Заводская парочка
Чумазый, рыжий котёнок по кличке Бублик развалился на вязаной сидушке табурета. Возле печи ему было тепло, спокойно, а в эту смену на пекарне - ещё и сытно. Из четырёх кочегаров только здоровый, конопатый Василий привечал у себя кота, делился с ним нехитрыми припасами и позволял ему разные вольности. Кот непременно следовал за своим благодетелем,а,когда того вызывали в цех по производственным нуждам, садился поодаль, ждал и, возвращаясь, первым занимал засаленную сидушку табурета.
Эта рыжая парочка была так дружна, что её появление невольно вызывало улыбку у всего коллектива смены, кроме уборщицы Серафимы. Сима, как её называли в цеху, своей грубостью и неопрятностью давно перестала вызывать удивление окружающих. Тёмно-синий халат, косынка, постоянно сбитая набок, и смешные боты скрывали в ней девицу двадцати с лишним лет, а её замкнутость и постоянное недовольство стали настолько привычными, что другие работники не принимали их во внимание.
- Дай волю осоту — и огурцов на белом свете не станет! - пробубнила она, согнав Бублика с излюбленного места, - Чай, не для тебя постелено. Ишь, разлёгся!
Серафима стряхнула сидушку, положила ее на место, обратной стороной вверх, и веником шуганула хвостатого.
- Пошто злая такая? Чем тебе котёнок помешал? Сидит себе и сидит, - заступился за питомца Василий.
Высокий, крепкого телосложения парень, с веснушчатым, добродушным лицом - он совсем недавно устроился на работу и сразу завоевал расположение женской части коллектива. Безотказный, Василий не чурался никакой работы и с радостью оказывал помощь по любой просьбе. Вот только одевался он старомодно и говорил по-стариковски. Женщины шушукались между собой: мол, из какой-то глубинки прибыл, то ли из глухой деревни, то ли из хутора. И к хлебу у Василия было отношение особое: страсть как не любил он, если кто в смене сквернословить начнёт, работая с тестом. Ни за что потом к хлебу, сделанному из такого теста, он не прикоснётся. Будет чёрствую корку жевать — а не прикоснется.
- Лучше, - говорит, - малые крохи с честностью, чем большие куски с лихостью!
А уж если, по какой-то причине, буханки из печи с дефектом выйдут - так вообще.... Расстроится парень до слез, убежит к себе в кочегарку и сидит там, коту жалуется. А тот мурлычет в ответ - будто понимает.
- Ишь ты, какой сердобольный! - попыталась затеять разборку Серафима, - Привадил на пекарню котяру приблудного! Небось, ещё и блохастого?
- Не-е-е... Сказал, блох нету..., - оправдывался Василий, поглаживая кошачью спинку.
- Кто сказал? Кот?
Василий умолк и повернулся к Серафиме спиной. Стоя у двери, уборщица еще раз взглянула на крепкую фигуру парня, покрутила пальцем у виска и покинула кочегарку.
Стараниями Серафимы по пекарне разошелся слух, что новый кочегар - малость придурковатый. Нашлись те, кто этому поверил. Они стали посылать в адрес Василия Добровидова смешки и разного рода колкости.
А Вася не реагировал.
- Зачем? Дай гневу волю, заведёт в неволю, - отвечал он доброй половине коллектива, - Не те у меня здесь задачи, чтобы свары учинять. Хлебушко такого не терпит.
А задачи у Василия были действительно не те.... И если бы не история, произошедшая на его родном хуторе Доброделовский почти месяц назад, не было бы здесь, на пекарне, этого рослого, веснушчатого кочегара двадцати лет от роду.
Гриб – не хлеб, ягода-трава
Лето в этот год выдалось ягодное. Черники в лесу синим-синё, земляничный запах дурманом на полянки выводит.
Вот и отправились Дашута с младшим братом, Павлушкой по ягоды. Давно в лес не хаживали. Последний раз - когда ещё родители живы были. А как схоронили их, после аварии, то года три не до леса было. Павлуша - совсем маленький - с собой не возьмешь и одного не оставишь.
Увидала Дашута, что бабульки деревенские с полными ведрами
лесных ягод на рынок приехали, вспомнила, какое варенье из неё душистое, и раззавидовалась. А тут еще отпуск ей выпал на такое время хорошее - грех не воспользоваться. Собралась, как мама учила: «Сапоги, косынку, и чтобы все тело от комаров прикрыто». Братишку одела. Себе - корзинку в руки, ему - старенький бабушкин бидончик, и - автобусом до деревеньки со знакомым названием.
Денёк выдался замечательный: безветренный, не жаркий.
Прогулялись они по просеке - земляника обобрана уже. Есть немного переспелой - Павлушу побаловать. Решилась Даша на знакомый черничник дорогу вспомнить. Дошли до старой липы - место памятное - всегда с родителями тут на привал останавливались. Усадила братца, достала свой нехитрый запас - перекусить. Отдохнули и с новыми силами отправились, шагнув через расщелину ствола старого дерева...
Черничник оправдал ожидания. Такого урожая ягоды Дашута с детства не помнила. Что не кустик - то полная пригоршня. Вот уже и корзинка потяжелела от синих сладких горошинок. Павлуша со своим бидончиком тоже не отстаёт - и туда успевает класть, и в рот.
Притомились они, присели на корягу. Смотрят по сторонам, где ещё кустики не оборваны. Вдруг... показалось... нет! Старичок идёт. И до того этот старичок маленький и тощий, что жалость берёт. Одежонка на нём вся латаная-перелатанная. Сам востроносенький такой, взгляд печальный...
Приблизился к ним и говорит:
- Котомку я где-то свою обронил давеча. Ягоды собирал, тут и обронил. А в ней у меня всё самое ценное. Весь вечер искал, аж заночевать в лесу пришлось. Не видали где?
- Нет, дедушка, - ответила Даша. - Давай, помогу тебе, подскажи, где ты ещё не смотрел.
Оставив Павлушу охранять корзинку и бидончик, пошла Даша черничник обследовать. Только теперь не за ягодами, а в поисках котомки. Ходит она, под деревья и коряги заглядывает, а старичок всё позади нее, знай себе долдонит:
— Вот ведь, потерял. Самое ценное. Как мне теперь без неё?
- Ты хоть, дедушка, скажи, как она выглядит? Какого цвета? - спрашивает Дашута.
А он опять своё:
— Вот ведь, потерял! Как теперь? Что есть-то буду? Гриб – не хлеб, ягода – трава.
Далековато отошла помощница от брата. Приглядывается Павлуша, чтобы сестру из виду не потерять, и чудится ему, будто старичок тот вовсе не ищет ничего, а норовит Даше на спину запрыгнуть, пока та, согнувшись стоит. Изловчился очередной раз, а Павлушка как закричит:
- Дашута! Мне страшно!
Старикашка исчез. Обернулась сестра - никого рядом. Семенит навстречу братец с корзинкой и бидончиком, а у неё в голове такая боль, что в глазах мутнеет и плывет всё вокруг.
У всякой охоты свои заботы
Очнулась Даша от запаха горячего хлеба. Огляделась - лежит она на кровати, в деревенской избе. Стены той избы бревенчатые - ни обоев, ни покраски. Полы - тоже не крашенные, а застелены домоткаными половиками.
Стол, на столе - самовар и круглый каравай ржаного хлеба. По двум сторонам от стола - лавки, на лавках - тоже половики. У входной двери стоят её корзинка и Павлушкин бидончик.
- Павлуша! - позвала она брата. - Где мы?
- Мальчонка твой по улице гуляет, - раздался в ответ женский голос. - Нашёл себе подружку - Веруньку Доброхотову. Четыре года отроду, а такая говорушка! Любого заговорит.
Хозяйка дома, где оказалась Даша, была не старой, лет сорока, но одета, как в историческом фильме, - в длинный сарафан. Голову, под белым платком, покрывала тканевая шапочка.
- Неужели кино снимают? - первое что подумала гостья, успокоившись за брата.
Но уж больно тихо было во дворе. Никаких посторонних голосов, звуков техники или чего-то похожего на это.
- А как мы здесь оказались? - осмелилась спросить Даша.
- Сосед мой, Василий, вас в лесу подобрал. Говорит, что ты лежала без сознания, а братец твой рядом сильно плакал и всё про старичка, потерявшего сумку, твердил. Думается мне — это Боли-Бошка вас в лесу встретил. Дух лесной. Не слыхала о таком? Ему - за радость поиздеваться, а людям - головная боль. Ваше счастье, что сосед в это время из гостей возвращался. Он парень крепкий - на руках тебя до деревни донёс.
- Ой! А как же Павлушка с ягодами нашими сообразился? Тяжело ведь ему! - спохватилась Даша.
- Да, чего уж там тяжелого. Он пока возле тебя сидел - ваш сбор ополовинил, - хозяйка подошла ближе, добродушно улыбнулась и добавила, - Тетя Нюра меня зовут, Доброладовы мы. Я твою хворь снимала.
