Чёрные сырые стёкла облепливал слякотный снег. Он сразу заставлял почти явственно ощутить на лице плевки ветра, похожие на мокроту туберкулёзника. На старой плите еле слышно начинал посвистывать чайник. Рядом в тяжёлой чугунной сковороде медленно стыли остатки гречки с яйцом и ветчиной. На бугристых рёбрах батареи сушились чёрные, ещё влажные носки. С вершины холодильника из маленького радио хрипловато доносился меланхоличный голос:
Скоро рассвет, выхода нет,
Ключ поверни – и полетели;
Нужно писать в чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене...
Карина окончила бинтовать рану и погладила Германа по ноге:
- Ну вот, готово. Хотя я б на твоём месте всё равно отпросилась. Суббота ещё... Отлежался б дома хоть пару дней.
- Я сказал, что пойду, значит, пойду, - тихо отозвался он с нотой ожесточения.
Карина опустила голову и молча принялась за свою гречку. Рихтгофен с глубоким вздохом откинулся к стенке. Он прекрасно понимал, к чему эти намёки на «отпроситься», но ему почему-то не хотелось сейчас находиться с Кариной. Беспричинность этого нежелания угнетала.
После пробуждения боль была очень ощутима. Теперь же чудесное зелье в повязке моментально отозвалось приятным прохладным онемением; при взгляде на пузырёк с концентратом раствора подкатывала тошнота. Физическое состояние Германа напоминало лёгкое похмелье – но тоска навалилась, как при тяжкой интоксикации.
- Ну и что ты, большая птичка? - с мягким укором посмотрела Карина. – Ешь давай.
Он нехотя привалился к столу и принялся ковырять вилкой кашу. И вдруг резко произнёс:
- Вчерашний вечер – это ужас. Я в лютом неадеквате был. Не помню ни черта, конечно. Я ничего тут не натворил? Так ведь буйный обычно...
- Да нет же! – горячо заверила Карина. – Мебель целая, как видишь. Ну, так - рвался куда-то бежать, что-то делать, весь из себя боец-молодец, боли вообще не чувствовал... Но последнее кстати оказалось, мы тебя хоть зашили без проблем.
- А говорил что-то отвратное?
Он тяжело глянул исподлобья.
- Да какое там, - пожала плечами Карина, - просто шутки шутил разной степени тупости. Короче, вёл себя, как обычно. Да ладно тебе, Гера, что ты переживаешь так?! Ты ж не специально упоролся! Ошибиться каждый может, а ты и крови потерял, и больно, и таблетки ещё, может, повлияли. А в принципе, это Алеся виновата! – гневно воскликнула она. - Да, я пришла к такому выводу. Вот это вот что?! - «левый»-«правый» стакан, относительно кого?! И почему не предупредила, если вещество опасное?
- Хватит! – внезапно хлопнул ладонью по столу Герман, и Карина вздрогнула. – Всё, проехали.
Он молча оделся, довольно прохладно попрощался и стал спускаться по лестнице. Держался очень хорошо и почти не прихрамывал. Карина посмотрела ему в спину долгим взглядом и только после этого тихо закрыла дверь.
Герман шагал по дворам. Под подошвами чавкало свежее месиво из грязи и хлипкого снега. Как всегда, стоял мрак: и фонарей было мало, и светили не все. В один момент Рихтгофен вообще чуть было не свернул не туда. Он был рассеян и погружён в себя. Его охватило беспросветное ощущение наползающей, давящей тошноты, вины, тревоги, какой-то удушающей мерзости, липкости и убеждённости, что от них уже никуда не деться... Это состояние пробуждало крайне нехорошие воспоминания. Такое он часто испытывал во время ломки. Когда Рихтгофен слезал с морфия, то резал себя – чтоб с душевной боли отвлечься на физическую. Сейчас он и этого не мог: слишком хорошо действовало лекарство. Дискомфорт осознавался чётко, но не мешал – в нём не было ничего мучительного, и это при таком серьёзном ранении.
Хотя притом Германа окутывало какое-то общее, размытое чувство недомогания –не слишком большими усилиями, но приходилось собирать себя в кучу. Конечно, это было естественно для раненого - хотя он мог всего этого избежать, если б не случайность.
Он не помнил вчерашнего происшествия в деталях. Но какие-то воспоминания и инстинкты подсказывали: будь у него возможность, он бы заставлял «случайность» повторяться снова.
И это пугало.
Последним успокоением оставалась музыка. В наушниках снова звучала та же песня, что несколько минут назад на кухне:
Сколько лет прошло, всё о том же гудят провода,
Всё того же ждут самолёты;
Девочка с глазами из самого синего льда
Тает под огнём пулемёта -
Должен же растаять хоть кто-то...
«Весь мрак в душе – от этой ядрёной гадости», - твердил себе Рихтгофен, - «надо подождать, пока вся выйдет...».
Оставалось только терпеть.
Он решил на какую-то долю перестать сопротивляться и плыть по волнам сплина под музыку одноимённой группы – ровно до того момента, как переступил порог Центра. Там он сдал куртку в гардероб и глянул на часы: до занятий оставалось ещё двадцать минут - ведь завтрак он саботировал и вообще слинял из дома пораньше. Рихтгофен направился к кофейному автомату – с мрачной решимостью попытаться вышибить клин клином. Там уже стоял Саня. Он вечно расхаживал с дымящимся стаканчиком и разбирался в сортах и рецептах, как заправский бариста. Ещё он обожал книги Макса Фрая – сами по себе и отдельно за то, что автор так романтизирует его любимый напиток.
- Ну чё, травишься? – вместо приветствия ухмыльнулся Герман.
- Травлюсь! – весело отозвался Саня и отхлебнул нечто, что здесь позиционировалось как «мокачино».
- И как ты это пьёшь, знаток?
- А ты как? – поддел Саня.
- А я чисто для эффекта, - вздохнул Рихтгофен, одну за другой бросая монеты в щель.
- А для меня любой кофе вкусом интересен. Больше всего френч-пресс уважаю, но даже у этой жижи какое-то своё трэшовое очарование, - мечтательно произнёс он. – Ты только в киоске на Спутников не бери тот, что в пакетиках, – он изолентой воняет.
Саниной особенностью была всеядность по части впечатлений и мелких радостей жизни.
К ним подошёл Серёга, они ещё немного потрепались о том, о сём. За это время Герман успел выпить три стакана крепкой, обжигающей жидкости с дикой дозой сахара.
- Ничего себе ты хлещешь, - покачал головой Серёга. – Сердце не посадишь? И желудок, кстати, тоже? Ты хоть позавтракал? А то вид у тебя больно смурной!
Курсанты уже тоже подметили, что Рихтгофен любит поесть и хоть по чуть-чуть, но вечно что-нибудь жуёт.
- Да нет, - бесцветно отозвался Герман. – Но мне как-то плевать. Сгорел сарай, гори и хата.
Серёга и Саня только переглянулись. На Рихтгофена это было не похоже. Но что у него случилось, они спрашивать постеснялись.
Идя по коридору к аудитории, Герман посмотрел на часы и засёк двадцать минут. В голову лезли беспорядочные мысли: «Ну вот, налакаться дряни и ещё и ждать столько, пока очухаешься... То ли дело у нас во время войны было: аптечка первой помощи, и там ампулы семь штук, в том числе кофеин – другое дело... Ох, нет! Я просто идиот. Зачем я вообще это сделал? Ладно, к чёрту, надеюсь, на первой лекции ничего сверхъестественного не будет».
Он внезапно очень пожалел, что напился кофе. А заодно вспомнил фронтовой случай с теми злополучными ампулами. У него в полку нашлось два умника, которые посчитали отличной идеей колоть себе кофеин для бодрости. Только не учли, что тонус-то он повышает, зато сбивает концентрацию – и потому в ближайшем бою сбили их самих. После этого Рихтгофен устроил своим бойцам профилактическую выволочку не менее жёсткую, чем по поводу кокаина – может, даже и более. «С военной точки зрения кокс лучше, мне б сейчас вот чего...». В тот же момент ему просто захотелось дать себе самому по лицу. Мысли словно метались сами по себе и упорно заводили его в какие-то тёмные закоулки, а потом волной плескало чувство вины. На лекцию Рихтгофен пришёл в ещё более подавленном настроении.
