Она сидела у окна и тихо пела. Вернее, пела ее душа, а губы лишь безмолвно подпевали ей в такт. Она пела и смотрела на узкую улочку, старые дома и покатые крыши. Вид этот ей уже порядком наскучил, но она все равно смотрела и пела, потому что другого дела по вечерам у нее все равно не было. Она сидела одна со своими песнями и воспоминаниями в маленькой сыренькой комнате, которую снимала где-то на окраине Парижа за довольно скромную плату, потому как на достойные апартаменты в приличном квартале у нее, как у большинства русских эмигрантов, не хватало денег. Но она не жаловалась. Казалось, она ко всему привыкла и ни на что не обращала внимания. Единственное, что особенно тяготило ее — это однотипные вечера, до безобразия похожие один на другой. Впрочем, в последнее время ее жизнь и была такой: до безобразия однотипной. Каждое утро она просыпалась около семи, протапливала свою сырую комнатушку, завтракала и отправлялась на поиски возможной работы. Она ходила по городу, заглядывая в бюро по найму и разные учреждения, но к ее приходу все вакантные места уже оказывались занятыми, и она ни с чем уходила прочь. Когда ей случалось натолкнуться на какое-нибудь объявление, то, боясь спугнуть призрачную надежду, она спешила по указанному адресу, но, придя, узнавала, что на это место недавно уже кого-то приняли. Она везде не успевала и не могла понять: ее ли это вина. Ее ли была вина в том, что третий год она ютится в мизерном жилище и второй месяц кряду остается безработной. Она, Лиза Шевельская, бывшая институтка, а ныне эмигрантка поневоле, теперь никак не могла найти работу и рисковала остаться совсем без средств к существованию.
Она попала в Париж в 1924 году, много работала, успела сменить несколько мест, которыми, впрочем, всегда дорожила, и два месяца назад лишилась последнего места, потому что нахлынувшая на Францию волна русской эмиграции, равно как и другие подобные потрясения, внесли в ее некогда размеренную жизнь свои неприятные коррективы. С родными Лиза разминулась еще в девятнадцатом после отъезда из Новочеркасска. Родители и младшая сестра решили уезжать из Новороссийска, а Лиза, будучи в ту пору сестрой милосердия в Добровольческой армии, дошла с нею до Крыма, откуда в двадцатом попала в Галиполи, затем в Болгарию, и уже оттуда - во Францию, оказавшись в итоге волею судьбы в Париже. Она искала своих родных повсюду: и в лагере беженцев на турецком берегу, и в Европе, но попытки не увенчались успехом, и по сей день Лиза ничего о своей семье не знала. Она писала запросы, узнавала через знакомых, но в ответ получала растерянные улыбки, разведенные руки и тишину, которая месяц от месяца становилась все невыносимей.
Поначалу, оказавшись в Париже, Лиза успокоилась и даже была рада, ибо надеялась неплохо здесь устроиться, однако, этот изящный город, без колебаний принявший изгнанницу в свои холодные объятия, ныне обрекал ее на полунищенское существование. Лиза ненавидела Париж всеми силами своей обездоленной русской души и несколько раз порывалась уехать, но всегда отказывалась от своего порыва, боясь не прижиться на новом месте.
Лиза была безмерно благодарна своей подруге Машеньке Растопшиной, которой повезло устроиться горничной в богатый дом, где помимо жалованья она имела кров и пропитание. Машенька старалась устроить к себе и Лизу, но хозяева наотрез отказали, заявив, что им в дом больше никого не нужно. Машеньке удалось разыскать их общих знакомых, согласившихся оказывать Лизе посильную финансовую помощь. Лиза отказывалась брать деньги, но Машенька обижалась и настаивала, и Лизе приходилось брать, успокаивая саму себя тем, что она обязательно все вернет, как только найдет работу.
Маша тоже не любила Париж, но возвращаться в Россию боялась и убеждала колеблющуюся Лизу следующими словами:
- Ты ведь понимаешь, что у тебя там совершенно нет будущего.
Лиза понимала, но предпринимала слабые попытки разубедить и себя, и Машу. Ей очень хотелось верить, что все переменится и что когда-нибудь она сможет вернуться домой. Поэтому Лиза, как и многие другие эмигранты, держала наготове чемодан и не стремилась иметь французское гражданство.
Однако это была всего лишь надежда, реальность же предлагала иное, оставляя Лизе холодные парижские улицы, сырую каморку и плачевные песни по вечерам.
***
В один из таких вечеров Лиза по обыкновению осталась дома, несмотря на то, что наступившая весна теперь частенько выманивала ее из мрачного жилища на свежий воздух. Своим одиноким посиделкам у окна Лиза стала предпочитать прогулки в соседнем сквере, однако, в тот вечер моросил дождь, и Лиза боялась продрогнуть и заболеть. Она протопила свою комнатушку и собралась ужинать, как вдруг услышала стук в дверь. Решив, что это пришла хозяйка, Лиза отправилась открывать, хотя и немало удивилась, поскольку хозяйка никогда не являлась в начале месяца. «Наверно, это из-за того, что я задолжала. А если…», - и Лиза похолодела от ужаса, быстро вообразив, что ее теперь пришли выселять. «Долг небольшой, я упрошу подождать». Однако, открыв дрожащей рукой дверь, Лиза не увидела хозяйки – на пороге стояла элегантно одетая незнакомая молодая дама.
- Добрый вечер, мадемуазель Шевельская, - сказала она по-русски. – Меня зовут Ирина Войновская, мне необходимо переговорить с вами. Могу я войти?
- О да, да, конечно, - пролепетала растерявшаяся Лиза.
- Я шью для мадам Л., у которой служит горничной ваша подруга Мария Растопшина. У нас с ней сегодня случился разговор о сиделке для одной пожилой дамы, и Мария рекомендовала вас…
- Прошу вас, садитесь, - засуетилась вдруг Лиза, чувствуя, как сильно начинает биться ее сердце.
- Одна моя знакомая взялась помочь своей подруге найти сиделку для ее мамы. - продолжала Войновская. - Милая, знаете ли, старушка лет восьмидесяти пяти — восьмидесяти шести, не капризная, не сварливая. Живут они вдвоем с дочерью, а дочь целый день занята вне дома – у них там какой-то приют или что-то в этом роде… Мадемуазель Растопшина говорила…
Последние слова Войновской Лиза не расслышала: безудержное сердцебиение лишило ее возможности слышать, думать и держаться на ногах. Лиза присела на край кровати и как во сне закивала головой, когда Войновская сказала:
- Если вы согласны, я сегодня же извещу свою знакомую. Она телефонирует мадам Лурье, и завтра утром вы сможете к ним поехать.
- Да, да, разумеется, я так вам благодарна!..
Лиза хваталась за предложение доброй незнакомки как за последнюю надежду в своей жизни. Войновскую это не удивляло: ей приходилось уже видеть эти обезумевшие глаза и слышать глухой срывающийся голос не веривших в свое счастье людей, которым Войновская стремилась помогать в меру своих скромных сил и возможностей.
