ОТЕЦ
Давненько в мире так ведётся: кто Dulce et decorum est pro Рatria mori!
прост, тот к гибели несётся. Crescat, floreat in acternum! -
( Алишер Навои) Счастлива и благородна смерть
за Родину! Честь и Слава в веках!
Отец мой, Алексей Васильевич, 1898 г.р. был мужчина ростом под 180 см., сухой, жилистый; нрава весьма крутого - жёсткий, почти жестокий, но с высочайшим чувством справедливости и кристальной, почти патологической честности. В один из дней голодных двадцатых годов, выйдя на охоту, в прибрежных камышах у озера отец обнаружил припрятанные кем-то два мешка с пшеницей и даже в то, столь тяжёлое, голодное время, не позволил себе взять чужое. Но, по простоте своей душевной, он поделился этой новостью со своим младшим братом, и дядя Григорий не преминул воспользоваться этой неожиданной находкой старшего брата.
В 1938-м году в нашем районе выдался очень высокий урожай зерновых. МТС и колхоз в то время были отдельными, независимыми друг от друга предприятиями. Отец работал в МТС молотобойцем и, получив очередной отпуск, решил использовать его с наибольшей пользой - поработать это время в колхозе, чтобы заработать немного пшеницы, которой оплачивались трудодни, выработанные колхозниками. Наши родители не понимали и не принимали отдыха в безделье, а о курортах и санаториях они может быть и слышали, но пользоваться ими не имели ни желания, ни возможности; совсем другое дело навестить кого-то из родственников, живущих где-то, в каких-то иных краях, - это святое. Получив оплату за выработанные в течение месячного отпуска трудодни и доставив домой полученное зерно, отец забеспокоился, подумав, что ему много переплатили, и только решительное вмешательство матери удержало его от похода в колхозную контору для выяснения и устранения случившегося «недоразумения».
В первую мировую войну отец служил и воевал в конной артиллерии. Во время боя на территории Румынии он получил ранение и тяжёлую контузию. От верной смерти отца спас только добротный толстый полушубок, который осколками от недалеко разорвавшегося снаряда посекло в клочья, и один небольшой осколок вошёл отцу в мышцу шеи под основание черепа и вышел с правой стороны. К счастью, отец остался жив, но почти более чем на полгода потерял слух и лишился речи, и на всю оставшуюся жизнь правая рука, вытянутая в сторону, не поднималась выше горизонтали. После Революции отец некоторое время был, как тогда говорили, «единоличником», затем, до 1933-го года, трудился в рыбачьей артели, а после уже в МТС разнорабочим и молотобойцем в кузнице. Существует убеждение, что жестокие люди сентиментальны. Действительно, немного захмелев, отец начинал плакать из-за мучившего его предчувствия, что не доживёт он до того времени, когда вырастут его дети, и ему не суждено увидеть их взрослыми, как всё по существу и произошло. Первые полтора года после начала Великой Отечественной войны его не тревожили из-за «брони» (так называлось тогда положение, когда тот или иной человек в данный момент был нужен более в тылу, чем на фронте), и он это очень болезненно переживал. С работы приходил мрачный, недовольный, и всё ворчал, что ему стыдно ходить по посёлку, встречаться и смотреть в глаза матерям, чьи молодые необстрелянные мальчишки воюют и погибают в то время, когда он здоровый, крепкий мужик, старый бывалый солдат, прошедший войну, отсиживается в тылу. И его мольбы были услышаны. В какое-то утро начала декабря 1942-го года он рассказал, что ему приснился вещий сон. Ему приснилось, что как будто бы он уничтожает газетой мух, в огромном количестве налетевших к нам в комнату. И вот в конце декабря отец получает повестку.
