С. Эриксон - Места, где не до смеха. Пер. Киницик

         Стивен Эриксон
 
         Места, где не до смеха

     От редактора
Перевод выполнен Кинициком Карбарном. Редактором была проведена сквозная вычитка, за основу взят официальный перевод «Малазанской Книги Павших». Так же были исправлены опечатки и ошибки, допущенные переводчиком.
 
  К западу от Тефта Тифийское море переходит в Негодье, обширную полосу океана, которую решаются бороздить редкими маршрутами лишь отчаянно смелые глупцы либо любители приключений. Кровавая эта дорога иначе зовется Местами, Где Не До Смеха и ведет к островам Сегуле и южному берегу Генабакиса, где земли Ламатафа предлагают горькое убежище пиратам, бродягам, редким купцам и вездесущим судам паломников Падшего Бога.
  Что вынесло свободный торговец "Солнечный Локон" из защищенных вод Корела и Тефта — было ведомо лишь капитану Сатер и, может быть, ее старпому Ловкачу Друтеру. Да, течения любопытства (заключил бы завзятый любитель умозаключений) способны налетать и захватывать душу яростным приливом. Так и мать Бены говаривала на свой шепчущий, причитающий манер, а Бена не из тех, кто закрывает уши перед столь настойчивым советом.
  Уж наверняка не сейчас, пока мать остается с ней, никогда не замолкая надолго — ох уж этот плещущий волнами и шепчущий ветром голос, посвисты "берегись!", иронические окрики и насмешливое бормотание, знакомые и приятные сердцу словно музыка. Да, космы волос еще вьются по ветру, тянутся и гладят лицо Бены, молодое, юное и — как будет показано много ниже — дразнящее. Бена скорчилась в привычном гнезде на верхушке мачты, девичьи глаза щурятся, изучая западное Негодье, его белые как перья валы, ни одного паруса вокруг, а в душе жгучая необходимость выполнить свой долг, возвестив о потемнении вод, о темно-багряном море, означающем дорогу, Где Не До Смеха.
  Уже неделя от мелкой старой гавани Скорбного Молля; ночами Бена слушает, как матросы внизу выговаривают растущие страхи, слышит нескончаемые стоны гвоздей в каютах и переборках, загадочные голоса из трюма и склада за солидной дубовой дверью — хотя всем известно, что там лишь вещи капитана и корабельный запас рома, а капитан свято хранит многозубый ключ от громадного железного замка. И, как всегда, в ответ на страхи откупная кровь льется за борт в темнейший час, каждый выдавливает в чашку три драгоценных капли из онемевшего пальца.
  Неужели некое проклятие пробралось на борт в Скорбном Молле? Видит Маэль, ничего хорошего сюда не проникло под видом взятых в городе пассажиров. Высокородный гордец с бородкой клином и холодными, пустыми глазами. Редко появляющийся евнух, компаньон высокородного. А их слуга — никто иной, как сам Манси Неудачник, который — ходят слухи — пережил кораблекрушений больше, нежели могут устроить буревестники. Так говорят. "Подальше держись от зловещих гостей", бормочет снова и снова мать Бены, пока "Локон" поворачивает, ища правильный курс; Бена ежится, мачта ныряет и клонится, вздымается и оседает, накреняя верхушку с плетеной корзиной дозорного столь сильно, что Бена по временам видит волны почти над головой.
   "Милая дочь,, эти гости уклончивы как ветер, погляди снова на ту ворону, ох, машет черными крыльями за кормой, а ведь ничего нет здесь, на пятьдесят лиг от Лишаев, кроме полоски тусклого кораллового рифа, а демонское отродье падает и скользит, темное как укоризна! Погляди на ворону, дорогая, и не отдавай гнезда ей и ей подобным!"
  О, Бена особенно ясно слышит стоны матери здесь, пока они делят гнездо дозорного — и потому с нежной лаской тянет руку, чтобы погладить космы, немногие прядки, оставшиеся на сухом, просоленном скальпе над ввалившимися, незрячими глазницами.
   "Прильни ко мне в поисках общества сей ночью, дорогая дочь, ибо скоро впереди покажется кроваво-мрачное море, Где Не До Смеха, где даже гвозди станут извергать слова ужаса. Держись, сладкая моя, нашего крошечного дома наверху — мы высосем последние чаячьи яйца и взмолимся о дожде, чтобы промочить глотки. О да, ты закричишь от восторга, снова видя меня живой и спелой, милая.
  Прильни ко мне в поисках общества сей ночью!"
  И вот далеко на западе Бена увидела то, что, по словам матери, должна была увидеть. Кровавую жилу. Места, Где Не До Смеха.
  Она запрокинула голову, издав пронзительный вопль, давая сигнал ждущим внизу о давно ожидаемом. Потом добавила второй вопль. "Благословите просящую, если можно, пошлите наверх еще корзину провианта и порцию рома, молю вас, пока не родилась ночь! И", — добавила она про себя, — "пока вы не померли".
 