В это время, по иронии, Алеся была в сходном месте. Герман сидел в аудитории Уральского учебно-тренировочного центра гражданской авиации, и оттуда было двадцать минут ходу пешком в аэропорт Кольцово – а Стамбровская всего полчаса назад приземлилась в Ганновере.
Она могла бы и телепортироваться, но были причины, по которым она выбрала типично людской способ передвижения. Во-первых, вчера она истратила часть своей магической энергии на другой проект и задание, а нынешнее было более опасным. Во-вторых, ей просто очень нравилось летать – все пограничные и таможенные процедуры напоминали некий сакральный ритуал, а смотреть из иллюминатора на расчерченную человеческой цивилизацией землю, на жемчужные массы облаков, на ясную лазурь неба казалось бесценным.
При этом она старалась всеми силами прогнать мысли о Рихтгофене, потому что он прочно ассоциировался с этой сферой, а сейчас у неё был особенно неприятный осадок.
Зато порадовала встреча с Генриеттой и Вальтером – коллегами из Интерпола. До этого они успели вместе поучаствовать всего в одной операции, но за пару месяцев сдружились крепко. Для Алеси это ощущалось странно: она привыкла быть одиночкой – а теперь к ней проявляли интерес и участие малознакомые, но милые люди. И сейчас она готова была поделиться с ними чем-то личным, как с попутчиками в поезде. Они сами иногда откровенничали, исходя из того же. Так что Алеся не особенно стеснялась, когда без упоминания имён рассказала о недавнем инциденте.
- ... а потом в минуту неадеквата берёт и выдаёт тебе своё истинное отношение. Ты человека уважаешь как друга, а его сокровенное желание – трахнуть тебя под наркотой.
- Отвратно, - поморщилась Генриетта.
Она отпила кофе с молоком и сахаром, словно для того, чтобы смыть противный привкус. А Вальтер покачал головой, провёл ладонью по и так идеально приглаженным волосам:
- Может, ты делаешь слишком далеко идущие выводы? Мало ли что ляпнешь в полубреду.
- Понимаю, - прохладно кивнула Стамбровская, - но, во-первых, «ляпнуть» и выдать целую речь с обоснованием – это разные вещи. Во-вторых, зная кое-какие склонности... Я надеялась, что они не проявятся, но увы. Вообще, самое интересное – понять, что происходит в уме у тех, кто творит подобные вещи.
Коллеги переглянулись. Они все прибыли на довольно опасное задание.
По Европе прокатилась волна жути. В сеть просочились видеоролики, где женщин насиловали извращёнными способами – и это не имело ничего общего с БДСМ: «культурные» практики подразумевают безопасность, но здесь о ней и речи не шло. Забивание гвоздей в грудь, вырывание ногтей, избиение до жутких кровоподтёков и утраты человеческого облика, в одном случае – выкалывание глаз.
Пострадавших накачивали наркотиками до полной неспособности сопротивляться и вообще соображать. Получили хождение и ролики, где оба партнёра находились под кайфом. Общим было одно: абсолютная невменяемость. Соответственно, дичайшие действия.
Это позиционировалось как эксклюзивный порно-деликатес - наподобие шведской квашеной рыбы, от которой человека неподготовленного с огромной вероятностью вырвет. Но эти записи в полной версии стоили огромных денег. И кто-то был готов платить для того, чтобы любоваться пытками.
Самое худшее, что в этом оказались замешаны сотрудники полиции разных стран, в том числе Великого княжества Литовского. Поэтому к делу подключили Инквизицию и лично Алесю Стамбровскую.
Ей было стыдно за свою страну и близкое ведомство, хотя она высокомерно считала полицейских чёрной костью. Но не переживать не могла. Вальтер и Генриетта тоже глядели мрачно: слишком много их соотечественников оказалось задействовано в этой подпольной индустрии, от масштабов которой кровь стыла в жилах.
В Ганновер трое коллег прибыли для того, чтоб захватить одного из главарей и организаторов пыточного бизнеса – Рихарда Штайнера, который явно претендовал на роль нового маркиза де Сада.
Брать его следовало живым, чтобы потом допросить. Тем более, Штайнер наверняка мог поведать что-то интересное о китайских синдикатах: именно они снабжали синтетическими наркотиками, которые применялись во время «экспериментов».
Операция выглядела довольно рискованной. Поэтому все трое нервничали.
- Рискованно всё-таки, - пробормотала себе под нос Генриетта, барабаня пальцами по рулю неприметного тёмно-синего «опеля».
- Я думаю, начальство всё-таки рассчитало риски, - с полувопросительной интонацией произнёс Вальтер.
Напряжённо глядя на выход из красного здания отеля Crowne Plaza, Алеся промолчала. Потому что ставку делали на неё – специалиста по энергоинформационным воздействиям, проще – мага. Но ведь и маги не всесильны. А дело требовало максимальной концентрации.
Ещё было не до конца понятно, как сработает Альдона.
Операция была спланирована в виде ловли на живца: «приманкой» служила Альдона Дзержинская – юный потомок основателя Инквизиции. Она была взята на службу недавно, отличалась некоторой нервностью, зато тоже являлась магом, и отнюдь не бездарным. Ещё она идеально подходила под столь любимый Штайнером типаж: болезненно худощавая, с тонкими кистями и запястьями и кукольными чертами лица. Альдона, должно быть, вселяла желание ломать ей конечности, косточка за косточкой...
Задача, пожалуй, упрощалась тем, что Штайнер считал себя неуловимым – в принципе, справедливо, как показывала практика. Поэтому он часто любил импровизировать и проводить отбор жертв лично – а после «кастинга» нередко сразу переходил к действиям, либо в одиночку, либо обходясь минимумом проверенных помощников. По идее, если бы троице коллег повезло, и он решил бы и сегодня действовать один, то это оказался бы идеальный сценарий.
Алеся вздохнула. Не так уж мало в этой истории зависело от Дзержинской.
По легенде, Альдона изображала бедную студентку, пребывающую в поисках подработки и в робких мечтах о модельной карьере – в общем, идеальную жертву. И Штайнер таки клюнул на её анкету и портфолио. Они были размещены на нескольких сайтах, в том числе довольно специфических (о чём студентке-простушке должно было быть неизвестно). Ей позвонили – Штайнер представился директором модельного агентства и после нескольких минут разговора объявил, что хотел бы видеть Альдону на пробах.
- Давайте договоримся так, - доносился солидный, слегка напористый баритон, - послезавтра ровно в два в гостинице Crowne Plaza. Вас заберёт Клаус, наш водитель.
Дзержинская ждала в гостиничном вестибюле, настороженной ланью оглядывая пространство. К ней решительным шагом подошёл накачанный молодой человек с трёхдневной щетиной, одетый в чёрный полуспортивный пиджак – это и был Клаус. Альдона нервно сглотнула, но велела себе: «Спокойно. Это ведь ещё даже не объект». Они вышли и сели в тёмно-серый «гелендваген». Клаус вежливо улыбался, но ощущалось напряжение: казалось, он всегда начеку – и в помещении, и на улице, и на дороге, будто военный или разведчик.
Когда они тронулись, то скоро от обочины отделился и скромный синий «опель».
Бдительность Клауса не давала возможности приблизиться на малое расстояние. Но операция не зря получила название «Гензель и Гретель».
Альдона должна была оставлять метки с помощью магических формул. Их не могли увидеть и считать люди, не владеющие магией, в том числе её коллеги из Интерпола. Но для Алеси заклинания действовали как индивидуальный код – и она, как в дополненной реальности, видела крупные, горящие красным стрелки. По ним она и направляла товарищей, как навигатор.
Тон её оставался бесцветным и натянутым.
По инструкции, Дзержинская должна была оставлять метки через каждые сто метров и на поворотах – но это в идеале. Реальность оказалась иной. Стамбровская являлась наставницей Альдоны, и у них был тесный духовный контакт, сигналы проходили лучше некуда, и потому их поставили работать в паре. Но Дзержинская не умела пока генерировать формулы мысленно – неизбежно приходилось шевелить губами, а это не могло не привлекать внимание. Поэтому она ставила метки по мере возможности, отворачиваясь к окну или поправляя спадающие на лицо волосы. Алесе оставалось лишь досадовать, что у неё такая талантливая, но неопытная подопечная. Оставалось лишь полагаться на внутренний маячок, пресловутую связь – и если знак получался слишком бледным, прислушиваться к энергиям Альдоны и направлять исходя из почти интуитивного ощущения.