- Ну что же, - сказала она, вставая, - вот и замечательно. Я оставляю вам их адрес. Это в предместье М., довольно далеко от вашего округа...
- Нет, нет, это совсем даже ничего! Если бы вы знали, как я вам благодарна, что это для меня значит…
- Знаю, мадемуазель. Я сама была в схожем положении. Слава Богу, мы еще не разучились помогать друг другу. Это ведь необходимо, чтобы оставаться людьми. Верно?
Войновская остановилась на пороге, поймав на себе нерешительный взгляд Лизы.
- Вы что-то хотите у меня спросить?
- Мне очень неловко… Но… если все выйдет благополучно… как вы думаете, могли бы они дать мне… некоторый аванс? Я задолжала за комнату.
Конечно, этот вопрос Войновская должна была предвидеть и предвосхитить, и теперь она чувствовала себя ужасно неловко.
- Разумеется, - как можно мягче проговорила Ирина. – Они кладут нескудное жалованье, и аванс в таком случае — дело вполне обычное.
На том они и распрощались. Войновская ушла домой с легким сердцем от чувства исполненного долга, а Лиза еще долго стояла возле закрытой двери, силясь убедить себя в том, что все это происходит с ней на самом деле. Ужин ее давно остыл, а она все стояла и стояла и очнулась лишь тогда, когда часы пробили девять. Лиза медленно обвела взглядом свою комнату, с тоской посмотрела на прерванный ужин и, глубоко вздохнув, как только что сдавшая экзамен гимназистка, начала готовиться к предстоящему визиту. Она внимательно перечитала оставленную ей записку с адресом, вынула из шкафа свой выходной костюм и растерянно посмотрела на свое отражение в старом зеркале. Теперь только Лиза заметила, как сильно она изменилась за последнее время. Ей показалось, что теперь она еще больше стала похожа на маму, и ее сердце вновь заныло от застарелой незаживающей раны. Собранные на затылке русые волосы, уставшие глаза, бледное осунувшееся лицо. Такой Лиза запомнила маму перед уходом из родного Новочеркасска, такой она увидела себя в тот незабываемый вечер. Она тяжело вздохнула и, силясь улыбнуться, тихонько пролепетала:
- Неужели, наконец, наступит для вас это «завтра», мадемуазель Шевельская?..
***
Следующим утром, боясь опоздать к назначенному времени, Лиза вышла из дома пораньше. Стояла чудесная весенняя погода, и Лиза радовалась ей, как ребенок, стараясь заглушить неприятное беспокойство, терзавшее ее всю прошлую ночь и утро. Даже теперь, идя по тихой улочке на окраине старинного квартала, Лиза не могла избавиться от навязчивых сомнений. «Вероятно, они уже приняли сиделку, просто Войновская не успела меня предупредить… или же ее знакомая не позвонила им… Скорее всего, меня там вообще не ждут. А, может, это был сон или временное умопомешательство? Да нет же… право, глупость, есть ведь записка!». И Лиза, осмеяв свои опасения, вынула из кармана пальто записку Войновской. «Люси Лурье и Жаклин Дювер… Это здесь». С бьющимся сердцем Лиза остановилась у изгороди, за которой просматривался небольшой опрятный сад и такой же опрятный милый особнячок. Она несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, после чего решительным шагом направилась к дому и нажала на кнопку звонка. Через мгновенье за дверью послышались шаги, а еще через мгновенье Лиза увидела перед собой женщину лет пятидесяти или чуть больше с красиво уложенной прической и очаровательной улыбкой.
- Мадемуазель Шевельски? – весело спросила она. – Добрый день, мы вас ждем. Прошу, входите.
У Лизы будто огромный камень скатился с плеч, и она сразу повеселела.
- Меня зовут Люси Лурье. Как хорошо, что вы пришли, мы так боялись, что вы не придете!
«Они боялись, - горько усмехнулась про себя Лиза. – Если бы они знали, чего я только не передумала за последний час!»
Но Люси Лурье ничего не знала и, провожая Лизу в гостиную, где сидела ее мама, без умолку наделяла гостью всей необходимой информацией:
- Она почти никуда не выходит, только в сад. Там много ее любимых цветов, за которыми она всегда любила ухаживать.
Как оказалось, мадам Дювер еще навещали многочисленные подруги, правда, визиты эти были нечасты, ибо, согласно предписаниям доктора, переутомляться мадам Дювер было категорически запрещено, поэтому пожилая дама теперь всегда оставалась дома в покое и соблюдала специально созданный для нее режим.
- Мама очень обрадовалась, что у нее будет компаньонка, а я снова смогу вернуться в приют. Я не была там целых десять дней! Вы даже не представляете: она каждый день беспокоилась по этому поводу, ей кажется, что без нас встанет все дело.
Тут Люси открыла дверь гостиной и, пропустив Лизу вперед, торжественно объявила:
- Мама, это мадемуазель Элизабет Шевельски, о которой нам рассказывала Эмилия.
И Лиза увидела перед собой пожилую даму с такой же приветливой и очаровательной улыбкой, как и у Люси. Мадам Дювер сидела в кресле у окна с раскрытой книгой на коленях. Она протянула вошедшей Лизе руку и радостно ее поприветствовала:
- Дорогая мадемуазель Шевельски! Мы так счастливы, что вы приехали. Надеюсь, компания старой дамы не будет слишком тягостна для вас?
- Что вы, мадам, я буду рада нашему общению!
- Мама, мы оставим тебя ненадолго. Мне нужно сообщить Элизабет кое-какие детали.
Люси постаралась как можно быстрее ввести Лизу в курс дела, рассказав и показав ей все, что она должна знать и делать, как сиделка мадам Дювер, после чего угостила ее кофе, а затем, тепло распрощавшись с нею и поцеловав свою мать, выпорхнула за дверь, торопясь скорее попасть в приют.
***
После ухода Люси Лиза испытала некоторую неловкость. Она впервые оказалась в роли сиделки и потому не знала, как начать свой первый рабочий день. На помощь ей пришла сама мадам Дювер.
- Садитесь рядом со мной, милая Элизабет, - сказала она, указывая рукой на соседнее кресло. – Вы позволите мне так обращаться к вам?
- Как вам будет угодно, мадам.
- А как звучит ваше имя на русском языке?
- Елизавета.
- Елизавета, - медленно повторила мадам Дювер. – Нет, русское произношение для меня слишком сложно.
Лиза улыбнулась.
- Все зовут меня Лиза.
- О, так это прекрасно! Тогда я тоже буду звать вас Лиза. Это гораздо проще, почти по-французски. Скажите, Лиза, как долго вы живете в Париже?
- Два года. Раньше я работала в цветочном магазине, но хозяйка разорилась, и магазин пришлось закрыть. Мне совсем неожиданно сказали о вас, и я очень рада, что я… здесь.
- Конечно, дорогая. Со мной тоже все случилось весьма неожиданно. Еще полгода назад я вместе с Люси бывала в приюте, а потом меня настиг… ох уж эти заумные докторские словечки! В общем, что-то нехорошее с сердцем, и врач запретил мне много двигаться. Скажите, Лиза, вы доверяете врачам?