  Едва угас бессловесный животный крик Бены Младшей из вороньего гнезда, старпом Ловкач Друтер вбежал на мостик и встал около капитана.
— Кровавый мрак всего на день позже обычного. Если учесть встречный ветер, не так и плохо.
  Держа обеими руками штурвал, капитан Сатер молчала.
  Ловкач чуть помялся.
— Эти дхенраби еще на хвосте. Думаю, они идут к красной дороге, как и мы. — Так и не получив ответа и комментария, он придвинулся и спросил тихим голосом: — Думаете, они идут за нами?
  Ее лицо отвердело.
— Ловкач Друтер, скажи так еще — и я вырву тебе язык изо рта.
  Отпрянув, он вцепился рукой в бороду.
— Извинения, капитан. Немного на нервах, понимаете...
  — Тише.
  — Да, сэр.
  Он стоял рядом, слушая тишину — сочувственную, надеялся он и начинал верить — пока не успокоился, обретя готовность говорить о другом предмете.
— Чем скорее мы избавимся от Манси, тем лучше. Невезение сидит у него за пазухой, если верить нанятым в Скорбном Молле матросам. Ну, я и сам слышал около Маре толки...
  — Дай-ка нож, — приказала капитан Сатер.
  — Капитан.
  — Не хотелось бы забрызгаться твоей кровью.
  — Простите, капитан! Я думал...
  — Ты думал, да, и это проблема. Вечная проблема.
  — Но насчет Манси...
  — Не важно и притом глупо. Я приказала бы команде не говорить про него, если бы это могло сработать. Нет, лучше сразу зашить всем рты. — Голос стал опасно низким. — Мы ничего не знаем о Линиях Маре, Ловкач. Никогда там не были. Зря ты болтал в Молле, что мы прибыли со Стратема — все равно что пометить все пеньки по следу. Слушай меня, Ловкач. Внимательно, потому что повторять я не стану. Как нам известно, они наняли целый флот рейдеров Маре, то есть на хвосте у нас кое-что похуже пары дюжин охваченных гоном самцов дхенраби. Одно слово, что нас ищут Маре, и будет бунт. Услышу подобное — перережу тебе горло, не откладывая. Сказать понятнее?
  — Нет, капитан. Понятнее некуда. Мы никогда не были на Линиях Маре...
  — Точно.
  — Вот только трое, которых мы приняли, будут болтать про Линии и как мы их пересекли.
  — Нет. Не будут. Я их отлично знаю. Лучше, чем ты. Они ни слова не промолвили, так что если тайна выплыла наружу, то по твоей вине.
  Ловкач Друтер отчаянно потел и неистово дергал себя за бороду.
— Может, я разок и помянул. Небрежность, капитан, но больше не повторится, капитан. Клянусь.
  — Одна небрежность, и все пропало.
  — Простите, капитан. Может, прикинуться вруном? Знаете, болтаю что попало и еще больше, преувеличиваю и еще хуже. Ну, слышал я одну историю про Тупого Пуча — никто не поверит!
  — Может, и не поверят, — сказала она не спеша, — только все, что ты слышал про Тупого Пуча, истинная правда. Мне ли не знать, я была у фактора телохранителем. Нет, Ловкач, даже не пытайся прикинуться вруном — твоя беда не в том, что много болтаешь, а в том, что порой болтаешь глупости. Удивляюсь, что ты еще жив, особенно теперь, когда трое моих дружков должны тебя слушать каждую ночь. Они тебя не убили, но еще попытаются. Это добавит проблем, ведь придется казнить одного из старых друзей — или всех троих — за смерть офицера. Так что, хорошенько подумав... нужно тебя разжаловать прямо сейчас.
  — Прошу, капитан, поговорите с ними! Скажите, что я буду молчать всегда и обо всем! Клянусь слюной самого Маэля, капитан!
  — Ловкач Друтер, ты у нас единственный, кто знает, где корма и где нос. Потому и жив. Ну, проваливайся с глаз моих.
  — Слушаюсь, сэр!
 
