Татьяна медленно, с передышками, шла по улице. Темная кофта нерадостного цвета и безвольно висящая на бедрах зеленая юбка. Пыльные «лодочки» на ногах… «Фигура ушла, а тело осталось», как невесело шутила над собой Татьяна. Ноги гудели. И чего ее понесло пешком? Ведь можно же было доехать на троллейбусе прямо до дома. «Ничего, еще немного вверх по Сумской, а там дойду до «Зеркальной струи» и отдохну в скверике. Потом через парк Шевченко и на метро». В семьдесят восемь лет уже не погуляешь как прежде. Да и здоровье совсем не то. Если брать по крупному, то подагра и сахарный диабет. Если углубляться в детали, то милости просим в поликлинику – там, на полке в регистратуре пухлый том с ее фамилией, заполненный «клинописью» врачебных записей с вклеенными бланками грустных анализов.
Рядом, грохоча по брусчатке, двигались автомобили и автобусы. Вообще-то Татьяна довольно органично вписывалась в окружающий пейзаж, наполненный старыми серыми массивными зданиями. Исторический центр. Ведь и она была частью истории этого города. И сколько бы не вешали ярких рекламных картинок на старые дома, они не становятся моложе. За многими окнами доживают свой век такие же одинокие старики как она. Ну, она-то не одинока! У нее есть сын. Ее Яша. Ее кровинушка и смысл угасающей жизни. Она назвала его в честь отца, которого почти не помнила. Все воспоминания были как картинки, как большие, яркие фотографии. Жаль, что их было так мало.
Татьяна повела глазами. Вон на подоконнике герань в горшке, как пароль из прошлого. Вся ее жизнь прошла здесь. Сначала техникум, потом университет закончила и работала до последнего дня, и даже в хоре пела. Вот только когда хор отправляли в Болгарию, ее не взяли. Пресловутый пятый пункт анкеты. Дойдя до него, куратор культурного мероприятия, вычеркнул Татьяну из списка со словами «Нам только скандала не хватало!». И никакие аргументы не помогли.
В метре от Татьяны машина сбавила скорость. Правое стекло поползло вниз. Водитель - парень, каких много, перегнулся с водительского сиденья:
- Что, жидовка, устала? Давай-давай! И до тебя доберемся!
Машина резко ускорилась и затерялась в потоке себе подобных. Татьяна неуверенно сделала пару шагов и обессиленно прислонилась к стене дома. В сумочке был нитроглицерин, но руки дрожали. К тому же скрюченные подагрические пальцы, обвитые синими венами, никак не могли справиться с застежкой.
- Женщина, вам плохо? – молоденькая девчушка участливо приблизилась к Татьяне.
- Ничего. Спасибо. Вот расстегнуть никак не могу, - Татьяна виновато улыбнулась, но улыбка получилась слабая и тут же потерялась в дряблой коже щек.
«Жидовка!». А ведь она помнила. Всю свою жизнь она это помнила.
Она помнила мамины глаза, наполненные ужасом и безысходностью. Помнила людей с одинаковым выражением лиц, которые выходили на улицу, вертя головой, совершенно не понимая в какую сторону идти. Даже их пожитки выглядели какими-то одинаковыми – видавшие виды чемоданы, узлы с тряпьем… Кто-то приспосабливал детские коляски, но катить их гружеными по харьковским мостовым было невозможно. Многие возвращались обратно в недавно покинутые квартиры и просто ждали своей участи. Оставленный войсками, охваченный гитлеровскими «клещами» Харьков ждал…
Маленькой еврейской девочке по имени Таня было чуть больше пяти лет, когда в город вошли немцы.
Она помнила, как ей покрасили волосы и они стали светлыми как высохшая трава, но не песочно-желтыми, как у блондинок, а какими-то грязно-серыми как пыльная полынь. Вот только огромные черные глазищи было некуда спрятать… Помнила, как мама сказала, что нужно пожить у тети Вали – соседки и то, как тетя Валя, беззвучно плача, гладила маленькую Таню по голове, прижав ее к своему переднику. Помнила, как упрямо не хотели ее жесткие волосы заплетаться в косички.