Дверь распахнулась, в избу вбежал Павлуша с сорокой на плече.
- Верунька, да ты никак Манину забаву себе облюбовала? - спросила хозяйка непонятно у кого.
Сорока спрыгнула с плеча на пол, оборотилась в девчушку, лет четырех - пяти, и картавым голосом ответила:
- А я летать хочу! А ваш Петюня, в петухах, выше жабога не вжлетал. Маня кажала сагокой быть лучше! Мне нгавица.
Дашута обомлела от увиденного. А Павлушка подскочил к сестре, чтобы выложить последние новости. Впечатлений от прогулки у него было столько, что мысли наскакивали одна на другую и окончательно путали рассказ. Даше удалось понять главное: место, где они оказались, очень красивое, но странное. Люди здесь необычные и много чего с хлебом связано.
- Даш, Даш, я тоже так хочу! - запросил в конце речи Павлуша, - В кого-нибудь превращаться.... Попроси Житного деда, чтобы и мне забаву подарил.
Дашута едва успела рот открыть, как её опередила тётя Нюра:
- У всякой охоты свои заботы. Ох и говорун твой братец, похлеще той Веруньки. Сказывал - вы с ним вдвоём живёте? Сироты? Тебе самой сколь лет-то будет?
- Восемнадцать. А кто про нас говорит? - пролепетала Даша растерянно...
- Да, Василий. Пока до хутора шли, ему Павлушка твой все тайны поведал. Даже про то, что ты хлеба печь мастерица.
- Ну что вы, - смутилась девушка, - Я на пекарне всего год работаю, мне пока только формовать доверяют.
- А ты до Акулины Тимофеевны сходи, может, чему у неё подучишься? - Нюра лукаво прищурилась. - В наших-то одеждах пройтись не зазорно будет?
Только сейчас Даша заметила, что на ней не старый мамин спортивный костюм, а длинная, в пол, рубаха, сероватого цвета с вышивкой по плечам.
- Настоями я тебя обтирала, чтобы в чувство привесть. А то, дай боли волю - в дугу согнет. Вещи - в родниковой воде простирнула, сохнут. Ключевая вода - для хвори беда.
- Ой, мне даже интересно - по-вашему нарядиться, - с радостью откликнулась гостья.
- Ну и славно! На-ко, панёву надень. В рубахе-то не пристало по улице ходить.
Панёвой оказались три куска ткани, соединённые верхними углами, которые Даша обмотала вокруг себя, как юбку.
- Подвязаться бы чем?
- А гашник для чего? - тётка Нюра указала на плетёный шнурок. - Подпояшешься - и концы за него же запрячь, за гашник-то.
- За гашник? Вот оно что! А я все думаю, что такое загашник?
- Ты, Дашута, ступай, да ни чего у нас не пугайся. Нет у хуторян злобы. Хочешь, я своего Петюню кликну, чтоб проводил?
- Я сама отведу! - засуетилась картавая Верунька и потянула девицу за руку.
Даша чувствовала себя героиней неизвестного фильма-сказки. Он шла по витым тропинкам хутора, мимо домов с резными наличниками, мимо печи в центре сада, мимо красивого резного навеса над большим, общим, столом. Одной рукой Дашута держала за ладошку брата, а другой - маленькую говорливую девчушку, Веруню Доброхотову. И так хорошо ей было, что казалось будто и небо здесь синее, и трава зеленее, и птицы громче поют. А птицы ли это? Вон, малышка, сорокой может стать. Сказка, да и только!
- Вася! - закричал Павлуша и, вырвав ладошку, припустился бежать навстречу крупному рыжеволосому парню, вооружённому косой. - Ты куда с этой штукой ходил?
- Покос у нас, - спокойно ответил тот. - Как сестрица? Поправилась?
- Да вон она, с Верунькой стоит. - мальчишка указал в сторону Даши, - Мы к вашей Тимофеевне идём.
Парень обернулся…
На тропинке, которая вела из сада к дому Тимофеевны, в тени яблони, стояла простоволосая девушка в одежде хуторянки. Василий не сразу признал в ней вчерашнюю больную. Длинная рубаха с вышивкой и панёва, подчеркивающая тонкую талию, придавали девичьей фигурке особую нежность. Даша скромно стояла лицом к своему спасителю, не решаясь подойти. Минута, другая и озорная сорока, взлетела на плечо девушки, дёрнула клювом узкую блестящую ленточку, связывающую её волосы в хвост, и улетела со своей добычей.
- Ах, ты, озорница. - вскрикнула Даша, провожая глазами птицу.
- Она у нас такая! Сладу нет. - засмеялся на ходу шедший ей навстречу Василий.
Где хлеб да тепло, там и жить добро
В избе у Акулины Тимофеевны пахло спелой закваской. Когда Василий привел гостью, хозяйка собиралась ставить тесто на караваи. Дашута встала возле входной двери, осматриваясь по сторонам. Все здесь противоречило ее представлениям о пекарне. Вышитые рушники на стенах, половики в полосочку, сундук, большая печь с лежанкой… Из-за шторки - край лоскутного одеяла. Но запах… Этот, хорошо знакомый Даше, кисловатый запах придавал дому особый уют, так по-домашнему близкий.
Хозяйка развернулась к вошедшим. Белый платок на голове, фартук, чистая тряпица в руках — вот и всё, что могло напомнить наряд пекаря.
— Вот, Тимофеевна, моя лесная находка сама к тебе пожаловала. Оклемалась, значит. Угораздило же её с Боли-Бошкой встретиться. Но тётка Нюра своё дело знает: вишь как за ночь на ноги поставила!
- И как тебя величать, красавица? - с добродушной улыбкой спросила Акулина, разглядывая гостью.
- Даша.
— Вот кому Спорышев венок-то надо вручать! Жаль, что не из наших, хуторских, будет.
Не понимая, о чём речь, смущённая похвалой, Даша искоса взглянула на Василия. Она вдруг вспомнила, что этот крепкий паренёк с веснушчатым лицом и пухлыми губами нёс её на руках до самого хутора. Краска залила щёки девушки.
- Спасибо Васе, если бы не он... Как только сил хватило?
- Не смеря силы, не подымай вилы, - ответил тот и поспешил откланяться.
- Убёг наш богатырь, а ты не робей, ступай к столу. - пригласила Дашу хозяйка, - Меня работа заждалась - ишь как квашня-то дышит.
Дашута обратила внимание на деревянную кадку, полную закваски. Вот она - источник хлебного духа - заявила о себе, под крышкой не удержишь. Не привычно было Даше, после оборудованя современной пекарни, видеть деревянную утварь. Захотелось рассмотреть получше, понюхать, а, если можно, и в руках подержать.
Присела она на лавку и стала собирать непослушные волосы в косу, но без ленточки сохранить причёску не получалось.
- А ты знаешь, что, - Акулина Тимофеевна протянула платок - Повяжись-ка лучше. Не след к столу косматой подходить.
Хлебушко - он уважения требует и особого подхода, в чистоте, с поклоном, да добрыми помыслами. Давеча наша сорока донесла: мол, хворая красавица, что Василий в хутор принёс, - в городе хлеба печёт.
- Ой, это Павлушка хвастается! Рано ещё в мастера записываться! Вон вы как скоро управляетесь! Где мне до вас?!
За время разговора Тимофеевна насыпала на стол муку,
вывалила на неё часть содержимого квашни и превратила всё это в единую массу. Ох и досталось полученному комку от ловких рук Акулины, прежде чем превратиться в тесто. То его мяли, то подкатывали, собирая со стола остатки муки, то снова мяли, то бережно поглаживали.
- А у вас, в городе, не так делают?
Акулина Тимофеевна сработала всю квашню, накрыла чистой тряпицей тесто, сняла фартук и присела на край лавки.
- У нас машины месят. Хлебов много испечь надо, разных.
Стоявший возле печи ухват с грохотом свалился на пол. Даша от неожиданности вздрогнула, а хозяйка дома обратилась к кому-то, прошептав:
- Чего ты разбуянился? Ну не знает она, что живому хлебу руки нужны. Кто бы ей сказал? Им, городским, хоть по-старому, хоть по-новому, а без хлеба не прожить.
Заметив удивление и испуг в глазах гостьи, Тимофеевна пояснила:
- Житный дед гневается, да ты не пужайся. Не на тебя. Страсть как не любит он, чтобы хлеб не по евоному правилу делали. Руки на железяки заменяли.
- А кто он? - почти прошипела Даша. От волнения у неё горло пересохло.
- Самый главный полевой дух! Его ещё Полевиком кличут. Летом, по обычаю, он в поле и днюет, и ночует, а зимой - у меня, в домовых, живёт.
Тимофеевна протянула Даше ковш:
- На-ко, хлебни.
