качили

Николай ШАТАЛОВ











КАЧЕЛИ


НЕАДАПТИРОВАННАЯ ПЬЕСА О РОЖДЕНИИ

В пяти актах










«ЛитКараВан»,
Белгород, 2019
ББК
Ш 84
ШАТАЛОВ, Николай Викторович.
Качели /Н. В. Шаталов. –
Белгород: ЛитКараВан, 2019. – 160 с.
ББК 84 (2Рос=Рус)6
























ISBN 978-5-902113-44-7 © Шаталов Н. В., 2019
© «ЛитКараВан», 2019


В спектакле заняты:
Народный артист страны Клавдий Иванович Уходящий в роли отставного генерала.
Народная артистка страны Гертруда Ивановна Ответственная в роли его жены.
Народный артист страны Розенкранц Иванович Авторитетный в роли человека, чья трудовая деятельность не указана. 
Заслуженный артист страны Лаэрт Иванович Покинутый в роли бизнесмена, заключённого, непрофессионального актёра.
Заслуженная артистка страны Офелия Ивановна Страдающая в роли просто беременной женщины.
От автора – Гамлет Иванович Размышляющий в роли врача-невролога.
Приглашённые актрисы, родные сёстры из театра «Макбет»:
Генерилья Ивановна,
Корделия Ивановна,
Регана Ивановна.
В остальных ролях – студенты театральных училищ.
Распределение мест в зале: распределяйтесь, как ваша милость изволит, согласно имеющимся в наличии средствам.

Места для обычных зрителей – 150  ;
 Места для  VIP-зрителей – 1 500 ;
 Места не для слабонервных – 3 865 ;






АКТ ПЕРВЫЙ


Сцена первая

Каждый человек имеет право сказать всему миру, если в его словах нет ненависти и злобы.
Никто не ведает об истинных размерах сцены, ибо одному дано сочинять, другому – ставить, третьему – играть, а кому-то – за всем этим строго наблюдать (снизу) из суфлёрской будки.

Небо было довольно полотно задрапировано тучами, но периодически, словно в сказке, они мгновенно исчезали, и всё вокруг освещалось яркими лучами солнца.  Проходило несколько минут, и всё повторялось снова и снова.
Снег в парке практически растаял, лишь в некоторых местах оставались небольшие тёмно-серые островки. На некоторых деревьях и кустарниках уже зримо набухли почки. Так было в прошлом году, так было и раньше.
Небо было довольно полотно задрапировано тучами…
Снег в парке практически растаял…
На некоторых деревьях и кустарниках уже зримо набухли почки…
Проходило некоторое время, и всё повторялось снова и снова.

Джипы Лаэрта и его охраны остались слева от центрального входа в парк. Один из его охранников остался в машине, два крепких высоких молодца следовали за нами на почтительном расстоянии.
Мы с Лаэртом некоторое время шли молча. Первым, как обычно, на правах пригласившей стороны начал он.
И снова искусился человече и захотел подняться выше.
– Переходи к нам. Последний раз предлагаю. Умные люди, понятное дело, нигде и никому не нужны. Так было, так есть, так и будет, во всяком случае, в тех кругах, где вращаюсь я. А сообразительным везде у нас дорога.
Мимо, весьма чувствительно толкнув меня плечом, пронеслась гора мышц в фирменном спортивном костюме.
– Что встал, не на параде, – рявкнула гора мышц и побежала дальше.
Мир меняется стремительно, а мы на него сморим и думаем, что же с ним делать. В прошлые времена на первом месте стояли две проблемы: дураки и дороги. Но сравнительно недавно обозначилась еще одна, более важная, более и более болезненная для России проблема: быдлячество. Сначала неведомо откуда пришли неведомые люди с обезьяньими мозгами и цепями на бычьих шеях, потом, как это всегда было принято, пришли их дети, теперь с нетерпением ждём внуков.
– Догнать, схватить, выпороть? – невозмутимо спросил Лаэрт.
Можно долгие годы учиться водить смычком по скрипке, но значительно проще за неделю научиться разбивать кирпичи головою.
– Не стоит. Пусть он и дальше разгоняет ветер, для большего у него ума нет, – сказал я.
– Стоит. По моему разумению, за свою бестактность он по-любому должен ответить, и уже сегодня вечером подметать тротуарную плитку на улице Ильича, – сказал Лаэрт.
– Не согласен. Всё разрешится само собой. Тем более в наше время, когда взлёты и падения иногда занимают мгновения, – ответил я.
– Согласен. Поверь мне, природа, зрея, умножает в нас… и в одно мгновение можно сделать миллионы. Я точно знаю.  Я делал это многократно, – сказал Лаэрт.
– Не согласен. За то же время можно стать нищим или угодить в тюрьму. Жизнь – простые качели, не успел взлететь в небеса, а уже тормозишь или ногами, или, хуже того, головой по бренной земле. Или просто находишься  в оной, – ответил я.
– Согласен. Взлёты – это как ощущение длительного оргазма, а в падении есть своя загадка: невозможно предугадать, рядом с кем приземлишься и на какую глубину, – сказал Лаэрт.
– Не согласен, впрочем, может быть и так, – ответил я.
– Кому возможность есть взлететь, не должен только падать, хотя... помутнение разума не есть затмение на солнце. Оно иногда остаётся навсегда. Вернёшься домой – подойди к зеркалу  и посмотри на свою голову, ты с ней явно не дружишь.
– Смотрел – она у меня средних размеров, а с таковой всегда можно подружиться и договориться.
Забей в стену гвоздь побольше и повесь на него свои мысли. Через некоторое время они или избавятся от лишней воды или превратятся в обыкновенные сухие листья из аккуратно сделанного детского гербария.
– Не согласен. Есть великие зарплаты и унизительные жалования. Будет на что книжки издавать, будешь лечить чистых, ухоженных и богатых, подумай ещё раз, куй железо, пока горячо, а не толки воду в ступе. Деньги меняют человека, – сказал Лаэрт.
– Согласен. В мире много вещей, которые меняют человека, ибо он существо разумное и не терпит постоянства. Ты не обижайся, за-ради Христа. Давай просто без лишних эмоций пройдёмся по парку. Это замечательный парк, – ответил я.
– Не согласен. Скучно. Взлетать и падать просто необходимо, а сила обыденности ломает ещё больше, особенно, если просто ходишь по земле, – сказал Лаэрт.
– Согласен, но давай посмотри внимательнее. Видишь памятник собаке? – ответил я.
– Не согласен. Не вижу ничего достойного внимания. Не самое удачное творение человеческих рук, – сказал Лаэрт.
– Согласен, но каждый день прохожу мимо него и благодарен, что он не гавкает, как заведенный, не гадит мне под ноги. Посмотри, как ярко блестят уши, нос и хвост. Некоторых это вдохновляет, – ответил я.
– Не согласен. Смотри, смотри, ноги стоят на земле, всё остальное, тобою перечисленное, парит в воздухе. Вот из этого воздуха и рождаются  наивные женские мечты: если потереть как следует, и всё загаданное мгновенно сбудется, и в руках появится нечто твёрдое, жизнеутверждающее, – сказал Лаэрт.
– Согласен, женщины изменчивы, как море: не успел один уйти, а трёт уже усердно для другого, – ответил я.
– Согласен. Непристойность, сплошная непристойность. А куда же без неё? – сказал Лаэрт.
Вот так и получается: жизнь всегда на поверхности, только истина на дне.
– Согласен. Язык приведёт куда угодно, а мечты заставляют блестеть, как мне кажется, даже самые тусклые вещи, – ответил я.
– Согласен. Я много путешествовал и видел, как в любом городе, в любой стране блестят хвосты, уши, ноги – одним словом, горит и светится всё, что торчит и минимально касается земли, – сказал Лаэрт.
– Согласен. И в жизни так, и не обязательно в женской. Чтобы немного заблестело, нужно интенсивно потереть или погладить, – ответил я.   
– Согласен. А во всём мы, мужики, виноваты, начнёшь за здравие, а потом кончить не можешь. Вот и блестит многое по всему миру, – сказал Лаэрт.
– Согласен. Это очень верное замечание, дорогие товарищи, – ответил я.
– Как разродишься, приходи, иначе – кому ты будешь нужен, отягощённый, – сказал Лаэрт.
– Выносить идею и потом разродиться довольно просто, главное, сделать это с умом и не остаться ни с чем. Ты прав, ненужность человека иногда бывает бесконечной.
Нужно уметь сшивать нервы, а не только их
препарировать.
– Приходится делать и то и другое. Поехали, лучше выпьем и увидим мир по-новому.
– Потом похмелимся и снова увидим мир по-новому.
– Потом окончательно протрезвеем, и снова увидим мир по-новому.
– И лежали, согнувшись в темноте, потом родились на свет белый.
– Потом увидели.
– Потом долго пытались понять, стоило ли?
– Потом забыли.
Всё изменить и родиться заново? Сей процесс не есть сплошная и нескончаемая радость.
Переход из одного состояние в другое – вещь тяжкая, но порой малозаметная и часто никем
не востребованная.
Начинать или не начинать?
Ну, что здесь сложного и невозможного – нормально прожить одну человеческую жизнь?
И у каждого для неё свои слова, слова, слова.
И у каждого для неё один вопрос – сбылась или нет.
И у каждого для неё, в конце концов, своя засохшая роза.
Подбежала секретарша Лаэрта.
Охрана с вожделением рассматривала её, и это было естественно, и это было правильно: ноги от гипоталамуса, груди, накачанные силиконом, простиралась на расстояние вытянутой руки, и крепко натренированными  губами она, как мне показалась, была способна захватить любой предмет на таком же расстоянии. Она с нескрываемым восхищением и подобострастием что-то быстро шептала на ухо Лаэрту.
Потом она развернулась и очень грамотно пошла. Очень, при этом ничего не сказав окружающему миру и даже не посмотрев на него.
Внимание охраны мгновенно сосредоточилось на упругих бедрах и на великолепных, манящих ягодицах нового объекта наблюдения.
– Согласен. Теперь тебя прекрасно понимаю: ради только что увиденного и должность можно занять, – сказал я.
Лаэрт (в позе Гамлета). Не согласен – минет никогда не приводит к возникновению жизни, как и лизание задницы не способствует развитию ума.
– Согласен. Зато здорово способствует карьерному росту.
– Согласен.

Любой вопрос имеет свой ответ.
А грудь пусть дышит равномерно,
А сердце в рваном ритме
Пытается понять,
Что делать мне.
Не знаю, не отвечу.












Сцена вторая

Бернардо.
Кто здесь?
Франсиско.
Нет, сам ответь мне; стой и объявись.
                Вильям Шекспир.
« Гамлет, принц Датский».
                Акт первый, сцена первая.
Пер. Лозинского.

Это было раннее утро.
Это было раннее майское утро, поэтому свет постепенно проник сквозь узкие окна внутрь небольшого покосившегося деревенского дома. Оконные рамы давно не крашены. На стенах в большем количестве были аккуратно развешаны засушенные пучки калины, мелиссы, боярышника, лопуха, крапивы, последней было много, очень много.
Посередине  комнаты стояла кровать, на которой лежала полностью обнажённая женщина. Она ровно дышала, молча положив обе руки на свой огромный живот, сосредоточенно смотрела на большой ржавый изогнутый гвоздь, когда-то кем-то забитый в потолок. Она согнула в коленях свои крепкие ноги, максимально развела их в стороны и уперлась руками в спинку кровати.
И снова искусился челове и захотел подняться выше.
Через несколько минут её грудь с большими тёмно- коричневыми сосками замерла в напряжении. Соски ещё больше заострились. Потом она натужилась и очень громко закричала, нарушив тишину едва зарождающегося утра. В комнату вбежала совсем юная девушка, даже девочка, в ветхом платье цвета зрелой вишни с бледным, перекошенным от страха лицом.
– Нет-нет, ещё рано. Клавка, не мешай, ступай на кухню, будешь нужна – позову, а сейчас дай я хоть повою в одиночестве, – не глядя на неё, сказала роженица.
– Как скажешь, – не глядя на неё, сказала девушка.
– Нет, стой, замри. Кричать буду, стонать буду – не пугайся и не вздумай убежать. Найду – убью. Воды наносила?
– Да, почти четыре ведра.
– Должно хватить.
Затем женщина больше не кричала, только громко стонала, делая небольшие паузы, которые постепенно укорачивались, и через несколько часов в доме воцарился сплошной монотонный стон. Её руки крепко упирались в спинку кровати, а взгляд был устремлён в одну точку на потолке, где торчал большой ржавый изогнутый гвоздь. Изредка она давила руками на живот и старалась ещё шире развести согнутые в коленях ноги. Лицо её краснело, глаза, казалось, начинали медленно выползать из орбит. Она делала паузу буквально на минуту, чтобы глубоко подышать, затем всё снова, с прежним стоном и скрипом кровати, возвращалось на круги своя. Господи, успокой качели мои, – думала она.
– Клавка, зайди, посмотри, что там, – осипшим от беспрерывного напряжения и беспрерывного стона голосом попросила роженица.
В комнату, двигаясь, словно во сне, вошла девочка и, не говоря ни слова, стала рядом. Она стояла, держась обеими руками за спинку кровати у изголовья роженицы, с крепко закрытыми от страха и напряжения глазами.
Женщина снова монотонно и протяжно застонала, не отрывая взгляд от большого ржавого гвоздя, вбитого в потолок.
– Иди и смотри, что там. У меня всё равно не получится, сама видишь, – она даже попыталась рассмеяться.
– Мне страшно, я боюсь Туда смотреть, а вдруг я сейчас упаду, а кто будет воду приносить, дитя успокаивать, чтобы не плакал? Ребёнок выродится, потом зови, приду смотреть, – сказала Клавка.
– Прекрати выть, иди и смотри, умри, зайди и выйди, иначе я встану, перегрызу тебе глотку, словно пуповину, своими собственными зубами, – на этот раз совершенно спокойно сказала женщина.
Девочка открыла глаза и осторожно, на цыпочках, словно боясь кого-то разбудить, двинулась к противоположному концу кровати. Она стала напротив широко раздвинутых женских ног, прочитала молитву Анастасии Узорешительнице и, замерев, смотрела Туда своими немигающими зелёными глазами.
Срам не бывает снаружи, он всегда внутри.
– Будешь у меня повитухой, для того и звала. А что мужика ты не познала, даже лучше, – о чужом ребёнке больше думать будешь. Что глаза вылупила? Скажи, что там? Что там?
Женщина снова застонала – протяжно, монотонно.
Девочка продолжала смотреть Туда своими зелёными, не мигающими от страха глазами, – мамочка, сколько много крови! Давай, я… я… у меня всё готово, я сейчас мигом, я быстро воды принесу и хотя бы немного помою.
– У нас, грешных, жизнь – сплошная кровь: и при рождении, и при смерти, и внутри, и снаружи. Насмотришься ещё. Что молчишь, что видишь?
– Вроде голова, только глаза почему-то закрыты. Тяжело ему, может, не стерпел, может, умер уже? Может, ты на него сильно давила? Вон, какие ноги у тебя, и живот, наверное, тяжёлый.
– Слава Богу. Головой вперёд – это хорошо. Ступай, будешь нужна – позову, и смотри – из дома ни шагу.
В конце концов, стоны стали тише и между ними появились длинные паузы.
– Клавка, я кому сказала, поди сюда.
Девочка словно ждала этого приказа и через секунду стояла возле кровати. Она услышала едва уловимый писк, он доносился Оттуда, между ног. 
– Возьми ребёнка, положи мне на грудь.
Испуганное лицо, тёмно-русые волосы, заплетённые в длинную косу, сердце, готовое вырваться из груди. Дрожащие руки положили ребёнка на грудь матери.
– Воду неси, – сказала роженица, – а потом уйди и не мешай. Ты хоть слышишь, что я тебе, дуре, говорю?
Девочка засуетилась и через мгновение вошла с большой ванной в руках, которую она поставила на пол недалеко от кровати. Посмотрев на стену, она взяла несколько пучков сухой травы и, развязав их, аккуратно разложила по дну ванны, затем вернулась и принесла из кухни два ведра горячей воды и вылила их туда же. Затем она ушла обратно на кухню.
Клавка вернулась сама через десять минут, потому что очень, очень долго, как ей показалось, её никто не звал, и увидела женщину, которая лежала с закрытыми глазами и практически не дышала. Между её грудями с большими тёмно-коричневыми сосками, которые уже начали выделять молозиво, едва слышно плакал ребёнок. Он, конечно, ничего не слышал и не видел, но его пока ещё слепые глаза были устремлены в потолок с крепко вбитым в него большим ржавым изогнутым гвоздем.
 Это была девочка с большим, неестественно вытянутым черепом. Её кожа практически полностью была покрыта кровью и жирной белой смазкой.
Клавка взяла девочку на руки и, прижав к себе, стала потихоньку, на цыпочках, ходить по комнате, негромко напевая какую-то песню, надеясь этим её успокоить. Это была молитва Анастасии Узорешительнице. Она не обращала внимания ни на пуповину, ни на плаценту, которая раскачивалась из стороны в сторону, в такт её движениям.
Роженица глубоко задышала, открыла глаза и, не поворачиваясь в сторону Клавки и плачущего ребёнка, снова посмотрела на большой ржавый гвоздь.
– Там на столе нож и моток крепкой нитки. Принеси мне.
– Там ничего нет, – сказала Клавка.
– Я сама их туда положила. Неси, а то враз порву.
– Не смогу. Никак нельзя. Дитя не виновато, что ты путалась со всеми по лесам, по кустам и сеновалам. Пусть неведомо от кого, но сама её выносила и сама родила. Вон, посмотри, сколько выла, и губы покусала, и простынь порвала, и крови сколько излила, я за всю свою жизнь столько не видела.
– Выла я, когда узнала, что брюхатой стала, и когда ребёнка убрать мне не дали, а сейчас я просто скулила о тяжёлой бабской доле, тебе это никогда не познать.
– Я на себя твой грех не возьму. 
– Положи ребёнка, возьми нож, отрежь немного нитки и неси всё мне, сюда.
– Отдай мне дитя сама, иначе убежим в лес и, пока оклемаешься,  мы далеко уйдём, – уже немного осмелев, твёрдым голосом сказала Клавка.
– Зачем она тебе? Дурам дети не положены, а такие сучки, как я, получают, что не желают и не заслуживают.
Женщина, стиснув зубы, медленно поднялась, просунула себе между ног окровавленную простыню и каким-то только ей ведомым способом завязала её у себя на животе.
Крупные капли пота выступили на её бледном лице и побежали вниз, падая на её огромные  груди, из больших тёмных сосков которых по каплям выделялось молозиво.
Роженица согнулась и, держась одной рукой за живот, другую засунув себе между ног, короткими шагами подошла к окну – вот и новый день начался.
Взяла ребёнка на руки, не реагируя на крики и стоны девочки, положила на стол, перевязала пуповину чёрной суровой ниткой и резким движением пересекла теперь уже ненужную плоть своим острым ножом.
Самостоятельная жизнь началась.
– Клавка! Возьми возле дома лопату, поди в лес и закопай послед поглубже, чтобы собаки и лисы не достали. Теперь это мяса кусок, ни на что не годный, как человек, отслуживший своё. Но в моём нутре всё-таки находился долго. Пусть лучше сгниёт. Жалко будет, если его собаки или лисы зубами будут рвать.
Отсечённый от тела орган самостоятельно жить
не может.
Любой посредник, в конце концов, становиться лишним.
– Как скажешь, – едва слышно ответила Клавка.
– А то, что ты мужика не познала, – это даже хорошо, лучше тебе этого совсем не знать. Засунь это себе в голову, а еще лучше – в самый мозг. Чужих детей легче принимать будет.
– Как скажешь, – глядя на роженицу, твёрдо ответила Клавдия.
Женщина подняла ребёнка над собой и медленно подошла к окну. Уже давно начался день, и картина мира несколько расширилась и прояснилась.

Ну, вот и всё, что удалось родить.
Как тяжело пришлось носить.
Куска два мяса – каждому своё.
Один сгниёт, другой, возможно, проживёт.
Довольно долго.
РОЖЕНИЦА.
Она сказала «быть».
 Роженица не спеша  перекрестила себя, затем ребёнка и сказала всему миру: три пальчика сложили, два приложили, и заживём благословясь.




























Сцена третья

Это был нудный, монотонно разрывающий сон.
Не стоит думать, что, если попадёшь в террариум со змеями, все открывающие рот и показывающие язык собираются сделать тебе минет.
Не стоит женщине давать повод для ревности. Умная найдёт его сама, и, наверняка, он будет не один.
Но, бля, как такое могло присниться?
И снова искусился человече и захотел подняться выше.

Неизвестная женщина, в тёмном плаще, ростом выше среднего.
Я уплываю в дальние края, но с тобой остаются моё нежное сердце и моя нежная душа. Нет, я говорю совсем не то, как видишь, я волнуюсь очень. Ты помни, ты должен всегда помнить, что я решительная и суровая женщина. Я прощу, если случайно ты посмотришь в сторону другой, но не более того. Можно по рассеянности плюнуть в колодец, но никому, слышишь, никому и никогда непозволительно в него мочиться.
Я умоляю тебя: сжалься. Только немного сострадания. Посмотри на меня, нет, не так. В твоих зрачках я уже вижу слабоволие и блудливую страсть, они уже смотрят туда, в сторону города, погружённого во мрак измен, невежества и срама.
Я не стала вышивать тебе на прощание глупых платков, а заказала у хорошего мастера вот этот шарф. Хорошенько посмотри на него и даже при всей скудности своего ума запомни: только в нём или, может быть, на нём ты будешь встречать меня.
Двум соловьям в волчьей яме не петь: там и одному тесно.

Ты не подумай, это не угрозы, это не ревность, это не злость, это простые, мелкие укоры и милые наставления перед нашим расставанием.
Ты должен каждое утро приходить на это место и смотреть в океан. Ты обязан ждать меня. Я, скорее всего, вернусь ранним утром, хотя, для тебя это не должно  имеет абсолютно никакого значения. Такую женщину, как я, ты просто обязан ждать поздним вечером или тёмной дождливой ночью, под обжигающими лучами солнца или жесткими порывами ветра. Не бойся, подобные тебе простудиться не могут, поэтому страдать ты будешь от другого.
Твоё ежедневное правило: ты обязан ждать.
Только я, одна из миллионов, и могу называться женщиной.
Всё остальное время ты должен вышивать крестиком на этом шарфе моё имя, а потом ежедневно и неустанно его повторять.
Ты будешь всегда свободен только на этом берегу, вглядываясь в бесконечные просторы океана.
Все поцелуи давно оставлены, все слёзы в платках, а я утром специально унесла их к прачке.
Ты сегодня рассматривал свою душу в зеркале? Нет? Нет! Дьявол кроется в деталях. Я спрашиваю, под увеличительным стеклом, под самым большим увеличительным стеклом, ты с восхищением можешь рассматривать свои половые органы, а свою душу, ты можешь увидеть только в реальном состоянии.
Пусть это будет, как легкое покусывание зубами невиданной змеи, может быть, наполненными ядом, может быть, соблазном, ибо змея – что женщина, и никто не ведает, чего можно от неё ожидать и чем она тебя угостит на этот раз.
Ревность – бессилие, ревность – уныние, ревность – слабоволие. Всё это не для меня. Я всегда вернусь, отбросив эту мелочь со всеми внутренностями, со всеми потрохами на другой берег этого безмерного океана.
Только не стоит говорить, что больше страдает и быстрее устаёт тот, у кого плеть в руках. В эту глупость могут поверить только наивные кухарки, которые остаются с тобой на берегу.
Я уже слышу, как безумные бубенцы похоти звенят в твоём раздвоенном сознании.
Это была Гертруда. Офелия подобного даже придумать не могла, хотя... столько лет прошло – могла и додуматься. Звонок на мобильный.
Такую страсть, такой сон разрушить!
Брать или не брать – вот в чём вопрос.
Нецензурная брань.
Одного черти рвут, для другого черти пляшут.
– Сколько сейчас?
Женский голос: три утра или что-то около того.
Я посмотрел на часы: самое начало четвертого. Время, когда нужно или занимается любовью, или думать о смерти. Мои мысли двигались в обратном направлении, они пытались сделать невозможное – понять недосягаемую глубину интеллекта звонившего человека, тем более что это был женский голос.
– Какому х.., вернее, какой б…., точнее и мягче,
какой п…., кому  я понадобился в столь ранний час?
– Вы меня, скорее всего, не знаете, хотя, возможно, мы где-нибудь и пересекались, впрочем, какая теперь разница. Еще раз прошу прощения, вы говорить
можете?
– Да. Большей частью нецензурно, если вас это не смущает. Вывести человека из себя – это великое искусство. А, как правило, вокруг одни бездарности. Раздражают людей не умением, а отсутствием самых элементарных навыков в данном вопросе. Вот и вся разница в людях, которые прерывают мой сон.
Я со злостью подумал, что мадам, но ни в коем случае не мадмуазель, или крепко пьяная, или только что жестоко брошенная мужем, любовником, а может быть, и любовницей. Хотя, возможно, она трезвая, немного растерявшаяся, но очень злая дама, поздней-препоздней ночью безуспешно ищущая кого-то из вышеперечисленных.
– Вы, наверно, очень злитесь? Но мой мужчина сейчас спит, а мне одной очень тоскливо. Вы кого-нибудь ждёте?
– Нет, от всей души желаю вам доброго утра. Вы где-то отдыхаете?
– Нет-нет, я дома. Послушайте меня. Мысли немного пьяные, следовательно, искренности и тепла в них будет больше, чем обычно. Я, наверное, очень глупая. Где купить расширяющее головной мозг лекарство? Мне кто-то может в этом простом деле помочь или хоть что-то
подсказать?
– Все конкретно зависит от времени. От него,
родимого.
– А это как?
– Вам, моя прекрасная незнакомка, придётся расширять собственные мозги сегодня утром, когда у вас появятся вполне определённые симптомы лёгкого отёка головного мозга.
– Это почему?
– Ваше состояние – по международной классификации болезней, одобренной многими учёными мужьями, – называется просто: бодун, или ещё проще, согласно той же международной классификации болезней, – абстенюха-мать.
– Неправда, что запретный плод сладок. Я сегодня пила водку, одну, одну, одну минуту. Не отключайтесь, прошу вас.
Минут через пять я открыл глаза. Она продолжала что-то монотонно говорить, но у меня не было ни малейшего желания в это вникать, ибо я хотел мирно спать в своей собственной постели. Но новый день уже начался, и его окна и двери на этот раз раскрылись с противным душераздирающим скрипом.
– Муж – понятие универсальное, как кубик Рубика. Он – сожитель, гнида, скотина, просто грёбарь, или человек для периодического удовлетворения похоти, и это всё в одном лице.
Можно иметь абсолютный музыкальный слух, можно – шикарный голос со многим количеством октав, но всё это окажется ненужным, если окружающие тебя понимают только звуки фанфар и дробь барабанного боя.
– Я хренею, дорогая редакция. Вы кто вообще?
– Я ***ю не меньше вашего. А вы?
– Предлагаю на этом закончить ваш бурный и бессвязный монолог, хотя он, безусловно, меня тронул, заставил задуматься о скоротечности и бренности жизни. Всё скоротечно, диалоги тоже. Сказал, как мог.
– Я так рада, я очень рада, что вы меня слушали, мне хотелось поговорить, я набрала четыре номера, и только вы, мой единственный, один, откликнулись своим душевным теплом. Я думаю, что наверняка вам глянулась.
– Нет. Это я, наверняка, вам глюкнулся, иное слово в данной ситуации будет абсолютно неуместно, говорю вам это как мужчина и как врач, имеющий определённый опыт.
– Я тоже хочу сказать, я хочу, чтобы вы поняли. Извините, я на секундочку, одну минуту.
Пауза. Видимо, похмеляется.
– А пьяная любовь – вещь банальная: вечером ржёшь, как лошадь, утром скулишь, как собака, и всю ночь смотришь на мир мутными коровьими глазами. Чтобы иметь красивые волосы, нужно уметь за ними ухаживать, чтобы иметь красивую женщину, нужно уметь за нею
ухаживать, чтобы иметь красивого мужчину, нужно иметь просто нор-маль-ного мужика.
– Прошу вас, имейте, сколько вашей душе угодно, по мере сил и возможностей.
– Нор-маль-ного. Вот так. Хочется или лицо расцарапать, или просто плюнуть в него. Не знаю, что делать, по этой причине я вам, собственно, и звоню.
– Решайте сами. Захотите поиметь нормального мужика, не забудьте до блеска натереть ему уши, лапы, хвост и, естественно, – тама.
Включение – выключение.
…неважно, кто меня провожает домой. Засыпаю всегда одна. Я во сне говорю, причём громко, много и грязно, вернее, матерно. Я пила. Пила. Запомните! Дарёному коню в зубы не смотрят, а меня, умного человека, иногда стоит послушать. Знайте! На меня ещё рано опираться, но на меня ещё очень даже можно
положиться.
Включение – выключение.
…вы только не подумайте: и мужчина у меня есть, но он какой-то корявистый, и мне о нём так же неприлично говорить, как в доме повесившегося о табуретке. Он сейчас спит, а мне одной очень тоскливо.
Послушав её буквально минуту, я снова погрузился в некое подобие сна.
…и любить, не таясь, и отдаваться, не боясь. Поток несущейся в тебе спермы не знает препятствий. Это только наивные заблуждения боящихся забеременеть. На самом деле, препятствий много, и их количество увеличивается с каждым прожитым годом. Кому – к сожалению, кому – к радости.
Окончательно проснулся.
– Зачем так бурно переживать уже никому не нужные отношения? Но, если вам утром удастся вспомнить, что сказал ночью незнакомый мужчина, то есть я, тогда лучше оставьте навсегда этого корявистого, о котором так эмоционально говорите.
– Я думаю, что мои отношения с моим мужчиной скоро потихоньку неизлечимо заболеют, а потом так же потихоньку умрут. У меня уже было нечто подобное.
– Неоднократно? –  не сдержался я.
– Неоднократно, хотя, как мне рассуждается, там было всё по-другому. Слёз меньше, солнца больше и никаких случайных гостиничных номеров. Ну, как его оставить? Как его оставить? Как я могу его бросить! Он такой, он просто слабый! Он быстро поддаётся дурному влиянию! А я для него, а я для него…
– Дааааа. П..да не голова – ума в ней быть не может.
– Простите, плохо слышно.
– Нет, я просто плохо подумал. И вы меня простите.
– Надеюсь, вы не очень плохо сказали или просто подумали вслух, спросонья такое иногда бывает.
– Бывает, врать не стану.
– А я, может быть, ребёночка рожу, вот только не знаю, как с ним потом быть. Вот в чём вопрос. 
– Теперь я окончательно проснулся. Можете
говорить.
– Доверие – это невинность, которая теряется раз и навсегда. Я вам не верю. Да-да. Мне так спокойней. Ничто никуда не уходит, оно просто проваливается в неведомые глубины человеческой памяти. Прощайте. И больше не звоните.
– Извините, если сказал что-то не так, но, насколько я понимаю ситуацию, позвонили мне именно вы.
– Запомните, это только в самом начале мужчина – огромный мир, а потом он просто прикуривает мне сигареты, – немного растягивая слова, сказала она.
– Пусть будет так. Делайте с ним всё, что соблаговолите, – чётко проговаривая каждое слово, сказал я.
– И, убедительно прошу вас, не звоните мне больше, – монотонно сказала Она, – и напоследок, а кто вы по знаку Зодиака?
– Жаба, – ответил я.
Потом связь оборвалась.