- Валентина…, - мама смотрела на соседку и слова, которые она хотела бы сказать, комом стояли в горле.
А что говорить!? О том, что если узнают об укрывательстве еврейского ребенка, то обе семьи расстреляют? О том, что благодарна? О том, что сердце разрывается? О том, что пришлось сжечь все фотографии с дочкой, а все ее вещи перенести к Валентине? О том, что не спит? О чем говорить!?
Тесный двор-колодец, выложенный из бурого кирпича с тусклыми, вечно занавешенными, оконцами. Три этажа, три, пахнущих кошками подъезда, куча угля в дальнем углу, неширокая арка, через которую было видно небольшой участок пустой улицы.
Папа был худым, долговязым, с висящими плетьми руками, торчащими из вечно коротких рукавов пиджака. Два года назад он сильно простудился, но на работу ходить не перестал, в результате чего оглох на одно ухо. Всего полгода назад Таня сидела на его плечах среди людского потока первомайской демонстрации. Она была выше всех! Белые гольфики и лаковые сандалеты, в руках маленький красный флажок, которым Таня махала изо всех сил, точно зная, что с трибуны все смотрят только на нее! Она почти не помнила его лицо, только большие добрые ладони, которые он так смешно выворачивал при ходьбе, словно отталкивался ими от воздуха.
А вот на годовщину революции демонстрации уже не было. Город опустел, как-то сжался. Выпавший снег не добавил чистоты и больше напоминал саван. Согнанная полицаями толпа молча смотрела на нескольких повещенных перед зданием комендатуры.
Тогда маленькая Таня не знала, что всех евреев обязали зарегистрироваться в этой самой комендатуре, что на Сумской улице, фактически вписав свои фамилии в расстрельные списки. Не знала, что еврейские семьи переселят в заводские бараки, где будет тесно, холодно и голодно. Не знала про машины-душегубки и Дробицкий яр… Она была маленькой.
Это потом, по прошествии многих лет, из разговоров и газет, из материалов открытых судов над палачами, по крохам удалось восстановить тот ужас, в центре которого она оказалась. Папе повезло. Мама в разговоре с тетей Валей сказала однажды, что его взяли чертежником в какую-то контору. К тете Вале папа не заходил. Весь день он пропадал на работе, а вечером было уже темно, и сколько Таня не выглядывала в оконце на кухне, надеясь его увидеть, ничего не получалось. Лишь несколько дней назад, она рассмотрела сутулую спину мужчины, входящего в подъезд. На спине, поверх серого легкого пальто был пришит какой-то нелепый желтый лоскут…
Не знала она и того, что пришедшие однажды к тете Вале люди, назывались «шуцманшафте». Она просто увидела через щель между занавеской и косяком двери нескольких мужчин с винтовками, которые быстро заполнили тесную кухню-прихожую и расступились, пропуская вперед офицера в смешной фуражке с опущенными ушами. Тот брезгливо огляделся, и ткнул подбородком в сторону комнаты. Один из «шуцманов» проворно отдернул занавеску, висящую в дверном проеме, просунул голову в комнату и тут же посторонился.
Таня сидела на кровати и большими глазами, не мигая, смотрела на офицера.
- Jude? – гортанно спросил тот, сделав пару шагов вглубь комнаты.
- Чёго стоишь мовчкы? Тэбэ запыталы – жидовська дытына? – гаркнул «шуцман» на Валентину.
- Господин офицер, ну какая еврейка!? Племяшка это моя. Сестра на лето привезла, а тут такое… А забрать как? У нее и вещей-то зимних нет. Вот дома сидит…, - затараторила Валентина из-за спины офицера. «Шуцман» сделал какое-то резкое движение свободной рукой, чтобы она замолчала и с большими паузами, подбирая слова, перевел.
Офицер чуть наклонился, двумя пальцами, затянутыми в черную перчатку, взял Татьяну за подбородок и повернул влево-вправо:
- Schwarze augen… Du l;gst mich an!
- Ты чё брэшишь! Очи-то чорни! – начал горячиться «шуцман», пытаясь поймать одобрительный взгляд офицера, что сделать, находясь за его спиной, было невозможно.
