Старый Перец. (Из семейных тетрадей. 3)
Старый Перец1 осторожно развернул влажные газетные листы, обмотанные вокруг тонкого ствола и бережно опустил саженец в ямку. Внучок усердно стремился помочь своему деду. Он тоже старался засыпать ямку, подгрёбывая землю своей маленькой зелёной лопаткой. Лопатка с гладким буковым черенком, заканчивавшимся шаровидным набалдашничком, была чуть ли не в один рост с беленьким курчавым карапузом, и он то и дело, прикладывая её к сапёрной лопатке деда, сравнивал их длину, поглядывая на лезвия и несовпадающие концы черенков. Потом воткнул её во влажную весеннюю почву рядом с саженцем и спросил:
«Деда, а дерево скоро вырастет?»
«Оно будет расти долго-долго и поднимется высоко-высоко.»,- ответил Перец и, как бы в подтверждение своих слов, держась за чугунную ограду, закинул голову, взглянул в небеса и зажмурился.
Белые кружевные, уже подмокшие облака плыли над синагогой подгоняемые ласковым весенним Зефиром. Свежий утренний воздух был напоён ещё не дождём, но его запахом, и пронизавшие его мельчайшие игольчатые капельки тронули прищуренные веки старого Переца.
«Надо поспешать домой, Хонале, будет дождь!»-, обратился он к внуку. Аккуратно очистив сапёрную лопатку, подвесил её к ремню, собрал мокрую газетную бумагу, взял за руку внучка, и они молча вышли из дворика синагоги.
Они шли улицей Пилимо (Pylimo), которая вела их мимо старых обветренных и омытых литовскими дождями домов, из которых чёрными дырами зияли подворотни. Вся в ещё незаживших, оставленных войной шрамах, старая морщинистая и облезлая вильнюсская улица, она лениво тащилась мимо магазина «Военторг», еврейской мужской парикмахерской, большого гастронома, артиллерийского училища и его, опоясанной ржавой сеткой спортивной поляны с футбольными воротами, турниками и брусьями, скамейками и площадками для городков. Дальше был перекрёсток. От него влево поднималась улица Басанавичяус (Basanavi;iaus) с книжным магазином на углу. Через восемь лет этот угол отсекли, чтобы первый троллейбусный маршрут Вильнюса №1 Жверинас – Вокзал мог пройти сквозь узкое горло на перекрёсток и дальше, но книжный магазин остался. Направо, между швейным ателье и атлантами, держащими портик с балконом над входом в артиллерийское училище, сужаясь змеилась Траку (Traku). За перекрёстком были дамская парикмахерская и хлебный магазин Гобермана2, против которых, на другой стороне улицы торчал почерневший остов длинного трёхэтажного, с войны обожжённого пожаром, дома без крыши, перекрытий и окон. В серый пасмурный день, какие чаще и бывают в здешних краях, прогулка могла быть унылой, но в этот подсвеченный солнышком воскресный денёк, окроплённый изморосью, она стала отрадна молитвой и осмысленной посаженным деревцем. Одухотворённые, они свернули в подворотню, узкой тесной трубой между парикмахерской и хлебным магазином входившую в их двор.
Именно таким и именно в этот день запомнил я, трёхлетний мальчик Хонале, своего дедушку Переца.
Вот и сейчас он стоит перед взором, как тогда, в гимнастёрке, опоясанной кожаным солдатским ремнём, в галифе и кирзовых сапогах. На гладкой лысой голове ермолка. Взгляд ироничный, мягкий, добрый ...
Старика изматывали частые головные боли, он очень страдал, и ни врачи, никто ничем ему помочь не смог. У него обнаружили опухоль головного мозга. Бабушка плакала, причитала, что болезнь дедушки Переца развилась вследствие травмы, полученной в совхозе Молотовской области, и проклинала всегда подвыпившего дедушкиного напарника, который во время ремонта трактора скинул ему на голову массивную «железяку».
Семейное гнездо. (Из семейных тетрадей. 4)
Приветливо открыла дверь моя бабушка Дора, и дед с внуком вошли в кухню, которой начиналась их та самая семейная квартира. Из окна кухни поверх красных черепичных крыш открывалась панорама из вереницы мощёных булыжником длинных узких дворов. Вгляд из окна вместе с вереницей упирался в улицу Клайпедос, где особое внимание внука привлекал эскадрон конной милиции. Я взбирался на высокий детский табурет и с высоты третьего этажа рассматривал расходящиеся рукава внутренних проходных дворов. Рукава затейливо простирались от улицы Траку параллельно улице Пилимо, через их двор, соседний, позади заброшенной церкви евангелистов-реформатов до конюшни, лошадок, милицейских тёток в мундирах и кузни. Двубортные ворота кузни бывали отворены, и в её темном чреве полыхал красными языками пламени кузнечный горн. Мне нравилось смотреть развод эскадрона, и, когда тот проводился в сопровождении духового оркестра, приходил в неописуемый восторг. Я ликовал. Другие три окна квартиры выходили из комнат во двор, вход в который находился на углу Траку – прямо напротив атлантов. В одно из двух окон большой комнаты удобно было взобравшись на диван стоять и рассматривать двор улицы Траку, не попадавший в обзор из окна кухни.