Мы с сестрёнкой сидели на подоконнике окна, из которого виден был стоявший во дворе грузовик с «призывниками» в кузове, и смотрели, как наш отец подошёл к машине с узелком сухарей, влез в кузов, помахал нам на прощание рукой и покинул нас, и, как оказалось, навсегда. Лишь одно письмо мы получили от отца с фронта. Несмотря на попытки цензуры вымарать некоторые сведения, из письма мы узнали, что находится он под городом Ржевом, Калининской области. Содержание письма было бодрое, даже с юмором: «Целый день играет музыка».
Ежедневно утром, в одно и то же время, наш сельский почтальон Наташа разносит почту. В урочный час, каждое утро, я сажусь на подоконник и гляжу в окно. Улица нашего села ровная и просматривается чуть ли не до самого конца, поэтому Наташу я узнаю ещё издали, слежу за всеми её передвижениями и жду: не принесёт ли она нам весточку или от отца, или от брата.
Мать каждый день пробует разные способы гадания, чтобы как – то себя успокоить, унять постоянную тревогу. Утром каждый из нас пересказывает свои сны; мы пытаемся дать им подходящее объяснение и всегда истолковать их положительно - в свою пользу. Однажды наша мама проснулась очень встревоженная и рассказала нам, что ей приснилось. Обеспокоенная тем, что отец долго не возвращается с рыбалки, она пошла к озеру. С берега она сразу же увидела на воде отцовскую лодку, мерно покачивающуюся на волнах. Как только волна наклоняет лодку к ней, она видит в лодке только рыболовные снасти, а отца в ней нет.
Через некоторое время так же утром, как всегда, я устроился на подоконнике и стал глядеть в ту сторону, откуда должен показаться наш почтальон. И вот вижу, как Наташа пошла по улице и заносит кому - то газеты (кстати, местная районная газета «Большевик» регулярно выходила на протяжении всей войны), а кому - и письмо. Если кому – то пришла плохая весть, Наташа сначала заходила в соседние дворы и уже потом, в окружении соседских женщин, несла печальное известие по адресу. Наташа совсем уже близко; она заходит в один соседний с нами двор, в другой, и уже несколько соседок вместе с Наташей направляются в нашу сторону. Мать, увидев это, изменилась в лице и заголосила. Вошедшие женщины стали ее успокаивать как могли, утешать.
Я почему – то не заплакал, а схватив бумажку, которая называлась «похоронкой», изорвал её в клочья; но это был очень нужный документ, клочки его потом с большим трудом собрали, склеили и сняли с него копию. Кстати, этот рефлекторный порыв стал во мне проявляться постоянно в состоянии нервного возбуждения и стал неконтролируемой привычкой: в состоянии стресса я нечаянно могу порвать любую бумажку, оказавшуюся в это время в моих руках. Я побежал к Широковым, к материной сестре, чтобы рассказать им о постигшем нас горе. Как всегда, дядя Ваня Широков приветливо встретил меня обычным, традиционным вопросом:
- Ну, Ванёк, как дела?
Нервы мои не выдержали и я дал волю рыданиям:
- Отца убили.
Широковы тут же пошли к нам домой, чтобы выразить моей матери соболезнование, поддержать и успокоить её, насколько это будет возможным, а я остался с Алексеем, моим двоюродным братом.
Сформированную в Казахстане дивизию из бойцов, которым уже далеко за сорок (если ориентироваться на группу наших сельских «призывников», с которыми отправился и наш отец) направили под город Ржев Тверской (Калининской в то время) области. 26-го февраля 1943-го года, как рассказывал мне ржевский однополчанин отца, во Ржеве противника уже почти не было. Он покидал город без боя, оставляя только заградительные отряды для обеспечения безопасности отхода и снайперов. Командир отделения приказал моему отцу занять место наблюдателя. Зрение у отца было пониженное - он носил очки. Был солнечный полдень и вражеский снайпер мгновенно среагировал на отблеск отцовских очков. Пуля попала отцу в правую сторону груди и, полчаса похрипев, он скончался. Во время общения на фронте отец и его ржевский товарищ обменялись адресами и взаимными обещаниями: тому, кому повезёт остаться в живых, навестить семью погибшего товарища и передать его семье прощальное слово. Я поверил этому человеку потому, что он рассказал мне о некоторых, известных только нам, отцовских привычках. Так, например, даже на фронте отец старался найти возможность подогреть остывший обед - война войной, а обед должен быть горячим.