- Так муж у сестры чернявый…
- Цыган, небось! – проявил инициативу полицай.
- Ну какой цыган? – глаза у Валентины наполнились слезами.
Офицер резко выпрямился и, развернувшись, направился к дверям, сделав полицаям жест следовать за ним.
- У, гляди у меня! - на прощание процедил «шуцман», зачем-то сдернув с вешалки пальто и бросив его на затоптанный пол.
Валентина притворила дверь, после чего обессиленно присела на кровать рядом с Татьяной. Руки ее дрожали.
Через какое-то время пришла мама, и они долго шептались с тетей Валей на кухне, думая, что Таня спит. Но она не спала, а, не отрываясь, смотрела на дырку в мешковине, которой было занавешено окно. Дырка была небольшая, как след от пули и сквозь нее проникал синий прозрачный свет со двора. И свет этот был похож на надежду, и не было в мире силы, которая могла бы заставить Таню закрыть глаза и хоть на мгновенье выпустить его из виду. И она собиралась не спать всю ночь. И она даже что-то загадала. И…
Утром Таня ела какую-то клейкую кашу на воде, размазывая ее по тарелке и поднося ложку ко рту только тогда, когда Валентина поворачивалась, контролируя процесс. По-соседски заходили и выходили люди. Кто попросить соли, кто поговорить. Одна тетя положила на стол перед Таней четыре сушки, а Валентине передала полбанки постного масла. Таня сразу надела сушки на пальцы, и некоторое время любовалась новыми игрушками, искоса поглядывая на тетю Валю.
Поздним ноябрьским вечером, через пару дней после визита полицаев, в дверь ввалилась пьяная, растрепанная тетка из соседнего подъезда. Она остановилась в прихожей и, встретившись с Валентиной глазами, зло сказала:
- Сидите? Ну-ну… Вот вы все где у меня! – она вытянула вперед сжатую в кулак руку, - Вот!
Таня испуганно выглядывала из-за Валентины, крепко вцепившись в ее юбку.
- Зина, перестань…, - Валентина не глядя вниз, задвинула Татьяну за себя. Ее рука шарила то ли пытаясь погладить Таню по голове, то ли зажать ей уши.
- Знаешь, что за укрывательство жидов бывает? – женщина облизнула пересохшие губы и неуклюже сдвинула платок с головы на шею, - Расстреливают! Да. Берут и расстреливают…
Она тяжело задышала носом, словно никак не могла выдохнуть, потом неожиданно сплюнула на пол:
- Стреляют эту вашу жидовню, а вы все есть и есть… Ну, ничего, - речь ее стала тягучей, язык все чаще спотыкался о зубы. Видимо, в тепле действие алкоголя ускорилось, появилась испарина на лбу, взгляд стал мутным.
Зинаида рукавом пальто провела по лицу, вытирая пот и молча развернувшись, ушла. Дверь осталась открытой, и Таня некоторое время слышала затихающие шаги на темной лестнице.
Несколько дней ничего не происходило. На улицу Таня почти не выходила. Лишь по вечерам тетя Валя выводила ее во двор, где та по-детски радовалась снегу. Иногда по темноте приходила мама и долго сидела рядом со спящей Таней, молча гладя ее по голове.
Однажды, когда было уже совсем холодно, во дворе послышались возбужденные голоса, а за дверью тяжелые уверенные шаги по лестнице.
- Одеваемся, выходим! – шумели властные голоса.
Всех, кто еще оставался в квартирах сгоняли во двор и дальше на улицу. Валентина завернула Таню в какую-то старую куртку с непомерно длинными рукавами, перетянула крест-накрест побитым молью шерстяным платком и, повинуясь окрикам «шуцманов», вывела ее во двор. Серая, роняющая негромкие реплики, масса, состоящая из старух, женщин и немногочисленных детей, переминалась с ноги на ногу в паре метров от телеги, запряженной худой неухоженной лошадью. За лошадью, держа ее под уздцы, безучастно стоял мелкий старик, похожий на комок тряпок. Рядом с телегой стояли немец в серой шинели, какой-то не то шапке с козырьком, не то фуражке с мехом, и полицай с нашитой на рукав свастикой.