- Так сейчас же лето, - напомнила гостья, утерев рукавом мокрые губы.
- А когда я тестом для караваев занимаюсь - дед непременно рядом будет. Говорит, мол, без его присмотра караваи не те! Я не обижаюсь, привыкла!
- А посмотреть на него, на деда, можно? - продолжала шептать Даша.
- Захотел бы показаться - сам бы вылез. Вон с Павлушкой твоим, поутру, разговоры водил. Проверку устроил - сопливый нос утирать. А малец ему платочек протянул. Дед растерялся - не ожидал. Вроде парень и не отказался помочь, но и руки марать не стал. Задачка!
- А в чём задачка-то? - недоумевала Дашута.
- Да в том, что дед всех сирот, кто не побрезгует об его нос свои руки замарать, серебром одаривает и под опеку берёт.
Акулина прервала беседу:
- Тесто отдохнуло, разделывать пора. Покажи, чему тебя в городе научили. Только про машины не заикайся.
Последняя фраза, сказанная в шутку, не умерила волнения Дашуты. Поглядывая за работой рук Тимофеевны, она усердно повторяла каждое движение, но превратить выделенный ей кусок теста в подобие шарика получилось не сразу.
- А ты ему словечко ласковое скажи, - подбадривала Акулина Тимофеевна, - Подёлись самым потаённым.
Когда будущие караваи перенесли на стол в центре сада, а в печи разгребли угли, расчищая под для выпечки, волнение Дашуты усилилось настолько, что дух захватило.
Казалось бы, не впервой ей выпечку видеть - год на городской пекарне отработала! А тут, на тебе, как перед экзаменом, коленки трясутся.
Потянулся по саду аромат ржаного хлеба. Подоспели к столу, под резной навес, и Верунька с Павлушкой.
Прижался малец к сестрёнке, зашептал ей на ухо:
- А наш каравай здесь есть? Нам дадут попробовать?
- Дадут! - ответила Даша, и такое благо по всему телу разошлось,
будто и не было в их жизни счастливее минут, чем вдыхать аромат здешнего каравая. Словно нежные мамины поцелуи проникли к самому сердцу, растопив все тревоги.
Удивить – не всегда обрадовать
Не угомонился Павлушка со своим желанием забаву от Житного деда получить. Говорила ему Верунька Добронравова, мол, только своим хуторским дед такие подарки делает, чтобы, значит, здесь, при нём, ума-разума набирались. Нет! Не отговорить мальчишку! Раззавидовался он рассказам, как здешние жители кто в бобра, кто в петуха, кто в козу превращались, пока не выросли, и напросился опять к Житному на разговор.
- Мне, - говорит, - Здесь, в хуторе, жизнь нравится, хочу с вами остаться.
А тому, старому, нет бы у сестры евоной планы на жизнь выпытать, да, с мудрым подходом, мальцу отказать... Так нет! Поддался уговорам. А, может, какую новую проверку задумал? Только пообещал дед, что обязательно одарит Павлушку, как только тот свежего каравая отведает. Но чтобы непременно целый ломоть съел.
- А там,- говорит, - стукнешь сильнее ногой о землю и скажешь, в кого задумал обернуться.
Извертелся Павлушка в ожидании, пока караваи испекутся. То на колени к сестре присядет, то к печке подбежит, но о своём потаённом желание не рассказывает - решил Дашуте сюрприз сделать. Вот только удивить - не всегда обрадовать.
Выложила Акулина Тимофеевна на стол хлеба, а в остывающую печь полено засунула, прикрыла заслонкой и говорит:
- Чтобы печка не зевала - родня голоду не знала.
Дашута за ней смотрит, каждый шаг примечает. Вот уже вслед за ребятнёй и хуторяне собрались отобедать да хлебца свежего отведать. Доверили Василию Добровидову караваи делить. Уселись Павлушка с сестрой рядышком, ждут. Сперва-наперво Василий всем по небольшому кусочку хлебца роздал, с солью, пока те к обеду не приступили, и дальше продолжил порученное дело.
- А мне, а мне целый кусок, - просит Павлушка и первым за своей порцией тянется.
А Дашута ему на ухо шепчет:
- Имей терпение! Чей хлеб ешь, того и обычай тешь! И, как назло, протянутый братцу кусок пополам делит. Ухитрился Павлушка следующий ломоть целым за пазуху сунуть, чтобы Дашута не разделила. А та, вот конфуз, по ошибке, откусила от Васиного куска, да у всех на виду.
- Вот оно как! Обручились, значит, - пошутила сидевшая рядом тетя Нюра Доброладова, - Ох и хитер наш Полевик! Небось, и на эту пару свои задумки имеет.
Зарделась Дашута от таких слов. А, как обед закончился, поторопилась откланяться. Она, конечно, благодарна Васе, но при чём здесь "обручилась"? Рано ей об этом думать. Павлушку надо к школе готовить, не до женихов...
Переоделась наскоро, прихватила свои пожитки, братишку - за руку и уходить...
А в дверях - Петя тёть-Нюрин сын.
- Одну, - говорит, - не отпущу. Сам пойду провожать.
Пока до ворот шли, всё её успокаивал:
- Ты на мамку мою не обижайся - примета у нас такая есть: если парень с девушкой от одного куска откусят, то будет меж ними сильная любовь.
- Какие обиды? - Дашута улыбнулась, - Я твоей маме жизнью обязана. А в предрассудки не верю.
- У нас говорят, - продолжил провожатый, - cпасибо тому, кто поит и кормит, а вдвое тому, кто хлеб-соль помнит!
Они шли не спеша, под послеполуденным солнцем, по притихшему хутору. Разбрелись хозяева по подворьям. Отдыхал пустой общий стол под резным навесом, где недавно стоял запах горячего хлеба, щей и травяного чая. Лишь скрип деревянных ворот, лязг железных затворов, пустой брёх собаки да чьё-то: "Цыпа, цыпы цыпа..." окрашивали эту тишину.
- Прохлада будет! - произнёс Петр, глядя на красавца петуха, что принялся скрестись возле ствола дерева.
- С чего ты взял? - не поверила Дашута.
- Вишь, куда петух грудь поворачивает? На север! Значит, оттуда ветра ждать. Вот ежели б он бой затеял со своим собратом, тогда - вёдра. А так - надует.
Дашута не совсем поняла, при чём здесь вёдра. Хотела переспросить, но Павлушка опередил.
- А Петя точно знает, потому что сам петухом оборачивался! У него забава такая была. А вёдра – это когда жарко! - с довольным видом знатока сказал он, дожевывая ранее спрятанный ломоть, - мне теть-Нюра рассказывала.
Перед воротами из хутора Павлушка остановился.
- Петь, Даш, смотрите, что сейчас будет!
Он крикнул:
- Хочу забаву, как у Василия, чтоб быть таким же большим и сильным! - и со всей силы топнул ножкой о землю.
Забавный рыжий котёнок, возникший на месте мальчонки, побегал несколько кругов за своим хвостом, забрался на столбы резных ворот, прошёлся по забору, сиганул через него, рванул в поле и затерялся там в ромашковой кипени.
Дашута оторопела. Она попривыкла к чудесам, происходящим на хуторе, но не готова была столкнуться с ними в своей семье, не сразу поверила собственным глазам. Искала брата взглядом, оборачивалась по сторонам и подзывала:
- Павлуша, Павлуша!
- Плохо это! - сказал Петя, - Видать, выпросил он у Житного забаву, да не узнал главного - кто в каком виде хутор покинет, тот в таком и останется, пока обратно не вернётся.
- За ним!
Даша - бегом за ворота... Да, где там! Как в поле котёнка отыскать?
Пробежались они, с Петром, кто направо, кто налево, покричали во все стороны, прошлись тропинкой до леса и отправились обратно, в хутор, - совета спрашивать.
Так рассудили: мальчишка маленький, один в лес идти побоится, а, значит, вернётся к сестре, и надо его здесь дожидаться.
Только у Павлушки были совсем другие планы. Он не мог и предположить, что Дашута расстроится, растеряется. Она должна была бежать за ним, наперегонки, и радоваться. А он? Он обязательно опередил бы её, потому что котёнком быть хорошо и весело, и в таком виде легче всюду лазить, прыгать, бегать! Он рассказал бы сестре, как здорово ему щекотали нос и гладили шёрстку полевые травы, какими огромным казались грибы в лесу, крупными бабочки! Они вместе смеялись бы над тем, как Павлушка вновь и вновь оборачивается в кота и обратно. А ещё, он, в таком виде, обязательно должен показаться друзьям в их дворе - пусть завидуют!
За такими мыслям котенок Павлушка забежал далеко в лес.
А когда приустал, оглянулся и понял, что один - испугался. Он обежал территорию вокруг своего привала, от страха быть съеденным дикими зверями, забрался на дерево и принялся истошно мяукать. А сумерки сгущались…
Чей хлеб ешь, того и обычай тешь.