Через какое-то время он остановились на перекрёстке, и Вальтер повернул голову к молчащей Алесе:
- Ну так что? Теперь куда?
Ей стоило огромных усилий за несколько секунд собраться и ответить с тяжёлым вздохом:
- Дай мне минуты две, gut? (1) Она не оставила метки, а сигнал пропадает. Но она должна быть где-то здесь.
- Что это значит? – застывшим тоном проговорила Генриетта. – Мы её потеряли?
- Нет, - сдержанно отозвалась Алеся. – Нужно какое-то время, чтобы либо обнаружить метку, либо распознать сигнал.
Атмосфера несколько накалилась. Алесю кидало в жар, когда она просила повернуть туда или сюда, а сама мучительно пыталась настроиться, чтобы ощутить присутствие Альдоны. Оно было словно распылено по всему району. Рассеянность и растерянность – вот что отзывалось пульсирующими волнами. Алеся в очередной раз прокляла начальство, не устоявшее перед громким именем её подопечной.
Тем временем Альдона неловко выбралась из «гелендвагена», подворачивая ноги на непривычно высоких каблуках, и поковыляла вслед за Клаусом в большое отдельно стоящее здание из тёмного кирпича, столь характерного для северо-немецкой современной архитектуры. Пройдя через светлый стерильный холл, они начали спускаться на цокольный этаж. «Алеся Владимировна, где же вы?» - похолодев, с тоской подумала Альдона.
Они оказались в просторном помещении в стиле лофт. На тёмном, низком кожаном диване кто-то сидел. Этот кто-то обернулся и, осклабившись, произнёс:
- Вы, должно быть, и есть Кристина Шефер?
- Да, - сглотнув, отозвалась Дзержинская.
Пресловутый фигурант обладал внешностью одновременно импозантной и неприметной – он мог бы оказаться клерком, чиновником, бизнесменом, кем угодно, через пять минут такие лица начинают стираться из памяти. Его успешная мимикрия и неуловимость и внушали жуть. Кстати, официально Рихард Штайнер числился замдиректора страховой компании.
При первом же взгляде на девушку он широко улыбнулся, окинув её оценивающим взором. В глазах у него вспыхнул азартный огонёк.
- Фактура у вас просто прекрасная. Но давайте посмотрим, каковы ваши навыки, - вкрадчиво предложил он.
Альдона открыла принесённую с собою сумку и начала переодеваться в заранее приготовленное облегающее платье цвета пепельной розы.
Сначала фотосессия проходила стандартно: следующие непрерывной чередой указания директора, порой капризные, порой игривые, безмолвное щёлканье объективом парня, которого Штайнер называл Себастьяном.
Но потом он недовольно воскликнул:
- Стоп! Кристина, не думайте меня разочаровывать.
Дзержинская потупилась, обхватив тонкое запястье.
- Как только мы увидели вас, то захотели снять не только в разных фотопроектах. Самое меньшее - в рекламе. Возможно, потом будут клипы. У вас выдающийся и яркий типаж. Но вы слишком скованны! – категорично заявил Штайнер. - До этого когда-нибудь позировали?
- Нет, - овечьим голоском отозвалась Альдона, всё так же глядя в пол.
- Так не пойдёт. Вам нужно расслабиться. Вы алкоголь в принципе употребляете?
- Д-да... – заикаясь, отозвалась Дзержинская.
- Тогда бокал шампанского, а то и пару, вам не помешает, - любезно усмехнулся Штайнер и вальяжно направился к бару, подсвеченному неоновыми лампами.
Сердце у Альдоны бешено застучало.
Ни за что не стоило соглашаться. С другой стороны, Алеся Владимировна нависла над ней чёрной тенью и велела:
- Так, ты глотаешь эту таблетку и пьёшь что бы то ни было. Так нужно для отыгрыша роли. Для дела.
- А что, если...
- Никаких «если». Это универсальный антидот.
Альдона послушно приняла препарат. Вот только сама Алеся не была уверена в его действенности. Всё, что проходит под меткой «универсальное», не может не вызывать сомнений – очень уж расплывчатый эффект. Поэтому у Стамбровской сейчас тоже сердце было не на месте. Она и так заставляла коллег наматывать круги по окрестным дорогам в поисках ученицы. Вот только не было уверенности, что её не развезёт раньше времени.
А тем временем о зубы Альдоны льдинкой толкнулся краешек бокала с искристым напитком. Она почти наверняка была уверена, что туда что-то подсыпано – но цеплялась, как за надежду, за повелительный, уверенный тон Алеси Владимировны. Уж она-то, похоже, знала, что делает.
«Не бойся... Не слишком бойся...» - твердила себе Альдона, скользя глазами по кирпичным стенам и загородке из металлической сетки.
В голове немного поплыло и тихо зашумело – что-то подсказывало, что эффект должен был быть сильнее, но Альдона уже испугалась. Она вспотела. Штайнер облизнулся, увидев её блестящий лоб и вздымающуюся грудь.
- Жаль, что мы не на побережье, - медленно произнёс он. – Я бы хотел снять вас в японской манере. С осьминогами. Вы понимаете? У вас идеальная фактура...
«Опять «фактура», - с отчаянием подумала Альдона, приходя в тихий страх не оттого, что от неё потребуют, а от растущего равнодушия к этому. Ещё немного, и она согласится на всё, думала Дзержинская.
Она позволила Штайнеру тронуть плечо, грудь – «свободнее, Кристина!» - проскользить пальцами по позвонкам, как в полусне, ощутила его солёный палец у себя во рту. Себастьян всё так же щёлкал кадры. Потом она не помнила, как дело перешло к видео – кажется, Штайнер вкрадчивым, обволакивающим голосом хвалил её и просил показать себя в динамике. У Альдоны всё слилось в адский коктейль из дурмана и осознанности – и это было страшнее всего, потому что она знала, что пора спасаться, а в следующий миг проваливалась в тупое, сонное безразличие – якобы эротично улыбалась, тихо постанывала, запрокидывала голову, судорожно лизала губы, закатывала глаза – и с каждой секундой утрачивала контроль. Антидот оказался почти бездейственным.
«Если со мной что-то сделают, я хотя бы не почувствую», - пронеслось у неё в уме.
- Фройляйн Шефер, - нарочито официально обратился Штайнер, - вы же понимаете, что нам важно снимать и обнажённую натуру, а ваши данные идеально для этого подходят? Давайте избавимся от лишнего...
В бреду Альдона полулежала в кресле, видела нацеленный на неё объектив и ощущала, как с неё срывают платье, лифчик, трусы, но в мозгу будто боролись два стремления. Первое: полностью отрешиться от себя, и пускай с её мясной оболочкой делают, что хотят. Второе: где спасение? неужели она погибнет так постыдно? И даже если скажут потом, что она отдала жизнь во время исполнения оперативного задания – это не сделает ей чести...
Всё последующее происходило как в тумане: её, протащив за волосы, бросили на пол и наступили на горло. Пока она задыхалась и извивалась с кашлем, на неё с той же неумолимостью был направлен холодный чёрный глаз камеры.
В это время напряжение между тремя коллегами росло.
- Стамбровская! Извини, но ты маг или не маг, в конце концов?! – не удержалась Генриетта, откинув с плеча волосы.
Алеся огрызнулась, стиснув зубы:
- Да успокойтесь вы! Всё по плану. Здесь направо, Валли. Вот это здание, в нём подвал. Объект там, и наш агент, соответственно.
Нахмурив светлые брови, Вальтер выкрутил баранку.
Кирпичное офисное здание не было огорожено забором. Они ворвались на территорию и резко затормозили у торца без окон, затем, выпрыгнув из машины, пробрались ко входу, держась у самой стены, и нырнули в стеклянный тамбур. В фойе, на их счастье, никого не оказалось – Алеся бежала впереди и поторапливала:
- За мной, сюда! Налево! Вон та лестница!
Тем временем для Альдоны уже не осталось грани между галлюцинациями и реальностью.
Она утратила контроль над телом, а движения совершала механически, ощущения путались и мешались – она послушно подставила руки, и ей вроде бы стало неприятно оттого, как они изломаны, а вроде бы запястья так приятно холодил металл.
В какую-то секунду она смутно ощутила, что по груди у неё что-то стекает, будто бы сок – это отдавалось странным, но приятным переживанием...
