21
Вернулся от мамы, утром пошел на работу. Опоздал, все были уже в сборе, сидели молча, опустив глаза. Разъяренный начальник орал в трубку телефона:
- А ты его ногой по яйцам! И мордой! Мордой о батарею! О батарею! Текст передаю, сократив его в два раза, остальные слова, хоть и слышим мы их повседневно, редко звучат в достойном обществе. Полагаю, что была какая-то веская причина, чтобы давать такие рекомендации по телефону, только я почему-то уже не мог жить в том мире, в котором «мордой о батарею». Это, как лишняя тонна воды в пробоину, после нее корабль идет ко дну. Написал заявление, меня не держали двумя руками, даже одной не держали. Расстались без слез.
Вышел, свободным себя не почувствовал, просто все, все равно. Шел на работу, не зная, как дальше жить, стал безработным, ничего не изменилось. Сел в машину, поехал к Ольге на кладбище. Далеко, это только хорошо.
Гора сырой глины, сплошь покрытая венками и цветами. Пусто, везде пусто. Лег сверху, прямо на венки, лицом вниз, закрыл глаза. В сердце камень льда, он навсегда. Даже когда встану, буду так лежать всю жизнь, пока снова не встречу ее, Ольгу. Каждый из нас распят на своем кресте, моя рука всегда будет тянуться к ней.
Потом пошли дни. Зачем-то они шли. Наверное, куда-то. Не хотелось ничего. Никчемные дни, черные бесконечные ночи. Не хотелось умываться, бриться, вставать, идти, есть, пить. Много-много раз снова минута за минутой прожил те дни, что были рядом. Тогда было счастье. Нет, это была любовь, а любовь неизмеримо больше счастья.
Когда почувствовал, что от меня стали легко отваливаться куски, как от тряпки, долго пролежавшей в воде, встал, что-то надел, вышел на улицу. Там знойно, идти трудно, давно не ходил, сел на скамейку. Сидел на пригорке, смотрел, как внизу на дороге снуют озабоченные машины. Им всем куда-то надо, мне нет, не надо никуда. Кто-то остановился передо мной, стоял, вглядываясь, потом спросил:
- Колька, ты?
- Привет, Санек, - узнал я Сашку, в школе учились вместе. Не видел с тех пор. Но он, каким был, таким и остался, так и не вырос и такой же круглый.
- Еле узнал. Что с тобой?
- Сижу, отдыхаю. Наслаждаюсь летом.
- Это вижу. Заброшенный, запущенный. Бомжуешь? – он сел рядом.
- Пока нет, но твоя мысль кажется мне привлекательной. Спасибо, подумаю.
- Эпидемия! Женьку Боярского помнишь?
- Не очень. Когда я вернулся в класс, за полгода до окончания школы, он был пришельцем, не из тех, с кем мы учились раньше. Помню, единственный медалист из выпуска, это все. Навряд-ли узнаю.
- У него еще красный диплом. Сейчас копает могилы на кладбище. Водку пьет.
- Крепкий был парень, ему не в тягость. Хотя все равно неожиданно, сломался на чем-то.
- Тупик, говорит. Смысл жизни ему не понятен, он философский закончил. Отрешиться от поверхностного решил, от суеты того мира, который люди считают реальным. Реальность, она там, где лопата в руках и кусок хлеба на обед. Там и живет, в сторожке на кладбище. Мне кажется, что-то пишет.
- Сильный парень!
- Да уж, нашу глину уральскую копать слабым не дано.
- Я не о том. Духом крепкий, содержанием. Стержень в нем.
- В каждом он.
- Наверное, в каждом, только разные они. У кого-то стеклянный, чуть задень, и он разбился, у кого-то резиновый, легко гнется в любую сторону, у кого-то вот такой, как у Женьки.
- Получается, у тебя стеклянный? - как-то уж очень умно посмотрел на меня Сашка.
Он задел меня этим вопросом. Легко говорить о других, трудно посмотреть в себя. В этом смысле я не смотрел. И не думал.