Как краток путь
От двери до окна,
От сна пришедшего
До полного забвенья.

ОНА. НЕСПЯЩАЯ.
Онасказала «не быть».
Онауспела сказать всему миру своим нетрезвым голосом, что мужчина не способен понять банальную вещь – что только кобелю нужна ссссука, а лебедю – лебёдушка.
Он сказал «не быть».
Он, уже окончательно проснувшись, сказать всему миру: если у тебя имеется один любовник, не стоит среди ночи свистать наверх всех остальных.












Сцена четвёртая

Достойного мужчину среди прочих выделяют галстук, домашние тапки и спортивные штаны.
В дверь просто постучали, но не кулаком, а пальцем.
У нас сегодня день открытых дверей.
Если ты заслужил человеческую агрессию, то она обязательно должна начинаться с раннего утра, в противном случае день будет окончательно потерян. Стук повторился, на удивление, он оказался средним по частоте и по силе, это вызвало некую растерянность в моей проснувшейся коре головного мозга.
В полнейшей неясности души и мысли, надевая на ходу халат, иду открывать дверь. Замок, как обычно, заело. Получилось. Ну, вот и всё.
На нём был костюм, явно позаимствованный из моего гардероба, – хоть не из стога сена, но и не с иголочки. Галстук, хоть и не местной носочно-чулочно-трикотажной фабрики, но и не от кутюр.
Воистину, стоит внимательнее присматриваться к чужим проблемам, и возможно, увидишь в них своё отражение.
Когда по каким-то непонятным причинам доходы любого общества превышают расходы на содержание власть имущих, тогда у этого общества и возникают реальные проблемы.
– Прошу, Лаэрт. Я знал, что ты придёшь.
– Спасибо и на этом. Сегодня ожидаю паршивый день, возможно, сам виноват, конечно, не я один, на все вопросы присутствующих в зале придётся отвечать мне. Вот такая история, друг мой.
– Я думал, всё давно закончилось.
– Меня тоже согревали аналогичные мысли. Последние три года я занимался полным раздолбайством, до этого, видимо, тем же. Только я не знал, как это называется по-научному. Теперь понял.
– Как?
– По-научному, так и называется – раздолбайство.
– Кофе испей. Тебе необходимо немного взбодриться. Это настоящий, хорошо фальсифицированный кофе. Мне его подарили благодарные пациенты.
– Ценят. Ты, как мне кажется, изрядно избалован.
– А то. Скажи, Лаэрт, зачем ты всё взял на себя?
– Ты полагаешь, я бы мог спастись? Мысль, безусловно, глупая, и я не могу понять – она меня раздражает или согревает.
– А что партнёры твои по этому делу? Они должны будут появиться на сцене?
– Музыкантам – по барабану, альпинистам – по куполу, моим партнёрам – всё по парашюту. Знают, что уже спрыгнули, и чётко знают, что не разбились. Если честно, я в последнее время ни с кем из них не общался. Они оплатили адвоката, передали через надёжных людей, что я, однозначно, должен молчать. Вот и весь разговор.
– Это и вся помощь?
– Нет, почему? Внесли залог, довольно большой.
– Но отвечать один ты будешь.
– Кому-то в спину стреляют, кому-то в неё плюют. Кому как повезёт. Говоря коммерческим языком, жизнь – это кредит: или плати по нему с процентами, или готовься к списанию. Заплатить полостью возможности нет. Так что готовлюсь.
– Хороша перспектива.
– Вполне соответствует нашим законам. Убить, конечно, не убьют. Какому врагу нужна моя мёртвая жизнь, и зачем тогда ему землю месить, коль радость бытия навсегда исчезнет вместе со мной?
Без канарейки в клетке, которой в любой момент можно оторвать голову, утрачивается смысл слова «вечность».
– Для меня, не посвящённого в детали, всё очень
запутано.
– Наоборот, всё очень просто. Мы слишком много получили и мало отдали, вот именно тот случай, когда профицит оказался намного опасней дефицита. Есть деньги казённые, а есть народные.
Они все народные, только этот народ – избранные.
Если человек осознал, что он может умереть, то потом неизбежно возникает мысль, кто во всём этом виноват и что делать с ним дальше.
– Что ты собираешься делать?
– А что можно сотворить в подобных условиях? Представь себе, что чёрной-пречёрной ночью, в чёрном-пречёрном лесу, ты встречаешься со своей возлюбленной. На следующее утро этот факт становится известным всей округе. Ну, что тут делать и кого винить? А кто-то должен отвечать. Вот и выбрали меня на главную роль в этой низкопробной пьесе.
– Да, перспективы небольшие.
– А что ещё можно ожидать за верную службу трудовому народу в особо крупных размерах?
Воистину, стоит один раз поцеловаться с жабой, и всё королевство, от последнего крестьянина и до ближайших придворных, будут потешаться над тобой до конца века, хотя, может быть, именно с этим ты и останешься в мировой истории.
– Придётся стоять на ковре по возможности прямо и отвечать по возможности криво. Перспектив не вижу, ничего хорошего не жду. Попался я один, один за всё отвечу, ведь в мире этом предательство не есть хорошая черта. Вор – не тот, кто украл твою честь, вор есть тот, кто украл твою совесть.
– Твой адвокат хоть что-нибудь соображает?
– Говорят, что так. Только я лично никаких результатов пока не видел.
– Так, может, выберешь другого?
– Спрос рождает предложение. Мне предложили, я отвечу, ну, а потом спрошу.
– Каков исход?
– По заднице ремнём, по роже кулаком. Телесное наказание от возраста зависит. В моём случае – от доказательной базы. Так что у меня всё просто: нельзя сесть одновременно двумя яйцами на два стула.
– Где выход?

Любой вопрос имеет свой ответ
Коль глупый он, то и ответ дурацкий.
ЛАЭРТ

Он сказал «не быть».

Он рассказал всему миру, что человек часто уподобляется старой лошади, которая, несмотря на усталость, гордится тем, что она тащит за собой больше других.














Сцена пятая

Лаэрт ушёл. Мне жаль его. Мягкий характер и излишняя доверчивость создали, скорее всего, непреодолимые проблемы.
Вот и новый день в очередной раз начался.
Можно позавтракать не спеша и собираться на работу.  Она практически рядом, только нужно пройти через старый неухоженный парк. Времени у меня достаточно, тем более, что сегодня вторая смена.
Но этот глупый ночной звонок. Зачем звонили? Кто звонил? Возможно, кто-то из моих пациентов. Почему моих? Я не психиатр и не нарколог. Возможно, действительно случайный звонок не совсем трезвой барышни, испытавшей очередную жизненную неудачу и возжелавшей возвестить об этом миру.
Ночь нежна, ночь ушла, а я всё пытаюсь поймать и понять случайное и бессмысленное.
Умный учится на чужих ошибках, глупый – на своих, вечно во всём сомневающегося научить невозможно.
Краткие философские опусы остались позади. Пора выдвигаться навстречу трудовым свершениям.
От работы не убежишь – это не торнадо, не сход горной лавины и не многометровая волна неминуемо надвигающегося на тебя цунами.
Наивысшее достижение отечественной медицины – то, что Антон Павлович Чехов и Михаил Афанасьевич Булгаков были врачами.
Халат свежий, сестра прежняя, можно начинать.
Стол, компьютер, кушетка, которая, по большому счёту, и не нужна. Всё одно смотрю в кресле, независимо от возраста и пола. Мне так больше нравится.
Нет-нет, кресло в моём кабинете самое простое, не
гинекологическое.
– Уже можно, я спрашиваю, уже можно?
Как говорится, первому пациенту в зубы не смотрят, тем более я не стоматолог.
Это была женщина. Домашние тапочки – единственное по-настоящему естественное, что привлекло внимание моих прекрасных и умных неврологических глаз. Всё остальное по большей части казалось синтетическим, хотя довольно хорошего исполнения и качества.
– Уже давно пора. Заждался. Добрый день. Проходите, присаживайтесь.
– Ой, – вскрикнула пациентка.
– Поясница? – сочувственно спросил я.
– Нет, доктор, стринги давят. Резинка тугая. Между прочим, меня зовут Регана Ивановна. Как у Шекспира – Гонерилья, Регана и Корделия. «Короля Лира», надеюсь, читали.
– Представьте себе, читал, и «Три сестры» Антона Павловича Чехова тоже читал. Не путайте Россию и Британию, они хоть и связаны кровными узами, но, как родственники… вам лучше прочитать «Гамлета».
– Пыталась несколько раз. Не вошло.
– Оставим этот разговор. Готов со всей внимательностью выслушать абсолютно все ваши туго сдавленные  мысли.
– Ходила я к хирургу, была у травматолога, направили к вам. Зачем? Мне непонятно до сих пор. Не припадочная, на людей не бросаюсь. Просто болит стопа. Правая. Утром на шпильки встала, сделала несколько шагов и даже вскрикнула от боли. Что-что, а кричать я умею, поверьте мне на слово, – очень серьёзно сказала она.
– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – с твёрдой уверенностью в голосе ответил я.
– Ну, вот, я надела утром шпильки, не хотелось выглядеть, как последняя привокзальная или, извините, подвальная ****ь. Вот, как видите, пришлось идти на осмотр в поликлинику, в домашних тапочках, как порядочная домохозяйка.
– Я хотел бы осмотреть больную конечность порядочной домохозяйки.
– Я так понимаю, что ****и любой категории вас не интересуют напрочь. Извините, я очень раздражена. Меня таскают из кабинета в кабинет и бросают с одной кушетки на другую.
– Я хотел бы вас осмотреть.
– Не проблема. Смотрите внимательно, – сказала Регана Ивановна, – начинаю с тапочек – это самое простое, но и самое скучное из того, что вам придётся увидеть. Смотрите дальше, смотрите, не отрываясь, настоятельно прошу вас.
«Молния» на брюках пронеслась со скоростью настоящей, и они, то есть брюки пациентки, с лёгким шорохом расположились на кушетке, колготки абсолютно беззвучно улетели в том же направлении, но, немного не достигнув цели, упали на пол моего наивного кабинета.
Своим чувствительным неврологическим затылком я реально ощутил, как задержала дыхание моя видавшая виды сестра.
– Вот, смотрите, доктор – стопа. Все нормально. А она ведь болит. Даже очень.
Всё действительно было нормально, только оставшийся на ней предмет, ввиду незначительности его размеров, даже Т-стрингами назвать было довольно сложно.
– Присядьте в кресло, пожалуйста. Я, с вашего позволения, подниму колготки?
– Пожалуйста. Я искренне надеюсь, что это хоть как-то скрасит ваши унылые производственные будни. Не стесняйтесь, доктор. Если захотите – можете оставить их себе, если поможете мне и боль пройдёт, тогда готова принести вам ещё парочку, размер указывать
не стоит.
Она засмеялась, и кресло равномерно заскрипело, словно качели в самом начале движения.
– Что дальше? Ногу на ногу?
– Нет. Как обычно. Нет. Нет! Вы меня неправильно поняли. Нет-нет, я хотел сказать – просто ноги должны быть немного поближе друг к другу. Вместе. Как это обычно бывает.
– Дело ваше, только зачем всё усложнять. Они, конечно, бывают вместе, но именно как раз для меня это не совсем обычно.
– Здесь больно? А здесь?
– Ужасно, доктор. Очень больно. Да с такими грубыми пальцами вам просто цены нет! Я просто обязана познакомить вас со своими подругами! Впрочем, … нет. Обойдутся.
У пациентки банальная невралгия подошвенных нервов, как правило, удел женщин более зрелого возраста. Высокие каблуки, шпильки, длительное пребывание на ногах. Её мысли были ориентированы правильно: брюки и колготки в данном случае – совершенно ненужные вещи, осмотру не подлежат и ни в чём не виноваты.
Она, нисколько не смущаясь, сидела передо мной, снова разведя ноги в привычное для неё положение, хотя вся её одежда по-прежнему состояла из… которые даже Т-стрингами назвать было довольно сложно.
– Пожалуйста, одевайтесь.
– Как скажете, доктор. Женщина и одевается, и раздевается для мужчины. Но второе, если честно, мне нравится больше, – рассматривая меня своими наивными глазками, сказала Регана Ивановна.
– Я полагаю, что всё не так проблематично, как кажется на первый взгляд. В своё время вы несколько переусердствовали, нагрузили ногу больше необходимого, и в результате возникли болевой синдром и некоторое ограничение двигательной активности, – сказал доктор. 
– Вы ясновидящий! – с нескрываемым восхищением сказала пациентка, посмотрев на меня своими удивлёнными глазками.
– Вы мне откровенно льстите. Я простой отечественный врач-невролог, веду приём, стараюсь оказать посильную помощь страждущим душевно и физически.
– Нет, я повторяю, вы ясновидящий. Сегодня ночью я действительно пару часов, может, немного больше, всего не упомнишь, упиралась именно этой стопой в руль автомобиля одного моего знакомого. Хороший, знаете, автомобиль, и хоть руль из натуральной кожи, но я от возбуждения забыла, что всегда нужно предохраняться.
– О здоровье нужно думать всегда, – назидательно сказал я.
– Но снизу он казался вполне порядочным мужчиной, а до чего женщину довёл, мерзавец! Нет, решительно пора менять образ жизни. Заднее сидение любого автомобиля должно остаться в прошлом. А снизу казался вполне порядочным, элегантным, чутким и внимательным, с нежными губами и удивительно страстными руками, – сказала пациентка, посмотрев на меня своими расстроенными глазками.
– Дальше можно не продолжать.
– А о здоровье всегда думается после… кстати, гинеколог у вас в какую смену? – спросила женщина, широко раскрыв свои невинные глаза.
– Мне он без надобности. А вам – лучше обратиться в регистратуру.
– Я уже знаю, где она находится, дорогой мой ясновидящий доктор.
– Прощу прощения, может, мой вопрос вам покажется неуместным…
– После того, как вы так доходчиво и очень грамотно объяснили мне! мне!– она почти завизжала, – извините, сорвалась, извините, но вы и сами ведёте себя, словно сын кухарки, – сказала пациентка, посмотрев на меня своими злыми глазками. 
Я – за свободу слова, но против свободы визга, даже в интимных отношениях.
– Мне доводилось и не такое видеть и слышать.
– Так вот, после того, как вы доходчиво объяснили мне, какое оно должно быть, о-быч-но-е положение женских ног, я, нисколько не колеблясь, отвечу на любой ваш вопрос. Так что давайте, доктор, зажигайте смелее, не стесняйтесь.
– Если на двери указано: «Кабинет невропатолога», то это означает, что здесь не дом культуры и не дворец знаний, но приличия соблюдать надо.
– Я просто попыталась вам объяснить, что ноги не должны быть препятствием для нормального общения мужчины и женщины. Доктор, внимательно следите за своей мыслью, что вы сделаете, если я сейчас широко открою рот, покажу язык и скажу «ааааа»?
– Скажу «бэээ». Спрячьте язык, закройте, пожалуйста, рот. Я невролог, а не ЛОР-врач.
– Хорошо. Закрою. Обычное положение моих ног вас не устраивает, как я открываю рот – вам не нравится. Может, вы, дорогуша, обыкновенный гей? – сказала пациентка, посмотрев на меня своими окончательно расстроенными глазками.
– Смею вас заверить, что нет.
– Простите, не уверена.
– Оставим пустые разговоры. У меня к вам просьба личного характера, вернее, я сказал бы – вопрос. Ещё раз простите за бестактность – это не вы, случайно, звонили мне сегодня рано утром? Где-то около трёх часов?
– Милый мой, дорогой мой доктор. Не разжигайте новый огонь в ещё не остывшем для Конца, ой, простите, остывшем до конца женском сердце. – В глазах Реганы Ивановны блеснул похотливый огонёк.
– Поверьте, этот вопрос меня вполне серьёзно интересует.
– Вопрос уловила. К сожалению, это была точно не я. Впрочем, как ясновидящий, вы должны понимать, что вторая нога у меня ещё здорова. Так чего уж там… мы можем и рискнуть, ежели желаете посмотреть на обычное положение женских ног, всевидящий мой доктор.
Облигация или аблигация?
Обыкновенная акция без чётких перспектив превращения в привилегированную – это дело весьма сомнительное. Но ипотека для простых граждан – понятие вполне доступное. Первый взнос – полностью, а остальное частями, и выбиваться из графика никому не рекомендуется.
В стародавние времена простые земские врачи часами пешком, на телегах, бричках добирались до своих пациентов. А вот теперь передо мной простая пациентка шаговой доступности, без длительных путешествий и умных диагнозов.
На берегу мычат коровы,
А мой милёнок рядом с ними,
Засунув руки во штанины,
Вздыхает страстно обо мне.
РЕГАНА ИВАНОВНА.
БОЛЬНАЯ ШАГОВОЙ ДОСТУПНОСТИ.
Она сказала «быть».
Она с назидательным видом успела напоследок рассказать всему миру, что хорошей танцовщице стринги и каблуки не мешают. Это не гусли и не балалайка, в этом деле они совершенно не обязательны. 
Она с назидательным видом успела напоследок рассказать всему миру: какая разница – хоть передом дыши, хоть задом, лишь бы паруса наполнялись ветром.
Она с назидательным видом успела напоследок рассказать всему миру: так кто ж его, поди – разбери-пойми! Ну и не таких видала! Подумаешь!


АКТ ВТОРОЙ


Сцена первая

Скользить вниз – не в гору подниматься.

– Это была великолепная постановка: из меня сделали актёра массовки, но при этом даже не потрудились выпустить на сцену. Я знал автора пьесы, знал режиссёра, но меня не познакомили с суфлёром. А это самый важный и самый главный человек. Он решает всё, – раздраженно сказал Лаэрт.
– Только он владеет ситуацией, когда на сцене полный хаос и замешательство, – сказал я,
– Только он знает, когда и в каком порядке, и, самое главное, зачем необходимо переставлять кровати в борделе,– сказал Лаэрт.
Потом он посмотрел в окно.
– Здесь всё проще, – сказал Лаэрт, – можно постоять на ступеньке, можно, подумав, сделать несколько шагов наверх, можно осторожно немного отступить назад. Там, куда меня отправят, всё будет по-другому, придётся привыкать к новым законам бытия. Там иерархия ещё жёстче и чётче, чем у нас.
И, опустившись вниз, ты никогда там не достигнешь трона.
– Ты хорошо держишься.
– Не смотри мне в зрачки, дорогой доктор. Реакция на свет ещё сохранена, лучше потом, если живы будем, посмотрим реакцию на тьму.
Лаэрту нужно было собираться, Лаэрту нужно было уезжать. Лаэрт пришёл проститься. В оправдательный приговор он не верил и решил сделать всё, что положено, заранее. В одежде и поведении не было прежнего лоска и изящности. Он подошёл к окну и рассеянно посмотрел на джип и охранников, стоящих рядом.
– Все гармонично построились. Кони запряжены, хлопцы напряжены, – сказал он.
– Куда они теперь?
– Для большинства своя задница всегда с краю и, безусловно, всегда ближе к собственному телу. Им, по-любому, к кому-то надо прислоняться. Такова жизнь.
Он был сосредоточен и много говорил о тех, кто остаётся вместо него. Для этих людей главное не страна, главное – должность, которую ты в ней занимаешь. Любить страну – значит любить свою должность и своё место в обществе. Он ясно понимал, что некоторые из них уедут или сгинут задолго до его возвращения. И яд, и нож, и пуля: есть много ускорителей земного человеческого бытия. Растительного, животного и человеческого происхождения.
И он ещё говорил о прощении. Он говорил, что постоянно должна быть жалость к людям, а не жалоба на людей.
– Лапшою крушение всех надежд не накроешь. Это тебе не саван, – сказал Лаэрт.
– Эмоции остынут пусть, в противном случае у нас получится шедевральная пессимистическая трагедия.
– Мне кажется, она уже получилась, мне кажется, уже упала последняя капля. Говоря более простым языком – сперматозоидов всегда много, и большинство из них наглые и шустрые, но это не приносит им никакой выгоды.
– Да. Цели, по-любому, достигает только один.
– И оказалось, я один из многих, но только цель того не стоит, и не великая она. Возможно, не вернусь.
Легче поставить на себе крест, чем нести его.
– На чёрный день заначку сделал?
– Если деньги не спрятал под подушку, тогда и сон будет крепким, и если не уснул с ними в чужой постели, то результат будет таким же. Когда вернусь, зачем мне деньги, коль чёрные они?
– Иметь хоть что-то надо.
– В душу нагадить – не рубашку испачкать. Обойдусь.
– Оставь у меня, не пропадут.
– Мне поставили другие условия.
– Тогда ты их больше никогда не увидишь.
– Скорее всего, так и будет. Человек способен жрать в три глотки, не останавливаясь ни на минуту, но физиология организма такова – в конце концов, он умрёт от банальной кишечной непроходимости или несварения желудка.
– Ты отдал практически всё?
– Значенья не имеет. Им всегда будет мало. Как сказал мой адвокат: свинья и выдаст, свинья и съест.
После оглашения приговора Лаэрт посмотрел в зал, где находились его бывшие компаньоны.
Он сказал «не быть».
Он спокойно сказал всему миру, что в любом мешке есть своя прореха, в любом теле – своя утроба ненасытная.
Он спокойно сказал всему миру, что своя жопа всегда будет ближе к телу.
Он спокойно сказал всему миру, что так было во все времена, у каждого Иуды обязательно появлялся свой Каин. 

Часы на башне отгремели полночь,
И несвобода духа вдруг исчезла,
Но тело снова в кандалах.
ЛАЭРТ


Сцена вторая

Если ты открыл глаза, то это не значит, что наступило утро.
Если не наступило утро, то это значит – вся сила жизни будет в напряжении ждать наступления рассвета.
Телефонный звонок. Нецензурная брань. Нецензурная брань. Бесполезно.
– Извините, это снова я.
Посмотрел на мерцающие в темноте часы, они показывали три часа десять минут.
– Не стоит представляться. Судя по времени, это можете быть только вы. Он вас бросил или наоборот?
– Я не хочу о нём. Я никогда не напивалась до подобного состояния. Простите, если это, конечно, возможно. Я практически не помню наш разговор. Остались одни обрывки и чувство ужасной неловкости. Потом было очень тяжело физически и особенно морально, ведь я вас совершенно не знаю.
Похмелье – оно, как жизнь: раз на раз не приходится.
– Меня наш разговор не смутил.
– Почему? Вы много пьёте, а потом напрочь забываете о произошедшем с вами?
– Видите ли, моя дорогая раннеутренняя собеседница, меня часто упрекают, что много пишу об алкоголе в целом и о банальной пьянке в частности. Не нравится – читайте про убийства, спрятанные в лесах и на свалках трупы и расчленённые тела.
– Всё, наверное, было очень скверно, ещё раз прощу меня простить.
– Вам не стоит повторять некоторые слова многократно, поверьте, несмотря на трезвость, я тоже говорил бестактные вещи.
– К счастью, я этого не помню.
– Вы замужем?
– Нет, и детей у меня тоже нет, – сказала Она, – я средняя, нормальная, ничем не хуже и не лучше других. Я это давно поняла, видимо, судьба такая. Нет-нет, я не пью. Я просто очень давно безвестно куда-то потерялась, а для чего – не пойму.
– Вам сколько, если не секрет?
– Уже довольно давно за… Бездетный, малограмотный человек с высшим образованием.
– У вас приятный голос, у вас, наверное, красивые
волосы?
– Нет, я бреюсь. Так больше нравится моему мужчине, он не любит, когда там.... Нет-нет! Волосы, конечно, имеются в наличии, красивые, длинные! Я натуральная блондинка. Извините, я сказала глупость.
– Не беспокойтесь, чтобы не смущать вас, я не буду интересоваться в деталях, как вы бреетесь. Я, например, делаю это каждое утро, но усы у меня всегда остаются.
Молчали около минуты, просто слушали дыхание друг друга. Ни истерический крик, ни мольба, ни слёзы не нужны, если двое только дышат и молчат, и только потом приходит решение.
– Мне очень горько в этом признаться, но я – доска. Банальная шахматная доска, по которой передвигаются только пешки, которые уже не стараются превратиться в сильную фигуру. Все тяжёлые фигуры давно, хотя, возможно, и не очень, но всё-таки покинули поле боя.
– Поверьте, я думаю, вы ещё вертикализуетесь.
– Я, наверно, всё очень сумбурно объясняю, может быть, мы где-нибудь встретимся? Только не подумайте ничего иного, – сказала она, – с одним человеком достаточно стоять, с другим мало летать, а с кем-то даже не захочешь парить на всех парусах. Мне просто захотелось на вас посмотреть.
– Извините, плохо слышно. Позвоните завтра.
Баба с воза – и жеребцу как-то полегче.
Когда приходишь ты на землю,
То не останешься внакладе:
Тебе, конечно, будут рады,
Но только – кто?
Не знаю я.
ВНЕЗАПНО РАЗБУЖЕННЫЙ
ГАМЛЕТ ИВАНОВИЧ
Он сказал «не быть».
Он раздражённо сказал всему миру, что каким бы тяжёлым ни было похмелье, а пить с утра даже очень дорогой одеколон никогда не стоит.
Он раздражённо сказал всему миру, что ложь никогда не произносят вслух. Произносят только неверные мысли, а ложь – она внутри или, улыбаясь, слезы льёт или молча, оголтело пляшет.



