  — Кок — поэт, — сказала Птича Крап, усаживаясь напротив приятелей.
  Хек Урс одобрительно кивнул, но промолчал, ибо рот его был забит едой. На камбузе мало народу — как и предпочитают Хек, Птича и Дых Губб. Дых еще не подошел, так что тут их двое и еще один, на отдельной скамье — пялится в миску со жрачкой, словно по этой неопрятной мешанине можно прочесть грядущее. Не тем заниматься нужно Манси Неудачнику, если спросите Хека.
  Да ладно про него. Они уже месяцы провели на проклятом краденом корабле, но если вначале дела случались грубые, нынче все как-то улеглось. До захода в порт Скорбного Молля. Теперь, соображал Хек Урс, дела снова оборачиваются неладно. Манси Неудачник — мельчайшая из забот. Проклятый корабль одержим. Нет иных объяснений. Одержим духами. Не лучше, чем катакомбы Толля — голоса и призраки, стоны и шорохи, треск и трясение — нет, это не крысы, никто ни одной не видел с самого Молля. А если крысы спрыгивают с корабля... ну, тогда дела совсем неладны. Или почти совсем.
  Дела случались грубые, да, но Сатер и остальных не отличишь теперь от прочих "соленых ушей". Хотя ни один из них не был моряком. Ни Сатер, служившая капитаном в Дворцовой Гвардии Толля — ну, до Певунской Ночи. Ни Хек, ни Птича и Дых, той ужасной ночью стоявшие на страже около юго-восточной башни города. Пятого в пестрой компании, Ловкача Друтера, они подобрали на пристани только потому, что он кое-что знал о парусах и у него была лодка, на которой они смогли оторваться от побережья Стратема. И он оказался достаточно ловок с тесаком, так что похищение "Солнечного Локона" стало куда более легкой задачей, чем можно было ожидать.
  Ловкач Друтер. Имя заставляло Хека морщиться, глядя в пустую миску.
— Ответственность, — пробурчал он.
  Птича Крап кивнула:
— Слово капитана, да. Вот отчего нас затягивает вниз, Хек. Медленно, как в часовые шестерни. Интересно, — подумала она вслух, — дхенраби проголодались?
  Хек покачал головой.
— Говорят, они не едят в сезон гона. Потому все акулы и держатся вблизи, вместо того чтобы улепетывать так быстро, словно пытаются взлететь над волнами. Самцы станут драться дальше, на Красной Дороге, а акулы разжиреют. Так говорят.
  Птича Крап почесала короткие волосы и скосила больной глаз, как всегда, если в голову ей заходила неприятная мысль.
— Море на редкость ненавистное. Мы тут словно в заправской тюрьме, и день ото дня вид не меняется. Еще эти жуткие звуки... — Она содрогнулась и сотворила левой рукой знак Певунов. — Удивляться ли, что у нас кошмары?
  Хек подался к ней:
— Птича, лучше не показывать этого знака.
  — Ох, прости.
  — Есть шанс, — сказал Хек примирительно, ведь он любил Птичу всем сердцем, — что здесь никто не слышал о Певунах. Но лучше поберечься. Никому из нас не хочется... ответственности.
  — Тут ты прав, Хек.
  — К тому же я нашел отличное средство против кошмаров. Переписался в ночную вахту.
  — Ты? — Глаз ее скосило еще сильнее.
  — А что плохого? — удивился Хек. — Разве нет смысла? Спи днем, и ночные кошмары станут слабее.
  — Готова поспорить, Хек — те, с кем ты сторговался, сейчас пляшут на палубе. Нужно было сперва ко мне подойти, я бы вбила тебе в голову маленько разума. Ночная вахта, Хек, значит, что мы можем лицом к лицу встретиться с ужасами, что живут в воде снаружи.
  Хек Урс побелел и сделал знак Певунов.
— Боги подлые! Может, я смогу сдать назад...
  Птича фыркнула.
  Опустив плечи, Хек уставился в миску.
  В тот же миг третий стратемский дезертир, Дых Губб, ворвался в узкий камбуз — глаза дикие и такие большие, что белки видны со всех сторон, одна рука прижата к уху, из-под нее течет кровь. Белесые тонкие волосы развеваются аурой безумства.
  Он некоторое время пялился на Хека и Птичу, молча шевеля ртом. Затем полились слова:
— Когда я дрых! Кто-то отрезал ухо!
 