Завечерело. Петух наскрёб обещанной Петром прохлады, ветра и крупных, но редких дождевых капель. Павлушка в хутор так и не явился, а Дашута осталась стоять у околицы со своими пожитками, вглядываясь в даль. Она категорически отказалась покинуть свой пост, надеясь разглядеть в сумерках маленькую, движущуюся к резным воротам хвостатую фигурку. Страх за братишку сковывал грудь, подкатывал к горлу, не давал дышать...
- Дай глупому лошадь, он на ней к лешему уедет! – раздался за спиной голос теть-Нюры. - Одарил Полевик дитя забавой, а пользоваться не научил. Или, может, задумал чего недоброго?
От таких слов Дашутка залилась слезами:
- Что ж, Павлушке теперь в котах всю жизнь быть? Как же я без него жить буду? Я же совсем одна.... А что людям скажу? Куда брата дела?
Нюра накинула на плечи гостьи вязанку и, обняв за плечи, повела к дому.
- Да, будет тебе убиваться, - успокаивал Пётр, наливая горячий чай. - Ты мамкины слова так серьёзно-то не воспринимай. Полевик, ну, Житный дед, - он не злой! А, вот, ежели обиду какую затаит, то жди каверзы. Давай-ка мы с тобой до Тимофеевны сходим - она-то к деду особый подход знает - столько лет уже в одной избе хозяйничают.
Дверь отворилась, на пороге встал Василий, с сорокой на плече.
- Слыхал, беда у нас. Ну, рассказывайте....
Новость о пропаже Павлушки расстроила всех. Тимофеевна ещё раз переспросила о подробностях превращения мальчишки в кота. Слушала, качала головой и вторила:
- Целый ломоть? И это после обеда-то... Ножкой стукнул... Забаву, как у Василия... чтобы сильным стать...
Она поднялась с лавки, оправила платок, фартук, заглянула в запечек, на лежанку, подшесток проверила, подпечек и печурки, за квашнёй поглядела и, стоя возле печи, обратилась к трубе.
- Всё слыхал? Ну, что скажешь?
- И крута гора, да забывчива, - раздался приглушённый голос, - Про платок-то вспомни! Руки измарать побрезговал, а забаву просит! Это что ж выходит: дай мне, кумушка, щец да за твой же хлебец.
- Платочек-то он тебе протянул. Научен так - платком нос утирать.
- Протянул да не утёр!
- Они же городские, по-нашему не привыкшие... Но в помощи-то не отказал.
- Так и я не отказал. Хи-хи-хи. Одарил, пущай пользуется.
- Не уж-то ты, дед, на дитя обиду затаил? На сироту?
- Не твоя забота, Акулина. Кто кому надобен, тот тому и памятен.
- Значит, всё-таки, задумал что-то?
- Чей хлеб ешь, того и обычай тешь.
- А девчонке что делать? Дитё же потерялось! Как без брата в мир идти?
- Тому дитю тапереча Васька учитель. Кому, как не ему, кошачий язык да повадки знать?
Вот ,пущай, его и поищет, но к нам не приводит. Покуда я не дозволю. Надобно всякому делу на своих дрожжах перебродить.
Для сестрицы у меня тоже наказ имеется.
- Что за наказ, дедушка? - всполошилась Дашута, - Я исполню...
- Ишь, какая шустрая! А вот ступай-ка да в своём городе наши караваи испеки. И чтобы непременно Доброделовские были. Получится - и я тебе рад, и мальчонке - радость будет. А нет - так и с меня спросу нет.
- Эх ты, добрый дед - сиротам опека! - с недовольством в голосе прошептала Акулина, - задал девчонке задачку, не каждый взрослый разрешит.
- Хоть добра соль, а переложишь — рот воротит, - раздалось из-за печной трубы последнее слово Житного.
Василий Добровидов этих слов уже не слыхал. Пока совсем не стемнело, он спешил по тропе от околицы к лесу, время от времени останавливаясь и по-кошачьи мяукая.
Уже затемно раздался стук в окно дома Фёклы Васильевны.
- Что за гостенёк к нам так припозднился? - Маня открыла дверь навстречу Василию. Из веснушчатой бойкой девчонки, повзрослев, она превратилась в завидную невесту. Федюня (теперь Федор) ревностно оберегал свою подружку от посторонних ухаживаний. А на днях и сватанье у них было, по Доброделовскому обычаю - с рукобитьем. Они с Маней (теперь Марией) на специально испеченный для этого случая каравай руки клали в знак договорённости о свадьбе.
- Ой! Вася! Да ты к нам не один, - сказала девушка, принимая на руки напуганного рыжего котёнка, - Никак из хуторских будет. Найденыш? Как звать?
- Пока не знали — Павлушкой звали, а узнали — глупышкой нарекли, - ответил Василий, поправив рубаху на поцарапанном плече, - Вишь как напужался, бедняга. В лесу ночевать - не сахар жевать.
По Фёклиному обычаю, за самоваром, поведал Василий всё, что знал об истории Дашуты и Павлушки, да о том решении, что Полевик принял.
А котёнок, обласканный хозяйскими руками, мигом опустошил блюдце с молоком и уже носился по комнате: то взбирался по шторам к потолку, то задирал край половика, запрыгивал на стол, на сундук, под кровать, а, напоследок, занялся своим хвостом, бегая по кругу. Обе хозяйки наблюдали за ним с умилением.
- Ишь как разрезвился, бедолага!
Не наигрался ещё в кошачью жизнь, - шептал Василий, - Я ему, пока, ничего не рассказывал.
Он мне, мол, где сестра? Говорю: на хуторе ночует, дескать, обиделась на тебя, что убежал, не спросившись. А сам не знаю, как дальше быть. Но в хутор его приносить не велено.
- На хлеб да на детей долго не посердишься. Авось, скоро и у деда обида отойдёт, - вполголоса сказала Васильевна, накладывая варенье в керамическую вазочку,
- Говоришь, велел девчонке в городе караваи печь? А она на ихнем хлебозаводе работает? Трудно ей будет. Тебе бы тоже туда устроиться надо! Помочь чем, другой раз подсказать, да братца показать. Разговором сыт не будешь, коли хлеба не добудешь. На том и порешили.
Идёт время, да не зреет семя.
Скоро месяц, как Дашута одна живёт. Соседям сказала, что братец у знакомых, в деревне, гостит. Только долго обманывать вряд ли получится - надо скорее наказ Житного исполнять. Но как? Вспоминала девица всё, что у Акулины подсмотрела, да не нашла способа, как на деле это применить. В производстве, на больших печах, хлеб совсем по-другому пекут. Ах, какая радость для неё была в кочегарах увидеть Василия! А вот в рыжем котёнке Бублике никак не хотелось Павлушку признавать. Уж и ластился он к ней, и на колени прыгал, и об ногу спинкой тёрся... А она глянет на него - и в слезы. Но, чуть минутка свободная выпадет, сама - юрк в кочегарку, чтобы Павлушке лакомство какое передать. Подшучивают над ней работницы:
- Ты к какому коту бегаешь-то? Там два рыжих. К двуногому или к хвостатому? Коли хвостатый приглянулся, почему домой его не заберешь?
Только Серафима, уборщица, страсть как невзлюбила нового кочегара с его котом Бубликом. Ходит, начальству докладывает, мол, лишняя живность на пекарне ни к чему, то воробьи, то мыши одолели, а тут ещё этот нахлебник появился. Ей в ответ: «Вот пусть кот с ними и разбирается».
Не угомонилась Серафима, при любом случае норовит кота шваброй или веником шугануть. Нет сил у Дашутки на это смотреть. Время идёт, она голову ломает, да всё без толку, как на работе с караваем заняться - ума не приложит. Нет у неё ни времени свободного, ни квашни деревянной. Да и печи не такие совсем.
Ну как Доброделовский каравай делать? А тут денёк выдался удачный - заказ на ночную смену маленький, бригада все работы рано закончила. Вызвалась Дашута смену дожидаться, а сама давай тесто на каравай месить, по-доброделовски. Всё вроде также, как с Акулиной, делала, старалась, а до выпечки дошло и, вот беда, подгорел её хлеб, подорвался, и аромат от него совсем не тот...
- Правильно мне Тимофеевна говорила, мол из одной муки каравай не испечешь, а квашни не замесишь - хлебца не поешь. Может, слово какое заветное знать надо? Что-то она там приговаривала, про добро, когда тесто замешивала...
Дашута собралась домой. Несмотря на усталость от ночной смены, идти в пустую квартиру, где никто тебя не ждет, совсем не хотелось. Поэтому вышла она не спеша, помахивая сумкой с подгоревшим караваем внутри. Солнце уже поднялось над горизонтом, погладило стены и окна домов, одарило светом деревья, заиграло росой на цветах, и такая благодать от утренней августовской прохлады, что Дашута решила прогуляться дальней дорогой, мимо старых деревянных бараков. Каравай ещё источал тепло и аромат, а в душе Дашуты не унималось чувство обиды на саму себя.