- А ну, тихо! – шумнул полицай, и люди замолчали, втянув головы в плечи, отчего все разом стали ниже ростом.
Немец на плохом русском языке прокаркал, что недалеко от домов, в подворотне, найден труп женщины. Нужно ее опознать. Виновный в убийстве будет повешен!
Мужчин в согнанной толпе почти не было, если не считать нескольких полицаев. Танина мама стояла в нескольких метрах от Валентины, но Таня ее не видела. Не хватало роста, да и поднятый, подхваченный шарфиком воротник мешал. Увидев желтую нашивку еврея, к маме подошел полицай и, шевеля губами, прочитал протянутую бумажку. С явным раздражением, вернув документ, он обвел людей взглядом, и, не найдя ничего заслуживающего внимания, отступил обратно к телеге.
Офицер сделал какой-то жест и один из полицаев отдернул рогожу. Взору собравшихся открылось мертвое тело Зинаиды. Валентина, прижала руку ко рту, в глазах мелькнул ужас. Старушка, стоящая рядом, подслеповато потянулась вперед:
- Так это Зинка. Из вон того дома, - бабка не оборачиваясь кивнула назад.
- А фамилия ее как? С кем жила? – заторопился «шуцман».
- Так это… Разведенка она. Кольцо-то на левой руке носила. Одна, стало быть, жила…
«Шуцман» приподнял синюшную руку Зинаиды. Кольца на пальце не было. Немец брезгливо глянул в его сторону и, словно соглашаясь с чем-то, кивнул.
- Якщо хтось щось знае, вин зобовьязаный прибыты до комендатуры и всэ рассказать! Зрозумило!?
Собравшиеся ответили нестройным гулом и снова затихли.
На этом мероприятие закончилось. Лошадь, ведомая стариком, неспешно потянула телегу вправо по улице в сторону площади, перечеркнутой трамвайными путями. Кто-то из женщин несмело тронул за рукав ближайшего «шуцмана»:
- А как вышло-то так?
Наполнившись важностью, однако, опасливо оглядевшись, «шуцман» чуть повернул голову:
- Сам-то не видал. А тетку ту хтось по голове камнем вдарил. Сумку вывернул… Да и кольцо вон сдернул. Много щас всякой швали развелось, - полицай явно не относил себя к этой самой швали.
Придя домой, Валентина не раздеваясь, присела на табурет. Случайность это или нет? Может и в самом деле ворьё? А если нет? А если кто-то прознал про визит Зинаиды, да про угрозы? Ведь тогда полдома могли расстрелять. Кого за помощь, кого за молчание. Все ж вместе жили – в обед сто лет! Весь дом как одна семья. Про каждый «чих» знали. И Таня для соседей как родная. Выросла здесь же. Неужели кто-то из них? Не особо верующая Валентина, незряче глядя в пол, перекрестилась.
Вечером все сидели по домам, не рискуя высунуть нос. Только глубоко за полночь приходила мама. Принесла Валентине стакан какой-то крупы и пару мерзлых картофелин. Так день за днем канул в пучину безвременья ноябрь первого года войны.
Едва ли не единственными местами, где чувствовалась жизнь, были рынки. Там можно было что-то продать или обменять на продукты, купить теплые вещи, узнать новости. И все равно, люди старались выходить на улицу только по делу. Валентина, если и выбиралась на рынок, то только на Благовещенский. Она любила спуститься к реке, повернуть направо, прогуляться по набережной, а уж там – через Бурсацкий мост и направо – к рынку. Но сейчас поход на рынок мало походил на прогулку. Даже знакомые, которые попадались навстречу, старались сделать вид, что ее не узнали. Город наводнили немецкие патрули и полицаи, хватающие любого подозрительного по принципу «а вдруг за этого похвалят!». Недавно полицаи даже провели что-то вроде парада. Со знаменами, нестройным оркестром и украинским гимном. Большого отклика у горожан это не нашло. Впрочем, у немцев тоже.
