Иннокентий Петрович Доронин жил один. Его жена и фронтовая подруга, Надежда Ивановна, умерла четыре года назад, как раз после юбилейного торжества, устроенного родственниками по случаю «золотой свадьбы». Вот с того приснопамятного дня он и коротал дни в одиночестве, скрашивала которое домашняя живность: кот Васька да курица, по прозвищу Селиваниха.
Кличку эту дал ей соседский внучок, приезжающий на летние каникулы к старикам. Курочка была птицей разговорчивой, квохтала день-деньской без умолку, вот парнишка и дал ей прозвище – Селиваниха, как звали его бабку, отцову мать, такую же длинноязыкую говорунью и непоседу.
Избушка у Иннокентия Петровича вид имела затрапезный. Тесовая крыша местами поросла желто-зелёным лишайником, сруб врос в землю по самые окошки. Разлапая черёмуха, посаженная под окном в день рождения старшей дочери, разрослась так, что в жилище полумрак стоял даже в ясные солнечные дни. Огород зарос крапивой да бурьяном, и только возле самой избушки возвышались две бесформенные грядки, на которых были посажены морковка с редькой, вперемешку с салатной зеленью.
Каким-либо ремонтом дед Иннокентий заниматься не мог, по причине немощности, так, разве что по мелочи – заплот поправить или во дворе порядок навести. Поэтому и приходилось старику звать на подсобу соседских баб и мужиков. Последнюю зиму особенно пришлось тяжко. Старая русская печка, занимавшая добрую треть небольшой кухоньки, задымила и требовала не просто починки, а, скорее, полного переустройства. Вот и договорился Иннокентий Петрович с мастером, живущим в соседней Макеевке.
Паша-печник слыл докой в своём деле. Более двадцати лет клал он печки разных фасонов: «шведки», «голландки», отопительные, варочные – все были ему по плечу. Кажется, не нашлось бы ни одного дома в родной деревне, да и в других близлежащих селениях, где не приложил бы он свою руку к печному делу. Закончив посевные огородные дела, приехал мастер в деревню к родственникам и на следующий день, не дожидаясь приглашения, явился к старику Иннокентию. Без стука вломившись в жилище, он низким, громоподобным голосом пробасил:
– Здорово, дядя Кеша! Как живётся-можется? Какие виды на урожай и перспективы в личной жизни?
– Фу, ты! Чёрт бы тебя подрал, олуха окаянного, – испуганно, дрожащим голосом прошамкал Иннокентий Петрович, – стучаться не учили тебя? Бестолочь, перепугал старика! Чуть разрыва сердечного не случилось. Чего припёрся-то, чуть свет?
– Не припёрся, а прибыл. Заметьте, по вашей же просьбе. Чего у тебя тут с печкой приключилось? – и, не дожидаясь ответа, прошел в кухню.
Обойдя печь, он простукал её костяшками пальцев, покачал головой и, многозначительно помолчав пару минут, изрёк:
– Подзапустил ты, Петрович, хозяйство! Домишко – ишь, как повело, вот и печка от этого скособенилась. Может, кирпич в нутрях вывалился, а, может, хайло перекосило, или дымоходный канал сажей забило. Смотреть надо. Ты, вот что, разбери вот эту стенку – отсель досель. Я потом приеду и посмотрю. Да аккуратней смотри, а то развалишь мне печку. И кирпичи вытаскивай осторожно, не ломая, чтобы новые не покупать. Глину приготовь. За огородами яма, там глина хоро-о-шая, маслянистая, как раз для печных дел.
На следующий день хозяин дома, вооружившись необходимым инструментом, принялся за работу. Бережно, смочив печную стенку водой, он процарапал стамеской швы и начал осторожно вытаскивать кирпичи, складывая их рядом. Почти закончив работу, старик, вдруг, заметил в глубине небольшую жестяную коробку. Смахнув золу и сажу, он вытащил её и, сняв с себя фартук, обтёр им этот, нечаянно найденный, экспонат. Краска на банке облупилась, но, еле заметные выпуклые буквы говорили о том, что жестянка была давешней, дореволюционной. Старик послюнявил палец и стал осторожно стирать налипшие остатки пепла. Коробка была тяжёлой, как будто кто-то вложил в неё несколько десятков свинцовых рыбацких грузил.