Сцена третья

Сражалось много нас
Спина к спине,
Остался я один.
Быть может, лучше так,
Чем чувствовать опору.
ЛАЭРТ

Совершенно неожиданно я получил короткое, но очень злое письмо от Лаэрта.
Оно, действительно, было неожиданно, ибо я знал и много раз имел возможность слушать, как умно и красиво он мог говорить, убеждая собеседников в правильности своего решения, и как тяжело и неохотно излагал всё сказанное на бумаге. Он даже содержал отдельную секретаршу – «бумагообработчика».
Сейчас, я слышал, она умело обрабатывает умные мысли из головы другого человека.
«Лаэрт приветствует тебя!
Здесь на какой-то хрен решили поставить «Гамлета». Нашли самое подходящее место для развлечений. Мне предложили сыграть Горацио, а главную роль отдали начальнику отряда, а он – сука, как говорится, ещё та. Иногда мне кажется, что от гордыни окаянной из него так  прёт изо всех щелей, и отнюдь не минеральная вода. При всём при этом я должен быть его подельником, опорой. Представь, что может быть хуже? Хотя в жизни это явление нередкое: дома человека терпеть не можешь, а выйдешь с ним на сцену – любовь до гроба, может быть, и дальше.
Здесь законы несколько другие: если кошку бросить с высоты, она всё равно встанет на ноги, и побежит дальше; если человека «опустить», он больше никогда не поднимется. А я за излишнее сотрудничество отвечать не хочу.
Так зачем мне на него глаза протирать, всё одно – достойного ничего никогда не увижу.
Он слишком уверен в жизни, поэтому, я полагаю, Гамлета ему никогда не сыграть. Не то, что играть, ему пьесу не стоит даже в руки брать, а тем более читать, ибо он сам не ведает собственной трагедии. Ибо Гамлет – это вечные сомнения умной мысли, а не её напрочь отмороженная тверболобость.
И на какой хрен в таком случае уверенность в себе?
Легче искренне слюной брызгать, нежели выдавливать слёзы, в которые никто никогда не поверит.
И мне его сыграть не суждено. Я говорю о сцене, а в жизни эта роль, я полагаю, мне вполне удалась. И я до сего момента воистину пребываю в ней.
Мне даже думать не пришлось, я в этой постановке участвовать не собираюсь, хотя на сто процентов обещали досрочное. Я здесь привык, и большего не нужно, и на хрен всё и эти рожи, и эти речи, и слова, которые меня столь долго окружали в том мире, где вместо шпаги – яд.
Если нет жажды жизни, тогда человек может жрать в три горла и опорожняться только в одно заднее отверстие, а всё равно подохнет от голода.
Наверх тебя поднимают многие, только вниз всегда приходится спускаться в одиночку.
Люди имеют полное право говорить, писать и думать, но на какой хрен большинству из них далась такая свобода? Культурный человек и без того просто обязан попадать своей струёй в банальный унитаз.
Родиться можно с серебряной ложкой во рту, в рубашке или с чепчиком на голове, а можно – с цепью золотой на шее. Последний вариант наименее предпочтительный, хотя в малиновом пиджаке, скорее всего, ещё хуже.
Ты знаешь, самый тяжёлый коктейль состоит из алкоголя, одиночества и полного отсутствия перспективы. Я здесь напился его сполна и никому не рекомендую к употреблению. Но никто не может сказать, что я безумен.
Постоянно пишу о мрачном, потому что оно беспрестанно прилипает к телу и душе, хотя в одном сплошном блеске жизни не сможешь увидеть ничего достойного внимания, как и в сплошном рёве толпы никогда не услышишь ни одной нормальной фразы.
Обнимаю».

Я дух не потерял,
Но тень свою не вижу,
А без неё мне тяжело.
Остался я один.
К сему руку приложил ЛАЭРТ.
Он сказал «не быть».
Но, между строк, он сказал всему миру, что, видимо, ему пора отречься, ибо для него петух пропел в третий раз.
Но, между строк, он сказал всему миру,  что у  одного человека грех проходит через сердце, у другого – через душу, у третьего – с наслаждением ютится в каждой клеточке организма.
Но, между строк, он сказал всему миру, что он простой православный христианин, а не православный святой.
Но между строк он сказал всему миру, что ему очень тяжело и он не хочет больше жить.






Сцена четвёртая

И снова искусился человече и захотел упасть ниже.
Нарастающее раздражение я почувствовал ещё во сне.
Мне снился огромный океанский лайнер, неприкаянно и безостановочно плавающий в огромном море-океане. Периодически восходило величавое яркое солнце, но и оно не могло указать ему верный путь. И лайнер плыл в неизвестность со своими многочисленными пассажирами.
Я спал, мне снилось чужая женщина, а она всегда
потёмки.
Возможно, это была Офелия.
Мне снилось. Зачем мне это снилось?
Я плохая, плохая, мерзкая, слабовольная, с распущенными волосами женщина, затянутая в дешёвые и рваные чулочки. Да-да. Я жадная. Я много слышала о них, я знала о таких, но не могла подумать, что буду им подобна. Я не хотела сюда идти, но тяжкий грех вынес мою душу на поверхность, и при этом я опустилась так глубоко, что не могу ощущать дыхание ветра и чувствовать тепло белого солнца. Я плохая, слабовольная женщина, вечно появляющаяся незванно, невовремя, некстати. А куда мне деваться? Мне нужна только одна минута, и я уверяю тебя, после этого я исчезну навсегда. Я слабая, я никчёмная женщина, но хочу любви, хотя бы немного, самую малость, а потом будь что будет. Я самая лучшая, я самая нежная, я самая чувствительная, я самая воздушная, я самая глубокая, я самая желаннааааяяяяя.
Мне пора, мне пора. Как быстро пролетело это время. Я просила его остановиться или хотя бы не улетать так быстро. Я уже из душа, я уже оделась, я привела в порядок своё лицо, я уже закрыла дверь, я уже вытираю слёзы, я уже безвольно спускаюсь вниз по этой вечно заплёванной лестнице, я снова вытираю слёзы, я снова и снова привожу в порядок лицо.
Они все смотрят на меня. Твои злобные старухи-соседки и эти извращенцы, твои старики-соседи, которые долго-долго ждали моего появления, чтобы засунуть свои поганые руки с грязными ногтями в застиранные до дыр, вечно воняющие мочой, трусы. Ты меня не утешай, ты меня не успокаивай, я это чувствую, я знаю это.
Я самая плохая, я самая плохая, мерзкая, слабовольная, распущенная, я, действительно, не хотела этого, я сражалась до конца, я сражалась, как могла, в этой быстротечной схватке стыда и гордости, позора и страсти.  Для меня всё мучительно и ужасно. Я слабая женщина. Прости и не гневайся, но я вернулась и взлетела по лестнице всего за секунду, словно молодая пантера, почуявшая запах свежей крови. Я вернулась. Я прошу тебя, только на одну минуту. Я безумно скучала по тебе, мне было одиноко и очень больно и холодно там, внизу, среди холодного и равнодушного бетона. Не отвергай, впусти меня, вдохни меня, и я приму тебя.
Я сука, я ****ь предпоследняя, но для тебя, скорее всего, последняя, нет, для тебя и только для тебя – ***** первостатейная.
Я хочу быть гибкой, как воск, и прогибаться под тобой, и быть твёрдой, как сталь, чтобы удержать тебя. Я – не луч солнечного света, и никогда, мне никогда не удастся  быть яркой и прямой, как он. Я хочу быть внезапной и двигаться подобно шаровой молнии.
Я из душа, я оделась, вытираю слёзы, я спускаюсь вниз. Я, наверное, серьёзно больна силой своей страсти и её немощью… и никогда не могу понять, когда она возникла во мне.
Если тебе женщины никогда не говорили такие слова, то они просто обязаны были присниться. Сон испарился, но я снова закрыл глаза. Иногда лучше думать, нежели лицезреть.
Гертруда? Нет, скорее, Офелия, она реально повзрослела.
Мне срочно нужен озонатор снов!
Телефон.
Звонок, следом ещё один, и далее – без остановок.
Ну, вот опять очередная порванная сцена. Сколько можно репетировать одно и то же, одно и то же в самое не подходящее для этого время суток? Когда, когда? Виртуальность ушла. Пришли реалии. Длиннющий сериал, по ходу которого даже актеров не пытаются заменить.
В темноте равномерно светился циферблат часов. Вопросов больше нет. Ровно три часа ночи.
– Ты знаешь кто? Ты даже не представляешь, кто ты есть! Ты обрушила дивный сон. Я видел, я чувствовал  и слышал длиннющий монолог о слабости и страсти. Я плохо помню, о чём говорила женщина, но она была искренна.
Отчего сегодня Хведя просыпался десять раз? У его жены начался медовый месяц. И куда ему деваться? И кто ему позволит спать, бедолаге.
– Я не виновата, что только недавно узнала, как поют птицы ранним утром. Обычно я спала до обеда, а после обеда уже никто не поёт: или ранним утром, или поздним вечером. Такова банальная романтика жизни, и у меня возникло острое желание…
– Да при чём здесь твоё желание? Даааа. П…да не голова. Какое может быть желание в три часа утра!? – проворчал я.
–Ты что-то сказал?
– Нет, это я сам с собой.
– А я думала, ты рад, что я позвонила.
 – Ты на часы посмотри! Каждый раз одно и то же! Три часа утра, у меня сегодня первая смена, мне нужно быть в форме!
 – Прости, я не знала.
 И за каким хреном мне нужно общаться с женщиной по телефону столь ранним утром? Жизнь порой ставит вопросы очень жёстко, ребром: или спим наивным сном, или имеем полноценный половой акт.
– Предварительно, перед тем как позвонить в такую рань, изволь предварительно обратиться в регистратуру и узнать мой график работы.
– Звонила, а они говорят, что к неврологу попасть очень сложно, это ваша глупая система…
– Неврологический приём – это не пи ..а, туда кого попало не пускают.
– Извини, плохо слышно.
В некоторых случаях ослабленная функция слухового аппарата раскрашивает жизнь в более умеренные цвета.
– Ну, найди себе кого-нибудь и разговаривай с ним, сколько твоей душе угодно, или записывай все на бумаге, или перепечатывай и отправляй мне в личку.
– Алло. Не злись и успокойся.
– Извини, я просто проснулся не с той ноги.
– Тогда ответь мне – а правду говорят, что у тебя большая коллекция галстуков?
– И ради этого нужно было меня будить?
– Нет. Стой. Ответь и отзавись. Правда?
– Не совсем. Галстуки не презервативы, я их иногда выбрасываю.
– Удивительно, но иногда в твоих поступках есть определённая логика.
– Послушай меня внимательно: найди человека, который утром не спит от умных мыслей или от безделья. Которому уже надоело, закрыв глаза, считать свои поношенные галстуки или неоднократно использованные презервативы. Возможно, он устал считать баранов, которые беспрестанно барабанят рогами в его дверь. Тук-тук. Тук-тук. С ним и поговори.
– Уже нашла, правда, в этом вопросе я нахожусь в несколько подвешенном состоянии.
– Это состояние у женщины бывает только в двух случаях – или беременна, или… жениться обещал.
Мы всегда платим за то, что получаем. Если удаётся – деньгами, то это, как правило, счастливое исключение.
– Равновесие в жизни – большая редкость, если процесс пошёл, остановить его крайне трудно. Сколько водку ни закусывай, всё одно опьянеешь, – сказал я.
– Сколько ни предохраняйся, всё одно залетишь. Я понимаю, что жила скверно, и понимаю, что мир в действительности прекрасен, – ответила Она.
– Ты о чём?
– Пришло время не ногами дрыгать, а головой думать. А дума сия такова, – задумчиво сказала Она.
– Что мир в действительности прекрасен? У меня тоже периодически возникают столь несуразные мысли. Прошу тебя – не мути. Чем тебя так очаровал наш мир? – спросил я.
– Так было испокон веков: хоть сверху мужчина, хоть сбоку, хоть снизу, а забеременеть можно в любом положении, – задумчиво сказала Она.
– Я когда-то слышал нечто подобное – сказала я.
– Я не побежала, как обычно, в ванную, а просто продолжила лежать на спине, с согнутыми ногами и думала: принять или не принять, вот в чём вопрос. Не знаю как, но ощутила жизнь где-то глубоко в себе, и приняла её, – сказала Она.
– Непостижимо! Так ты ещё и беременна!
– Я полагаю, этот факт уже для многих не секрет. В мире нет ничего личного. Что любовь, что ненависть, что драные колготки – всё в одно мгновение становится достоянием нашей милой, внимательной общественности.
– Вот этим мир действительно прекрасен, – раздражённо ответил я.
– Для меня он прекрасен даже в этом.
– И ты хочешь убедить меня, что влюбилась?
– Пока очень слабо. Я полагаю, на ниточке – возможно, несколько больше, но размышлять об этом сейчас – не самое удобное время. 
Не успел какой-то мудак появиться в пределах видимости, а уже вся земля вокруг усыпана розами.
– Стоило тебе забеременеть, и у тебя начали проявляться проблески разума. А вдруг там двойня?
– Нет, я точно знаю, он там глубоко во мне. Он там, в одиночестве, хотя я, может быть, аборт сделаю. А вдруг он окажется какой-нибудь…
– Даже не думай. В утробе твоей дитя человеческое.
Лучше по крохам пытаться собирать неведанное, нежели одним махом разрушать имеющееся.
– Не решаюсь спросить, как-то неудобно, но всё-таки, что маменька и папенька сказали по этому поводу?
– Маменька и папенька были несказанно рады – давно пора любимой доченьке принести в подоле что-то светлое, умное, красивое. Принести в этот мир, постоянно раскачивающийся вверх-вниз на огромных качелях бытия. Так что брюки носить прекращаю, только платья с большим и очень крепким подолом.
– Надеюсь, он обещал жениться?
– Завтра.
– Ты хочешь сказать, что он будет думать до завтра?
– Нет, я хочу сказать, что он просто женится на мне. Завтра. В три часа дня.

Всё аккуратно, ровно, всё светло,
Как белый день, что был вчера.
  УТРЕННИЕ МЫСЛИ

Он сказал «не быть».
Он больше ничего не смог сказать миру.
Сцена пятая

У каждого свои мысли и своё недомыслие.
Для мирного сна самое главное – совесть.
Как это ни странно, но сегодня выспаться удалось, может быть оттого, что в парке всю ночь стояла доселе невиданная тишина, словно весь город забыл о его существовании.
И даже, когда я шёл на работу по посыпанным песком дорожкам, никто из знакомых или пациентов мне не встретился, как будто люди не желали видеть или просто боялись меня.
Углы остры,
Но тело непорочно.
Вины в нём нет,
Оно таким и было.
Корделия Ивановна Очумелова
– Я не обслуживаюсь в вашей поликлинике. Я раньше слышала, мне говорили, вернее, я встретила подругу на улице, и она мне просто про вас рассказала, знаете, как это часто бывает у женщин.
– Я знаю, что и, как правило, ежемесячно бывает у женщин.
– Она сказала…
– Безмерно тронут.
Всегда радует, когда мою скромную персону обсуждают на улице совершенно незнакомые мне женщины, и это, несмотря на гром и молнии, которые ежеминутно проносятся у них над головами.
Всегда приятно, когда тебя приветствует каждый встречный мужчина, проживающий в твоём районе, – подумала уличная проститутка.
Очень приятно, что со мной с большим почтением раскланиваются все горничные и швейцары в этом отеле, – подумала гостиничная проститутка.
Очень мило, что все друзья моего мужа, прикладываются к моей ручке и рассматривают мою грудь несколько дольше дозволенного, – подумала добропорядочная замужняя дама.
– Можете называть меня Корделией Ивановной. А ещё говорят, что вы обладаете большим чувством юмора.
– Возможно, так и есть, а всё остальное – хочу предупредить заранее – довольно средних размеров, так что хорошенько подумайте, прежде чем мы продолжим.
– Всё остальное в ближайшее время меня интересовать не будет, – сказала женщина и без приглашения буквально рухнула в стоящее рядом с моим рабочим столом кресло.
– У меня есть специальный тест, – сказал я, – вот, к примеру, вы приходите на приём к врачу-неврологу, и он показывает вам обыкновенную шариковую ручку. Если после этого вы без остановки смеётесь целый час, значит, с чувством юмора у вас всё в порядке, и врач данной специальности вам не надобен, – сказал я.
– Извините, я не вижу, а ручка-то где?
– Пока на столе.
– Тогда и у меня есть один тест. Если женщина, войдя в кабинет врача, сразу показывает свою обнажённую грудь, а доктор после увиденного молчит, вернее, что-то мычит целый час, значит, с ним когда-то долго и упорно занимался преподаватель-дефектолог, но в результате всё равно доктор оказался двоечником.
– Хороший тест, умный.
– Мне лифчик снять или, как подобает взрослым людям, начнём разговор, не раздеваясь? Я слушаю вас, дорогой доктор, что вас интересует?
– Я думаю, мне стоит совсем немного ослабить галстук и расстегнуть на рубашке верхнюю пуговицу. Что-то, брат Елдырин, мне жарко стало. Должно полагать перед дождём.
– Возможно и такое. Попрошу без фамильярности, но можете обращаться ко мне просто – товарищ больная Очумелова.
– Как пожелаете.
Если тебе дерево имя, то твои мысли навсегда останутся зелёными.
– Что в таком случае привело вас ко мне?
– Я болею.
– Здоровые ко мне приходят редко.
С одними болезнями мы находим консенсус, с другими – нет, но любое страдание к чему-то или к кому-то неизбежно приводит.
– Я беременна, срок, правда, небольшой, но это меня очень беспокоит. Беременность первая, желанная, от любимого человека, к тому же мне уже тридцать пять, можно сказать, последний шанс.
– В тридцать пять лет первая беременность… это не болезнь, это радость. Поделитесь со своими близкими.
–  Отец и сестры давно забыли про меня, а мать – как будто не было её. И были непонятны для меня их мир, их увлеченья, страсти. Отец был совершенно безвольным человеком, в безумии скончался, покинутый и забытый всеми. А сёстры преуспели и живут в достатке, радости и страсти. А мать – не думаю, что мучилась она, когда меня рожала.
Болезнь – это порождение грехов молодости, проблем старости и неведанных вопросов зачатия и внутриутробного развития.
– Не представлял, настолько всё темно.
– Нет, отчего же, исключенья есть. Ходила замуж я однажды, пошла и думала, что по любви. Супруг законный нежданно оказался хуже бешеной собаки. Весь мир дрожал от дикой злобы, что исходила от него.
– Но вы сейчас не замужем?
– И слава Богу.
– Как вы сподобились расстаться с ним?
– Всё оказалось очень просто. Каждое существо хочет спариваться с себе подобным, по-моему, это естественно. Я нашла ему подобное существо. Думаю, по-своему они счастливы и служат наслаждением друг другу.
– У вас мужчина есть?
– Вы думаете, я недостойна? Раньше предохранялась я разными способами, об этом говорить не стоит. Потом решила – что Господь даёт, пусть будет мне во благо. Мужчина согласился мой, сказал, поженимся мы скоро. Но думаю, нас ждёт беда, иль, может, что-нибудь похуже.
– Не знаю, что ответить вам и что сказать. Удача? Счастье? Радость? Но только вот беды не стоит ожидать.
Мысли женщин, находящихся в определённом состоянии, только на первый взгляд кажутся абсолютно непонятными.
– Я о замужестве и о беременности мечтала, когда ещё была совсем маленькой девочкой. Всегда хотела много детей.
– Зачем тогда предохранялась разными способами?
Впрочем, у каждой женщины свои звёзды в голове, но их сияние редко удаётся увидеть даже в мощный телескоп Хаббл, летающий на орбите вокруг Земли.
– Теперь, надеюсь, у вас есть всё, о чём мечтали столько лет.
– Я до сих пор помню, как пришли первые месячные. Я сначала подумала, какие это страдания? И только через два месяца появились они – страдания, под названием эпилепсия. Я долго не хотела бороться со своей болезнью, потом отступила и решила попробовать.
И счастье, и любовь, и даже ненависть можно купить, только горе-беда про коррупцию не ведает.
– Потом, я решила, что у меня всё получилось. Потом, я думала, они прошли окончательно. Но как только наступила беременность, оказалась, что они никуда и не уходили. Я, наверное, аборт сделаю.
К сожалению, незнание о болезни не освобождает от приносимых ею страданий.
– Припадки всегда генерализованные, внезапные, без предвестников, с мгновенным падением. Как правило, разбиваюсь в кровь, потом целые сутки хожу, как угоревшая. Болит голова, ломит тело, суставы сгибаются с превеликим трудом.
– Это обычное состояние после приступа. Ликвидировать проблему в ближайшее время вряд ли удастся, но есть возможность уменьшить частоту и тяжесть
приступов.
– К этой тяжести я давно привыкла. Если мне доля такая выпала. А я и не знаю, за что мне так. А вот теперь я не одна, и эту тяжесть, лежащую в моей душе и в моём чреве, я даже не могу описать никакими словами.
– Сие проблема есть, я полагаю, ней разберёмся мы.
– Поэтому к вам и пришла больная Корделия Ивановна Очумелова. Это настоящая моя фамилия. По мужу я Иванова.
Мечты всегда сбываются,
Но, только мы не знаем,
Куда они нас дальше приведут.
Корделия Ивановна Очумелова
Она сказала «быть».
Она рассказала всему миру, что в жизни каждой женщины неотвратимо происходят перемены. Климакс стоит далеко не на первом месте.
Она рассказала всему миру, что депрессия всегда с нами, только не стоит её слишком долго и часто рассматривать.
Она рассказала всему миру, что аккуратно уложенные в коробке спички – не есть гармония, как всё порождающее огонь – не приносит счастье.




Сцена шестая

Увидев мир,
Отбрось его, как сон,
Смотри на сцену:
Там реалий много.
МИРНО СПЯЩИЙ
ГАМЛЕТ ИВАНОВИЧ

На сцене появился яркий до обнажённости свет.
Вальпургиева ночь. Бал. Торжественно заиграли трубы.
Актёры на сцене в пёстрых костюмах катались на роликовых коньках, принимали душ, справляли большую и малую нужду, невинно совокуплялись, и при этом очень громко разговаривали и смеялись. Появились две женщины с мётлами в руках. У более возрастной обнажена правая грудь, у той, что помоложе, – левая. Одновременно они подняли свои юбки, достали из неведанных глубин своей многослойной одежды большие бутылки тёмного цвета и долго сосали их содержимое прямо из горлышка. Удовлетворив свою творческую жажду и почувствовав прилив новых творческих сил, они начали распевать о том, как тяжёлый рок лишил одну из них мужа, а другую любовника. Потом они говорили о том, сколько невинных тел было уничтожено в их женском чреве ради счастья выходить на эту сцену и смотреть в притихший зал, слушать аплодисменты и восторженные крики зрителей. Потом дуэтом они стали распевать о собственной невиновности во всём произошедшем и о том, что все мужчины в театре могут работать только оформителями. Потом их песня прервалась, а на сцену на лыжах выехал актёр в костюме космонавта.
– Нет повести печальнее на свете… – сказал актёр в костюме космонавта, и сделал, как и подобает в данной сцене, великую паузу.
Позвольте! Это не «Гамлет», это «Ромео и Джульетта», хотя сейчас название произведения для сюжетной линии никакого значения не имеет. Это, действительно, дыхание свежего ветра на поросшие мхом вековые проблемы. Где мы их только не видим, эти проблемы: и в печёнках, и селезёнках, и в яйцах, и, естественно, тама. На сцене они просто обязательны. Но это не Шекспир! А кто тебя спрашивает? Критиков много, а вот мастеров, тонко чувствующих суть сотворённого, ещё поискать.
Они играли одновременно Ромео и Офелию, Гамлета и Джульетту. 
Один хрен, они играли трагедию. Отыграли.
И снова искусился человече и захотел упасть ниже.
Актёры вышли на поклон. Поклонились. Затем ещё раз.
Если нет никаких талантов, всё одно хочется кланяться по поводу и без. Жизнь не стоит на месте, а позвоночник тем более. 
Увидел Офелию и направился к ней с букетом белых лилий. В этом и заключаются чудеса актерского мастерства. При ближайшем рассмотрении она напомнила мне торговку с рынка, а после слов благодарности за букет белых лилий я понял, что подрабатывала она не на центральном рынке, а торговала семечками и пирожками с капустой и потрохами где-то на привокзальной площади маленького провинциального городка. 
Но основная проблема возникла, когда я стоял внизу и, запрокинув голову, смотрел на неё, а она неоднократно делала реверанс, при этом слишком высоко поднимая юбки. С этим запахом я и проснулся.
Одного черти рвут, для другого черти пляшут.
                АКТЁР.
Но нет печальней повести на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.
                Уходит.

Болит голова, руки, ноги, создаётся впечатление, что я плясал всю ночь на Лысой горе, а не мирно спал в своей постели.
Эх! Надо же было такому присниться! Лучше «Глубокая глотка», кстати, находится в свободном доступе в Интернете. Там и реализма больше, да и поскромнее как-то. Да и героиня, как бы это сказать одним словом, вполне соответствовала девизу: чтобы разрушить крепость женщины, не всегда нужна целая армия.
Циферблат тускло высвечивал три часа, а до утра ещё нужно каким-то образом добраться.
Каждый человек имеет право сказать всему миру, но очень часто не получается ничего достойного.
Звонить или не звонить?
Коль баба дура,
Коль мужик дурак.
Любовь их будет долговечна.
ТОЛЬКО ЧТО ПРОСНУВШИЙСЯ
ГАМЛЕТ ИВАНОВИЧ

Сомнений нет. Звонить.
Общаясь с женщиной, никогда не стоит путать разделительную полосу со взлётной.
Звоню.
– Надеюсь, я тебя не разбудил.
– Нет, как обычно, я не сплю.
– Замужество на сон не повлияло?
– Я думаю, что нет.
Живём, как прежде жили.
– И каждый у себя?
– Пока так лучше нам.
– Проснулся рано я. Что за окном?
– Значенья не имеет.
– Наверно, хмуро там,
Иль, может быть, светло?
– Задёрнуты все окна в доме этом.
Тебя устроит дождь иль шумный ветер?
– При чём здесь дождь и ливень, град и ветер,
Когда и без того мне тяжело?
– Не думала, что так с тобой бывает.
– Бывают мысли и мечты,
Когда они, вдруг исчезают…,
– Я поняла: великая депрессия
Приходит вдруг к тебе.
– Беда.
Что я ещё могу сказать?
– Ответь мне, будь со мною честен.
– Спроси, что пожелаешь, я готов.
– Мужчина может быть
И пьяным, и весёлым,
И в то же время умным всё равно.
Скажи,
Ответь. Хочу ответ услышать я.
– Бывает иногда, и это не секрет.
Хоть трезвый, может быть, – дурак,
Но и дурак бывает умным.
– Лаэрта жалко. Там тяжело ему.
Письмо прислал, суровое довольно.
– Там о тебе?
– Ни слова. Мне не больно.
О людях больно, что оставил здесь.
– Здесь многим не дано понять,
Что можно там услышать и узнать.
– Довольно плакаться,
Возможно
Его увидим скоро среди нас
В здоровье, в радости и в мире.
– Но я хотела бы узнать,
Как ты живёшь и в чём ещё беда.
– Она в тебе.
– Как можно! Что ты говоришь?
– Сие понять тебе не трудно.

Я страх, я ужас, я кошмар.
Я изумлён своим явленьем.
Я чёрный бархат, я коралл,
К вам проникаю в сновиденьях.
Здесь развращён до мелочей,
А здесь невинен до величья,
Но не дадите мне ключей,
В каком бы ни был я обличье.
АВТОРСКИЕ СТРОКИ

Они вместе сказали «не быть».
Они вместе сказали всему миру, что можно с нежностью или жестокостью отрывать листки прошлогодних календарей, но это ничего не изменит.








