ПОРТРЕТЫ В ОКРУЖЕНИИ ЛИТЕРАТУРЫ
ЭССЕ
I. БЕЗКНИЖИЕ
Мы живём в странное время. Имя ему: Безкнижие. Точнее: Безлитературность.
Прежде: приходили в гости к хорошим людям и первым делом искали книжный шкаф или обязательную книжную полку с аккуратными томиками любимых изданий. И никогда не обманывались, – книги непременно присутствовали. Хозяева считали своим долгом быть в курсе современной культурной жизни, и часто выписывали на дом толстые литературные журналы. Да что там: помню партийное собрание, повестка дня которого звучала так: “Задачи партийной организации в свете статьи Николая Шмелёва «Авансы и долги», опубликованной в журнале «Новый Мир»“.
Теперь: хорошие люди есть, они по-прежнему хорошие, но вот только обязательной прежде книжной полки уже не увидеть. Литературные журналы давно выброшены молчаливым большинством, и не вспоминаются сами их названия. Что-то в мире переменилось, прослойка читающих людей сузилась до величины невидимой. Мат в общественном транспорте, прежде столь дико выделявшийся на фоне довольно образованного сообщества, и пресекаемый немедленно, – теперь повсюду являет норму общения.
Прежде: великая поэзия, вся в ожидании перемен, и жизнь нескольких поколений положена ради этих перемен.
Теперь: изменения воочию, мы все внутри них, но стало ли жить лучше? Пить горькую действительно стали меньше, – у пьющих меньше возможностей получить хоть какую-то работу. Но почему читают меньше? Тиражи даже признанных классиков редко превышают одну тысячу экземпляров, а зачастую – значительно ниже.
Но вот парадокс: хороших поэтов не стало меньше. Знатоки современной литературы отмечают всплеск и количества, и качества поэтической продукции. Да, не все её творцы имели возможность получить регулярное филологическое образование, но вспомним, какие университеты окончили Маяковский, Есенин, Хлебников, тот же Хармс… Только разбросаны эти перлы на необъятных просторах Интернета, в тоненьких брошюрах, изданных микроскопическими тиражами зачастую на деньги самих авторов. Порою возьмёшь книжку в руки, раскроешь, – и застынешь, не в силах оторваться от живых, глубоких строк. Закроешь, взглянешь на имя автора: кто он, какова его судьба. Большей частью в таких изданиях нет даже кратких биографических сведений. Грустно…
Кто же читает современную поэзию? Каков собирательный портрет её потребителя? Он в значительной мере неизвестен ввиду почти полного отсутствия обратной связи. Остаются, правда, творческие вечера. Опыт показывает, что на них приходят в основном такие же пишущие люди. Это – знающая, но очень пристрастная, и нередко крайне необъективная аудитория, без конца сравнивающая собственные творения с услышанными. И только очень редко, на встречах с нейтральной, но образованной аудиторией, ещё сталкиваешься с чистыми и благодарными слушателями, истосковавшимися по образам, создаваемым поэзией, приподнимающим человека над бытом и дающим понять, как высока может быть планка человеческого таланта. Такая аудитория, – мечта поэтов, – не солжёт и даст настоящую оценку творчеству.
II. 2009 ГОД. ПОЭТ ВИКТОР ШЕНДРИК
В апреле прошлого, 2009 года, в Луганском центре «Светлица» выступал Виктор Шендрик, один из самых сильных русских поэтов. Аудитория, – неизвестные мне люди, – затаив дыхание внимала звучащим со сцены строкам.
То званый ужин, то пустой обед. / Дрожит рука, но падают мишени. / Жизнь состоит из маленьких побед / И крупных и досадных поражений.
Упала на пол чья-то шариковая ручка, но никто не пошевелился.
Вода не удержалась в кулаке, / Рябит в глазах от чёрно-белых клавиш. / И жизнь ещё лежит в черновике, / Но набело уже не успеваешь…
Вослед словам поэта в воображении слушателей рождались образы, – у каждого свои, – и люди слушали, прикрыв глаза.