– А. И. Абрикосов и сыновья. Пастила, – прочитал он, смешно, по слогам проговаривая каждое слово.
Иннокентий Петрович осторожно встряхнул найденный предмет, прислушиваясь. Внутри что-то двигалось, мягко постукивая по стенкам. Крышка коробки была запаяна оловянным припоем. Наскоро вытащив из стола консервную открывалку, он стал вспарывать крышку коробки, нервно трясущимися руками. Вынув из неё холщёвый мешочек, туго перемотанный суровыми нитками, старик положил его на стол, и долго сидел перед ним, не решаясь заглянуть внутрь. Однако, вскоре, любопытство взяло своё. Перерезав ножом нитки, старик развернул тряпицу и на стол со звоном посыпались золотые червонцы. Да, это были царские десятирублёвики, спрятанные его отцом в первый год коллективизации.
Семья Дорониных жила зажиточно. Отец Иннокентия Пётр Иванович имел в своём владении не только приличное коровье стадо и лошадей, но и содержал небольшую мельницу. В первый год коллективизации, когда местный комитет бедноты принял решение о репрессиях по отношению к зажиточным крестьянам, старший Доронин, опасаясь за судьбу семейства, добровольно передал коллективному хозяйству весь имеющийся скот, оставив себе маленькую, болезную коровёнку. А спустя неделю отдал и большой дом-пятистенок под колхозную контору, сам же со всеми домашними переселился в пустующий домик недавно почившей солдатской вдовы, стоящий у самого края деревни. Тогда-то, видимо, и были спрятаны эти сокровища. Вскоре Петра Ивановича арестовали и, осудив по 107-й статье, отправили в лагеря. Там и сгинул он, не написав ни одного письмеца. Кеше в ту пору минул седьмой годок, и отца он помнил смутно. И только старые, пожелтевшие фотографии да рассказы матушки оставили в нём, затуманенную временем, память о родителе.
Трясущимися руками Иннокентий Петрович принялся считать монеты, складывая их стопками. В кладе оказалось сорок восемь новеньких, с солнечным штемпельным блеском золотых николаевских червонцев – огромное состояние. Такого сокровища деду не приходилось видеть ни разу за свою долгую, насыщенную трудовыми буднями жизнь. Спрятав деньги в старый, окованный железом сундук и, заперев его на замок, старик принялся за уборку, тщательно выметая глиняную пыль, перемешанную с золой и сажей.
Печник пришёл только на третий день и, не успев переступить порог, начал оправдываться:
– Извини, старик! Раньше придти не мог – дела семейные, знаешь ли. Жёнушка с осени мозг выносит, свинство решила завести, вот и гундит каждый день «отгороди в стайке кутух, отгороди в стайке кутух»!
– Да какое мне дело до твоего кутуха! Ты, вот, эту работу сполняй, которую обещал, – раздражённо парировал Иннокентий Петрович.
– Исполню, исполню, не извольте сумлеваться, дедушка, – съехидничал Пашка, замешивая в ведре глину с водой, – сейчас поглядим, что тут у тебя.
С этими словами он сунул голову внутрь печной утробы, тихо напевая под нос знакомую песенку.
Старик молча вышел из дома, сел на завалинку и закурил. «Вот, ведь, незадача, – подумал он. – Скажи кому – не поверят, а, хуже того, в недотёпы зачислят. Денег, скажут, у старика, как у дурака махорки, а он завалившуюся печку ладит, нет, чтобы квартиру в городе купить да и поплёвывать с балкона».
С этими мыслями он и вернулся в дом, сел на табурет, подле обеденного стола, и неуверенно покашливая в кулак, спросил у печника:
– Слышь-ка, Павел, а почём нынче золото стоит? Ты в городе часто бываешь, может, слышал где?
– Да отколь мне знать-то, я его каждый день покупаю, что ли? Последний раз жене колечко дарил на юбилей три года назад. Маленькое такое колечко, с розовым камешком, так тогда больше четырёх тысяч отслюнявил, а сейчас, небось, ещё дороже будет. А тебе для какой надобности такая информация, жилу золотоносную в огороде откопал, что ли?
