Эти два оборвыша когда-то имели приличную работу, трудились, выполняя то, что от них требовалось, чему учились всю жизнь и, худо-бедно, содержали семью. Раз в неделю, спрятавшись где-нибудь в укромном месте, распивали маленькую бутылку шнапса и чувствовали себя вполне счастливыми людьми. Еще им доставляла радость любимая футбольная команда, когда она выигрывала свои матчи у чванливых московских команд. Но это случалось редко. Наступили лихие времена. На работе перестали платить деньги, исчезли на прилавках товары и народ ринулся в леса и на болота, чтобы прокормить семью.
И в этот раз, темной осенней ночью, Ванька Есугеев со своим приятелем Геннадием Андреевичем Крючковым сидят у костра, мешают в котле варево, напоминающее нечто среднее между кашей и супом, и ведут неторопливый разговор о том, о сем... Крючков рассказывает об удивительном разнообразии характеров его знакомых, друзей, их поступках и привычках, которые порой не-возможно оправдать, как и трудно понять. Начиная с детских лет, когда в человеке начинают проявляться его индивидуальные особенности, до зрелого возраста. Всех, с кем довелось ему учиться, работать и которые так или иначе остались в его цепкой памяти. В своих рассуждениях Геннадий Андреевич утверждает, что причиной большинства отрицательных судеб является гордыня, легко возбудимый гнев и алчность - то, что не поставишь, как веру, во главу угла человеческой морали. To-есть, все, что идет из детства, из времени обучения и воспитания.
Что-то новое появилось в сентенциях Геннадия Андреевича. Сегодня он обрушился на нашу систему образования. Внук Крючкова не любит делать уроков, не хочет учиться. Вот и ищет он причину этого нежелания, перетряхивая школьную систему и нашу бестолковую жизнь. Упорно и последовательно он находил и выуживал блох в законах и постановлениях, с дьявольской изобретательностью направленных на ухудшение школьного и высшего образования. С едким сарказмом он обрисовывал полуграмотных реформаторов школьного образования, даже русского языка и прочее. Все теперь у нас укрупняется. Вместо двух, а то и трех поликлиник - одна. Коридоры медицинских учреждений отныне забиты старухами и алкоголиками, клянчащими спиртосодержащие лекарства. Чтобы выписать или закрыть бюллетень, приходится стоять в очереди весь день. Теперь посмотрим, как обстоят наши школьные дела. Из двух классов сколачивают один и учителю приходится контролировать за сорок пять минут сорок с лишним учеников! О каком качестве обучения можно говорить? А делается это для того, чтобы сэкономленные таким образом средства передать генералам, чтобы те могли охотиться с вертолетов на белых медведей и набивать себе и без того жирные брюха.
Чтобы люди не знали об этом, делается все под грифом воен¬ной тайны. Разглашение ее, в свою очередь, карается законом. А то, что не является секретом, так это “ежедневный изнурительный труд” коммунистов на благо отечества и народа. Об этом можно прочитать на лозунгах и воззваниях.
В каждом классе не должно быть больше пятнадцати учеников. Обязательными школьными предметами должны быть этика, эстетика, танцы и шахматы. Это со временем позволит значительно сократить милицию, так как резко уменьшится преступность.
- Я предлагаю учителем бальных танцев назначить товарища Крючкова Геннадия Андреевича. Но, подозреваю, что партия в лице КГБ не поймет тебя. Ей проще будет назначить тебя смотрителем параши в камере уголовников, так как политические инакомыслия у нас давно перевелись.
- Не юродствуй, Ванька, я говорю о серьезных вещах. Когда человеку открыты законы природы и красоты человеческих отношений, его потенциальные возможности направлены на созидание, в этих случаях в нем нет места преступным инстинктам. Надобно обязательно вернуть в школу мужиков-преподавателей. Женщина-педагог - это нонсенс! Им можно оставить от силы два-три пред¬мета - языки до седьмого класса и ботанику, может быть, еще химию. Если педагог не способен продуктивно размышлять, если у него ограниченное воображение и он не философ, - грош ему цена, как педагогу. А женщина... Я не хочу сказать о ней ничего плохого, но она мать, у нее семья, заботы о здоровье и благополучии детей, а тут еще платят, будто они отверженные. Ей не до размышлений о том, какая подача материала максимально заинтересует учеников, через какие события прошлого, настоящего и будущего протащить бы их незасоренный мозг, чтобы в них вспыхнула тяга к знаниям. Власть внедрила обязательную и очень жесткую программу, за пределы которой ни шагу ни в стороны, ни вперед. Таким образом большевики-ленинцы исключили любую возможность влияния какого-то свободомыслия, за проявление которого мигом выгоняли из школы, без права преподавания.
- Среди моих знакомых было несколько человек, жизнь которых могла бы быть совсем иной, если бы на становление их личностей еще в детстве воздействовали думающие педагоги и родители. - Продолжает рассуждать Геннадий Андреевич. - Однако этого не случилось. Школа постепенно деградировала, а взрослые, постоянно занятые на работе, дома, мало обращали внимание на будущее своих чад. Опять же, всенародное пьянство... Нищета из-за убогой оценки труда... Один из таких людей - Леня Пантелеев, хоть он и умудрился получить хорошее образование.
- Как, как? Леня Пантелеев?
- Да, его так и зовут, ничего особенного, он только однофамилец и тезка того Пантелеева, которого ты имеешь ввиду. Он как-то при мне заполнял анкету. А когда представляется, произносит свою фамилию и имя с некоторым вызовом. Нельзя сказать, что он гордится этим, однако ни плохих, ни хороших сторон своего характера не скрывает, как и фамилию, и не выпячивает. По-моему, это делает ему честь, как и любому человеку, стремящемуся оставаться самим собой. Это не значит, что я симпатизирую ему, даже наоборот. Но я стараюсь быть объективным. То, что я сказал, случается, когда он трезв. Стоит ему выпить, как, он тут же преображается. В нем уживаются два абсолютно резных человека.
Грибники, мои знакомые, рассказывают, что на вопрос, не является ли он родственником того самого Лени Пантелеева, грозы Питерских Семенцов послереволюционных годов, он не отвечает ни да, ни нет. По всему видно, что вопрос этот он воспринимает, как унижающий его. "Как же, какой-то там налетчик из подворотен, пусть хоть и воспетый писателями, как и в устных легендах, может равняться с ним, художником божьей милостью"? Однако и видно, в его глазах появляется и исчезает нечто похожее на гордость, что люди чуть ли не ставят его в один ряд с исторической личностью. У Пантелеева даже походочка становится небрежной, вразвалочку и он, не торопясь, уходил в тамбур, похлопывая по карманам в поисках спичек.
- Друзья и знакомые Пантелеева - в основном те, кто провел какое-то
время с ним в заключении и алкоголики. В разговоре за бутылкой он в который раз, правда, с вариациями, рассказывает им, что закончил Мухинское училище, работал ювелиром и не забывал именовать себя художником божьей милостью. Я немало прожил, Ванька, и повидал всяких людей, но что-то не припомнить мне, чтобы кто-то позволил себе подобную самоаттестацию.
- Как-то я спросил у него: "Леня, а с однокурсниками ты поддерживаешь отношения? Среди них у тебя должны быть друзья, приятели, верно? Вы ведь встречаетесь с ними по каким-то да¬там и юбилеям?
- Нет, ответил он, я не встречаюсь с ними и никогда не считал их своими друзьями и вообще, достойными моего общения. Это были бездарные люди, корчившие из себя гениев, а на самом деле так себе, средней руки ремесленники, способные разве что малевать лебедей на клеенке и разрисовывать матрешки.
- Знаешь, Ванька, когда я услышал от него, что он "художник божьей милостью" и заоблачную оценку себя и собственных возможностей и то, с какой убийственной неприязнью он отзывался об однокурсниках, его хвастовство, я был в шоке. Как может зрелый и трезвый в этот момент человек говорить такие вещи о себе на людях? Вроде бы не чокнутый. Или, может, он других считает идиотами? Услышанное было похоже на балаганный эпатаж. Так что в нашей стране давным-давно были люди, приспешники взглядов мистера Карнеги и его сторонники, задолго до того, как появились у нас в продаже его книги. Знакомые и приятели, с которыми он только что распивал бутылку, получали беспощадные и унизительные прозвища, придуманные Пантелеевым и терялись, порой приходя в гнев. Клички и прозвища эти были точны, остроумны и хлестки. В них постоянно сквозила какая-то необъяснимая злость, даже
злоба и прилипала к человеку надолго. Все знали, что Леня наделен каким-то мрачным и паскудным талантом, унижающим и оскорбляющим одновременно, однако ради того, чтобы послушать Пантелеева, пусть даже это будет нечто неприглядное в их адрес, грибники прибегали из других вагонов и отдавали должное искусству оратора.
- Геннадий Андреевич, а ты давно знаком с ним?
- Не очень. Года три или четыре назад познакомились с ним в поезде. Он тогда только что освободился из заключения и впервые ехал за грибами на продажу. В те времена поезд Ленинград-Гдов назывался "рублевым", потому как билетов никто не покупал, грибная братия давала проводнице по рваному рублю туда и столько же обратно, а та собирала их в полиэтиленовый мешочек, и отдавала бригадиру, а тот, собрав мешочки со всех вагонов, делил между обслуживающим персоналом поезда, включая машиниста тепловоза.
Мы ехали в Криуши, за грибами. День был будний, в вагоне Гдовского поезда ехала дюжина грибников и несколько рыбаков в Добручи, на Плюссу. Леня Пантелеев рассказывал о своих мытарствах после освобождения, что едет за грибами впервые и просился сопровождать меня весь день. Он хотел уяснить себе, какие грибы съедобны и как их находить. Его интересовало все, что касалось грибов, был учтив и предупредителен. В эту поездку он взял две огромные полуразвалившиеся корзины, скорее всего, подобранные на помойке и полбуханки ржаного хлеба, однако при¬обрести бутылку сивухи удосужился.
Я угостил его тем, что было у меня, а ты знаешь, что я беру с собой недельный запас провизии, даже если выезжаю на сутки. Пантелеев настойчиво предлагал мне выпить. Когда я отказался, объяснив ему, что не пью, он не поверил, а потом обрадовался, и не скрывал этого.
Если послушать Пантелеева, так он вообще непьющий. Впрочем, я видел, что и в пьяном виде он не теряет головы и работает не хуже, чем, когда трезвый. Однако по адресу алкашей высказывается, будто из пушек обносит. А после случая в Кеми, когда новые друзья Лени с подозрительно бегающими глазками, помогавшие ему в продаже двух мешков лука, напоили в ресторане на его же деньги, обворовали и избили, отношение его к пьющим гражданам отечества оформилось окончательно. Теперь он называет их расой, которую надобно искоренять с помощью дуста и атомной бомбы.
Когда его застают за выпивкой и напоминают, как насчет "расы”, он каждый раз находит какие-нибудь аргументы. А однажды он привел потрясающе красивый аргумент, вполне достойный быть притчей. Начал он так:
- Знающие люди утверждают, что мастерство в том или ином деле несовместимо с алкоголизмом. Но я хочу рассказать вам одну историю, которая опровергает это категоричное утверждение. Известный австрийский футбольный тренер Макс Меркель однажды узнал, что в предыдущий вечер половина его команды пьянствовала в близлежащих барах. Собрав команду, он разделил ее на две части, алкоголиков и трезвенников. Заранее приглашенного профессионального судью с двумя лайнсменами попросил провести два полноценных тайма, предписав своим подопечным выкладываться на полную катушку. Победили алкоголики со счетом 7:1. Тогда Меркель сказал алкоголикам: "Можете пить дальше".
В половине четвертого я отправился на станцию, к поезду, а Пантелеев остался на полигоне. Так состоялось наше знакомство, продолжавшееся несколько лет.
XXX
Ещё лет пятнадцать назад Гдовский поезд шел из Питера через Калище, через Веймарн, спускался до Гдова, а обратно воз¬вращался через Веймарн и Гатчину. По пятницам народ, отработавший в Питере всю неделю, ехал домой на выходные, постепенно выходя из вагонов по всему пути следования. В воскресенье все они с детьми, с огромными мешками с копченым чудским окунем, баулами, полными соления и картошкой, снова ехали в Пи¬тер, на работу, до следующей пятницы. В этих же вагонах, кто в проходах, кто в тамбурах, а то и в туалетах, ехали неунывающие грибники с рыбаками.
Эта публика на каждой остановке норовила выскочить из вагонов, чтобы купить бутылку мутного самогона. Машинист даже притормаживал, чтобы подобрать запоздавших, так как пассажирский поезд по этим местам ходит раз в сутки. На
195-м километре, что в получасе ходьбы от Криушей, грибники просили машиниста притормозить, чтобы спрыгнуть. Если тот забывал об этом, они срывали стоп-кран. Машинист не обижался, а грибники расходились по своим заветным борам в сторону от дороги.
От Веймарна до Гдова деревянные шпалы под рельсами потрескались, а половина из них сгнила, костыли повылезали и торчали, будто иглы дикобраза, а сами рельсы вдавливались чуть ли не до песчаного полотна. Так и продвигались поезда, качаясь и переваливаясь, со скоростью, не больше двадцати-двадцати пяти километров в час. Вечно пьяные путевые рабочие не успевали менять шпалы и вбивать в них костыли, а средства, отпускаемые на содержание дороги, и без того скудные, урезали с каждым го¬дом. Дошло до того, что убрали круглосуточное дежурство у железнодорожного моста через Лугу. Московское чиновничество решило прикрыть убыточную разрушающуюся дорогу, однако гдовичане поднялись на дыбы, как во времена Ливонского нашествия, их поддержали Сланцы и другие придорожные города и поселки. Быстро собрали деньги, за одно лето засыпали полотно щебенкой и заменили деревянные шпалы на железобетонные. Выполнив эту богатырскую работу, гдовичане вдохнули вторую жизнь в свою железную дорогу и показали чванным столичным чиновникам, чего они стоят на самом деле.
- Пантелеев работает где-нибудь?
- Кажется, нет. Он что-то говорил об этом. О государстве, о системе подоходных налогов. С раздражением он говорил о преступной организации труда и такой же преступной власти, работать на которую он отказывался. В его рассуждениях много спорного, противоречивого, однако в главном, в собственном отношении к людям, к работе вообще и чиновникам, он тверд и принципиален. Кстати, у него интересные и неожиданные для уголовника взгляды на государственные институты, на власть, которая сама же переступает законы, придуманные и написанные ею же. Он считает, что смертную казнь за особо опасные преступления необходимо ввести снова, тогда можно будет пересажать или перестрелять министров-казнокрадов, депутатов-взяточников и генералов, присовокупив к ним забулдыгу-президента за этот гигантский балаган.
- Смертную казнь у нас отменили не для того, чтобы стать, как они утверждают, цивилизованной страной. - Взвинчивает себя Пантелеев. - И не для того, чтобы войти в Европейский союз.
Стать цивилизованной страной только по этому признаку то же самое, когда лиловомордый партийный секретарь, затянув на жир¬ной шее галстук, думает, что стал интеллектуалом. Власть протащила этот закон, чтобы самой избежать возможного суда и вышки, так как прекрасно знает за собой множество тяжких грехов. Людей не обманешь. Они мигом вычислили, куда ушли средства огромного государства, партийные деньги, десятилетиями выкачивавшиеся коммунистами из карманов слесарей, учителей и землепашцев. - Такой беспощадный и, как мне кажется, справедливый при¬говор раз за разом выносил Леня Пантелеев, уставившись на меня так, будто это я, будучи генсеком, шарил по его дырявым карманам.
- Олицетворяя власть, они не стеснялись врать людям, а свои совещания проводили втайне, будто заговорщики, придумывая лозунги и воззвания, где можно было прочесть о том, до чего же, оказывается, мы счастливый народ и как горячо мы любим свою родную Коммунистическую партию. А сами отгородились от "любящего" народа за толстыми стенами Кремля и Смольного, ощетинившимися штыками солдат и ментов. Страну разделили на военные округа и расквартировали в них армии. Попробуй, вякни! Никто и не смел что-то вякать. Разве что иногда, когда становилось невмоготу. Летом 1962 года в Новороссийске наши доблестные генералы приказали расстрелять из пулеметов безоружных людей, требовавших хлеба, и ничего больше. Такие решения имел право принимать только Верховный Совет, однако его никто не спрашивал. Всем распоряжалось Политбюро. Расстрел здесь, расстрел там... Придумали и ввели массу запретов и тайн.
Чего стоит приказ для КГБ, откуда следовало, что документы и любые другие материалы, изобличающие в преступлениях и других компрометирующих поступках высших руководителей КПСС, секретарей краевых, областных и районных комитетов партии, подлежат уничтожению на месте, а владельцы этих самых материалов и документов - доставке в местные отделения КГБ.
Пантелеев оценивающе оглядел слушателей, сидевших с остывшим чаем и нетронутыми бутербродами, вынул из кармана сигареты и сделал шаг к выходу, затем остановился, будто вспомнив что-то и, дирижируя сигаретой, продолжал:
- Сегодня они снова, будто пресмыкающиеся, вползают во власть. Посмотрите на их зловещие лица, послушайте их косноязычные и демагогические речи. Они снова хотят убедить всех, что только они могут осчастливить народ и повести к процветанию государства, а значит, только они достойны обшаривать наши карманы и подслушивать, о чем мы говорим на кухне. По словам Геннадия Андреевича, в такие моменты красноречие Пантелеева становилось пугающим, слушатели цепенели от страха и начинали оглядываться. Леня чувствовал себя сверхчеловеком.
XXX
Геннадия Андреевича Крючкова, пятидесяти двух лет от роду, водителя автопогрузчика по специальности, пригласили в один из райцентров Ленинградской области для опознания трупа Лени Пантелеева, вернее, его головы, найденной в непроходимых болтах на краю авиаполигона в Криушах, что по Гдовской железной дороге» Вернувшись на следующий день, Крючков позвонил Ваньке Есугееву и рассказал о поездке, подтвердив, что это действительно голова Пантелеева. На опознание приехала так же сестра Лени. Она тоже подтвердила, что это голова ее брата. Отнеслась она к происшедшему спокойно, даже безразлично, будто к чему-то обыденному, затем, подписав какие-то бумаги, оставила в милиции домашний адрес с телефоном, быстро повернулась и уехала.