Хоть на бинты рубаху разорви, / Душевным ранам не найти лекарства. / Бывает: жизнь свершилась без любви, / Но никуда не деться от коварства.
И – словно удар наотмашь:
Рвануть меха да каблуками в пол, / Ворота на засов да настежь двери. / За Моцартом послали – не пришёл, / И тянет через стол бокал Сальери.
Мёртвая тишина в зале. Кто-то сглотнул. Сладкое предвкушение коды. И она приходит:
Слабы пружины спусковых крючков, / Косят глаза пока надёжных женщин. / Темным-темно в стране от дураков, / И, слава Богу, умников не меньше.
Поэт закончил. Постепенно зал зашевелился, и с некоторым опозданием, словно надеясь, что поэзия ещё будет продолжаться, сначала нестройно раздались редкие аплодисменты, но тут же пронеслась буря, всплеск оваций. Люди смахивали слёзы, чему-то улыбались ни на кого не глядя – только вовнутрь себя – и хлопали, отбивая ладони, долго, пока не прошло то неведомое им доселе чувство, которое неожиданно и мощно охватило их, и названия которому они не знали.
Поэт стоял, растерянно улыбаясь. На лбу обозначились капли, он смахнул, и, продолжая улыбаться, с удивлением оглядывал зал. Читая, он прожил ещё раз рождение своих строк. Но чему радовались эти люди? Чем им дорого созданное творцом?
Сегодня – Вы! Сегодня только Вы / Мой день и хлеб, мой горизонт и гавань, / Мои сирены, парки и волхвы, / Мой шутовской колпак и, может, саван.
Поэт – обычный человек, не очень похож на тех стихотворцев, что глядят с общеизвестных портретов. Только в глазах маленькие искорки, да ещё на лице едва уловима застенчивая улыбка. Пройдя рядом, разве узнаешь, что это поэт, настоящий, талантом не уступающий тем, с портретов? С виду такой как все. Но кто знает…
Я болен, глуп, безнравственен и стар, / Мои друзья – пропойцы и задиры, / Мой вечный дом – пивняк по кличке «бар», / Да эти подзаборные сортиры.
И в час, когда кутёж и гам без толку, / И всё равно уж – драться или петь, / Вдруг сдавит, взвоет недобитым волком / Тягучее желанье умереть.
Зал снова безмолвен. О чём он, поэт? Ведь это же их жизнь, пусть не полностью такая точно, но мимо которой каждый сколько раз проходил, втягивая носом дурманящий запах, сладкий от свободы, недолгой, нетрезвой, – но свободы.
Позади – ничего, пустота наступает на пятки, / Ни смазливых стихов, ни удачно оброненных слов. / Я не тешусь былым, я от бездны бегу без оглядки, / Чтобы глянуть поверх запрокинутых к Богу голов.
А вокруг шелестит с тормозов соскочившее время, / Время чьих-то амбиций, дешёвых искусов и смут, / Время новых боёв и разборок то с теми, то с теми, / Где в кровавых соплях выползает на свет самосуд.
Кому-то в зале плохо. Это женщина. Сосед машет платком перед её лицом. Она приоткрывает глаза, – в них блеснула влага? – отстраняет руку с платком, опускает голову. Поэт не замечает. Слова продолжают падать:
Мне пригнуться в нырке, уклониться удастся едва ли, / Но из чаши по кругу не так уж и страшен глоток. / Если мне суждено на веку своём петь пасторали, – / Не сейчас, не сейчас, когда болью пронзает висок.
Поэт приостанавливается, вслушиваясь в эхо ушедших слов, резко взмахивает рукой, и в звенящей тишине заканчивает мысль:
Это горький удел – в панихидах оттачивать голос, / Но иначе нельзя. Уж такая досталась страда. / Мы ещё попоём, расслюнявясь, разнежась, расхолясь, / А пока за спиной – пустота, пустота, пустота.