Тот двор казался мне совершенно отдельным таинственным миром. В нём, в том великолепном и загадочном мире, если взглянуть направо, на нависавшей над въездом во двор террасой, среди горшков и кадок с яркими цветами и диковинными кактусами несла дозор каменная скульптура античной девы. Среди этого великолепия всегда царила большая красивая женщина с громадной копной ниспадавших на плечи, спину и грудь чёрных волос. Она степенно, словно богиня плодородия, ступала меж горшков и кадок, орошала растительность из обёмистой садовой лейки и вела неспешную беседу со своей безгласной подругой. Прямо против окон некоторые из длинного ряда коричневых деревянных сараев выгоняли из своих пропахших бензином и смазочными маслами утроб сверкающие лаком и никелем старинные и трофейные автомобили. Эти Хорьхи, БМВ, Кадиллаки и Паккарды, кабриолеты и седаны урчали своими скрытыми под капотом желудками, а вокруг сновали механики, готовившие их к автопробегам либо на продажу. Окно во второй, дальней комнате, служившей родителям, спальней выходило туда же, но там было не достать до подоконника, и вскарабкаться было не на что. Зато, когда я стал на два года взрослее, интерес стал привлекать маленький резной секретерчик у изголовья родительского ложа, а на нём довоенный радиоприёмник ВЭФ. Я научился включать аппарат и накручивать настройку ВЭФ’а, из которого лилась чарующая музыка, и тёплый хрипловатый голос что то непонятное пел, обволакивая и завораживая своим пронзительным волшебным магнетизмом. Для дистанционного наблюдения за эскадроном и роскошной крупнотелой красавицей на террасе извлекался из секретерчика трофейный цейссовский бинокль. Там рядом с биноклем, запонками, военными наградами, наградными документами и записными блокнотиками металась россыпь жёлто-серых пакетиков с какими-то кружочками из тонкой резины, растягивавшимися в продолговатый цилиндрик. Прочесть надпись на одном из пакетиков мне удалось, но воспроизвести слово не получалось. У родителей об этом не спрашивал, чтобы не обнаружить тайны своего проникновения в запрещённые закуты.
С шестилетнего возраста, дождавшись когда родители уйдут на работу, я повадился незаметно от возившейся на кухне бабушки чего-нибудь отхлёбывать хмельного. Естественно, прежде чем остановить свой выбор на массандровском Кокуре, мне пришлось неоднократо провести дегустацию ассортимента початых бутылок. Открывались запертые дверцы заветного буфета «золотым ключиком», извлекаемым из потайного, как считали родители, места на верхней полке буфета среди сиявшего праздничным великолепием богемского стекла, хрусталя и фарфора, ограждённого стеклянными заслонками с матовыми кистями винограда и резными камеями с головой Бахуса на бронзовых ручках. Вкусы мои и гостей разнились. К Кокуру они прикасались редко и разве-что самую малость. Предпочитали водку. А главным докой по части алкогольных напитков был мой папа. Не напрасно же работал он главбухом на ликёро-водочном заводе. У нас дома имелось всё, на что завод был горазд, а также образцы всего того, что закупалось за границей, в целях составления купажей, отработки технологий и, естественно, на стол начальству. Виски, коньяки и ромы, шерри-бренди, ликёры и старки, шнапсы, кюммели и кальвадосы, мадеры, портвейны и хересы, и прочая крымских, кавказских, карпатских и других громоздили свои фаллические стеклянные и керамические жерла в ореховом буфете работы Симена Цодиксона.
Первым, из запомнившихся мне праздников, был «Брис», который исполнили моему братику на восьмой после рождения день. При большом стечении гостей маленький орал так, «как-будто его резали». Четырёхлетний я стоял в нескольких шагах и наблюдал, как братика таки действительно резали. Братик кричал, прям заходился в истошном крике, но орал он не от боли, а от того, что чужие дяди его носили, вертели, держали на своих коленях и что-то над ним колдовали, промакивали тампонами кровушку младенца и густо посыпали светлосерым порошком его мужское достоинство, доставляя беспокойство и дискомфорт. Скорей всего боли он не ощущал; ему сделали анестезирующий укол. Дело было утром в июле, и может быть не вовремя потревоженный грудной малыш хотел спать или есть, а получал совсем другое, и это другое отнюдь не соответствовало инстинктам и рефлексам его грудного возраста. Потом все гости, родители и участники провозглашали «Мазл тов!», поздравляли счастливых родителей и меня. Родительский совет нарек малыша Михаэлем
Примечания:
1. Перец - еврейское мужское имя. Исторически встречалось среди сефардов и евреев Прованса, уже в средневековье использовалось в Испании, южной и северной Франции. Среди ашкеназских евреев в Германии имя встречалось крайне редко, но в более позднее время распространилось в Восточной Европе.
2. Хлебный магазин Гобермана, Комьяунимо 22, называемый так по фамилии его директора – инвалида войны, одноногого ветерана 16 литовской дивизии.
3. Брис - обряд обрезания крайней плоти, называемый брит-милах на иврите и брис (брит) на идише исполняется на 8 день после рождения. Обрезание сопровождается религиозным обрядом, во время которого мальчику присваивается имя. После церемонии, которая, как правило, проводится дома и обычно проходит в начале дня гостей приглашают на веселое застолье.