Как-то в разговоре с посетившим меня бывшим моим учеником Игнатовым Алексеем, проживающим в городе Ржеве, я обмолвился, что подо Ржевом у деревни Медведево в братской могиле покоится прах моего родителя. Прошло некоторое время и я постепенно забыл о нашем разговоре. Но вот в конце февраля месяца 1993 года я неожиданно получаю телеграмму с приглашением посетить город Ржев, где 3-го марта пройдут торжества по случаю пятидесятилетия освобождения города от фашистов. Когда я разобрался что к чему, то в необходимое время отправил Алексею телеграмму. Алексей встретил меня и организовал моё пребывание во Ржеве в наилучшем виде: мы побывали у братской могилы, возложили цветы; зашли в сельсовет, где нам предоставили список захороненных воинов в братской могиле; во Ржеве, в общеобразовательной школе №3, мы поприсутствовали на встрече с Алексеем Маресьевым; послушали службу «по убиенным воинам» в Благовещенском соборе, после чего я почувствовал такое просветлённое душевное состояние, подобное тому, которое, наверное, должно быть после беседы с опытным психотерапевтом. Затем мы посетили музей, где хранится подлинник стихотворения А. Твардовского «Я убит подо Ржевом», написанное пером на листке, уже немного поблекшем ко времени нашего посещения музея.
Я убит подо Ржевом, В безымянном болоте, В пятой роте, на левом, При жестоком налете.
Фронт горел не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю Наш ли Ржев наконец?
Погиб мой отец у деревни Дубакино, и здесь же было проведено временное его захоронение, затем его останки где – то в начале 60-х годов были перенесены в братскую могилу у деревни Медведево. Слава Богу, что внуки, правнуки его и все последующие поколения имеют возможность иногда приехать, положить на могилу цветы и поклониться праху своего деда, прадеда, пра-пра… и т. д. Город Ржев от города Твери находится на расстоянии 121 км., а деревня Медведево от Ржева ещё всего лишь в 12-ти. И я, и мой сын, и мой внук, и мой правнук посещаем эту братскую могилу регулярно. Деревни же Дубакино больше не существует – её стёрло с лица земли войной, и она больше уже не возродилась.
«Чтобы понять масштаб Ржевской трагедии, приведём официальные цифры знаменитой битвы. За Сталинград – на берегах Волги Красная Армия недосчиталась 1 129 619 бойцов, а, к примеру, на Курской дуге мы утратили менее 900 тысяч человек. Только вдумайтесь, Ржевское сражение унесло больше жизней, чем две другие ключевые битвы Великой Отечественной войны вместе взятые». (Из газет)
Ветеран и историк Пётр Михин, прошедший войну от Ржева до Праги Ржевскую битву считает главной неудачей советского командования: «Если бы не поспешность и нетерпение Сталина да если бы вместо шести необеспеченных наступательных операций, в каждой из которых для победы не хватало всего-то чуть-чуть, были бы проведены одна-две сокрушительные операции, не было бы ржевской трагедии». «Ржевскую академию» прошли многие выдающиеся начальники: Конев, Захаров, Булганин… Западным фронтом до августа 1942 года командовал Жуков, но Ржевская битва стала одной из самых бесславных страниц их биографии. (Пётр Михин. «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Мы умирали, чтобы победить»)
Как - то так получилось, что ни у кого из тех ребят, с которыми я близко водил дружбу, отцы не погибли на фронте. Некоторых не потревожили «по брони». Один, после тяжёлого ранения вернулся домой и через некоторое время занял своё, оставленное на время своего вынужденного отсутствия, рабочее место. Другой - так «удачно» повредил ногу во время лыжного перехода, что она у него перестала сгибаться в колене, и он также вернулся на своё рабочее место. Третий и вовсе в самом начале войны попал в плен, а после войны благополучно вернулся домой живым и невредимым, и, так же, как его везучие коллеги, продолжал заниматься тем, что делал до войны. И надо заметить, что по стечению обстоятельств все они были работниками местного сельпо.
