Гроза.
Гроза обычно приближается исподволь, тяжестью своего приближения поражая нервы людей и животных. Вот ласточки с беспокойством разлетались над озером, изогнутым крылом едва не касаясь воды. Вот собака в тревоге побежала за хозяином, заглядывая в глаза его, ища защиты. Вот курица захлопала крыльями, кудахтала, приглашая цыплят в безопасное место - в курятник. Прятались многочисленные козявки в травах. Уже налетал порывами ветер и рвал развешенное белье, и хозяйка побежала собирать его, в спешке. Она звала и звала детей, в тревоге. Затем с копной белого, пахнущего свежестью белья, стремительно вбежала в избу, откуда через минуту вновь выскочила и побежала в огород, где уже с трудом одолевая ветер, закрыла грядку с огурцами, парник. Затем помчалась к сараю, закрыла на замок хлопающую дверь. И уже с сердитой ноткой вновь позвала разыгравшихся детей, которых увлекла всеобщая суматоха и они с хохотом носились по двору, размахивая руками. А ветер все крепчал и крепчал. Уже безумно шумели деревья, уже был слышен свист в проводах. Вот в соседнем дворе загрохотало упавшее пустое ведро, которое хозяйка выставила в ряд с другими вдоль водостока для дождевой воды. Вот упали грабли в спешке приставленные к стене. А вот под необыкновенно сильным порывом ветра заскрипел конек крыши ржавыми гвоздями своими и с трудом, раскачиваясь, отделился от своего насиженного места. Он выходил медленно, словно удаляемый коренной зуб, с болью. Вот уже торчит он неестественно и нелепо над крышей. Но в следующий момент его сорвало-таки, приподняло и со всей силы треснуло о крышу, в последний раз. Еще минуту, две конек лежал на крыше, но следующий порыв ветра приподнял его и понес неведомо куда.
А деревья кланялись до земли и стонали. Яблоня, красивая в своем плодоносном, зрелом возрасте, металась в страхе, исполненная дурных предчувствий. Ствол яблони и корни его, словно заботливые родители, крепко держали ветви – словно детей своих, но самая большая, самая красивая, что росла на южной стороне, трепетала в отчаянии. Листья исполняли бешеный, последний танец. Ветер затих на миг, отпустил, а затем с силой рванул дерево, и та самая ветвь вдруг оторвалась от ствола, слегка всплыла в высь и упала листьями на землю, а оборванным краем вверх, прислонилась к стволу, затем медленно сползла, проиграв. Еще жива она была, еще трепетали листья, еще были они зелены, но завтра они завянут, и ветвь умрет. И сожгут ее рачительные хозяева, жалея о потерянной, вдруг, красоте. А дерево кричало об утрате, и с изуродованного ствола сочились слезы. Но продолжало оно бороться за жизнь остальных своих ветвей, несколько потеряв в себе уверенность. И долго, ох как долго будет болеть эта глубокая рана на дереве, и никогда оно уже не будет таким красивым, как прежде, без той, любимой ветви. Будет еще много бурь и солнца, но эта утрата будет невосполнимой.
Ветер, сделав свое дело, пригнав огромную черную тучу, затихал. Быстрые струи прохладной воды потоком хлынули на землю, обливая израненное дерево, кусты, травы. Грянул гром, и молния с треском ударила в электрический столб, и голубоватая змейка с шипением стремительно поползла по проводам к дому, но умерла с хлопком в электрощите, над которым мудрая хозяйка повесила образ Божьей Матери «Неопалимая купина».
Живительной влагой питались испуганные цветы и травы, все растения, и, конечно, корни той самой яблони, потому что – это была жизнь. Листья дерева, умывшись, заблестели. Дерево молчало. Ливень прошел быстро и, облегченная туча ленива поползла дальше, подгоняемая уставшим ветром. Следом летели обрывки ее, бесформенные и бесполезные. Где-то далеко появились первые лучи солнца, а когда небосвод, наконец очистился, то засияло оно, сторицей даря свет и тепло всем, словно извиняясь за урон и страхи. И все живое на земле потянулось к нему. Отряхнувшись, выпрямились, уложенные ветром травы. Раскрыли свои зонтики, спрятавшиеся было цветы. Ветви на деревьях всем своим существом потянулись к солнцу за продолжением.