- Какой страшный финал и какое беспросветное одиночество, да-же там, откуда нет возврата! - Подвел итог рассказанному Геннадий Андреевич. - Сколько себя помню, мне всегда хотелось, чтобы вера в Бога не была для меня пустым звуком. Особенно сильно я почувствовал это во время опознания Пантелеева и когда
я увидел абсолютное безразличие к нему родной сестры. Но как могу я верить Тому Кого не видел? Ведь не такой уж я грешник, и не злодей, если хочу только удостовериться в существовании Того, в которого меня призывают верить? Бесчисленные поколения служителей культа утверждали, что если человек молится и приносит жертвы Богу, то Он всенепременно услышит и выполнит мольбу просящих и страждущих.
- Хочу сказать тебе, Ванька, о том, что и сколько пришлось вынести Пантелееву за тот совсем небольшой отрезок времени, что я знал его. Государство организовало ему четыре года невыносимых условий пребывания в заключении, где человек низведен до скотского состояния. Там он озлобился на все и всех и, как мне кажется, потерял веру в человека, даже веру в Бога, к которому он не раз обращался, чтобы он защитил его от несчастий. После выхода на свободу ему пришлось столкнуться с неприязнью окружающих, отчуждением со стороны родных и близких. А тут еще ты добавил страданий Леньке, отлупасив его в вагоне... В том, что Пантелеев чувствовал себя изгоем и парией, отчасти был виноват и он сам.
’’Если Господь Бог всепрощающ, то откуда взялся ад? И почему Господь не слышит и не видит жертв, принесенных ему? В крупнейших битвах истории гибли десятки тысяч солдат. Все они пе¬ред сражением молились своим Богам, приносили жертвы, и тем не менее они прошли мимо Его ушей. А младенцы, не успевшие согрешить"? - Без конца можно было услышать от него. Это тоже добавило сомнений Пантелееву.
- В случае с Леней Пантелеевым похоже, что его действительно кто-то покарал, скорее всего, за гордыню, которую принято считать одним из самых тяжких грехов. Может быть, этот кто-то и есть Бог? Но почему бы ему не показаться? Что ему стоит? Ведь Он могуществен и может все! Ради чего играть в прятки, если Он хочет, чтобы ему верили? Бог-сын придумывал и демонстрировал перед людьми различные чудеса, чтобы подтвердить перед ними свою сверхъестественную сущность и тем самым внушить им веру. А за полторы тысячи лет до него, то же самое проделывал Моисей, когда выводил свой народ из Египта. Зачем Бог-Отец избегает этого? Как видишь, теперь и я, как Леня Пантелеев, начинаю задаваться этим вечным вопросом.
- Так ты встретил Бога-Отца? Или хотя бы Бога-Сына, Геннадий Андреевич?
- Тебе бы только кривляться, Ванька. Я говорю о вещах серьезных. Даже самые убежденные атеисты за шаг до Вечности произносят Его имя. Я не знаю, возвращается ли к нему вера в Бога, но то, что он уходит с Его именем, это точно. Так происходит со всеми, потому что человеку страшно остаться один на один с Тем чего никто не видел.
За грибами-ягодами и на рыбалку Ванька Есугеев обычно отправляется по Гдовской железной дороге. Кленны, Криуши, Туганы или Добручи на Плюссе, где бродяжничество по тамошним светлым борам сменялось охотой за голубым пером на реке. Голубое перо, - это небольшая щучка до восьмисот граммов. В Сибири их называют травянками. Щука, переросшая этот вес, постепенно теряет свои вкусовые качества.
В одной из таких поездок, в вагоне, Ванька познакомился с Леней Пантелеевым. Вышли в тамбур, у кого-то сигареты отсырели, у кого-то спичек не оказалось, слово-за-слово, то-се... Говорил Пантелеев нормальным языком, без раздражающих ужимок и жестикуляций, характерных для вернувшихся из заключения, быстро схватывал главное в разговоре и так же быстро формулировал ответ. В этом разговоре Ваньке показалось, что Пантелеев хорошо изучил секреты человеческой психологии, пройдя непростую школу, где эту науку проходят в предельно сжатые сроки, по ускоренной программе, однако, в черно-белых тонах. По этой причине и отношения с окружающими у него складывались по той же черно-белой схеме. Друг — враг, много - мало, хороший - плохой. Эту железную схему в Лениной голове не изменили даже те два прохиндея-психолога, освободившиеся оттуда же, где отбарабанил срок Пантелеев, зубодробильно пройдясь по его бизнесу с луком.
А пока он рассказывал Ваньке все, что узнал о грибах от Геннадия Андреевича Крючкова. Рассказывал Пантелеев красочно и уверенно не только о грибах, но и рыбной ловле, охоте и охотничьих собаках. Одним словом, произвел впечатление бывалого промысловика с выраженным браконьерским уклоном. Он настойчиво спрашивал, нет ли у Ваньки знакомого прапорщика или сверхсрочника, у которого можно было бы приобрести толовые шашки.
После окончания Мухинского училища, - продолжал он дальше,- работал ювелиром. Некоторые работы, выполненные им в тот пери¬од, участвовали в крупных выставках и даже входили в какие-то каталоги. Слышал об этом Ванька и от других людей, вроде бы специалистов в этой области. В этот период он долго искал работу, с утра до вечера пропадал на выставках, посещал ювелирные магазины, выясняя и утверждаясь в своих взглядах на сложившуюся ситуацию. Здесь же обзавелся новыми знакомыми и приятельскими отношениями с теми, кто занимался этим ремеслом профессионально.
Когда он, наконец-то, приступил к работе, появились левые заказы, появились и деньги. Как-то тихо и незаметно, будто из- под земли, возникали новые знакомые, так или иначе, имевшие отношение к драгоценным металлам и камням. Случалось, что прямо на улице, по пути к транспорту, останавливали Пантелеева подозрительные люди в темных очках и предлагали золотые и серебряные вещи, а однажды показали ему несколько самородков довольно внушительных размеров. На этом месте своего рассказа Леня, с некоторым наигранным смирением, произнес: "Грешны, грешны рабы твои, о Господи, и слабы"!
Много времени отнимало обустройство мастерской. Постепенно он оборудовал ее станками, приспособлениями и инструмента¬ми. В этом ему помог отец, трудившийся на Кировском заводе, и был там на хорошем счету. Пантелеев жил тогда со своей первой женой. Энергичная и толковая в работе, она привела в порядок и содержала в чистоте мастерскую, придала ей уют и некоторое время они жили там.
Ежеминутный острый запах кислоты, вонь и чад мастерской, смешанный с табачным дымом и постоянная напряженная концентрация внимания выматывали Леню к концу недели настолько, что болели глаза и гудело в голове. Чтобы привести себя в нормальное состояние, он стал заглядывать в рестораны. Позже пристрастился к ним и случалось, что по несколько дней он не появлялся в мастерской. Вспыхивали входившие в привычку скандалы с женой. А та, чтобы муж не попал в какой-нибудь переплет, старалась сопровождать его в еженедельных посещениях ресторанов. Лене не нравилось это и он каждый раз норовил прошмыгнуть за дверь один. Однако это у него не получалось, жена постоянно оказывалась рядом или на шаг впереди, и он привык.
Однажды, в разгар пиршества с новыми собутыльниками, жена Пантелеева отлучилась в туалет. А когда вернулась, увидела на коленях мужа пьяную полуодетую девицу, обхватившую его за шею. Жена Лени тут же вцепилась девице в волосы, принялась царапать ей лицо и норовила выковырять ей глазки. Пьяные мужики веселились, глядя на дерущихся женщин, подбадривали их и предлагали друг другу пари, кто из них победит. Администрация ресторана вызвала милицию и Пантелееву пришлось подмазывать милицейское начальство, чтобы те спустили скандал на тормозах. После этого случая участились неприятности дома. Взаимные обиды и подозрения жены приняли нешуточные формы и заканчивались с применением утюгов и сковородок.
XXX
Через пять или шесть лет совместной жизни Пантелеев раз¬велся с женой и начал, по его словам, новую жизнь, обернувшуюся для него таким кошмаром, из которого, по всей видимости, ему никогда не выкарабкаться. Дальше он принимался пространно рассуждать о независимости, одиночестве, в котором, дескать, нет ничего плохого и свободе, что именно это состояние дает возможность художнику, поэту или музыканту добиться каких-то результатов в своей работе.
Давний знакомый, тоже ювелир, сказал Пантелееву при встрече: "На днях какая-то женщина возжелала иметь такой браслет, какой она видела в журнале "Декоративное искусство". Мне показалось, что это нечто из скифского "звериного стиля". Кажется, ты в этом направлении работаешь? Поговори с ней, вот телефон". Пантелеев позвонил ей, встретились. Женщина косила под велико¬светскую даму. Однако то, что ей хотелось бы, объяснить толком не могла. Она вскидывала и заламывала руки, вздыхала, закрыв глаза и, обхватив ладонью правой руки запястье левой, делала вращательное движение. Увидев, что Пантелеев ничего не понял, она издала устрашающий звук и на этом ее объяснение закончилось. Измученный объяснениями женщины, Леня взял лист бумаги и сделал несколько набросков. Заказчица издала вопль, накинулась на них и вцепилась обеими руками. Стоимость ее не интересовала. Она только попросила позвонить ей, когда он закончит работу и оставила телефон, фамилию и имя. Пантелеев говорил, что это была его первая работа, которую он выполнял с особой заинтересованностью.
- Я предположил, что это подруга или любовница какого-то влиятельного начальника или партийного чиновника. - Посмеиваясь, рассказывает Леня. - Браслет такой ей захотелось к платью, которое привез из-за границы ее сердечный друг, работающий в Смольном. Это она повторила несколько раз, должно быть, она страдала памятью, или хотела подчеркнуть собственную значительность. И не поймешь, чего больше здесь, хвастовства или угрозы, чтобы он не валял дурака. Еще я предположил, что у нее должны быть знакомые и подруги. Как любая женщина, она будет хвастаться перед ними моим браслетом. Стало быть, мне нужно сварганить этот браслет так, чтобы все ее подруги, и подруги ее подруг, сломя голову бежали ко мне, вырывая волосы подмышками, дрались, выдирая друг дружке космы и выстраивались в длинные очереди, а я буду ходить перед ними, заложив руки за спину и, глубокомысленно глядя за горизонт, цедить сквозь зубы, что вот, мол, сигареты кончились, шампанское, будто готовил его какой-то дурень, а не винодел! И что-то не нравится мне наша отдельная колбаса, отбивающая аппетит. А заказчицы мои, обгоняя одна другую, будут бегать в магазины и приносить все это, заглядывать мне в глаза и ублажать, чтобы мастер не терял своего драгоценного времени.
- Вместо одной недели, как мы договорились с ней, я возился целых две. Прежде, чем приступить к этой первой моей левой работе, я провел основательную подготовку. Почти полторы недели, с утра до вечера, проторчал в библиотеках, копаясь в истории прикладного искусства, рылся в каталогах и журналах, пока не пришел к приемлемой идее браслета. Я старался изо всех сил. Мне не хотелось, чтобы потом меня обвиняли в подражании кому бы то не было, даже скифам. Но и отойти от них, было выше моих сил Тем более, что этого возжелала моя заказчица, на которую, хоть и временами, я чуть ли не молился, пусть она и косила под великосветскую даму с ее пошлыми манерами.
- В конце второй недели я позвонил Ксении Викентьевне и сказал, что работа выполнена. Через сорок минут она была у меня. Приехала она со спутником, который тут же расплатился, не проронив ни слова. Как я и предполагал, после этого визита зачастили ко мне женщины и всем им хотелось иметь браслет, как у Ксении Викентьевны. И браслеты, и серьги-кольца теперь я варганил за полтора-два дня, успевая еще сделать заготовки впрок.
А чтобы они хоть чем-то отличались друг от друга и не производили впечатления заводских штамповок, я вносил в них некоторое разнообразие и оно у меня получалось! Мои клиентки, как и я сам были довольны. Эта моя первая работа, за которую я получил очень приличную сумму без оскорбительных подоходных и других налогов, показала мне, в какой большой степени человек, особенно женщина, может зависеть от своих амбиций, от вздорной прихоти. Она, поставив перед собой какую-нибудь задачу, прет напропалую и даже не замечает, на что опираются ее ноги, на дощатую мостовую или на человеческие трупы. Мне показалось, что если их любовников заметут в органы и спрячут куда подальше, они и бровью не поведут.
То же самое можно сказать и об их спутниках. Я видел, что они абсолютно лишены не только вкуса, но хотя бы чего-то отдаленно похожего. Они не понимают и не хотят знать, что их чрез¬мерная спесь и чванное поведение отвратительно, и такими же отвратительными выглядят они сами. Правда, чтобы знать о своих положительных или отрицательных сторонах, нужно иметь желание и масло в голове. Эти люди держатся с простотой и непосредственностью как с патриархами, так и изгоями, чем заслуживают людское уважение.
- Если бы я назвал сумму в два раза большую, она, не раздумывая, заставила бы заплатить своего спутника. Ради понравившегося перстня или браслета она не остановится ни перед чем, даже не задумается, каким образом и каким трудом заработаны эти деньги. Она же разбудила во мне дремавшее доселе чувство алчности. Пойм меня, Ванька, я далек от того, чтобы кокетничать на подобных вещах. И не такое я могу рассказать тебе о своем житье-бытье. Что было, то было.
Почти каждый день появлялись у меня в мастерской новые заказчицы. И каждой из них хотелось иметь то, что у одной или другой. Редко когда попадались такие, что имели свой, отличный от других, взгляд и вкус. Я точил, пилил и паял без устали. Сутками сидел за станком с лупой на глазу. Видишь ли, Ванька, я использую в своей работе различные кислоты, химикаты, клеи, да и запах от обрабатываемых материалов - это тебе не озон после грозы. Иной раз я выскакивал на улицу и терял сознание.
...За коклюшки свои кружевница
У окна не садится с утра.
И лудильщик, цыганская птица,
Не чадит кислотой у костра...
Не помню, у какого поэта читал я в молодости. Хорошие стихи. Однако цыганской птице было легче. Он чадил под звездами, а тут - в помещении, жена с ребенком за перегородкой. Позже дога¬дался сделать вытяжку. Стало намного лучше.
Ванька не мог предполагать, что такой человек, как Пантелеев, может любить стихи. К тому же, в своих откровениях он не щадил ни себя, ни других. В Ваньке просыпалось что-то, похожее на уважение к собеседнику.
- К спутникам моих клиенток я обязан был бы относиться приветливо и учтиво, что я и делал, хотя порой хотелось высморкаться на них и пинками выгнать из мастерской. Я безошибочно на¬учился разделять их на две категории: на тех, кто из затхлых кабинетов Смольного и тех, кто присосался к торговле. Самое интересное здесь в том, что торгаши расплачивались со мной без всяких проволочек и споров, с какой-то аристократической простотой и лихостью, той суммой, которую я назвал, а партийные чиновники принимались мелочно и склочно торговаться, повышали голос, а то и угрожали, с элементами шантажа. При этом в глазах у них появлялось стойкое выражение злобы, вперемешку с чем-то, напоминающим зависть. Мне было интересно и я испытывал некоторое злорадное удовлетворение, когда видел, до какого маразма они опускались перед подругами из-за нескольких десятков рублей. Мне нравится, когда чудовища лишены понятий о правилах приличия и у них нет вкуса. - Пантелеев попросил подождать, сходил за бутылкой пива и продолжил свой рассказ.
- Обычно я молча наблюдал, что будет дальше, так как знал,- названная мной сумма будет выплачена, их бойкие любовницы за-ставят их уйти без подштанников, если они сочтут это необходимым. Клиентура моя росла. Я зарабатывал все больше и больше.
Во мне росло то, что называют гордыней, гаденькое чувство превосходства и уверенность, что я могу больше и лучше, нежели другие, и даже сам я, Леня Пантелеев, лучше их всех!
- Ой, пожалуйста, сделайте мне точно такой же, как вы сделали Алевтине Николаевне, только чуточку помассивней! А это что? - Мертвой хваткой впивается она в почти законченную перстень или брошь, на которых высыхает лак. - Кому вы это сделали? Я тоже хочу такую же. Пупсик, пупсик! Подойди ко мне! Посмотри, какая прелесть!
Пупсик, невыносимо воняя потом и сверкая плешиной, пыхтя от тесного пиджака в талию, откуда вываливается брюхо, подкатывает к верстаку и обреченно рассматривает указанную вещь.
- И сколько же это стоит? - Упавшим голосом спрашивает он.
Я называю стоимость, в полтора раза большую, чем назвал бы любому другому, окажись он на месте Пупсика, и упиваюсь его реакцией. "Эта бабенка прямиком подталкивает тебя на кладбище, а ты не желаешь даже знать это, эх ты…! - Думаю я. Он, должно быть, хвастается перед знакомыми своей любовницей и не понимает, насколько он смешон в своем тщеславии.
- Так сделаете мне немного массивнее, хорошо? А камень ромбовидный опал…
С такими примерно просьбами обращались к Пантелееву посетительницы. Тут же, сделав паузу, намекали, что стоимость их не интересует. По словам Пантелеева, у высокопартийных подруг была одна общая черта – как я уже говорил, они начисто были лишены вкуса, как и их спутники, норовившие получить что-либо подходящее по-дешёвке, а то и бесплатно.
- Или вот, например, довольно известный партийный деятель, которого не единажды показывали по телевизору, начал шантажировать меня, когда я отказался отдать ему за бесценок золотой кулон. Торг прекратила женщина, моя заказчица, не то жена, не то любовница партийной шишки. Она с уничтожающим сарказмом оборвала его, обвинив в занудстве и склочной мелочности, после чего он не проронил ни слова, а говорила только женщина. Это была единственная из высоко¬партийных подруг, не вызывавшая раздражения своими пошлыми ужи¬мками и капризами. Она руководила и вертела этим человеком, как ей заблагорассудится. По всему было видно, что она старалась делать это тихо и незаметно, но порой, как в данном случае, когда возмущение перехлестывало ее, она взрывалась.
