный переезд и станция. Далеко. По льду , напрямик — короче вдвое. Но идти через озеро Маша боялась: конец марта, солнце жарит как сковорода, лёд может не выдержать. Оно большое, Синее озеро, до берега не докричишься да и кому кричать? Кому она нужна…
Озеро большущее, пока его обойдёшь, магазин на станции закроется, а ей надо купить что-то в дорогу, и носки шерстяные, тёплые, пару можно взять, и вина бутылку. И воды. Господи, как же хочется пить!
От близости посёлка, от тёплого мерцания огней, от заливистого свиста электрички и сознания того, что она жива и почти уже дошла до станции, и сядет в поезд, в тёплый вагон, где можно спать до Москвы, — пережитый ужас отпустил Машу. Они с Олегом многое пережили и умели абстрагироваться, уходить от этого. Олег и ушёл…
Маша сморгнула слёзы. Через озеро тянулись две цепочки следов. Кто-то прошёл по озеру! И обратно шли, вот следы, значит, здесь ходят! Значит, и она пройдёт.
В сумерках не разглядела, что следы были давними. Мальчишки прошли здесь два дня назад — по талому, расквашенному льду, оставляя следы от ботинок. Ночью подморозило, и следы замёрзли. Откуда ей было знать, что не дойдя до середины озера мальчишки повернули обратно, и две обратные цепочки следов были их же. Взрослые через озеро ходить не отваживались: солнце сверху шпарит-старается, вода снизу лёд съедает, пойдёшь по нему и сгинешь.
Мальчишки, когда под ногами затрещало, насмерть перепугались и вернулись обратно по своим же следам, свято веря, что если идти по следам, то не провалишься, лёд выдержит. Он и выдержал их — девятилетних. И Машу бы выдержал, если бы на лыжах шла. Она худенькая, пирожки пекла, сама не ела, держала вес. Брату нравилось её тело, стройное, гибкое, лёгкое. Нравилось, как она отдаётся ему, как спрашивает: «Тебе хорошо, Олежка?» — «А тебе?» — «Мне — просто очень!» — врала Маша. Брату это нужно, а она потерпит.
Ветер дул в лицо, и приходилось всё время щуриться, поэтому Маша не сразу увидела, что следов больше нет, и снега тоже нет, под ногами голый лёд — чёрный, страшный. Маша испугалась, поскользнулась, упала... и оказалась в кипятке. Вода обжигала, скручивала мышцы судорогой, а выбраться не получалось. Маша цеплялась руками за ледяные закраины, выплёвывала воду, не помня о том, как хотела пить и мечтала о синей воде.
Только бы выбраться на лёд! До берега она как-нибудь доползёт. Рюкзак, и без того тяжёлый, от воды стал ещё тяжелее, и тянет вниз, а снять его никак не получается.
Вцепившись в ледяную кромку изрезанными руками, Маша закричала — предсмертным отчаянным криком. Никто её не слышал. Крик забрал остаток сил, тело налилось чугунной тяжестью, руки уже не чувствовали боли и не держались за острые края, она плыла куда-то, и пить ей больше не хотелось.
ОКОНЧАНИЕ http://proza.ru/2019/06/28/1589