  Явление паникующего матроса выбило сидевшего неподалеку Эмансипора Риза, Манси Неудачника, из раздумий о бесчисленных опасностях. Разумеется, матрос не врал: когда остальным удалось оторвать руку Дыха от головы, уха на месте не оказалось. Ловко отрезано, осталась съежившаяся кожица и красный след. Почему мужчина спал во время процедуры, было настоящей тайной.
  Наверное, напился запрещенного на судне алкоголя и стал жертвой мести кого-то из кубрика, заключил Эмансипор и вернул все внимание своей миске. "Кок — поэт", сказал кто-то из морячков, прежде чем алчно сожрать наваленную в миску массу. Безумие. Он ходил на многих судах и пережил легион поваров, но этот оказался самым худшим изо всех. Да уж, почти несъедобно — совсем было бы несъедобным, если бы не изрядная порция дурханга, смешанная в трубке с обычным ржавым листом. Дурханг придает жадный аппетит, способный преодолеть даже жуткие испарения зловонного месива. Без него Эмансипор был бы уже "чесоточные кости", как говаривала женушка, Сабли, когда у одного из детей обнаруживались глисты и требовалось что-то провозгласить (но говорила она это с отзвуком зависти, если учесть собственную комплекцию). "Чесоточные кости, ради святых курганов!"
  А ведь он уже мог ее потерять. Как и недоносков сомнительного происхождения. Однако эмоции казались отдаленными, словно остались в гавани Скорбного Молля. Всего лишь мутное пятно на горизонте, да... давай-ка набьем еще дурханга в трубочку.
  Подслушивание матросских разговоров — до явления одноухого компаньона, вызвавшего бурю потрясения, тревог и нервозных спекуляций — оставило в Эмансипоре смутное ощущение, что с этой троицей действительно что-то не так. Пусть остальная команда придерживается твердого как алмаз убеждения, что моряки эти знают о кораблях меньше, чем кроты о древесных кронах, а сама капитан еще меньше, и если бы не старпом, они давно бы уже сели на мель или оказались прямо в огромной пасти дхенраби. Нет, тут еще что-то... и сумей Эмансипор очистить мысли от густой паутины, ну... сообразил бы идейку-другую.
  Но жадный аппетит манил, постепенно преображая миску блевотины чахоточного козла в истинный кулинарный шедевр, и вскоре он уже запихивал жуткую стряпню в глотку.
  Миска задрожала, и слуга отпрянул, удивленно поняв, что обед куда-то исчез. Ах, это он сам облизывает пальцы, сует кончики усов в рот, чтобы высосать последние комки, и пробует нижнюю губу концом все еще голодного языка. Риз испуганно огляделся: не стал ли кто свидетелем неистового, животного поведения. Но трое моряков пропали — очень быстро, вспомнил он, пошли к судовому медику. Эмансипор остался один.
  Вздохнув, он встал со скамьи, подобрал деревянную миску и, швырнув в лохань с соленой водой, побрел на палубу.
  Корзину с едой поднимали в "воронье гнездо" главной мачты, и Эмансипор поглядел, щурясь от яркого света. Все говорят, она красивенькая. То есть дочка. Но, наверное, немая — отсюда и безумные вопли, то и дело посылаемые вниз. Сама Бена Старшая — буревая ведьма, она ни разу не спускалась от самого Молля, не показывала сморщенного лица — и спасибо за то самой Жизни.
  Ну, как ни щурься, там ничего не различишь.
  Улыбаясь, он пошел на корму. Легко улыбаться в эти дни, не правда ли? Брюхо приятно полное и почти спокойное. Ясное небо над головами, сносный ветер гладит умеренную зыбь. Сабли далеко, недоноски с глистами, что лезут из каждой дырки, тоже далеко. И Сабли далеко, это главное. Убиенные наниматели и безумные убийцы и... ох, кое-кто не так далеко, как хотелось бы любому разумному человеку.
  Стоит помнить, да уж. Он обнаружил, что вцепился в ограждение на корме, другой рукой набивает трубочку, а непокорные глаза пытаются сфокусироваться на черной фигуре около ахтерштевня. На толстых бледных пальцах, умело трудящихся над крючком и лесой с грузилами. На круглом бледном лице — острый красный кончик языка торчит над отвислой губой — и эти мелкие глазки полуприкрыты, ресницы колеблются на ветру...
  Сфокусироваться, да.
  Пока Корбал Брош трудится, надевая отрезанное ухо на зазубренный железный крючок.
  И кидает за борт, распуская лесу.
 