- Среди моих посетительниц эта женщина, пожалуй, была первой, кто владел хорошим и точным языком для общения, жестикуляция и манеры ее были просты, естественны, а реплики и суждения, когда она листала журнал "Декоративное Искусство", интересны и вполне уместны. Но главное, это то, что она умела слушать, не перебивая, а если что-то было ей непонятно, не стеснялась, что¬бы ей объяснили. - Продолжал рассказывать Пантелеев. - Однако, такая редкая женщина переступила порог моей мастерской только дважды, когда она приехала заказывать перстень с кулоном и во второй раз, когда я закончил работу.
- А так... качество подходящего изделия и оценку обычно определяли разукрашенные обезьяны, подруги партийных чиновников, выглядывавшие из-за спин своих спутников пронырливыми, все замечающими глазами. Они же выбирали, пытались рассуждать и просили изменить что-либо в законченной вещи пронзительными и склочными голосами, подкрепляя сказанное жестами светских дам. Временами, ни к селу, ни к городу, вставляли, какие украшения и одежды они видели за границей. Если послушать их, то завтра¬кали они где-то на экзотических островах, а ужинали в Париже... Этим шелудивым кошкам вообще лучше бы не открывать рта, одна¬ко я поддакивал и почтительно улыбался им, скаля свои щербатые, прокуренные зубы. Пошлость и безвкусие - непременные спутники власти, подобной нашей, и они неискоренимы, а под тряпками и мишурой их не спрячешь.
- После общения с честью и совестью народа и их подругами, я начинал чувствовать себя распоследним дурнем. - Бичевал себя Пантелеев. - Эти левые работы, связанные с камнями и драгоценными металлами, вначале беспокоили меня. В советские времена с этим было более, чем строго. Однако проходило время, появлялись новые клиенты, заказы увеличивались. Все больше и больше меня охватывал азарт, а чувство осторожности притуплялось. К тому же я надеялся, что в трудную минуту, знакомые ’’оттуда" сдержат слово, заступятся, и дадут команду органам. Они сами обещали, никто не тянул их за язык.
- У меня были их телефоны, и телефоны их подруг. Когда настало время просить их о помощи и заступничестве, все они отвернулись, заявив, что слышат обо мне впервые. А подруги их, потаскухи, вообще отказались разговаривать со мной.
Все, что произошло дальше, это старания моей первой жены, с которой мы давно в разводе. Это она настучала в органы, в райком и во все доступные двери, за которыми сидят чиновники в фуражках и необъятных галифе. Приплела сюда золото, и камни, и во¬обще, что я чуть ли не иностранный шпион. - Вспоминал Пантелеев, ломая сигареты и спички.
Давний знакомый из ОБХСС, с которым, по словам Лени, они скушали не один ящик коньяка в различных ресторанах, и бывавший у него в мастерской, за несколько часов до прихода сотрудников, предупредил его по телефону. Нужно было срочно привести в порядок мастерскую, пропылесосить верстак вокруг тисков, про тереть инструменты и пол под верстаком, чтобы они не нашли ни одной пылинки, ни золотой, ни серебряной. Однако мастерская в другом конце города, времени в обрез, не успеть. Тогда Леня позвонил отцу и попросил, чтобы тот немедленно зашел в мастер¬скую и навел там порядок. Короче говоря, пришли с проверкой. Нашли они там что-нибудь, или нет, никто не знает, тем не менее, впаяли четыре года.
- Я не хочу сказать этим, что я невиновен. По тем уголовным правилам, что есть у нас, конечно, я преступник. Но ведь в государстве все стороны жизни должны быть построены таким образом, что законы, какими бы они жесткими ни были, не должны ущемлять свободы и интересов населения. Иначе зачем разводить треп про равенство, справедливость и свободу, верно? Все законы у нас написаны для кары, для устрашения людей, будто подтверждая, что эта государственная система направлена против них.
Один из наших футболистов играет за границей. Клуб платит ему 30 тысяч долларов. Наше славное государство забирает 29 тысяч, а футболисту, заработавшему эти деньги, оставляет на про¬питание только тысячу. А музыканты, артисты, выступающие на гастролях за рубежом? Чтобы они не съели чуть больше, чем пред¬писано партией, или не сбежали из нашего коммунистического рая, с ними ездят КГБ-эшники, за их же счет. Над нашим крохоборством смеются и потешаются во всем мире. Как ты думаешь, Ванька, нашим вождям стыдно или нет?
Судам было наплевать, есть или нет там доказательств твоей вины, был бы звонок из органов, а уж тем более из комитетов партии, что этот человек должен сидеть, остальное происходило быстро, без проволочек, включая необходимое количество свидетелей-очевидцев?
- Та, которую принято называть Прекрасной Фортуной, повернулась ко мне своим задом. - Продолжал, впечатлительный даже от собственных воспоминаний, Пантелеев. - За те тысячелетия, что помнит себя человек, он не стал лучше первобытно¬го людоеда. Тот хоть не скрывал своих наклонностей. Чего стоят одни только лозунги и воззвания, выбитые, вырезанные и намалеванные на крышах домов и заводских корпусов, на дорогах, на столбах и деревьях?
"Наша партия и правительство делают все для человека, все ради нашего великого народа"! - И половину этого самого народа загоняют в скотские загоны, названными лагерями, а другой поло¬вине не выдают паспортов, чтобы те не сбежали из фабрик и колхозов. "Человек у нас - хозяин своей страны"! - Об этом мы во всю глотку пели в школе, на комсомольских собраниях, на митингах и субботниках. Дальше... "У нас самые демократические вы¬боры на планете"! "Мы до безумия любим нашего генерального секретаря"! А внизу, на заборах, на высоте человеческого роста, лаконичные и едкие комментарии безымянных философов.
- Еще школьником я читал романтические отроки о нашей Революции, о том, что из яиц индюшек выклевывались орлята, но как, дескать, короток оказался их полет к пылающему солнцу! - Я, как и мои сверстники, верил всему этому и восторгался. Обмануть подростков, как и простодушный народ, не сложно. Однако, что за люди руководили ими, и какую цель они преследовали, узнал намного позже, в зоне.
Ванька взглянул на Пантелеева. Зрачки у него, будто заиндевели от ненависти. Такого Ванька еще не видел. Леня по памяти приводил программные заявления многих наших генсеков и крупных политиков и спрашивал у попутчиков: - "Вот ты, к примеру, ты хозяин огромной и богатой страны от Бреста до Камчатки и от Кушки до Ледовитого океана. Куда ты едешь и что везешь в своем мешке? Отчего у тебя рваные ботинки и вообще, комфортно ли тебе в жизни? А как поживают твои близкие, семья и есть ли у тебя возможность ежедневно подавать на стол детям мясо?" Те очумело смотрит на Пантелеева и не понимают, что от них хотят. Затем, будто спохватившись, суетливо прижимает к себе мешок и пересаживаются на свободное место, подальше от Лени, или же торопливо уходят в соседний вагон, чтобы через некоторое время вернуться. Любопытство наше сильнее страха.
- Вот видите, они боятся, хотя едва ли могут объяснить при¬чину своего страха, который у всех нас чуть ли не на генном уровне, что ночью, перед рассветом, подрулит к нашему дому "Черный Ворон" и доставит в КГБ. Вся наша жизнь проходит в страхе за будущее, в тревоге за детей, как бы не выгнали с работы, или не посадили за решетку по чьему-то произволу. Любая власть мечтает держать народ в повиновении, а, значит, в страхе. Однако у нас эта мечта приняла самые уродливые формы. Так как насчет заботы коммунистов о народе? А насчет счастливого хозяина страны? Что это вы приуныли?
- Да, нешуточные убеждения ты сколотил себе в местах, не столь отдаленных! - Думают ошарашенные Лениными откровениями пассажиры, готовясь вздремнуть в полутемном вагоне. Многие уже спят. У самых дверей собралась кучка тихих алкоголиков и еле слышно звенят стаканами. И сам Леня, взвинченный собственным выступлением, еле-еле приходит в себя. За¬тем берет Ваньку за руку и говорит: "Пошли в тамбур, покурим".
XXX
- Самой большой мечтой детства у меня было прокатиться когда-нибудь на собственном мотоцикле. - Во время продолжительной стоянки в Веймарне, Пантелеев успел сходить за сивухой, аккуратно водрузил бутылку в рюкзак и продолжил свою исповедь. Временами он вскидывает пронзительный взгляд на Ваньку, будто проверяя, слушают его или нет. - Как все мальчишки, я думал тогда, что выше счастья для человека не бывает. Один из моих од¬ноклассников раскатывал тогда на "Макаке". Не только я, но и другие мальчишки, завидовали ему. "Вот подожди, вырасту, куплю себе "Яву”, посмотрим, что ты скажешь тогда". - Злорадно всматривался я в свое размытое далью будущее.
- Уже два года, как я занимался ювелирным ремеслом. Я мог без особого напряжения купить машину, однако приобрел новенькую "Яву", мою заветную мечту, а к ней - гараж. Рядом с моим гаражом была свободная асфальтированная площадка, примерно со¬рок на пятьдесят метров. От самого магазина до гаража я вел мою голубку, толкая, взявшись за руль и готов был вести ее до побережья Австралии! Каждый шаг отдавался в моем сердце чем-то вроде увертюры к "Аиде". Только звуки оркестра здесь сопровождались оглушительным звоном колоколов. Самые красивые девчонки из нашего класса стояли по обе стороны моего пути и аплодировали мне. А я, чтобы продлить эту сладостную картину, останавливался, небрежно закуривал дорогие сигареты и садился верхом на сиденье. Я никак не мог насытиться радостью, что мечта моя сбылась. Все остальное теперь казалось никчемным и серым.
Я воображал, как заправлю бак, заведу мотор, и, сверкающий лаком шедевр инженерного гения с ревем начнет пожирать расстояния. В течение нескольких дней после работы я выводил свою красавицу, чтобы походить с ней вокруг гаража. Запах лака и вонь колес моего мотоцикла были намного приятней и ароматней буке¬тов самых красивых цветов.
Наконец-то, до отвала нанюхавшись и налюбовавшись, будто я снова вернулся в школьные времена, решил прокатиться. В эти дни во мне утвердилось желание выбрать удобное время, рано утром сесть в седло и не слезать дотемна. Главное, это взять с собой калорийную жратву на целый день, пару запасных канистр с бензином и - ну-ка, где там самые широкие и гладкие дороги отечества?.. А перед этим хорошо бы сделать несколько петель вокруг гаража! Должен же я знать, какую железяку, куда отжимать или поворачивать, чтобы это двухколесное чудо притормозить или вонзить ему шпоры.
- Но вот я заправил бак бензином, сделал на площадке круг, второй, от распиравших меня чувств прибавил скорость и врезался в бетонный фундамент, лежавший за гаражом. Откуда он мог взяться здесь? Я не видел его перед этим! Мистика какая-то! Я-то приземлился удачно, перелетев через фундамент, а что же с моей голубкой? Будто могучий злодей-молотобоец сутки усердствовал над мотоциклом, пока не превратил его в мятую консервную банку, что валяется на помойке.
- Поставил мою "Яву", теперь уже металлолом, в гараж, защелкнул безумно дорогой замок и больше не открывал, даже не приближался. Счастья я не испытал. Это была катастрофа! "Яву" с гаражом отдал мальчишке, который жил в нашем доме со своим де¬дом-инвалидом. Он сутками возился с мотоциклом и отремонтировал его. Мотоциклы... машины... мечты и грезы детства... Мерседесы, Мустанги и Волги… Все это оказалось утренней дымкой. Чуть поднимется Солнце и оно испарится. Человек я вовсе не сентиментальный, однако из глаз моих лились слезы и не хотели останавливаться. С тех пор предпочитаю ездить на общественном транспорте. Намного безопасней, удобней и дешевле.
- Однажды я видел цветной документальный фильм, где показывали дикий табун, скачущий по степи. Никак не могу вспомнить, где это происходило. Да это и не важно. Сварганили фильм английские киношники. Хорошая пленка, потрясающие цвета и никакой тебе цензуры КПСС! Сотни фантастически красивых животных скачут, вытягиваясь над ковыльной травой. Длинный шлейф пыли клубится за ними, застилая Солнце. Рядом с матерями бегут жеребята, не отставая от них ни на шаг. По всему было видно, что съемки этого фильма были подготовлены заранее, так как лавину лошадей показали из нескольких точек.
Во время этого сказочного зрелища гудела земля и было похоже, что гул этот исходит откуда-то из ее недр. Взгляд мой вцепился в караковую кобылицу с жеребенком. Голова и шея ее приподняты, спина прямая, будто натянутая струна, а развевающийся хвост, продолжение спины. Ноги ее легко и резво отталкивались от земли и несли вперед. Это был стремительный и красивый бег! Движения ее напоминали танец, от которого невозможно было оторваться, и я назвал ее балериной. Мне приходилось видеть множество лошадиных скачек, знаменитых скакунов, правда, в кино и по телевизору, но ни один из них не мог сравниться с той кобылицей, ставшей эталоном скорости и красоты в моем понимании. По этой причине "Яву" свою я назвал тоже "Балериной", пока не въехал в бетонный фундамент.
- Результаты труда и творчества многих талантливых людей, красивые и такие необходимые аппараты и механизмы вмиг превращаются в ничто, как в случае с моей "Балериной", о которой я так долго мечтал, как и все в природе, включая самого человека. А ведь я думал, что когда она появится у меня, это будет что-то грандиозное, вроде восхода Солнца! Тысячные толпы народа соберутся на трибунах самых больших стадионов, на заборах и крышах домов, будут показывать на меня пальцами и вопить: "Смотрите, смотрите, Ленька Пантелеев приобрел "Яву"! Видите, как красиво он обгоняет грузовики и легковушки"! И как все про¬сто, оказывается, всему этому великолепию приходит конец! Дальше? А дальше ничего нет. Там нет берегов, нет очертаний, как, нет ни верха, ни низа. Там ослепительная белизна с легким янтарно-золотистым оттенком и остановившееся время. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего... Потому что мечты моей больше нет и не будет. Странно, прошло почти полгода, как я разбил свою "Балерину", а такие картины не перестают возникать в моем воображении.
- С этого времени я потерял интерес к ювелирному ремеслу, как к работе, многое стало терять смысл. Будто высохло все. Раньше я с аппетитом ел, с удовольствием, даже с наслаждением, выпивал. Отныне все стало иначе, даже азарт к деньгам и женщинам куда-то пропал. Правда, интересы мои к ним ограничивались шлюшками. С ними проще. Договорился на какое-то время, заплатил и - до свидания! Никаких тебе заморочек. Конечно, я продолжал выполнять свою работу. Раз или два в месяц отправлял на фабрику какую-нибудь дешевку, чтобы там размножили для магазинов, а в основном делал левую работу, завтракал и ужинал больше по привычке, чтобы биологически поддержать в себе жизнь. Мои детские грезы оказались чем-то вроде красивой и недоступной сказки. Не сделай я ошибку с покупкой мотоцикла, во мне, может быть, осталась бы моя романтическая мечта, согревая душу и украшая пресные будни. Однако, что случилось, то случилось.
Пантелеев не был гением, едва ли можно было назвать его и талантливым. Его работы не ошеломляли и не оглушали человека откровениями, но их предпочитали за тщательную отделку и законченность, детали не выпадали из композиции и их не стыдно было носить, не важно, были это запонки, браслеты или перстни. Клиенты выбирали и получали гарантированную добротность, качество, которое любая женщина ставит если не на первое место, то, во всяком случае, не ниже красоты.
Еще в училище, на старших курсах, Пантелеев увлекся Скифским прикладным искусством и считал, что история не знает при¬мера, который превосходил бы его. Отсюда и идеи своих работ он выуживал из таинственного прошлого этого, не менее таинственного народа. Все, что касалось истории Скифского искусства, самих Скифов и их наследия, от берегов Дуная до снеговых вершин Алтая, неизменно интересовало его. Мифы, легенды, богатейшая материальная культура этого народа, когда-либо напечатанные и изданные у нас или за рубежом, какими-то путями попадали на полку к Лене и если они были не на русском языке, то он обращался к специалистам-филологам, чтобы они перевели, щедро оплачивая их работу.
За исключением грибов, ягод и рыболовства, это была, пожалуй, единственная тема, когда он мог слушать, не встревая в разговор и не перебивая рассказчика, даже если речь шла об известных всем вещах. Во всех других случаях Пантелеев вел себя иначе. В безобидных словах, репликах, как и поступках Лени постоянно присутствовало неприятие обычных, годами сложившихся в людях норм и правил человеческих отношений, пульсировала конфликтность и напряжение, а взгляды и убеждения, часто противоречивые, хлесткие и всегда острые, приводившие одних в смущение и растерянность, а других в негодование, притягивали интерес и внимание окружающих.
Из всего рассказанного им в тех поездках, о людях, о своем житье-бытье, Ваньке Есугееву врезались в память некоторые случаи и эпизоды в заключении и то, что стало известно о нем позже. По разному можно отнестись к услышанному. Что-то вызывало сочувствие, что-то отвращение. Однако, се - человек, творение Божие.
XXX
При всех равных условиях Пантелеев предпочитал собирать грибы в таких местах, чтобы затем, как можно скорее, добраться до города, на рынок. Среди знакомых Ваньке грибников он лучше других изучил леса Ленинградской, Новгородской и Псковской областей. Во многих деревнях и поселках у него были знакомые, которых он ублажал выпивкой, а те отправляли ему телеграммы, на которых значилось одно слово: "Приезжай". Это значило, что появились грибы. Знакомых своих он называл агентурной сетью, а их телеграммы - шифровкой.
За белыми грибами Пантелеев ездил иногда в Пашу и Кобону, однако никому не рассказывал о местоположении тех лесов, где он побывал. Он считал, что сказать, где он собирал грибы - значит, отдать кому-то ключ от сейфа.
О своих поездках он любил говорить: "Я ездил бомбить Пашу, Кобону или Новгородскую область". Пантелееву нравилось пора¬жать собеседников сильными выражениями. Где бы он ни был, он обязательно что-то бомбил, выжигал или вырывал с корнем. Вначале грибная братия принимала это, как самоиронию. Потом разобрались, что он таким образом утверждает себя в среде малознакомых людей.