Сцена седьмая

Не стоит целовать женщину, у которой на губах три тюбика губной помады.
Никакой музыки не было.
Никакой музыки не было, ибо около часа назад над парком бушевала реальная гроза, и музыканты, видимо, не могли решить, с какой именно мелодии им начинать. Воздух был наполнен свежестью, листья деревьев и кустарников отмыты до первородного цвета.
Я заметил движение мне навстречу.
И снова искусился человек и захотел упасть ниже.
Она не принадлежала к «Поколению Диско», которое уже давно вместе с музыкой потеряло свою активность.
Она не принадлежала к «Поколению Пепси», которое довольно быстро прибавило в весе из-за пристрастия к этому напитку.
Она не принадлежала к поколению «Джеймса Хедли Чейза», на котором уже давно, висел ярлык низкопробности.
Она не была холодной, и не радовала, и не согревала.
Навстречу мне выплывало поколение Реганы Ивановны, которая и олицетворяло вечность во всём. Которая, несмотря на многочисленные лужи, двигалась степенно и величаво. Она не хромала даже в этих ярко-красных туфлях на высоких каблуках. Приятно смотреть на результаты собственной работы.
На удивление, она шла в полном одиночестве.
Некоторые самки, после спаривания уничтожают своих самцов. Видимо, последние несколько недель оказались для неё весьма успешными, и теперь она явно обрадовалась, увидев меня живого.
– Доброго и свежего утра, Регана Ивановна.
– Доктор, увидев вас, я совершенно смутилась. Это так неожиданно, внезапно, я бы даже сказала, волнительно. Как на первым приёме. Я до сих пор не могу унять возбуждение.
– Забудьте.
– Да там и забывать нечего.
– Почему же? Я лишний раз напомнил вам, каким должно быть обычное положение женских ног.
– Сейчас меня возбуждает другое: в парке вокруг нас никого нет, то есть мы совершенно одни, и я в полной растерянности, то ли на колени становиться, то ли юбку задирать? Что бы вас, как мужчину, больше устроило?
– Не стоит делать ни того, ни другого. По первому вопросу: недавно дождь прошёл, и под ногами сыро, грязно – колени испачкаете, по второму вопросу: вы в брюках, и, как вы сами понимаете, они подола не имеют, следовательно, задрать их не получится при всём желании.
– С вами в любовь не сыграешь, кухаркин сын,– разочарованно сказала она.
– И вам тоже лучше будет на кухне, но не в сфере общепита, а на домашней, засранной,– с достоинством сказал я.
– Я, пожалуй, воспользуюсь вашим советом. Благодарю, – сказала она.
– Не стоит, – ответил я. – Чем занимаетесь?
– В настоящее время я вольноопределяющаяся.
– Дело полезное во всех отношениях, но, насколько я помню, вы и раньше не соблюдали устав гарнизонной и караульной службы.
– А сейчас я  просто совершаю блуд. Блужу в поисках мужа. Даже месяц назад грудь увеличила на два размера. Одобряете?
– Насколько я понимаю, больше ничего хорошего в жизни эта грудь не сделала.
– Хочу вас огорчить и с гордостью ответить: успела сделать многое и для многих. Это, дорогой мой доктор, женская грудь, а не коровье вымя и не сиськи ослицы. Это ценить надо.
– Спасибо за разъяснение. А то я совсем растерялся.
– Но для неё нужен настоящий мужчина. По правде сказать, вы доктор неплохой.
– По правде ответить, вы девушка со вкусом.
Мы часто произносим слова или даже фразы, которые потом, через некоторое время, спокойно забираем назад.
Мимо нас, изящно демонстрируя технику спортивной ходьбы, проплыла гора мышц в фирменном спортивном костюме.
Мы оба посмотрели на «изящество», я – рассеянно, она – внимательным цепким взглядом. Одного черти рвут, для другого черти пляшут.
– Но быть нам вместе не судьба, – взволнованным голосом сказала Регана Ивановна, – манеры у вас хромают. Они, безусловно, хорошие, но заметно хромают на одну голову, а если учитывать, что она у вас в единственном числе, то дело совсем беда.
– Желаю удачной охоты, надеюсь, это будет достойный во всех отношениях человек.
– Уверена, что у него окажется достоинств на несколько порядков больше, чем у вас, и он не будет читать мне занудные лекции о современном положении в мире, думая в это же самое время о положении женских ног.
Чтобы вырвать слова из контекста, их сначала нужно произнести, а потом понять, что конкретно нужно вырвать и у кого.
– Рекомендую долго не торговаться. Женихи нынче большая редкость. Что в сети попало, тому и радуйтесь, дорогая моя Регана Ивановна. Как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят.
– И вам, дорогой мой Гамлет Иванович, желаю вам быть также не слишком привередливым. Как говорится,  дарёной ослице под хвост не заглядывают.
В разладе с миром
Разорилась я,
А только помирилась,
Так тут же растворилась,
Безумным оказался он.
В прошлом – воплощение похоти и страсти,
а ныне – одиноко блуждающая
в поисках мужа Регана Ивановна.

Она рассказал всему миру, что по страсти тела и по немощи души любые чудеса возможны.
 Она рассказал всему миру, что… но это была проза в стихах, а не стихи в прозе, и, при всех своих либеральных литературных взглядах, я всё-таки не осмелился их
опубликовать.
Он рассказал всему миру, как спокойно и легко стало на душе после всего услышанного.


















АКТ ТРЕТИЙ


Сцена первая

Изгоняют из рая.
В аду подобная процедура не прописана.
НИ СТИХИ, НИ ПРОЗА.
ПРОСТО МЫСЛИ

После длинной и неведомой прежде дороги Она устала и, с удовольствием расслабившись, присела на простенькую лавочку, стоящую рядом с покосившимся от времени, ветра, и дождя деревянным домом.
Её согрело солнце. Она сняла косынку и высоко подняла юбку своего широкого летнего платья.
В молодости под солнцем загорают, в старости греются, а для беременных это совершенно отдельная тема.
Она уснула легко, поверхностно, аккуратно сложив руки на своём большом животе.
– Ты что, с задранным подолом пришла? Мужиков здесь нет, да ты и без того поимела от них всё, что было надобно.
Она мгновенно открыла глаза и едва слышно прошептала: – Да, да, вот, собиралась, собиралась и к вам пришла.
– Вижу. Баба ты здоровая, носишь хорошо. Знала, зачем, знала, к кому пришла, а что трясёшься, как в лихорадке?
– Рожать впервой хочу у вас, дрожу, устала я. Долго  искать пришлось. Заблудилась на ровном месте. Хотя... пока я точно не решила. Может быть, аборт сделаю. 
– Поди вон! Не твоей дурной голове решать, ребёнку быть или не быть.
– Простите, это я от волнения. Ребёнок будет. Он должен быть.
– Хорошо, пусть будет так. Я – Клавдия Ивановна, а ты кто?
– Женщина. Беременная.
– Может, что хочешь сказать-спросить?
– Не знаю, как ответить мне. А было так, что дети
помирали?
– Выглядишь, как перепуганная девчонка, хотя вопросы задаёшь, как вполне зрелая баба-дура.
– В лесу, без врачей мне боязно, а вдруг, знаете, всякое бывает, как говорится, иногда не только послед в землю зарывают.
– Ты языком мели, только сама себе от страха зубы не сворачивай. Сколько последов зарыто в округе – не считала, а ребёнков ни одного нет. Это точно. Не нравится – ступай обратно.
– Нет-нет, я останусь. Всё хорошо. Терпимо.
– Хорошо иль плохо – тебе какая разница. Каждый рожает и умирает в одиночестве. Каждый рожает и умирает по-своему. Пойдём, что у дверей толочься. Наклоняйся, а то можешь и голову потерять, хотя и так видно, что на данный момент она у тебя отсутствует.
Со скрипом открылась дверь, и Клавдия Ивановна, нагнувшись, вошла в дом. Она всегда ходила тихо, что по лесу, что по дому. И движения тихие, и дыхание неслышное, вот только голос громкий от природы был дан ей.
– Что замерла, как беременность? Заходи. Первый раз всегда страшно, потом привыкаешь. Подумай, как страшно ребёнку, который пытается выбраться на белый свет через твою напряжённую, рвущуюся плоть.
– А вдруг он там не один?
– По тебе вижу: один. Каждая ёмкость имеет свою меру.
– Но, мне кажется, сейчас он спокоен, ему ещё рано волноваться. – Она, тоже пригнувшись, вошла в дом.
– А чего ему сейчас беситься? Вот когда будет вырываться, то в своих мучениях увидит всю свою грядущую жизнь. А что он может подумать, если родная мать сжимает всей силой своих мышц и костей мозг, руки, ноги, ягодицы ещё не родившегося человека. От такой боли, хочешь – не хочешь, мгновенно провидцем станешь.
– Я никогда не думала об этом, – сказала Она. – Если рожать с радостью, то и ребёнку будет легче пробиваться на свет Божий. Извините, возможно, я и ошибаюсь.
– Потом вылезет, потом заплачет, некоторые с перепугу синеют, краснеют, даже дышать не хотят. Потом забудет это на всю оставшуюся жизнь, хотя перед смертью, возможно, что-то и вспомнит.
– Не стоит о смерти говорить, – сказала Она.
О смерти всегда приходится думать – и рожая, и умирая, – немного помолчав, сказала Клавдия Ивановна.
– Пока не знаю, – сказала Она.
– Глупые родители, ничего не знают, потому что никогда с умом не вопрошают: быть или не быть?
– Наверное, Клавдия Ивановна. Извините, а можно я буду вас называть по-простому, как принято в деревне?
– Я тебе отвечаю: даже думать об этом забудь. Я тебе прощаю эту дурость в связи с массовой рассеянностью в твоём заблудшем организме. Запомни, это – не деревня, Это, да будет тебе известно, – мой собственный, личный  дом.
– Хорошо. Как скажете.
– Уж лучше обращайся ко мне: дорогие товарищи-селяне.
– Ещё раз прошу меня простить.
– Тряпки принесла? Бросай на диван, снимай панталоны и ложись, как будто под мужика.
– Но, Клавдия Ивановна, простите, но под мужика ложиться можно по-разному, – уже немного успокоившись, сказала Она.
– Выбрось из головы эти ваши новомодные штучки. Мужик всегда должен быть сверху и не должен слюнявить  женское тело, и не сморкаться в затылок, и не показывать твою бесстыжую задницу всему остальному миру.
– Очень прошу вас: только будьте поосторожней, чтобы больно не было, – очень быстро сказала Она и инстинктивно сложила руки ниже живота. Вы, что собираетесь делать?
– Всё, как положено. Матчасть изучать буду.
– Никогда не думала, что это так называется. Прошу вас, только не больно, постарайтесь, пожалуйста.
– Это только прообраз будущей боли. Всё остальное у тебя впереди. И роды потом будешь вспоминать или как страдание, или как радость. На всё воля Божья, а я просто как свидетель при появлении живого дитя и мастер по отделению последа, вот и вся моя простая работа.
– Клавдия Ивановна, руки помойте, пожалуйста.
– Мои руки мужского члена отродясь не держали. Поэтому они значительно чище, чем твоя… …Я не тельная и не постельная. Усвой это крепко. Тряпки бросай, панталоны снимай и ложись, как велено. Тебе говорю. Что замерла, как беременность?
– А может, свет поярче включить?
– Мне и этого достаточно. Я  руками смотрю, ими же и вижу. Как иначе можно понять и почувствовать ребёнка – через брюхо или твою давно всё повидавшую дыру?
Чтобы понять и почувствовать женское тело, свет особо не надобен.
Она достала из большого пакета другой, несколько поменьше, дрожащими от волнения руками вскрыла его и расстелила белую простыню на матрас видавшей виды кровати. Молча подняла юбку своего платья, сняла бандаж, трусы вместе с прокладкой и положила всё в большой пакет.
Клавдия Ивановна с некоторым укором посмотрела на неё, – не к мужику пришла на пять минут. Платье тоже снимай.
Она сделала, как было велено.
Лифчик после зачатия она не носила и осталась полностью обнажённой и беззащитной перед всем этим огромным и безумным миром.
Так должно быть при родах и так должно быть при рождении. К наготе и беззащитности привыкать надо.
Люди рождаются, рожают и умирают в одиночестве, несмотря на старания врачей или какие-то хлопоты близких.
– Ложись. Меня всегда удивляло, почему вы всегда прикрываете руками свои пока ещё бесполезные сиськи, а не самое срамное место?
– Не знаю. Они набухли и сразу бросаются в глаза.
Повитуха Клавдия Ивановна мельком посмотрела на её живот, но даже не прикоснулась к нему.
– Можешь не торопиться. Не к мужику на пять минут забежала. Ложись на кровать, не бойся. Сердце у меня чёрствое, пальцы у меня толстые, но душа добрая. Ноги, ноги разведи, говорю. Ну, что, не больно? Почему молчишь? А впрочем, мне твои пустые разговоры без надобности.
– Да вроде нет. Не больно. Бывало и хуже. Ну, как там?
– Очень живописно. Как у всех – картина в стиле «ню». Небось, слышала о таком?
– Ну, как не слышала, не в деревне живу. Хотя я думаю, что в большинстве случаев там у всех одинаково, – сказала Она, глядя в потолок на ржавый изогнутый гвоздь.
– Не спрашивай меня больше. Когда я смотрю Туда, у меня возникает полный аутизм.
Она не испытывала никакого волнения. Она, на удивление, не чувствовала никакой боли от этих толстых пальцев, проникнувших в нежную глубину её тела. Она просто расслабленно лежала на спине, согнув в коленях ноги, и смотрела в потолок на большой ржавый изогнутый гвоздь.
– Ни там, ни здесь, ни в другом месте не может быть всё одинаково, – сказала Клавдия Ивановна. Что-то очень знакомое. Ну-ка, отвечай, а твоя мать случайно не у меня рожала?
– И бабушка у вас тоже.
Опытный, хозяйский глаз всегда найдёт сходство и различие, пусть это даже обычные женские пятки. Пусть и свет в помещении не особенно яркий.
– Запомни, это очень важно: ты вовремя мужчине отдалась. А потому носить легко ты будешь, и разрешишься, словно в добром сне.
– Благодарю за тёплые слова.
– Не стоит. В них тепла не больше, чем в давно затухшей печке.
– Всё равно спасибо.
– Старею, и слова благодарности для меня – что зола из той же печке. Да, чуть не забыла. В следующий раз ещё тряпок принеси, да побольше.
– Зачем? Сейчас существует огромное количество одноразовых гигиенических средств, если хотите, я и вам тоже принесу, может быть, пригодятся. Мне нисколько
не жалко.
– Ты внимательно меня слушай. Я знаю, что нужно бабе под себя положить. Или рожай, как зачала, – в городе, на улице, под проливным дождём в ближайшей подворотне, или тряпки принеси, чтобы потом можно было выбросить. А то пойдёшь своими трусами полы мыть.
– Так зачем…
– Я в прачки тебе, насколько я помню, не нанималась,  и с химией не соприкасаюсь. Если нет, если не согласна, можешь рожать и в подворотне. Рожай. Все прибегут. И милиция, и скорая, и добровольные дружинники, и многочисленные зрители, а на следующий день тебя ещё и в новостях покажут.
– Я помню, как зачала, но это было не совсем так, как вы думаете, дорогая Клавдия Ивановна. – За столом все пьют одну и ту же водку, но ведут себя по-разному, зачать можно в любом положении, но это на роды не влияет.
– Но у меня всё было прилично.
– Мне ваши оправдания не нужны и не важны, что перед собою вижу, о том и речь виду. Не нужны мне ваши вздохи, – «я его любила, я его люблю» – я, как говорится, между вашими ногами стою и вижу, как эта любовь прёт изо всех дырок. Поэтому между своих ног никого не пускала, да и нельзя мне, хотя временами очень горюю, что ребёнка нет. Боялась, кто-нибудь узнает. Вот такая она и есть, жёсткая наивность жизни.

Всё будет в тайне:
Что начало, что конец,
Хотя
Потом узнают все –
И господин,
И каждая служанка при дворе.

КЛАВДИЯ ИВАНОВНА

Она сказала «быть».
Она коротко сказала всему миру, что забеременеть можно, как вздумается, но потом оказывается, что срам закрыть невозможно.



Сцена вторая

Я вижу впереди рассеянность и мрак,
А позади – лучи, что жизнь рождают.
Но вновь их уловить нельзя,
Хоть и стоять на месте невозможно.
Гертруда Ивановна.
Должностное лицо

– В семнадцать тридцать вас устроит? Я постараюсь к этому времени уладить все свои дела.
– Я думаю, что с вами, Гертруда Ивановна, меня устроит многое.
Я увидел его в парке ещё издалека. Он шёл на костылях, быстро и уверенно, вернее, он буквально на них летел и через несколько минут скрылся за деревьями. Я увидел его в очередной раз и в очередной раз подумал, что костыли помогают этому человеку практически не соприкасаться с нашей грешной землёй.
Она подъехала на довольно дорогом автомобиле, не опоздав ни на одну минуту. Точность всегда вежливость. И она не зависит ни от пола, ни от положения в обществе. Она зависит от человека.
В жизни мне общаться с ней не довелось, но я часто видел её по телевидению, читал интервью в журналах и газетах.
Она шла навстречу, и почему-то мне приятно было на неё смотреть. Волосы аккуратно уложены, минимальный макияж, деловой костюм и шарф, едва прикрывающий большую грудь.
На телевизионных экранах, на обложках журналов грудь была средних размеров. Вдвойне приятно, что реальность в этот раз не разочаровала. Я быстро пошёл ей навстречу.
– Я благодарна, спасибо, что пришли. Сами понимаете, что появляться в поликлинике и тем более вести подобный разговор для меня несколько затруднительно. А здесь я практически свободная женщина, и, надеюсь, о нашем разговоре никто не узнает.
– Абсолютно.
– Я думаю, нам не стоит привлекать излишнее внимание. Давайте пройдёмся, я, с вашего позволения, возьму вас под руку. Мне это будет приятно.
– Прогулка в парке с умной женщиной – хорошее завершение дня, так что неизвестно, кому больше повезло.
– Мне приятно, что вы меня сразу узнали.
– Не в лесу живу. У меня в квартире радио имеется.
Ощущать дыхание женщины, которую неоднократно видел на обложках журналов или на телеэкранах, оказалось делом довольно волнующим.
– У нас деловая встреча или просто свидание?
– Скорее всего, первое.
– Тогда сразу к делу.
– Вы прекрасно знаете: я замужем, но он намного старше меня. Бывший офицер, но годы жалости не ведают, а он этого совершенно не понимает. Он ежедневно домогается меня, а я его жалею, но снисхождение пользы не приносит.
– Если у нас деловая встреча, может, для начала о погоде или просто обсудим вопросы экономики?
– О погоде говорю с женщинами, об экономике – с мужчинами, а с вами я хочу поговорить о своём муже.
– Слушаю, слушаю, слушаю.
– Его ревность создаёт мне большие проблемы. Я не могу испытывать с ним то, что было раньше. Я могу, конечно, повертеться, но в моём возрасте акробатические этюды уже не входят в репертуар женщины.
Откровенностью такой женщиной стоит восхищаться.
– Может, лучше к сексологам, – сказал я без особой надежды быть услышанным, – может, лучше к ним, родимым.
– Он не пойдёт, он был хорошим мужем, офицером. Он достоин этих слов.
– Тогда, извините за прямоту суждений, но вы столько лет прожили вместе, я полагаю, от вас не убудет. Будьте любезны, улыбнитесь, покажите, пожалуйста, язык, теперь руки. Да всё при вас!!! женщина, как женщина! Пользуйтесь тем, что имеете, и не нужно никаких акробатических этюдов.
– Благодарю за комплимент. Вы удивительно галантный мужчина. Доктор, а сколько цинизма!
– Весьма тронут столь скромной оценкой моего
интеллекта.
– Вы меня неправильно поняли. У меня всё в порядке, но секс для меня не время терпения и страданий. А в его возрасте, ну поймите вы, наконец, уже не стоит кричать: «Встать! Смирно!», чтобы через минуту вопрошать: «Кто нагадил на плацу»? Да если бы не я, он сейчас бы доживал на майорскую пенсию в каком-нибудь
Хреножопинске.
– А может быть, наоборот.
– Сомневаюсь. Я значительно моложе его, у меня два высших образования. Другие варианты даже не рассматриваю. Любовь прошла, а у меня в отношениях с ним, как с мужчиной, климакс, а он бывает один раз и на всю жизнь.
Иногда очень трудно смотреть вперёд, иногда трудно оглядываться. Поэтому старость не хочет смотреть на молодость, а молодость – на старость, они часто не понимают друг друга, а иногда просто ненавидят.
– Может, просто несколько ободряющих слов?
– У меня правило: открывать в постели рот не для того, чтобы унизить своего партнёра.
– А что в таком случае могу я? Я, простой невролог?
– Я готова оплатить ему проститутку.
– Кого? Меня! Да вы сума сошли!!!
– Ну, что вы, милый доктор! Конечно, женщину.
– Платите, если деньги имеются в наличии, отчего не оплатить, она, поди, ко всему привычная. Женщина не сахарная, и не из снега сотворённая – не растает.
– Я готова, без обмана, оплатить ему хорошую проститутку. Пусть она гордо реет, как буревестник над седой равниной моря, а он пусть от этого воет страстно, как жирный пингвин. И, прошу заметить, что им нет надобности прятаться в утёсах.
– В школе вы наверняка учились на отлично.
– Ходила в школьной форме с юбкой ниже колен, белом фартуке и обязательно с двумя косичками. Я и сейчас их заплетаю, когда дома одна и не жду гостей.

И нет деревни без окраин,
И огорода без межи,
И человека без греха,
И жизни, нету без обмана.
ИЗ ПЕСНИ НЕТРЕЗВОЙ ПАРЫ,
ПРОХОДЯЩЕЙ МИМО.

Нельзя размышлять о собственном слабоволии и грехах, играя при этом на балалайке.
– В выходные он требует, чтобы я всегда находилась дома. Делает безуспешную попытку мною овладеть, и так несколько раз в день, а у меня потом долго возбуждение не спадает, ну не вибратор же мне покупать? А с мужем, кроме раздражения, я вообще ничего
не испытываю.
– Я же вас, хоть и быстро, осмотрел и признал вполне пригодной. Могу даже справку написать.
– Для меня совершенно невозможно прикоснуться к этому ржавому изогнутому гвоздю. Да ему не то, что я, ему даже чемпионка по армрестлингу не поможет.
Не стоит делать минет с презервативом через пуленепробиваемое стекло.
– Вы, наверное, уже все продумали, прежде чем решили меня пригласить, или, может, мне просто сбегать и купить вам его, этот самый вибратор?
– Конечно, я всё продумала. Зачем нам кто-то посторонний? Судя по тому, что читала, вы тактичный, умный, у вас огромный опыт.
– Я попросил бы, в этом вопросе… не читать досужие размышления в социальных сетях.
Она наверняка читала. Она рассмеялась, и смеялась долго, до слёз, не обращая внимание на прохожих, потом, немного успокоившись, тепло, по-женски обняла меня.
– Извините, я абсолютно не то хотела сказать. Мой муж тоже что-то читал, вами написанное, что-то слышал о вас. Я думаю, вы должны его убедить.
– Я в этом не уверен. Это не моя тема. Судя по вашему описанию, в настоящее время он или излучает мудрость, или впадает в полный маразм, хотя в некоторых случаях это означает одно и то же.
– Прошу вас, поговорите с ним. Скажите ему, что все мужчины имеют это, и все женщины имеют это, но иногда они перестают или прекращают, не знаю, как лучше сказать, всем этим пользоваться. Это становится
ненужным.
– К сожалению, мне и без того часто приходится говорить людям много неприятного и прискорбного.
– Вы должны просто ему объяснить, что это и есть самая обыкновенная реальность бытия – живи, радуйся, наслаждайся каждым прожитым днем, а в остальном, как говорится, спи спокойно, дорогой мой друг.
– Ну, хорошо, маленькая попытка – не есть огромный пшик. Вы сами приведёте его ко мне на приём, или официальный вызов оформим?
– Зачем всё усложнять? Приходите к нам, я хорошо готовлю, там с ним и поговорите. А сейчас я хочу по-товарищески пригласить вас в ресторан.
– Я предполагал, что наш разговор не будет коротким, поэтому и;з дому захватил котлету и немного чёрного хлеба, если хотите, половину хлеба могу предложить вам. Вот только о котлете вам лучше не мечтать.
– Я рада, что моя должность вас нисколько не смущает. Я почти ваша ровесница. И вы уверены, что за половинку чёрного хлеба, я..? А, впрочем, почему бы нет.
– Я думаю, хлеба слишком мало.
– У некоторых женщин непрерывно фонтанирует одна сперма в голове, у некоторых мужчин ничего не фонтанирует, ибо там железобетон. Пойдёмте лучше в ресторан, уверяю, мы будем хорошей парой.
– Содержимое наших голов и наши взгляды на жизнь во многом схожи, но социальное неравенство порой делает из железобетонного органа дырявую половую тряпку.
– Посмотрите – это мой служебный автомобиль. В нём находится шофёр. Это мой шофёр. Это мой водитель, – она произнесла это слово именно так, – мужчины моего круга в этом плане и есть то, что я называю сексуальным неравенством. Им цветущую молодость немедленно
подавай.
– Бывает и такое.
– А это моё – так моё. Я о шофёре.
– О, достойнейшая из собеседниц, поверьте: я на него не претендую.
– Приходите к нам завтра вечером. Я хорошо готовлю. Поговорите с мужем, только не забудьте принести свой знаменитый чёрный хлеб.
– Как скажете. Приду, принесу и поговорю. Коль ума хватит.
– Я, пожалуй, пойду. Автомобиль служебный, а вот водитель частный, следовательно, нельзя его слишком долго держать в напряжении. Хоть на плацу он не нагадит, но лучше пусть вовремя и качественно пофонтанирует, извините за некоторую вульгарность. Приходите. Мы будем вас ждать.
– С вашим шофером-водителем?
– Нет, с нашим мужем-офицером.
– До свидания.
– Всего доброго. 

И были чувства,
Но они ушли.
Слова остались,
Их никто не слышит.
ГЕРТРУДА ИВАНОВНА.
ДОЛЖНОСТНОЕ ЛИЦО

Она сказала «быть».
Она с некоторым раздражением сказала всему миру, что даже глубоко замужняя женщина периодически должна иметь право на личную жизнь.






Сцена третья

Как надоели эти постоянно мерзкие сны моего головного мозга.
Большая серая крыса бегала по моей груди, больно царапая своими ногтями. Потом крыса уснула, и я с удивлением почувствовал равномерное дыхание и тепло её тела. Потом, потом я стал куда-то проваливаться, но старался дышать неглубоко и равномерно, чтобы невзначай не разбудить её каким нибудь неловким движением.

Глаза
Двух слов произнести не могут,
И губы
Не увидят краски жизни,
И руки
Не поднимут в небеса.