Трое коллег, на ходу выхватывая оружие, сбежали в полутёмный коридор, освещённый лишь одной люминесцентной лампой - она от неисправности инфернально помаргивала, как в типичном триллере.
- Вон та дверь!
- К чёрту её, - ожесточённо бросил Вальтер и сгруппировался наизготовку.
- Стоп! – возразила Алеся. – Без шума! Это может навредить!
- А как тогда?!
- У меня разрыв-трава, ей открою! – зашипела Алеся и выхватила из кармана прозрачную карточку с запечатанными в ней фиолетовыми соцветиями.
- Вы, литвины, слишком полагаетесь на магию... – покачала головой Генриетта.
- Если это смотрится глупо, но работает, значит, это не глупо, - упрямо проговорила Стамбровская, поднося карточку к замку.
Он мягко, почти беззвучно щёлкнул. Алеся окинула коллег победным взором.
- А я её всё равно вышибу, для психологического эффекта, пусть понервничают, - медленно проговорил Вальтер.
Он привычным жестом занёс ногу, шарахнул по двери и рявкнул:
- Всем стоять! Полиция!
Штайнер дёрнулся, как от тока, уронил нож и метнулся в сторону, оператор упал на пол и закрыл голову руками.
Следующие секунды слились для Алеси в мучительный и по-своему пьянящий адреналиновый коктейль.
Штайнер схватил с низкого стеклянного столика пистолет и начал палить.
От косяка полетели деревянные осколки, но раньше Алесе ожгло левое плечо.
Она зло вскинула свой «глок» и выстрелила дважды, целясь в ногу, Генриетта и Вальтер, отпрянув в стороны, сделали то же.
Штайнер рухнул и издал сдавленный животный вой.
Вальтер не выдержал, кинулся и, подбежав, разок пнул его в бок безупречно начищенным ботинком:
- Так тебе, изверг! Здесь есть ещё твои люди?!
- Нет...
- Врёшь!
- Себастьян...
- С ним разберёмся, ещё кто?!
В ответ раздалось мутное мычание.
- Дружище, ты мало чего добьёшься, - раздался усталый голос.
Алеся поправила очки на носу и с досадой отметила, что рана уже начинает чувствоваться.
- Я просто для острастки, - сдержанно отозвался Вальтер и будто бы утратил к фигуранту интерес. Он встал в двух шагах.
Подошла Генриетта, на ходу засовывая пистолет в кобуру. Застыв над корчащимся Штайнером, она достала телефон и строгим, отрешённым тоном заговорила по-немецки – она связалась с начальством.
Алеся подошла к распростёртой на плиточном полу Альдоне. Та была в полубессознательном состоянии – судорожно, вяло шевелилась, но явно не соображала, что происходит. На груди у неё алел тонко вырезанный католический крест.
«Суки», - мысленно выругалась Алеся.
Она приложила разрыв-траву к наручникам, и они с клацаньем разомкнулись.
Алеся знала, что это не самое худшее, что могло произойти. Но её ругательство было адресовано не только Штайнеру и его дружкам-садистам. «Какие бездарные твари сидят в нашей лаборатории», - думала Стамбровская, - «я поверила им насчёт антидота, в итоге чуть не потеряла ценного сотрудника, ученицу, да вообще... по возвращении на родину живо медосмотр... Я за них возьмусь! Ох, возьмусь! Придётся лизать жопу Можейко. Ну и ладно. Он дебил, но поприятнее Курловича...»
Она ещё более раздражалась от усиливающейся боли.
«Может, и хорошо, что Аля ничего не чувствовала... надеюсь, над ней не надругались...» - мрачно думала Стамбровская. Она подхватила тонкую, бледную Альдону за плечи и потащила в дальний угол – голова девушки безвольно моталась из стороны в сторону. Алеся осмотрела её. Опасения оказались ложными.
Боль нарастала, и Стамбровская делалась всё злее. Она видела, как сквозь холодно закипающий туман, как приезжают и начинают галдеть имперские полицейские, как выволакивают из здания Штайнера, его пособника, как укладывают на носилки Дзержинскую.
Она сама отвечала на вопросы тоном, который должен был казаться прохладно-официальным, но получался попросту неприятным. Алесе оставалось надеяться, что кровь достаточно влажно, лаково, вязко блестит на её рукаве, и люди понимают, что вежливость – дело второстепенное, когда тебе только что вырвало кусок мяса. Быть может, вводило в заблуждение, что она стоит прямо как палка, скрестив руки на груди – но уж выражение лица должно было выглядеть красноречивым.
Стамбровская, чуть ли не закатывая глаза, раздражённо ответила на очередную реплику и рванула в соседнюю комнату. Там она вздохнула и быстро выудила из кармана запечатанный шприц с анальгетиком – этим препаратом снабжался каждый оперативный сотрудник. Она задрала чёрное сукно рукава. Тонкая серебристая игла мягко вонзилась в кожу. Алеся в детстве боялась прививок, а сейчас сама совершала над собой это действие. Неприятное химическое нытьё разлилось под кожей. Она выдернула остриё и промокнула место укола влажной салфеткой.
Вскоре прибыли врачи: один, молодой, с длинным носом и курчавым чубом, принялся откачивать Альдону и останавливать поверхностное кровотечение, второй, хмурый и сухопарый человек лет пятидесяти, решительным шагом направился к Алесе, сидящей на стуле, обхватив плечо.
- Что-то принимали, кололи? – без приветствия осведомился он.
Стамбровская молча протянула ему распечатанную упаковку.
- Очень хорошо, - коротко кивнул доктор. – Давайте приступим...
Алеся скинула свой китель и осталась в одной чёрной борцовке. При взгляде рана напомнила о раскушенной сочащейся черешне. Стамбровская понимала, что ей не составит труда восстановиться, но почему-то новой волной прижгла досада оттого, что столько усилий потрачено на выращивание мышцы, и вот целая часть выдрана куском металла. Это было огорчение какого-то чисто философского характера. «Надо же на что-то позлиться, пока со мной делают всякие неприятные вещи», - подумала Алеся. Впрочем, немецкий доктор делал всё очень быстро и чётко. Вскоре на её плече красовалась белоснежная аккуратная повязка.
- Вы ведь маг? – переспросил врач.
- Так точно.
- Значит, скоро всё будет нормально. К счастью, задеты только мышечные ткани, ни костей, ни важных сосудов. Но вот это – общеукрепляющее и заживляющее средство. Принимайте каждый день трижды перед едой.
Алеся взяла из его руки пачку капсул и поблагодарила. Затем она доложила начальству об исходе операции. Вполне ожидаемо, Курлович отпускал озабоченные комментарии, Можейко пару раз выматерился, но оба выказали ей одобрение. Затем она тяжеловато поднялась со стула и побрела к коллегам, на ходу застёгивая китель. На расспросы она с усилием улыбнулась и заверила, что всё в порядке. Она спросила:
- Интересно, а какое-то время у нас есть?
- Для чего? – непонимающе отозвалась Генриетта.
- Чтоб отметить. Да и вообще. Чтоб побыть вместе, - просто пояснила Стамбровская.
Вальтер и Генриетта переглянулись и, тронутые, посмотрели на неё с улыбкой. На самом деле, у них были похожие биографии и судьбы. Все трое могли бы назвать себя одинокими, кроме работы, их жизнь мало что наполняло. Парадоксальным образом каждый из них именно там нашёл родственные души – пускай и виделись они всего пару раз.
- До завтра точно, - усмехнулся Вальтер. – Главное, чтоб с твоей коллегой было всё нормально. А так... Поедемте в какую-то гостиницу или квартиру, закажем еды, наварим глинтвейна, и никто нам не указ!
Предложение было воспринято с воодушевлением.
Дзержинскую всё-таки забрали в больницу, а Алеся отбилась и настояла на том, чтоб её отпустили. Следующие пару часов прошли в точном соответствии со сценарием Вальтера: съёмная светлая квартира в центре, обед из ближайшего ресторана, негромкая музыка и шутки про кайзера. Стамбровскую скоро разморило, и она, зевнув, объявила:
- Так, товарищи, я пару часов вздремну...
- Вот это правильно! – подхватила Генриетта. - Я вообще удивляюсь, как ты держишься. Я надеюсь только на твою сознательность и инстинкт самосохранения, иначе я бы... кхм... давно сделала тебе замечание, - сдавленно проворчала она, и Вальтер задохнулся в беззвучном смехе.