На этот раз он вернулся из Кобоны и привез три больших корзины отборных белых боровиков. Весь рынок сбежался к прилавку с Лениными корзинами. Люди ахали и охали. Продавцы побросали свои товары, чтобы взглянуть на это потрясающее великолепие! Пантелеев надувался, начинал говорить чересчур громко, к месту и не к месту принимался хохотать и вызывающе посматривал на корзины других грибников с подберезовиками, моховика¬ми и горькушками. Леню душила и распирала гордость.
Столпившийся народ продолжал рассматривать и восторгаться красотой и живописностью корявых шляпок и мощными столбообразными ножками, сияющими неправдоподобно чистой белизной на раз¬резе. В природе такую непорочную белизну Ваньке доводилось видеть в молодости в вековых снегах западного Тянь-Шаня. На этой белоснежном фоне густые бархатисто-матовые поверхности шляпок, от темного красно-коричневого до светлого, напоминают тона старинной керамики или средневековой майолики, они завораживают и вызывают восхищение.
Раз в неделю покупает у Пантелеева по одному боровику древняя старушка в дореволюционном наряде. Выбирает самый корявый и живописный, среднего размера, а к нему небольшой пакет с болотным мхом. Дома, вдоволь наглядевшись и налюбовавшись, она бережно пеленает его в мох, кладет в картонную коробку с отверстиями и помещает в холодильник. До конца недели, а то и дольше, боровик сохранит свою свежесть, а старушка по нескольку раз в день открывает холодильник и достает коробку с шедевром природы. В глазах у неё нетерпение и предвкушение восторга!
Две корзины из трех, что он вынес на рынок, разошлись мгновенно. Покупали, в основном, старушки-пенсионерки, брали люди и моложе. Одна купила два гриба, другая - три... Двенадцать рублей за килограмм для пожилых людей - дороговато. Однако, бра¬ли. На радостях Пантелееву вздумалось отдохнуть, а третью корзину отнести на рынок утром следующего дня. По пути домой накупил закуски, несколько бутылок водки и с сознанием собственно¬го достоинства шествовал мимо ларьков и киосков. Тут он пригласил встретившегося ему Геннадия Андреевича Крючкова, рассказавшего позже о технологических чудесах-открытиях грибного негоцианта Пантелеева. От усталости и выпитой водки он проспал до полудня. К этому времени половина грибов зачервивела. Тогда он стал разрезать их пополам вдоль ножки и замазывать каналы и отверстия от червей маргарином. Позже об этом Леня рассказывал сам, говорил так же, что не всякий маргарин годится для этого из-за тона и цвета, а какой именно, осталось загадкой. Рано или поздно, старушки-покупательницы должны были обнаружить Ленькино жульничество, что они и сделали. После этого они перезнакомились, обменялись телефонами и оповестили друг дружку. Они реши¬ли, что та, которая первой увидит Пантелеева на рынке, должна немедленно обзвонить других. Договорились так же, что милицию привлекать не стоит, она заодно с такими, как Пантелеев. "А с этим змеенышем мы справимся сами”. - Поставила точку в организации заговора наиболее решительная из бабушек, в фиолетовой чалме. Она же обнаружила Пантелеева рано утром за прилавком на рынке и тут же вызвала подкрепление. Озверевшая шайка старушек с бандитской жестокостью, до полусмерти избила Леню. Дышавшего на ладан человека увезла скорая, а мстительницы еще долго ходили по рынку и хвастались, что они совершили правосудие.
Эту чудовищную своей нелепостью экзекуцию на Московском рынке видел Геннадий Андреевич Крючков. Он в то утро тоже торговал грибами. С округлившимися глазами он рассказывал, как во-семнадцать- двадцать старушек, экипировкой напоминавших высадившихся на сушу пиратов, приближались к прилавку, где с комфортом расположился Леня Пантелеев. Некоторые из них вооружились прутьями от старых корзин, сломанными пластмассовыми ручками от ракеток "пинг-понга'’, а одна из них, та, что в фиолетовом тюрбане, несла в руке, будто меч, деревянную планку от ящика из-под картошки. На конце планки неряшливо торчали ржавые гвозди и болтался обрывок грязной жести. Внезапно их костлявые руки выдернули Леню из-за прилавка, аккуратно распяли на асфальте и принялись неторопливо тюнькать поверженного. Пантелеев не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Грозное безмолвие опустилось над многолюдным рынком. Бабушка в фиолетовом тюрбане и с засученными рукавами основательно уселась верхом на Пантелеева и долго метилась, куда бы опустить свое устрашающее оружие. Но вот она тюкнула раз, второй, а Леня каждый раз успевал повернуть голову так, что она промахивалась. Потом эта злодейка додумалась просто шоркать планкой по его морде. Они полоскали Леню, будто грязную половую тряпку, а когда уставали руки, топтали и вытирали о него ноги и обильно сморкались. Их зверская изобретательность не знала границ! Ни болтавшаяся голова Пантелеева, ни кровь, сочившаяся из всех пор, не могли остановить их. Милиционер, увидев озверевших старушек, остановился, потер лоб, будто забыл что-то, затем повернулся и исчез в толчее. Мгновенно собралась толпа зевак и образовала плотное кольцо. Продавцы грибов похватали свои корзины и тут же испарились, будто их и не было.
Когда Геннадий Андреевич рассказывал, как это было, он пытался иронизировать, хотел показать случившееся в смешном виде. После нескольких попыток он отказался от этого и объяснил тем, что жестокость и изуверство не свойственны женщинам на биологическом уровне, потому что она родительница новой жизни, носительница мира и света. Так распорядился сам Господь Бог! А уж тем более не должно быть свойственно старушкам - божьим одуванчикам! "Ванька, ведь они когда-то были женщинами"! - Потряс Есугеева щепетильный в вопросах человеческих отношений Геннадий Андреевич.
- Лучше умереть от клыков зверя, или даже на виселице. - Невесело рассказывал он. - Я не вчера родился на земле и видел всякое. Не мало читал и слышал. Но то, что довелось мне увидеть в глазах этих старух, до сей поры не приходилось. Врут люди, когда говорят о кротости и слабости бедных старушек. Я своими глазами видел, на что они способны, и на них сам Бог велел пахать и возить бочки с водой! А страшные Карибские пираты пе¬ред ними просто ясельные несмышленыши.
Через несколько дней в поезде грибник из Гатчины, знакомый Пантелеева, спросил его, что это с ним. "Ушибся". - Последовал ответ. Не говорить же ему, что это его отвалтузили старушки-пенсионерки из-за червивых грибов!
В короткие зимние дни, когда леса цепенели от стужи и сне¬га, Пантелеев отправлялся к знакомому егерю, жившему в глухом лесу, недалеко от большой реки. Там, на чердаках дома и сарая, сушились березовые и дубовые веники, приготовленные им еще летом. Зимой веники стоят дороже и берут их лучше. Привозил и связки можжевеловых веников. Однако основная зимняя страда для Пантелеева наступала в декабре, перед Новым Годом. Покупателей хватало и Леня не знал усталости.
Во время продаж елок Пантелеев проявлял чудеса изобретательности. Чтобы сохранить товарный вид елок, привозить за одну поездку как можно больше и не попадаться на глаза милиционерам и дружинникам. Обо всем этом Есугееву рассказал Геннадий Андреевич.
- Этот бизнес длится недолго. Две-три недели от силы. Лучше всего работать вдвоем. В первую поездку в лес они едут вдвоем, привозят, сколько могут. А дальше, - один привозит, а второй торгует. Деньги пополам. В прошлый и в позапрошлый год Панте¬леев с напарником так и работал. Естественно, Леня торговал.
Он всегда старается быть поближе к деньгам. При дележе денег Леня выдал напарнику только третью часть выручки, оставив ос¬тальное себе. Напарник обиделся и потребовал половину, как до¬говорились. Случилась ссора, закончившаяся дракой. Друг и на¬парник избил Пантелеева до потери сознания, забрал все деньги и ушел. Так же было и в прошлом году, с другим напарни¬ком. На этот раз Леня решил работать один, чтобы ни с кем не делиться выручкой.
- Леня докумекал, что елочек можно привозить почти в два раза больше. Для этого нужно сшить чехлы, как у спиннингов, толь¬ко чуть больше диаметром и без донышек, вроде трубы. Прижима¬ешь ветки к стволу и вталкиваешь в чехол, комлем вперед. А пе¬ред продажей, так же комлем вперед, освобождаешь ее от чехла. За одну поездку теперь он привозил до шестнадцати штук, дважды в день. Поздно вечером, в районе метро, торговал ими. Конечно, иногда попадался ментам, но они, получив от него червонец, отставали.
- Пантелеева иногда было интересно слушать. Но это происходило, когда его ничто не раздражало и сознание его не затмевала злоба. - Говорит Геннадий Андреевич. Однажды, в Черновском, мы опоздали на поезд. Следующий надо ждать сутки. Мы вернулись в лес, устроили ночлег, не спеша приготовили ужин и Пантелеев продолжил свой рассказ о зоне, о сокамерниках и о себе.
- Человек, отбарабанив в заключении больше двух-трех лет, в корне меняется в своем отношении ко всему происходящему, к государству, кроме отношения к свободе, дефицит которой он кость¬ми ощущает ежедневно, ежечасно, с момента приговора. Тогда же, с начала отсидки, я усек, что отныне я уподоблен животным тем, что не могу выйти за пределы загона или хлева, и такое положение дел вбивается в меня обращением худшим, нежели с животными. Часть заключенных, наделенных знаниями и высоким образованием, готовы к размышлениям о свободе вообще и свободе духа. Та же часть, которая ломается и действительно уподобляется домашним животным, останется таковыми до конца своих дней. Они не только потеряли или не имели способности рассуждать об этом но и вообще о человеке, что провидение предоставило ему один шанс из миллиарда, родиться человеком, подобием Бога. И таких оказывалось намного больше половины!
Рассуждения о свободе духа, дающей, в моем понимании, свободу абсолютную, я воспринимал с радостью, пытался думать о ней дальше и пришел к выводу, что это и есть то самое, к чему должен стремиться человек в любой ипостаси, не важно, на воле ты, или под дулами автоматов. Оно настолько огромно и прекрасно, что не нуждается ни в представлении, ни в демонстрации. После такого открытия человек готов ко многому, а выйдя на волю, завязывает с прошлым.
XXX
Временами, особенно в жаркие и засушливые периоды, леса отдыхали от грибов. Тогда неутомимый Пантелеев переключался на ягодный или рыбный бизнес. У знакомого прапорщика он доставал взрывчатку, по его словам, две шашки за бутылку сивухи. На дальних озерах, на глухих участках больших рек он глушил лососевые и другие ценные породы рыб и продавал своим постоянным покупателям. Еще он доставлял им грибы, ягоду и чагу домой. За свежего судака, лосося или щуку ему платили вдвое дороже. Поз¬же он отказался от ягод.
- Ягоду? За кого вы меня, Леню Пантелеева, принимаете? Нет, с ягодой мороки много. Собираешь, собираешь ее, блин, спине - хана, а корзина твоя все пустая! Так что ягоду я оставляю коз¬лам, бомжам и старухам. - Таким оригинальным образом объяснил свое разочарование Леня.
- В советские времена в магазинах продавалась только мойва да килька. Что-то другое не обнаруживалось. Может, что-нибудь и было в буфетах Кремля и Смольного, да еще в обкомовских подсобках, подальше от людских глаз. Конечно, это только предположение Пантелеева, возможно, даже поклеп, а вдруг партийные секретари так же питались мойвой, плотвой да килькой? Мы же сами слышали по радио, читали в газетах, как они называли себя слугами народа и никак иначе.
Складывалось впечатление, что вся страна ринулась в лес за грибами. Кто только не встречался среди них? Пенсионеры, бомжи, ученые. На берегах далекого Пятского озера бомжи построили целый городок из землянок, где они жили даже зимой. Они ушли туда после того, как их выгнали с авиаполигона в Криушах солдаты с ОМОНом из-за пожаров, устраиваемых ими. Геннадий Андреевич как-то познакомил Ваньку Есугеева с писателем, который был вхож в Кремль и Смольный и был знаком с Гришиным и Романовым. С художником, выпускником института имени Репина, признанным специалистом по портретам Ленина. В одной из землянок, с перекрытием из алюминиевых листов, снятых с разбившихся самолетов, обосновался непросыхаюший гражданин, работавший в 70-х годах экономическим атташе нашего посольства в одной из Африканских стран. Вначале к ним относились с уважением, затем уважение улетучилось и их стали поколачивать, вытирая о них ноги, а кто-то и сморкался на них. Эта невежливая процедура неизменно сопровождалась вполне понятным для данного случая восклицанием: ”Дурень кремлевский".
Чести быть "Кремлевскими дурнями" удостоились писатель, этот в первую очередь, художник и еще несколько человек. Позже в эту категорию граждан включили биолога и атташе. Время от времени они становились "Кремлевскими халявщиками". - Не сов¬сем понятный титул. Хотя что тут загадочного? Кто не любит халяву? Мы все так устроены. Только эти, должно быть, оказались выдающимися халявщиками.
Так случалось в ответ на их спесь и чванство. Больше других страдал от презрительного к себе отношения писатель. Говорят, во времена развитого социализма он писал толстые романы и исследования о триумфальном шествии коммунистических идей от Кубы до Вьетнама. Но не только такого рода специалисты ошивались здесь. Кандидат биологических наук, знакомый Пантелеева по грибному бизнесу, рассказал ему, что в рейтинге французских кулинаров на первом месте стоят трюфель и овечий трутовик, затем идут рыжик и шампиньон. А как же белые?
У любителей лягушачьих окороков они отодвинуты на задворки рейтинга. Вообще-то французы - признанные кулинары и гастрономы. Однако ведь белый боровик - это белый боровик, черт возьми, хоть тресни! А может, биолог чего-то там напутал? Или Леня не так понял?
Прослышав об этих редких и дорогих грибах, трюфеле и овечьем трутовике, Пантелеев задумал переключиться на них. Одна¬ко это сложно. Они растут под землей. Искать их можно только с помощью специально выдрессированных собак или свиней, у которых нюх тоньше. Свиньи находят их лучше и быстрей собак, правда, норовят сожрать сами. Пытались дрессировать их с само¬го раннего возраста. На практике все вроде бы выходило, но только до того момента, когда свинья находила названные грибы. Всем достижениям дрессировки тут приходил конец, свинья мгновенно жевала и проглатывала свою находку и с визгом мчалась дальше, не то радуясь жизни, не то в поисках еще одного гриба. А когда пробовали надеть ей намордник с поводком, она наотрез отказывалась от поисков. Тогда пытались идти с ней на коротком поводке, чтобы в момент рытья оттаскивать ее в сторону и копать дальше самим. Все напрасно! Свинья оказалась хит-рее человека и не хотела быть служанкой. Оставались собаки. Но ведь и они стоят не дешево. Дрессировка там... То-се...
Задумку свою Пантелеев назвал "акцией века" и оповестил об этом друзей и знакомых, включая бомжей на Пятском. Эта самая "акция" заставила его обратить свой взор в сторону Финляндии, где, как говорили ему, водятся такие собаки. Для начала он познакомился с собаководами, разузнал у них, что представляют собой интересующие его собаки, как они выглядят и их особенности. Раздобыл у одного из кинологов их фотоизображение. Затем встретился с поварами из ресторанов, расспросил и разу¬знал у них о примерной стоимости трюфелей, овечьего трутовика, наличии спроса на них и вообще, стоит ли этим заниматься. В разговоре с ним во время перекура один из поваров обнадежил его следующим образом:
- Слышь ты, мужик, ты сможешь зелеными задницу себе обклеивать, если будешь привозить нам трюфеля и эти, как их там... овечкины трутки. Только слышь ты, мужик, привози их только мне, а я буду отстегивать тебе хорошие бабки. Ну что, договорились? - Так состоялась сделка.
Слова повара-оратора взбодрили Пантелеева и развеяли его последние сомнения. Соблазнительная цель, скрытая туманом и неизвестностью, которая одновременно и манила, и отталкивала своей иллюзорностью, не давала ему спокойно спать. Он слышал об этих грибах то там, то здесь, но никто не мог сказать ничего вразумительного. Потому что никто из этих "знатоков"- трепачей не видел их своими глазами, а только читал или слышал, что они существуют в природе. ...Мицелии, лишайники, споры... Слова-то какие все потусторонние, бессмысленные и не наши! Пантелеев бросился к специалистам, в библиотеки, чтобы разу¬знать, что же это за грибы такие, о которых столько говорят, однако никто не видел и не держал в руках. Ему захотелось увидеть их, хотя бы на картинке. Нашел о них статью с картинкой в энциклопедии. А чем их вкус отличается от вкуса других грибов? Купил сто граммов шоколадных трюфелей. С удовольствием съел и не заметил даже, чем пахнут. Купил еще сто граммов и снова съел. И что же тут от трюфелей? Здесь же сплошной вкус и запах шоколада!
Из долгожданной поездки в Финляндию Пантелеев привез двух собачек, бультерьера и ту самую, выдрессированную для поиска трюфелей и овечьих трутовиков. Теперь на грибников там всяких, ягодников и рыболовов Леня смотрел с неподражаемым превосходством, разговаривал с ними нехотя, будто сквозь зубы, а для собачки-грибоискательницы купил новенькую, немыслимо красивую корзину, выкрашенную золотистой охрой со светло-коричневыми полосами и покрытую лаком. Собачку Пантелеева видел и даже держал на руках Геннадий Андреевич. По его словам, ничего особенного, так себе, лопоухая, невзрачная собачонка, однако, дорогая. Два года Леня Пантелеев собирал грибы, глушил рыбу и рвал жилы, чтобы накопить денег на нее. Народ, особенно бомжи, будто притаились, в ожидании чего- то необыкновенного.
Теперь Пантелеев мотался с ней по разным районам области и все попусту. Собачонка предпочитала кататься в корзине хозяина и с завидным постоянством гадить туда. Но Леня не терял оптимизма. Он знал, что однажды его "богиня" наковыряет полные корзины трюфелей и сутками прочесывал северозападные леса и боры отечества.
- Корзину эту я мою с мылом в два раза чаще, чем собственную харю. - Не то гордился, не то жаловался Пантелеев. - А она; мымра паскудная, будто издевается надо мной, не хочет проникнуться важностью акции.
На этот раз Леня ехал до Гдова. Решил обнюхать со своей собачкой тамошние боры. В огромном рюкзаке у него покоились, как обычно, три большие корзины, вложенные одна в другую, теплая одежда и продукты на неделю. В корзине с мягкой подстилкой спала его собачка, готовая к подвигам.
