37. СТОЛКНОВЕНИЕ ПРАВД
"Может быть, наш истинный путь — всегда быть в пути, с тоской оглядываться назад и стремиться вперед, вечно искать покоя и никогда не успокаиваться; ибо свят лишь путь, цель коего неведома, и нужно упорно идти во тьму, навстречу опасностям..., не ведая, где конец пути".
Стефан Цвейг
За распахнутым окном зеленел июнь и асфальт плавился от жары, в воздухе медленно кружился тополиный пух, а небо было затянуто белёсой дымкой. Да и в комнате Кельги было жарко. Но здесь, на пороге книги, стоял всё ещё февраль и по синему предвесеннему небу плыла стайка белых пушистых облачков. Кельга с наслаждением подставила лицо свежему влажному ветру и вспомнила прочитанные накануне слова Жиля Делёза: «Всякое творчество — это путешествие, маршрут, который проходит по тому или иному внешнему пути лишь на основании внутренних путей и траекторий, составляющих его композицию, образующих его пейзаж или звучание». В этот миг ей трудно было отделить внешний путь от внутреннего. В июне она ощущала парализующую, почти до полного упадка духа, усталость после защит дипломов и учебного года в целом. Все её дипломники защитились успешно, но радоваться этому сил у неё пока не было. А что происходило в феврале, после того как они побывали в мрачном Арканаре и ощутили, что изменить чужую жизнь к лучшему они бессильны?
В феврале, дня через три после встречи группы, у Кельги сложился стих, неожиданно давший ей точку опоры:
я тихо затворяю дверь
и выхожу в простор рассвета
земля в туман ещё одета
печален груз моих потерь
и голос твой звучит: подумай...
да, это давний голос твой...
а мир лежит извечно юный
и новый день передо мной
Новый день был ясным и морозным, он приглашал её выйти из дома и сделать шаг в неизвестность, пусть даже и с рюкзачком, в котором тихо поскуливала печаль. Ей очень хотелось снова встретить в этой неизвестности Аурелия, снова начать с ним общаться — но уже в точке пересечения не внешних их путей, а внутренних, что бы это ни означало. И вспомнился недавний сон: она пришла в гости к Аурелию и там почему-то было полно соседей, а комната совсем маленькая, и они никак не могли найти место и толком поговорить. А потом она оказалась в поезде и не просто куда-то ехала, но жила в вагоне…
В один из этих дней Кельга прочитала своим третьекурсникам лекцию о любви. Лекцию? Скорее, это была дискуссия, с несколькими вводными тезисами, которые обозначали исходные точки для разговора, надолго всем им запомнившегося — разговора о многочисленных мифах о любви и об отличиях любви, какой она возможна сегодня, от той, которую можно назвать классической. В том удивительном разговоре рассказы о личном опыте каждого не звучали, но именно этот личный опыт диктовал участникам разговора их вопросы, сомнения, утверждения и возражения. Перечитав сейчас, в июне, свои наброски к той лекции, Кельга подумала, что любовь — это путь, лишь самое начало которого доступно нашему взгляду. Каждая любовь ведёт своим путём, никем и никогда нехоженым прежде, и от нас зависит лишь идти или не идти, остаться в безопасности привычного и изведанного мира, а вот то место, куда мы приходим, всегда возникает нежданно. И в этом нежданном месте рождается совсем новая наша жизнь...
Первый мартовский день порадовал её роскошным снегопадом, и под стремительный и безумный вальс снежинок слова, которые ей хотелось сказать Аурелию, сами собой сложились в стих:
Я вернулась в дом души, с горстью звёзд,
твоим подарком, что во тьме сияют ярко,
душу греют, освещая путь земных метаморфоз,
пока пряжу тянут Парки, пока я гуляю в парке.
Я вернулась в дом и сад из твоих больших палат,
где звучит твой светлый голос и скрипит твоё перо,
где художники творят чудеса всю жизнь подряд,
в небе ангелы смеются и летят к тебе в окно.
Даровал мне вдохновенье и нежданные уменья,
но не знаю, что мне делать, что тебе мне подарить?
Научилась я терпенью, а в душе растёт сомненье —
нет достойного подарка, лишь могу тебя любить.
Но любить не идеально, а земною завиральной
непочтительной любовью, возносящей в небеса,
где лампадкою хрустальной на дороге жизни дальной,
светит иногда Луна в зримой форме колеса.
Примешь ли такой подарок, неказист он и неярок,
словно деревцо кривое у дорожного столба,
что растёт без всяких рамок и живёт, не зная Парок,
а над ним сияют звёзды и красуется Луна.
И наступила весна.
В группе жизненного творчества, которую Кельга вела со студентами, у неё появились соведущие-студенты и происходили другие вдохновляющие и важные события, и ей очень хотелось написать о них; и всё же желание воплотить в тексте четвёртую встречу мастерской драматической импровизации перевесило и она начала писать об этой мартовской встрече, на которую каждый, точнее, почти каждый, принёс текст, который его чем-то привлекал, так что их встреча оказалась похожа на пьесу, «внешний путь» которой был весьма и весьма причудлив.