- Я всё контролирую, - пробормотала Алеся, растягиваясь на кровати, не снимая униформы.
Через десять минут она уже провалилась в сон.
Заснула она, как выяснилось, ненадолго – на час с небольшим. Об этом сообщали электронные цифры на часах, горящие зелёными светляками.
Алеся потянулась к тумбочке, отхлебнула апельсиновый сок прямо из пакета и плюхнулась обратно на подушку – сейчас будто получив индульгенцию на любую небрежность и отсутствие грации. Самочувствие в целом было сносным. Помощь была оказана сразу – поэтому сейчас боль не пронзала, плечо онемело и налилось мурашками и покалыванием. Но всё-таки это не ерунда, когда пуля вырывает кусок плоти, пусть даже небольшой – поэтому по телу разливалась истома.
Стамбровская рассчитывала восстановиться за, самое большое, дней пять, ещё парочку должно было уйти на избавление от шрама. Сейчас же она лениво размышляла, подосадовать на ранение или порадоваться удачному исходу операции. В результате она решила вовсе отключить мысли и погрузиться в дрёму. Её товарищи находились в соседней комнате, оттуда доносился запах глинтвейна и мягкое эхо джаза – идиллия, да и только. От лёгкого головокружения Алесе казалось, что её качает на волнах – саксофонные аккорды накатывали, мягко плескали, обволакивали и медленно несли её по течению.
Очень захотелось, чтоб рядом оказался кто-то родной и милый. Это мог бы быть Дима Батура из Минобороны – их дружба последнее время перерастала в нечто большее; Алеся по привычке никак не афишировала эту связь, но уж им-то двоим было лучше знать, что происходит... или только предстояло разобраться? Но, в любом случае, магом он не был и переместиться к ней никак не мог. Оставался другой, проверенный вариант – сновидения или Иной мир.
Когда-то Алеся чуть не погибла, перейдя через Границу – когда выступила штурманом для покинувшей землю души, толком не имея знаний и навыков для этого. Но после она с осторожностью ещё не раз посещала Вечный город, общалась с тамошними воинами и чиновниками – и могла бы со скромной гордостью утверждать, что освоилась.
Первоначально ей двигало желание видеться с Юрием Владимировичем. Это его проводником Алеся выступила после смерти. И она продолжала любить его, хотя чувства её успокоились: остался тихий свет – прошло пылающее кровоточение. Но сейчас, во время болезни, так захотелось подержать его за руку, прижаться к груди – так, чтоб он слушал её негромкий рассказ с тенью улыбки и целовал порой в макушку своими полными, мягкими губами... Алеся принялась воображать, как она обнимается с Андроповым, и ощутила, как тает...
И внезапно её словно подкинуло на кровати, она рывком села и чуть было не оперлась на левую руку всем весом – спохватилась в последний миг.
- Ты чего? – спросил Вальтер, обеспокоенно выглядывая из-за угла. – Тебе больно?
- Да нет, что ты! С анестезией всё в порядке!
- Ты что-то забыла? Или... вспомнила?
- Да, - кисло отозвалась Алеся. И, чуть помедлив, пояснила: – Я вспомнила, что собиралась читать заживляющие формулы. А вместо этого разлеглась и дрыхну.
- Подумаешь, - пожала плечами Генриетта, показавшись на пороге комнаты, - имеешь полное право поспать лишний час! У тебя причина более чем уважительная. Заклинания свои и потом можешь почитать. Ей-богу, Стамбровская, ты какая-то странная!
- Так я никогда не соберусь, - проворчала Алеся. – Всё, ребята, не мешайте, пожалуйста. Мне надо сосредоточиться.
Она хлопнулась обратно на спину и, глядя в потолок широко раскрытыми глазами, принялась начитывать целебные формулы. Алеся хорошо помнила не все из них, а эффекта хотела скорейшего – поэтому одни с усилием выуживала из памяти, другие подглядывала в заметках телефона и упорно повторяла раз за разом, затверживая наизусть.
Несмотря на неизбежные отличия, Герману в ближайшее время предстояло заниматься практически тем же самым.
На протяжении последующих шести часов все старания Рихтгофена были направлены на то, чтобы собраться и слушать лекцию. Писать он вскоре бросил. Даже на то, чтоб не разваливаться на стуле или действительно осознавать сказанное, требовалось усилие. Но Герман давно отвык задавать отчаянный вопрос: «Почему даже простые вещи отнимают столько сил?». Что в прошлой, что в нынешней жизни он просто привык к тому, что такое периодически случается, и от этого никто не застрахован.
- Итак, друзья! – воскликнул преподаватель. – Что такое SOP?
- Standard operating procedures, - своим изысканно-тягучим американским прононсом откликнулся с места Витя и приготовился говорить, но его опередил Гена Бусловский и скороговоркой оттарабанил:
- Это документ, в котором зафиксированы процедуры, как надо работать и взаимодействовать пилотам данного воздушного судна в данной авиакомпании!
- Верно, но неточно, - строго поправил преподаватель, - это в первую очередь не книжка, а устойчивый термин – стандартные операционные процедуры, и относится он не только к авиации, а вообще ко всем областям, в которых необходимо стандартизировать те или иные операции...
Он был моложав и динамичен, лет ему можно было дать от тридцати пяти до сорока. Бросалось в глаза, что он прям как палка, резок и до неприличия белобрыс – естественным, но и слегка ироничным казалось то, что фамилия его Белов. «Фон Белов – это бы ему пошло», - подумал Рихтгофен, невольно усмехнувшись.
- Зарубежные авиакомпании обычно разрабатывают свою документацию - Flight Operations Manual, и термин SOPs там может фигурировать, но отдельной вкладки с таким названием может нигде в документе не встретиться. Улавливаете?
Вскоре оказалось, что это его любимое словечко, и уже скоро все посмеивались, то и дело вставляя в разговор: «улавливаешь?». Было очевидно, что Белову и правда необычайно важно и донесение мысли, и её усвоение другими – потому что далее он объяснял:
- Итак, поговорим о том, для чего вообще нужны эти SOP. Для начала задумаемся о причинах большинства отклонений, случающихся в практике полетов. Думаю, что не сильно ошибусь, если скажу - в 99% случаях отклонений имел место недостаточный взаимный контроль между пилотами. Т.е., один пилот не выполнил требуемую операцию, другой этого не заметил. Заметьте следующее, - возвысил голос преподаватель, - отклонения могут быть, так сказать, разной степени тяжести. Пример несущественных: отсутствие какого-либо доклада; непроверка состояния табло, не повлиявшее на безопасность в целом; пропуск какой-либо операции, не повлиявшей на безопасность. А может быть и кое-что весьма серьёзное, я бы даже сказал, грубое нарушение: неустановка закрылков во взлетное или посадочное положение или невыпуск шасси. Улавливаете, чем это может обернуться?
Первая лекция явно носила характер идеологический.
Кто-то из курсантов испытывал моральное удовлетворение, как тот же Гена, а кто-то уже вздыхал, как Валера, шепнувший на ухо Сане: «Будет дрючить...» - «Ага...» - невесело отозвался тот.
А у Рихтгофена начало наклёвываться совершенно особенное отношение и к предмету, и к вопросу в целом. Он внезапно испытал трудно определимые, туманные, но уже довольно сильные эмоции – им предстояло оформиться в последующие несколько дней.
- Что можно сделать для предотвращения отклонений? – громко спросил Белов.
Курсанты с сомнением переглянулись. Преподаватель уже успел заставить их бояться неверного ответа. Он всё понял и снисходительно сообщил:
- Тут помогает одна-единственная вещь. Твёрдое знание и следование стандартным процедурам.
Все выдохнули. Хотя расслабляться было рано.
Во время говорения Белов неторопливой, мерной, как метроном, походкой расхаживал перед курсантами и время от времени кидал на них ястребиные взоры: внимательно ли слушают? Всё ли поняли?