- С категорическим приветом, Леня!
- А, привет, как ты попал сюда? Куда тапочки навострил?
- Хочу съездить к родителям. С сеном помочь там, дров наготовить на зиму. Начальство смилостивилось, отпустило на одну неделю, хоть я и просил на десять дней, коз-злы.
Это прапорщик, с которым Пантелеев поддерживал бартерно-приятельские отношения "две шашки за бутылку" со времени выхода из зоны. Он вошел в вагон в Дачном и продирается к Лене с двумя огромными баулами.
- Что нового в Вооруженных Силах? Персональные атомные бомбы еще не всучили вам?
- Хорошо бы кирзовые сапоги солдатам. В обносках ходят, от-валившиеся подошвы прикручивают проволокой. Мерзавцы! А это? Твоя собачка? Так это ее ты привез из Финляндии? Земля полна слухами о ней!
- Да, вот, посмотри на ксиву. Пантелеев с гордостью вынул из кармана паспорт своей собачки и протянул прапорщику. Тот внимательно стал рассматривать паспорт, поднял с пола корзину и вынул оттуда собачку.
- Сколько заплатил за нее?
- Шестьсот долларов.
- Пантелеев, оказывается, в благополучной Финляндии тоже процветают жулики и мошенники! Я радуюсь, что не мы одни блистаем и сверкаем по этой части.
Побагровевший от ярости Пантелеев принялся кричать на весь вагон, матерился и размахивал руками. Он оскорблял прапорщика, что ему, солдафону, не дано знать о достоинствах чистопородных псов. А уж тем более таких, как у него, Лени Пантелеева.
- Что ты понимаешь в этом!? Ксива подлинная! Ты что, не видишь, сколько печатей?
- Ну, хорошо. Допустим, паспорт настоящий. Хотя выправить та-кой документ теперь не сложно. Но ведь собачка-то, на самом деле, не той породы, которая указана в нем. Это случайная помесь нескольких пород, где доминирует левретка, хотя есть тут и такса, хватает и дворян. Дело в том, что по образованию я зоолог со специальностью кинолога. Кстати, я прирабатываю консультациями в собачьих питомниках. Но ты не бойся и не огорчайся, прими случившееся так, как есть. Так что мне кажется, свиньи лучше и надежнее.
Пантелеев впал в полуобморочное состояние. Потом он долго и страшно матерился и поносил продавца своей собачки, отца его и мать, всех предков до распоследнего колена. Досталось лопарям, саами и финнам, но больше всех - барону Маннергейму и Урхо Кекконену, воспитавшим таких недобросовестных граждан. Те, наверное, не единожды перевернулись в гробу. В середине августа только успокоился. И вернулся к обычным грибам и браконьерской рыбалке. - Надо было наверстывать упущенное.
Собачку с родословной из Финляндии Леня откормил и съел.
К этому экзотическому блюду он пристрастился в заключении. Последние два года перед выходом на волю Пантелеев работал в кочегарке, куда устроил его пахан. Там, в клетке, в занавешенном углу, он откармливал беспризорных собак и ел. Даже продавал небольшими порциями заключенным по договорной цене. Число клиентов, приходивших к нему за жареной собачатиной, вначале было постоянно. Однако слава его, как искусного кулинара, быстро росла, быстро множились и клиенты. Собак не хватало. Леня лихорадочно искал выхода из сложившейся ситуации. В небольшой деревушке, недалеко от зоны, он нашел пожилую женщину, у которой сука регулярно приносила по пять-шесть щенков через каждые полгода. Пантелеев платил ей небольшие деньги за них и забирал копошащихся малышей к себе, в кочегарку и там откармливал. Приходили к нему и другие сельчане, утверждая, что их щенки ничем не хуже, пусть, дескать, и этих возьмет. Бизнес Лени на поприще "Нарпита" снова пошел в гору.
Он делал расчеты, рисовал графики и схемы, чтобы из одно¬го и того же количества собачатины сделать как можно больше шашлыков, шницелей и котлет. Из каждой котлеты или шницеля он выжимал хотя бы по шесть-семь граммов. Пробовал вымачивать в уксусе, соленой воде и даже готовить в фольге, чтобы избежать испарения. Любой вид усовершенствования приводил к одному и тому же - либо собачатины в порцию класть меньше, либо увеличивать размер платы. Последнее немыслимо, простоватые клиенты не поймут его и просто набьют морду, а то и покалечат, не моргнув глазом. Значит, надо двигаться в сторону уменьшения порций. Хоть это было и рискованно, он так и поступил, оставив плату прежней.
Свое изобретение он назвал "кинтекс". Звучит, вроде как бифштекс или ромштекс, однако автор блюда не распространялся по этому поводу. Отличие, кроме того, что тут мясо было собачье, состояло в том, что кусочки, выдержанные в уксусе, он обмазывал тончайшим слоем горчицы, солил, перчил и обкладывал лавровым листом. Иногда вместо лавровых листьев он обсыпал порошком из можжевеловой хвои, доставляемой с воли по его просьбе. После этого собачатина обжаривалась в небольшом железном ящике с закрывающейся крышкой, сработанном здесь же, в зоне.
По словам Пантелеева получалось "безумно вкусное" мясное блюдо с легким запахом копчения, о котором на воле вряд ли имели представление. Однако дошлые клиенты заметили уменьшение порций и спросили у него:
- Леня, помнится, еще позавчера этот бифштекс был заметно больше, а цена такая же. Этому есть объяснение?
Они смотрели в корень и заметили самое главное, что их надувают. Ответить внятно Леня не мог и начал импровизировать, что-де блюдо это было придумано в Английском порту Портсмут моряками, участниками знаменитой "Чайной Гонки", что это любимое блюдо английских аристократов...
Тот же дотошный гурман, который спрашивал об усыхании бифштекса, поправил Пантелеева спокойным, чересчур уж учтивым голосом:
- Леня, мы говорим не об английских моряках и аристократах, а о том, отчего это сегодня бифштекс маленький, а цена та же.
Пантелеев поднял глаза на говорившего, на его жующих товарищей и похолодел. Они не обещали ничего хорошего. Он бросился объяснять им, что так лучше, даже красивей. Теперь он точно видел, что окончательно потерял доверие своих клиентов, и что им все равно, вкусно это или нет, лишь бы было побольше.
- А вообще-то, что вы понимаете в многовековом кулинарном искусстве и эстетике застолья, грязные животные? - Истерично взорвался он.
В ответ клиенты отдубасили Пантелеева, сломали ребра, вывихнули руки, синяки и кровоподтеки не сходили много дней, а глаза и уши висели на обрывках кожи, будто на веревочках, едва потом оклемался. В дальнейшем собак откармливал только для себя и занавесил угол с клеткой мешковиной, а на человечество, в лице зеков, затаил глубокую обиду. Кулинарный бизнес не принес удовлетворения. В конце своих откровений Леня рассказал, что собаки панически боятся людей, употребляющих собачье мясо. Это продолжается дней десять-двенадцать после употребления, после этого они перестают бояться. Должно быть, за это время улетучивается запах, а может еще что.
XXX
В зоне Пантелееву покровительствовал пахан. Началось это со знакомства. Узнав, что он из Ленинграда, закончил Муху и работал ювелиром, пахан пригласил его в свой угол.
- Я слышал, что на воле ты работал ювелиром?
- Да.
- Долго?
- Около десяти лет.
- Долго ты продержался. Обычно люди с твоим ремеслом намного раньше начинают протаптывать дорогу к нашей обители. Чему ты еще учился и что умеешь?
- После окончания училища ничем другим вроде бы не занимался. Разве что дизайнерством можно было бы попробовать, но с этим ремеслом я знаком чисто теоретически, на уровне курсовых работ. Однако для такой публики, как ваша, могу делать все, что угодно.
- Но-но! Поаккуратней с публикой!
- Прошу извинить. Я не хотел обидеть ваше общество.
- Наше общество ничем не хуже того, что считает себя свободным и смотрит на нас свысока.
- Прошу извинить еще раз.
- Ладно-ладно. Сейчас сюда принесут кольца, перстни и браслеты. Ты мне расскажешь, которые из них красивы, то есть, хорошо сделаны, а которые - фуфло. И объяснишь, почему красивы и почему фуфло
- Да, конечно.
Шустрый мужичок с быстрыми глазами хорька и безобразным шрамом на нижней губе, видимо, ждавший где-то за дверью, при¬нес два стакана. Затем у него, будто у фокусника, вырос на ладони небольшой сверток из цветастой тряпки, а глаза смотрели совсем в другую сторону. У стороннего человека складывалось впечатление, что у него руки-ноги, зрение и слух жили и действовали независимо друг от друга и он не испытывал от этого ни¬каких неудобств.
- Он что, секретарь что ли, у пахана? - Подумал Пантелеев.
Балаганные манеры мужичка раздражали его, однако удивительная, почти сверхъестественная ловкость его рук и легкость движений завораживали и притягивали внимание. Бросив сверток рядом со стаканами, отчего он аккуратно раскрылся, будто тряпку старательно растянули в разные стороны, мужичок растворился. Леньке показалось, что его смахнули. Пахан усмехнулся, сделал движение левой рукой, будто хотел отвинтить правую до локтя и в ней возникла бутылка "Зубровки". "Они что все - карточные шулера, что ли?" - Во все глаза смотрел Леня на эти фокусы то одного, то теперь другого. Пахан налил в стаканы, отодвинув их от тряпки.
- Я и сам не перестаю удивляться его способностям. Но ты многого не знаешь об этом человеке. Возьми, выпей.
Не говоря ни слова и не чокнувшись, пахан выпил в несколько приемов, долго смотрел в одну точку, прислушиваясь к чему- то, потом перевел взгляд на Пантелеева.
- Мне показалось, что ты ни разу не взглянул на тряпку.
- Нет, отчего же. Я окинул взглядом. Но вроде зацепиться глазу не за что.
Пантелеев потянул на себя за угол тряпки, разгладил ладонями снова и стал пристально рассматривать ее содержимое. "Десятка полтора-два перстней и брошей, колец, браслетов - то, что продают цыганки на барахолках, пряча под юбками и подозрительные типы в подворотнях. Однако металл, - серебро, золото, были безупречны, без примесей. Камни и жемчуг на глазок не определить, нужна хорошая оптика, чтобы оценить качество, но их отделка и оправа - никуда не годятся. Обработку делали грубым инструментом и неряшливо, отчего грани получились не четкими. Все это варганил человек, абсолютно лишенный вкуса и не умеющий пользоваться приспособлениями и инструментом. Должно быть, это был из тех, кто перо или кисть держит, будто лопату, а на драгоценные камни смотрит, как на булыжник". - Думал Леня.
- Обидно... Однако, ты прав. Но люди с изысканным вкусом, а тем более специалисты, попадают к нам редко. - Произнес пахан, будто Пантелеев высказал все, что думал, вслух. Леня пережил потрясение. Ведь он ни слова не произнес о том, что увидел в кучке золотых и серебряных изделий, не оценивал ни качества материалов, ни степени мастерства, с которой они выполнены, он что, читает чужие мысли? Действительно, надо быть поаккуратней с рассуждениями. - Решил он и повторил вслух все, о чем только что думал.
Во всем свертке он не нашел ни одного сколько-нибудь стоящего украшения, на котором можно было бы остановить взгляд и в каждом случае давал объяснение, почему то или иное изделие не может быть шедевром. Увидев, что пахан удовлетворен объяснением и его оценкой, Леня осмелел и стал рассказывать о том, что нравилось самому и прочел пахану небольшую лекцию о Скифском прикладном искусстве, о его обширном периоде, - "звери¬ном стиле", восхищающем воображение искусствоведов по сей день. В своем импровизированном рассказе он прошелся по прикладному искусству древнего Египта, Двуречья и Ирана, легкими штрихами обрисовал искусство Средневековой Европы от эпохи Возрождения до Готики и барокко, упомянув о красоте полустертых дублонов, драхм и цехинов. Он скромно предположил, что когда изделие искусства несет на себе флер и дымку древних событий, оно становится неизмеримо ценнее и сильнее притягивает интерес человека, как свидетель драматических событий своего времени, достижений эпохи и ее культуры. Пахан курил и слушал с бесстрастием каменного изваяния, однако Пантелеев чувствовал его интерес и продолжал:
- Не каждая женщина умеет носить браслеты-кольца-серьги. Не раз я видел, как только что законченную мною вещь, над которой я столько трудился, а цветные фотографии выслал в журнал "Декоративное Искусство" и там они были опубликованы, заказчица тут же напяливала на руку, на пальцы, где уже посверкивало несколько аляповатых изделий. Моя вещь сейчас терялась и выглядела такой же дешевой мишурой, как остальные. Во мне рождался протест. Я говорил им, что стоящая вещь не терпит мишурного соседства, требуют внимания и подготовленного приюта.
- Я помню так же и другую женщину, полагавшуюся только на свое мнение и вкус, которые, на мой взгляд, были безупречны. Она выбирала, отбирала, соотносила то, что хотела, с цветом своих волос, глаз, даже с состоянием кожи, хотя она никому не говорила об этом. Но ведь я-то видел!
Умная женщина никогда не будет обсуждать свои достоинства и недостатки с кем бы то ни было, а уж тем более с нами, мужиками. Одевалась она просто, ничего лишнего, но от ее аскетического стиля во всем, веяло изысканностью и аристократизмом.
Я не видел на ней больше двух украшений одновременно. Это было, когда она приехала не одна, одетая в платье. В этот день на ее шее висел мой кулон, а на левом запястье, браслет. Я пытался вообразить на ней еще какое-нибудь, хотя бы совсем незначительное украшение и в любом случае оно оказывалось лишним.
Я радовался ее высокому вкусу и гордился, хоть и ничего не знал о ней. Хотела она этого или нет, но благодаря ей я открыл художественные достоинства некоторых украшений, сработанных мной же. Сережки и кулон я усовершенствовал после того, как увидел их на ней. Здесь же я впервые использовал электрон вместо чистого золота и чувствовал, что я вырос, как специалист и был бесконечно признателен ей.
Пантелеев не ошибся, пахан действительно проявил интерес к рассказанному им и к нему самому. После этого он часто обращался к Лене по поводу и без повода. Не так давно перед этим заключенные сварганили и подарили ему охотничий нож. Такие ножи, зажигалки
и упомянутые женские украшения делают здесь же, в зоне, где есть небольшие мастерские и даже деревообрабатывающий цех. Пахан показал нож Пантелееву и спросил: "Ну, как"? Будто хотел сказать: "Уж тут-то тебе критиковать будет нечего". Пантелеев взглянул на нож, взял его в руки и стал рассматривать со всех сторон. Ему не хотелось обижать пахана с его компанией. "Однако, лучше говорить ему правду, все равно он знает, о чем я думаю". - Рассудил Леня и поднял глаза. Пахан был непроницаем.
- Этот нож, как и ручку, и клинок в отдельности, перегрузи¬ли инкрустацией. У охотничьего ножа, как у любого оружия, есть суровая и беспощадная функция - служить орудием убийства. По-этому тут красота не главное, она должна быть подчинена прочности и твердости стали, остроте клинка, хищному и стремительному силуэту. Это говорит о том, что в особых украшениях ножи не нуждаются. А если нуждаются, то в самых лаконичных и строгих, так как они несут чисто прикладной и необязательный характер. Теперь о ноже, который перед нами. Чересчур широкое полотно лезвия не пропорционально как его длине, так и общей длине ножа. Из-за этого, и слишком задранного вверх острия, он кажется неуклюжим и беспомощным. Острие это должно совпадать с продольной осью клинка с ручкой. Как видим, красота эта особенная, и складывается она из совсем других компонентов, нежели красота кружев и рюшек.
- Я не касался силуэта и сечения ручки, насколько удобно она лежит в руке. В этом ноже все плохо. Это просто неуклюжий, перегруженный украшениями нож, которые здесь ни к селу, ни к го-роду. Он годится только для того, чтобы резать в огороде петрушку, и даже для этого он неудобен, так как будет мешать работе своей неуклюжестью. Человек, который делал этот нож или не знал, или не хотел знать о предназначениях вещей и здравом смысле, что функции ножа и сковородки различны, кроме того у него нет вкуса и он не знает хотя бы элементарных законов про¬порций.
- Я уже говорил вам, что у различных вещей различные функции, даже у вещей однородных. Так и у ножей. Столовые ножи отличаются от хирургических, а охотничий от перочинного. Но все они требуют ежедневного ухода, как оружие или как инструмент. К примеру, этим ножом кто-то недавно резал не то мясо, не то яблоко и, не вытерев насухо, сунул в ножны. Посмотрите, какое отвратительное пятно засохло на лезвии? Если бы древний воин или японский самурай увидели что-то подобное на своем оружии, они бы покончили с собой от стыда и позора.
Уход и содержание оружия несет в себе еще и сопутствующий смысл. В нем забота, восхищение и любование происходит ежедневно и постоянно, а восторг и поклонение, которые оно вызывает в нас, не ослабевает со временем, перерастая в поклонение не¬коему духу или божеству, повышая его могущество. Силе и красоте меча или кинжала посвящали стихи и оды поэты, а художники инкрустировали их украшениями и придавали силуэт. Владелец оружия ошибается, полагая, что он распоряжается им. Волей-неволей он становится слугой оружия, ежедневно, а то и по нескольку раз в день, тщательно ухаживая за ним, лелея и восторгаясь.
В старые времена, когда жизнь и судьба воина в сражении или в поединке зависела от мастерства владения оружием и его высоких качеств, его боготворили и относились к нему, как к живому духу и покровителю. Каждое свободное время воин осматривал свое оружие и доспехи. Изъяны в доспехах могли привести к ранам и гибели, а самое ничтожное пятно перерасти в ржавчину и ослабить крепость стали. К тому же красота и хищное могущество оружия невольно притягивает внимание, им можно любоваться бесконечно, будто шепча молитвы и принося жертвы.