- Не знаю. Мой отец врач.
- Правда? В таком случае, у нас с вами много общего. В моей семье было целых два доктора: отец и муж… Замечательные хирурги, которых знал почти весь Париж. Но я все равно не доверяю врачам. Ну согласитесь, разве это справедливо - запрещать много двигаться такой активной даме, как я?
И мадам Дювер весело рассмеялась, заряжая своим весельем и Лизу, которая с каждой минутой чувствовала себя все более непринужденно.
- Думаю, после обеда мы сможем выйти в сад. Я покажу вам мои любимые крокусы, они вот-вот расцветут. А пока мы посмотрим наш семейный альбом.
- Мадам Дювер, я боюсь утомить вас.
- Что вы, дорогая, это я скорее утомлю вас своей болтовней! Но вы не теряйтесь: как только я вам надоем, тут же отправьте меня спать!
«Милая женщина, - подумала Лиза, - какая, наверно, легкая выдалась ей жизнь, раз она и в таком возрасте, будучи больной, может оставаться веселой».
Однако погулять в саду, равно как и посмотреть семейный альбом, им не удалось: спустя несколько минут раздался звонок в дверь, возвестивший о приходе подруг мадам Дювер, которые, услышав о появлении в ее доме русской сиделки, пришли с ней познакомиться, а заодно и проведать свою старую подругу, которую не видели целых три дня. Визит затянулся до обеда, после которого последовал отдых мадам Дювер, общение с другими подругами и, наконец, визит доктора. В перерывах между обедом, отдыхом и гостями Лиза едва успевала давать лекарство своей подопечной. Наконец, в пять часов пополудни домой вернулась Люси.
- Я решила прийти пораньше, чтобы вы не слишком устали в свой первый рабочий день, - объяснила она Лизе. – Как мама?
- Замечательно.
Мадам Дювер сияла от счастья. Узнав, что у нее были гости, Люси разволновалась не на шутку:
- Мама, ты ведь знаешь, что врач запретил тебе переутомляться.
- А кто сказал, что я переутомилась? Я устаю сидеть в четырех стенах! А сегодня мне кажется, что я даже помолодела лет на двадцать. Подруги приходили навестить не только меня, но и нашу Лизетт и, между прочим, больше беседовали с ней, а не со мной, так что я только слушала и кивала головой. И, кстати, доктор остался очень доволен моим состоянием.
- Ну, слава Богу! А твои подруги не утомили Элизабет?
- Нисколько, мадам.
- Она все тревожилась обо мне, бедняжка… Но что может быть приятней для пожилой женщины, чем общение и внимание хороших людей!
- Понятно.
- Ты лучше расскажи нам, как дела в приюте.
- Мишель вывихнул ногу, а Клер схватила насморк. Вчера Поль дразнил соседского кота, а Жермен обозвал почтальона старой клячей. Даже не знаю, где он нахватался такой гадости. Зато девочки просто великолепны. Дани выучила новые гаммы.
Мадам Дювер слушала с огромным вниманием и сосредоточенностью. Она кивала и качала головой, вставляла свои замечания, принимая в разговоре самое живое участие, и по всему было видно, что каждая мелочь волновала ее так, словно это было самое значительное событие в ее жизни.
- Ах да! Роза испекла для тебя свои знаменитые пирожки, и сейчас мы будем пить чай. Элизабет, вы ведь составите нам компанию? Прошу, останьтесь…
Так завершила Люси свое пространное повествование, и вскоре в гостиной уже вкусно пахло пирожками и чаем.
Когда Лиза собралась уходить, Люси воскликнула:
- Постойте, Элизабет, я совсем забыла про аванс.
- Возможно, не стоит беспокоиться, мадам Лурье…
- Нет, нет, это обязательно. А то вдруг вы передумаете и больше не приедете к нам.
Все трое весело заулыбались. Все понимали, что своей шуткой Люси пыталась скрасить неловкость ситуации, понимали истинную причину аванса и делали вид, что ничего не понимают.
- Завтра я приеду к девяти.
- Да, да, спасибо, ой, постойте, возьмите с собой наших пирожков!
И Люси поспешно вынесла заготовленный заранее сверток.
Домой Лиза ехала будто во сне. Она никак не могла поверить, что жизнь ее начинает, наконец, налаживаться и благодарила Бога за эту замечательную перемену. Она иначе теперь смотрела на небо и на все ее окружающее, чувствуя себя равной другим, свободной и имеющей право с надеждой смотреть в будущее. Одним словом, Лиза постепенно оживала. По приезде она первым делом отправилась к Машеньке горячо благодарить ее за содействие и угостить вкусными пирожками Розы.
***
На следующий день Люси пообещала задержаться в приюте подольше, строго-настрого наказав матери не принимать много гостей и слушаться Лизу, что, впрочем, само по себе было совершенно излишне. Стояла замечательная погода, и Лиза с мадам Дювер смогли недолго посидеть в саду, где Лизе пришлось выслушать целую лекцию обо всех растениях, когда-либо в нем произраставших. Еще они говорили о моде, политике и о многом другом… только не о том, о чем Лизе хотелось бы услышать больше всего – мадам Дювер ни словом не обмолвилась об истории своего приюта, который, как казалось Лизе, служил основой и столпом всей ее жизни. У Лизы на языке постоянно вертелся один и тот же вопрос, но она всякий раз останавливалась, не решаясь его задать, инстинктивно чувствуя, что данная тема обладала в глазах мадам Дювер драгоценной неприкосновенностью, которую она тщательно оберегала от чужих ушей. Говоря о приюте, она всегда ограничивалась общими фразами, как-то: «у нас в приюте», «наш приют» или что-то в этом роде, но не более. Столь же немного Лизе удалось узнать, рассматривая семейный альбом мадам Дювер, который в большей мере был посвящен ее дочери и приютским детям. Комментируя фотографии, она говорила просто: «Это Люси с Жерменом сажают цветы», «Это мы в Булонском лесу на прогулке», обильно снабжая свои комментарии подробными рассказами о жизни многочисленных мальчиков и девочек, которых она всех помнила по именам к большому удивлению Лизы.
В свою очередь и мадам Дювер не спешила расспрашивать свою компаньонку о постигших ее бедах, понимая, что подобные расспросы могут заставить кровоточить ее еще не затянувшуюся сердечную рану. Так они проводили свои дни, тактично обходя болезненные темы, не задавая друг другу лишних вопросов и, тем не менее, с каждым днем становясь друг другу ближе и понятней.
Но однажды случилось так, что занимавшая Лизу тайна открылась сама собой совершенно неожиданно.
Как-то раз мадам Дювер попросила принести из ее комнаты Библию, которую любила читать после завтрака. Обычно она всегда имела ее при себе, но в то утро по рассеянности оставила на своем ночном столике. Когда Лиза взяла Библию, из-под ее старенькой обложки выпала небольшая фотокарточка. Лиза аккуратно подняла ее и принялась рассматривать. С пожелтевшего листка бумаги на нее смотрели трое: молодая дама, в которой Лиза без труда узнала мадам Дювер, молодой импозантный мужчина и темноволосый мальчик лет пяти. На оборотной стороне карточки было написано: «Франсуа, Жаклин и Шарль Дювер. Париж, 1870 год».