  Гвозди заскрипели с приходом ночи, и эти скрипы были голосами мертвых. Столь многое нужно обсудить, излагая планы, проясняя дерзания... но сейчас, наконец-то, голоса зазвучали более настойчиво и возбужденно. Так давно в плену, но освобождение уже близится.
  Красная дорога — Места, Где Не До Смеха — манит, и с волны на волну, их грохот уверенных ударов отдается по деревянному корпусу, с волны на волну они все ближе к мрачной жиле, к потоку крови самого Маэля.
  Старший Бог Морей кровоточит, как принято у всех Старших. А там, где кровь, там и сила.
  Едва ночь раззявила пасть и наступила тьма, связующие "Солнечный Локон" железные гвозди, некогда покоившиеся в саркофагах курганов Скорбного Молля, завели на редкость нетерпеливый, на редкость алчный хор.
  Даже мертвые, как говорится, могут петь песню свободы.
 
  ***
 
  — Эмансипор Риз, если не возражаете, извлеките мою кольчугу. Отчистите, протравите, смажьте. Как помнится, более сложной починки не требуется. Настоящая удача, если учесть ваше нынешнее состояние.
  Эмансипор стоял у самой двери каюты и моргал, глядя на хозяина.
  Взгляд Бошелена был собранным.
— Можете прийти в движение, мастер Риз.
  — Уф... конечно, хозяин. Кольчуга, говорите. Ну, это я смогу.
  — Отлично.
  Эмансипор почесал затылок.
— Корбал Брош ловит рыбу.
  — Сейчас? Ну, похоже, есть срочная необходимость в акульем хряще.
  — Что, колено болит?
  — Простите?
  — Буревые ведьмы им пользуются.
  — А. Полагаю, в случае Корбала Броша идет речь о неких экспериментальных исследованиях.
  — О...
  — Мастер Риз.
  — Хозяин?
  — Кольчуга... Нет, момент. — Бошелен встал с края койки. — Полагаю, мы пришли к подобию кризиса в наших взаимоотношениях, мастер Риз.
  — Сэр? Вы меня увольняете?
  — Надеюсь, до этого не дойдет, — сказал высокий бледнокожий мужчина, поправляя кружева плаща и поглаживая бороду. — Но увы, путешествие выказало изрядную деградацию вашего мастерства, Риз. Всем ведомо, что избыточное потребление дурханга вызывает эффект общего ослабления сил, хронического уныния и потери амбициозности. Короче говоря, ваши мозги начали атрофироваться. В период бодрствования вы дошли до состояния вечной онемелой тупости, тогда как в период сна лишены возможности достичь глубинных его уровней, лишаясь тем самым отдыха и оздоровления. Всё это, увы, делает вас и бесполезным и утомительным.
  — Да, сэр.
  — Соответственно, ради вашего блага — и, что важнее, моего блага — я вынужден конфисковать запас дурханга на все время путешествия. Если потребуется, сейчас же.
  — Ох, сэр, это было бы плохо.
  Одна бровь взлетела вверх.
— Плохо, мастер Риз?
  — Да, хозяин. Это нервы, видите ли. Плохо с нервами. Уже не те, что были раньше.
  — И что же, мастер Риз, так досаждает вашим нервам?
  Да уж, в том весь вопрос. Тот самый, которого позволяет избегать дурханг; теперь же хозяин потребовал полнейшей трезвости, в коей всякий побег невозможен. Внезапно онемев, Эмансипор показал на тяжелый сундук у переборки.
  Бошелен нахмурился.
— Дитя Корбала Броша? Ну, мастер Риз, это глупо. Оно хоть раз сбегало? Разве вы видели его с самого начала путешествия? Или вы не имеете веры в чары и заклинания, которые я наложил на скромного гомункула? Паранойя, следует здесь добавить, часто поражает пристрастившихся к дурхангу.
  — Хозяин, каждую ночь я его слышу. Бормочет, стонет, давится.
  — Хорошие рты и глотки имеют весьма малое значение для Корбала Броша. Подобные звуки совершенно естественны для существа с такими физическими недостатками. К тому же, — тон Бошелена резко посуровел, — в нашей компании появятся гости, многие из коих будут куда менее приятны, нежели обитающее в сундуке нелепое собрание органов и членов тел. Я-то принял за должное, мастер Риз, что вы приняли приглашение, со всей серьезностью относясь к последствиям. Ведь главное мое хобби — призывание демонов, тогда как компаньон, Корбал Брош, изучает загадки жизни, смерти и того, что между ними. Разве не понятно, что во время приключений мы переживем множество особенного? Неужели может быть по-иному?
  На всё это Эмансипор Риз не находил достойного ответа. Стоял, разинув рот, и не отрывал глаз от лица Бошелена.
  Наконец, заклинатель отвернулся с еле слышным вздохом.
— Так или иначе, мастер Риз, дитя не должно быть причиной ваших тревог. Я ведь уже с вами беседовал — кажется, во время выхода в открытое море. Корабль получил в порту Молля припасы и починку, к тому же взял на борт новую команду. Изо всего этого починка влечет нас к неизбежным переменам.
  Замолчав, Бошелен подошел к переднему иллюминатору и оперся руками, вглядываясь в тусклое стекло.
— Ага, приближается сумрак, мастер Риз. Несколько мгновений, и мы окажемся в объятиях Мест, Где Не До Смеха. Железные гвозди, мастер Риз. Купленные в Скорбном Молле.
  Эмансипор наморщил лоб. Слова эти что-то расшевелили в голове. Голоса двух приятелей из бара. Кряга и Тускляк, да, любители легкой наживы. "Гвозди. Железные гвозди...."
  Бошелен глянул на Эмансипора.
— Скажите, мастер Риз. Раз уж вы уроженец Скорбного Молля... Что же такое жорлиг?
 
