Каждое утро начинается одинаково: звонок в домофон, постовая нажимает на кнопку, запуская звонящих в нижнюю дверь, широкая лестница наполняется шагами, краткими перемолвками, поиском ключей по сумкам и карманам. Ключи — такие дверные ручки, съёмные четырёхгранники. Половина дверей в отделениях открывается ими, это удобно. Женское на четвёртом этаже, под крышей.
Плавно и одышливо проплывает по коридору тяжелокорпусная хозяйка, игнорируя просящие взгляды ранних помощников, нажимает в святая святых кабинета, уютном закутке за шкафом, на кнопочку чайника, шуршит упаковкой сладостей. Все знают: пока она не начаёвничается, бесполезно подходить и спрашивать, все ждут.
Нервная Дина ждёт стрельнуть сигаретку, за это на любую работу согласна. Дина раньше на рынке стояла, помнит ещё то время, когда хозяйка к ней приходила, щупала трусы-паруса, разглядывала на просвет подследники, торговалась до трясущихся подбородков. У Дины тогда была власть. Но директор рынка слишком много себе позволял, слишком, об этом Дина не молчала, работала рыночным радио, вследствие чего докатилась постепенно до диагноза. Сейчас она лечится после родов. Дина так яростно отстаивала своё право на ребёнка, что тотчас после родильного её привезли сюда. У неё мальчик. При слове "мальчик" Дина улыбается, всё остальное время она серьёзна до насупленности, колючками во все стороны: локти, скулы, ключицы…
Зоя не курит. Зоя мягкая, круглая, как мячик. Она стоит у стены за компанию, на одной ноге, вторую согнув в колене упирает шлёпанцем в стену. Ей кажется, что это шикарно и женственно. Зоя секси: её пышные груди, не сдерживаемые никаким исподним, студенисто перекатываются под коротким халатиком, удобно размещаясь на круглом животике. На таком животике сладко было бы пествовать младенца, и Зоя страстно желает ребёночка. Она обнимает живот обеими пухлыми ладошками и кричит через всё отделение: "Паня, я беременна от Соломона!" Затихает, прислушиваясь к ощущениям в животе. Ей кажется, что там двойня, мальчик и девочка. Зоя стерильна, мама устроила ей перевязку труб, по знакомству, но Зоя верит в чудеса.
Паня, бывшая подруга Зои знает, что Соломон — Игнат Соломонович, главврач — в жизни не подошёл бы к этой пациентке. По причине безнадёжности последней и по собственной брезгливости. Соломон не выносит неопрятных женщин, рядом с ним всегда ухоженная, подтянутая старшая, Илона. Когда-то Паня была такой же изящной, с богатым макияжем, работала завмагом, выгодно вышла замуж, растила дочь, всё как у людей. Паня и сейчас выглядит почти нормальной, особенно если при ней не упоминать Новый год. В Новый год её муж убил их дочь, прямо за столом, бутылкой шампанского по голове. Врачи подтвердили аффект, теперь муж содержался на третьем этаже, а Паня на четвёртом. С подругой по палате она разругалась из-за Зойкиной веры в Деда Мороза.
Ёлку и Деда Мороза на окне нарисовала Олечка, ей каждый год разрешают это делать. Олечка талантливая, но нервная, родители регулярно кладут её подлечиться, особенно накануне своего отпуска или праздников. Родители Олечки обеспеченные, постоянно ездят за границу. Не с такой же дочерью. У них есть другая, нормальная. А эта — крест, постыдная тайна. Олечку окучивает Верка, патологическая врунья и хроническая суицидница девятнадцати лет. Всё, что Верка попросит, Олечкины родители покупают и приносят в дни посещений или, чаще, посылают через бабушку. Как правило, это конфеты. Верка неисправимая сластёна.
Паня не ходит в тот конец коридора, где под нарисованной ёлкой гуляют Оля и Вера, Паня направляется в противоположный, мимо поста и наблюдательной палаты, туда, где из пола торчит окрашенная сотней слоёв краски облупленная труба отопления. Бабка Ягоровна, выскочив из туалета, обходит Паню на вираже, чуть не подрезав на ходу. Ягоровна мёрзнет, летом и зимой, но зимой особенно, поэтому в отопительный сезон висит на батарее, как на вновь обретённом любовнике. Иногда бабка нежно запахивает трубу в свой фланелевый халат, обжигая горячим железом иссохшую грудь. Иногда почему-то крестится и кланяется на свою трубу, как древняя язычница. Жрица центрального отопления.
В коридоре утренняя заторможенная суета, сонные нечёсаные пациентки нехотя вываливаются из палат, от лекарств сонные, никогда не высыпающиеся. В туалет очередь. Только из старушечьей палаты никто не выходит, там дверь-половинка, закрытая снизу, как в наблюдательной палате. Наблюдательную открывают по просьбе, а старушечью лишь для процедур и смены памперсов. Никаких мягких палат, никаких одиночных, даже за деньги. Буйные лежат в наблюдательной на вязках, пока не купируются. Свободных мест в отделении почти никогда не бывает. В наркологии женской, на втором, бывают места, особенно, когда праздники давно прошли, и алкоголички успокоились до следующих. А в психиатрии половина невыписных, пенсию на адрес больницы получают. Некоторые, одинокие, обладают порядочным приданым на книжке, но у большинства деньги забирают родственники, оставляя только на шоколад, сигареты там, чай какой… Медсёстры иногда бегают для больных в магазин, хоть и не положено.
Дарья не бегает, она процедурная, самая чистая работа. Накрути себе полную банку круглых ваток, пропитай их пахучей жидкостью (спирта уже нет), набери заранее патронташ шприцов; пропусти через себя несколько десятков ягодиц, круглых и вислых, толстых и тощих, в синяках и шишках от постоянных инъекций: ватка — шприц — ватка — следующий. Наломай разноцветных таблеток, разложи кружочки, половинки и четвертинки в ячеистую коробочку, на пост отнеси, в процедурке приберись, прокварцуй да и сиди с хозяйкой чаи гоняй. Разве когда в банный день помочь попросят, старуху, маринованную в собственных экскрементах, отмыть…
Дарья презирает психов, а работу свою любит, такой вот парадокс. После месяца работы в отделении стала всюду больных различать: мир наполнен безумием, как луковый суп луком, кипит мутным бульоном, в больницах разве что самая пена закрыта. Ничто эту пену не берёт: ни амитриптилин, ни галоперидол, ни старость, ни даже смерть. Каждая последняя суицидница с исчёрканными шрамами запястьями, каждая маразматическая старуха, каждая: и раздражительная Дина, и дебиловатая нежная Зоя, и апатичная Паня, и весь этот разношёрстный контингент, — все невероятно хотят жить, цепляются за жизнь дешёвым маникюром, пишут ей на стене послания скрюченным, измазанным в дерьме, пальцем; кричат о ней с крыш, срывая голос, раньше чем сорваться самому. Этим вот жизнелюбием здесь и заражается Дарья, процедурная медсестра Первого женского психиатрического отделения, сирота, разведёнка, бесплодная, маленькая некрасивая женщина. Учится у психов. А где ей ещё учиться? Так, чтобы пришла домой, а жить — хочется!