«Скорее всего, ее муж и сын, - решила Лиза. – Странно, но она никогда не говорила, что у нее есть сын».
Вернувшись в гостиную, Лиза протянула мадам Дювер Библию и фотоснимок.
- Прошу прощения, мадам, - сказала она, – в Библии была эта карточка, она выпала…
- О, это наша семейная фотография.
Мадам Дювер бережно взяла карточку из рук Лизы.
- Это мой муж и сын. Мой Франсуа и маленький Шарль.
Она несколько минут смотрела на фотографию, нежно поглаживая ее пальцами, и улыбалась. Но это была совсем другая улыбка, не та, к которой уже успела привыкнуть Лиза. Она была так же очаровательна, но теперь в ней угадывалась глубокая боль, вызванная из потаенных уголков души непрошеными воспоминаниями.
- Нас разлучила эта ужасная война, - сказала мадам Дювер, продолжая рассматривать снимок.
- Четырнадцатый год?
- Нет, милая, это та война, о которой вы читали только в книгах. 1870 год.
- Но та война была такой недолгой.
- Войны все ужасны, милая, длятся ли они сто лет или всего лишь несколько месяцев. Эта фотография сделана за месяц до ее начала, в июне. Тогда мы все были очень счастливы…
Мадам Дювер пристально посмотрела на Лизу и неожиданно сказала:
- Я не каждому рассказываю историю своей жизни, потому что не каждый меня понимает. Вы умеете слушать, Лиза, и мне почему-то кажется, что моя история будет вам небезразлична. Я хотела бы рассказать ее вам.
- Я с радостью послушаю, - быстро ответила Лиза, тщательно подавляя внутреннее ликование, - но только при условии, что вы не будете слишком волноваться.
- Нет, нет, обещаю. Знаете, иногда так хочется поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями…
Лиза промолчала, поскольку своими воспоминаниями она делиться пока не спешила, поскольку не видела в них никакого источника вдохновения ни для себя, ни для кого бы то ни было еще.
- Вы говорили, что ваш муж был хирургом, - постаралась она как можно скорее начать разговор, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком и начинают затуманиваться глаза.
- Да, один из лучших в Париже. Мы познакомились с ним случайно во время семейного обеда, на который Франсуа пригласил мой отец. Они вместе работали в больнице, и Франсуа ассистировал отцу во время операций. Отец всегда говорил, что этому молодому человеку уготовано блестящее будущее. Наверно, мы сразу понравились друг другу, и Франсуа стал заглядывать к нам все чаще и чаще. А потом, спустя какое-то время, сделал мне предложение. Мне было в ту пору немногим более двадцати, и я согласилась. Мы очень любили друг друга. Через два года после свадьбы у нас родился первенец Шарль. Мне тогда было двадцать пять лет, примерно как вам сейчас.
- Мне двадцать семь.
- Ну вот, я почти угадала. Это были непростые времена для Франции, но нас беды обходили стороной, и жизнь шла своим чередом. Шарль подрастал, Франсуа преуспевал в своей хирургии. Всему помешала война.
О ней заговорили задолго до ее начала, и каждый, кто выступал против, считался предателем. Его называли прусаком и били в его доме стекла. Мой муж вынужден был ехать в действующую армию. Иначе и быть не могло: врачей и лазаретов не хватало. Мы простились с Франсуа в конце июля, в ту пору я носила под сердцем Люси, совсем маленький срок… Мой муж утешал меня и говорил, что война закончится прежде, чем дитя появится на свет. В этом он не ошибся. Это был наш последний разговор. Франсуа уехал на северо-восток, где уже вовсю шли бои. Многие верили, что война принесет нашей Франции быструю победу, но вскоре начались поражения: одно за другим. До нас доходили печальные новости. Самая ужасная пришла в начале сентября, когда пал Седан. Отец сказал, что война проиграна и нет никакого смысла ее продолжать. Так говорили все наши знакомые. Но однажды утром мы услышали, что правительство объявило новую мобилизацию. А я-то надеялась, что Франсуа скоро вернется домой... О, если бы тогда все и закончилось!
В те дни в Париже собралось много разных людей. Это были добровольцы из провинции. Все хотели воевать. Не помню точно, но отец говорил, что их было около четырехсот тысяч человек. Мы не понимали, на что они надеялись. Не понимали, почему их сразу не отправили из Парижа навстречу прусским войскам. Не понимаю, на что мы все тогда надеялись. Мы и оглянуться не успели, как пруссаки подошли к Парижу. Но они не собирались в него входить, нет, они решили взять нас измором и устроили блокаду. На целых пять месяцев...
***
Мадам Дювер замолчала и задумчиво посмотрела вдаль: мысли вернули ее в прошлое на пятьдесят лет назад, и теперь она полностью находилась в его власти. Лиза забеспокоилась и захотела прекратить рассказ: ей вдруг показалось, что мадам Дювер слишком разволновалась.
- Не бойтесь, дорогая Лиза, - остановила ее мадам Дювер, - со мной все в порядке. Мне не сложно вспоминать свою жизнь.
Когда Франсуа уехал на войну, отец забрал нас с Шарлем к себе. Так проще было выжить…
Тогда мы еще не знали, что такое блокада. Это как ловушка. Ты можешь жить в своем родном доме, никто не приходит тебя убивать, но ты все равно в плену. Ты не можешь покинуть город, потому что вокруг него стоят прусские солдаты, никого не выпускают и не впускают. Отец сильно сокрушался, что не успел отправить нас с Шарлем к родственникам. Никто не ожидал такого… Военные и добровольцы из провинции пытались много раз прорвать блокаду, но все было тщетно.
Парижане запасались продуктами, все понимали, что, если блокада продлится до весны, мы все перемрем от голода. А продуктов становилось все меньше и меньше, особенно хлеба. Продуктов меньше, а недовольных новым правительством все больше. Мы пережили и восстание, и выборы, но ничего нас не спасло. Голод усиливался. У лавок выстраивались громадные очереди. Потом продукты стали заканчиваться. Хлеб выдавался мизерными порциями. Мяса совсем не стало. И тогда парижане начали есть лошадей. Их было много в городе. Конина быстро стала предметом роскоши. Она была гораздо вкуснее, чем мясо собак и кошек. Но мясники довольно скоро научились расправляться и с ними, и в ресторанах появились новые блюда. «Ломтики кошачьей спинки с соусом майонез». Ужасно звучит, правда? Но что было делать? Нам надо было как-то выживать. Правда, я не могла это есть. Только конину, если удавалось ее достать. Благо Шарль ничего не понимал…
Парижане ели все подряд: лошадей, кошек, собак, голубей, мышей, крыс… Из них тоже готовили блюда. Те, в чьих домах водились крысы и мыши, слыли счастливчиками, я не говорю уже о домашних любимцах. Их обладателям не нужно было тратить последние деньги на обеды в ресторанах или продукты на черном рынке. Им выпадал шанс иметь готовое мясо прямо на дому. Тем же, у кого не было ни животных, ни денег, была уготована голодная смерть. В нашем доме не было животных. Помню, однажды сосед где-то раздобыл огромную крысу, но когда нес ее домой, какой-то голодный мальчишка, увидев торчавший из свертка хвост, толкнул соседа и, выхватив крысу, пустился наутек. Сосед плакал, как ребенок.