Первое действие составляла индийская сказка «Золотая антилопа» — самое её начало, где наивное добро встречается с превосходящими силами самоуверенного зла. Затем действие второе переносило героев и зрителей в Вену, где Фридрих Ницше плакал в кабинете доктора Брейера об ушедшей возлюбленной — то была версия Ирвина Ялома в сценической редакции Юви. В третьем действии пьеса добиралась до кульминации: перед героем — врачом, писателем и яростным противником диктатуры по имени Амедеу Праду — вставал выбор: убивать ли зло, которое, в облике высокопоставленного сотрудника тайной полиции, без сознания лежало на его операционном столе, или же вернуть его к жизни. И затем четвёртое действие привело всех их в тихий и молчаливый мир без героев, где жили незаметные «маленькие мышки» Брэдбери. Внутренний же путь этой пьесы был для каждого своим.
Но сначала был Пролог, когда Кельга, сильно простуженная, предложила каждому сказать, как он себя ощущает, и оказалось, что всем им было нелегко сегодня придти — кто-то, как и она сама, болел, кто-то катастрофически устал и разрывался между многими делами. Но все они ощущали, что не придти невозможно. И слова их друг с другом перекликались и друг друга продолжали: «это как Новый год, только каждый месяц, как окно в другую жизнь... и каждый раз — чудо», «это как сон увидеть... это важно для жизни», «важно выйти из повседневных проблем и забот в какое-то иное пространство», «для меня здесь больше жизни, чем в повседневной жизни», «мне важно сюда придти — хотя организм говорит, что ты устала», «мы прикасаемся к тайне жизни». И все вместе они вошли в изменчивый мир своей причудливой пьесы.
И теперь Кельге хотелось описать хотя бы один, свой, внутренний путь; она не была уверена, что это у неё получится, но решила попробовать. В «Золотой антилопе» она выбрала тогда роль мальчика-сироты и не прогадала — это была очень радостная роль, всё зло мира как бы отскакивало от наивного и бесстрашного мальчика, и Кельга и в самом деле ощутила себя ребёнком — не беззаботным, но счастливым. Однако простуда брала своё — она раскашлялась и долго не могла остановиться, так что в действии втором предпочла побыть зрителем странного диалога философа и психотерапевта. Странного — поскольку Ницше в этом диалоге не был похож ни на автора Заратустры, ни на автора своих собственных писем, за этим диалогом скрывалась какая-то тайна, и главное, что осталось у неё в памяти — это то, что они решили на своей следующей встрече почитать именно Ницше, кто что принесёт. И вот — третье действие. Её любимый Мерсье Паскаль, «Ночной поезд на Лиссабон». В этой книге два главных героя: преподаватель древних языков Грегориус — швейцарец, который в один февральский день вдруг бросает свою гимназию, начинает учить португальский, покупает книгу некоего «золотых слов мастера» по имени Амедеу Праду и отправляется в Лиссабон искать его следы — и этот самый Амедеу Праду, врач, поэт и яростный противник салазаровской диктатуры. Многое привлекало Кельгу в этом романе — и бегство героя от своей налаженной жизни, и короткие и ёмкие тексты Амедеу Праду, и необычные истории любви обоих героев, и множественность перспектив описания одних и тех же событий… И есть в этом романе эпизод, который задевал её настолько сильно, что она дважды, с перерывом в несколько лет, приносила его в группы, которые вела. Первый раз это была даже не драматическая импровизация, а занятие, когда каждый читал какое-то литературное произведение или фрагмент, которым ему хотелось поделиться с другими участниками. Вторым разом стала как раз их мартовская встреча.
Эпизод был таким. Однажды жарким летним днём в кабинет частной практики Амедеу Праду вносят почти бездыханное тело «палача Лиссабона» — высокопоставленного офицера тайной полиции по фамилии Мендиш, который был известен как организатор убийств политических противников режима (действие происходит в Португалии во времена салазаровской диктатуры). У Мендиша сердечный приступ — сердце остановилось, и у врача есть одна или две минуты, чтобы вернуть его к жизни, пока смерть не стала необратимой. И Праду оказался перед выбором, который он должен сделать мгновенно: спасти «палача Лиссабона» или помедлить и дать ему умереть своей смертью.
Несколько мгновений герой борется с собой. А затем яростно втыкает в сердце лежащего на столе человека шприц с лекарством. И вызывает скорую помощь.
Тем временем на улице уже собралась толпа. И когда люди видят, что санитары выносят Мендиша живым, их негодование обрушивается на Праду. В толпе много его пациентов, в том числе и тех, кого он лечил бесплатно. Он надевает белый халат (раньше у него на это не было времени), выходит к собравшимся и пытается донести до них, что он врач, и что каждое живое существо заслуживает спасения его жизни. В ответ в него запускают помидором и на белом халате расплывается большое красное пятно. А потом бывшая пациентка Праду выходит вперёд и его оплёвывает — раз, два, много-много раз.