– Да нет, это я так, для общего развития, может сгодится когда, – испуганно пролепетал старик и, как бы ненароком, закашлял, прикрывая рот ладошкой.
– Темнишь ты, чего-то, паря, – с ехидцей ответил печник, – выкладывай уж на чистоту.
Наступила пятиминутная пауза. Мысли в голове Иннокентия Петровича бегали, роились, то, сбегаясь в кучу, то, разбегаясь в разные стороны черепной коробки, как мураши в муравейнике. Набравшись духа, он, с сомнением в голосе, продолжил:
– Так это… на-ка вот… погляди! Прибирался на божничке, пыль с иконок вытирал, тут и выпала из оклада монетка, – на ходу сочиняя, продолжил дед, – видать мамка ещё до войны спрятала. Икона-то моей Наденьке от неё досталась. Берегла, знать, мамка денежку на чёрный день.
Паша неторопливо вытер руки фартуком и встал, отряхивая с рукавов печную пыль.
– Давай побачим, шо за гроши твоя мамка за окладом сховала, – с издёвкой ответил он, неторопливо подходя к столу.
Взяв в руки монету, печник покрутил её, любуясь банковским блеском золотого червонца, подбросил и, попробовав на зуб, как делают киношные герои, проверяя подлинность металла, с удивлением проговорил:
– Од-на-а-ко! А ты богатенький, Буратино! И что же, продать её хочешь? Так, ведь, облапошат тебя, обдерут, как липку! Тут, брат, знать надо, кому продавать, а-то, ведь, неровён час и под статью загреметь можно!
Павел положил монету на стол и вернулся к работе. Вставив в боковой проём печки последний кирпич, он затёр глиной швы, ловко орудуя обеими ладонями, наскоро ополоснул руки в ведре с водой и, скомкав вместе несколько газет, запихнул их в топку. Бумага разгорелась ярким пламенем. Печь как бы задышала, зачавкала, потрескивая и выплёвывая едкий газетный дым в трубу.
– Дело мастера боится, – громко, нараспев произнёс Паша и, постучав костяшками пальцев по столу, продолжил, – тьфу-тьфу-тьфу! Не дымит! Принимай работу, старый! С тебя тыща!
– Какая тыща, – завозмущался Иннокентий Петрович, – полдня не работал… Так и норовишь ободрать старика. С моей-то пенсии тысячами не больно набросаешься.
– Да ладно тебе, старый, золотые червонцы в иконах прячешь, а рабочему человеку тысячу пожалел! Вот бы и дышал дымом, печка-то теперь не дымит, не сифонит, а всё благодаря кому?
Старик Доронин, с безнадёжностью махнул рукой, вытащил из штанины потрёпанную купюру и сунул её в руку печника – «на, вот».
– Вот так бы сразу! Сейчас приберу за собой и дело с концом, – бросил Паша, принимаясь подметать мусор и, сгребая совком, ссыпать в ведро, – куда вывалить?
– В огороде, где яма компостная была, туда и сыпь, – проворчал в ответ Иннокентий Петрович.
Павел пошёл в огород. Высыпая мусор из ведра, он мельком, боковым зрением заметил край жестяной коробки, чуть присыпанной печной пылью, смешанной с золой и сажей. Подняв её, печник с удивлением обнаружил, что крышка, основательно припаяна оловянным припоем и вскрыта консервным ножом, на что указывали острые, рваные зазубрины. Надпись на крышке подтверждала, что продукт, некогда хранившийся в ней, был изготовлен ещё до революции, о чём свидетельствовала фамилия фабриканта, заканчивающаяся несвойственной нашему времени буквой «ять».
– Ох, и темнит старик, – подумал Паша, – надо бы в оборот его взять, ведь, наверняка, нашёл клад в печке, по коробке же видно, что в печке была, вся так сажей и пропиталась.
Вернувшись в дом, он поставил ведро у порога и, заискивающе, проговорил:
– Так я пошёл! Ты если монету надумаешь продавать, так ко мне обращайся. Знаю я в городе одного антиквара, камин ему не так давно ремонтировал. Так он знаток в этом деле, может, и поможет сбыть твоё «рыжьё».