Места не для слабонервных зрителей.
«Лаэрт приветствует тебя!
Они очень долго репетировали. Они благородно старались в течение года, хотя для этих мест срок абсолютно невелик. Наибольшую активность проявлял начальник отряда, естественно – он пассивным быть не должен при любом раскладе. Вчера состоялась долгожданная премьера.
Это был изрядно затасканный по всему миру сюжет.
Человек водку кушает или жрёт. Кушает, как правило, в обществе, жрёт, как правило, в одиночестве. Перед премьерой все изрядно волновались, как это и положено начинающим артистам, накануне премьеры балдели по-чёрному, курили, бухали какую-то бурду. Даже сегодня в печени великий неутихающий тремор.
Один начальник отряда, он же Гамлет, был поражён своей гордыней окаянной. У него полнейший нигилизм добра. Никого из придворных пускать к себе не велел, и поэтому, как и подобает, жрал в полном одиночестве.
Я здесь часто думаю о женщине, возможно, это разные женщины, просто моя жизнь так сложилась. Полагаю, и я для них расплывчатый, давно забытый и, возможно, окончательно утерянный образ.
У меня как-то родилась мысль послать письмо, но кто пожелает общаться с такой фактурой, как я.
Внутри меня живёт столько разных тварей, а одиночество, что ни делай и на что ни смотри, чувствуется всегда.
Нельзя даже понять его глубину и увидеть край моего отчаяния.
Слезливые мелодраматичные тексты. Ненавижу, а переписать невозможно – бумагу нужно экономить.
Продолжу вечером.
Я снова вернулся в свою каморку.
Пришлось работать, но зато удалось достать немного бумаги.
Ко мне, как к античному герою, каждый день прилетают мерзкие вороны и разрывают мою печень.
Знаешь, что больше всего пугает с похмелья? Если выпил стакан, то тупо уснул, если нет, то глупо умер. Очень часто подобная дилемма предстаёт перед многими из нас.
О представлении. Вернее, о театральной постановке.
Вначале моё отношение ко всему увиденному на сцене – было около трёх километров зла. Поступила  команда – свистеть всем внизу. В смысле, в зале.
А на сцене, вдруг заиграли жизнь. А она то выпирала, как член, то проваливалась словно в..., то прогибалась, словно задница.
О постановке трагедии «Гамлет» В. Шекспира.
И снова искусился человече и захотел подняться выше.
Действующие лица с моими пижонскими комментариями. Комментариями человека, который в своё время лоханулся по собственной гордыне окаянной, и который очень хотел быть там, вместе со всеми на сцене.
В ролях:
Клавдий. Король датский – вертухай, старший сержант. Один раз забыл представиться, другой – попрощаться. Постоянно демонстрировал свой античный профиль. Беспредельщик ещё тот, хотя его конкретно на сцене короновали, и положение обязывало, а он упорно стал бичевать, но так ничего и не добился. Дурак на троне – счастливейший из смертных. Он не ведает, что замышляют придворные: сегодня преклоняются перед твоим величием, а завтра набросят удавку на шею. Так что наши беспредельщики, по сравнению с ними – просто новорождённые младенцы.
Гамлет, сын умершего короля и племянник Клавдия – начальник отряда, старший лейтенант – постоянно хватался за свою бестолковку, базарил не по делу, буксовал всю пьесу со своим «быть или не быть», метался, аки антилопа, но, по-моему, сам так ничего и не понял. Видать, не дано ему задавать подобные вопросы приличному обществу, коим мы себя считаем. Я долго не мог додуматься, почему мне совершенно непонятна его игра, и только потом осознал, что при всей его внешней мужественности, от него неистребимо веяло женщиной.
Горацио, друг Гамлета – осуждённый
по статье 159 УК РФ. Мошенничество. Напёрсточник. По случаю устроился шутом рядом с этим же троном, ибо даже в далёкой средневековой Дании умные мысли вслух позволялись только дураку. А он о большем и не мечтал. Дурака просто побьют, изваляют в грязи, а умного колесуют, четвертуют, сожгут или посадят на кол, в конце концов. Следовательно, глупый вопрос «быть?» перед ним больше никогда стоять не будет, да он, естественно, его никому и не задаст.
Бог не выдаст, свинья не съест, ибо рядом с троном их никогда не бывает.
Полоний, королевский советник – осуждённый по статье 209 УК РФ. Бандитизм. Кличка Флинт. Прирождённый садист, таких ещё поискать надо. Играл красиво, я бы даже сказал, что изящно, как будто для этой роли он был рождён. Не многие отрицательные персонажи находящиеся на сцене, и в жизни имеют только негативные черты. Это и позволило ему прекрасно справиться со своей ролью.
Лаэрт, сын Полония – осуждённый
по статье 209 УК РФ. Хулиганство. Кличка Шрапнель. Не примечателен ничем и не заметен в жизни, не скрою, очень поразил своей чётко отточенной игрой и вхождением в образ.
Вольтиманд, Корнелий, Озрик, придворные – все осуждены по статье 163 УК РФ. Вымогательство. Клички соответственно: Зуб, Клык, Коренной. Их золотые фиксы озаряли своим умным светом всю сцену и большую часть зрительного зала. Как и положено, по жизни и по роли вели себя несколько вызывающе, но на эти незначительные издержки практически никто не обратил внимания. Они и вне сцены всегда держались вместе. Предыдущая работа так же, как общие увлечения, иногда сближают на всю жизнь, особенно, если она вдруг становится
публичной.
Розенкранц и Гильденстерн, придворные – оба осуждены по статье 286 УК РФ. Превышение должностных полномочий. Клички Факс и Телекс. По замыслу режиссёра, после столь бурных событий были посажены на трон, как наименее запятнанные в этой запутанной истории лица. Управляли государством вместе, но больше
проводили дни в веселье, на балах, охоте и в спальнях своих придворных дам.
Гертруда, Королева датская – кассирша в нашем магазине, женщина с шикарной грудью. Кличка «Вымя». Ей бы в самый раз в порно сниматься. Это только там, кто громче орёт, тот круче актёр. Всю пьесу пыталась угощать придворных то квасом, то пирогами. Потом долго  лепила горбатого, потом, по глупости своей, легла на дно, видимо, хватила лишнего, но кланяться в финале вышла бодро, как и положено, вместе со всеми.
Офелия, дочь Полония – санитарка из местного лазарета. Кличка «Перо». Бикса обычной пробы, монотонно канючила про любовь, про свою извечную слабость и непонимание всего окружающего мира. Все присутствующие на сцене, включая прислугу, равнодушно относились к её слабоволию. Но где-то в середине пьесы она совершенно изменилась. Она заиграла так, как будто Шекспира никогда не было, а всё происходящее на сцене сотворила именно она. А в финале даже у очень серьёзных людей её игра вызвала слёзы.
Призрак отца Гамлета, из бесконвойных. Осуждённый по статье 159 УК РФ. Мошенничество. Кличка «Призрак». На эту роль реально подошёл и был весьма искусен. Мозги высохли, кости раздроблены, глаза, естественно, нежно-белого цвета, прекрасно сделанные лохмотья, ногти и волосы. Говорил очень тихо, но чётко и ясно, как будто перед «хозяином» стоял. Но говорил так, что слышали все находящиеся в зале, и, по-моему, даже жители соседнего посёлка.
Два могильщика – профессиональные киллеры. Ребята очень серьёзные. Клички не знаю, ибо хода к ним, как простой смертный, не имею. Но шептались о тридцати ими убиенных. От них так и веяло неутихающей животной горячкой. Они появились только на пару минут. Но для них это реальный подвиг: практически
не загримированными предстать перед всем миром. Для  людей их профессии, совершивших реально серьёзный поступок, представ перед публикой открыто и показав всему миру своё истинное лицо..
Все остальные: слуги, солдаты, моряки имеют разные статьи и сроки. Все из мужиков. Играли эмоционально, я бы даже сказал – захватывающе, я бы сказал, даже очень талантливо. Текст произносили один к одному, неоднократно срывали аплодисменты. Их и за это оценили по достоинству: за незаметность, за невзрачность и
за искренность.
Умные не нужны никому, а вот сообразительные всегда кстати.
Офелия и Горацио – два самых удачных образа, воплощённых на сцене нашим вторым режиссёром, Офелия и Горацио играли любящих друг друга брата и сестру, которые могли реально умереть друг за друга. Хотя на репетициях наш второй режиссёр появлялся изредка, да и то не больше часа, но этого ему вполне хватило, чтобы внести свою лепту в создание спектакля. А затем продолжил тренировать свои руки и память. Это его хлеб, это его соль, это его жизнь. Он знаменитый в нашем мире карточный шулер. На его лице всегда праздник, ибо любая колода в его руках в мгновенье ока становится верной ему до конца своих дней. Осуждён по статье 159 УК РФ. Мошенничество. Кличка «Постановщик».
Наблюдая за всем этим из зрительного зала, я вдруг понял, что наш брат может достигнуть больших высот, даже находясь здесь.
Моё отношение к увиденному: в массовке я бы, возможно, не затерялся.
А потом возникло жгучее желание сыграть Гамлета, даже на этой сцене, даже с этими декорациями, и, тем более, с этими нежданно вырвавшимися в новый, изумительный мир, людьми.
Мне будет легко его играть. Это – как общение с женщиной. Её нельзя только любить или только ненавидеть, в ней невозможно видеть одну лишь трагедию, или комедию, или банальный водевиль. И, если загорелся и общаешься с нею, и постигаешь её, не обращая ни малейшего внимания на то, что написано на афише.
Потом опустили занавес.
Народ безмолвствовал.
Около десяти минут стояла реально мертвецкая тишина, и было слышно только дыхание где-то там, далеко за кулисами.
Есть смерть и есть её аналоги.
Наверх тебя поднимут многие и понесут на собственных руках, но вниз придётся спускаться в полном молчании и одиночестве.
Как и большинство живущих, не люблю умирать, а пришлось бы на сцене – так с великой радостью.
Каждый разумный человек горит желанием быть четвертованным прилюдно.
После того, как подняли занавес, под неутихающие крики и аплодисменты восторженных зрителей на сцену вышла труппа в полном составе, крепко держась за руки: начальник отряда, старший лейтенант, вертухай, старший сержант, санитарка из лазарета, Кличка «Перо», кассирша из магазина с отменной грудью, кличка «Вымя». Осуждённый по статье 209 УК РФ: хулиганство. Кличка «Шрапнель». Осуждённый по статье 209 УК РФ: бандитизм. Кличка «Флинт», осуждённый по статье 159 УК РФ: мошенничество. Кличка «Призрак», двое осуждённых по статье 286 УК РФ: превышение должностных полномочий. Клички «Факс» и «Телекс». Трое осуждённых по статье 163 УК РФ: вымогательство. Клички соответственно: «Зуб», «Клык», «Коренной». Два могильщика – профессиональные киллеры, вторично
в течение вечера, совершившие реально серьёзный поступок, представ перед публикой.
Весь зал с трепетом и восторгом смотрел на труппу.
Актёры не скрывали слёз и до хруста в суставах держали друг друга за руки, ибо боялись, что сей самый чудный и самый прекрасный момент не повторится в их жизни больше никогда. Их глаза впервые были наполнены искренностью и гордостью не за содеянное, а за выстраданное и сотворённое.
Это был водопад неутихающих криков и аплодисментов восторженных зрителей.
Если бы Господь сподобил, я бы вышел на эту сцену и поклонился бы всем, кто находится на ней.
Труппа сказала «быть».
Труппа рассказала всему миру, что за одно сотворённое доброе дело простится многое. Труппа рассказала всему миру, что, взявшись за руки, можно хотя бы на одну минуту полюбить всех своих недругов.
Труппа рассказала всему миру, что мысль человеческая не покоряется, её невозможно посадить в клетку, она может бродить всюду.
Труппа рассказала всему миру, что, даже находясь под свинцовой плитой, можно дышать полной грудью.
Потом на сцене появился начальник отряда, ещё загримированный, в костюме Гамлета. Он буквально за несколько секунд надулся на глазах, словно гандон, вернувшийся к своей временно утихшей духовной злобе.
Восторженные крики и аплодисменты мгновенно смолкли.
– Граждане уголовники, спектакль окончен. Перед вами не стоит вопрос «быть или не быть». Сразу же, выйдя отсюда, вы станете обыкновенными уголовниками, такими же, какими и пришли сюда.
Но сцена непостижимым образом меняет суть
человеческую.
Начальник отряда оказался гениально неправ, ибо один из труппы всею кожею ощутил, что есть великая трагедия, и лишь немногим удаётся гениально сыграть её, как и невозможно после этого остановиться.
А больше всех проникновением в образ поразил Лаэрт. Осуждённый по статье 209 УК РФ. Хулиганство. Кличка «Шрапнель».
Но снова искусился человек и захотел упасть ниже.
В мире всё естественно, и нет ничего безобразного, но чрезмерно много глупого, лживого и жестокого.
На следующий день после премьеры исполнитель роли Лаэрта увидел, как Офелию, кличка «Перо», санитарку из лазарета, имеет со страшной силой урагана, её родной отец Полоний, осуждённый по статье 209 УК РФ,
кличка «Флинт». Он имел её, как имеют опущенных. А она стонала и выла от наслаждения, как будто ни одного возвышенного слова Шекспира для неё никогда не существовало.
По законам жанра, по законам сцены, и особенно по нашим законам за инцест все должны ответить, причём очень сурово. Лаэрт понимал, что теперь он не сможет жить между правдой и ложью. Он должен был вступиться за великого драматурга.
Безумец возжелал страстей. Одним умелым выпадом заточкой он поразил в коварное сердце весьма авторитетного актёра – Полония, и, естественным образом, про нечестивое сердце Офелии забыть не мог. Подобное не забывают и не прощают.
Потом, вытирая заточку о рукав своей робы, он попросил прощения у всего мира. Он сказал, что на одном конце сцены была и новая жизнь, и слава, и успех, а на другом… но честь семьи есть честь семьи и переступить через неё он не может.
Народ безмолвствовал.
И положенное по закону пожизненное заключение его совершенно не смущало. Но он наивно ошибся.
Убийство столь авторитетного актера ему, естественно, простить не могли.
Два могильщика – профессиональные киллеры – реально пояснили всему миру, что при возникновении хаоса и смуты всё должно как можно быстрее становиться на свои места. Профессиональные киллеры реально пояснили всему миру, что законы этого мира для них в натуре не имеют абсолютно никакого значения. Они сказали, что порядок есть порядок.
Два могильщика – профессиональные киллеры, проявив дикий азарт и железное хладнокровие, очень быстро, словно по приказу, и очень талантливо, словно под руководством великого режиссёра, очень профессионально, я бы даже сказал, виртуозно сыграли свои роли. Следующей ночью они аккуратно связали и положили исполнителя роли Лаэрта в машину для измельчения древесины. И на выходе – ни актёра, ни таланта.
Вот и оказалось, что любой талант можно разрушить до мельчайших частей. Было бы желание.
Как во все времена писали критики: под воздействием определённых обстоятельств талант очень быстро мельчает.
Но ты запомни, что это у нас, в закрытом учреждении, страсти ненавязчивы и просты, у вас, в большом и огромном мире, постановки ещё больнее изощрённые. Это я точно знаю, это ещё я помню.
Чуть не забыл: подхватил туберкулез. Радует одно, что все болезни временные, и они всё равно погибнут.



Я масть свою не потерял,
Измены в ней не вижу
Той светской жизни,
Что осталась там
ОСУЖДЁННЫЙ ПО СТ. 159 УК РФ

Он сказал «не быть».
Он сказал всему миру, что одиночество на сцене намного тяжелее, чем в жизни. Там от него спрятаться невозможно.
Судя по штемпелю на конверте, отправлено около года назад.







Сцена четвёртая

Камера! Поехали!
– Извините, если можно, одну минуту. Мне необходимо сделать один очень важный звонок.
– Нет проблем, дорогая Гертруда Ивановна, мы готовы ждать сколько угодно. Количество дублей не ограничено. Всё зависит только от вас. Всем – стоп, ждём моего сигнала.
– Спасибо. Я готова.
– Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире очередной выпуск передачи «Диалог в прямом эфире». Мы в гостях у прекрасной женщины, замечательной женщины и жены…
…это не значит, что мы должны успокоиться и считать, что у нас всё благополучно. Проблемы были, есть и будут, и нам придётся их решать.
…заседания различных экспертных групп, «круглых столов», депутатских расследований и так далее.
…и ещё один вопрос…
…мы должны научиться управлять нашим будущим, помнить прошлое и создавать здоровую, крепкую реальность.
– Большое спасибо за глубокие и одновременно понятные всем ответы. От лица нашей съёмочной группы хочу выразить уверенность, что это была не последняя встреча.
– И я благодарю вас за интересные вопросы, но жизнь любого человека находится в определённых рамках, так что извините, у меня важное мероприятие.
– Ещё раз спасибо дорогая Гертруда Ивановна. Вся наша группа будет с нетерпением ждать новой и, безусловно, интересной встречи.



Сцена пятая

Откуда появилась жизнь, туда уйдёт.
И здесь не будет больше никому
Надоедать.
ГЕНЕРАЛ ВВС

Ни одна кобыла не выдержит двоих, если один из них – конь с рогами.
Я представлял его мужчиной в давно ушедшем расцвете сил, который на пике своей карьеры при помощи смышлёной секретарши написал мировой бестселлер «Наблюдение за спариванием моллюсков во многих морях и четырёх океанах». Вот были такие мысли про море, хотя он, как мне известно, был лётчиком.
Мой первый визит, возможно, окажется последним. Везёт дуракам, новичкам и начинающим писателям.
Первое сотворенное всегда самое лучшее.
Как получится – так получится.
О любви ни слова, тем более о потенции.
Я подошёл к двери и остановился.
– Звонить не стоит, заходи, призывник, давно жду. Смелее, не заперто,– донёсся из-за двери бравый мужской голос.
Я открыл дверь. И я вошёл в неё, как было мне
предложено.
И я увидел.
Клавдий Иванович был мужчиной высокого роста, крепкого телосложения. Его седые волосы зачёсаны назад, коротко и аккуратно подстрижены. До блеска выбритое лицо. Запах приятного дорогого одеколона. Взгляд уверенного в себе, в прожитой и в будущей жизни, человека. Офицерская рубашка без погон, слева орденские планки. Довольно много. Брюки с генеральскими лампасами. На ногах ухоженные чёрные туфли. Кремом не пахнут, как и положено, – чистил вчера. Точно, генерал.
– Извини за офицерскую прямоту, призывник, скажу как есть. Ты что думал, что я, как бля последняя, буду встречать тебя в заляпанной вчерашним борщом рубашке и в реально обоссаных кальсонах с обвисшими
коленками?
– Я думал, что меня встретит ваша жена.
Умная женщина всегда должна вовремя выстрелить, независимо от того, в каком акте она появилась на сцене или в каком ином акте она принимает участие.
Гертруда Ивановна выстрелила.
– Добрый вечер. Мальчики, довольно стоять у дверей, мойте руки и проходите в гостиную. У меня всё давно готово.
Она не была домашней, и мне показалась, что таковой она не была никогда. Но сейчас по форме и по содержанию она была женщиной, которой через пять минут необходимо встречаться минимум с главой правительства.
– Вы хотите спросить о косичках? – сказала она.
– Нисколько, именно такой я ожидал вас увидеть, – ответил я.
– Хорошо. Проходите, присаживайтесь. Как я вам обещала, дорогой мой доктор, готовила сама, надеюсь, вам понравится.
– Я чёрный хлеб принёс. Его на стол или сразу?
– Я тронута. Принимаю с благодарностью. Я положу в холодильник, чтобы сохранить на долгую память, или мы его достанем, когда придут другие времена. Милый мой, – обратилась она к генералу, – одна половина всегда будет твоя. Одну минуту.
– Садись, я сказал, – Клавдий Иванович даже не посмотрел на неё. Гертруда Ивановна даже не подумала исполнить генеральский приказ.
– Призывник, тебе коньяк иль водку?
– А мне, милые мои мальчики, хотелось бы водочки, по старой доброй традиции, для разминочки, – очень тактично сказала хозяйка дома.
– Генерал, водку-то ключница делала? – поинтересовался я.
– Она самая.
– Тогда – мне тоже водки.
Генерал поднялся. – Я не хочу отставать от подчинённых. Как хозяин этого дома, я предлагаю выпить, – сделав паузу, генерал налил себе сам очень серьёзную дозу, – за чёрный хлеб. Он всегда был и будет в силе. Он всегда сближал и никогда не вызывал зависти, как белая поджаристая булка, которая не находится в твоих руках.
Трое выпили с большим искусством.
В жизни только водка, пролетая в глотку, в ту же секунду думает о мозгах принимающей стороны.
Она посмотрела на меня, и в её взгляде я заметил некую невинную девичью доверчивость и определённую женскую настойчивость.
– Вы, дорогой доктор, закусывайте, закусывайте, разговор вам предстоит очень долгий и, как я искренне надеюсь, мудрый. Я полагаю, вы станете хорошими друзьями, а впрочем, давайте ещё по одной. Мне это тоже пригодится, как говорится, для разгоночки.
Она по-прежнему стояла у стола.
Трое выпили, не закусывая.
– Я хочу сказать, дорогие мои, – бархатным голосом сказала Гертруда Ивановна, – что у всех нас сегодня будет напряжённый, насыщенный творческий вечер. Мы должны провести его достойно. Я не на работе, поэтому не буду долго говорить. Я предлагаю ещё по одной.
Трое выпили с полным пониманием предстоящих событий.
– Ну, мальчики, мне пора. Ешьте, что хотите, пейте, сколько хотите, а мне нужно быть на презентации нового проекта.
Её каблучки торопливо простучали по паркету. За ней скоротечно захлопнулась дверь. Замечательная актриса. Когда она покинула сцену, ружьё, вопреки жанру, не выстрелило. Никого не ранило своим зарядом, никого не обожгло пороховыми газами. Все присутствующие остались в полном здравии и лёгком недоумении, и, я полагаю, в некоторой лёгкой растерянности.
Если она за столом так частит, какова в постели? Нужно будет поинтересоваться у недавно обретённого лампасного друга, надеюсь, он не читает мои мысли.
Разлили.
– Дорогой генерал, я хотел бы сказать…
– Не стоит: водку надо пить сразу, а то возьмут в свои потные руки и длинным тостом доводят её до кипения.
– Согласен, мой генерал, водка не пиво, её теплой пить нельзя.
Пауза была очень короткой.
Выпили.
– Ну, на какой хер она тебя, призывник, сюда притащила? Улетела к своему шоферу – водителю – ебарю и думает, что я ни хрена не знаю. Он, наверно, такой же склизнявый, как поллюции. У тебя они были в детстве? Что молчишь? Отвечай старшему по званию!
– Они бывают и у взрослых мужчин, – сказал я.
– Ты видел? – спросил он.
– Кого? Поллюции? Ну, ты, генерал, и спросил, – удивился я.
– Нет, гребаря, – прорычал лампасный,– он должен быть склизнявым, плюгавым, человеком, никогда не служившим в вооруженных силах из-за своего выраженного умственного недоразвития. Ты видел этого человека?
– Признаться, нет, – как и подобает, по-большевицки  твёрдым голосом ответил я.
– Тогда давай ещё по одной, чтобы нам этих мудаков никогда не видеть, не слышать и не ощущать их противный запах на лице, волосах и прочем теле наших любимых. Чтобы никогда не видеть, как они, наши любимые, торопливо бегут к телефону и лихо, словно боевые офицеры, поднятые по тревоге, отвечают: – Да-да, слушаю, это я.
Никогда не думал, что человек с генеральскими лампасами может достигать столь трогательных высот.
Двое выпили молча.
– Призывник, ты закусывать собираешься? – спросил генерал.
– Закуска, насколько я знаю, до добра ещё никогда никого не доводила, – сказал я. – Пока воздержусь.
– Одобряю,– сказал генерал.
– Благодарю за поддержку, – ответил я.
– Ты пойми, если бы не я, Гертруда Ивановна до сих пор работала бы свинаркой в каком-нибудь Хреножопинске, – прорычал генерал.
– Но у неё два высших образования, – возразил я.
– Херня. Призывник, извини за офицерскую прямоту – у тебя, наверно, большие гонорары? Ты много зарабатываешь? Почему не стал гинекологом? Очень приличная профессия: и руки при деле, и голова, как говорится, при этом не помеха.
– Если бы я стал гинекологом и смотрел бы только одним пальцем ваших жен и любовниц, то давно бы обслуживал вызовы на вертолёте Bell 429 GlobalRanger. Ты, дорогой мой генерал, хоть сумел понять, о чём я только что сказал?
– Хороший вертолёт, я пару раз на нём летал. Не могу понять, что-то в ухе звенит, – сказал Клавдий Иванович.
– Господин офицер, клянусь всей своей гражданской честью, я туда ничего не наливал, – ответил я.
– Тогда давай ещё по одной. Это водка. Это вкусно.
Двое выпили, медленно поднимаясь в облака. 
– Я читал тебя. О чем, о чём ты сейчас сочиняешь?
– Как все, как многие, как сейчас и раньше, задолго до нас с тобой. О грехах, которые нас постоянно окружают, и о любви, которая иногда с нами живёт, а чаще покидает. Хочешь, прочитаю? Только очки надену, а то без них весь текст расплывается.
– А у меня хер расплывается, что в очках, что без оных.
– В таком случае, тогда слушай:

Ни шпага, ни кинжал,
Ни слово и ни взгляд
Не поразят тех чувств,
Которые ушли.
ДОКТОР-ПОЭТ

Двое выпили с чётким пониманием жизненных
процессов.
…ты пойми, Гертруда Ивановна баба нормальная, была, есть и будет, вот только я уже не тот. Она и теперь всё ещё очень достойная женщина. Запомни – ссут там, где есть суть, вот я и думаю разную херню. Которая, не мне тебе это объяснять, я хочу сказать на самом деле, имеет стопроцентную доказательную, всеми нами обозримую, даже при близком рассмотрении, базу.
– На какой хрен нам база? И зачем нам приземляться? Мы же с тобой не на вертолёте летим.
Внезапно генерал вскочил со своего места и на несколько секунд замер в положении смирно. Как и подобает, военная выправка осталась железной.
– Встать! Встать, я сказал! Я приказываю, хоть ты и лицо гражданской национальности. Встать!
Лицо гражданской национальности встало вместе с телом.
Он подошёл к книжной полке, перекрестился, надел очки, взял в руки книгу и перекрестился ещё раз. Вслед за ним и я.
Клавдий Иванович прочитал несколько стихов из Нового Завета.
– Вот это соль, вот это правда, это на века. Скажу тебе: я страх имею. Давно. Давай ещё по одной.
Двое молча выпили стоя.
Как говорится, между десятой и двадцать второй два мужика уже могут потолковать на взрослые темы.
Постепенно ранее снесённая крыша улетала ещё
дальше.
– Послушай, брат мой Клавдий Иванович! Ну и о чём это говорит? С кем не бывает? А может, это совсем неправда, может, это простая клевета завистников к её стремительной карьере, я бы сказал, росту?
– Послушай, брат мой призывник, я Гертруду Ивановну знаю. Я, поверь, её очень хорошо знаю, она всю жизнь была неожиданной, как внеочередное звание.
 Двое выпили с пониманием тонкой женской сути.
…мы тогда были молоды, я был тогда ещё молодым лейтенантом, надевал свою парадную форму, она – своё единственное платье «на выход». Да-да. Потом она, жена молодого офицера, присаживалась, расстёгивала мой ремень, пуговицы на брюках, потом поворачивалась ко мне спиной, поднимала юбку, упиралась грудью и плечами в дверь. У меня после этого хер даже падал как кол.
– Дальше, мой генерал, я всё знаю, всё, до малейших деталей, можешь поверить мне на слово. Как говорится, до разрыва уздечки крайней плоти, – сказал я и под осуждающим взглядом моего собеседника, напрочь забыв об этикете, взял рукой с роскошно сервированного стола  кусочек колбасы и самую малость откусил.
– Ты что, голодный? Ты что, только что с учебки?
– Нууу. Не хочу обижать хозяйку, она старалась, резала ножом, смотри, как хорошо всё это у неё получилось. Я бы никогда не смог так красиво.
– Да, обращаться с колбасой она умеет, да ещё как. Ты даже представить себе этого не можешь.
– Не сподобился иметь такую фантазию.
Двое выпили с истинным пониманием кулинарного искусства очень чувственных женских рук.
– Пойду, надену парадную форму. Она, по всем моим расчётам, скоро должна прийти. А если хочешь, то можешь и ты с ней. Я тебя уверяю: она классная, а я, к сожалению, уже давно привык находиться в запасе, и при этом значительно понижен в звании. Можно сказать, разжалован. Так что, призывник, оставайся в строю. Ты доктор, ты должен уметь входить в чужое горе.
– Ну…
– Я не обижусь, поверь мне. Это в детстве самый крутой, кто выше всех помочится на забор, сейчас мне с моей аденомой соревнования точно не выиграть.
– Не унывай, мой генерал.
Ведь ты же лучше шофёра-водителя-еб. ря, тем более, ты мой очень хороший и надёжный друг. А она, несмотря на возраст, ещё очень достойная женщина.
Это правда. Старая кобыла своей бороздой ничего не испортит, и вспашка будет весьма глубокой.
– Добрый вечер, мои милые мальчики.
Это был голос Гертруды Ивановны.
– Супруг приветствует тебя.
Генеральская голова с великим звоном упала на стол, хотя, вполне возможно, это был звон тарелок, рюмок и прочих столовых принадлежностей. Попыток оторваться от стола генеральская голова не предпринимала.
И мне пора. Давно пора.
Сие есть точно.
Засиделся.
Любовь и драка – это вам не банальная пьянка, в них всегда третий лишний.
– Мальчики, я пришла, я вернулась. У вас всё хорошо?
Один выпил молча.
Один оглянулся.
Один увидел.

Одна вошла.
Разрушен тяжкий сон.
В ней было всё,
Что Бог послал на землю.
ОДИН. СТИХИ.

Народ безмолвствовал.
Безумец возжелал страстей.

















АКТ ЧЕТВЁРТЫЙ


Сцена первая

Любой сладкий сон заканчивается горьким обретением реальности.
Великий бодун – это то, что мы имеем сегодня.
Доброе утро, приятный собеседник, хотя после вчерашнего оно не может быть добрым никоим образом.
Я смотрел на потолок и думал о том, что он белый. Других мыслей с начала медленного сползания моего сознания в окружающий мир пока не возникало.
Водка за ночь должна как следует отстояться. Чем больше отстой, тем радостнее утро.
Потом я начал напряжённо вспоминать о количестве выпитого на пару с генералом, но не пришёл даже к приблизительному выводу. Вернее, я не захотел дойти до конца в своих расчётах, вернее, попытался их максимально затормозить, ибо жестокий утренний садомазохизм, обычно возникающий с похмелья, вещь довольно тяжёлая. Потом я начал мучительно вспоминать: было что-то с генеральской женой или не было? Но этот вопрос оказался на ещё более недосягаемых высотах. Он был ещё более нежеланным, впрочем, какая разница.
Можно обмочиться по-маленькому или обгадиться по-большому. Какая разница: портки, один хрен, менять придётся.
Рядом на постели обнаружил собственную рубашку. От неё исходил тонкий манящий запах женских духов. Не факт. Вот если бы так благоухали брюки, тогда… я решил больше не думать ни о генерале, ни о его жене, ни о рубашке, ни о брюках. Ибо похмелье. Ибо депрессия.
Невозможно гореть в аду и не потеть при этом.
Утро.
Продолжение было не менее суровым.
И завизжали качели, словно старые двери, которые давно никто не открывал.