- Максим! - прервал её мысли женский голос, - Куда тебя опять понесло? Максим!
Голос показался Даше знакомым, она обернулась и вскрикнула от неожиданности – позади неё стоял козёл черно-белого окраса и тыкался мордой в сумку с хлебом.
- Ой, да ты на запах за мной пошёл. Хлебом прикормленный?
Даша отломила от своего неудачного каравая кусок и принялась кормить им преследователя, поглаживая ему спину.
- Держи его, держи! - услышала она снова, почти рядом, и посмотрела в сторону кричащей.
Приложив руку к груди, запыхавшись, навстречу Даше спешила Серафима, растрепанная, наскоро одетая и с верёвкой в руках.
- Сима?! Это твой? Козла Максимом зовут? Чудно! А давай я тебе его до дома доведу, - предложила Дашута, пока хозяйка козла пыталась отдышаться, - Не знала, что ты коз держишь, молока бы продать попросила.
- Козла, - грубо ответила Серафима, сопровождая гостью до своей калитки, пока та вела за верёвку животное, - Коз нет. Один непутёвый козёл остался.
- И зачем он тебе нужен?
Сима промолчала, а Даше на минуту показалась, что в глазах девушки блеснула слеза.
Помощница привязала беглеца возле сарая и собиралась распрощаться, но хозяйка предложила ей зайти в дом на чай.
Комнатка в бараке, где жила Серафима, была небольшая, с окном, выходящим на дорогу. Старомодный шкаф, стол, пара стульев, кровать и диван — вот и вся нехитрая обстановка…
Прямо возле входной двери, справа - вешалка для одежды, слева кухня - стол с потёртой клеенкой, плита, умывальник, лавка с ведрами для воды и печь. Дашута оглядела комнату: обувь и одежда только женская, отсутствие фотографий на стенах...
- Сим, а ты одна живёшь? Тяжко, наверное?
- Кто ворует, тот горюет, а мы живем - хлеб-соль жуем, - по обычаю грубо ответила хозяйка, наливая в заварник кипяток.
- Да, твой Максим, наверное, хлеб любит, раз он за мной увязался?
- Перед хлебом и пёс смиряется, - так же грубо прозвучал ответ.
Разошёлся по комнате душистый аромат мяты, наполнились чашки горячим напитком, а разговор всё никак не клеился. Дашута чувствовала себя неловко. Она молча допила чай в прикуску с карамелькой, поблагодарила хозяйку и хотела было идти, но Серафима ее остановила.
- Я что хочу у тебя спросить, Даша. – нерешительно начала она, -Ты вот с новым кочегаром нашим, Васькой, подружилась, а не знаешь, случаем, с каких он краёв будет? Деревню свою не называл? Может, хутор? Такое название, как Доброделовский, от него не слыхала?
В груди Дашуты лихорадочно застучало, и ответила она почти шёпотом:
- Нет. Не спрашивала... Спасибо, Сима, за чай. Я пойду, спать хочется.
Отсыпаться после ночной смены Дашуте недолго не пришлось - привиделся ей сон. Во сне - комната Серафимы, будто сидит за столом хозяйка, а перед ней - козёл на стуле. На столе Дашутин каравай с отломленным краем. Козёл копытом хлеб к себе двигает, а Серафима его подначивает:
- Каков ни есть урод, а хлеб несёт в рот.
Козёл в обиде отворачивается, сбивает на пол каравай. Тот падает и превращается в маленького старикашку почти черного, с зелёной бородой. Глаза у деда озорные, взгляд насмешливый, а в бороде - васильки. Старикашка встал, оправился, изобразил пальцами козьи рожки и ясно так произнёс:
- Идёт ваше время, да не зреет семя. Кто в небо глядит, тот без хлеба сидит,
Потом подбежал к печи, запрыгнул по-молодецки на шесток и исчез. А возле стола с потёртой клеёнкой вдруг оказалась Акулина Тимофеевна - тесто замешивает и приговаривает:
- Каравай без души, что без капусты щи. Душу-то вложить забыла? Да и Спорышев подарочек не помешал бы…
Сказала и на Дашуту смотрит. А квашня-то у неё не доброделовская, чужая, даже размером меньше.
Проснулась Дашута сама не своя. Все мысли только о том, что ей во сне привиделось. Вспомнила, когда у Василия рабочая смена заканчивается, и поспешила ему навстречу.
Где сорняк цветет, там хлеб вянет
- Я все думал, гадал, откуда мне ваше лицо знакомо? А как Дашутка про Максима то рассказала, так всё и сложилось.
Вспомнил вас с братом. Хотя мне тогда лет двенадцать- тринадцать было, - рыжеволосый кочегар Василий, в сопровождении Дашуты и с котом за пазухой, переступил порог комнатки Серафимы.
Очень уж не хотелось хозяйке принимать у себя в доме ненавистного ей кота, да и кот готов был бежать прочь от своей обидчицы, но Василий крепко удерживал подопечного.
- Ты, Серафима, на него не серчай: он, как Максим, также наказание несёт. Только твой братец за грубость поплатился, а этот малец - по глупости. Но Житный, он всех помнит, кому урок преподал.
- Да, что мне с той памяти? Не брату наказание выпало, а мне. Вон он - ест, пьёт, спит да гуляет. А мне - бессонные ночи, да о козле забота. Ну, не пожелали мы, детдомовские, в вашей коммуне жить да крестьянским трудом заниматься. Что с того?
В город нам захотелось! Не я над хлебным делом глумилась, а этот! - Серафима мотнула головой в сторону козла, который как раз заглядывал в комнату через открытую дверь, - Ты скажи, как от такой беды оправиться? Мне же от родного братца ни помощи какой, ни словечком обмолвиться… А у козлов-то век короткий. Одна останусь.
Дашута сидела, открыв рот. Почти месяц она боялась даже заикнуться о своём горе - не поймут, обсмеют, а тут больше семи лет человек страдает.
- Он о нас помнит! Как его там, деда вашего? Житный? - продолжила Серафима, - Мне вон какую память оставил - козла, ваши поговорки о хлебной корке, да штуковины эти...
- Какие штуковины? - встрепенулась Дашута.
- Сейчас поищу, ежели не выбросила.
Серафима принялась шарабошить по кухонным шкафчикам, в запечек заглянула, потом ненадолго вышла и вернулась Она внесла в дом небольшую замызганную деревянную кадку.
— Вот! Купила, по случаю, за копейки, у бабки какой-то. Тоже всё поговорками отвечала... Я запомнила: живёшь не на небе – заботься о хлебе, а мне и грош — будет хорош.
- А это, - Серафима достала из кадки берестяной туесок и гладкую палочку с рожками на конце, — Они и есть, Доброделовские подарочки. Смотри - какая рогатая?
- Так это же еловая мутовка! - Василий покрутил в руках палочку. - Тёть-Нюрин муж мастерил, он на такие вещи мастак. И туесок наш, Доброделовский – вишь, картинки на нём какие? А кто тебе его дал? Что в нём было?
- Да она, тёть-Нюра, и сунула втихаря мне в рюкзак. Я не сразу туда заглянула. Расстроилась из-за Максима. Мыслимо ли, вместо брата козла в дом привести? Только дня через три-четыре, когда вещи разбирала, открыла его, а там - кислятина какая-то и запах - фу-у-у. Вымыла, высушила и первое время там сахар хранила. А потом совсем забросила и его, и эту непонятную штуковину.
- Правду говорят: «Где сорняк цветет, там хлеб вянет!». Это же зачаток был, наш, Доброделовский. Намёк тебе дали: мол, хлеб сама испеки да брата накорми, авось и наказание бы прошло. И тётка, что кадку продавала, тоже, видать, из нашенских будет. Намекнула тебе словами… Эх! А мутовка знатная, ею квашню мешать удовольствие.
Серафима с интересом и тайной надеждой наблюдала за гостем.
Василий подошел к деревянной кадке, покрутил её, посмотрел со всех сторон:
- Ух-ты, дубовая. Крепкая ещё. Ты её на землю не ставила? Скотину из неё не кормила?
Слово «скотина» неприятно резануло по уху. Серафима с жалостью глянула в окно, на сарай, и привязанного рядом Максима.
- Я же говорю: купила эту кадку у бабки из жалости. Хотела под горячую воду использовать, да крышки подходящей не нашлось. Так и валяется без надобности.
- Хорошо! Лечить будем, - сказал тот.
- Кого?
- Да квашню твою! Нам каравай испечь надобно по-доброделовски.
Всякому зерну своя борозда.