Праду возвращается в дом в шоке и смятении, не находит себе места, не может ни есть ни пить, впадает в прострацию. А потом садится за стол и пишет текст, в котором пытается себя оправдать тем, что поступив иначе, он потерял бы самого себя. И сам же себе отвечает от имени оплевавшей его пациентки: «нам не важно, как ты живёшь сам с собой. Мендиш вернётся к своей работе и снова будет отдавать приказы убивать. Представь это — и теперь суди себя сам». И вот до конца своей жизни он судит себя сам и не может с собой примириться.
Когда Кельга читала этот эпизод впервые, она безусловно сочувствовала герою и его растерянности, и не могла ни согласиться с его действием, ни отвергнуть его. И ситуация осталась для неё незаконченной… Конфликт Праду между собой как врачом, выполняющим клятву Гиппократа и старающимся спасти любую человеческую жизнь, и собой как человеком, который вернул к жизни убийцу невинных людей, она ощущала безысходным. Это и подтолкнуло её прочитать этот отрывок в группе, которую она года два назад вела со студентами — и хотя это не было драматической импровизацией, то прочтение и обсуждение текста помогло ей обрести некую почву под ногами — после того чтения и обмена впечатлениями ей стало ясно, что если бы Праду поступил иначе, он бы не смог дольше быть врачом. И она приняла совершённое им действие как лучшее для него решение.
И вот ей снова захотелось войти в этот эпизод — на этот раз уже в драматической импровизации. Ей выпала роль той самой пациентки, которая оплевала Амедеу Праду и с которой он вёл потом свой внутренний диалог, и она, пожалуй, впервые, ощутила её позицию изнутри, ощутила её боль и её негодование. И вот эпизод прочитан и на несколько мгновений повисла тишина. А потом голоса разделились — часть из них ощущали правоту Праду, спасающего человеческую жизнь, а у других вырвалось: «а я вполне мог бы убить в такой ситуации кого-то вроде Сталина». И это упоминание о Сталине мгновенно приблизило прочитанный текст к их собственной повседневной реальности. А потом прозвучал вопрос Иоанны: «Чем эта сцена значима для тебя?». И Кельге стало легко облечь в слова то, что накануне встречи брезжило на грани сознания и подталкивало выбрать из многих возможных именно этот текст: в каком-то смысле она часто ощущала себя в очень похожей ситуации, когда её одна «часть» видит одну правду, другая другую, и эти правды несовместимы, а ей надо действовать.
Они долго обсуждали, возможно ли «действительно хорошее решение» в ситуации Амедеу Праду. И в какой-то момент у Кельги вдруг вспыхнуло понимание: хорошим решением является как раз то, что он ощущает в этом противостоянии правду обеих сторон. Хорошим решением оказывается само его трудное и долгое переживание этой ситуации. И ещё: хорошим решением могло бы стать принятие своей неидеальности (этого герой романа сделать не смог). Тогда как безоговорочное занятие любой однозначной позиции было бы заведомо плохим решением.
На следующее утро она проснулась с ещё одним озарением: у Праду, осознающего свою правоту и правоту тех, кто его оплевал, была и ещё одна возможность: попросить прощения у этих людей за свою неизбежную вину. И тогда он смог бы примириться и с самим собой. Кельга написала об этом понимании участникам встречи и ощутила внутреннюю ясность. Напряжение ушло, ситуация перестала быть безысходной. И все последующие месяцы этот опыт стал всплывать в её сознании в самых разных по содержанию ситуациях… Иногда она просила прощения у партнёров по ситуации, иногда нет, но ей стало легче примиряться и со своей неидеальностью, и с невозможностью осуществить обе борющиеся правды одновременно.
А вечером этого дня Карио сообщил Кельге и Арсению, что уезжает из страны. И, зная, что они захотят его проводить, спросил, на какой день лучше купить билет. И все несколько дней, что оставались до его отъезда, они пытались наговориться, и это никак не получалось... Потом наступил последний вечер и они втроём сидели на кухне, разговаривали и внутри жило сознание, что завтра он улетает. И вот пришёл день отъезда, приехала Абди и они вчетвером обедали, как в добрые давние времена, и радовались тому, что они вместе.
На следующее утро Кельгу ждала весточка от Карио о том, что долетел он нормально, и удивительное письмо от удивительной студентки, отклики которой на их занятия были настолько искренними и честными, что часто открывали Кельге нечто важное и в её собственной душе. Письмо это, присланное в качестве итогового отчёта о спецпрактикуме, тронуло Кельгу до слёз и принесло ей неожиданное утешение. К вечеру позвонил Карио — и голос его дышал такой свободой и звенящей радостью, что Кельга почувствовала себя по-настоящему счастливой — настолько, что впервые за последние лет, наверное, десять ей захотелось танцевать, и под своего любимого Баха она закружилась по комнате.