По состоянию ножа, как и любого другого оружия или инструмента, можно довольно точно обрисовать его владельца. За неухоженным, зазубренным и запачканным ножом или мечом стоит, как правило, человек неряшливый и лживый. Таков он даже в мыслях и поступках. Эти качества человека сопровождают другие пороки, включая и алчность, склонность с легкостью нарушать данное слово, которые постоянно гложут и отвлекают его и не дают привести в порядок свое оружие. Он необязателен в обещаниях, понятие о чувстве долга у него отсутствует, эти люди чувствуют собственную ущербность, хотя не всегда осознают это и стараются скрыть ее под спесью и чванством
- Да-а-а... - Почавкал губами пахан. С треском потер подбородок и подозвал шустрого мужичка. - Выбрось это в мусорный бак. Чтобы глаза мои не видели его больше!
Несколько дней он не разговаривал с людьми, как и с Пантелеевым. Потом, встретившись, сказал ему:
- С сегодняшнего дня будешь спать рядом со мной, на Жоркиной койке. Его в карцер забуровили. Можешь перетаскивать свои пожитки. По словам Пантелеева, это была высокая честь.
XXX
При выходе на свободу Пантелеев поклялся, что ювелирным ремеслом, как и общественным питанием, заниматься больше не будет. Тогда же решил посвятить себя такому делу, чтобы не за¬висеть от начальников, чтобы оно не ущемляло свободы и ощущения этой самой свободы. Еще он мечтал, чтобы дело это не связывало его необходимостью и обязательностью. Ну и, главное, чтобы не платить подоходных налогов этим козлам в широких га¬лифе. Через неделю раздумий он остановился на грибно-ягодном промысле и рыболовстве. Тяжелое для него было время. Родственники наотрез отказались хоть чем-то помочь ему. Пока он отбывал срок, жена вышла замуж за сверхсрочника и уехала с ребенком. Бывшие друзья и товарищи отвернулись. Никому не было до него дела. Отец, относившийся к нему с пониманием и сочувствием, бросил работу, спился и умер до его освобождения.
Примерно в это время он встретил на улице знакомого по зоне, рассказавшего ему о том, что на рынке в Кеми, что под Мурманском, лук стоит полтора рубля за килограмм, тогда как в Питере - шестьдесят копеек. Пантелеев немедленно купил мешок лука и повез в Кемь. Позже он рассказывал, что чуть ли не с руками оторвали. Там, же, почти за бесценок, приобрел два мешка клюквы, привез в Питер и так же с выгодой, продал. Из Лени выклевывался, кажется, оборотистый негоциант.
На этот раз он ехал в Кемь с тремя мешками лука. Он подсчитал, что если будет делать по четыре ездки в месяц в течение зимы, то он вполне мог бы замахнуться на ларек, где-нибудь в районе станции метро "Проспект Ветеранов". Ростки этой меч¬ты Леня стал поливать в прошлый раз, когда продал в Кеми мешок лука. Всю последнюю неделю в его душе кто-то пел.
На рынке он завел знакомство с двумя подозрительно-пронырливыми субъектами, помогавшими ему в торговле. Эти два ушлых хмыря как-то вошли к нему в доверие. Он давал им небольшие суммы и они, будто мальчишки на побегушках, бегали в магазин за пивом, за ватрушками, а сдачу, все до последней копейки, возвращали обратно. Пантелеев даже усомнился в своих пессимистических взглядах на человечество, и с видом патриарха, снисходительно похлопывал их по плечу.
После продажи лука он забрел с новыми приятелями в ресторан, чтобы плотно пообедать и двигаться на вокзал. Пропустили по рюмке, затем по второй, потом еще. Как часто случалось, хруст купюр придал уверенности Пантелееву. За соседними стола¬ми сидели симпатичные женщины и ему захотелось обратить на себя их внимание. Он подбоченился, говорил чуть громче, чем требовала обстановка, а на своих спутников стал покрикивать, однако, он зря старался. Посетители, как и женщины за соседними столами, были заняты своими делами. Они старательно жевали и не менее старательно запивали сжеванное водкой. Новые друзья не обижались, поддакивали ему и подобострастно кивали Лениным репликам. Даже оскорбительные остроты в свой адрес они принимали чуть ли не с благодарностью и без конца подливали ему из второй, третьей... пятой бутылки.
Перед взором Пантелеева ухмылялись, растягивая пасть до ушей, какие-то отвратительные хари, норовили облобызать его и уговаривали выпить еще, потом еще, последнюю. Внезапно они начинали растворяться, обволакиваясь туманом и снова принимались скалиться, будто выпрыгнув откуда-то из жаровни и старались спрятать свои волосатые хвосты. Он чувствовал, что его куда-то волокут, что он куда-то проваливается, но ему было все равно. Леня проваливался в нирвану.
Проснулся Пантелеев рано утром под покосившимся забором, продрогший, избитый и без денег, даже ботинки сняли, козлы... Негоцианство не пошло впрок и больше он этим не занимался. С этих самых пор Ленькина ненависть к бомжеватым личностям не знала границ и приняла устойчивый, прямо-таки параноидальный характер, как и к власти.
На этот период у Пантелеева приходится короткий отрезок, названный Геннадием Андреевичем богоискательством. В своих рассуждениях о предрасположенности человека к запретному, а значит, к греху, вроде бы оправдывая себя и таких, как Леня, где надо и не надо, разглагольствовал о праве на жизнь, как и праве на грех каждой божьей твари от червя до человека, подобия Божьего. Приводил откровения каких-то там апостолов. По¬том, дескать, если нет грехов, то зачем молиться, и зачем тогда Господь Бог?
Прошел, может быть, год с того времени, когда он расправился с бомжами с помощью тех же святых апостолов и каждому определил место, отличное от своего, на том свете. Он приводил молитву, придуманную Фомой Аквинским, где святой просит Господа Бога укрепить его, грешного, в праведности и воздержании, однако, пусть он не спешит с этим. Будто хотел еще некоторое время ставить на место тех, кто не нравился ему. А может, что¬бы попросту продлить сладкий сон греха?
Молитва молитвой, однако Леня приутих на некоторое время и перестал поносить и издеваться над бомжами, делился с ними провизией и даже мог плеснуть им в стакан, когда они просили. Возражая Пантелееву в пику его новым взглядам, Валерка, бомж из бомжей и гопник из гопников, с сарказмом говорил, что Папа Римский приобщал к лику святых не за дела, а краснобайство, так что если ты грешник, можешь грешить и дальше и будешь причислен к лику... А Господь наказывает или прощает махом, большими кучами душ, толпящихся перед воротами. Махнул левой - на¬казал, махнул правой - простил. Для твоей души, Пантелеев, приготовлена большая жаровня-сковородка и назначена бригада истопников, которые украшают свои рога и поглаживают хвосты.
У Валерки еще жива бабушка, а родителей нет. Когда-то давно, когда наши границы, как известно, были на замке, восьмиклассник Валерка с другом, на спор, пересекли границу, прошли через Финляндию и Швецию в другие страны и гуляли там в течение трех с половиной лет, притворяясь немыми, прошли, будто па большой детской песочнице, по Северной Африке и, через Турцию, вернулись домой. Без денег, без документов.
- Валера, а как вы разговаривали?
- А нас не спрашивали. Там люди занятые, им не до пустяков. Таких, как мы, полно везде. - Рассказывал он об этом бесстрастно, будто сходил в соседнюю Новгородскую область.
XXX
Когда человеку приходится менять род деятельности, он придумывает обоснование, и чем оно убедительней, тем больше вероятности, что эта самая новая деятельность будет иметь успех. Лучше всего, когда это обоснование приобретает характер привлекательной идеологии, подкрепленной денежной выгодой. Вопрос в том, где их найти и как состыковать.
Что-то напоминающее такую идеологию сварганил для себя и Пантелеев. Она отдавала, может быть, некоторой пышностью, или торжественностью, что ли, особенно для человека с такой биографией, как у него. Однако Леонид Пантелеев был не прочь иногда говорить о себе в третьем лице, чуть ли не в мессианских тонах, в сопровождении библейских труб. Ко всему сказанному, идеология эта была сформулирована несколько громоздко, особенно для прирожденного браконьера с повадками уголовника, но люди привыкли, да и не придавали этому значения.
Его объяснения сводились к следующим двум положениям: "Во-первых, государство лишило меня, Леонида Пантелеева, возможности заниматься ремеслом, к которому я готовился и учился половину своей жизни. Этим лишением оно унизило мое человеческое достоинство, достоинство моих родителей и память моих предков. Я не могу обвинять кого-то конкретно в моих, недостойных человека, мытарствах, кроме государства и власти, а по¬тому впредь я лишаю их тех сумм, которые они получали от меня в виде налогов. Это обет. Я дал его даме, которую называют Со¬вестью и буду выполнять его пунктуально, до конца дней.
Во-вторых... Я родился мужиком и хочу оставшуюся часть своей жизни провести согласно естественным законам. Законы эти гласят, что мужик - это пахарь и воин. Так как для меня быть воином нет оснований, то есть государство, надругавшееся надо мной, не заслуживает, чтобы я защищал его интересы, остается мне только ниша пахаря, пастуха и собирателя. Пастух и пахарь - высокое предназначение, однако я не готовился к нему и не смыслю в нем ровно ничего. Итак, остается мне только таежное собирательство, да рыбная ловля. Этим я и буду заниматься оста¬ток отпущенного мне времени. Сформулировав себе на будущее эту программу, Пантелеев, будто обрубил за собой последние канаты и засучил рукава.
О Ленькиной программе слышали раньше все в отрывках и об¬рывках в том или ином виде, но об идеях этой самой программы язвительная грибная братия измывалась, как могла. Однако, с не которых пор отношение их стало меняться. Раньше они как-то стеснялись торговать на рынке грибами или ягодами. Но теперь по¬чти каждый из них говорил примерно следующее:
- Государство, нагадившее на меня, не получит отныне ни копейки налогов! Такова моя воля! Мы с Пантелеевым теперь негоцианты, потому как не пахари и не воины...
XXX
Дни и месяцы после выхода на свободу, когда Пантелеев обдумывал свои взгляды на отношение с властью, государством и выбирал место в быстро меняющемся мире, катастрофически уходили в прошлое. Уходили с ними и привычные представления о человеческой личности и достоинстве, хотя бы продекларированное в идеологических документах государства. Страна постепенно принимала облик бескрайней зоны, где властвует не закон, а сила денег сомнительного происхождения, или сила бандитского обреза. Если в советские времена люди привыкли, что министрами, генсеками и вообще шишкой любого ранга назначались коммунисты- ленинцы с демагогическими от тупости склонностями, то теперь в шишки от президента до депутата ринулись карточные шулера, бандиты и убийцы. Раньше дети играли в сыщиков и бандитов, и каждый из них хотел быть сыщиком. Теперь все стало иначе. Быть бандитом стало престижно.
Встречаясь случайно в вагоне Гдовского поезда, Пантелеев начинал рассказывать, что ему не нравится в сегодняшней жизни и почему. Он будто зачитывал грандиозное обвинение первым лицам государства. Просторные прежде улицы и проспекты сузились из-за выросших во множестве ларьков, сколоченных вкривь и вкось из ржавой жести и планок из-под тарных ящиков. Половина прохожих на улицах обзавелась огромными сумками и баулами. Старинное слово "челнок" наполнилось новым смыслом. И без того неприветливое выражение лица городского люда теперь стало принимать пугающие черты. Не только местная, но и верховная власть не могла скрыть горб своих преступных склонностей. Депутаты, генералы и министры заговорили языком карточных шулеров» а глаза их, похоже, никогда не отягощались стыдом и совестью. Проститутки и бандиты стали считаться элитой общества, а цена человеческой жизни и даже чести, усохла до размеров взятки чиновнику, судьи оправдывали убийц и подонков. Гримасой пошлости и порнографии заполнилось все, что раньше считалось литературой, искусством и прессой. С кризисом хозяйства и нравов обесценились деньги.
Все не нравилось Лене Пантелееву. Но особенно сильно, до умопомрачения, он ненавидел власть. Не любил любую ее форму, от сельсовета до президентской и выражал это всеми доступными способами. Такая горячая реакция, как считал Геннадий Андреевич, объяснялась несколькими причинами. Всякая власть препятствовала его браконьерским делам, подслушивала и подглядывала за ним из-за угла. "Стоит мне испортить воздух, как в Кремлевских палатах зажимают платками носы". - Самонадеянно откровенничал он.
В утверждениях Пантелеева появились теперь теплые нотки в отношении той самой преступной власти коммунистов, которая ушла в прошлое. Он где-то разыскал значок с профилем Брежнева и нацепил на куртку.
Недоброжелатели Лени с язвительной улыбкой напоминали ему, что он сплошь и рядом противоречит себе. В особенности, когда это выгодно ему. В этих случаях он отвечал им, что это не противоречие, а гибкий и объективный взгляд на складывающуюся ситуацию, которая быстро меняется. "Нужно быть козлом и идиотом, как некоторые, чтобы не видеть и не понимать этого". — Беззастенчиво парировал их Пантелеев. Слушатели терялись и умолкали, дескать, раз Леня так считает, то пусть будет так. К тому же, не каждому хочется быть козлом, а уж тем более идиотом.
Он считал и перебирал в голове ягодно-грибную картину на рынке и вводил коррективы в свои взгляды и поступки. Как-то он подсчитал, что раньше за килограмм клюквы ему платили четыре или пять рублей, а за килограмм белых грибов - двенадцать, иногда и больше. Сегодняшними деньгами это двадцать две тысячи восемьсот рублей и шестьдесят восемь тысяч четыреста соответственно. По таким цене ему никогда не продать ни грибов, ни рыбу, ни ягоду, сколько бы он не торчал у прилавка. От этих расчетов и рассуждений глаза его стекленели, а губы сжимались в две тонкие нитки.
Теперь ему платят за клюкву от шести до восьми тысяч за килограмм. Это в четыре раза меньше, чем до инфляции. Он, Леня Пантелеев, поддерживал и голосовал за приход новой власти, а она подло обманула его! Он принимался тихо и страшно материться, во взгляде его появлялась могильная темень, а лицо окрашивалось в землистый оттенок. Даже бультерьер съеживался от страха и начинал пятиться в угол.
- О матерных художествах Лени мне хотелось бы рассказать от-дельно. - С усмешкой говорит Геннадий Андреевич. - Вот ты, Ванька, или я, ведь мы тоже употребляем матерные слова, где и как попало, верно? Человеку на голову упал кирпич или сук на лесной тропе, или он вляпался во что-то. Случившееся выбивает из него мгновенную, в какой-то мере, даже защитную реакцию, которая выразилась в этом коротком, как искра, слове. В нашем случае оно к месту и оно естественно!
- Джон Кеннеди позволял себе ненормативную лексику даже с трибуны Американского конгресса. Однако, если этому человеку подобное сходило с рук, потому что оно только усиливало эффект речи и не портило его обаяния, то Линдону Джонсону, пожелавшему так же сорвать аплодисментов при своем выступлении, устроили обструкцию. Как мы видим, что положено Юпитеру, не положено быку.
- Геннадий Андреевич, ты говоришь так, будто сам присутствовал в зале Конгресса при выступлении Кеннеди. Мне кажется, ты придумал это.
- Об этом писали крупнейшие газеты мира, а у нас перевели и тиснули в наших. Ничего особенного. Ругательства, которые мы слышим в повседневной жизни, не производят на нас какого-то особого впечатления. Мы привыкли к ним. У иных они составляют основную часть их языка, если можно назвать это языком. Сами они считают его само собой разумеющимся. Дескать, планида у нас такая. А скорее всего никак не считают, они вообще не задумываются об этом. Просто матерятся, где надо и не надо. Без этого у них жизнь кажется пресной.
У Лени Пантелеева матерный фольклор приобретал иной смысл и воздействовал на окружающих шокирующе. Каждое слово из прозвучавшей матерной тирады этого человека несло в себе сатанинскую разрушительную силу. Любая интонация, жесты, взгляды, замешанные на ненависти и презрении, действовали наповал. Они оскорбляли, подавляли и унижали одновременно с такой же силой и ввергали человека в смущение и оторопь. Даже те, к кому не относились звучащие оскорбления, чувствовали себя опоганенными и взгляд их не обещал ничего хорошего.
- Леня раньше не был таким. С этим багажом он вернулся после заключения. Как ты понимаешь, места эти не делают из людей праведников, да и просто лучше они не становятся. Его от¬ношение к людям, которых он абсолютно не знает, я принимал вначале, как некий синдром, когда он считает всех, кроме себя, приматами. А может, натерпелся в зоне, изголодался по справедливости. - Высказал свои соображения Геннадий Андреевич, после очередного монолога Пантелеева. - Он во всем и во всех видит только подлое и низкое, и тем же отвечает, только чуть опережая события. Сомневаюсь, что он изменится. И доб¬ром для него едва ли это кончится. Как мы увидим позже, предсказания Геннадия Андреевича окажутся пророческими. Пантелеев знал, что его суждения и рассказы вызывают как интерес у слушателей, так и отвращение. Сам он в них, чаще всего, выступал на первых ролях или, во всяком случае, не на последних. Характер и тон повествования посте¬пенно наполнялся высокомерием, нескрываемым пренебрежением к окружающим и к тем, о которых он говорил. Даже высокое образование и немалый жизненный опыт не могли удержать его в границах дозволенного. Что-то задевало одного, что-то другого. Круг Лениных недоброжелателей расширялся. В первую очередь среди бомжей, к которым он относился с нескрываемым презрением, выражая это резко, всюду и в крайне оскорбительной форме.
Особенно в резком виде это стало проявляться после лукового бизнеса в Кеми. Доставалось не только бомжам, охотившимся за лисичками, так как их можно было продать немедленно, или обменять на водку. Когда с Леней кто-нибудь был не согласен, или опровергал его силой убеждения и точностью формулировки, он приводил свой последний аргумент - убийственный похабный мат. Позже он избегал этого человека, прятался, незаметно пересаживался в другой вагон, или сворачивал в другую сторону на лес¬ной тропе, делая вид, что видит его впервые. Если же свидете¬лей не было, и спор проходил один на один, он мог признать правоту оппонента, даже извиниться и забыть об этом.
XXX
На шоссе Кингисепп - Сланцы, недалеко от железнодорожного переезда в Туганах, стояли прибалтийские грибные бизнесмены на легковых машинах и скупали лисички. В начале лета за них платили по сорок-пятьдесят тысяч рублей за килограмм, а к осе¬ни цена постепенно сползала до восьми, а то и до шести тысяч. Здесь же продавалась фальшивая водка или заморский спирт "Рояль”. Получив бутылку того или другого, бомжи тут же осушали ее - это и был венец их многодневного пребывания в лесах и смысл тяжких трудов.