- Хотя ответ очевиден, - продолжал он, - в реальности далеко не каждый пилот хорошо разбирается в SOP, и это печально. Причин тут множество. Во-первых, в российских авиакомпаниях SOP традиционно пишутся весьма убого, - жёстко припечатал Белов, - из чего вырастает что? - отсутствие уважения к его соблюдению. Вторая беда, что SOP часто меняются, есть несоответствие другим документам и внутренние противоречия. Да ещё постоянная ротация кадров, отсутствие традиций следования SOP, отсутствие направленной подготовки инструкторского состава – это вообще безобразие, - повышал голос преподаватель. – А инструкторы - такие же пилоты и такой же продукт Системы. Так, ребята, чего это у вас такой вид ошалелый? Да-да, поскольку ситуация действительно прискорбная, жалеть я вас не собираюсь, учить будете до посинения, до полного автоматизма, наизусть, – отрезал Белов. – Иного просто не дано. Не допущу!
«Дело труба», - себе под нос пробормотал Саня.
- Я хочу, чтоб вы осознали в полной мере: твёрдое знание и следование SOP позволяют обеспечить высочайший уровень понимания ситуации – то, что по-английски называется situational awareness. – И он с некоторым холодным пренебрежением продолжил: - Традиционный подход к обучению заключается в чём? В том, что инструктор худо-бедно старается научить пилота выполнению его обязанностей. При этом зачастую сам не является докой в SOP, соответственно, учит не тому, как «надо по SOP», а тому, как он считает нужным работать, как его когда-то научили. И это замкнутый круг. – После паузы Белов прибавил: - Также при таком подходе абсолютно не уделяется внимание тому, чтоб обучающийся знал процедуры другого пилота. А это я хочу подчеркнуть особо: хороший пилот твёрдо знает не только свои процедуры! Я надеюсь, вы понимаете, почему это так важно и нужно? – Он снова окинул аудиторию взором, сделав упор на слове «почему». – Вот вы, например, что думаете по этому поводу? – обратился он к Серёге.
- Ну, как бы сказать...
- Вот представьте, что вы устали и из-за этого пропустили какое-то действие, а ваш товарищ бодр и бдителен – кому легче увидеть, что что-то не так?
- А, конечно! – подхватил Серёга. - Чужую ошибку заметить проще, чем свою! И поправить тут же!
- Вот именно! Все мы живые люди, нам свойственно ошибаться. Но если при этом другой человек замечает наше отклонение и исправляет это - например, докладом – то ошибки-то мы избежали! Но для того, чтобы заметить, необходимо что?
- Твёрдо знать процедуры другого пилота, - отчеканил Саня – уж это он запомнил.
- Постоянно следить за обстановкой, - рассудительно произнёс Таир.
- И не стесняться докладывать об отклонении, - заявил Валера.
- Ну вот, всё сказанное верно, - сдержанно похвалил Белов и прибавил: - А ещё необходимо знать, «что дальше» - постоянно быть на шаг впереди и ожидать определенного – а именно, правильного - действия другого пилота. Улавливаете?
Курсанты лишь переглянулись - не проникнуться было невозможно.
- Теперь поговорим о последовательности необходимых действий, - продолжал Белов. – Есть у нас ещё одна безобразная традиция: пилоты достаточно вольно выполняют пункты процедур. Чуть забегая вперёд, привожу пример: второй пилот может проверить систему пожаротушения не на процедуре Preflight Procedure – FO...
Он заскользил синим маркером по доске.
- ...а во время Preliminary Preflight Procedure - как раз в то время, когда капитан обычно обходит воздушное судно. Иными словами, отсутствовал контроль важных проверок. Пилотам придется поверить на слово, что проверка была сделана и сделана качественно. А если нет?
Преподаватель развернулся к курсантами, скрестив руки на груди, и обвёл их выразительным взглядом.
- К слову, насчёт конкретно этой процедуры - так многих и учили раньше. И до сих пор учат, и это несмотря на то, что в SOP обычно четко указано, когда это проверять! Почему? – С тяжёлым вздохом Белов развёл руками и презрительно бросил: - Да просто так! Потому что отношение безалаберное! Усвойте раз и навсегда: безалаберность для пилота качество недопустимое! Да, у всех разный характер и склад ума, но здесь без вариантов: если у вас имеется хотя бы крупица разгильдяйства – то её нужно выжечь калёным железом! – грозно сверкнул глазами Белов. Ему в эти минуты действительно не хватало прусского мундира и стека в руке. – Помните, что это раньше вы на своих «кукурузниках» могли творить что угодно. А теперь вы несёте ответственность за жизни множества людей. Поэтому и принцип такой: «шаг влево, шаг вправо – расстрел»! Ничего, со слабостями будем бороться вместе. Вы у меня выучите! Так, что среди ночи разбуди, спроси – оттарабаните, не приходя в чувство!
Он даже хлопнул ладонью по столу.
- Ах да, - прибавил Белов с ноткой колкой иронии,- имею вам сообщить ещё одну вещь – причину нарушения последовательности SOP. И она проста: процедуры достаточно сложно зазубрить. А зазубривать придётся. Да, а кто говорил, что будет легко? Но вы у меня всё выучите! Так что готовьтесь, ребята – морально и физически.
Белов вынул из ящика стола книжку в глянцевитой обложке с надписью: «Airbus A350 Flight Crew Operating Manual».
- Вот, - произнёс он, высоко поднимая книжку над головой, - я не знаю, кто из вас кто по конфессии, а кто атеист, но на ближайшее время это должно стать вашей Библией. А каждая процедура должна у вас от зубов отскакивать, как «Отче наш».
После занятий по выходу из аудитории Саня упавшим голосом произнёс лишь краткое:
- Бл*...
- Да чё ты сразу ноешь! – хлопнул его по плечу Валера.
- Не ссы в муку, - веско поддакнул Серёга.
- Да мне деваться некуда, - оправдывался Саня, - но трудно будет просто жесть, у меня ж память, как у карася...
- Не прибедняйся! Ты когда на своей «Цессне» летать учился, тоже кучу всего позапоминал, - подбодрил Валера. – Да правда, прекрати это нытьё!
Стоявший рядом непривычно хмурый Рихтгофен уронил сурово:
- На большом самолёте летать нужно быть достойным.
И он зашагал прочь, стараясь держаться ровней и естественней: лекарство переставало действовать, и пора было делать перевязку.
Товарищам его заявление показалось необычно торжественным, даже чуточку претенциозным. Но у него сложилось окончательное отношение к предмету. У Германа действительно захватывало дух от сложности и совершенства техники, знать которую требовалось так глубоко, а взаимодействовать так чётко, и от ответственности, о которой не зря упомянул Белов.
Тут Рихтгофен даже крепче схватился за перила, спускаясь по лестнице: на краткий миг накрыла волна головокружения, а к горлу подкатил ком – так, словно он посмотрел вниз, стоя на краю пропасти.
Да - он физически ощутил пропасть между своей прошлой жизнью и нынешней. Раньше Рихтгофен летал, как птица, как Бог на душу положит, и отвечал только за себя – за бойцов своих, конечно, тоже, но каждый из них изначально мог о себе позаботиться и не зависел от него всецело, фактически отдав жизнь в его руки.
Все эти моральные переживания заняли всего секунду, а в следующую секунду обдало тоской и страхом: Герман боялся не справиться.
«Дурак ты дураком», - устало сказал он себе мысленно, - «конечно, в таком состоянии ты не воин – надо бы домой, отлежаться, поесть, тогда и на душе полегчает...».
К тому же, чем дальше, тем больше в нём проклёвывалась какая-то почти религиозная отрешённость. Даже по пути домой он привычным теперь жестом сунул наушники в уши, отыскал и включил «Готическую сюиту» Боэльмана. Когда-то мальчиком ему пришлось учить катехизис, назубок затверживать множество молитв, ходить в воскресную школу и потом исповедаться, чтобы принять причастие. Всё это отнимало у него много времени и сил, порой ощущался страх провала, но наградой за это служило бесценное: присоединение к другим верующим, к Церкви, к Богу – и, в далёком будущем, к бессмертию. Маленький Герман, родившийся и растущий в верующей семье, тогда задал себе вопрос: что значит период трудного ученья по сравнению с вечной жизнью? – и вопрос этот оказался риторическим. Тогда Рихтгофен становился полноценным католиком, а теперь делался полноценным пилотом.
Хотя сейчас ему было плохо, в глубине души Герман верил и надеялся, что справится.
Дома он действительно разогрел себе суп с фрикадельками, потом сделал перевязку – и с нежным мятным покалыванием в ране под «Романс» Сплина задремал на диване.
Через какое-то время он дёрнулся от прикосновения и негромкого вопроса:
- Гера, ты спишь? С тобой всё нормально?
- Да... вполне...