Немецкий патруль в районе Павловской площади откровенно скучал. Скучал и мерз. Фельдфебель и два солдата осматривали пустынный, вымощенный серым гранитом простор. Они жались к стене полуразрушенной гостиницы, укрываясь от ветра. Одинокий долговязый мужчина, нелепо отмахивая руками, так, что немцам были видны его ладони, пересекал площадь, направляясь к домам на той стороне. На его спине ярко, среди серого пейзажа, горел желтый лоскут еврея.
- Hey du! Jude! Komm her!
Но человек не остановился и уж тем более не подошел к патрульным. Он шел, немного наклонив голову в шапке с опущенными ушами, подняв воротник затертого демисезонного пальто, который уж точно не спасал от ветра. Он просто не слышал. Он был глухим на одно ухо. В кармане пальто лежали два больших куска черного хлеба и кубик рафинада, а все мысли были только о том, как обрадуется сахару дочка.
- Ich werde schie;en! – негромко крикнул фельдфебель, так, чтобы не открывать широко рот и не глотать морозный харьковский воздух. Но даже угроза выстрела не возымела успеха.
Замерзшие руки фельдфебель засунул в рукава шинели наподобие муфты, поэтому просто толкнул локтем ближайшего солдата, ткнув подбородком в сторону еврея. Патрульный вскинул винтовку. В морозном воздухе выстрел прозвучат как-то сухо и не страшно. Промахнуться с тридцати метров было трудно. И, тем не менее, пуля вошла не в центр желтого лоскута, а чуть ниже и правее. Стрелок досадливо цокнул языком.
Человек упал пластом, лицом вперед и больше не шевелился. Голова его была повернута влево, а ладони обращены к серому неуютному небу.
Яков Круг, танин папа, пролежал на площади три дня. Люди обходили стороной одинокий, припорошенный снегом, труп еврея. Немцы тоже его не убирали, считая дополнительным фактором устрашения населения. Потом он просто исчез. Вероятно, его вывезли и сбросили в одну из ям с трупами, которых было ой, как много. Таня ничего об этом не знала. Она только заметила, что тетя Валя стала чаще плакать.
В первых числах декабря, неожиданно - днем пришла мама и долго сидела, прижав Таню к себе. Она что-то неразборчиво шептала, но Таня, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть эти мгновенья запредельной материнской любви, все понимала. Мама принесла Валентине какие-то вещи, потом они вполголоса поговорили, обнялись, уткнувшись друг в друга, и мама ушла.
Таня в окошко кухни видела как во дворе собрались люди, среди которых выделялась группа из пяти-шести человек где была и мама. Голосов не было слышно, но даже будучи ребенком, Таня чувствовала заполнившее колодец двора горе.
Это был исход. Тетя Валя, глотая слезы, сказала, что мама поживет какое-то время в другом месте… Какое-то время… Какое-то короткое время…
На улице, маленькие группки людей с желтыми нашивками, как ручейки объединялись в реку, текущую в сторону бараков тракторного завода.
Больше никого из них никто никогда не видел. Так маленькая Таня стала сиротой.
Впереди были двадцать, наполненных ужасом и страданиями, месяцев немецкой оккупации. И для Тани они были во многом страшнее, чем для других. Она всегда помнила о том, кто она и что означают желтые нашивки на спине.
И вот сегодня ей об этом напомнили. Ни за что. Просто так. Чтобы не забывала!
От таблетки стало чуть лучше. Татьяна зашла в прохладу ближайшего магазинчика, чтобы купить бутылку воды.
Ей, в любом случае, предстояло пройти вверх по Сумской еще метров четыреста, до ближайшей остановки. На прогулку через парк сил уже не оставалось.
Она шла в ту сторону, где сентябрьской ночью прошлого года на самой большой площади Европы, под улюлюканье толпы, снесли самый большой памятник Ленину на Украине. Туда, где на площадь молча смотрит здание бывшей немецкой комендатуры, а на самой площади периодически проходят факельные шествия молодчиков с очень знакомыми нашивками на рукавах.
Вверх по Сумской.
Татьяна ушла из жизни через два года не дожив до того момента, когда снесут памятник маршалу Жукову, надев на него петлю из троса.