- Мне, конечно, все равно. На звездность не претендую, такой, как все. Но честно скажу, не хотелось бы. Знаешь что, говорят, есть еще бамбук, его сломают, а он все равно растет, тянется к солнцу.
- У тебя ведь есть права.
- Есть.
- У меня небольшой продуктовый магазинчик. Еле-еле свожу концы с концами, выбивают монстры, но пока тяну. Мне водитель на Газель нужен. Будешь через два дня на третий ездить за продуктами, остальное время держать не буду, свободен. Ну, может, иногда позвоню. Платить буду, немного, но на хлеб хватит, только сразу предупреждаю, работа без оформления.
- Когда?
- Завтра надо ехать, подходи к семи. В восемь выедешь, четыре часа в один конец.
- Буду к семи. Мне к тебе только двор перейти.
- Ни разу тебя не видел.
- Значит, нам с тобой не надо это было. Понадобились, встретились.
Все так и пошло. Четыре часа в один конец, там грузил товар, получал накладные, обедал где-нибудь, потом обратно. Однообразно, без приключений. Гаишники начали привыкать ко мне, а я к ним, останавливали, здоровались, открывал кузов, спокойно отдавал то, на что укажут и ехал дальше. Но это сначала вызывало внутренний протест, только внутренний, потом привык. Нормально. Все хотят жить.
Пустые дни проводил в саду, больше сидел, чем что-то делал, сидел там, где сидела Ольга, пытаясь вспомнить ее тепло, ее взгляд, слова. Разговаривал, иногда она отвечала. В ней не было грусти, а меня рвала тоска. Часто ходила босиком по траве, в белом, в крупных красных маках платье, все такая же легкая, словно в полете, все такая же красивая и счастливая. Дышала счастьем, а меня не видела. Воздух дрожал вокруг нее от непреодолимого желания прикоснуться. Я не мог оторвать взгляд.
Потом опять пустота и померкший мир. Он и не мог быть другим без нее.
Дома опять наполнялся холодом, который не давал ни о чем думать, только об Ольге. Не мог ни сидеть, ни стоять, мог только идти. Неважно, куда, только бы двигаться. Выходил из дома и шел, ходил до тех пор, пока улицы не пустели и в домах не гасли огни. Устать бы и забыться, не уставал. Потом опять ночь с безответным черным потолком. Комната, и та молчала, хотя и знала, что молчание в конце концов может взорваться безумием.
Вставал, включал дудук. Его космические звуки, созданные неосязаемым звучанием вечности гор, зовут туда, в неизведанное пространство непроглядной темноты, бесконечной и пугающей, но странным образом магнитной. Они и меня всегда звали туда, в вечность, стыдили повседневность и суетность. С ними я становился богаче. А сейчас нет, сейчас я их пугался и выключал. Другой музыки не хотел, было страшно, что она своими красками закроет ту, которая сейчас звучала во мне. Такая горькая, но моя. Во мне не было раньше музыки. Она пришла. Ольга не ушла. Не может она уйти без меня.
Пришла зима, холодная, чужая. А мне все равно, мне холоднее не стало, во мне давно все выстыло. Потом зима ушла. И год потом ушел. Год без нее. Как так?
Где-то она, вечность? И для кого она? Мы здесь, на земле и продолжаем жить. Часто неправильно, но как умеем. Зашел в кафе вечером. Шел мимо, не собирался, вдруг повернул и зашел. Зачем? Кто-то там, решил, что я должен получить ответ на вопрос, про который давно забыл, и который значимым для меня никогда не был. Странные они, там, наверху, те, что ведут нас, они считают, что должны открыть все. Это они внедрили нам поговорку – Все тайное становится явным. А так иногда не хочется открывать чужие тайны. Почти всегда это приносит боль. Не помню, чтобы чужие открытые тайны приносили мне радость.