А потом началась зима. Такой холодной зимы я, пожалуй, еще не знала. Мороз, снег. Наши квартиры не отапливались. Ни угля, ни газа. Чтобы как-то согреться, мы втроем собрались в одной комнате. Жгли мебель, отец приносил с улицы ветки деревьев. Многие замерзали в своих холодных домах или очередях за хлебом.
Казалось, весь город тогда замерз и замер. Ни работы, ни жалованья. За жилье нечем было платить. До войны мы не считались бедными, но теперь и у нас деньги были на исходе, хотя мы экономили, как могли. Отцу пришлось отнести в ломбард все наши ценные вещи. Выручили мы за них немного. Слава Богу, отца не оставляли его бывшие пациенты. Они делились с ним, чем могли, а мы в свою очередь делились с теми, кому было еще тяжелее, чем нам. К Рождеству городские животные были съедены, и тогда власти приказали забить животных из зоосада. Первыми пали слоны – любимцы парижской публики — Кастор и Поллукс. Потом медведь, волк, антилопа, верблюд, кенгуру – все, кто был, кроме обезьян и бегемота. Все они были проданы парижским ресторанам, и из их мяса приготовили разные блюда. «Медвежьи отбивные с перечным соусом», «Волчий окорок с соусом из оленины», «Вырезка кенгуру»…Тот, у кого были деньги, мог позволить себе праздничное меню. Нам тоже довелось отведать мясо несчастного Кастора.
***
Так продолжался этот кошмар: голод, холод и прусские обстрелы. Отец почти все время находился в больнице: раненые, обмороженные, тяжело больные. Казалось, это никогда не закончится. А в январе вспыхнула оспа. Тот, кто не умер от голода, теперь умирал от оспы. Очень много человек…
Лиза догадалась, что рассказ мадам Дювер приближается к своему трагическому финалу, и решила его оттянуть, сославшись на необходимость принимать лекарство. На этот раз Жаклин повиновалась, и разговор продолжился только после обеда в саду.
- Война ведь закончилась в середине февраля, верно? – вопрос Лизы прервал мысли мадам Дювер.
- Да, верно, но Париж капитулировал раньше. Нас сильно обстреливали, и правительство решило сдаться. Были, правда, желающие продолжать сопротивление, да только какой в нем был толк? К концу января все было кончено. Осада прекратилась. Но всем нам было очень сложно вернуться к прежней мирной жизни. Правительство разрешило гражданам не погашать долги и отменило плату за жилье, чтобы как-то облегчить наше положение.
Война еще продолжалась, и во многих местах шли бои. Я ничего не знала о Франсуа. Ничего… до 3 февраля. Рано утром в наш дом прибежал незнакомый мальчик и сказал, что в госпитале меня ждут какие-то люди. Он толком ничего не смог объяснить, но речь шла о враче по фамилии Дювер. Я оставила Шарля с соседями и помчалась в госпиталь. Там меня дожидались какие-то люди в военной форме. Они ничего не сказали, но я и так все поняла. Плакать и кричать сил у меня не было, только ноги подкосились, и я упала на руки одного из солдат. Чуть позже я узнала, что ночью до Парижа добралась кучка уцелевших в бою под Орлеаном военных. Двое из них были тяжело ранены. Те солдаты, которые принесли их в госпиталь, в начале войны воевали под Седаном, попали в плен, потом бежали, присоединились к войскам в провинции и продолжали воевать. Они остались живы, понимаете, живы! А мой Франсуа погиб еще в начале сентября. Те люди рассказали мне, что он получил серьезное ранение и вскоре умер в плену. Незадолго до смерти муж написал для меня письмо и попросил Анри – одного из уцелевших солдат – передать его мне, если тому посчастливиться оказаться на свободе.
Мадам Дювер помолчала немного.
- Я до сих пор его перечитываю. Я читала его Люси, когда она была маленькой. Ей это было особенно приятно, потому что в письме муж просил меня назвать ребенка Люси, если это будет девочка, - в честь его матери. Я исполнила его просьбу.
Франсуа был не единственным, кто покинул меня в те дни. Через неделю после страшного известия о его смерти заболел оспой мой сын. Несколько суток мы вместе с ним боролись со смертью, а потом... мой маленький Шарль ушел от меня. Я была как в бреду: не ела, не разговаривала. Мне казалось, что я медленно умираю. Бедный отец совсем потерял покой. Но во мне билась жизнь. Не моя, а той, которая должна была появиться на свет. Думаю, ее жизнь спасла и мою. Двадцать первого февраля ее слабый крик разбудил мои силы. Дитя родилось спустя три дня после окончания войны. Я рыдала и смеялась, и все решили, что я, в конце концов, сошла с ума. Они не понимали, что так ко мне возвращалась жизнь. Бог оставил мне утешение, которое лежало рядом со мной на постели и постоянно плакало от голода. Моя Люси. Я стала панически бояться потерять и ее.
Отец разрывался между домом и больницей и в итоге при первой же возможности отвез нас в деревню к родственникам. У них была коза, и нас с Люси отпаивали козьим молоком. У Люси даже щечки порозовели. Отец вернулся в Париж к своим пациентам, и мы увиделись с ним только после падения Коммуны. Еще одна война, во время которой отец едва не погиб, но, слава Богу, все обошлось. Я так и не решилась вернуться в нашу парижскую квартиру. А к чему было возвращаться? К пустым комнатам с сожженной мебелью, по которым гуляли тягостные воспоминания, в которых я рыдала и звала мужа и сына? Мы с Люси остались у моей тети. Добрая старая тетушка! Сколько раз она утешала меня в моем горе. «Посмотри, - говорила она, - у мадам Фурье погибли трое сыновей, и муж умер от тяжелой болезни. Она осталась совсем одна, а у тебя есть Люси». «Какое мне дело до мадам Фурье! – кричала я в ответ. – Моих Франсуа и Шарля нет рядом». Тогда я была слепа в своем несчастье. Прозрение наступило гораздо позже. Потребовалось немало времени, чтобы я поняла, что Бог никогда не посылает нам испытания и страдания сверх наших сил и что каждое испытание имеет свой смысл и свою цель.
***
Месяца через три после нашего отъезда в деревню отец снял вот этот дом в предместье М. Знаете, Коммуна имела свои добрые плоды – новая власть распорядилась вернуть парижанам заложенные в ломбард вещи без всякого выкупа, и отец смог забрать наши ценности. Нам это было очень кстати. Мне понравился этот тихий уголок. Главное – все здесь было новое, другое. Я часто думала тогда: надо же, минул всего лишь год, а как все изменилось. Мне казалось, что моя довоенная жизнь осталась где-то далеко в прошлом, будто ее и вовсе не было. И я училась жить в настоящем.