Молчать не стоит:
Лучше распрощаться,
Хоть и простить порою
Не дано.
ИЗ МЕНЯ. СРЕДНЕПОЗДНЕГО

Но снова искусился человече и захотел упасть ниже.
Поверхность камня, лежащего на дне быстрого и очень прозрачного ручья, всегда гладкая и чистая, только под ним муть и, наверное, слизняки.
Молодость для того и даётся человеку, чтобы быть наивным. Наивность в зрелые годы – это уже глубокая старость.
Не стоит лететь семимильными шагами, не ведая, зачем.
Она вернулась внезапно. Она позвонила, она назначила свиданье. Я пришёл. Знакомый парк в этот дождливый вечер казался особенно неухоженным и одиноким, можно сказать, совершенно забытым и заброшенным, как старая мебель на сыром, покрытом грибком и плесенью чердаке.
Любовь – это праздник, который всегда с тобой, но с каждым годом встреча с ним становится менее желанной.
Моя давнишняя знакомая Генерилья Ивановна села напротив меня.
Моросил мелкий дождь, солнце периодически как-то лениво как-то появлялось из-за туч, чтобы продемонстрировать своё предельно грустное, удивлённое, раздражённое, смеющееся лицо.
Она села на простые деревянные качели, словно умелый казак на лошадь, – широко раскинув ноги и крепко ухватившись руками за поручень. Я сел напротив неё.
Она резко оттолкнулись от земли. Её зрелое, налитое, упругое тело начало привычные движения с постепенно нарастающей амплитудой. Края короткой юбки ритмично и плавно поднимались вверх, обнажая чулки и ослепительно-белоснежное бельё.
Всё это сильно, нормально хорошо, я бы даже сказал, захватывающе, но трахать это совершенно не представляется возможным.
Генерилья Ивановна смотрела на меня и при этом старалась оттолкнуться как можно выше. В небеса. Откуда, по её словам, она и явилась предо мной много лет назад.
Потом я увидел бледное лицо, немигающие глаза, широкие зрачки и плотно сжатые губы.
Я вспомнил – она говорила, что в детства безумно боялась высоты, и сейчас внезапно обретённое чувство свободного полёта пугало её ещё больше.
Что было раньше, то есть и сейчас. С годами страхи не меняются.
– Для того, чтобы уехать далеко-далеко, ты вышла замуж за этого идиота и от него родила?
– О, мой давно забытый друг. Моё право. Захотела – вышла, захотела – ушла, захотела – смотрю на тебя сверху, захотела – снизу. И так у меня всю жизнь. Это просто качели.
– И, когда у него возникает жажда совокупления, ты покорно раздвигаешь свои ноги, а наш друг Розенкранц Иванович быстро входит, а потом бурно изливается в тебя!
– О, моё дело. Как хочу, так и лежу, как хочу, так и лижу. Может, тебе больше нравится слово – «сосу»?
Глаза – не лицо, они от стыда не краснеют. 
– Стоп! Я не хочу, чтобы ты взлетала вверх и вниз. Запёрлась на качели и позоришь память нашего … времени. Прекрати, немедленно прекрати раскачиваться!
– Твоя идея. Я люблю подчиняться, накажи меня, прошу, умоляю: накажи меня!
– Время не идёт, оно стоит на месте, и люди не меняются, хоть поднимай их вверх, хоть опускай вниз, – довольно громко сказал я.
– Прекрати кричать! Мы здесь явно не одни! Кругом люди, маленькие дети, собаки, кошки, в конце концов, – прошептала Генерилья Ивановна.
– Вечер, ветер, дождь. Кто сюда придёт…
Она, не дослушав меня,  спрыгнула вниз, поскользнулась, и её грешное тело рухнуло на грешную землю, при этом, на удивление, на моё величайшее удивление, она не проронила ни слова. Она не сказала даже… хотя я уверен на сто процентов, она прошептала это очень тихо, наверняка про меня подумала, что я… и ещё обязательно добавила, что я … Я её лексикон хорошо знаю.
– Держи руку, – предложил я.
– О, ушедшая нежность моего сердца. Девушки моего формата держат в руках или член, или деньги. В иных случаях ей руку или предлагают, или подают. Поэтому примите слабую руку беззащитной, безвинной, вдобавок публично опозоренной вами девушки.
– О, моя любезная Генерилья! Целую ваши руки и кланяюсь ногам, пусть бубенцы звенят на колпаке, и рядом трон, но для меня преград не существует.
Во все времена великие люди низко кланялись шутам и охотно лежали у ног распутных девок.
– Целую руки, кланяюсь к ногам, – так часто любит говорить мой Розенкранц Иванович, а про звон бубенцов «папашка» только поёт.
– Я думаю, что слово «папашка» самое злое, что мужчина может услышать от женщины. По-моему, даже физическая измена унижает значительно меньше.
– А ты помнишь, как я с больной рукой впервые пришла к тебе на приём?
– И думать забыл. Если знать и помнить только о том, что было с нами в прошлом, когда же думать о будущем?
– Как живёшь? 
– Работаю много. Силы, слава Богу, ещё есть.
– Естественный для девушки вопрос: много денег зарабатываешь или получаешь?
– Естественный, достойный для мужчины ответ – достаточно, дорогая моя Генерилья.
Это только всю водку можно выпить, а всех денег заработать невозможно.
– Поверь, я действительно рада, что у тебя сохранилась прекрасная работоспособность, и в руках, надеюсь, всё горит, лишь бы только твои прикосновения, как раньше, не оставались намертво на нежном женском теле.
Занозы в душе сохраняются значительно дольше, чем в теле.
– Ты зря так о Розенкранце Ивановиче, он хороший для меня и реально ходит по земле, а не предпринимает бестолковых попыток взлететь в облака. Ты знаешь, сколько у него денег? Все твои пациенты не держали в своих руках столько.
– Понятно: я с ним рядом дышать не смею.
– О, утерянная радость былых времён. Ты мне по нервам не струни. Он, не считая, тратит деньги на меня. Я объездила весь мир, с охраной, правда, и ему я тоже не разрешаю без неё никуда ходить. И если мы встречаемся в постели, то это счастливое мгновенье длится до утра.
– И в перерыве между бурными совокуплениями вы смотрите на луну в окне, и от её тусклого света ваши фантазии разрастаются до неимоверных размеров.
– Что-то подобное. До него у меня был такой мужчина, как говорится, без сучка и задоринки. То ему казалось, что у меня платьице длинное, и он забраться под него не может, то подушку не так под задницу подложила, то встала на четвереньки слишком высоко. Больше и вспомнить нечего. И у меня от этого ежедневно было истерически нехорошее настроение. Сейчас совсем другое дело.
– Сейчас простой механический брак.
– О, порванные струны моей души. Ты говоришь неправду. Брак у нас реальный, ибо у папика слово «член» всегда пишется без мягкого знака, и правила орфографии его не волнуют, впрочем, и меня тоже.
В трусах важно содержание, а не форма, а в члене важна форма, а не содержание.
Отверстия в человеческом организме – наилучшее место для выгодного размещения капитала.
– О, бывшее услаждение моего тела. Мне с тобою было хорошо, только под ним намного, намного, намного лучше. Мне пришлось покориться более сильному, хоть и большой любви нет, а он меня завоевал. И это лучше, чем ходить поздним осенним вечером в практически пустынном парке, устеленном жёлтой листвой, под мелким, едва слышным дождём, неведомо с кем.
Так случается в постели, так случается и в жизни – коль досталась победителю, то иногда приходится ложиться на лопатки. Только не стоит при этом  слишком громко кричать от возбуждения и слишком рьяно подмахивать.
– О, то, что не возродится никогда. Вот, полюбуйся: это из натурального меха, это натуральная кожа, это натуральная шерсть, а под ней – натуральный шелк…
– А под ним – натуральная прорезиненная грудь.
– А ты знаешь, сколько это всё стоит?
Только последние идиоты, чтобы узнать стоимость женщины, часами ищут на ней ценник.
– О, мой товарищ давних дней. Не злись, тебе давно пора научиться сдерживать поток своих мыслей, так же, как мудрецы умели сдерживать поток своей спермы, а не разбрасывались ею куда попало. А мне, миленький ты мой, временами с тобою было даже очень хорошо. Ты помнишь?
– Я не думаю об этом. Не знаю, что труднее – справиться с быстротечным поносом мысли, или с банальным запором жизни.
– О, мой бывший друг, и к этому мне больше нечего добавить. Нет, ты вспомни, как я кричала и царапалась, а потом целовала следы от своих ногтей на твоём теле. Я до сих чувствую солоноватость и нежность небольших капелек твоей крови.
Оргазм из безвозвратно ушедшего прошлого – как отрыжка из давно забывшего про гастрит желудка.
– Как ты меня целовала, это я помню. А о своём папике ты врёшь. Однозначно врёшь. После нескольких лет совместной жизни ты теперь относишься к тем женщинам, которые перед возвращением домой принимают не успокаивающие, а противорвотные.
– О, моя тяжёлая тайна. Ты мне просто по-мелкому завидуешь. Да, я иногда имитирую с ним оргазм.
– Ты с ним это делаешь постоянно. Бедный, наивный, глупый Розенкранц Иванович.
– О, вершина аналитики и чувств, поверь, с тобой я поступала таким же образом. Так же. Постоянно.
– Это невозможно, ибо я другой.
– Что-то звенит. Это твой мобильный?
– Нет, это просто яростно играют в догонялки с моими безумными мыслями бубенчики на моём колпаке. Что умному в радость, то сумасшедшему в тягость.
Жизнь – сплошная игра: тебя крутят, словно кубик Рубика, или вставляют в тебя, словно в пазлы, разнообразные элементы. Так что кто-то вверху крутится, кто-то внизу в себя принимает. Это исторический факт. Это оспорить невозможно.
– Вечер.
– Дождь.
– Мне пора.
– Мне тоже.
Моросил мелкий дождь, солнце периодически как-то лениво как-то появлялось из-за туч, чтобы продемонстрировать своё разочарованное лицо.

Она сказала «быть».
Она коротко сказала всему миру, что женщине не нужно много думать, если у неё хорошо поставленное дыхание и в лексиконе имеется небольшой набор возбуждающих восклицаний.

Он сказал «быть».
Он коротко сказал всему миру, что талант не пропьёшь и не прогуляешь, но любая шальная баба может загубить его за пять минут.

Придворный шут,
Без власти, без ума,
Словами глупыми
Всё объяснить сумеет.
И занавес разорван и утерян,
И первой фаворитки больше нет.
КАКОЙ-ТО СУМАШЕДШИЙ

Она сказала «быть».
Она рассказала всему миру, что душа и сердце могут иногда и помолчать, а тело должно петь любые куплеты и арии без остановки.
КАКАЯ-ТО СУМАШЕДШАЯ

Он сказал «не быть».
Он рассказал всему миру, что всегда, во все времена были, есть и останутся дамы, для которых без разницы: что *** писателя, что член поэта.
КАКОЙ-ТО ЕЩЁ БОЛЕЕ СУМАШЕДШИЙ
Сцена вторая

Ты постучись,
Пусть даже двери нет,
Тебе откроют,
Если долго ждут.
ОНА

– Я ждал. Не сплю.
– Мне много слов твоих не нужно.
– Ничего страшного: я буду слушать молча.
– Меня постоянно преследует одна-единственная мысль, что всё должно случиться ночью, и буду я одна. Хотя мой ребёнок всегда со мной, он во мне, я всегда пребываю в ожидании бесконечной ночи, я её боюсь. Я  очень сильно изменилась, хотя для тебя всегда останусь тёмным пятном в трубке твоего мобильного телефона. Но муж рад, говорит, что стала ещё лучше. Хотя на шее, на лице пигментные пятна, нос картошкой, губы словно вареники.
– Вареники с вишней люблю с детства, – сказал я, – а ты готовишь своему человеку вареники?
– Нет. Я занята другим. Не готовлю. Завтрак, обед и ужин покупаю в ближайшем супермаркете, иногда заказываю в ресторане. Я беременна. Я и ребёнок думаем вместе: ему хочется родиться пораньше с минимальными мучениями, мне – родить в срок и стерпеть свои страдания, чтобы не травмировать его. Ты не спишь?
– Конечно, нет.
– Клавдия Ивановна сказала, что люди брешут из-за того, что не могут увидеть в слепой женщине с одной грудью – неземную красоту. И поверить в реальность тигра, летящего в облаках, и в насекомое на километровых ногах. Ты слушаешь? 
– Конечно, да.
– По сравнению с другими я ещё краса, честное слово. Зубы не выпадают, волосы тоже, но это не самое главное. Меня пугает только лишь одно: чтоОттуда периодически понемногу воды льются.
Разумное и не родившееся едино в мыслях, но не в действиях.
– Вам, женщинам, к этому не привыкать.
– Иногда он скучает и настойчиво стучится, просит выпустить его, но двери пока закрыты. Пусть ждёт, когда они полностью отойдут, эти светлые воды чудесные. Ты слышишь?
– Да, конечно.
– Мне часто снится один о тот же сон. Я слышу голос, то ли детский, то ли мужской. Мне постоянно, причём очень грубо, говорят, что я шлюха, ****ь и дешёвая уличная проститутка. Раньше я этого никогда не слышала, и ни один мужчина за всю мою жизнь не говорил мне ничего подобного.
– Ты слышала их во внутриутробном состоянии. А кто их говорил, находясь рядом с твоей матерью, и был ли для этого повод, нам ни знать, ни судить не положено. Ну, не ребёнок же тебе в твоём чреве говорит?
– Не знаю.
– За что ему на тебя сердиться? Ты его зачала, не желая того, но своей волей от смерти спасла, нерождённую жизнь сохранила, носила тяжело и рожать будешь в тяжести.
– Спасибо, мне стало легче.
– Родишь, а как будешь жить с ним потом, сие и есть тайна великая.
– Скажи мне, друг мой, а должен ли мужчина присутствовать при родах?
– Что творится у тебя в голове? Спроси совета у врача, который тебя наблюдает. Я неоднократно бывал Там, но в тот момент меня волновали совершенно другие вопросы.
– Мне хотелось бы услышать твой ответ.
– Решайте сами. В мою молодость не существовало Интернета, и когда я, студент четвёртого курса, впервые пришёл в родильный зал и впервые заглянул Туда во время родов, то в течение месяца страдал не то что дальтонизмом, а абсолютной половой слепотой.
– Ты хотел сказать – бессилием?
– Сказал – именно слепотой. Тебе сей факт никогда не понять и не усвоить. Я не мог увидеть женщину.
Слепота и бессилие – это абсолютно разные вещи.
Впервые воочию наблюдая реальные роды, ещё наивная юношеская половина студенческой группы смотрела Туда широко раскрытыми от удивления глазами. Ибо размеры рождавшегося и его мучительного прорыва в нашу жизнь реально поражали.
Девичья половина при словах акушерки: давай, тужься, милая, тужься, – максимально напрягалась, чтобы хоть как-то поддержать роженицу, периодически непроизвольно издавая при этом весьма характерные звуки.
– Это банально, порой не стоит много знать и видеть лишнее. Довольно часто женщины считают всех мужчин негодяями и мерзавцами, до того момента, как окажутся с ним в постели. После этого отношение резко меняется, и все мужчины становятся одним разом придурками и недоумками. Лучше рожай одна. Некоторые вещи просто несовместимы.
Что корове седло, что в буреломе грабли, что импотенту презерватив, что ассенизатор во чистом поле.
У женщины от напряжения отходит всё. Плацента, как правило, в последнюю очередь. – Она, иногда, не отходит полностью, и некоторые её куски, не желая того, так и остаются вросшими в стенку матки.
– У меня будет всё по-другому.
– Я от кого-то слышал, что бывает любовь без слёз и радуга без дождя, но это случается крайне редко.
– В любви для женщины очень важно начать с одним мужчиной и кончить вместе с ним, в жизни – то же самое, только это называется по-другому: счастье. В сказках говорят: они жили долго и счастливо и умерли в один день.
– Ты, конечно, прости, но ты рассуждаешь, как обыкновенная баба-дура.
– Женщину, ждущую ребёнка от любимого человека, слова практически незнакомого мужчины уколоть не могут. Так что пусть тебя это не волнует. Почему говорят: баба – дура?
– Потому что имбицильнось – это диагноз, и его могут поставить немногие врачи. Я к ним не отношусь.
– Вот видишь, я говорила, как могла, а ты совсем меня не понял. Я, как Офелия, слаба и непонятна никому, но иногда меня охватывает просто необъяснимая похоть. Другими словами это назвать невозможно. Она приходит ко мне каждую ночь, мне снится, что я кому-то твержу одно и то же: я плохая, плохая, мерзкая, слабовольная, с распущенными волосами женщина, затянутая в дешёвые и рваные чулочки. Да-да. Я жадная. Я много слышала о них, я даже знала таких, но никогда не могла подумать, что буду им подобна. Я не хотела сюда идти, но тяжкий грех вынес мою душу на поверхность, и при этом я опустилась так глубоко, что не могу ощущать дыхание ветра и чувствовать тепло белого солнца. Я плохая, слабовольная женщина, вечно появляющаяся незвано, не вовремя, некстати. А куда мне деваться? Мне нужна только одна минута, и я уверяю тебя, после этого я исчезну навсегда. Я слабая, я никчёмная женщина, и мне нужно немного, самую малость, а потом будет что будет. Я самая лучшая, я самая нежная, я самая чувствительная, я самая воздушная, я самая глубокая, я самая желаннааааяяяяя. И я просыпаюсь. Вот такие чудовищные по своей силе сны являются ко мне. Мой ребёнок, видимо, прав.
– Мои сны, как мне кажется, не менее чудовищны, в них я, как Гамлет, – понят, любим и возвышен, скорее, разрушен толпой. Можно сказать и поточнее – сплошные сомнения и размышления, а ещё точнее – истинно русская душа. Вот и весь сказ. Вот и вся песня.
– Что-нибудь новое написал? По возможности скинешь по электронке? Мне скучно, друг мой.
– Не знаю, что сказать. Я пишу в стиле «и не читать нельзя, и сказать, что ты это прочитал, – стыдно». Лучше рожай спокойно, дорогой мой друг. И видеться не должно нам.

СТИХИ СОТВОРИТЬ НЕ УДАЛОСЬ.

Они сказали «не быть».
Они просто сказали друг другу и всему миру, что не стоит гоняться за лебёдушкой в небе, если не имеешь крыльев Пегаса.


















Сцена третья

Чтоб не предать огласке
Дела вчерашних дней,
Оставим для людей
Благие размышленья.
ГЕРТРУДА ИВАНОВНА.
ДОЛЖНОСТНОЕ ЛИЦО.

Вполне ожидаемо пришло бабье лето.
В парке играл симфонический оркестр. Его звуки плавными волнами поглощали всё окружающее, а окружающие не слушали музыку, они были поглощены или друг другом, или своими проблемами.
Она шла навстречу, и, как обычно, мне было приятно на неё смотреть. Короткая стрижка, минимальный макияж, деловой костюм и шарф, едва прикрывающий большую грудь.
И пусть кукушка хвалит петуха, а он по-прежнему всегда и везде курицу… любит.
– Добрый день, дорогая Гертруда Ивановна.
– Добрый день, доктор.
– Позвольте полюбопытствовать, где наш шофёр-водитель, друг душевный?
– В местных кустах оставила,– глядя куда-то в сторону, ответила она.
– Вместе с машиной?
– Ну, как я полагаю, любовник невозможен без женщины, водитель – без машины, ну а вы – без глупых вопросов.
– И, я полагаю, в машине, возможно, имеется заднее сиденье. Уютное, как гнездо ласточки.
– Я к вам пришла не кусаться, а поговорить, поэтому отвечу: можно и переднее, я не привередлива. Кстати, мой водитель не мой любовник. У меня совсем другой мужчина, вот и такие неожиданности случаются в нашей жизни, дорогой мой доктор.
Брак, он только тогда органичен, когда хромает на обе ноги.
– Кто он, если не секрет?
– Вы должны его знать, во всяком случае, слышать о нём. Он довольно высокопоставленный чиновник, спит и видит моего мужа в гробу, чтобы потом владеть всем безраздельно, в том числе и моим телом, и мною.
Чужого добра и тела никогда много не бывает.
– А, кстати, родилась я именно в этот день много лет назад, но я никогда его не отмечаю, просто в этот день искренних слов никогда не услышишь, сплошной официоз. Даже близкие мужчины говорит языком отца, хозяина, мужа.
– Всегда следует его отмечать. Этот день рождения. Ибо день собственной смерти обычно не отмечают.
– В пророчества не верю, но что-то мороз по коже. Вы сможете побыть в одиночестве несколько минут?
– Думаю, что да.
– Видите даму с собачкой? Они друзья. Собачка у них друг семьи.
– Если семьи нет, то всегда появляется верный, хороший, заботливый и воспитанный друг.
– Не ёрничайте. Ждите.
Она пошла навстречу прилично одетой женщине приблизительно её возраста. Они расцеловались, потом о чём-то вяло говорили, постоянно оглядываясь по сторонам, словно два агента в глубоком вражеском тылу, пытающиеся выявить за собой слежку.
Довольно быстро Гертруда Ивановна вернулась ко мне. – Вы заметили, она выглядит так, будто её только что бросил муж или любовник. Раньше мы дружили семьями, но сейчас, безусловно, нет, но когда я спросила её о муже, у неё стало такое лицо, будто ей только что впервые, как бы это сказать помягче… плюнули в рот, и она не знает, что со всем этим делать: или глотать, или сплевывать.
– А лично мне она понравилась. Поверьте, я, как обычно, говорю искренне. Хорошая фигура, прекрасный макияж, насколько я заметил, всегда очень мило улыбается, а не ржёт, пардон, как лошадь.
– Вы грубо заблуждаетесь. Поверьте, я, так же, как вы, обычно говорю искренне. В ранней молодости она получила красный диплом оленевода, и действительно, является большим специалистом по рогам разной степени ветвистости, которые могут роскошно смотреться и на голове старого бородатого козла или откормленного молодого барана.
Неувядающая красота, тонкий насмешливый ум, изворотливость, застенчивость и стыдливость, умение держать паузу и умение держать удар. Сколько замечательных женских достоинств скрыто в заботливо отполированных ветвистых мужских рогах.
– Это её муж ваш любовник? – с невинным видом спросил я. – И не смотрите на меня столь недобрым взглядом. Я прекрасно понимаю, что после некоторых вопросов женщины иногда становится злыми.
Гертруда Ивановна мгновенно покраснела, и её лицо покрылось маленькими капельками пота.
– Женщины всегда испытывают колоссальное раздражение, а иногда бывают очень злы, даже негодуют, словно самая лютая пурга, когда понимают никчёмность взглядов, узколобость мысли, бестактность и хамство, или видят в... где… с…  и на какой хер мужика мать родила. Тебя!!! И стоило ли ей это делать!!!
Не стоит смотреть на ощетинившуюся кошку и думать: сучка.
Страсти улеглись, но очень кратковременно.
– Слушайте, доктор, разозлили вы меня весьма сильно.
– Не буду отрицать: я хороший оратор, но в этот раз вроде бы ничего особенного не сказал.
– Возможно, ты кухарки сын… у тебя, наверное,
климакс?
– Представьте себе, на удивление, пока ещё не было ни одного.
– Значит, всё ещё впереди. Вот и всё объяснение этой вспышки неожиданного женского гнева.
Столь крупный государственный чиновник, а сколько вульгарности.
Всё это было и зло, и агрессивно, и смешно, и очень искренне. Следовательно, нормально.
Страсти улеглись.
– Что сказал наш генерал?
– Он сказал, что за бутылку и женщину берутся, когда есть желание и повод, но с каждым годом их становится меньше. Он сказал, чтобы я успокоилась, ибо он и без того довольно долго засиделся в мужиках и ему больше не стоит доставать плоть из нищеты собственного тела.
– Вот такая суровость жизни. А он, случайно, повторно жениться на вас не обещал?
– Он, наверное, умрёт скоро. Обещать жениться не есть слабоволие! Сие есть честь! Даже учитывая все известные вам обстоятельства, прошу не забывать: я жена офицера.
– Я всегда помню об этом.
– Он считал, вернее, считает, что честь и совесть не находятся в кресле или на троне. Они всегда в атаке, они в строю. А сиживать он всегда любил, только за рюмкой водки.
– Он говорил мне об этом.
– Мне кажется, он решил умереть, не дожидаясь, когда станет глухим, слепым и будет бродить, словно призрак, в этом наполненном светом и шумом замке жизни.
– Он настоящий мужик и офицер. Он принял верное решение.
– Он сказал, что молится о том, чтобы Господь сподобил его ещё немного пожить, не навязывая никому свои мысли и волю. Он молится о том, чтобы его просто понимали. Ему не нужна индульгенция за прожитую жизнь.
– Исповедаться всё-таки надо.
– Это совершенно другое. Он очень тяжело пережил отставку. Потому что все ближайшие друзья сначала продали его, а потом мгновенно забыли. И все испарились в неизвестном направлении.
– Они же сделали это не просто так?
– Естественно. Кто же станет иудствавать
без денег.
– Что сказал любовник-претендент? Что сказал претендент с ветвями мудрости на голове?
– Не хочу о нём. Иногда приходит время, когда стоит задуматься и понять, что с двумя мужчинами умереть нельзя, и очень мерзко, если оно не приходит. Мне хочется побыть одной. Вот и всё. Никакой романтики, никаких соплей, а слёзы – это для меня очень, очень редкая
реальность. 
– Я думаю, что не зря меня мама родила, и только однажды, по своей греховности и слабости души моей, я думал обратное. Мне было тогда очень тяжело.
– Простите, Христа ради. Я не хотела обидеть ни вас, ни тем более вашу маму.
Любая реальность среди бурных фантазий нашей жизни – вещь довольно редкая. Я рад, что удалось поговорить. Я не решился спросить, было что-нибудь между нами или нет, потому что я знал: мне скоро предстоит стоять перед генералом и смотреть ему в глаза. И по её поведению определить сие было невозможно. Она словно песок в пустыне, который пропускает всё и не отдаёт ничего.
Лучше ничего не начинать, если по-нормальному кончить не можешь.
Поэтому я так и не решался.
Она ушла.

О, злость моя,
Да будут велики
Твои потери
В мире этом.
ГЕРТРУДА

Она сказала «быть».
Она рассказала всему миру, что при всей его многогранности и многоликости необходимость в одиночестве ещё никто не отменял.
Она  рассказала всему миру, что одиночество – воистину дар Божий, при условии, что не испытываешь ненависть к самому себе.






















Сцена четвёртая

Два мира порой не способны на элементарное общение, но две войны всегда целуются в дёсны до крови.
«Лаэрт приветствует тебя.
Так было во все времена: существовали клевета, ложь, обман и предательство. С несправедливостью боролись многие. Одни стали калеками, другим повезло больше – обыкновенными умалишёнными, коими их всегда и считали. Третьи – изгоями общества. О покойниках ни плохого, ни хорошего.
Боюсь, озверею, когда вернусь, но хотелось бы вернуться обычным человеком.
Кончилось всё. Собираться пора.
Несказанная радость вдруг ворвалась в мою жизнь. Словами описать невозможно. Слова, слова, слова. Кому они нужны? А Господь сподобит, увижу – расскажу. Трагедия есть смысл и суть. Её мне удалось сыграть, не ведаю, насколько хорошо, но я не фальшивил, я был искренен в своих страданьях. Я пережил их. И дух уверенности стал постепенно возвращаться ко мне.
Гамлет – это не только Лоуренс Оливье, это еще и Чарли Чаплин.
На сцене всё реально, только за кулисами ещё хлеще.
Существуют всего лишь две истины – первая и вторая. Всё остальное и есть правда.
Я вернусь. Не встретят, не вспомнят. Не узнают. Не спросят. Возможно, даже дышать будут в другую сторону. Вся тяжесть содеянного останется на мне. Радует, что не успел я сделать много тягостных дел.
Но я всё равно ощущаю себя грешным и ничтожным. Об этом постоянно помню и с этим живу.
Носить приходится всё, что не удаётся сбросить.
Только движим я одной мыслью, и тешусь надеждой, что за один несовершённый грех простится многое.
Я в это верю.
Возможно, встретимся.