III. 2008 ГОД. НА ПУТИ В ДНЕПРОПЕТРОВСК
«Главное в стихотворчестве – мысль. Она появляется в голове поэта уже увязанная в образ. Формулируется сразу, затем входит в зацепление с другим образом, и так, перетекая, выкристаллизовывает основную мысль. Обязательно должна быть основная, стержневая мысль».
Мы ехали в Днепропетровск. Виктор негромко рассказывал о стихосложении, о своём пути в поэзию. Урчал мотор. О чём-то задумавшись, молчала сидевшая на заднем сиденье Людмила Буратынская, прекрасная донецкая поэтесса. Пролетали за окном вспаханные поля. Был конец октября, но тепло ещё не ушло. Виктор курил и негромким голосом продолжал: «И должно быть стержневое словосочетание. Или в начале, или в конце. Чтобы было к чему прикрепиться вниманию читателя».
– Прочти что-нибудь, – прошу я.
– Хорошо. Только короткое, – оправдывается Виктор.
Я соглашаюсь. Виктор начинает вполголоса:
Когда дует ветер жестокий, / Я к печке трусливо не жмусь, / Бросаюсь в гремящие строки, / Не празднуя чопорных муз, / Мочалю перо на рассвете, / Всё боле себя сатаня. / Восточный живительный ветер / Пронзает надеждой меня. / Строка по-разбойничьи ухнет, / Пока ещё ветер не стих. / Застонет стандартная кухня / От пляшущих мыслей моих…
Некоторое время едем молча. Виктор вопросительно поглядывает то на меня, то на Людмилу. Буратынская отвечает первой:
– На такие очень личные, напружиненные строки нужно отвечать только своими такими же. Можно?
Мы киваем.
В старом доме с гобеленами, / С золочёными багетами, / Сны мне снились чёрно-белые, / И не снились разноцветные. / Почему-то пахли ладаном / За окном лесные ландыши, / И казалось, что же надо мне, / И тоска ложилась на душу. / Там заросший сад с фазанами, / А в пруду качались лилии, / И судьба чертила заново / На моей ладони линии.
Я спрашиваю:
– Можно мне ответить?
И, получив разрешение, говорю:
– Ваши два стихотворения мне понравились. Но они очень разные. Как их рассматривать, чтобы найти что-то единое? И чтобы не затуманивать мозги научными глупостями. Мы говорили о стержневом словосочетании. Так?
– Да, – кивает Шендрик.
– Вот у тебя первые четыре строки – сплошные противопоставления. Борьба. Во второй строфе появляется надежда. Последние строки – апофеоз поэта: «Застонет стандартная кухня от пляшущих мыслей моих». Наверное, это и есть стержневое словосочетание. Не так?
– Не так, – с сомнением в голосе упрямится Виктор. Но умолкает.
– А у меня? – просит Людмила.
– Несомненно, стержневыми являются две последние строки: “И судьба чертила заново на моей ладони линии». Но и четыре первые тоже претендуют на эту роль. А вообще оба стихотворения – это два направления в поэзии. Первое: нервная поэзия, вся в непрерывном борении души с окружающей жизнью, и с неясным предназначением человека в мире. Второе: поэзия, воспевающая примирение человека с действительностью и своим предназначением. Второе направление, наверное, более мудрое, оно наполнено прозрачностью и взрослостью.
– Значит, я ещё не вырос, – мрачно заявил Виктор.
– И не надо, – покачал я головой. – Ты же знаешь, что самые гениальные в мире, – дети.
– А меня ты записал в умиротворённые старухи, – констатировала Людмила с явной обидой.
– Ни в малейшей степени, – мотнул я головой. – Я говорю о направлениях. У тебя есть немало стихотворений и первого направления, скажем: «Из бездны звёзд я выбрала вон ту, прекрасную, но колкую звезду, чей взгляд так жгуч, что мне слепит глаза, влечёт неотвратимо в небеса…»
– Да, да, – согласно кивнула Буратынская.