Отец вскоре открыл частную практику, а я спустя какое-то время начала давать уроки кройки и шитья для местных девочек. Я жила, радовалась Люси, благодарила Бога за то, что остался жив мой отец, но в то же время, не знаю даже, как правильно это выразить,... плохо ощущала почву под ногами. Я будто плыла по течению. Я стала часто задаваться вопросом: ради чего я живу. Да, понятно, ради Люси, ради отца. Но вот, не окажись их рядом, как Шарля и Франсуа, что будет со мной?
Ответ на свой вопрос я получила года через четыре. Однажды мы с Люси поехали на кладбище, где был похоронен наш Шарль, и там возле одной из могил я заметила мальчика, грязного и босого. Как оказалось потом, на кладбище покоились его мама и тетя. Отец погиб во время войны, мать умерла. О нем заботилась тетка, но потом и ее не стало. Мальчика звали Роже, и ему было девять лет. Я тогда подумала: Шарль был бы его возраста, останься он жив. Не знаю, увидела ли я в Роже своего сына или просто не смогла оставить его вот так на кладбище одного, голодного и несчастного... В общем, мы вернулись домой втроем. Мой отец ничего мне тогда не сказал. Я отмыла Роже, нашла ему новую чистую одежду и уложила спать. Он смотрел на меня своими чистыми синими глазками, как на ангела. А я впервые почувствовала, как огромный тяжелый груз начинает медленно откатываться от моего сердца. На утро отец спросил, что я собираюсь делать с Роже, и я совершенно уверенно ответила, что хочу, чтобы он остался у нас навсегда. Так у Люси появился старший брат. Добрый, заботливый. Он играл с ней, защищал ее, помогал нам с отцом. Он и мне стал сыном. Мы все были очень рады. Позже отец сказал мне, что в те дни я впервые начала улыбаться так, как улыбалась раньше и что он перестал, наконец, беспокоиться о моем рассудке. Мы жили вчетвером целых полгода или чуть больше. Но однажды отец уехал на два дня в Париж к тяжело больному пациенту и вернулся оттуда с шестилетней девочкой, которую случайно увидел в доме того человека. До сих пор помню его слова. «Жаклин, - сказал отец, - я подумал, если у нас появился Роже, было бы совсем неплохо, если появится еще и Марьон. Ее мать тяжело больна…»
Признаться, я растерялась. Так, с легкой руки отца в доме остался жить еще один ребенок. Мать Марьон, служившая горничной у пациента моего отца, вскоре умерла, о других родственниках мне ничего не было известно, так что мы никого не разыскивали, и ее никто не разыскивал. Постепенно девочка привыкла к нам и даже стала называть меня мамой, как и Роже. Люси тоже полюбила ее. Они до сих пор как родные сестры. Моя Люси вообще быстро привыкала к новым детям. Даже мне это не всегда удавалось.
- А у вас было много приемных детей? – спросила Лиза.
- О, трудно сказать! Я ведь их всех считаю своими приемными детьми, даже тех, которые и сегодня живут в приюте. Хотя для многих из них приемная мать уже не я, а Люси. А поначалу в нашем доме набралось пятеро ребятишек, не считая Роже и Марьон. Троих детей привели наши соседи. Вскоре все в округе узнали, что мы подбираем брошенных детей, и как-то вечером к нам явился незнакомый господин. Он рассказал, что недавно унаследовал имение своего дяди, жившего неподалеку от нас, но теперь вынужден уехать в Америку. Он не хотел продавать имение и предложил нам взять его в аренду. «Там вы сможете разместить своих малышей, - добавил он. – Распоряжайтесь домом по своему усмотрению, я не стану вас ограничивать».
Мы с отцом долго думали, подсчитывали, высчитывали. Нам и с шестью детьми было сложно, и я не представляла себе, как мы сможем оплачивать еще и этот дом. Но отец сказал, что Бог никогда не оставляет тех, кто делает благое дело, и мы согласились. Так нам достался большой двухэтажный особняк. Когда я впервые попала внутрь, мне стало не по себе: у нас всего пятеро приемных детей, что же мы будем делать в этом огромном доме? Но он пустовал недолго. К нам приводили и приносили детей отовсюду. Я забросила свои уроки и полностью посвятила себя новому делу. Поначалу я и сама поселилась в этом большом особняке вместе со своими сиротами. Было сложно, конечно, но вскоре у меня появились помощники. Странно, но они не требовали платы за свои труды. Они просто приходили и помогали: готовили еду, стирали, убирали и следили за детьми. Позже в приюте поселились две женщины, такие же брошенные и несчастные, как и наши дети. Для меня это стало большим облегчением, ведь я смогла доверить им заботу о сиротах. Так что мы с Люси, Роже и Марьон снова вернулись домой к отцу. Правда, с тех пор и до недавнего времени не было ни дня, чтобы я не пропадала там с утра до вечера. Но сейчас я там больше как украшение, как музейный экспонат! Все лежит на Люси и на ее помощницах. Их много! В основном это девочки, которые выросли в приюте — ровесницы Люси и те, кто моложе ее...
Через месяц нотариус господина Ромера – хозяина особняка – сообщил, что последний расторг договор аренды и передал нам свой дом в безвозмездный дар. Говорили, что он сильно разбогател в Штатах. Там впоследствии и умер. О нас узнавали новые люди, и многие стали оказывать нам финансовую поддержку. Без нее мы бы не выжили, особенно во время последней войны. А дети все прибавлялись. Разумеется, мы не могли приютить всех несчастных сирот Франции, но делали, что было в наших силах, и Бог не оставлял нас.
***
С тех пор приют стал смыслом моей жизни. Знаете, мы и приютом его тогда не называли. Это пришло позже благодаря общественности, а для нас это были просто дети. Они жили и в особняке Ромера, и в нашем доме. Много-много детей. Они росли, учились, старшие ухаживали за младшими. Люси нравилось быть среди них. Она и замуж вышла за одного из приютских мальчишек. Правда, к тому времени он был уже вовсе не мальчишка, а молодой археолог Поль Лурье. Его чудом не забрали на фронт в 1914-м. Помните его фотографию из альбома Люси? Одно время они жили в Лионе, и со мной оставалась Марьон. Она всегда была рядом. Она и Люси, а еще Франсина, Мирей и другие. Девочки выходили замуж, мальчики женились. Многие разъехались по всей Франции, но они всегда помнят о нас с Люси: присылают открытки, письма, приезжают в гости. Я рада, что у меня такая большая семья. Скоро должны вернуться Поль с Шарлоттой, а может, еще и Франсуа приедет. Сейчас они в Нормандии на каких-то раскопках. Семья археологов, ничего не поделаешь. Когда у Люси родилась дочь, она решила назвать ее в честь умершего брата, которого никогда не видела. А сыну дала имя отца... Я благодарна ей за это.