Не заходил давно, но здесь почти ничего не изменилось. Те же круглые столики, на них когда-то белые скатерти. Вокруг каждого по четыре стула, публика - в основном мужики, не озабоченные изыском одежды, несколько женщин без печати одухотворенности на лице. Туман сигаретного дыма, несмотря на вывеску - «курение запрещено», стойкий запах дешевой водки.
Прошел к свободному столу, он оказался в конце, у стены, сел. Официантка опрятная, быстрая, подошла сразу, на груди табличка - Инна. Заказал коньяк, лимон, мясо, она ушла. Через некоторое время из той двери, в которую ушла Инна, вышла женщина в синем вечернем платье. Даже напрягать память не понадобилось, узнал ее сразу, это была та безымянная моя гостья, которая села весной на мою скамейку несколько лет назад. Она изменилась, поплыла, обесформилась, бедра невероятно расширились, от точеной изящной фигуры осталось только воспоминание. Жалко стало ее, не могло произойти все это просто так, я помню, как она себя любила. А теперь… И лицо стало другим, пропала глянцевость кожи, оно стало серым от частого алкоголя и никотина. Но главное заключалось в том, что в ней не было жизни. Она подошла к ближнему столику, за ним сидели двое, ей привычно кивнули на стул, она заученно присела, подвинула стоящий перед ней пустой фужер вперед. В него налили, она выпила залпом, взяла из пачки на столе сигарету, ей протянули зажигалку, затянулась, откинулась на спинку стула. Сидела, молча курила, смотрела на меня не мигающим взглядом. Может, не на меня, может, просто в мою сторону, на ее лице не отражалось ни удивления, ни узнавания.
Инна принесла мой заказ, пока расставляла его на столе, спросил:
- Это что за женщина?
Инна даже не оглянулась:
- Марина Викторовна, хозяйка. Муж у нее мент. Как его посадили, так она сразу нас и купила.
- Давно?
- Года два назад кажется. Давно, - не чувствовалось гордости за хозяйку в ее голосе.
Марина выпила еще, ее лицо стало распухать и покрываться беспорядочными красными пятнами. Она стремительно пьянела и на глазах старела. Потом она встала и пошла к другим столам. Выпивала приготовленную водку, брала в руку вилку, тянулась к тарелкам с салатом.
К инструментам на подиуме в противоположной стороне зала вышли музыканты. Минут пять настраивали гитары, Кудрявый, седой вокалист запел. Голос приятный, слегка хрипловатый, вышло несколько медленных пар. Среднего роста, полуквадратный, стриженный под ноль мужик вывел Марину. Ненадолго, почти сразу он взял ее за руку, и они вышли из зала.
Они вернулись, и Марина сразу прошла ко мне, села напротив, подвинула фужер. Я налил. На ее лице опять никаких эмоций.
- Узнала тебя сразу, как только вышла навстречу твоей официантке. Когда мы с тобой встречались, и до и после у меня было много мужчин, иногда сразу несколько. Знакомилась легко, стоило подойти улыбнуться улыбкой «Я твоя», и он уже твой. Мне нравилось так жить, я хотела такой жизни. И совсем неважно кто он, этот мужик, какой у него статус. Все равно, лишь бы он был. И все равно где. И как-то везло, никто из окружения не догадывался, а на работе и вовсе считали меня неприступной. Мне часто снился один и тот же сон. Я нахожусь в замке дьявола, и в нем все красиво и мне легко и хорошо, мне комфортно в этом замке. Более того, я счастлива в нем. Заканчивался он тем, что впереди меня ждет, зовет к себе черная пещера, я не шла в нее, но и не боялась, если случилось бы, легко вошла. А потом был белый холодный снег и частокол высоких заборов, через который не заглянуть и не перелезть. Но и это не было страшно. Я понимала, что сны эти обо мне, о моей жизни. Ну и что? Я жила в этом мире. Дорога к дьяволу, она такая красивая!