МАТЬ
Самая лучшая мать та,
которая заменит отца,
когда его не станет.
(И. Гёте)
Мать моя всю жизнь посвятила домашнему хозяйству, ненадолго отвлекаясь иногда от домашних дел: то по распоряжению сельсовета для работ в колхозе или, по просьбе руководства МТС где-то что-то подмазать, побелить. Скупа была моя матушка на разговоры, да и не было у неё достаточного времени для воспоминаний. О прошлом рассказывала только, что до Революции жили они очень справно. Все трудолюбивые семьи тогда жили в достатке - летом трудились от зари до зари, зато в зиму, заготовив осенью всё необходимое, от души предавались заслуженному отдыху: справляли народные и церковные праздники, устраивали всякие народные игры и развлечения, веселились широко, по-русски. Было у моей матушки четыре сестры: Марфа, Полина и Екатерина - старше её, и младше её – Мария.
Был у них и брат, имени его я, к сожалению, не запомнил (вроде бы Александр). Умер он от чахотки в возрасте шестнадцати лет. Не знаю, как определить его дарование - это был талантливый деревенский самородок: он и поэт, и композитор, и исполнитель собственных творений. Он был бессменным участником случавшегося иногда, существовавшего в те далёкие времена, некоего народного воспитательного действа – представления: пойманного на краже чужого имущества вора толпа разгневанных сельчан проводила по улице через весь посёлок. Причём украденную вещь наказуемый должен был нести таким образом, чтобы всем хорошо было видно, на что позарился этот неудачник. Так вот мой юный дядя «озвучивал» это шествие частушками, специально им сочинёнными и посвящёнными данному событию. К сожалению, ничего ещё из прошлого, что вызывает теперь у меня большой интерес, мне узнать не удалось.
Много тяжёлых забот внезапно свалилось на плечи нашей матери после ухода отца на фронт: запас продуктов невелик, впереди почти целая зима; мне, и без того хилому и болезненному «помощнику» всего от роду двенадцать лет, а сестрёнке и вовсе шесть. Возможно ли с полной достоверностью представить себе теперь, что творилось в душах матерей, оставшихся с малыми детьми без мужей, один на один с обрушившимися на их хрупкие женские плечи испытаниями. Как одной решать постоянные семейные проблемы: чем накормить детей, как обогреть, во что одеть; и ещё много и много всякого разного.
Выручали нас, хотя очень немного, овощи, которые мы выращивали на наших огородах, и что-то из «излишков» урожая даже пытались продавать на рынке в районе. А более всего хорошо выручала нас наша кормилица - корова Зорька молочком и, к сожалению, как тягловая сила. А основным продуктом питания у нас на долгое время стала картошка – воистину второй хлеб. Зимой мы пускали к нам в нашу избушку «квартировать» механизаторов, приезжавших из аулов ремонтировать в МТС сельскохозяйственную технику. Оплачивали они своё проживание у нас зерном, которое мы потом перемалывали в муку на таких маленьких самодельных мельничках.
Спать наши квартиранты должны были на толстом слое соломы, разостланной на земляном полу. Когда они спали мне не довелось видеть, так как всю ночь напролёт они играли в карты, причём на деньги, хотя и на мелкие. Надо сказать, что здесь же, в одном помещении с нами, размещался и телёнок. А вот каким образом попадал в комнату поросёнок, я уже не припомню. Утром, когда наши «работники» уходили: кто на курсы – учиться на трактористов и комбайнёров, а кто ремонтировать и готовить технику к весенним работам (хотя я с трудом себе представляю, как после такой бессонной ночи им это удавалось), это досужее животное начинало «пожинать плоды» ночного бдения. Он своим пятачком энергично разбрасывал солому и, каким-то известным только ему чутьём отыскивал монетки. У меня всё под контролем - как только услышу звон металла на зубках моего Хрюши, тут же принимаю меры по изъятию. Даже за десять копеек, если не ошибаюсь, я мог купить себе коробочку замечательных маленьких леденцов - монпансье.