Он посмотрел на Карину с некоторой настороженностью и замешательством. Ощущение странного смутного неуюта в душе никуда не делось.
Герман не понимал, в чём тут дело и считал это неправильным – но ничего не мог с собой поделать. В ответ на её вопросительный, обеспокоенный взгляд он на ходу сочинил что-то, связанное с ПТСР – приступы его не оставили, хотя последнее время случались реже. Но дело было не в расстройстве. В последнее время добавилось какое-то зудящее ощущение неправильности то ли происходящего, то ли его самого, причём абсолютно иррациональное, а Карина его раздражала тем, что была якобы «слишком хорошей»: будто бы знала о какой-то гадости, которую он учинил, но торжественно решила его простить. Слишком торжественно - и демонстративно в силу упорного молчания. Расспрашивать было бесполезно.
Германа расстраивали эти нелогичные, непрошеные эмоции. Он заметно помрачнел. В тот день он заснул лицом к стене, и в последующие дело тоже не пошло на лад. Он дичился, хотя Карина так привыкла, что Герман любит, когда его ласкают, заботятся – а ему почему-то казалась чужой её рука.
Карина это чувствовала и испытывала если не обиду, то какое-то горькое недоумение. Она приписала его странности стрессу от учёбы: перемахнуть сто лет и встретиться с новыми жёсткими требованиями не шутка. Она был в курсе, каковы они – Рихтгофен рассказал. Тем более, накладывались сюда и раны: старые и новая – к которой он практически не позволял теперь прикасаться, и вот это уже было для Карины почти оскорбительным.
Теперь он после занятий ложился в зале на диване и штудировал свою бело-бирюзовую книжку, иногда хмурясь и шевеля губами, иногда напряжённо глядя в потолок. Для Рихтгофена это стало своего рода способом отвлечься от плохого самочувствия, от смутных и гнетущих переживаний, от испорченных непонятно чем отношений – он все силы бросил на учёбу.
А Карина теперь спала одна. С утра пораньше она неслась то на очередное собеседование, которое проходила чисто компульсивно, то просто в город порисовать и поработать, Казалось, и в ней пробилось какое-то безмолвное ожесточение в ответ на его позицию «в штыки». Она была занята повышением профессионализма и зарабатыванием денег в пределах возможного. При этом никуда не девалось её ласковое обращение, но теперь перевязки себе Рихтгофен делал сам и находился в основном в другой комнате. Она выполняла срочные заказы. А он зубрил SOP. В том числе ночами, когда настигала бессонница – из-за боли, из-за кошмаров или по причинам труднообъяснимым.
Знания в голове оседали, но хандра никуда не уходила, а рана заживала плоховато – возможно, одно было связано с другим. Самое худшее, что общение с товарищами тоже ощутимо поблекло, и даже Алеся не звонила, а ведь Герман успел так к ней привязаться за всё время. Однажды он написал первый, ответ показался ему суховатым, тогда он для верности позвонил – и голос её звучал так же прохладно. Рихтгофен помолчал и напряжённым голосом произнёс:
- Алеся, так не пойдёт. – Он впервые за долгое время не назвал её «майор» по сложившейся дружеской традиции. – Последнее время творится какая-то ерунда.
- Какая? – холодно переспросила Стамбровская.
- Мне морально плохо без особой причины - правда, физически тоже не очень, и тут может быть взаимосвязь, но здесь хоть понятно, - сдержанно ответил барон. – Дело в другом. Такое ощущение, что я сделал что-то не то, а близкие сговорились молчать и якобы простить мне все грехи, вот только лучше от этого никому не делается. Давай разберёмся. Скажи мне прямо, чем я тебе не угодил?
В трубке послышался вздох:
- Это не телефонный разговор.
- Хочешь сказать – приходи, не хочешь – молчи дальше.
Он положил трубку. Чтоб сделать перерыв в бесконечной зубрёжке, он снова поставил полюбившихся Сплинов.
И лампа не горит, и врут календари,
И если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори.
Любой обманчив звук, страшнее тишина,
Когда в самый разгар веселья падает из рук бокал вина...
Эта песня выражала всю суть последних дней.
Но Алеся явилась. Минут через пятнадцать. Она была сплошь чёрная, как ворон, потому что к форменному мундиру надела плотные, сливающиеся с сукном, колготки. Она несколько скованно прошагала через гостиную, взяла венский стул и, поставив его напротив сидящего на диване Рихтгофена, уселась и наклонилась чуть вперёд, как следователь – но тон её был извиняющимся:
- Знаешь, Герман, в первую очередь хочу тебе сказать, что ты ни в чём не виноват...
- С невиновными обращаются несколько иначе, - с металлической ноткой в голосе произнёс барон.
Он тоже взял суровый тон, потому что во всей ситуации видел некий подвох.
- Хорошо, - снова вздохнула Алеся. – Откровенно плохого ты не делал, но вот, как ты выразился, «не то» - очень даже было.
- И что же это?
- Ну, это было, когда ты отравился...
- Я спрашивал у Карины, - перебил Рихтгофен, - она утверждает, что ничего одиозного я не творил и не озвучивал устно.
- Да, кстати, а где она? – спохватилась Алеся.
- Где-то бегает, - бросил Герман. – Она теперь занятой человек, приходит поздно. Ты б лучше на вопрос ответила.
Стамбровская слегка покраснела и с кривой улыбкой ответила:
- В общем, когда ты объ***лся нашим гэбэшным анальгетиком, то лапал меня и делал непристойные предложения. Так сказать, и подсознание, и либидо проявились во всей красе...
И она в подробностях рассказала ему о случившемся, а в конце смущённо прибавила:
- Я совсем не в обиде. Но я просто решила, что после такого в общении лучше сделать паузу. Понятное дело, что ты тогда ничего не соображал, но приятного в этом тоже мало.
Барон посмотрел на неё долгим пронизывающим взглядом. Алеся его выдержала, хотя левый угол рта у неё нервно дрогнул. Герман подумал, что причин сочинять что-то и манипулировать у неё, скорее, нет – и потому решил поверить на слово.
Но у него в груди пробежал колкий холодок, а потом окатила ледяной волной догадка: Стамбровская испугалась.
Его. Точнее, живущей в нём тьмы – которая в миг бессознательности плеснулась наружу, пускай и всего парой капель.
И тут Рихтгофену стало больно.
Он что в прошлой, что в нынешней жизни знал о своей природе. По известным причинам Герман её сначала вовсе не осознавал, а позже старался обуздывать. Но именно эта натура обусловила многое в его личности и биографии.
О нём говорили и писали как о человеке, любящем жизнь – но он любил Смерть. Смерть, насилие, разрушения – его стихией был не эрос, а танатос.
Рихтгофен с детства мечтал и впоследствии стал солдатом – тем, кто убивает людей. Объявлению войны радовался, как празднику. Находил особое наслаждение в бою, причём бою жестоком. Что касалось поведения в быту, то он не гнушался ни крепкого словца, ни рукоприкладства, шутил обычно довольно гадко, сам же себя величал «сволочью» и «животным», бравировал этим и вообще всегда вёл себя вызывающе. В эту же строку ложились разнообразные дикие выходки, которые он вытворял просто от избытка энергии.
Саморазрушение также было ему свойственно в немалой степени и проявлялось в прочих сомнительных страстях. Например, барон никогда не скрывал своего увлечения кокаином. Он не видел в нём ничего постыдного и даже позиционировал это как своего рода лихость – не то опасное удовольствие для сильных духом, не то русская рулетка, потому что сорваться всё-таки может каждый. Он же подчёркивал, что полностью себя контролирует – хотя к самому концу войны это уже было вопросом спорным...
Любовью к уничтожению дышали строки первых же его фронтовых писем матери: «Сердце начинает биться быстрее, когда враг, лицо которого ты только что видел, объятый пламенем, падает с высоты трех с половиной тысяч метров. Когда они ударяются об землю, ни от пилота, ни от аэроплана практически ничего не остается. Я храню на память сувенир, который остался от моего второго британца, - пулемет, казенник которого заклинило патроном...»
А подводя итоги, можно было увидеть, что на заре германской авиации все ВВС держались на одном человеке, и это был не возглавляющий их кронпринц Вильгельм – а не кто иной, как Красный Барон. Всё развитие, происходившее, скорее, вопреки, а не благодаря историческим условиям, опиралось на его кипучую энергию, неукротимую целеустремлённость, дьявольское упорство – а в конечном счёте, на всепоглощающем желании сделать германскую авиацию самой смертоносной в мире.