Знаете, когда я занемогла, многие из моих приемных детей по очереди ухаживали за мной. Много раз приезжал Роже. Он сейчас живет в Гавре. Стал капитаном, как мечтал в детстве. Правда, уже в отставке. Шарлотта была здесь. Благодаря им Люси могла наведываться в приют. А когда мне стало легче, я попросила ее найти мне сиделку и теперь безмерно рада, что Эмилия нашла именно вас! Скажите, милая, не утомила я вас своим рассказом?
- Что вы, мадам. Вы даже не можете представить себе, как он был мне необходим.
- Могу, дорогая. Я хотела разделить вашу боль…
- Спасибо…
Лиза была слишком взволнована, чтобы сказать что-либо еще.
- Мы так часто не пускаем в свое сердце чужую боль, - продолжила мадам Дювер, немного помолчав, - особенно, если наша собственная кажется нам непомерным грузом. Я не сразу научилась видеть за своим горем страдания других людей. Впервые это случилось, когда я взяла в свой дом маленького Роже. Прошли годы, прежде чем я осознала, что не мыслю своей жизни без этих детей. Мне теперь кажется, что иной судьбы у меня и быть не могло. И я счастлива. Но если бы я тогда в своем несчастье (или счастье — кто знает) закрылась бы от этих бедных сирот, то, скорее всего, возможность подарить этому холодному миру частичку своего тепла прошла бы мимо меня.
- Это очень сложно понять.
- Вы правы. В этой жизни нам многое не понятно, вы не замечали? Я до сих пор многого не понимаю. Я не знаю, почему со мной все случилось именно так. Могу сказать лишь одно: если с нами происходит то, что не в наших силах предотвратить или изменить, если несчастья постигают нас не по нашей вине, значит, то, что происходит, должно произойти. Когда-то давно один мудрый человек сказал мне, что в трудные моменты своей жизни нам не стоит задавать Богу вопрос «почему или за что?», лучше спрашивать у Него «для чего?». Ни один человек не является в этот мир просто так, как случайный прохожий. Мы все рождаемся и живем для чего-то. У каждого на этой земле своя стезя и свои дела. Значит, я родилась для того, чтобы помогать обездоленным детям. О, смотрите, идет наша Люси! И снова с пирожками... Что бы я делала без нее?
***
«Что бы я делала без вас, милая, дорогая мадам Дювер…», - со слезами на глазах думала Лиза, возвращаясь домой. Теперь она понимала, почему ее компаньонка не спешила посвящать ее в тайну своего приюта – он был неотъемлемой частью ее тяжелых жизненных переживаний.
Лиза по-прежнему жила в своей крохотной сырой комнатушке, хотя Люси и мадам Дювер не раз заводили разговор о том, что Лизе лучше перебраться к ним насовсем. Но Лиза медлила. Поначалу она не была уверена в том, что ее работа на новом месте продлится достаточно долго и потому боялась в итоге лишиться своего дешевого жилища. К тому же она надеялась, что рано или поздно может прийти ответ на отправленные ранее запросы по поводу ее пропавшей семьи, в которых был указан именно этот парижский адрес.
Весь вечер и всю ночь проникновенный рассказ пожилой француженки кружился в голове русской эмигрантки ярким хороводом лиц и событий, будоража душу противоречивыми, раздирающими ее мыслями, смятением и отчасти прозрением. Совсем невероятным было то, что беспокойное сновидение причудливо переплетало воспоминания мадам Дювер с пережитым самой Лизой. Она вновь видела гражданскую войну, наступление большевиков, неразбериху, слезы, походы Добровольческой армии, оставление Новочеркасска, последние бои за Крым, тиф в госпиталях и, наконец, плещущиеся за бортом корабля холодные волны Черного моря, а потом голод и холод в чужом краю, палатки, быстро растущее русское кладбище и дороги, дороги, дороги…, бесконечные дороги Европы. И над всем этим – последний институтский бал, как последнее свидетельство прошлой, безвозвратно ушедшей жизни.
Утром Лиза чувствовала себя совершенно разбитой. Она наспех позавтракала и отправилась к Машеньке, намереваясь поделиться с нею переполнявшими ее переживаниями.
Машенька выслушала историю мадам Дювер с большим участием и некоторым изумлением.
- Это очень трогательно, - сказала она, - однако, Лизонька, что тебя так сильно удивляет?
- Но как же? Человек, понесший такую утрату, смог воплотить себя в служении своему ближнему. Маша, разве часто встречала ты в своей жизни подобного рода людей?
- Нет, конечно, но они безусловно есть среди нас. Вот, к примеру, Ирина Войновская. Она потеряла всех в гражданскую, терпела немыслимые лишения, а теперь изо всех сил старается помогать тем, кто оказался в беде. Графиня Шувалова, например... Помнишь, в институте мы с тобой читали повесть «Счастье»? Очень схоже с судьбой твоей мадам Дювер. Великие дела требуют великого самопожертвования. Не каждый способен вести народ по пустыне…
- Даже не знаю, что бы я предпочла. Вести народ или счастливо жить в собственном доме.
- У каждого свое понимание счастья. Такие люди, как мадам Дювер, не довольствуются спокойной жизнью. Они счастливы, когда живут для других. И это вовсе не великое дело для них. Это и есть сама их жизнь. Отними у них эти дела – они уже не будут счастливы. Я считаю, что счастливым будет лишь тот, кто сумеет найти свою жизненную тропу и пройти по ней – неважно, легка она или тяжела. В противном случае даже при полном благополучии человек не найдет ни счастья, ни жизненного удовлетворения. Ему будет казаться, что он живет чужой жизнью. Он будет похож на заблудившегося путника…
Отныне все разговоры Лизы и мадам Дювер неминуемо сводились к бесконечным воспоминаниям. Мадам Дювер слушала свою молодую компаньонку с самым живым участием и со слезами на глазах.
- Милая девочка, - вздыхала она, - сколько же вам пришлось перенести! Потерять все и оказаться в итоге на чужбине… Я не понаслышке знаю, что такое начинать жизнь заново.
- Наверно, я тоже родилась для этого. Кто знает, как в дальнейшем сложится моя жизнь. Почему мы все не рождаемся для великих дел?
- Не пойму, о чем вы…
- Вы делали великое дело, мадам. Наверно, такую судьбу Бог готовит самым сильным.
- Я вовсе не сильная. Сильной меня сделал Господь. Если Он дает нам поручения, то дает и силу их исполнять. Есть дела и более великие. Однако самое великое дело – это любить Бога и своих ближних. Думаю, мы для этого и живем. Каждый из нас может делать то, что в его силах. Это ведь не так сложно – делиться с другими своим теплом и заботой. В этом и проявляется наша человечность, созданная по Божьему образу и подобию. Я надеюсь, что у вас все будет хорошо. Но, как бы там ни было, помните: у Бога для каждого из нас есть Свой план.
- И как узнать, каков Его план для меня?