Стихи по тексту не положены.
ЛАЭРТ

Прости, чуть было не забыл: ногу потерял, упирался, как Ванька-дурак, в сражении со злодеями. Не захотел в печь лезть, вернее, в машину для измельчения древесины, но потом как-то сподобился и отправил в неё, непрерывно вращающуюся, двух Кощеев, очень даже смертных. Это только кажется, что сделать аборт – как выплюнуть, а убить – как растоптать.
Меня сей грех будет преследовать до дней моих последних. У страха не только глаза велики, но даже волосы на всём теле становятся дыбом, так что с волками не только выть, но и плясать приходится. Вот такая она, наивная жестокость бытия.
Сколько великих умов пыталось разъяснить сущность бытия: Соловьёв, Кант, Бердяев, Гегель, Шопенгауэр. А вся философия мира, даже в только что перечисленном, сосредоточена в одной фразе великого драматурга. И никто из нас троих подобный вопрос не задавал. Потому что ответ был только один. Всем хотелось «быть», но это удалось только мне.
Так что у нас трагедия идёт без паузы и остановки. «Гамлет» – великая пьеса, Шекспир – великий драматург, поэтому его страсти не отпускают ни на минуту.
Любой волк мечтает попасть в стадо баранов и насладиться своей силой и властью. Любой находящийся в зале понимает, что режиссёром не стать: ума не хватит, актером – данные не те, а вот в суфлёрской будке сможет каждый.
В нашем нескончаемом театре сцена следует за сценой.
Заступился за одного убогого стукача, чей грех, на мой взгляд, был совершенно невеликим. А начальник отряда решил его сдать на растерзание, как барана, а я решил убить начальника, как бешеного волка, и, поверь мне, всё содеянное мною осталось бы в тайне.
Бог отвёл.
Мне как будто кто-то шепнул в ухо: за один несотворённый грех простится многое.
И не сотворил я убийство.
Вокруг практически любого актёра всегда плетутся интриги, крутятся сплетни. Есть такая профессия – сливщик-разливщик. Нака;пали и обо мне, кстати, слил меня тот самый стукач, за которого я когда-то заступился.
Есть просто азбука, а есть азбука Морзе, чтобы люди могли исправно стучать, и окружающие об этом не догадывались.
Потом два месяца в карцере плевался кровью. Смотрел в окошко, видел небо, а с ним приходили галлюцинации – море, женщины, автомобили, деньги, женщины и снова женщины. Как выжил, не пойму до сих пор. Туберкулёз – вещь серьёзная, особенно, если переживаешь его в полном одиночестве на сыром каменном полу. От воспоминаний пережитого у меня волосы дыбом встают и кажется: кожу сдирают. Как выжил, не пойму до сих пор. А, что ногу потерял, не столь трагично, ибо верно говорят: не в ногах правда. А может, действительно, за один несотворённый грех простится многое?»
Судя по штемпелю на конверте, отправлено около пяти месяцев назад.

СТИХИ ПО ТЕКСТУ НЕ ПОЛОЖЕНЫ.

Он сказал «быть».
Он рассказал всему миру, что лучше укусить один раз и жёстко получить за это ногой в челюсть, чем сутками сидеть на подушке из красного бархата, вышитой натуральным жемчугом, и безобидно тявкать во все стороны.
Он рассказал всему миру, что можно весь день усердно работать под палящим солнцем и натирать зловонной ваксой чужие ботинки, а вечером с красками в руках убегать на берег океана и рисовать закат.
























Сцена пятая

Солнце своим красивым закатом освещало каждый уголок парка.
Возле центрального входа на скрипке играла девушка в белой блузке и длинной чёрной юбке. Её золотистого цвета волосы были возбуждающе распущенными.
Она играла медленно, протяжно-тоскливо, о чём-то далёком и, видимо, безвременно ушедшем навсегда. Рядом футляр с запиской. Красивый женский почерк: не могу жить без музыки, без хорошей музыки. Помогите купить приличную скрипку.
Я остановился, достал сто рублей, потом подумал, достал ещё одну купюру. Она была достоинством в одну тысячу.
Где-то далеко в парке внезапно заиграл симфонический оркестр.
Вдоль песчаной дорожки на костылях в мою сторону быстро направлялась женщина.
– Здравствуйте, точнее, доброе утро, доктор. Вам денег не жалко?
– Искусство требует жертв. А искусство простого народа очень дорого моему сердцу.
– Сочувствую. Вам нужно познать женщин.
– Я видел на своём веку достаточно. Не может быть!  Это вы, Регана Ивановна!
– Не спорю, это я. Может быть, вы и мне монетку подкинете? Чем я хуже?
– Просто хотел помочь девушке приобрести хороший инструмент. 
– В таком случае помогите другой девушке приобрести хорошие костыли. А ей скрипка совершенно не нужна.
– Прикажете не верить своим глазам? Возможно, ей деньги нужны на лечение.
– Такие, как она, к вам лечиться не приходят. Это знаменитая шлюха Феня-Газировщица. Феня, потому что всегда косила под наивную скромность, Газировщица, потому что в постели она не знала тормозов, по-моему, она даже такого слова не слышала.
– Ну, вот,– сказал я, – а теперь зарабатывает музыкой. Жизнь не должна стоять на месте, она должна стремиться вверх. Из положения «лёжа на спине» или «стоя на четвереньках» она сумела устремиться своими руками вверх. К самому солнцу.
– От солнца остались одни плешивые блики. После того, как она заразила ВИЧ-инфекцией двадцать человек, их жизнь, безусловно, не стоит на месте, только она стремится вниз более быстрыми темпами, чем у всех обычных людей.
– А с вами что случилось?
– Вот, ноги лишилась. Хожу. Гуляю, в хорошем смысле этого слова, – бодро сказала Регана Ивановна.
– Прошу прощения. Проблемы с ногой возникли до меня или после? – неуверенно спросил я.
– Вы не могли ошибиться с диагнозом. Конечно, после. Даже владея мужчиной всего несколько минут, нужно держаться за него крепко. Размечталась. Увлеклась. Забыла о технике безопасности, нога сорвалась с руля, разбила лобовое стекло, и наткнулась на неведомо откуда взявшийся ржавый изогнутый гвоздь.
– И из- за одного ржавого гвоздя женщина потеряла ногу?
– Женщин теряет многое, если чрезмерно увлекается. Поздно обратилась, началась гангрена, ногу отрезали по самую рукавичку. Результат перед вами.
– Извините, не обижайтесь, пожалуйста. Но у нас это называется «несчастный случай на
производстве».
– Доктор, вы неверно определили причину моей инвалидности. У нас это называется травмой в быту. Я ведь любительница, а не профессионалка.
– Прошу прощения.
– Говорили раньше: она положительно здорова, а теперь я понимаю, что здоровье пошло мне во вред. В настоящее время констатируем факт и ни дать ни взять с меня ничего невозможно. Вот в этом и заключается вся нищета моей болезни.
– Как говорили раньше – и больная не в силах, да и врач не блещет.
– А у меня любовь закончилась. Нет её больше.
– Вы говорите невероятные вещи. Подобное просто не бывает. Это категорически невозможно.
– В жизни возможно всё, и даже много больше, чем всё. Всю жизнь чертей собирала, а сейчас они попёрли изо всех щелей. Вначале страстно имеют, потом имеют и моментально молча отворачиваются к стенке, потом просто не имеют, не говоря ни слова, отворачиваются к стенке, словно меня нет и никогда не было. Ничего необычного, ничего невозможного, – немного хмурясь, произнесла Регана Ивановна.
– Лицом к стене – это иногда или приказ, или приговор.
– В моём случае – скорее всего, это приговор; хотела аборт сделать, тем более что первые три месяца жизнь была сплошным адом, потом решила: ребёнок должен быть. Пусть даже рождённый такой матерью, как я, – лицо, Реганы Ивановны мгновенно стало суровым.
– Никто не ведает про то, каким будет ребёнок, никто не ведает про то, какой вы будете матерью. Иногда женщина не может забеременеть годами. Сплошные обследования, унижения, бесконечные слёзы, а родив, тут же впадает в послеродовую депрессию и возненавидит своего ребёнка на долгое время.
– А иногда, став хоть немного самостоятельным, родное дитя демонстрирует всю фантазию своей детской ненависти.
– Что зачатие тайна великая, что и последующая жизнь вещь непостижимая. А кто отец?
– Какая разница? Уплыл куда-то с девками типа Фени, но я его жду. Каждое утро прихожу на берег океана. Ничего личного. Глубокое желание увидеть совершенно чужого мне человека.
– И долго вы его будете ждать?
– Максимально долго. Я даже рожать, если придётся, буду здесь, на берегу. Говорят, язык без костей, но мой оказался с бивнями.
– Прости его, забудь. В мире столько интересного. Вот я, например, пишу.
– А я, кстати, тоже решила заняться творчеством: вязанием. Вначале было тяжело, пальцы совершенно не слушались, затем всё получилось. Первым делом я связала шарф для отца моего ребёнка. Он прочнее любого морского каната. Так что у меня всё готово. И подходящую осину конкретно для него нашла вот в этом дивном парке. И скамейку рядом с ней уже поставила. Кинжал во рту – не ствол пистолета, и в любом случае стоит проявлять деликатность.
– Вы интересная женщина. Первое впечатление обманчиво, втрое вкрадчиво, а многогранность третьего даже описать сложно. К тому же ещё и беременная.
– Не сомневайтесь, я рожу. Я хорошо, легко рожу, даже ноги раздвигать не придётся. А впечатление… я хочу, чтобы ребёнок ничего не знал о матери. Ничего личного. Я хочу, чтобы он знал только свою мать – меня, а не то, что было со мной раньше. Мы уедем отсюда, как только дождёмся заботливого мужа и нежного родителя.
Мимо нас степенно прошла группа энтузиастов ходьбы по-скандинавски.
– Вот люди идут медленно, но верно, и не томятся на одном месте. Думаю, не стоит ждать.
– Вы поверьте мне: стоит. Очень стоит. И ничего личного. У меня шестой месяц беременности, а не десятый. Время есть. Я попрошу сына, чтобы он подождал и не спешил вырваться на белый свет, чтобы встретиться с родителем.
– Суровые перспективы.
– Ничего личного. Иногда очень длинная жизнь стоит на месте, а любой эпизод растягивается на целую вечность. Мы с сыном будем тянуть его как можно дольше. До самой встречи.
– Я вспоминаю нашу первую встречу…
– Я недавно встретилась с одним хорошим человеком, хотела познакомиться с ним поближе, но он почему-то отстранился от меня. Он тоже на костылях, и ноги у него нет. И у меня нет. Четыре операции, всё бесполезно. Хоть и проблема была мелкая, да грехи великие. Из-за этого он, видимо, и отстранился от меня. А так бы ходили вместе по жизни на костылях, тем более что у меня и квартира есть, и ребёночек скоро будет, и вязать я научилась.
Болезнь или объединяет людей состраданием, или разъединяет завистью, потому что у каждого протекает по-разному и в разных направлениях.
– Извините, вы одеваетесь так для удобства
передвижения?
– Конечно. Беременность шесть месяцев. Ношу легко. 
Где-то далеко в парке играл симфонический оркестр.
Одинокой протяжно-тоскливо звучащей скрипки Фени-Газировщицы не было слышно.
Регана Ивановна ловко передвигалась на костылях.  Она с одного маху перепрыгнула большую лужу.
– Прошу вас, не провожайте меня и не пытайтесь встретиться со мной. Вы для меня из другой жизни, а мне нравится больше такая: брюхатая и одноногая. Как говорится, шла Саша по шоссе и сосала сушку. Насосалась я изрядно, теперь необходимо побольше ходить. Это полезно для здоровья ребёнка.

Пусть ваша совесть не чиста…
А дело дрянь,
Но стоит говорить,
Что мир прекрасен.
Бывшая воплощением похоти и страсти, а ныне одиноко проживающая, одноногая, беременная на шестом месяце Регана Ивановна.

Она коротко сказала «быть».

Она коротко рассказала всему миру, что не всё, что получает человек вместе с болезнью, идёт ему во вред.
Она коротко рассказала всему миру, что не стоит вешать на дерево лапшу в надежде, что со временем она превратится в зелёные листья.
Она коротко рассказала миру, что память временами можно сохранить, но, как ни старайся, пятна на ней всё равно проступят. Их просто вовремя необходимо заметить, хотя удалить не получится никогда.
Она коротко рассказала всему миру, что это вполне возможно – научиться переносить боль без болеутоляющих.












АКТ ПЯТЫЙ


Сцена первая

Я, как обычно, после окончания рабочего дня возвращался домой через парк. На удивление, день получился несколько нервным, я бы даже сказал – скандальным. Подобное иногда случается. Проблемы со здоровьем не располагают человека к излишнему оптимизму, в особенности, если они внезапно обрушились на ещё неповреждённую человеческую голову или неожиданно своими мерзкими щупальцами проникли внутрь ещё здорового тела.
Зато погода в этот день просто блистала всеми красками, данными ей Создателем.

– Лаэрт приветствует тебя.
– Явился призрак. Это точно он,
С одной ногой,
Но взор, как прежде, светел.
– Лаэрт приветствует тебя.
Явленье умных дум не терпит суеты:
Она нужна для глупых мыслей.
– Нежданно рад, ты как, ты где?
– Как видишь, здесь,
Решился быть с народом.
Недавно обретя свободу,
Отважился смотреть на белый свет.
Народ безмолвствовал.

– Я часто хожу через этот парк и видел неоднократно человека с одной ногой, как он ловко справляется, буквально летит на костылях, но не мог предположить, что это именно ты.
– Как видишь, я ещё живой. Это славно: или геройски погибнуть, или красиво умереть. Но теперь я сделать этого конкретно не должен. Не хочу, не желаю.
Это были глаза Лаэрта, кожа Лаэрта, кости Лаэрта, всё остальное, видимо, тоже принадлежало ему.
Он сидел на земле, поджав под себя единственную ногу, культя второй, обнажённая, обезображенная руками какого-то костолома, торчала перед ним. Лаэрт был грязен, рядом с ним лежали подмышечные костыли, валики и ручки которых для облегчения передвижения когда-то давно были забинтованы какими-то тряпками. От пропитавшего их человеческого сала они ярко блестели на солнце. Рядом с культей стояла ржавая консервная банка с незначительным количеством мелочи.
Я посмотрел на неё, Лаэрт беззвучно рассмеялся и отрицательно покачал головой. Потом взял её двумя пальцами и выбросил вместе с мелочью в кусты.
Мимо нас степенно прошла группа энтузиастов ходьбы по-скандинавски.
– Счастливые, – сказал я, – размеренно, степенно.
– И мне повезло: вот, видишь, ногу потерял. Я писал тебе об этом. Пока довезли до санчасти, выл, как тяжело рожающая баба, а там живодёр лихо мне ногу отрезал, даже не спросив ни моего согласия, ни тем более согласия моих родственников. Словно аборт сделал умалишенной девице.
– Судя по состоянию культи, тебя оперировал или садист, или мертвецки пьяный человек, имеющий диплом врача.
– У нас это называлось одним словом – живодёр. Так что запомни – я теперь навсегда «из наших».
Бывших разведчиков не бывает, бывшие врачи случаются.
– Однозначно – будешь жить у меня.
– Нет, жизнь только здесь – жизнь. Посмотри – прогуляются люди: и старые, и молодые, и молодые со старыми, и старые с молодыми. Самое главное, здесь есть зеркало мира – качели. Смотри, как крепко держат руки, с какой силой отталкиваются ноги, чтобы взлетать повыше и посмотреть на тех, кто остался там, внизу.
– Зачем они тебе?
– Я смотрю, как они летают то вверх, то вниз, даже у меня дух захватывает. Люди привыкли жить, уживаться, приживаться, и самое главное: быть над кем-то или под. А я теперь на всё гляжу со стороны. Кто-то вверх, а кто-то вниз, а кто-то просто сорвался и наебнулся. А они просто взлетают, и не имеет значение, кто в этот момент смотрит к ним под юбку.
– Осуждаешь?
– Скорблю, хотя я с детства больше люблю качели, чем карусели.
– Ты думаешь, нам больше не летать?
– Отнюдь. До солнца мы не долетим, а над землей парить ещё сумеем.
И высоты бояться не стоит, но и сгорать лишний раз не хочется.
– Смотри, – он указал рукой.
По ярко освещённой солнцем аллее две молодые женщины вели за руки двух маленьких детей, которые время от времени падали, женщины ловко подхватывали их на руки, через некоторое время возвращали на землю и продолжали свой неспешный путь.
Я сказал Лаэрту, что здесь воистину всё гармонично, прекрасно и светло.
– Мой друг! Привык всё видеть в радужном сиянии. Ты смотришь только пред собой.
– Смотреть под ноги просто надоело, а голову подняв, и мир увидеть можно.
– Смотри, как вижу его я. Любая молодая мама, сияя от счастья, скажет: нам восемь месяцев, другая с гордостью – а нам год, а третья высоко поднимет своё дитя и со слезами на глазах воскликнет: нам сегодня ровно два!
– На то она и мать. И радость женскую понять не сложно.
– Смотри под ноги, а не вверх. На старости лет она уже не будет вспоминать ни этот парк, ни эту дивную прогулку. На старости лет с ужасом будет думать, как ей доживать вместе с этим чудовищем, которого она когда-то зачала, в мученьях выносила в своём чреве, в страданьях  родила и вырастила с усердием великим. Которому теперь нужны только деньги, алкоголь и наркотики. Вот такие прелести и вижу я.
– Не всё есть истина, что видишь пред собою.
– Ты знаешь, поэзии прошлых лет во мне практически не осталось. Залезть в погребную или выгребную яму и оставаться там до конца, мне думается, не стоит. У меня достаточно сил, чтобы взлететь ещё раз наверх, даже с одной ногой. Оттолкнуться как следует этими костылями и запрыгнуть в последнюю кабинку уходящей вверх качели.
– Ты смело можешь опереться на меня. Поверь, я
помогу.
– Это только кажется, что я привязался к нищете и пьянству. Быть придурком обидно, состоять при умном – уже кое-что. Господь сподобит – вертикализуемся.
– Я верю в это, мой друг Лаэрт.
– Люди благодарят Бога за то, что живут и могут сказать «быть»; другие, и часто, гневаются за то, что ещё живы, и мечтают «не быть». Я благодарен за то, что живу, даже с одной ногой, благодарен за то, что не оставил деньги тебе, ибо они исчезли в неведомом направлении.
– Я рад, что отношения к этому не имею. Только не могу понять, как могла испариться столь значительная сумма?
– Иудство существовало задолго до Иуды, просто люди не знали, как это правильно назвать.
– И как теперь тебе «быть»?
– Очень просто… И наступит время, когда сидеть у разбитого корыта будет счастьем, ибо есть о чём подумать, ибо оно, это разбитое корыто, и есть творение рук человеческих. Вот и я часто сижу и думаю. Я вспоминаю убиенных мною киллеров. Вели себя, как рыбы: один молча хватал своим ртом воздух и, несмотря на боль, не издал ни звука; другой выл, как белуга, оказавшаяся в болотной жиже.
Перед нами остановились две молодые женщины, прогуливающиеся со своими детьми.
– Доктор, доктор, а мы вас знаем, – сказала одна из них, держа за руку маленькую девочку с лицом, очень похожим на ангельское.
– Добрый день, доктор. Вы довольно оригинально проводите своё свободное время. У вас, наверное, очень интересный собеседник, – сказала вторая, держа на руках мальчика с заплаканными глазами.
Она с нежностью вытерла лицо ребёнка носовым платком. – Всё было хорошо, а увидел у мальчика игрушечною машину и закапризничал, упал на землю, испачкал, а потом порвал рубашку, даже хотел расцарапать мне лицо. С превеликим трудом удалось успокоить. Моё маленькое солнышко! Мама всегда объяснит и успокоит. Завтра купим тебе машину, ещё лучше и ещё больше, чем у этого противного мальчишки.
– Здравствуйте, – обращаясь к Лаэрту, сказала первая женщина.
– Здравствуйте, мужчина, – сказала вторая женщина.
– И вам добрый день, дорогие дамы, – ответил Лаэрт.
– Дорогой доктор, мы бы хотели, но …
– Нисколько не смущайтесь, – сказал Лаэрт, – я со многим смирился и ко многому привык.
Рядом с ними остановилась гора мускулов в кроссовках на босую ногу, шортах и короткой майке: – Мать, я за километр занюхал присутствие этого урода. Тебя не тошнит? – обратился он к одной из женщин.
– Я под настроение могу решить любую проблему за двадцать секунд, но тогда у вас настроения не будет совсем, а проблем будет много. Можете прыгать дальше, аки кенгуру по таёжному лесу, – равнодушно ответил Лаэрт.
Гора мускулов побежала дальше.
Лаэрт быстро поднялся и, опираясь на свои костыли, около минуты, не говоря ни слова, рассматривал женщин с детьми: – Позвольте полюбопытствовать, если сие не есть тайна великая, каков возраст ваших милых отпрысков?
– Мы всё знаем. Мы всё помним. Нам год и восемь месяцев, – сказала первая женщина.
– Нам сегодня два года и десять дней. Так что у нас всё ещё впереди. Верно, солнышко моё? – сказала вторая женщина.
– И мне, и вам, к сожалению, доподлинно не известно… Нет, хорошо, пусть будет так. Всё, извините. Нам Бог судья. А я простой прохожий.
Кто-то больше видит воздух, кто-то больше видит тлен.
– Ты знаешь, друг мой,– сказал Лаэрт, – меня всё чаще посещает мысль, что я прыгаю, словно обезьяна среди благородных фавнов.
– Отбрось пустое и забудь. Оно того не стоит.
– Не будь мне другом ты, я бы смолчал, но я хочу ответить: пустого в жизни нет, всё от творца и всё имеет смысл.
Лаэрт повернулся и, больше не сказав ни слова, быстро, уверенно опираясь на свои костыли, скрылся в глубине парка.
– Он, что, бандит с большой дороги? – спросила одна из женщин.
– Сразу видно: простой кухаркин сын. О чём это он? – спросила вторая.
– На свете много есть… извините, мне пора идти, – сказал я и пошёл разыскивать Лаэрта.
Вокруг взлетали качели, и направление их движения не изменилось в течение веков, а может быть, тысячелетий.

СТИХИ НЕ СЛОЖИЛИСЬ

Он сказал «быть».

Он рассказал всему миру, что люди охотно верят, разочаровываются ещё охотнее.
Он рассказал всему миру, что люди прощают многое, но ещё больше помнят.

Для каждого мир имеет свои границы. 


















Сцена вторая

Частушки в прозе

Солнце в небе над луной светит нескончаемо. Всё рождается в ****е, а умирает в заднице, ибо там живут только паразиты. Вот и все мои разговоры.
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА.
МЕСТНАЯ ПОВИВАЛЬНАЯ БАБКА.
СЛАБОТОЛЕРАНТНАЯ, СЛАБОКУЛЬТУРНАЯ, МАЛООБРАЗОВАННАЯ.

Клавдия Ивановна долго ходила по лесу в поисках так необходимой для её работы травы. Но плоды цивилизации сделали своё умное дело, и естественного в мире с каждым годом становилось всё меньше и меньше.
Цивилизация постаралась.
Кому и солнце – мрак, кому и океан – болото.
Трава и вода, оказывается, те естества, которые можно испохабить и заменить. Тепла и добра не будет совсем, – так думала она, отбрасывая длинной палкой пластиковые бутылки и стаканы, морщась при виде валявшихся на земле и висящих на ветках презервативов.
Клавдия Ивановна удивлялась их количеству и думала, что пройдёт ещё немного времени, и в лесу невозможно будет найти нормальное место, чтобы закопать очередной послед. Придётся уходить дальше в лес и строить другую избушку. Хватит ли на это сил, она точно не знала.
Послед – не человек, и он не покоится на себе подобном. В этом была твёрдо уверена Клавдия Ивановна.
Она высоко подняла юбку, обнажив свои отёкшие ноги, и, согревшись солнцем, после утомительной дороги заснула лёгким сном на лавочке возле покосившегося от времени маленького деревянного дома.
Ей снился восход солнца на берегу далёкого моря. Ей снились картинки из давно ушедшего детства, потом девушка в лёгком белом платье, потом Ей снился красивый юноша, с восторгом смотрящий на Её обнажённое тело, когда она медленно выходила из неведанных глубин моря-океана.
Потом ей снился первый мужчина. Потом острым ножом рассекло сознание, потом пронеслась истерзанная мысль: чтобы это больше никогда не повторилось.
Это, действительно, больше никогда не повторилось.
– Ты бы лучше юбкою своё лицо покрыла, а то очернишься загаром больше положенного, как потом рожать будешь?
Она вздрогнула, проснулась и испуганно посмотрела по сторонам. Она увидела.
– Что глаза вылупила?
– Клавдия Ивановна, я смотрю вокруг себя, и мне кажется, что всё это происходит не со мной. Может, обратиться куда?
– Даже умнейшие психиатры не могут толком объяснить, где кончается реальность и начинается обыкновенное безумие, так что лучше сиди на своём месте.
– Я на диете сижу. Мысли трезвые, сухие, а вместо головы просто кочан капусты, – тихо сказала Она и снова посмотрела по сторонам. Никого. Только Клавдия Ивановна.
– А ты улыбайся чаще, тебе рожать скоро. У угрюмой кобылы не могут быть красивые зубы. И, корми ты её хоть силосом, хоть луговой травой, толку не будет, пока здорового жеребца к ней не подведёшь, а дальше обнажатся и засияют не только зубы.
– Это очень сложно.
– Я ощущаю мир проще. В другой реальности. Сюрреализм – это когда недоступное и нереальное через пытливость человеческого ума становится ясным и понятным, словно звёздное небо, которое никто никогда  в руках не держал, – глядя на охапку травы в своих руках, задумчиво произнесла Клавдия Ивановна. – Так было от сотворения мира, так и будет до скончания дней.
– Ну, вы и выдали на-гора, дорогая Клавдия Ивановна, меня аж в пот бросило, – сказала Она, – я думала, это только беременная женщина может так глубоко видеть мир, хотя самые знаменитые сюрреалисты были мужчинами.
– Ты обыкновенная женщина в полном смысле этого слова, я – совсем другое дело, хотя создание ты отнюдь не глупое.
– Спасибо.
– Я когда-то давно знала Сальвадора ДоменекФелипЖасинт Дали и Доменек маркиз де Пуболь. Хоть я и не Гала. Но я видела, как он пишет, я слышала, как он говорит, я чувствовала, как он любит. Но и этого мало, главное – он сумел мне объяснить, что носороги и тигры тоже умеют летать, и не только во время совокупления.
– Я не могу понять…
– Чего тут понимать. Посмотришь ТУДА с моё, ещё не то увидишь и поймёшь. И мир, и его страдания, и разрешение от тягот этого самого мира.

Так было и так будет: пока женщина носит в себе ребёнка, одного она своим чревом сожрёт, а другого помилует и любить будет.
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА.
МАЛО ПОВИДАВШАЯ,
С ОЧЕНЬ ОГРАНИЧЕННЫМ КРУГОЗОРОМ,
МЕСТНАЯ ПОВИВАЛЬНАЯ БАБКА.

– Сейчас и мужчины хотят родить – сказала Она, – большие деньги за это люди предлагают, но пока подобное сделать никому не удалось, – сказала она.
– Ну и чему здесь удивляться, я тебя спрошу. Во все времена был сей грех, – сказала женщина, – хотя для меня, сама понимаешь, всё просто: жизнь – это исключительно одностороннее движение, а для других жопа – совсем другое дело.

Жопа большого значения не имеет, впрочем, ****а тоже, при условии, что она не носит в себе жизнь человеческую, а в остальном всё это только источник похоти и заразы.
СЛАБОТОЛЕРАНТНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
КЛАВДИИ ИВАНОВНЫ,
МЕСТНОЙ ПОВИВАЛЬНОЙ БАБКИ.

– Любовь – это хаос в душе, – сказала Она.
– Иди, пойди в лес. Отыщи муравейник, в нём и заключается сюрреалистическая реальность бытия.
– При чём здесь муравейник?
– Любой муравейник, если смотреть на него внимательно, затягивает в себя так же, как безумные картины Сальвадора Дали. Полное отсутствие логики, хаотичность, непостижимость и, вместе с тем, абсолютная и полная гармония и ясность бытия. Одно едва только начинается, другому приходит конец. Вот и весь ****ец, вернее – сказ.