С тобой была только с одним, никого другого не было. Ты другой, не знаю, не понимаю, что там в тебе, но я почувствовала, что начинаю в тебя влюбляться, стала думать о тебе, захотела быть рядом, просто быть рядом. Я не могла остаться с тобой, знала, что настанет время и буду изменять тебе, тебе, которого любила. У французов есть поговорка – « Женщина может не изменить ни разу в жизни, но изменить один раз она не может». И это правда. И это карма. Тогда я изменяла мужу. Тебе не хотела.
Опять же не знаю как, но однажды, проснувшись ночью, я вдруг почувствовала, что тело мое покрыто коростой грязного пота и запаха множества чужих мужиков, и эту грязь не смыть, и не содрать, она вросла в меня. И что-то сломалось, потерялось. Состояние нирваны улетучилось. И вот я сейчас и живу в этой грязи и иду в нее все дальше. Изуродованная жизнь. Винить некого, купалась в ней с удовольствием. А теперь хочу захлебнуться своей же грязью и умереть в ней, в этой грязи. Не жалуюсь. Уходи.
Она встала и ушла. Я расплатился и ушел. Не надо было заходить. Или надо? Кто нас спрашивает? Должны открыть указанную дверь в указанное время и открываем. И никого не заботит, больно будет или счастьем вспыхнешь. Поразительно явно обозначенное безразличие мира к судьбе, и вместе с тем четкая, заведомо нарисованная, линия жизненного пути. Так не хочу открывать чужие двери, но открываю, и они становятся и моими.
Утром, еще затемно, выехал. Все равно не знаю, спал или нет. День осени просыпался неохотно, как будто и в нем застряла тоска вчерашнего вечера. Съехал с трассы на проселочную дорогу, она уходила в гору, по бокам тронутые желтой охрой березы. Как там в тех жарких странах живут без берез? Они не знают красоты. Не всем везет жить в красивом мире. Остановился, поднялся вверх, сел на старый, покрытый зеленым жестким мхом камень. Внизу пролетают машины, все знают, что здесь нет камер, можно дать волю себе и машине. Мы привыкли давать себе волю только тогда, когда никто не видит. Трудно быть самим собой всегда.
Порыв ветра взъерошил деревья, с них стайками птиц сорвались умершие первыми листья, но улететь далеко не успели, начали падать на землю. Еще немного, недели три и эта заброшенная, идущая неведомо куда дорога будет устелена желтым, золотым ковром. Меня всегда манят эти дороги, неизведанные, одинокие, пустынные. Хочется идти, разделить с ними их тихую печаль по ушедшему времени живого прошлого, остаться там, в том «никуда», в которое они приведут.
Встал, сел в машину, развернулся и поехал дальше. Работа. На въезде пробка, опоздал, пока сидел на камне. Простоял, и на базе тоже попал в очередь. Не задался день. Но ведь это все внешнее, просто дела, и все, главное - что внутри. А внутри понемногу отпускало, внешняя суета переключала мысли. Очередь подошла и все пошло, как обычно. Погрузился, уже вечер, теперь в пробках весь город, лучше пару часов переждать. Заехал в кафе, заказал обед, он и завтрак, и ужин, потом кофе. Сидел у окна, смотрел, как возвращаются домой люди с работы. Они разные, мужчины, женщины, женщины часто с детьми за руку, только печать на них одна. На лицах нет улыбок. Даже идущих изнутри, из воспоминаний прошедшего дня, нет. Видимо те, у кого день был наполнен счастьем, живут на другой улице.
Выехал, когда уже прочно села ночь. Не впервой. Каналы приемника несут натужную оптимистическую чушь. Хорошо, что иногда ведущие берут передышку для того, чтобы вобрать в себя новую долю энтузиазма, и включают песни. Но это плохо, потому что не умею слушать слова, воспринимаю только музыку, вхожу, остаюсь в ней и могу забыть о дороге. Музыка вечна, человек - нет.
Оставалось немного, километров тридцать, на подъемах уже было видно зарево огней над городом. Минут двадцать. Впереди проблески сигналки ГАИ. Странно, постов уже не должно быть. У машины двое, оба в форме и жилетах, жезлом приказывают остановиться. Остановился, взял документы, вышел из машины.