Постояв с минуту у порога и, не дождавшись ответа, Паша-печник ушёл.
Минуло две недели. Не имея возможности найти покупателя, Иннокентий Петрович, всё же, решился обратиться за помощью к печнику.
Павел явился так же неожиданно, как и в первый раз.
– Ну, что, старый, наживы взалкал? – с порога проговорил он, проходя в кухню.
– Вот бестолочь, – возмутился Иннокентий Петрович, – только и пользы от тебя, что к печному делу приучен.
– Видно не только к печному, раз позвал, – улыбаясь, ответил Паша.
Старик выдвинул из-под стола табурет, жестом приглашая вошедшего садиться.
– К сыну хочу съездить, а с моих пенсионных накоплений только до краевого центра и хватит. Ты, ведь, помнится, говаривал про мужика, какого-то, что старьё всякое собирает. Может ему; «золотой» загнать? – робко проговорил старик Доронин, как бы втираясь в доверие к гостю.
– Эх, диду, как был ты колхозным полеводом, так им и остался. Старьё старьёвщики раньше собирали, а этот – антиквар, коллекционер древностей, значит. Ну, давай сюда свою цацку, – и, увидев в глазах деда неуверенность, продолжил, – да не бойся, не обману. Сам знаешь: дом и семья – всё здесь. Не смыться – не скрыться.
– Да боязно, как-то, – процедил сквозь губы старик, – ну, однако, поверю тебе. Чай не сбежишь. А продашь, так я тебя отблагодарю.
С этими словами Иннокентий Петрович отогнул край старой клеёнки, под которой на деревянной столешнице лежала монета.
Павел вернулся через два дня. За это время он съездил к коллекционеру, который долго рассуждал, что подобный товар, мол, спросом не пользуется, времени на реализацию уходит много, а денег, вырученных за него, мало. Часа два к ряду он водил Пашу «за нос» – то, куплю, то, не куплю. Однако потом предложил сумму, от которой и у печника, человека бывалого и много чего повидавшего, глаза полезли на лоб.
– Так и быть, – выдавил из себя коллекционер, всем своим видом показывая малозначительность проходящей сделки, – пятнадцать тысяч даю – ни копейкой больше. И так, только ради нашего знакомства рискую. У другого – сроду бы не купил.
С этими словами он вытащил бумажник и отсчитал Павлу означенную сумму новыми пятитысячными купюрами. Антиквар точно знал, что на аукционе монета в такой идеальной сохранности встречается редко, и будет продана вдвое, а то и втрое дороже заплаченной суммы.
Рассчитавшись с Павлом, старик Доронин через неделю отбыл к сыну.
Родные встретили его не очень приветливо, а когда Иннокентий Петрович рассказал сыну о найденном золоте, так тот и вовсе рассвирепел.
– Что ж ты творишь, батя! Почти тысячу вёрст пёрся пустой, а всё найденное дома, в бабкином сундуке оставил, – распалялся сын, – давай завтра собирайся. Я с утра на работу сбегаю, возьму с десяток дней за свой счёт и поедем.
– Как же так, сынок! Там ведь деньги; – на миллион. Где мне старому по вагонам болтаться с золотом в сумке. А прознай кто? – долбанут старого по макушке, и поминай, как звали. Дай хоть с внучка;ми пообщаться, с недельку поживу, а там и поедем. Куда денутся цацки эти, в кованом сундуке, ведь, лежат, да под замком старым, это ведь тебе не нынешний, из хозяйственного магазина, что ржавым гвоздём открывается, – взмолился старый Доронин.
– Что ты заладил про свой сундук с замка;ми? Да сейчас «болгаркой» любой замок срежут, что и чихнуть не успеешь. Нет уж отец, как я сказал, так и будет. Пропадут деньги, сам ведь потом себя корить будешь.
Через день Доронины убыли.
Приехав домой, Иннокентий Петрович первым делом прошёл в комнату и, увидев сундук с висячим на нём двухфунтовым замком, воскликнул:
– Ну, что я тебе говорил? Что с ним сделается? Как стоял, так и стоит.
– Вот и, слава Богу! Отворяй царь Кощей свои закрома, – ответил сын, вытирая платочком вспотевшие от волнения ладони, – сейчас посмотрим, какие имеются заначки у подпольных колхозных миллионеров.