Три берега одной реки,
Пять океанов, семь морей,
И тигр, летящий в облаках,
А мир таким и был всегда.
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА, СЛАБООБРАЗОВАННАЯ, МАЛОКУЛЬТУРНАЯ, ВЫРОСШАЯ В ЛЕСУ,
МЕСТНАЯ ПОВИВАЛЬНАЯ БАБКА. РУССКАЯ. БОЛЬШАЯ ПОЧИТАТЕЛЬНИЦА
ИСПАНСКОГО ХУДОЖНИКА СЮРРЕАЛИСТА САЛЬВАДОРА ДОМИНЕКА
ФЕЛИППА ЖАСИНТА ДАЛИ
И ДОМИНЕК МАРКИЗА ДЕ ПУБОЛЬ.

Она сказала «быть».

Он рассказал всему миру, что стоит жить, ничего не боясь и не таясь, хотя порой невозможно предугадать, что может случиться с человеком даже на самом ровном месте.

ВЕРТИКАЛИЗАЦИЯ
Под этим термином, как правило, понимают ситуацию, при которой тяжко болеющий перестаёт находиться только в горизонтальном положении.
















Сцена третья

Из участников легендарной постановки, осуществлённой когда-то в исправительном учреждении №..., в порядке наказания никто больше не возвращался. Но ходят упорные слухи, что один раз в год приезжает небольшая группа мужчин и женщин весьма почтенного возраста. Они в сопровождении начальника областного УФСИН, который когда-то служил здесь начальником отряда, проходили в маленький зал местного самодеятельного театра. Потом, приблизительно в течение трёх с половиной часов в полнейшей тишине, периодически, что-то нашептывали или, делая продолжительные паузы, напряжённо всматривались в пустую сцену.
Потом, не общаясь друг с другом, они разъезжались по всему миру, чтобы через год снова посидеть в пустом зале и прошептать свои роли.
Местный самодеятельный театр, расположенный на территории исправительного учреждения №…, по неведомой причине и неведомо кем, когда-то очень давно был назван не по понятиям: «Глобус». Существовало мнение, правда, ничем не подкреплённое, что это было сделано по приказу начальника областного УФСИН.
Лаэрту повезло. Под воздействием жестокой жизненной силы он стал одноногим, но не безголовым. Он оказался верен себе, а я твёрдо верил в него.
Я верил – так должно случиться.
Родился – значит, должен жить.
Лаэрту повезло.
Один неведомо откуда появившийся благотворительный фонд, может, для своей славы окаянной, может, по чистоте душевной, выделил изрядную сумму на создание любительского театра из лиц без определённого места жительства. По прошествии стольких лет мне до сих пор остаются неведомы пути, которыми туда попал Лаэрт. Быть может, просто случай, быть может, просто повезло, быть может, с самого рождения ему очень долго туда пришлось идти, и, в конце концов, он добрался до сути, он сумел понять эту суть.
Трагедия возникает лишь тогда, когда исчезает давно изрядно приевшаяся реальность.
Невозможно осознать собственное величие до тех пор, пока на тебя не вылили ушат помоев.
Жизнь – очень короткая вещь, но от неё порой можно загореться, как от почти погасшей спички.
Беспрестанно говорят о тех, кто под ногами путается или перед глазами мелькает, но ничего не может получиться, если сам – никто, просто совсем никто.
Чтобы возвыситься, нужно знать – над кем, чтобы  усомниться, нужно знать – когда. Чтобы взлететь, нужно знать – для кого и стоит ли.
За один не сотворённый грех простится многое.
Как писали критики во все времена: талант – это то, что имеет возможность самовозрождаться.
Лаэрту удалось: родиться, быть и вечно сомневаться.
Его учитель никогда не вкладывал в него много сил, его Создатель сотворил в нём многое.
Он сказал «быть».
Он рассказал всему миру, что, чем ближе к стене, тем ярче то, что находится сзади.
Он рассказал всему миру, что даже на старых костылях с засаленными ручками можно идти в ногу с быстротечным временем.
Он рассказал всему миру, что одна фраза может веками терзать ум человеческий.
Он не владел языком автора, но слова его звучали проникновенно, могуче и величаво.
Он переступил через собственный страх, ибо каждый человек боится быть понятым другими, ибо ему самому неведомо, кто он.
И ничего не было между актами, они шли
беспрерывно.
Зрители разных стран замирали в движении и дыхании, когда он быстро выходил на середину сцены, опираясь на свои старые костыли с засаленными ручками. Они замирали, когда после долгой паузы он вопрошал у зала: БЫТЬ?
Жители разных городов и разных стран, прекрасно зная ответ, замирали в напряжении и задерживали дыхание, чтобы увидеть собственными глазами, что это точно возможно – БЫТЬ.
Не имеет значения, когда ты почувствовал дно, важно, что от него ты смог оттолкнуться.
Вселять надежду, обладая потухшим взглядом и едва дышащим телом, – это и есть гениальность.
За один несотворённый грех простится многое.

Поверьте, что не ведаю совсем,
Каким высоким стилем
Был написан «Гамлет»:
Возможно, ямбом иль хореем,
А может, это амфибрахий, –
Пусть будет тайной для меня,
Но я его играю.
ИСПОЛНИТЕЛЬ ГЛАВНОЙ РОЛИ.








Сцена четвёртая

Жизнь – это быстрая фаза сна.
Это был добрый сон, но, независимо от меня, он, как обычно, закончился в начале четвёртого.
И солнце никогда не разделить,
И чёрный хлеб не разломать:
Достанется он одному.
Звонок на мобильный.
– Здравствуйте, доктор.
– Доброй ночи, или, пожалуй, доброе утро, дорогой генерал.
– Вы… вы однажды приходили к нам.
– Конечно, помню, я узнал ваш голос. Вы хотите сказать, что моё поведение было недостойным. Согласен. Готов извиниться.
– Благодарю.  Я не о том хотел сказать. Послушайте меня. У нас беда.
– Она в сознании? Я понял…
Чтобы прийти к какому-нибудь решению, не стоит создавать хаос.
– Я в некотором смятении. Что мне сейчас делать? Что случилось, не знаю, но врачи сказали, что у Гертруды Ивановны надежды никакой нет. Как ужасно, что она уходит первая, без исповеди и без причастия.
– В больницу не повезёте?
– Нет. Раскачались мы, как в молодости, на качелях, вот только остановиться у нас нет никакой возможности. Нам лучше побыть вдвоём. Вы знаете, любовь может неожиданно загореться вновь, но всё одно: в ней третий – всегда лишний. Так что приходите, только когда всё закончится.
– Клавдий Иванович, я не буду вас тревожить. Это время вам нужно побыть с Гертрудой Ивановной вдвоём, без свиты откровенных лжецов-ораторов и лживых плакальщиц. Все близкие и порядочные люди приходят в самом конце.
– Сколь долго в таком состоянии люди живут?
– Инсульт, удар, скачок. Кто-то больше, кто-то меньше, сие определить невозможно. Кому повезёт – семь дней.
– Почему семь?
– Я думаю, из-за того, что смертных грехов семь. Это дорога в один конец, только когда наткнёшься на непреодолимое препятствие, никто не знает. Кто-то один пройдёт, кто-то два, а кому и до седьмого сил добраться хватит. Да и не должно быть это ведомо никому. Это только мои несуразные мысли, прошу вас: не придавайте им большого значения.
– Вы думаете, чем дольше она будет страдать здесь, тем легче будет там?
– На ваш вопрос не в силах ответить я.
– Вы знаете извечный вопрос человечества?
– Быть или не быть?
– Нет. Нет. Я сейчас постоянно думаю: за что, Господи!? Простите. Вы её в жизни не видели, и вам её совсем не жалко.
– Видел, правда, совсем немного, вы же об этом знаете.

Мне тяжело,
Но нужно вверх:
Там мутно, но идти придётся.

Даже, если чужая жизнь есть пыль, не стоит слишком высоко поднимать её ногами. В глаза попадёт, ослепнешь и потеряешь краски мира.

– А верёвка какого цвета должна быть?
– Клавдий Иванович, извините, я не совсем понял. Какая верёвка?
– Пока она ещё живая, а потом… говорят, нужно ноги связывать, чтобы они больше не раздвигались и в одном положении были.
– Пока она ещё жива. И руки, чтобы они больше не обнимались. И челюсти стянуть, чтобы губы больше не открывались. Совсем.
В начале – только пуповина на шее, в конце – верёвка по рукам и по ногам, вернее, путы по всему телу.
Если нет ума сострадать, тогда уж лучше помолчать, хотя порой трудно найти грань между жестокостью и состраданием.
– Верёвкой, наверное, плохо. Извините, я с уверенностью не могу сказать. Ещё раз, извините, точно не знаю.
– Если позвоню, позову потом… придёте к нам? Наш адрес, я надеюсь, не забыли.
– Помню.
– Спасибо.
– Если у тебя осталась только молодость, значит, давно наступила старость, а середина жизни, как-то пролетела совершенно незаметно. Вот так и у нас вдруг оказалось с Гертрудой Ивановной. А середина жизни – это ведь самые прекрасные годы. Вот я сейчас сижу рядом с нею, смотрю и понимаю, что середины действительно не было. Только молодость и старость.  Я понимаю и прощаю вас, и не виню ни в чём. Приходите. Вот и всё.
Не все слова облегчают страдания, не каждый взгляд выражает сочувствие, но в жизни есть значительно худшая ситуация: молчать с закрытыми глазами.
– Безусловно, приду. Звоните в любое время.
Прощание надолго – это не любовь и драка и не банальная пьянка. В это время всегда третий – лишний.
– Мне хочется снова посмотреть на вас и поговорить о Гертруде Ивановне. Ещё совсем недавно старость и жалость… для меня эти слова не рифмовались, но всё меняется за несколько минут. Она была словно песок в пустыне,
который пропускает всё и не отдаёт ничего. Но это мой грех, и когда его полностью осознаешь, ещё больше запутаешься. Но я всегда был офицером.
– И я об этом всегда буду помнить.
Я позвонил на следующий день.
– Здравствуйте. Я хотел бы поговорить с Клавдием Ивановичем.
– Тётя умерла, а у дяди был наградной пистолет…
Я повесил трубку.
Главное – родиться с плюсом и не умереть с минусом.
Гертруда Ивановна была женой офицера. Этим офицером был Клавдий Иванович.
Он сказал «не быть».
Он сказал, что есть такое слово «надо». Ты запомни это, призывник. Ты никогда не был офицером, ты никогда не поймёшь всю глубину этого слова.
Отрезанный от тела орган самостоятельно жить не может.

Вдруг осенние листья
Смыло быстрым и острым дождём.
Как-то день пролетел,
А зачем это было – не знаю.
КЛАВДИЙ ИВАНОВИЧ. ОРДЕНОНОСЕЦ.
ГВАРДИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ВВС.

Вот и всё.
Он сказал «быть».
Генерал-лейтенант орденоносец Клавдий Иванович успел рассказать всему миру, что бесконечна суета его, но иногда наступает пауза.
Генерал-лейтенант орденоносец Клавдий Иванович успел рассказать всему миру, что нужно любить друг друга, пока живы, а не приходить потом ежедневно кланяться на кладбище.
Генерал-лейтенант орденоносец Клавдий Иванович,  успел рассказать всему миру, что очень трудно стерпеть всю правду, но это возможно, если есть честь, достоинство и вера.
Генерал-лейтенант орденоносец Клавдий Иванович  успел рассказать всему миру, что можно воевать с человеком всю жизнь, а похоронить с почестями.   
Генерал-лейтенант орденоносец Клавдий Иванович успел рассказать всему миру, что прощание с человеком есть и прощение его.























Сцена пятая

Прошло некоторое время.
По многочисленным просьбам жителей района местные власти решили привести парк в надлежащее состояние.
Реконструкцию закончили в течение месяца. Как-то вечером, прогуливаясь по строго проложенным дорожкам, вымощенным разноцветной плиткой, я вспоминал, какие страсти кипели, наверняка ещё будут кипеть в этом парке, тело которого после косметического ремонта, к сожалению, стало более искусственным.
Когда-то здесь на песке или на снегу было написано много красивых нежных слов, которые исчезали на следующий день, иногда вместо них появлялись такие же короткие фразы о предательстве, измене и ненависти. Но приходило время, и они тоже исчезали бесследно, и любовь и ненависть не влияли на их сохранность.
Здесь в течение многих лет я встречался с людьми, которые говорили мне доброе и душевное, они соглашались со мной или гневались на меня, и я гневался на них, и они были недовольны моим поведением, и я был от них не в восторге.
Здесь будут ходить новые люди, и я, безусловно, не останусь прежним.
Старый парк. Это была уже та жизнь.
По многочисленным просьбам своего мужа Розенкранца Ивановича, известного бизнесмена и мецената, его жена Генерилья Ивановна на выделенные мужем средства сделала себе липосакцию, накачала силиконом грудь, увеличив её на два размера, но через год Розенкранц Иванович ушёл к молоденькой девушке, которая всего на несколько лет была моложе Генерильи Ивановны, но она имела тело, по которому ещё не ступала, вернее, к телу которой ещё не прикасалась и рука пластического хирурга.
Когда-то, очень давно, Клавдий Иванович был опьянён молодой цветущей Гертрудой Ивановной, запахом сирени и новенькой офицерской формой и погонами выпускника Высшего авиационного училища. Став на колено и сняв офицерскую фуражку, он сделал предложение руки и сердца раскрасневшейся и совершенно неожиданно для него разразившейся потоком неудержимых девичьих слёз, только что получившей диплом экономиста Гертруде Ивановне.
Здесь и я в последний раз встречался с Гертрудой Ивановной.
В парке под сенью деревьев вечером или поздней ночью, независимо от времени года, любила приезжать с очередным своим кратковременным увлечением Регана  Ивановна. Затем она располагалась на заднем сиденье, чтобы поудобней и покрепче упереться в руль автомобиля своей правой ногой, а левая, как известно многим, у неё была универсальной.
Здесь я оказывал первую помощь беременной Корделии Ивановне Очумеловой, у которой совершенно неожиданно для меня, на фоне проводимого лечения и длительной ремиссии, развился генерализованый эпилептический припадок. Потом её муж отвёз нас домой, где мы проговорили всю ночь. Но вопрос «быть или не быть» даже не поднимался, ибо все трое точно знали, что «быть».
Я думаю, в этом парке вокруг заросшего камышом, кувшинками, ряской и тиной пруда долго ходила Она, когда узнала о своей беременности, не понимая, что делать.
Я думаю, что никогда не видел Её здесь. Я думаю, что она счастлива и уже родила или скоро родит.
Налетел противный моросящий дождь. И на душе состояние было соответствующее.
В парке всё стало прилично; исчезли непокорные травы, кустарники, деревья, исчезли постоянно хлюпающие талой или дождевой водой узенькие дорожки и самые главные раздражители прогуливающейся публики – постоянно снующие повсюду бездомные собаки. Качели
демонтировали, но появились вызывающие неописуемый восторг у публики американские горки.
Одним словом, получилась порнография в стиле «ню». Сказано оригинально, даже слишком умно, но по-другому это объяснить невозможно.
Но я не стал высказывать своё недовольство окружающему миру или раздражать его сентиментальными воспоминаниями, зная, что меня никто не услышит.
Иногда лучше молчать, чем оживлённо разговаривать с самим собой.
Но, как однажды сказал мне знакомый генерал, вернее, он сказал не мне, а всему миру: нужно любить друг друга, пока живы.
Со всем можно свыкнуться, но не со всем можно смириться.

Ему – постель, а мне кровать,
Плюс слёз коротких обещаний,
Плюс слов осеннюю капель,
Минуты тяжких ожиданий.
Ему – тебя, и мне – тебя,
Ему – душа, а мне – лишь тело.
Глаза закроешь не любя,
Обнимешь как-то неумело.
Ему – цветы, а мне – трава,
Ему – весь мир,
а мне – лишь спальня.
Ему – прекрасные слова,
а мне – скупые обещанья.

Некто хотел сказать всему миру, но потом понял, что у него больше ничего не получится.
Некто сказал всему миру, что коротко подстриженные деревья и кустарники ещё никогда не шумели своей листвой, они ещё ни разу не зацвели и по этой причине  ничего не могли рассказать миру.

























Сцена шестая

Прошло некоторое время.
Страсти потихоньку остановились на отведённом им ранее месте, но очень быстро всё вернулось на круги своя, и вновь разрушилось моё мирное пространство. В начале четвёртого раздался телефонный звонок. Отвечать
не стал.
Бывают сны, бывают видения.
Я смотрел на угасающую луну и ждал восхождения солнца, чтобы, собравшись с силами, покинуть постель.
Ночь как ночь: то ли шаровая молния прилетит, то ли придёт восход солнца, и будет добрый детский утренник
Сила сомкнутых век не говорит о приближении сна.
На мгновенье уснул, приснился сон. Сюжет запомнил весьма смутно. Какие-то ничего не значащие геометрические фигуры. Это был непонятный тёмный лабиринт с периодически возникающими вспышками Света. Я брёл по какой-то жиже, натыкался на стены, ощущал давление невероятной силы. Потом слышал крики собачьи, свинячьи и поросячьи, потом невнятные человеческие голоса.
Зачем такие сны нужны человеку? О них только сказки рассказывать, пером писать не надо, всё одно: никто не поверит.
Быть несчастным – значит, ненавидеть место, где ты засыпаешь и просыпаешься.
Луна – всегда молодость, а солнце – старость.
Луна утомила.
В этот день восход солнца был совершенно непонятным.
Жизнь – не птица-синица, её ловить не надо. Она сама силки поставит в том месте, где никто не ждёт. Вот в этом и заключается её бесконечная мудрость.
Она не стоит на месте, и это есть великая правда. Она согнёт в любую фигуру, формулу которой и рассчитать невозможно. 
Я вспомнил Лаэрта. Чтобы вертикализоваться, нужно пройти через страдания, а не посылать на них других.
Звонок мобильного телефона.
Возможно, лучше сразу прыгнуть, чем осторожно делать первый шаг.
Всё можно начать сначала, если родишься заново.
Звонок мобильного телефона.
Сомнений нет, я точно отвечаю, я много слов могу ещё сказать.
Я открыл глаза и посмотрел на светящиеся в темноте цифры электронных часов. Ноль-ноль часов, ноль-ноль минут, ноль-ноль секунд. Цифры замерли, и куда они двинутся дальше, то будет тайна великая.
И снова искусился человече и захотел подняться выше.
– Да, – это была Она, – говори громче, плохо слышно, – почти прокричал я.
– Громче не могу, у меня сил не осталось, и голос совсем пропал. Абсолютно пропал.
– Мужское сердце не обманешь. Ты, наверное, всю ночь распевала серенады под моим окном?
– Что-то вроде того, только не под твоим. Поэтому ты спишь и, естественно, ничего не знаешь. Я родила!
– Я ждал, я верил: так должно случиться.
– Ну я за эту ночь и накричалась!
– Поверь, голосовые связки мгновенно восстановятся и засияют новыми красками, когда впервые запоёшь
колыбельную.
– Ну я и порвалась!
– И так случается. Господь сподобит, всё срастётся.
– А как же лонное сочленение? Оно болит, поверь, мне очень больно.
– Оно срастётся, и боль утихнет постепенно.
– Ну я и накровилась! По-моему, все простыни и все матрасы в этом доме имеют мои следы.
– Нуу... рожать без этого никак нельзя.   
– Ну я и родила!!! И это, поверь мне, больших страданий стоит. А ты всё спишь. Я от тебя того не ожидала. Если бы ты слышал, как я выла, если бы ты видел, как я губы покусала, и простыню порвала, и крови сколько
излила.
– Все тряпки остались на своих местах? Ты ещё долго будешь это вспоминать, потом забудешь. Так что – доброе утро. Хотя, судя по моим часам, сейчас ещё совсем непонятно, какой день и какое сейчас время суток.
– А я носила-носила, страдала-страдала и только теперь поняла: я женщина. Я ею была рождена.
– Я это знал, я в этом был уверен. Ты помнишь, когда родила?
Кто бы это видел, чтобы часы жизни были большими и точно и ясно показывали время.
– Сегодня утром, конечно, утром, это должно было случиться утром. А ты лучше молчи, говорить тебе не нужно. Все слова будут грубыми и неуклюжими. У меня ребёнок. Мальчик. Хочу, чтобы он стал врачом. Скоро Клавдия Ивановна его мне принесёт. Я впервые почувствую его не только в своём чреве.
Хоть цена каждому человеку небольшая, и жизни его – простая копейка, но она – огромная нумизматическая редкость.
– Мне приехать? Где ты?
– Слава Богу, на кровати, а не на прозекторском столе.
– Где рожают такие женщины?
– Родила в лесу, в деревне, в том же доме, на той же скрипучей кровати, где когда-то, очень давно, бабка родила мать, мать – меня, а сейчас мой черед настал. Ты меня понимаешь?
– Женщину, находящуюся в твоём состоянии, не способен понять ни один мудрец на свете.
– Послушай, я человека родила. Мне было тяжко, я плакала и молилась от земли до неба.
– Я приеду?
– Я мужа не пустила. В соседней деревне дожидается. Не хотела видеть любимого мужчину с влажными глазами и безвольно опущенными руками. Я не хотела, чтобы он видел, как я страдаю и кричу, срывая голос. Слова – потерпи, дорогая, потерпи, ещё немного осталось – это для обыкновенных дурочек.
– Я рад, что ты смогла. Я рад, что ты стерпела.
– Клавдия Ивановна как-то сказала: нельзя полюбить ребенка, если не стоишь по нескольку раз в день над ведром или унитазом, и не понимаешь, почему в желудке ещё что-то осталось. Нельзя искренне обнять ребёнка, когда за час до этого ты не страдала и не понимала, почему твои ноги не раздвигаются ещё больше.
– Она жестока.
– Прошу пожаловать на мою кровать. И ты её поймёшь. Ты быстро поймёшь, кто такая Клавдия Ивановна.  И ещё она сказала, так не бывает, чтобы после появления новой жизни в мире всё осталось на своих местах.
– Она сказала правду. Она сказала истину. Я рад за вас. За всех.
– Ты знаешь, что значит ржавый гвоздь, забитый в потолок?
– Нет, подобной фигуры я никогда не видел, следовательно, об этом никогда не думал.
– Ты просто забыл, как переходил из одной жизни в другую, какое напряжение и боль испытывало твоё тело, и в особенности кости черепа.
– Я вообще никогда не вспоминал об этом.
– Ты забыл, как кричал матери: помоги, а она в ответ кричала тебе: крепись, крепись! Стараюсь! Тужусь!
– Не помню, прости, запамятовал.
– А я всю ночь кричала, не смолкая: ааааааааааа...
– Первая буква алфавита, с неё начинается «Азбука», эта книга – шедевр мировой литературы. На самом деле это бестселлер на все времена и самое гениальное, написанное человеком. Поэтому с неё начинается всё. И крик матери, и крик ребёнка.
– Прощай, мой друг,
Ребёнка принесли.
Прошу тебя, прости.
Звонить не буду больше я.

Клавдия Ивановна вошла, как обычно, тихо.
Всё произошло, как и происходило многократно, но  на этот раз она очень устала. Морщины на её лице практически прорезались до костей черепа, клочья седых волос разметались в разные стороны. Она вошла, положила ребёнка между налитых, с большими тёмными сосками, грудей матери, которые уже начали выделять молозиво.
– Пока не корми, пусть привыкнет. Под сердцем долго был, пусть к душе привыкнет, а то, пока на свет Божий вырывался, всего насмотрелся.
– Я буду с ним нежна, хоть и кровь пролила, и простыню порвала, когда рожала.
– Пока вырывался, я думаю, он и жизнь свою увидел, и смерть твою тоже. Ты можешь спросить его об этом, но ответа не будет никогда. Во всяком случае, ни одна мать его не слышала.
– Я понимаю. Я никогда не буду его расспрашивать об этом.
– Вернусь минут через десять, может, немного задержусь, но я тебе сейчас без особой надобности. Баба ты крепкая, сама справишься. Смотри в потолок, дитя согревай, думай, жди. 
– Вы куда? – тревожно спросила Она. – Недавно кто-то настойчиво стучал в окно.
– Не бойся, он всегда стучит, если кто-то родился. Его могила не исправит, он даже не сутулится. Это наш местный, дурак ненормальный.
– А разве бывают нормальные дураки?
– Бывают, но, представь себе, рождаются редко. Называются гениями. У осла длинные уши, у оленя длинные рога, а человеческий ум слишком часто бывает коротким, впрочем, как и его восприятие окружающей реальности. Поэтому многим гении и кажутся дураками. Пойду.
– Куда?
– Куда-куда, как и положено, возьму лопату, пойду в лес, послед закопаю, или он у тебя какой-то особенный, или себе на память хочешь оставить?
Отсечённый от тела орган самостоятельно жить не может.
– Он полностью отошёл, без остатка?
– Оторвался чисто, сама его осмотрела, видимо, ему там надоело. И части малой не оставил, это хорошо. У тебя проблем меньше, а ему без разницы. Это только ребёнку тяжко покидать тёплые стенки матки.
И снова искусился человек и захотел подняться выше.
Любой посредник, в конце концов, становится лишним.
– Ну что, мне идти, или его с вами третьим рядом положить? Будешь смотреть на них обоих, сколь твоей душе угодно.
– Нет-нет, идите, мы вас очень будем ждать. Надеемся, вернётесь скоро вы.
– Я осмотрела послед твой: такой же, как у матери, у бабки. Больше нечего сказать. Закопаю. Ему памятник не положен.
– Я…
– Я закопаю глубоко и место тебе не укажу, – Клавдия Ивановна посмотрела на ребёнка. – Он-то его точно никогда не найдёт и даже не будет помнить, как он выглядел.
Уже при рождении многое, что связывало с жизнью,  становится ненужным, и неинтересным и безвестно растворившимся где-то в глубинах памяти.
Пессимисты считают, что лучшее – в прошлом, оптимисты – в будущем, дураки – в непознанном.
Через некоторое время Клавдия Ивановна вернулась. Она безмерно устала, и её ноги с превеликим трудом передвигались по земляному полу. Она посмотрела на ребёнка и спокойно поняла, что он для неё последний.
Но это не печалило её. Её жизненные силы, которые уже практически исчезли, должны покрыться другими, и она вдруг очень захотела, чтобы эти силы были светлыми. Потом она очень спокойно прочитала молитву Анастасии Узорешительнице.
Потом…

Ну, вот и всё,
Что удалось родить…
Три пальчика сложили, два приложили и заживём благословясь.
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА, СЛАБООБРАЗОВАННАЯ, МАЛОКУЛЬТУРНАЯ И ВЫРОСШАЯ В ЛЕСУ,
МЕСТНАЯ ПОВИВАЛЬНАЯ БАБКА.
ПО СОВМЕСТИТЕЛЬСТВУ ФИЛОСОФ.

Она подняла ребёнка над собой и медленно подошла к окну. Уже давно начался день, и картина мира несколько расширилась и прояснилась.
Она сказала «быть».
Онарассказала всему миру, что можно прийти в мир ржавым и изогнутым, а можно – прямым и ровным.
Она рассказала всему миру, что можно родить, как Агриппина Младшая, мать Нерона, которая, узнав, какое чудовище она родила, велела солдатам вспороть своё чрево, а можно, как Гертруда – мать Гамлета, а можно – как Дева Мария.
Онарассказала всему миру, что её ребёнок теперь должен быть неотъемлемой частью этого мира.
Качели замерли в напряжении, потом под воздействием неведомой, ещё неосязаемой, полностью не понимаемой силы, медленно увеличивая амплитуду движения,  заскрипели вверх – вниз, вверх – вниз, вверх – вниз. И  снова народился человек и захотел …

Что сын кухарки,
Что наследный принц,
Судьба одна: родиться, умереть
И между этим жизнь прожить,
И может, что-нибудь удастся.
ОНА. РОЖЕНИЦА 

ГАМЛЕТ.
Я догоню вас, вы пока идите.
Вильям Шекспир.
                «Гамлет, принц Датский».
                Акт IV, сцена IV.
                Пер. М. Лозинского.

НЕПРОФЕССИОНАЛЬНО ЗАДЁРНУТЫЙ ЗАНАВЕС.






Литературно-художественное издание




16+



ШАТАЛОВ
Николай Викторович


КАЧЕЛИ


В авторской редакции
Технический редактор К. И. Бредихина
Корректор Р. И. Никитина

Подписано в печать 23.05.2019 г.
Бумага офсетная № 1, формат 60х84 1/16.
Гарнитура MinionPro.
Печать цифровая. Усл. печ. л. 10
Тираж 150 экз.
Заказ № 980.



Издательство ООО «ЛитКараВан»
Отпечатано в ЦПУ «КД»: г. Белгород, ул. Парковая, 3

Для отзывов и писем: 308000, г. Белгород, а/я 63.
тел/факс (4722) 35-61-82
е-mail: Litkarplus@yandex.ru; karamail99@ram