- Что случилось, мужики?
Тот, что стоял ближе, вынул из кармана пистолет и выстрелил. Может, мне было больно, не знаю. Только страшный удар в грудь, и меня не стало. Мгновенно.
- Счастливчик! - сказал врач, когда я открыл глаза.
- На миллиметр левее, и я был бы не нужен, только патологоанатом. И на вылет. И минимум крови. Как будто старались не убить.
- Меня не убьют в этой жизни.
Врач усмехнулся:
- Это бывает после наркоза.
В больнице пролежал две недели. Один в палате, или мне это казалось, что один. Непрерывно спал, открывал глаза и снова засыпал, за все дни предыдущей бессонницы. И никого не было рядом, иногда приходила усталая собака, ложилась рядом, мы обнимались и грелись друг о друга. И часто мальчишка лет пяти со светлой кудрявой головой, от него пахло клубникой с той поляны в лесу.
Никто не навещал. Звал Ольгу, она тоже не пришла. Может, не услышала.
Вернулся, пару дней пробыл дома, потом решил пойти на работу. Сашка один, пустые полки, закрытые двери магазина.
- Привет Санек! Я на работу.
- Здравствуй! Закончилась работа. Все. Последний гвоздь забит. Тебя вот спасли. Рад этому. А Газель так и не нашли пока. Если и найдут когда-нибудь, ничего не изменится, поезд ушел. Но ты знаешь, что к этому все и шло. Ты ускорил, вернее, не ты, то, что с тобой случилось. Может, и хорошо, что вот она, точка в отрезке жизни. Говорят ведь, что все, что ни делается, к лучшему. Честно говоря, я бы язык вырвал тому, кто первым это произнес.
- Не получалось, не спрашивал тебя. Ты женат?
- Да, два пацана.
- Она когда-нибудь говорила тебе, что ты неудачник?
- Нет, конечно. Два раза в день, утром и вечером говорит, что гордится мной. Это уже, как ритуал. И я верю ей.
- Тогда о чем слезы? Ты не один! У тебя есть опора. Тобой гордятся! Что еще надо? Если бы все это мне. Ты снова встанешь. В тебя верят, поверь и ты в себя. А это все так, временно. В жизни только одно горе – смерть близких. Другого горя нет. Самое сильное определение для всего другого это - печаль. Она проходит.
Я вышел. Пошел на стоянку, поехал в сад. В саду пришло время собирать опавшие листья. Взял грабли. Прохладный воздух. В нем душа осени.
Вечером возвратился на стоянку, поставил машину, пошел к дому мимо киоска.
22
Меня выписали, почти вытолкнули, не хотел я в этот раз уходить. Больше года день за днем считал каждую минуту в ожидании ночи. Надеялся на ночь, ждал Ольгу, а она не приходила. Улетал на остров, знал, что она там, но даже следы на песке были только мои. Она пришла только тогда, когда я оказался на маминой койке в реанимации. А меня хотели заставить написать заявление на тех, кто попросил закурить. Повезло, что оставил сигареты в машине. Не хотел уходить, вдруг Ольги опять не станет, вдруг она больше не вернется. Меня не спросили. Все, отбыл срок, освободи место.
Пружина двери хлопнула в проем и больница оказалась за спиной. Я стоял на крыльце, не зная, куда идти. Еще недавно поехал бы к маме, но теперь не было и ее. Пойти домой - там пусто. Не знаю, почему пытался обмануть себя, знал, давно знал. Все знал, просто кто-то внутри меня хотел, чтобы острее защемило сердце, осознавая полное одиночество. Боли больше хотелось, без нее уже и не знал, как жить, разучился.
На стоянке заплатил долг и поехал к Ольге на кладбище. Сорок километров по пустой дороге, это двадцать минут. Кладбище у дороги, в поле, обогнул его, проехав вдоль ограды. Там, с обратной стороны, есть калитка, рядом с которой лежит Ольга.