– Можно сентенцию? – вдруг произнёс Виктор, и, не дожидаясь ответа, начал говорить, – Я сам должен объяснить, и в первую очередь, самому себе, что же я пишу вот уже много лет. Мне пятьдесят два года (Всё описываемое происходило в октябре 2008 года. – В.Т.). Издал много книг поэзии, прозы. Как мне казалось, имел успех. Хотя – у кого? Где мой читатель? Я видел вокруг себя не очень привлекательную жизнь, не очень культурных людей. Писал о них, и, как мне казалось, – для них. Мне во дворе однажды соседские алкаши сказали: «Вот ты, Витька, пишешь всё да пишешь, а о нас, о нашей жизни ты написать пробовал?» И, вы знаете, я попробовал. Но ничего не получилось. Как же можно писать о том, что кому-то дали в рожу, кому-то в стакан не долили водки, а кому-то налили дважды… Я об этой попытке даже стихотворение написал, – как-нибудь прочту, может быть. Но, знаете, что я понял? Что и сам ничем не лучше. Но сразу же и вспомнился Есенин, – он-то, пишут, тоже куролесил, со всяким сбродом и подонками водку хлестал, а стихи-то у него родник прозрачный! Мне казалось, что иногда, совсем нечасто, но удаётся и мне подворовывать у Бога, – не смейтесь…
Мы с Людмилой молчали и не думали смеяться.
– Да, подворовываю, – продолжал Виктор, – «Стихов и не нужно много, излишество не в чести. Решил воровать у Бога, – не жадничай, не части. Кому и по силам кража, по норову сам процесс, тот знает: у Бога даже хорошего под обрез». Но сомнений больше, чем радости: не знаю, то ли я пишу, так ли пишу. Вот и ты, Василий, говоришь, что у меня мудрости мало. А нужна ли она, мудрость? Вот Державин, – тот мудрый был. А мы все – сплошь дураки. И не знаю, мы ли такие, время ли такое, или страна…
Мы молча проехали минут десять, и я попросил:
– Можно прочесть стихотворение?
– Валяй, – разрешил Виктор.
Людмила промолчала, задумавшись о чём-то своём.
Виктор Шендрик
Не умею вязать на спицах – / Запредельное мастерство. / Не умею кинжалом бриться, / У меня даже нет его. / Не умею водить машину, / Отрывать от катушки скотч. / Не умею тянуть резину, / Если нужно друзьям помочь. / Не случалось держать лакеев, / По щелчку различать хрусталь. / Воровать – и то не умею. / Даже жаль, даже как-то жаль. / Во всеобщем задорном тленье, / Где душонками правит плоть, / Награди меня неуменьем, / Осчастливь меня им, Господь! / И куда б забрести ни мнилось, / Хоть на паперть, хоть к палачу, / Уповать на барскую милость / Не умею и не хочу. / Я поддакивать не умею, / В услужении – туповат. / Никогда не носил ливрею – / Даже рад, даже очень рад. / Не хочу быть ни торопливым, / Ни прилипчивым, как репей, / Вот и сделать тебя счастливой / Не умею я, хоть убей. / Не покладистый и не томный, / И, конечно, – с лица не пить. / Ты навеки меня запомни / Неумеющим уходить. / Мне бы лучше вязать на спицах, / Сторожить у людей бахчу… / Не умею остепениться, / Даже пробовать не хочу.
– Здорово, – вздохнула Людмила.
– Классика, – подтвердил я.
Виктор молчал. Мы продолжали ехать. За окнами мелькали пейзажи золотой осени, перемежаясь с полузапущенными деревнями, где на ухабистых дорогах посреди улиц носилась на велосипедах местная детвора. Мы, три поэта, проезжали мимо. Нас ждал большой город Днепропетровск, где в небольшом зале городской библиотеки замечательная поэтесса Людмила Некрасовская собрала около ста поэтов и любителей поэзии. Мы волновались очень и ещё не знали, что всё пройдёт хорошо.
21 июня 2010 г. Макеевка