- И вовсе он не рыжий! Это из-за веснушек так кажется. Глаза-то голубые-голубые, что неба синь, и волосы золотистые, как корочка у батона. А густые какие?! Так и хочется в них руку запустить и потрепать, играючи, - рассуждала Дашута, усердно отскрёбывая кирпичом каждую дощечку деревянной кадки, пока не посветлеет, - А сильный какой?! Меня на руках из леса до хутора нёс. И на пекарне он - помощник безотказный. Тётки наши его тоже полюбили.
- Тоже? О чём это я? - Дашута улыбнулась своим мыслям и продолжила труд.
Ещё с вечера Василий отлучился, не сказавши куда, но наказал обеим девицам до его прихода чистоту навести, а братьев своих горемычных от себя не отпускать. Кадку велено было отмыть, натереть солью с чесноком, вынести во двор, на восточную сторону, поставить в перевёрнутом виде, подстелив под неё мужскую одежду - Василий даже свою рубаху для этого принёс - накрыть женской одеждой, "подпоясать" хмелем и оставить до восхода солнца.
Дашута с Серафимой рьяно взялись за дело, трудились полдня и выполнили всё точь-в-точь по-сказанному. Они устали и прилегли было вздремнуть, да не вышло - обе очень волновались. Дашута и Серафима наконец-то обрели надежду, и каждая с нетерпением ждала исполнения своего заветного желания. А желания были так схожи... Тишину нарушила Дашута:
- Сим, а вы как с Максимом в Доброделовском оказались?
Грубоватая, малообщительная Серафима разговорилась так, будто ждала этой минуты всю жизнь, мечтала рассказать, но не знала кому. Боялась - не поверят, засмеют.
- Близнецы мы с Максимом, детдомовские. Родителей плохо помним, но знали, что в городе у нас тётка живёт. Она к нам приезжала, когда помладше были, в гости забирала к себе на каникулы. Приедет, бывало, и с порога: "А где мои Сим-Симы?" Так к нам и прилипло это "Сим-Симы" (Максим да Серафима). Мы как узнали с братом, что тётка совсем здоровьем плоха -решили сбежать из детдома. В город направились - успеть попрощаться. Всё боялись, что нас искать будут, вот и рванули через лес. Только зря - никому мы не нужны были. А в лесу - заблудились. Долго плутали, лишь за полночь к мельнице вышли. Устроились в ней на ночлег. А утром, ни свет ни заря, началось...
Разбудили нас чьи-то "у-у-у-хи", испугались, выходить боимся - вдруг это погоня. Потом - любопытство обуяло. Открываю я дверь на выход, а прямо под ногами - сорока, любопытная такая, внутрь заглядывает, норовит зайти. Увидела меня, резко вспорхнула и ну трещать "кри-ки, ри-ки-ки". Улетела. Мы на "у-у-у-ханье" к плотине пошли, а там - бобёр. Увидал нас и бултых в запруду, лишь круги по воде. Максим ещё посмеялся, мол, это бобер про нас сороке сказал, а она захотела проверить. Потом узнали, что так оно и было... Огляделись мы вокруг, видим, что тропинка в ту сторону идет, куда сорока полетела. Мы по ней пошли, а навстречу нам несутся на всех парах петух, кот и знакомая сорока. Остановились они в метрах трех от нас и исчезли, а вместо них на тропинке остались двое мальчишек и девчонка. Все года на три-четыре нас помоложе, и один из них - твой Васька.
- Не мой! - попыталась возразить Дашута...
- Да ладно скрывать! А то я не вижу, как он на тебя смотрит?
Щеки Дашуты зарделись, как яблоки, она смутилась и попросила продолжить рассказ.
- Ну а дальше вот что: повели они нас в хутор, дорогой про свои обычаи рассказывали, про забавы-превращения. А у нас, у голодных, на уме одно - чего бы перекусить и дальше в путь, в город. Да и боялись мы кому-нибудь из взрослых на глаза показаться - вдруг нас всё-таки ищут? На след нападут. Попросили у ребят съестного принести, а сами в стог залезли, ждём. Вдруг слышим - чей-то голос, и вроде как с нами разговаривает.
- Что, дожили, голубки, и ни хлеба, ни муки?
А Максим проверить решил, не показалось ли, и погромче сказал:
- Мало пожили пока, но подтянуты бока.
Голос опять:
— Это воробей не сеет, не жнёт, а зернышко клюет. А людям - работай до пота, чтоб поесть хлеба в охоту.
Не понравилась Максиму эта фраза. Возмущаться он начал, мол, только дураки за хлеб пашут. Надо денег много зарабатывать, тогда и хлеба себе купишь, и масла.
Вылез тут из стога старичок, маленький, что кукла, волосы и борода соломенные, на ногах - лапти, большие не по размеру, и рубаха, как из рогожи. Уставился на нас, так глазами и сверлит, а Максим шепчет мне на ухо:
- Глянь, какая у него борода козлиная!
Дед услышал, но виду не подал.
- В этих городах двое пашут, а семеро руками машут. Всей гурьбой одну соломинку подымают. Вот ты, один, соломинку поднять сможешь?
Максим засмеялся:
- Хоть зубами! - и встал на четвереньки.
Гляжу, а вместо брата - козёл стоит. Дед усмехнулся и говорит:
- Всякому зерну - своя борозда. Тряси, козел, бороду, привыкай смолоду, - и исчез, будто его и не было.
А я глазам своим не верю, растерялась, и у Максима глаза испуганные. Что делать? Куда бежать?
- Ой, горе-то какое! Мой Павлушка сам у Житного забаву выклянчил, а как пользоваться - не спросил. Вот и поплатился. А твоего Максима, видать, либо Стоговый, либо Соломич преобразил.
- Ребята сказали Стоговый! Помочь мне хотели. Петька, что в петуха превращался, домой к себе привёл. Говорил, что мать его, Нюра, козой оборачивалась и по-ихнему разумеет…
- С нашими дедами о хлебе спорить ни-ни! - раздался в дверях голос Василия.
Сима встрепенулась, поднялась, а для Дашуты - словно солнышко в дом заглянуло. Такая радость в душе - её спаситель вернулся!
Без надежды – что без одежды
- А я к вам не с пустыми руками, - Василий поставил на кухонный стол берестяной туесок Серафимы, - От той же Мани с добром посыл. Сима заглянула под крышку:
- Закваска?
- Зачаток. От нашего, Доброделовского, взращён. И ещё...
Он полез за пазуху, достал оттуда маленький холщовый мешочек, завязанный знакомой блестящей ленточкой, и протянул Дашуте.
- Тут тебе от Спорыша кое-что в помощь...
Даша узнала свою завязку для волос и насторожилась:
- Вася, ленточка-то у Веруньки осталась, а тебе в хутор ходить не велено, пока я правильный каравай не испеку. Вдруг теперь ничего не получится?
- Та Верунька - моему другу Феде сестрёнка. Гостевала у них, в деревне, про тебя всё трещала. Они ж с его невестой Маней - обе сороки. Сама она этот мешочек для тебя завязывала.
В мешочке оказался колосок, но необычный, вроде как засушенный, усики кое-где обломаны, а зернышки в нём будто только назрели. Все они - двойные, на сердечки похожие. Вспомнила Дашута свой недавний сон: как Акулина Тимофеевна в нём намекнула про душу и Спорышев подарок. Так вот он какой!
- Жалко такие молоть, да и нечем…
- И не надо. Велено в теплую воду опустить, пусть лежат, пока в них жизнь не зародится, а потом в тесто отправишь. Душу да добро в тесто закладывают. Вы кадку непременно в тепле держите, в тишине, и чтоб ни каких по ней ударов. На землю её ставить - ни-ни! А печку я на себя возьму - кочегар всё-таки.
Уже вечерело, когда комнатка Серафимы наполнилась ароматом свежевыпеченного хлеба, и для её обитателей не было в жизни более долгожданной минуты. Положив первый вынутый из печи каравай на заранее приготовленное полотенце, бережно, как ребёнка, принимая руками остатки жара, Дашута отнесла его на стол, что стоял по среди комнаты.
- Как у нас говорят: хлеб на стол и стол- престол! - с гордостью сказала она, - Удался каравай! Ох, удался!
Обе девушки поочерёдно наклонились, жадно вдохнули запах горячего хлеба, понажимали со всех сторон на корочки и довольными присели к столу - ждать, когда каравай остынет. Мыслями они уже перешагнули в завтрашний день,
когда почувствовали лёгкий запах гари.
- Второй-то! - вскрикнула Дашута и метнулась к печи...
Второму караваю повезло меньше. Забытый в печи, он слегка почернел с боков…
- Ты по этому случаю не горюй, - успокаивал Василий Дашуту, - у этого хлебушка особое, целебное, назначение. Не гляди, что чёрен, он сам черноту с души снимает. Отведает "забытого" каравая человек, в тоске да в горести живущий, воспрянет духом, а там, гляди, и жизнь новую начнёт. Примета такая, не мной придумана.