Потеряв своего старшего сына, которому было всего 42 года, Валерика, родители мои не смогли уже оправиться. Это горе подкосило их. В одночасье постарели они. Но жизнь продолжалась, наполненная воспоминаниями. То были уже усталые дни. Очень редко вспыхивал в их глазах оживленный огонек, румянились щеки. И мама время от времени говорила с тоской: «Вот уже два года без Валерика, вот уже семь лет без Валерика, вот уже десять лет без Валерика…»
Мы приезжали часто, нарушая их размеренную жизнь. Дети все летние каникулы проводили в деревне. Хлопоты, новые тревоги наполняли шумом дом. К нашим детям беспрестанно приходили друзья, приходили по несколько раз в день. К мальчикам приходили мальчики, к моей дочери приходили девочки. Они галдели, бегали по дому, наводя в доме сущий бедлам. Но мама вновь наводила чистоту, готовила обеды, бегала к озеру и с тревогой, приложив ладонь к глазам всматривалась в дальний берег, где купались дети, признав их издали, вновь бежала домой к неотложным делам. Когда мы приезжали, дети, взволнованные встречей, никак не могли угомониться, и тогда я строго выговаривала им. Мама печально прерывала меня и говорила: «Не останавливайте детей, пусть резвятся. У детства не бывает повторения. А дети должны быть веселы и неугомонны. В войну, когда я работала в садике в эвакуации, дети не умели веселиться. Сядут бывало на скамеечку и сидят, как старички. Я все пыталась их отвлечь от тоскливых мыслей, они чуть откликнутся, и вновь горюют. Не приведи Господь такого детства».
Я приезжала часто. Все свое время проводя в хлопотах, старалась максимально избавить от них маму. А она непривычно тихая сидела рядом и шутя ворчала: «Сижу, как в санатории, бездельничаю». Я никуда не желала отлучаться от дома. Каждая минутка, проведенная с мамой, наполняла душу мою чем-то необъяснимо высоким. То было печальное наслаждение души, наслаждение перед последним расставанием, до которого было еще далеко. Но страх перед этим всегда тревожил меня. Я думаю не только меня, но и моих братьев. Много раз видела я в их глазах ту тревожную нотку, которую не спутаешь ни с чем. Страх за них был очень жгучим, острым, быть может еще и потому, что жизнь была беспокойной, до предела наполненной. Братья боялись потерять их, а сами ушли, не дожив до возраста родителей. И вновь здесь появляются мысли о тайне жизни и смерти. Тайне, которую, видимо, не дано постигнуть простому смертному. Тайне, которая привлекала и привлекает умы на протяжении всего существования земной цивилизации. Тайна, которую не следовало бы нам, простым смертным, и познавать. Господь решает эту проблему за нас, оставив в нашей власти лишь быть готовым к исходу, очистить душу свою от множества грехов, искренне покаявшись, и не творить новые грехи. Господь призывает нас к смирению. Смирение неприемлемо людьми, не познавшими смысл и значение этого слова. Оно приходит к человеку через страдания, после духовного очищения. Господь дает человеку смирение, как дар за попытку возвысить свою душу. Не будет этого дара, если человек не умеет любить своих ближних, не умеет прощать. И совсем необязательно кричать об этом, говорить бесконечно, надо просто любить и просто прощать. И бывают в жизни случаи, когда уже нет того человека, которого не простил при жизни, сам не попросил прощения, хотя много раз слышал и читал «прости брата своего». И тогда болью, такой нестерпимой, такой глубокой, будет отзываться имя его в вашем сердце, что захочется пасть на колени и выть, протянув руки свои к небесам, ища ответа и успокоения. Но не скоро Господь даст покой и ответ. Душа будет томиться в долгой болезни и скорби. А скорби эти и будут вознаграждены смирением.