- Надо доверять Ему, и Он несомненно укажет вам верную дорогу и поможет прожить жизнь так, чтобы она не была напрасной. Поверьте мне, дорогая Лиза. И случайностей на свете не бывает.
- Вы правы, мадам, когда мой отец…
- Лиза! – неожиданно воскликнула мадам Дювер, отчаянно всплеснув руками. – Простите меня, но как же я сразу вам не предложила! Вы ведь говорили, что разминулись со своими родными… Мой Ксавье может помочь вам. Он работает в Министерстве юстиции, у него много связей. Мы не станем ждать воскресенья, напишем ему прямо сейчас. Лиза, несите наши письменные принадлежности!
Утром следующего дня письмо было отдано почтальону, а Лиза, вняв доводам Люси и мадам Дювер, перебралась, наконец, к ним в М. Она оставила прежней хозяйке свой новый адрес на тот случай, если придет ответ на ее запрос и, собрав свой незамысловатый багаж, отправилась на новое место жительства.
***
Лиза не могла еще с уверенностью сказать, что ее жизнь готова полностью поменяться, однако, ее чуткая душа уже ощущала на себе дыхание грядущих перемен. Лиза по-прежнему ухаживала за мадам Дювер и даже бывала с ней несколько раз в приюте, ибо к середине лета Жаклин почувствовала себя гораздо лучше. Она сумела настоять на визитах к своим любимым малышам, которых к тому времени в бывшем особняке Ромера насчитывалось около двадцати. Правда, и они теперь нередко наведывались к мадам Дювер, потому что Люси перестала опасаться за здоровье своей матери и разрешала посетителям бывать в их доме намного чаще, чем прежде.
В воскресные дни мадам Дювер обязательно навещал кто-нибудь из ее приемных детей и внуков, а в конце июля из Нормандии вернулись Поль с Шарлоттой и Франсуа. Лизе было хорошо и спокойно среди этих людей. Единственное, что причиняло ей беспокойство – отсутствие каких-либо новостей о ее семье. С болью в сердце и замирающей надеждой Лиза каждое утро ожидала письма от Ксавье Морака, который делал все от него зависящее, но, увы, лето было на исходе, а письмо все не приходило.
Долгожданный ответ Лиза получила лишь в начале сентября. В нем сообщалось, что ее родители и младшая сестра все это время жили в Бельгии. Оказавшись в эмиграции, они поначалу искали Лизу в южной Европе, - в то время, когда она находилась в лагере беженцев в Галиполи. Но в 1921 году один из офицеров сказал им, что Лиза умерла от тифа еще в Евпатории, хотя на самом деле скончалась совершенно другая сестра милосердия, очень похожая на Лизу. Имени и фамилии усопшей офицер не знал и, взглянув на фотографию Лизы, решил, что это была она. Убитые горем родители прекратили всяческие поиски и уехали в Бельгию к знакомым, где вскоре и обосновались. Отец нанялся рабочим на завод, а для мамы с Зоей отыскались места горничных в одном из местных отелей.
Больше всего на свете своей огромной радостью Лизе хотелось поделиться с мадам Дювер, но, увы, ее мечте не суждено было исполниться: за три дня до получения письма Жаклин Дювер тихо скончалась во сне в своей постели. Люси обнаружила ее мертвой рано утром.
Никогда еще Лизе не приходилось видеть на похоронах такое множество народа. Люди всех возрастов, чинов и званий – казалось, сама Франция в миниатюре присутствовала здесь и отдавала последние почести той, которая так много сделала для ее детей и которая ныне незримо с любовью, озаренная своей мягкой очаровательной улыбкой, обозревала их со своего пьедестала – тех, кого она так преданно любила и лелеяла в своем нежном великом сердце.
«Блаженны умирающие в Господе, ибо дела их идут вслед за ними», - последние слова пастора отозвались эхом ее жизни, полной глубокой веры и любви.
После получения письма Лиза, заручившись поддержкой Люси, отправилась к родителям в Бельгию, намереваясь в скором будущем перевезти их в М. Она уже воображала, что папа вернется к любимому делу, а мама сможет учительствовать в приюте. Такой вариант был заранее оговорен еще при жизни мадам Дювер. Более того, последняя сама надеялась, что отец Лизы откроет в М. частную практику, как когда-то сделал ее собственный отец, и настояла на своем содействии. Относительно себя и Зои Лиза не была уверена. Ей поступило несколько предложений о работе, и она могла теперь выбирать, однако, в последнее время Лиза все чаще думала о знаках внимания, которые оказывал ей в М. молодой доктор, лечивший мадам Дювер.
Она не знала, как сложится ее дальнейшая судьба, она только училась видеть в ней Божий промысел и доверять ему даже в переживаниях, чтобы жизнь не оказалась бесцельной дорогой, ведущей в никуда посреди выжженной пустыни отчаяния и одиночества.
Лизе казалось, что минула уже целая вечность с тех пор, как она приехала в Париж, а вместе с ней и целая гряда ее бесконечных испытаний. Она думала о мадам Дювер и сравнивала ее с эмигранткой, против воли расставшейся с прежней жизнью и сумевшей найти свое место в новой. Ей вдруг пришла мысль о том, что дело вовсе не в тех потрясениях, которые выпали на долю этой женщины – человечество видело и еще увидит большие страдания – а в том, насколько в этих потрясениях она оказалась способна сохранить чуткость к своей и чужой душе. Прервав свои размышления, Лиза решила извлечь из дорожной сумки блокнот, чтобы уточнить время прибытия поезда и мимоходом наткнулась на Библию мадам Дювер, которую оставила после ее смерти себе на память. Аккуратно откинув старенькую обложку, она вновь увидела написанный аккуратным красивым почерком любимый стих своей пожилой компаньонки: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду».
Поезд сбавил ход, возвестив пронзительным свистком о приближении к станции, и сердце Лизы бешено заколотилось в преддверии волнительной встречи с родителями и сестрой, которые в телеграмме обещали быть к ее приезду на вокзале. Прильнув к окну купе, Лиза жадно высматривала в толпе встречающих родные лица. Первым она заметила отца, потом маму с Зоей, растеряно всматривающихся в окна вагонов, пытаясь разглядеть в них Лизу. Отец опередил всех - он быстро шел вдоль поезда, пока, наконец, его взгляд не встретился со взглядом плачущей в купе дочери. Он отчаянно замахал ей руками и кинулся звать маму с Зоей, бегущих по перрону к вагону Лизы. Сквозь слезы Лиза увидела, как сильно постарел и ссутулился ее отец, поблекла и похудела мама, повзрослела Зоя. Лиза схватила свой чемодан и, едва поезд остановился, выпрыгнула на перрон в объятия своей семьи.
Семилетняя одиссея Лизы Шевельской подошла к концу. Впереди ее ждала иная жизнь, наполненная новым непреходящим смыслом. Жизнь, которую она намеревалась делить с людьми, нуждающимися в ее тепле и заботе, доверяя Тому, Кто понимал и любил ее и имел о ней намерения во благо, а не на зло, чтобы давать ей будущность и надежду...