Оба каравая воцарились на столе в комнате. Серафима заварила чай, собрала ужин и с нетерпением ждала команды от Василия - когда же можно хлеб пробовать… Со двора доносились непрерывные "ме-мее", кругами вокруг стола, в поисках места, куда можно запрыгнуть, бегал котёнок...
И вот он, долгожданный миг - Василий раздаёт обеим девушкам по ломтю... Одна первый кусок протягивает коту, другая, не отведав хлеба, выбегает на улицу. Минута, две и.…
- Дашута, - вытирая кулаком слёзы, шепчет Павлушка, - Прости меня, я совсем не так хотел. Правда.
Даша молча целует головку этого чумазого и обросшего, но самого дорогого ей мальчугана, не в силах сказать ни слова.
Семейную идиллию нарушил хлопок входной двери. Вошла Сима, молча опустилась на рядом стоящий табурет и заплакала, прикрывая лицо фартуком. Со двора донеслось "ме-мее", а из уст девушки - протяжное "не могууу боольшее".
Трое счастливых обступили Серафиму.
- Может, ему одного ломтя мало? Он же не котёнок.
Дашута, пытаясь утешить новую подругу, вложила ей в ладонь большой ломоть:
- Иди, дай ещё.
- Ему сколько не дай – всё, как в пропасть.
- Так ты сама сначала того каравая отведай, - вступил в разговор Василий, - Давайте, девчата, вечерять. Брюхо — глухо, словом, не уймешь, а у сытого и голова лучше работает.
Увидав перед собой Павлушку, вместо наглого рыжего котёнка, Сима немного успокоилась. Вот же, стоит в облике человеческом — значит, всё правильно сделали, сработало. Просто что-то в их с Максимом случае не так? Она потрепала вихрастую шевелюру мальчонки:
- Ты меня за швабру на заводе прости, - и, получив одобрительный кивок, присела к столу. Закончив трапезу, Василий собрал со стола в ладонь хлебные крошки, ловко закинул их в рот, проглотил и промолвил:
- Без надежды – что без одежды: и в тепле зябко будет. Я что думаю: ежели наказание Максиму Стоговый определил, то в его владениях и прощение получать. Так что, надо нам, девоньки, в Доброделовский наведаться, да со своим караваем.
Всяк похлопочет - кто себе добра захочет
Не зря Василий поторапливал: "Успеть бы до заката". Замешкалась компания у старой липы - никак Максим не хотел через расщелину перепрыгивать, всё норовил в обход пойти. Смеркаться рано стало - едва до знакомого черничника дошли.
- Как в прошлый раз, - подумала Дашута, - Нам бы с братом тогда сразу из лесу выходить, но Боли-Бошка с ума свёл. А не случись этого, я бы про хутор не узнала и с Васей бы не познакомилась. Какой же он добрый и сильный, Вася-василёк! И на вид, что хлебного поля дитя: волосы - рожь, глаза - васильки. И не мудрено, ведь на каких хлебах- то взращён! Всё же странное место - Доброделовский, загадочное. В первый раз, помнится, домой с хутора воротилась, без брата, без ягод, две ночи там переночевав, а оказалось, что меня меньше суток дома не было. От таких чудес неделю ходила сама не своя. И чем больше про хутор думала, тем больше в него вернуться хотелось. Тянуло туда - будто что-то родное там оставила... Знать бы про него раньше, да окажись он ближе к дому, так и бегала бы туда с Павлушкой и в горе, и в радости.
Путь к хутору оказался не близким. Всё бы ничего, если втроём идти. А с дитём, да с козлом, - одни остановки. И не скажешь, чтобы Павлушка капризным набаловышем был, нет. Но внимание к себе требовал постоянного. То ли соскучился так по человеческому общению, то ли волновался, вспоминая, как покидал хутор, только покоя мальчишка не давал никому. Больше всего досталось козлу Максиму. За услугу - покататься верхом - Павлушка предлагал рогатому очередной раз проверить волшебную силу Дашуткиного каравая. Козёл одобрительно мотал головой. Мальчонка, сказавшись голодным, выпрашивал у старших по очереди кусочки хлебушка, скармливал их животному, запрыгивал тому на спину и цеплялся за рога.
Надолго Максима не хватало. Мальчишка сваливался, козёл убегал, его догоняли, успокаивали, а спустя какое-то время всё повторялось.
Когда тропинка вывела из леса наших путешественников, уже сильно завечерело. Небо давило холодной синевой на желто-брусничное зарево. Золотистой пеной облака плыли над горизонтом. А яркий диск солнца завис между макушками двух огромных елей, росших у старой мельницы, - проследить, сквозь колючие ветви, за статным рыжеволосым парнем, двумя девицами, ребёнком и козлом, шедшими полем к стоящему на пригорке хутору, и последней силой угасающих лучей озарить им путь.
Вот он - хутор Доброделовский - пять дворов на пригорке и околица с резными воротами... Кажется - рукой подать, а идти без привала всё тяжелее. Остановились передохнуть, кваску испить, глянули в сумку - а от каравая того лишь треть осталась.
- Эх ты, бублик! Дали волю с ноготок, а забрал на локоток, - Серафима строго взглянула на мальчонку, - Сам - то успел преобразиться, вот и пойдёшь теперь к Житному вместо каравая...
Последние слова Симы, хоть и звучали как угроза, а показались Василию и Даше правильными.
Поэтому, чуток передохнув, Павлушка со своим защитником отправились в дом Акулины Тимофеевны, а Максим и обе девицы остались ждать их у большой скирды. Не смогла Дашута оставить Симу одну, с козлом вместо брата - и в полной неизвестности, возле хутора, как семь лет назад. А Василию она полностью доверяла. Девчата привязали Максима к жердине, подпирающей скирду, и развалились на соломе с освещённой закатом стороны.
Внимание обеих привлекла небольшая сорока, устроившая
поодаль настоящее представление. Птица то важно выхаживала, высоко поднимая лапки, то потрясывала раскрытыми крыльями, то кричала "крики-рики-ки", то замирала, задрав голову.
- Да это Верунька, Павлушкина подружка, веселит нас, чтобы не скучали! - догадалась Даша. И обе девицы взялись хлопать в ладоши, подбадривая артистку.
Максим концерта не видел, но и спокойно стоять не смог. Он распотрошил рогами брошенную рядом сумку, достал остатки каравая и с превеликим удовольствием дожевал его весь, подобрав с земли всё до последней крошечки.
- То-то жа! Тапереча пусть так: с кем хлеб-соль водит, на того и походит! - то ли померещилось, то ли правда послышалось ему, только...
Радостный крик вернувшегося с хутора Павлушки поднял девчат с места:
- Ой, Вася, смотри получилось!
- Да тише ты, баламут, глянь сначала, в чём я. - ответил незнакомый голос.
На минуту Сима замерла. Потом, в страхе обмануться, шагнула в сторону говорящего и.…
- Ма-а-а-кс!? - не сдерживая слёз, бросилась целовать торчащую из соломы лохматую мужскую голову с небритым лицом.
- Я это, Сим, я. Вишь, получилось.
Да не тяни так сильно, мне срамоту прикрыть нечем.
- Ждите, сейчас одёжка будет, - послышалось сзади, и Сим-Симы обернулись. Бегом от скирды, в сопровождении всё той же сороки, отдалялся человек.
- Кто это? - Серафима удивлённо глянула на Василия.
- Петюня. Неуж-то не помнишь? Он-то о тебе сразу вспомнил. Как узнал, что вы здесь - встречать пошёл.
Конечно же, Сима помнила ершистого сероглазого подростка, подарившего рогатую палку-мутовку, но сейчас ей было совсем не до него. Счастье-то какое!
Радостная Дашутка покружила в объятиях Павлушку, бросилась целовать Симу и Василия, но, коснувшись губами его веснушчатой щеки, немного смутилась... Можно ли?
А богатырь, с волосами цвета ржи или корочки батона, схватил её за талию, приподнял, поцеловал и закружил так же, как и она, только что, кружила своего братца. Озарённые уходящим закатом поле, скирда, лица друзей - всё поплыло мимо, картинками... Кто-то что-то кричал, смеялся, только Дашутка ничего не хотела слышать. Она обвила руками шею своего спасителя и поглядела в его самые добрые на свете глаза... Отошли и жалость со слезами, и доброта с мозолями. Одна радость переполняла душу.
Обросший, небритый и босой Максим, одетый в длинную рубаху старомодного покроя, походил на бродягу-побирушку. Но для собравшихся рядом это было совершенно не важно. По-лу-чи-лось! Получилось! И теперь он опять человек, Максим, брат Симы.
- Теперь-то спорить с нашими дедами не будешь? Они у нас спеси не терпят, вежливость чтут! - смеялся Петя.
- Какой там спорить! Дали урок да память, до новых веников не забыть.