Геннадий Андреевич как-то встретил такого жаждущего, бежавшего по шпалам несколько километров с выпученными глазами и пакетом лисичек в вытянутой руке. В пакете подпрыгивало от силы 300 - 400 грамм лисичек. Он на бегу спрашивал у встречных, стоит ли еще машина у переезда и не кончилась ли у них водка.
Бизнесмены, набив лисичками багажники, повезут их для ресторанов Германии и Скандинавских стран. В этих грибах не заводятся черви, они долго не высыхают и не теряют своих вкусовых качеств. Кроме того, Ванька слышал, что они целебны.
После того, как Леня Пантелеев съел свою собачку с родословной, у него остался бультерьер. Отныне он сопровождал хозяина в поездках. Из-за этой собаки случались недоразумения и даже конфликты. Однажды Геннадий Андреевич шествовал по лес¬ной тропе. На одном из глухих участков леса перед ним внезапно вырос оскалившийся пес Пантелеева. Стоило Крючкову шевельнуть пальцем, или переступить с ноги на ногу, как пес угрожающе приближался на шаг. Целых полчаса простоял Геннадий Андреевич в этом дурацком положении и материл собачников. Он уже собрался вынуть из чехла туристский топорик, чтобы врезать по черепу четвероногой твари, когда подоспевший хозяин отвел со¬баку и привязал к дереву. Посидели, потолковали о том, о сем, разожгли костер и выпили по стопке. Геннадий Андреевич посоветовал Пантелееву не спускать с поводка собаку, что в лесу вся¬кое может случиться. "Не суйся не в свое дело". - Прозвучало в ответ. На том и разошлись.
- Какая непроглядная ночь сегодня! Хоть бы звездочка где вы-глянула. Надо бы закатить бревна на костер, пусть горят до утра. - Лениво рассуждает Ванька.
- Закатим перед сном, будут гореть дольше. - Отвечает Геннадий Андреевич, сдвигая к центру костра длинные головешки и огонь снова вспыхивает, стреляя искрами. От света пляшущего пламени лицо его выглядит ожившим ликом таинственного истукана и Ванька незаметно наблюдает за изменениями его выражения. Уже не первый раз он сравнивает выражение лица своего друга с лешим из какой-то детской сказки.
- Геннадий Андреевич, у меня возникла потрясающая идея! Хочешь заработать большую кучу денег?
- Кто же не хочет? Снова, небось, какую-нибудь пакость при¬думал? Выкладывай, что за идея?
- Слушай внимательно. Заказываем клетку полтора на полтора и на полтора метра из стальных прутьев. Намертво, болтами, прикрепляем клетку к двуколке. Внутри клетки устраиваем удобную, утепленную конуру и сажаем туда тебя. Через газеты объявляем, что поймали в лесу Лешего. Будем возить тебя по улицам наших городов и брать, с желающих взглянуть на нечисть, по 50 копеек Можно бы подороже, но нельзя. Мы же с тобой люди скромные, правда? Поэтому мы не будем утверждать, что ты стоишь дороже. Да и народ наш небогатый. А в Европейских городах таксу устроим следующую: в Германии - по марке с рыла, во Франции - по франку, а с островитян будем брать по два фунта, они любят, а главное, верят в нечистую силу. На английском или немецком не отвечать, будто ты не знаешь их. Можешь что-нибудь бормотать на русском. Ключевым номером программы будет “Обед Лешего”, где я буду кормить тебя сырым мясом и мышами. Не волнуйся, ничего страшного. Ты быстро привыкнешь. Потом тебя за уши не оттащишь от мышей. Дальше, одежда тебе ни к чему. Но костюм нужно про¬думать, ведь у нас будет что-то вроде театра. К трико, с помощью ниток, сверху до низу, равномерно прикрепляем лишайник вперемешку с шерстью и мхом
- Я согласен. - Говорит Геннадий Андреевич. - Но вначале, в течение месяца, мы будем возить тебя. Ты, как автор "бизнес- мистификации”, покажешь мне на примере, как я должен держать себя в клетке, лакомиться сырым мясом и мышами и тому подобное. Если мне понравится, то я тут же влезу в клетку, но ты не сказал мне, как мы будем делить барыш.
- Барыш делим на три части. Одну часть идее, вторую - мне и третью часть тебе.
XXX
- Геннадий Андреевич, а где работает жена Пантелеева?
- Она не жена ему. Он познакомился с ней после заключения. Лёне негде было жить. Отец умер. Кажется, она работает в заводской столовой, не то кассиршей, не то посудомойкой. Мы как-то собирались с Пантелеевым на Псковщину, чтобы разведать тамошние боры. Это было, когда он рыскал по лесам со своей собачкой в поисках трюфелей и овечьих трутовиков. Мне было интересно посмотреть, как она находит эти грибы и как они выглядят. Подруга Пантелеева спросила у него, надолго ли он собирается уезжать.
- Не твое дело. - Ответил он. - На неделю, на десять дней, тебе не все ли равно?
- Ты бы хоть денег мне оставил немного. Ты же все забрал! На что я куплю продукты?
- Перебьешься, ты и так жирная. Тебе что, в столовой жратвы не хватает? В крайнем случае выйдешь на панель. С тебя не убудет.
- Это то, что я слышал сам и чему был свидетелем. - Рассказывает Геннадий Андреевич. - Я ничего не прибавил и не убавил. Хотя расскажи мне кто-нибудь об этом, не поверил бы.
- Да-а-а! Я потрясен!
- Он такой человек, таким и умрет. Тут ничего не поделаешь.
Сложись судьба его иначе, то есть, не дай в свое время оседлать себя гордыне, не попади он в заключение, все могло сложиться у него по-другому. Однако, произошло то, что произошло, он попал туда, откуда человек выходит со смещенным сознанием и изуродованной душой. Остаток жизни они будут чувствовать себя изгоями и отвечать окружающим ненавистью. Конечно, четыре года не такой уж большой срок по сравнению с жизнью человека. Но ведь он у него продолжается и дальше, на свободе. У него враждебные отношения со всем миром. Он никому не доверяет, как не доверяют и ему.
- Знаешь, Ванька, я как-то вообразил себя на его месте и стал кумекать, что бы стал делать. Поверишь мне или нет, но я скажу тебе, это настолько страшно и безвыходно, когда у чело¬века нет никаких перспектив, а таких сотни и сотни тысяч. Я прекрасно понимаю, что там есть рецидивисты и убийцы, но ведь там есть и такие, как Леня, "старухи с чайниками” Плевако, и такие, что были посажены за политический анекдот. С такими, как Леня, можно было бы обойтись и штрафами, и государство не потеряло бы безвозвратно работника, притом толкового, который десятки лет после этого мастерил бы что-то в своей мастерской и приносил доход стране.
- Леня прав. В нашей стране после Революции не было законов, не было Судебной власти и не было прав у человека. Эта гнусная власть пила людскую кровь и не имела представления о том, что творчество и труд могут приносить людям радость и удовольствие. На труд у нас смотрят, как на наказание. Я начинаю ненавидеть их так же, как и Пантелеев.
- То, что говорят о народе, об ошибках молодости и перевоспитании в зоне - это вранье! К этим людям относятся, как к прокаженным, их не принимают на сколько-нибудь приличную работу, смотрят с предубеждением и не доверяют. При малейшем подо-зрении в органах их заметают без разговоров и "беседуют с пристрастием" Радио, телевидение и газеты создали вокруг них та¬кую атмосферу, что им не остается ни места под солнцем, ни надежд на будущее. Поэтому там, в зоне, среди таких же отверженных, они чувствуют себя намного уютнее.
Окажись он закаленным воспитанием, широким образованием, а не только специальным, он вышел бы оттуда не изуродованным духовно и мог бы жить вполне комфортно. Однако Леня распоясался в своей гордыне и алчности даже там, в зоне, и получил разочарование. Теперь он на человечество смотрит, как на лютого врага и не скрывает этого.
- В день получки подруги он сопровождает ее на завод и забирает у нее все деньги, и без того скудные, оставляя ей только на транспорт. Она настолько привыкла к такому обращению, что даже перестала плакать. И вообще на женскую половину человечества Пантелеев смотрит с глубоким презрением. Он считает, что женщина способна только прислуживать и быть наложницей.
XXX
Женщин, подруг бомжей, сопровождавших их в лесу, называли "синеглазками", за синяки под глазами. К тому же эти женщины с тощими костлявыми ногами, были постоянно пьяны, как и их спутники, и передвигались неуверенной, блуждающей по¬ходкой. Многие из них раньше работали продавщицами в магазинах, уборщицами и посудомойками в столовых и ресторанах. Там же, на работе, пристрастились к спиртному, попадались среди них и такие, что баловались наркотиками. Почти у всех были дети, семьи, однако, кого-то выгнали с работы, из дому, кого-то лишили родительских прав. Теперь они шныряли по лесам и болотам, примкнув к живописной шайке бомжей, или жили в их городке на берегу Пятского озера.
Среди этой братии Симка выглядела инородным существом, случайно, по чьей-то недоброй прихоти, попавшей в их компанию. Сколько грибники помнят, Симка отправлялась за грибами в одной и той же одежде. Это был хлопчатобумажный комбинезон светло-табачного цвета. Неуклюжую рабочую одежду, изготовленную где- то в мастерской заключенных, согласно ГОСТу и по казенному покрою, Симка переделала на свой лад. Вместо воротничка она пришила капюшон, постепенно переходящий в лацканы, а пуговицы ус¬тупили место молниям. Множество внутренних и наружных карма¬нов, каждый из которых имел свое строгое назначение: Один - для компаса, второй - для зеркальца и губной помады, а третий был предназначен, чтобы прятать туда крупномасштабную карту области и часы от влаги.
Примитивная рабочая одежда переродилась у нее в красивый и элегантный наряд для спортивных занятий, для ходьбы по лесам с поклажей, а самой Симке придал грациозную строгость. Носила она свой комбинезон просто и с достоинством. Похожая одежда, как для взрослых, так и для детей, появится в наших магазинах лет через восемь-десять.
Фамилию Симки никто не знал, никто ее и не спрашивал, как и не помнил, когда она начала посещать полигон в Криушах. Она появилась в этих местах как-то сразу, внезапно, однако ее видели будто и в прошлом и в позапрошлом году. Она была учтива и приветлива со всеми, но ни с кем не сближалась, а мужиков, плотоядно посматривавших на нее, держала на расстоянии. Остальная братия вроде бы стеснялась ее и относилась со сдержан¬ной почтительностью. Публика откуда-то разнюхала, что она за¬кончила химический факультет университета и работала в закрытом проектном институте, где разрабатывала что-то не то стреляющее, не то взрывающееся. Знали еще, что муж ее с дочкой и зятем погибли в автокатастрофе и она осталась с маленькой внучкой. В начале 90-ых годов институт, где она работала, перестали субсидировать и люди стали разбегаться, ушла и Симка. До пенсии ей оставалось не то десять, не то пятнадцать лет. Тревожную зиму и весну она пережила, устроившись где-то уборщицей. Теперь носилась по лесам и болотам области в поисках грибов и ягод, чтобы продать их, оплатить летний лагерь внучки и отложить кое-какие деньги на зиму. Даже в лагерь к внучке ездила с рюкзаком и корзиной, чтобы на обратном пути оббежать тамошние леса. Она развернула бурную деятельность. Договорилась с каким-то рестораном и двумя состоятельными семьями, что будет доставлять им грибы, ягоду и даже чаги.
Как-то на полигоне ее остановил солдатский патруль со старшиной во главе и потребовал документы. Так положено и они по¬ступали согласно инструкции. Затем, вернув их, они внезапно на бросились на нее и стали срывать одежду. От стыда и ужаса Сим¬ку охватил сильнейший понос. С хохотом и ругательствами солдаты разбежались. Едва живая Симка добралась до речки, протекавшей недалеко от железной дороги, добралась до станции и больше месяца не показывалась в этих краях. Позже стала ездить снова. С той поры патруль не задерживал ее, даже не приближался, а встретив случайно, обходил ее далеко стороной. Грибники и те, кто собирал латунные гильзы от самолетных пушек, теперь, завидев патруль, в панике бросались к Симке и так, под ее эгидой, проходили мимо хохочущих солдат. Воспользовался однажды ее неприкосновенностью и Леня Пантелеев. С этого дня он стал присматриваться к ней, увидел, как она работает и стал связывать с ней далеко идущие планы, хоть она и была старше его на семь или восемь лет.
На Симку он смотрел не как на умную и красивую женщину, а как на работницу, способную неутомимо трудиться, зарабатывая деньги, которыми он, Леня Пантелеев, может потом распоряжаться. До остального, похоже, ему не было дела. И так, и эдак он подкатывался к ней. Порывался помочь поднести ей корзины, напрашивался в гости и подносил водку в консервной банке, а та отказывалась. В который раз он рассказывал Симке, что у него высшее художественное образование, что раньше он работал ювелиром. По словам Симки, таким образом он обольщал и очаровывал ее. А та невозмутимо пропускала его откровения мимо ушей и отходила прочь, или пересаживалась на другое место, если это случалось в вагоне поезда.
XXX
В тот раз Симка ехала с Ванькой Есугеевым в сидячем вагоне Гдовского поезда. Полтора-два десятка пассажиров, рассевшись там и сям, дремали, кто-то играл в карты, или тихо звенел посудой.
- Ваня, можно, я сегодня пойду с тобой?
- Но ведь ты едешь в Криуши, на полигон, а я выхожу раньше, в Кленнах.
- Не важно, я тоже выйду в Кленнах, потому что назойливость Пантелеева становится невыносимой, а сам он неприятен мне. Он едет в вагоне впереди нас. Я ушла оттуда. Так как?
- Симка, я не против, но предупреждаю, что хожу я быстро и много. Ты можешь устать, а места эти ты знаешь плохо. Как ты будешь выкарабкиваться, если заблудишься?
- Ничего страшного, Ваня, я не буду тебе обузой. Вот увидишь Я хорошо хожу! - И в самом деле, в неутомимости она не уступала Ваньке, в чем он убедился. А Леня Пантелеев отныне возненавидел Ваньку лютой ненавистью, как и Симку, и выражал эту ненависть прилюдно, не стесняясь. Кажется, Ванькино спокойствие и безучастность было воспринято Пантелеевым за робость, может быть, даже за трусость, и он распоясался окончательно.
В Веймарне Гдовский поезд стоит обычно около получаса, про пуская Таллинский скорый на Питер. Во время этой стоянки Пантелеев внезапно вошел в вагон и разразился своим убийственным матом по адресу Симки, вскользь задев и Ваньку Есугеева. Вань¬ка подошел к нему и, чуть ли не шепотом, попросил: "Извинись, браток". В ответ Пантелеев, будто с цепи сорвался. Весь свой арсенал матерных оскорблений и унизительных прозвищ обрушил он на Ваньку, который терпеливо ждал, когда тот закончит свою речь. В это время кто-то включил свет, будто люди только и ждали предстоящего зрелища.
Спокойный, даже флегматичный в обыденной жизни Ванька, мастер спорта по боксу, не раз выступавший в финалах первенства Советской Армии в первом полусреднем весе, будто выстрелил в Пантелеева и, не оглядываясь, вернулся на свое место.
- Он живой? Какой ты страшный человек! - Сказала Симка.
- Извини, но он сам виноват.
Никто не думал, что эта "потасовка", которую ждали столько времени, закончится так скоротечно и неинтересно, даже буднично. Были и такие, что роптали, будто их обманули, лишив за¬конного зрелища. Куда делись оглушительные удары, увечья, море крови со свернутыми носами и челюстями? А человек отключился, будто попал под рухнувшую стену многоэтажного дома. Ленька не осознавал, где он и что с ним. Больше всех были довольны бомжеватые типы, которым чаще всего доставалось от Пантелеева. Теперь они позволяли себе смотреть на него свысока, даже с презрением и не могли понять, как это они робели и терялись перед этим мозгляком? Отныне Леня не попадался им на глаза и оставил в покое Симку. Говорят, что он пропадает где-то в лесах Кобоны и Паши.
- Ваня, ты когда-нибудь добывал чагу? - Спрашивает Симка.
- Конечно.
- Я хотела попросить тебя показать мне, как вырезать ее. У меня не получается.
- Это не сложно. Конечно покажу. Но это надо делать не перо-чинным ножом или пилкой для ногтей, как делаешь ты, а топором и ножовкой.
- Но я же не знала!
Вечером, посадив Симку в вагон и отдав ей корзину с грибами, Ванька Есугеев вернулся. Они с Геннадием Андреевичем собирались провести ночь на берегу Луги. Закинуть донки. Разжечь костер и печь картошку, вслушиваясь в ночные шорохи. Собственно, ради этого они и приезжают сюда. А грибы... Ну и, ради грибов тоже. Когда он вернулся, Геннадий Андреевич возился с на¬весом для ночлега.
- Клевало что-нибудь?
- Удочки даже не распаковывал. Только закинул две донки, сколько нашел лягушек. Надо идти искать. Проводил Симку? Много народу было?
-Не очень. Симка сегодня утром со мной в Кленне вышла. Из-за Лени Пантелеева.
- Из-за тебя тоже. Она славная женщина. Только чересчур уж строга и деловита. Я даже теряюсь перед ней. Как и остальной народ. Здесь многие имели на нее виды и больше всех, Леня.
- Не знаю, как она доберется. Там одной только чаги не меньше пяти-шести килограммов. Да еще я свою корзину всучил. Хорошо хоть, у нее тележка... Ладно, раз ты занят, пойду, поищу лягушек, закину донки и наготовлю дров.
Ванька, с помощью фонарика, быстро наловил лягушек, закинул донки, раскрежевал и перетаскал бревна. Геннадий Андреевич не перестает удивляться, как это получается у Ваньки, хоть и не впервой проводит с ним время в лесу. Вроде и часа не прошло, как готова гора дров на ночь, а перед этим успел наловить лягушек, насадить на тройники и закинуть донки! Вроде и делает все не спеша. Зато каждое движение, или каждый удар топором не пропадает даром. Топор Ванька умудряется всаживать в дерево почти наполовину. Другой еще тютюнькался бы, а Ванька уже свалил дерево и раскрежевывает.