Трудными были все годы войны, но особенно тяжело нам пришлось в 1943-м году - где-то дня за три до новой картошки у нас в доме не оставалось ни крошки ничего съестного. Тогда наша мама шла к своей старшей сестре, Широковой Екатерине Егоровне, муж которой, Иван Гаврилович, работал кузнецом и по брони «ковал победу» в тылу - они нередко нас крепко выручали. Вспомнить этого я уже не могу, но наверняка была какая-то помощь и от МТС в отношении заготовки дров и сена, поскольку заготовить дрова на зиму для обогрева нашей избушки, сена для Зорьки самостоятельно, нам было бы не под силу. Однако, некоторую часть дровишек мы добывали и сами, так как предоставленной помощи нам всё-таки не хватало. Больно вспоминать, как мы с матерью «запрягали» наше бедное животное в телегу, имевшуюся (слава Богу) у нас, и ехали километров за десять в лес. Набирали сухих сучьев, «маскировали» ими на дне телеги нелегально добытое небольшое брёвнышко (вывозить индивидуально брёвна строго воспрещалось) и, немного опасаясь встречи с объездчиком (так у нас называли лесника), отправлялись домой.
Отапливалась наша избушка в основном дровами и, как дополнительное средство, для этой цели использовали мы и кизяк. Для заготовки такого топлива мы коровий навоз складывали в одном определённом месте во дворе. С наступлением лета месили его лошадьми с соломой, затем из получившегося замеса с помощью деревянных форм изготовляли саман и раскладывали на землю для просушки. После основательной просушки сухой саман складывали в такие пирамиды с оставлением отверстий для постоянного проветривания, а с приближением холодов убирали в сарай. (Правда, такой вид топлива и такой порядок его заготовки был возможен только тогда, когда дома был ещё родной отец, а после его гибели, пришедший в нашу семью отчим). Летом же, в особенности для приготовления пищи во дворе на таганке, подходил и кизяк в своём «первозданном» виде, т.е. основательно просохшие коровьи «лепёшки». Их мы набирали в мешки за посёлком.
ОТЧИМ
Взаимная благожелательность Пусть разная кровь текла в наших жилах,
- самое близкое родство. Но жизнью скреплён союз двух сердец.
(Почти Публилий Сир) Ты дал мне любовь, надежду и силу
Мой умный и добрый некровный отец . (М. Гулько)
В марте 1944-го года, через год после гибели отца, к нам в семью пришел отчим, Шахов Иван Иванович,- прекрасный, душевный человек, обладавший удивительно мягким, кротким характером, ставший для нас с сестрой настоящим отцом. Своих детей у него не было; мы знали его, что называется, всю жизнь. Одно время, когда ещё была жива его первая жена, мы были соседями, и я часто бывал у них в гостях. Он очень меня любил и однажды даже подарил мне книгу (очень приятно и забавно об этом вспоминать), под названием «КОМБАЙН», чем очень огорчил другого соседа – комбайнёра, которому эта книга уж наверняка пригодилась бы гораздо больше, чем мне, семилетнему пацану, тем более, что я о «карьере» комбайнёра вовсе и не мечтал. Несмотря на то, что я хорошо его знал до этого и как - то даже любил по - своему, приход его в нашу семью в качестве отца пережил очень тяжело. Я серьёзно заболел и нуждался в помощи опытного психолога. О существовании таких специалистов мы в то время конечно же даже и не слышали. Мне совершенно непонятны чувства взрослых детей наших известных людей, знаменитых артистов, о которых вещает нам телевидение. Как легко они переносят свои сыновние чувства на каждого, появившегося в их семье нового папашу. Всю жизнь мой отчим вызывал во мне два, не совсем согласующихся между собой чувства: с одной стороны глубочайшее уважение и признательность благородству его души, и