- Ничего! Час, другой в добре побудешь, и про горести забудешь. А веники более жевать не придётся.
Когда радостная компания добралась до хутора, совсем стемнело. Дашута с Павлушкой согласились заночевать у Добровидовых, Васиным родителям на радость. А уставших с дороги Сим-Симов приютил у себя Пётр, теть-Нюрин сын. Надо же человеку следы козлиной жизни окончательно с себя смыть, да после баньки в чистые одежды срядиться. А банька у Доброладовых – знатная! По обычаю Нюра воду для пара с родника носила да на целебных травах настаивала. Полки и пол тоже же травами устилала. "Чтобы, - говорит - не только тело очищалось, но и душа. Огнём, водой, да даров земных ароматами".
Помылся – заново родился! Крепким, сильным, здоровым новый день встретил. А день ожидался особенный!
Кому труд за радость - тому и жизнь за счастье.
Гонимый утренним солнцем позёмный туман медленно сползал с пригорка, отпуская захваченные в ночь стога. Из-под его мутной пелены голубыми брызгами выглядывал цикорий, тянулись к небу фиолетовые свечки шалфея и желтоголовые соцветия пижмы. Уже открылась взору тропинка, по которой вчерашним вечером в хутор пришла дружная компания, малиново-красная кашка, на обочине, заиграла на солнце росным перламутром. Подножье большой скирды ещё скрывалось под призрачным покрывалом, когда возле неё появился Максим. Не спалось ему. Тянуло вновь на это место, прошлое проводить. Семь лет проходил он на четвереньках.
Все травы на вкус изучил, все зёрнышки перепробовал, в поисках средства вновь человеком стать. А оказалось - в каравае спасенье было. Видать, не врут здешние жители - их караваи особой силой наделены. Встал Максим у скирды, оглядел окрест, раскинул руки в стороны, вдохнул воздуха:
- Э-эх! Знать бы, чем тут люди живут?
- Землю пашут – зазря руками не машут, - раздался голос, показавшийся Максиму знакомым. Парень обернулся.
Возле жердины, где вчера он, будучи козлом, был привязан, стоял тот самый махонький старикашка, из недавнего прошлого, Стоговый. Та же длинная рубаха из рогожи, не по размеру лапти и соломенная борода.
- Не спится? Хорошо в козлах-то жилось? Елось бы да пилось, да работа на ум не шла, - спросил дедок, прищурив глаз.
- Долго спать — долги насыпать. А я и так в должниках: сестре, вон, по жизни обязан. Это перед тобой вина прощена, а перед хлебом - осталась. Как ту вину искупить?
- Все вы доброхоты, да в нужде помочь без охоты.
- Да, я готов за вашу науку потом расплатиться.
- Для кого труд — радость, для того и жизнь — счастье, а
доброе дело напитает и душу, и тело, - сказал дедок и растворился в остатках тумана.
Стоило рассветным лучам осветить хуторок, а птицам затянуть утренние распевки, как в открытом окне дома Добровидовых появилась голова Веруньки, и картавый голос произнёс: "Павлушка! Эй! Павлушка ты где? А у нас нынче кагавай печь будут, швадебный! Самое интегесное пгопустишь".
Мальчонка резко присел на кровати, потёр кулачками сонные глаза и сиганул через окошко на улицу. Дашута тоже проснулась. Она наскоро собралась и отправилась за ним следом. Как бы опять чего не вытворил!
Полевик-то, накануне, как увидал мальчонку с Василием в своей избе, так и про обиды забыл - рад, что Дашута все подсказки правильно поняла, всё, как надо, исполнила. Стогового на добро склонить пообещал, а Павлушке дарёную забаву оставил.
Возле стола с навесом собрались все пять хозяек хуторских дворов - не каждый день свадебные караваи пекутся. Завтра Любаня и Пётр Доброхотовы сына женить будут!
Каравай тот в деревню повезут, молодых одаривать добром и благословением. Тесто в доме родителей месили, правда, под присмотром Акулины. Муку из семи мешков брали. Воду всем скопом от родника в ладонях носили - по частице своего тепла вкладывали. Каждая хозяйка из того же благодатного теста свой вид украшения добавляла. Чтоб красовались на том каравае розы, и не было для жениха никого краше его невесты, чтоб чередовались с розами гроздья калины, соединяя любовь, красоту и счастье, выглядывали колоски пшеницы, сулящие молодым плодородия - детишек побольше, а венчала всё пара лебедей примером любви и верности. А готовность невесты женой стать коса из теста показывала, что кольцом хлебную подошву охватила.
Славное тесто - славный будет каравай! И мёдом его подсластили, и маслом подмаслили, и частичку души вложили. Всё с чистыми помыслами, с добрыми пожеланиями. А что с добром заложено - добром и обернётся.
Павлушка с Верунькой под тем навесом на перекладине примостились - сверху лучше подсматривать. Он - котом, она - сорокой. А Дашута напросилась солонку из теста на каравай вылепить. Какой-никакой, а вклад в общее дело!
Ох и красавец из печи вышел! Сам румяный, запах сдобы по всему хутору тянется, даже у бобра на плотине слюнки потекли.
А следом ещё один хлеб вынули, размером поменьше. Из украшений на нём - только солонка, лебеди, колечки.
Полюбовались мастерицы своим творением, достали рушник с тем же рисунком, что и украшения на каравае, с калиной и лебедями, завернули в него свадебное добро да к Доброхотовым снесли, завтрева ожидать. А тот, что поменьше - Василий забрал.
Где двое следы оставят, там сотня тропу протопчет...
Одолело Павлушку любопытство по поводу второго каравая. Стал он Веруньку допытывать, что мол, да как, для кого он сделан. Та, хоть и слывёт говорушкой, а в этот раз молчит, щурит глазки да улыбается. А как за полдень перевалило, так всё само собой разрешилось. Каравай тот рукобитным оказался. Задумал Василий с Дашутой обручиться и, по хуторскому обычаю, тем караваем согласие закрепить, а затем и в город жить податься.
По такому случаю Житный сам хуторянам показаться решил, а для начала учинил Васе допрос.
- Вот, прижился ты в городе, осмотрелся... Теперь ответь: на сколь в чужой каше зёрна крупнее?
- Велика лишь шелуха, а добра - с маково семечко, - отвечал Василий. - Хлебов они наших не вкушали, настоящего добра не ведают.
- Ты, значит, им хлебушка подашь, они сразу всё разжуют? Своего хлеба мало что ли пекут?
- Не про то речь, что много в печь, а про то, куда из печи идёт.
Очерствели горожане, что старые корки, потому как нет у них к хлебу уважения. Глупцам советы давать - что зерно в солончак бросать.
- Ну, так-то оно, так, - молвил Житный и оглядел собравшихся.
Потом погладил свою бороду, отыскал в ней увядший василёк, оторвал синюю головку, тут же на её месте новая раскрылась, ярче прежней. Расправил прочую зелень, улыбнулся, довольный порядком, и дал ответ:
- Ну, коли смогли вы, с твоей наречённой, одно добро сотворить, то и для другого пути открыты. Место твоё на хуторе пока Максим займёт. Слыхал я: созрел он до хлебного дела-то. Сестрице его - самой решать. Ежели надоело шваброй махать - пусть вдвоём поживут, давненько они по-человечески друг с другом не говаривали.
- А ты, девица, - обратился он к Дашутке, - Каравай принимай, а слово верное своё оставляй.
А там, глядишь, по семенам и всходы будут.
Кого больше всех радовало происходящее, так это Павлушку.
У него теперь появится старший брат, сильный и смелый, разные добрые бабушки, дедушки и личный волшебник Житный -Полевик. А ещё он будет здесь часто гостить и шалить на пару с Верунькой, превращаясь в кота. Нюра Доброладова не преминула напомнить Василию и Дашуте про тот, закушенный на двоих кусок каравая. Мол, Полевик своё дело знает, и с тайной надеждой взглянула на Симу. Кому, как ни матери, заметить, что творится с сыном при виде этой девушки. Вот и сейчас он глаз с неё не сводит! Видать, по душе ему пришлась Серафима. А с братом они похожи, как два семечка. И вправду Сим-Симы. Надо будет с ним козьими науками обменяться.
Зернич (добровидовский домовой) заветный туесок зерна подарил: сколько оттуда не бери - всё полнёхонек останется. И зёрна в нём не простые, а с тех же колосьев, что и спорышев венок. Силушка земли в них вдвойне собрана.
Подготовила Акулина зачаток, всем хутором собранный, как принято - по крупице добра да в общее благо.
- Ступайте, - говорит, - где двое человек следы оставят, там сотня тропу протопчет, а тысяча – дорогу. И пойдёт по той дороге добро в мир. И пусть добро то множится. Кто поделиться им захочет - себе больше приобретёт. Ну, а кому чужбина, что мякина, завсегда домой придет - свой хлеб-соль найдет.
С тем и проводили…