Сын у Иннокентия Петровича был малый не промах. В годы экономического кризиса, невесть откуда брал деньги, невесть куда вкладывал, имея значительные проценты от проворачиваемых сделок. За пару лет скопил денег на квартиру, машину, да и уехал со своим семейством подальше от родителей. Едя с отцом в поезде, он, развалившись на верхней полке, всю дорогу мечтал о родительском золотишке, строил планы на будущее. «Куплю старому однушку в «хрущёвке» – и хватит с него», – думал сын, равнодушно наблюдая за пролетающими мимо вагонного окна полями и перелесками.
Старик Доронин достал ключ с верхней части дверного косяка и открыл замок. Подняв крышку, он начал бережно вытаскивать вещи, и аккуратно складывать их на стоящий рядом стул. Через мгновение он отшатнулся и, схватившись рукой за сердце, стал медленно сползать на пол. Мешочка с золотом на дне не было, в нём зияло большое, величиной с обеденную тарелку, отверстие, выдолбленное каким-то острым плотницким или столярным инструментом.
Весь оставшийся вечер сын отпаивал отца сердечными лекарствами, принесёнными местной фельдшерицей. Придя в себя и немного успокоившись, Иннокентий Петрович, сжимая худые, по-стариковски жилистые кулачки, сказал сыну:
– Знаю я, чьих это рук дело! Пашка-печник, из Макеевки. Он у меня печку правил, только ему я десятку показывал. Вот ведь, гадёныш, прознал таки, что не один у меня червонец. Завтра же к участковому пойду, заявление напишу на этого проходимца.
– Куда ты пойдёшь? Какое заявление, – возмутился младший Доронин, – что ты ему скажешь? Золото, мол, я нашёл! Тебя же за укрывательство клада первого и посадят, только потом будут искать твоих Пашек, Машек, кого там ещё! Ты лучше подумай, как выкручиваться будем. Напишешь, что сбережения украли, с пенсии, де, откладывал на покупку жилья. Сын, скажешь, помогал. Сумму укажи тысяч в двести-триста, не более, а то не поверят. А, коли найдут, кто в дом залазил, так с тем мы потом поговорим отдельно.
На утро Иннокентий Петрович встретился с участковым. Обстоятельно всё ему рассказав, так, как велел сын, он написал заявление. В тот же день полицейский опросил соседей, выяснив, что печник из Макеевки, действительно, ремонтировал печку в доме Дорониных, однако в последние полмесяца его никто не видел. Обследовав домишко, инспектор пришёл к выводу, что злоумышленник проник в комнату через окно, со стороны огорода, предварительно выдернув из штапика гвозди и вынув стекло из рамы. Однако других следов, а так же отпечатков пальцев преступник не оставил. В этот же день были опрошены и соседи Паши-печника, в близлежащей деревне, которые в голос твердили, что он никуда не уезжал, по крайней мере, недели две. Выписав подозреваемому подписку о невыезде, инспектор уехал в город.
Дело затянулось. Началась зима. Старик Доронин совсем занемог. Годы, да и фронтовые раны давали о себе знать. Через неделю соседки вызвали ему неотложку…
Провожали Иннокентия Петровича всем селом, с почестями. Из районного центра прислали гарнизонный духовой оркестрик и десяток автоматчиков. После траурной речи и прощального троекратного залпа, все разошлись по домам. Сын на похороны не приехал.
Пашу из Макеевки ещё несколько раз вызывал следователь в районный отдел, но, за неимением доказательств, подписку о невыезде с него сняли, а дело закрыли.
Через год печник, со всем своим семейством из деревни уехал. И следы его затерялись. Пару лет ещё судачили старухи, что Пашка, дескать, Петровича обокрал, да слухи так и остались слухами. Они просто не знали, что за деньги были у старика Доронина, а то бы до сих пор шушукались, выдвигая каждый свою версию пропажи клада. Ведь и то, правда, что клады даются не всякому. А по мне так ближе мудрое высказывание наших стариков, которые ещё в древности говаривали о внезапно обретённом богатстве: «Как пришло, так и ушло».