постоянное напоминание о ранней потере родного человека – с другой. С детства отчим был сиротой, родителей своих он не помнил; сначала жил и воспитывался у дяди на Украине, а когда подрос, пошёл в работники, батрачил у разных хозяев; научился всему, что было необходимо в жизни простому человеку. Он был, что называется, мастер на все руки: был шофёром, знал жестяные работы, умел чинить обувь, паять – лудить и многое другое. Когда ему удавалось выкроить немного времени, он брал в совхозе лошадку и отправлялся по казахским аулам, чтобы заработать немного зерна. Казахским языком он владел в достаточной степени, чтобы доступно объясняться в пределах необходимого. Отчим умел хорошо готовить, но овсяной кисель – одно из его кулинарных изобретений, несмотря на все продовольственные трудности, как-то не пришёлся мне по вкусу, и я ел его через силу. Любил отчим и хорошо выпить, но всегда в пределах разумного и без неприятных последствий, а париться в бане было его какой-то патологической страстью: в парилке он просто истязал веником свое тощее тело. Мать всегда ему к бане готовила две пары белья; выйдя из парной, он, быстро одевшись и поспешая изрядно, насколько позволяло ему его здоровье, прибегал домой и срочно менял уже насквозь промокшее бельё на сухое. Он смело мог бы давать уроки выживания в условиях Западной Сибири. В начале 60-х годов 20-го столетия отчим гонял на выпас совхозное коровье стадо за 300 км в Тургайские степи, где и находился со времени появления подходящего травяного покрова и до осени. Как-то, по возвращении из «командировки», мы уговорили его сходить с нами в кино в дом культуры, крышу которого, кстати сказать, он покрывал железом во время строительства. Во время демонстрации фильма наш «зритель» крепко уснул и благополучно проспал весь сеанс. По окончании фильма зрители стали покидать зрительный зал, затопали, зашумели. Разбуженный поднявшимся шумом отчим, еще не освободившийся полностью от осознания груза ответственности за своё дело, полагая, что он ещё «на посту» около стада, закричал во всю мощь своих легких: «куда-а-а!»
В конце 50-х годов мой отчим на месте нашей старенькой избушки построил хотя и небольшой, но очень уютный домик. Свой очередной отпуск я, как правило, проводил только на родине, в доме своих родителей. И не было для меня лучшего места, где по – настоящему мог бы я отдохнуть душой и телом, чем этот невзрачный, неприглядный, но такой близкий и родной моему сердцу, посёлок. Всё здесь мне мило и дорого. Только у раскрытого окна родительского домика я спал спокойно и безмятежно: не тревожили меня ни перекличка ранних петухов, ни шум проходящего коровьего стада, ни щёлканье пастушеского бича. Я – домосед. Когда я вспоминаю о родном посёлке, в памяти моей, как наяву, предстают два высоких тополя, стоявшие в двухстах метрах, примерно, от нашего двора. Выйдя поутру во двор первое, что я видел, были эти два тополя; и когда я вижу, что «братья-близнецы» на месте, я спокоен - значит всё в порядке, жизнь продолжается. Когда в очередной мой приезд на памятном месте я увидел лишь одно одинокое старое дерево, мне стало невыразимо грустно, как будто я потерял одного из моих хороших, старых и добрых товарищей.
В связи с моей бытовой неустроенностью во время военной службы, дети мои часто и подолгу гостили у моих родителей. Отчим любил моих детей, как родных, и они так же очень любили своего дедушку, который всегда окружал их теплом, заботой и вниманием; дедушка был прекрасным рассказчиком, шутником и прекрасно умел ладить с детьми. Умер Иван Иванович Шахов 26-го января 1976-го года в Силантьевке, где и похоронен на сельском кладбище.