Еще утро. Неяркое осеннее солнце неспешно поднималось над полями, которые прямыми колоннами прямоугольников уходили на восток. В той же стороне, чуть ниже, к реке, блестел купол церкви, которую восстановили лет десять тому назад. Высокие лиственницы рядом с храмом почти полностью облетели, значит, скоро ляжет снег. Опять будет зима и на полгода сюда не будет дороги. Открыл калитку, прошел к могиле, вокруг чисто, аккуратно, скамейка на двоих. Сел на скамейку, посмотрел на Ольгу, она ответила немигающим взглядом.
- Здравствуй, Ольга, я пришел. Как ты?
Она молчала. Синица, не веселая и не грустная, просто предвестница холодов, села на мраморное надгробие и тут же улетела. Дикая собака, нет, не дикая, та самая, которая приходила ко мне тогда, когда я первый раз лежал в больнице, бежала мимо. Увидела меня, узнала, остановилась в нерешительности, но все поняла и ушла, скрылась за поворотом ограды. Солнце приподнялось еще, утренний иней растаял, и серебряные поля пожелтели. Красиво. В этом мире все так красиво. Россия! Дышать этой страной, не надышаться. Только Ольги нет.
Смотрел на нее и никак не мог понять, что произошло. Она изменилась, стала какой то другой. Неожиданно понял – она постарела. Чуть заметная, но все-же явная морщинка появилась в уголке губ, прядь волос у левого виска окрасилась сединой.
- Из-за меня? – спросил я.
Ольга сомкнула ресницы.
- Не надо, Ольга… Больше никогда не причиню тебе боли…
Утреннее затишье прекратилось, над землей пошел несмелый ветерок, и нетерпеливый мальчишка из соседнего поселка запустил воздушного над полем слева от кладбища. Там наверху, ветер другой. Змей то взмывал вверх и плавно, будто нехотя, парил, то вдруг резко нырял вниз и стремительно падал к земле. Но тогда мальчишка бросался бежать, натягивал нить, не давая змею разбиться, и он снова поднимался, останавливался, вглядывался в поля, дальний лес, речку с берегами, заросшими ивняком. У него тоже захватывало дух. А потом змей попал в поток, стал подниматься все выше и выше, разматывая нитку до тех пор, пока она не закончилась. Мальчик отпустил ее. Змей растерялся от неожиданной свободы, приостановился на мгновение и устремился туда, к солнцу без страха сгореть. Мы долго смотрели вслед, пока он не скрылся из глаз.
Я поехал в церковь. Подходила к концу служба. Батюшка читал молитву, входил в царские ворота, закрывая за собой дверь, и снова выходил. Слаженно пел небольшой хор. Народу немного, но случайных людей не было, все уверенно крестились, когда нужно и кланялись в сторону иконостаса. Купил свечу, зажег, поставил перед иконой Матери Божьей, поцеловал ее трижды. После службы вышел на улицу, следом за мной вышел руководитель хора, давно знал его, сказал:
- Поехали, довезу до дома.
- Нет, сейчас исповедь, а потом продолжение службы. Кстати, а тебе не пора ли исповедоваться?
- Наверное, пора, но моя исповедь займет не один день. Трудной будет моя исповедь.
- Так начни, чем дальше откладывать, тем труднее.
- Подумаю.
- Давай! С Богом!
Дома взял телевизор, позвонил в дверь соседке, отдал ей его. Сказал, что купил себе новый. Прошел к мусоропроводу, бросил в него телефон. Поставил стол перед окном на балкон, положил на него ноутбук, включил, открыл страницу, написал:
- Озеро! Огромное прозрачное озеро. В нем вода!
Задумался. Взял сигарету, вышел на балкон. Внизу, в свете фонарей, первый мягкий снег медленно, но уверенно покрывал влажный асфальт. Кто-то тронул меня за плечо. Я повернулся, рядом стояла Ольга, живая, красивая и счастливая.
- Пора? – спросил я ее.
- Я за тобой, - ответила она.
Мы встали на перила балкона, взяли друг друга за руки и шагнули вверх.