- Ванька, у тебя пупок еще не развязался?
- Ты лучше скажи мне, варево наше готово, или расположение звезд не сопутствует?
- Сейчас, поджарю лук, и все. Слушай, а что, если завтра мы рванем на Долгую? Давно мы не были в тех краях. Времени у нас вагон! Порыбачим, побродим по тамошним борам, а грибы высушим. Что ты на это скажешь?
- Сегодня ночью, в четыре тридцать, вернется Симка. В Пите¬ре она только сдаст грибы в ресторан, купит продукты, курева, забежит домой и в ноль пятьдесят ночи хочет успеть на поезд, кстати, она спрашивала, какие сигареты ты куришь. Я сказал, чтобы она купила тебе пачку махры.
- Ты это зря. Где она будет искать её тем более, что я бросил курить. Да и времени у нее в обрез.
- Я обещал встретить ее на станции. Хочешь, пойдем встречать вместе? А что, если мы отправимся на Долгую втроем? Симка в тех краях не бывала еще, ей тоже будет интересно.
- Ладно, встретим ее, а там видно будет.
- Это Симкин торт?
- Да, она оставила нам. Она говорила, что мы пообедаем втроем, а тут поезд.
- Симка мужественная женщина. Надеюсь, она не обидится на мою неуклюжую оценку. Просто нет другой, более подходящей. Осталась один-на-один со вселенной, да еще с внучкой-младенцем.
В такое время! Однако, засучила рукава и вступила врукопашную. Не каждый мужик выдержал бы такое! Нет-нет, я понимаю, что так поступит любая женщина, продолжательница рода и хранительница традиций. Но когда мы говорим "любая женщина, то это размытый, обобщенный образ, а тут - осязаемая, конкретная Симка.
- Когда я начинаю думать обо всем этом, то мы, мужики, предстаем в таком паскудном облике! К чему мы обычно стремимся? К покою, равновесию во всем, чтобы пребывать в полулежачем состоянии, а женщина, чтобы обслуживала, ублажала нас. Мы начина¬ем бесконечно уважать себя от этого, растем в собственных глазах и смотрим на все это, как на само собой разумеющееся. Поз¬же, когда брюхо и мозг наш обрастает мхом и жиром, изменить что-то уже поздно, "это" вошло в наш менталитет и умрет вместе с нами. А такие, как Симка, ходят потом на наши могилы, приносят цветы и из последних сил стараются убедить себя, что мы, конечно, были свиньями, но не в такой мере.
XXX
В том году лето стояло засушливое, плохо было с грибами, а те, что проклюнулись, успевали тут же зачервиветь. Леса задыхались от частых пожаров. Но вот пошли дожди, выглянуло солнце и в изобилии повыскакивали маслята, лисички. Вот-вот выклюнутся остальные. Народ косяком потянулся в лес. Чуть раньше и впереди косяка, как обычно, двигались бомжи, в поисках лисичек, а впереди бомжей, нет-нет, да оглядываясь, Леня Пантелеев со своим бультерьером.
После случая в вагоне в Веймарне, Леня затаил злобу на Ваньку и вынашивал план страшной мести. Позже он перенес свой план и на Симку. Вначале он собирался отомстить им обоим сразу, одним махом, потом передумал и решил сделать это раздельно, по очереди, чтобы оставшийся мучился подольше. Ему показалось, что этот план мести, чересчур легкий и малоэффективный, не принесет ему удовлетворения.
Среди бомжей Пантелеев отыскал человека, отбывавшего срок там же, где и он. Присмотрелся к нему и решил, что он подходит ему в сообщники по всем признакам. После этого привлек к своей задумке и этого человека, ублажая его угощениями и выпивкой. В новом плане Лени убийства не было. Он решил сделать так, чтобы Ванька Есугеев получил тяжелые увечья, но остался живым, а позже он, Леня, проделает то же самое и с Симкой, только со смертельным исходом.
Об этой изуверской задумке Пантелеева рассказал Вите Водяному тот самый бомж, которого Леня привлек в помощники. В тот день Водяной опоздал на поезд и двигался в сторону Луги. Он собирался переночевать на берегу, разжечь костер и высушить грибы, чтобы они не испортились. Встретил по пути бомжа, разговорились и пошли коротать ночь вместе. Водяной угостил нового знакомого ужином, налил ему в кружку самогона, а тот в благодарность одарил своего благодетеля Лёниными секретами. Водяной, в свою очередь, предупредил Ваньку Есугеева с Симкой, рассказал и Геннадию Андреевичу.
Долго и тщательно выбирал Лёня место, где решил осуществить свою месть и предвкушал ее сладость. Это должно произойти где-нибудь в глухом лесу, там не должно быть даже случайных людей, а уж тем более, бомжей. Ни Ванька, ни Симка или Геннадий Андреевич, не должны отныне видеть Леню в окрестностях полигона в Криушах или Кленне. Он перебирал и рассматривал разные места, от Черновского, куда Ванька иногда отправлялся за белыми груздями и рыжиками, до Кленны, где он бывает чаще всего. Каждый раз он считал, сколько всего и по каким дням недели выходит пассажиров и грибников, чтобы выбрать такой, когда будет наименьшее количество народа.
От пушки-самоделки, стреляющей малокалиберными патронами, приобретенной им на Апраксиной дворе, как и от взрывчатки, которой он глушил рыбу, отказался. Он считал, что вся Европа знает о его браконьерских подвигах со взрывчаткой. В этом случае, как он полагал, подозрение пало бы на него в первую очередь. Пантелеев остановился на небольшом ломике из арматурной стали, обтянутой резиной, а бомжу- помощнику всучил остро отточенное шило. Пантелеев готовился основательно, уже на таких дальних подступах к задуманному он постоянно обдумывал то одно, то другое алиби. Неизвестно, чем закончились бы приготовления Лени, если бы он внезапно не исчез.
На авиаполигоне, где народ собирал грибы и ягоду, стрельбы начались после второго сигнала, а не третьего, как положе¬но. Именно третьего сигнала ждали грибники, чтобы успеть покинуть пределы полигона во время пятнадцатиминутного временного зазора между третьим сигналом и первыми взрывами ракет и сна¬рядов. Вместо этого внезапно налетели самолеты и принялись поливать из пушек по макетам и пускать ракеты. Поблизости от макетов загрохотали взрывы и вой снарядов, ракет, кругом огонь и смрад, а сверху с сатанинским свистом посыпались увесистые стальные и латунные гильзы. Вполне возможно, что люди просто проморгали ожидаемый сигнал, а может, его попросту не было.
Ошалевший от паники народ, короткими перебежками, от дерева к дереву, стал прорываться к ближайшим болотам, в сторону Луги. Это было необычное зрелище. Между двумя заходами самолетов наступала внезапная тишина, будто во сне. И будто во сне, смертельно напуганные люди убегали в одну сторону, то появляясь, то скрываясь в густом едком дыму, не то привидения, не то герои-солдаты, выполняющие приказ своего невидимого командира. Каждый из них знал, что тишина вот-вот взорвется новым адом и, кажется, люди боялись ее больше, нежели самих стрельб и взрывов. Пожилой грибник едва передвигал ногами, чтобы успеть покинуть окрестности макетов. Весь затылок у него был окровавлен и обильно стекавшая кровь залила воротник, плечи и рюкзак- Скорее всего старику врезало прилетевшей сверху гильзой.
О болотах, куда рванул Пантелеев, стоит сказать отдельно, потому что туда не принято ходить по доброй воле. А попав на это болото, к примеру, заблудившись, выкарабкиваться необычайно тяжело. Старые промысловики рассказывают, что попасть туда несложно, люди бегут в панике, не разбирая, где тропинки, а где топкие места. Над ним уже сомкнулась густая темная вода, однако никто не заметил. Только корзина плавает на поверхности, да рюкзак, а самого человека нет.
После войны, когда здесь устраивали полигон для самолетных стрельб, с помощью мощной техники и прорыли глубокие канавы, ориентированные широтно и меридианально. За четыре с лишним десятка лет берега канав в некоторых местах будто растворились в густой, зловещей черной воде и, собираясь в низких местах, образовали довольно внушительные трясины, окаймленные рогозой и осокой. Глубину их никто не измерял и никто к ним не подходил. У них была одна грозная особенность, стоило человеку посмотреть в воду озера сверху, даже под углом, как у него начина¬лось головокружение. Его все сильнее и сильнее притягивало к воде, хотелось наклониться, присесть на корточки и зачерпнуть эту густую, явно непригодную для питья воду.
Когда такое тревожное состояние надвигалось на человека внезапно и неумолимо, уже мало что зависело от его воли и со¬знания. Оно навевало страх и подавляло волю, человек терял ощущение времени, пространственную ориентацию и ему становилось не по себе. Необъяснимая, и вместе с тем зловещая сила, чуть ли не ощутимая физически, притягивала взглянуть туда, что там, в глубине.
Некоторые старики в Криушах и Кленнах рассказывают, что в молодости, из-за любопытства, прошли по тем местам и больше не ходили. Неуютно там. Даже солдаты, вернувшиеся с войны, казалось бы, повидавшие всякого, раз побывав там, отказывались заглядывать туда снова. И все они в один голос утверждали, что там кто-то есть. Его никто не видел, однако чувствовал его не¬доброе присутствие, и ни с того, ни с сего, они принимались оглядываться. Они не разбирали ни зарослей камыша, обтянутого паутиной, ни топи, животная паника гнала людей вперед, к бегству и они готовы были перебираться на ту сторону по головам товарищей, однако корзины из рук не выпускали. Может быть, половина выбралась на ту сторону, а через сотню метров их ждало то же самое и так, до самой железной дороги.
В этом обширном болоте-трясине, примерно около четырех кило-метров на пять с перелесками, с участками березняка, где стволы их были обломаны на высоте десяти-двенадцати метров, будто какая-то исполинская сила аккуратно обламывала их на одинаковой высоте, выкручивая стволы в одну сторону, по часовой стрелке. Человек, побывав в этих местах даже незначительное время, испытывая после этого апатию и упадок настроения, о чем, выпучив глаза, рассказывали местные старики. Как мы теперь знаем, никто туда не ходит, там даже старые звериные тропы заросли и их еле-еле видно. Не менее интересна здешняя болотная грязь. Она угольно¬черного цвета, а прилипая к обуви и одежде, не отмывается.
XXX
Сколько человек помнит себя, его тянуло к неизвестному, как и к мистике и мистическим явлениям. И к смерти, как к явлению и к тому, что происходит там, за ее чертой. Каждый человек сталкивался с ее печальным пришествием или слышал о ней. Там газ взорвался, там кто-то сивухи перекушал... У каждого есть дедушки, бабушки, которые постепенно угасают, а затем уходят. Paзмышлял об этом и Леня Пантелеев, правда, после бутылки шнапса. В таком состоянии его неудержимо тянуло к размышлениям и философии.
Природа продиктовала всему живому и растительному миру свой безжалостный, однако, справедливый закон и на том успокоилась. Она тем самым отпустила каждому виду, и человеку в том числе, ничтожно короткий срок жизни. Как говорят, чтобы вид совершенствовался. Все приняли этот закон, только человек возмутился, восстал против этого правила и придумал если не продолжение жизни в прямом смысле, то хотя бы в бессмертии его души. Найти это можно почти во всех религиях мира.
Они утверждают, что после смерти жизнь не заканчивается. Он дескать, продолжается с переселением или перерождением души в иной, лучший мир, где не бывает войн и рабства, не бывает зим и холодов, где круглый год распускаются цветы и поют птицы. Таким образом, человек получил привлекательную Надежду, что смерть - это еще не конец.
Во время одного из бесконечных разговоров в вагоне о том, есть потусторонний мир или нет, Пантелеев привел утверждение Спинозы, что после смерти ничего нет, что жизнь человеческая, как и всего живого, заканчивается с приходом этой зловещей дамы "Не может быть, чтобы ничего не было! - Вскричал Леня, бурно отвергая только что приведенные им же взгляды Спинозы. - Так может говорить только козел! Кстати, - продолжал он, - главный раввин Амстердама в своей специальной проповеди проклял самого Спинозу, всех его родных и близких до последнего колена самой страшной анафемой на веки вечные и отлучил от иудаизма".
Рассказанное Леней могло бы служить доказательством того, что он - человек религиозный и почитает Бога. Услышь это кто-нибудь из его знакомых, он бы посмеялся: "Пантелеев верующий? Надо же! Я потрясен"? Многие грибники-промысловики и рыбаки, знавшие Леню, в последнее время стали обращать внимание на его интерес к мистике и к тому, что называют Богоискательством. А Геннадий Андреевич равнодушно подытожил: "Когда человек слаб и беззащитен, или чувствует приближение дамы с косой, он ищет покровительства Бога. Ничего удивительного!
XXX
На краю болота, в глубоком овраге, что ближе к реке, устроила берлогу медвежья пара. Регулярно, с интервалом в два года, медведица приносит медвежат и пестует их, пока те не подрастут.
А сам Михаил Иванович ежедневно бродит вдоль канав, там почва тверже, до полигона, поворачивает вдоль его края в сторону Ивановского. На углу полигона, у вышки наблюдения, поворачивает снова влево, к Ванькиным островкам, которые, чередуясь, доходят до самой Луги. На всем пути шествия косолапого попадается много из того, что привлекает его внимание. Все, что нашел, он отправляет в свое необъятное брюхо, а осенью, трясясь от наросшего жира, как бы закусывает клюквой.
- Этот путь, длиной около двадцати с лишним километров, он проделывает с восхода солнца до его заката. Трассу для обхода своих владений он проложил по наиболее ягодным местам, а на возвышенных и сухих участках кишели муравятники. - Рассказывает лучший знаток болота между полигоном и Лугой, Геннадий Андреевич Крючков, не однажды видевший медведя. - Посмотрев на часы или на Со-лнце, можно довольно точно определить местонахождение косолапо-го. Его мало кто видит, но присутствие здешнего хозяина чувствуется и обязательно где-то позади или сбоку.
По ту сторону островков, излюбленных ягодно-грибных плантаций Ваньки Бсугеева, на болоте с длинным и мягким мхом, гнездятся два журавля-стерха, а по эту сторону, в перелеске с исполинскими елями, два крупных ястреба-тетеревятника облюбовали толстый сук высохшего дерева и временами терзают в вышине свою добычу. Внизу, под ними следы их тризны - испачканные кровью перья жертв и обглоданные косточки. Чуть выше, на суку, опустев¬шее гнездо, откуда уже вылетели их птенцы. Другой живности на болоте нет.
На это болото, вслед за панически бежавшей публикой, и ринулся Пантелеев со своим бультерьером. Бесконечно долго продирался он через топи, через камыши и густые еловые перелески.
Вся голова в паутине и в клочья изодрана одежда. Он собирался сегодня наполнить все три корзины, обнести своих клиентов и уехать на грибную разведку в окрестности Радофинникова, что на границе с Новгородской областью. Времени в обрез, успел набрать только две корзины, а тут сигнальный ревун, будто взбесился, огонь с неба обрушился. Час страшного суда, да и только!
Вообще-то в перелесках, на болоте, и на островках, что тянутся от вышки на углу полигона, можно набрать подберезовиков, моховиков и подосиновиков, попадаются и белые, однако выбраться отсюда к железной дороге с тремя большими корзинами, наполненными с верхом по такому болоту, от одного только вида которого охватывает оторопь, немыслимо. Не выходило из головы опасение опоздать на поезд, проходящий здесь раз в сутки. Одолеваемый заботами и сомнениями, Леня материл Вооруженные Силы, авиацию с её самолетами и генералами, с конструкторами от Сикорского до Сухо-го, и приближался к краю перелеска. Бежавший впереди бультерьер остановился, оскалившись на внезапно возникшего человека. Позади прозвучало глухое, сдавленное злобой ругательство. Перед глазами обернувшегося Пантелеева сверкнуло широкое лезвие топора.
Ничего не изменилось на болоте и его окрестностях. Ветер разогнал облака и выглянуло солнце. Так же, как и за много лет до этого, изредка раздавался ястребиный клекот, деловитые шорохи треск ветвей, скорее всего, кабаны искали съедобные корни под деревьями, да курлыкали журавли, учившие своих птенцов летать. Где-то вдалеке продолжались самолетные стрельбы, однако взрывы снарядов и ракет раздавались все реже и реже. Со стороны Луги перекликались люди. Должно быть, грибники искали выход из болота, направляясь к полигону.
Человек внимательный, может быть, успел бы заметить, что маловато народу возвращается обратно. "Даже если какой-нибудь хмырь наложил в штаны и рванул с перепугу до самой Луги, все равно вернется, потому что путь до станции в Криушах через полигон короче, нежели до Кленны по мосту через Лугу, - с улыбкой рассказывает Геннадий Андреевич, - выходит, почти все, кто оказался здесь, будут возвращаться тем же путем, каким пришли".
Позже он, тоже околачивавшийся в то утро на полигоне и пробиравшийся к болотам вместе с Пантелеевым, расскажет Ваньке, что вечером, на станции, поезд ожидало в два раза меньше народу, чем вышло утром из вагонов. Лени среди них не было и Геннадию Андреевичу показалось, что он ушел в Кленны. Стало быть, доблестные вояки со своими пушками, самолетами и ракетами нагнали на грибную братию такого страху, что они решили возвращаться не через полигон, а вдоль Луги, потом через мост и дальше, до станции Кленны. "Ошибся я тогда, оказалось, что наша грибная братия по¬рой бывает очень даже здравомыслящей и осторожной". - Рассказывал в вагоне Геннадий Андреевич.
Разное говорили люди. Одни считали, что Леню Пантелеева растерзали дикие звери. Другие утверждали, что это бомжи отомсти¬ли ему за оскорбительное высокомерие и спесь. Были и такие, что всерьез доказывали, что бомжи не только убили его, но и съели, оставив только голову. А один пожилой пенсионер, мастеривший матрешек, болотных и лесных человечков, а так же виртуозно реставрировавший балалайки, гитары и мандолины, уверенно заявил, что на том болоте пошаливают лешие и кикиморы. Это их проделки. Не впервой там пропадают люди. Да и некому, дескать, больше. Поиск бультерьера не дал результатов.