Им двигала не ненависть к врагам Германии и не стремление что-то заполучить для себя. Он всё делал исключительно ради собственного удовольствия. А оно состояло в том, чтобы воевать. Он был хищником. Говорят, что хищники убивают не удовольствия ради, а для пропитания. Но Герман как раз и питался энергией своих дел – энергией войны и смерти. Танатосом.
Конечно, такая оценка была односторонней и резкой. В его жизни была масса других проявлений. Но и эту сторону игнорировать было невозможно. Тьма – это то, что не скроешь ни белым кителем, ни сверкающими наградами, ни лучезарной улыбкой.
...Алеся и Герман всё так же сидели друг напротив друга.
Они молчали. Уже долго.
Зимние сумерки потихоньку затапливали комнату, ползли по тюлю, крались по ковру, стирали цвета, делая всё сначала синим, а потом тёмно-серым, клали в углы глубокие тени. Навис чёрной скалой старый громоздкий сервант почти до потолка, и Алесина фигура теперь терялась на его фоне – так же, как фигура Германа на фоне дивана казалась огромным сгустком тёмной материи. Только квадрат окна слабо мерцал отражённым от снега светом и бросал прямоугольный блик на стену. Он был испещрён щупальцами ветвей. Всё, как тогда.
Рихтгофен и Стамбровская всё это время провели в безмолвии и пристально смотрели друг на друга. Однако их молчание по своей насыщенности могло бы превзойти самый бурный и многословный диалог, ведь думали они, лихорадочно и затаив дыхание, ровно об одном и том же. И хотя каждый испытывал свои эмоции, у каждого проносились свои мысли, но между ними всё равно установилось что-то вроде канала телепатической связи, и Алесе совсем не показалась вырванной из контекста произнесённая сдавленным голосом фраза Германа:
- Значит, если я тёмный, то и права на жизнь не имею?
Помедлив, Стамбровская негромко ответила:
- Имеешь, конечно. Имеешь. Гер, я вон тоже тёмная.
«Но до твоей черноты мне далеко», - подумала она. А Рихтгофен будто бы и это уловил, потому что резко пошевелился на диване, и его движение даже можно было считать угрожающим.
- И как с этим жить? – глухо проронил Герман.
Снова помедлив и вздохнув, Алеся проговорила:
- Да так и жить. Идти себе да идти. Главное, глупостей никаких сознательно не делать.
Опять наступила полная тишина.
Но тут в замке начал проворачиваться ключ – в ту же секунду Герман тигром метнулся к выключателю и лупанул по нему со всего маху, а Алеся живо вернула на место странно стоящий стул.
Когда Карина вошла в комнату, то увидела мирную картину: Рихтгофен с книжкой в руках что-то объяснял, а рядом сидела и слушала, закинув ногу на ногу, Стамбровская.
- О, Леся, привет! – слегка удивлённо поздоровалась Карина. – Что-то ты давно к нам не заглядывала!
- Да вот, решила, так сказать, навестить пациента, - ответила Алеся и широко улыбнулась.
Карина кивнула:
- Это здорово! А то он что-то захандрил – сплин в душе и в наушниках, да, Гера? – Рихтгофен картинно закатил глаза. – И заживает тоже так себе, бывает лучше. Опять же, все вопросы к нему, меня он к себе не подпускает, - якобы беспечно, но с нотой затаённой обиды сказала Карина.
- Я просто не хочу тебя напрягать, - проворчал Герман, - от меня и так слишком много проблем...
- А вот это не тебе решать, точней, не одному тебе! Человеческие отношения – это взаимодействие; хорошо, хоть Алеся пришла, а то б ты скоро совсем в затворника превратился. Пойдёмте-ка вместе чаю попьём, - предложила Карина и первой направилась в кухню. – У нас там сушки. Два пакета. Герман обожает сушки: Су-35, Су-30, Су-27 – ничего я не забыла? – и с маком, и с тмином, и с ванилью...
Краткое чаепитие было наполнено недосказанностью: было ощущение, что произнося какие-то тёплые дружеские слова, каждый думает о своём.
Герман иногда украдкой бросал косые взгляды на Алесю. Он пытался понять: мог бы он желать её в трезвом уме? Мог бы просить сделать то, о чём он просил?
Уставившись через янтарную толщу на дно чашки, где вихрем хороводили остатки сахара, барон хмурился, потому что понимал: да. Вполне мог бы.
Когда Алеся лечила его, то прикосновения были приятны. У неё и вправду были мягкие, чуткие пальцы, даром что при первом касании почти всегда холодные – но от этого хоть на мизерную толику даже становилось легче; в её руках ощущалась большая сила, чем у Карины, большая власть и влияние – а уж влиять она умела – и Герман был необычайно благодарен Стамбровской как лекарю. И видно было, что действует она не с досадой и не обезличенно, а искренне сочувствует – пусть, может, и исходит из каких-то личных своих мотивов, воспоминаний, переживаний.
Да что уж там, она была хороша собой. Чем-то она была похожа на него самого: выглядела, как крупный красивый зверь – вечно стонала, что ей надо похудеть и подсушиться, но не залюбоваться этими мускулистыми сочными формами в сочетании с тонкой талией и высоким ростом было просто нельзя. Общей с его пассиями была правильность черт: губы, несмотря на их полноту, смотрелись строгими, так же, как и линия носа, и разлёт тёмных бровей, что так контрастировали с платиновой шевелюрой. Но вот глаза... У Карины они были красивее, хоть и цвет был похожий: Алесины напоминали лёд, а Каринины – ручей.
Когда Карина мыла посуду, Рихтгофен долго смотрел на её острые, худенькие лопатки, торчащие даже под вязаной кофтой. Он хотел подойти, обнять за плечи, наговорить кучу извинений, произнести что-то прочувствованное – но не мог. Не смел её отвлекать, чего-то робел и... просто не мог подобрать слов – они вихрились где-то внутри, растя и распирая, но так и не могли принять форму и выйти наружу.
Но потом Карина, свежая после душа, в новой махровой пижаме, смотрела на ночь глядя чьи-то рисунки в интернете и прикидывала, не перенять бы метод штриховки. Герман по-кошачьи ступил в спальню и беззвучно подошёл. Карина его заметила, но пытливо выжидала и пока продолжала только чуть медленнее листать ленту. Рихтгофен как можно аккуратнее, тише опустился на кровать, подполз к Карине и, бережно обняв, молча положил голову ей на грудь и прижался. Карина тут же отложила телефон и приникла лицом к его русым мягким волосам, запустила в них пальцы. Они с минуту молча лежали и прислушивались к дыханию друг друга.
- А вот сразу так сделать не вариант, да? – промурлыкала Карина и потёрлась носом о волосы Германа.
Тот не стал просить прощения, но лишь притиснулся крепче и порывисто вздохнул. Уже второй раз за вечер не требовалось никаких слов. Единственное, он смущённо пробормотал:
- О, вторая подушка...
- А я её всё время клала, - тоже чуток застенчиво призналась Карина. – Ждала, когда ты вернёшься.
Она сначала долгими, мерными движениями гладила его по спине. Потом они выключили свет, и Карина шевельнулась, прося освобождения из объятий – она хотела уткнуться лицом Герману в грудь, сжать пальцами его бока, погладить бёдра, особенно больное, положить тёплую тонкую ладошку... Но Рихтгофен опередил, снял с неё верхнюю часть пижамы, и начал покрывать поцелуями её шею, выступающие ключицы, косточки плеч, изящные рёбра, проступавшие, когда Карина, чуть слышно смеясь, выгибалась на постели. Она в ответ прильнула к нему и сжала в объятиях как можно крепче – и выдыхала нежные, ласковые словечки на немецком – а он пытался вспомнить, что же он помнит из шведского. Но любые слова, не шедшие на ум, ему заменяли поцелуи.
Они наслаждались тем, что снова вместе, но одновременно наваливалась усталость. Поэтому - просто уснули в обнимку. Причём она даже не вспомнила о пижамной кофточке, ведь с Германом хорошо спалось и так – он был большой и тёплый. Когда они засыпали, Каринина ладонь покоилась на его ране. Зато впереди было утро воскресенья...
_________________
1) ...хорошо? (нем.)