  Хек Урс понимал, что нужно поспать до самого колокола к ночной вахте — однако разум его превратился в мальстрим тревог, ужасов и гложущих забот. Что ж, вполне понятно, что перенос обязанностей со дня на ночь требует некоторого неловкого приспосабливания, ошеломляющего переходного периода. Верно. А вот Птича Крап, кажется, умеет впадать в глубочайший сон по первому приглашению... ну, она ведь была во вспомогательных силах Певунского гарнизона в Толле. Ближе к настоящим солдатам, чем все они. А Дыху Губбу необычайно везет. Вообразите: едва отрезали ухо, тут как тут корабельный лекарь, сует в руки бутыль нектара д’баянга, от которого будешь спать, даже когда саму Огнь пучит, и какое вам дело, сколько гор обрушатся во прах.
  Увы, у бедного Хека Урса оба уха на месте, а солдатского таланта спать везде и всюду не обнаруживается. И вот он слоняется, беспокойный и дерганый, как кот без усов. А там, на корме — один из гостей, потолще, тот, которого то никто не видит, то все видят. Необычное дело. Сейчас вон он, весь в черном и под капюшоном.
  Хек решил было уйти назад, но придется пройти мимо капитана. Однажды удалось пройти без замечания или приказа, но дважды — чертовски невероятно. Так что, глубоко и хрипло вздохнув, Хек Урс подошел к неприятному чужаку.
— Почти закат, сэр. Я бы сказал, ночь будет тихой.
  Голова в капюшоне чуть пошевелилась, Хек скорее ощутил, нежели увидел устремленный на него взор рыбьих глазок. Подавив внезапную дрожь, моряк оперся о борт.
— А, удите. Вижу. Воды тут злые, так мне рассказывали. Акулы и дхенраби. Потому рыбалка порядком опасна... вы не замечали, сэр, что моряки почти не ловят рыбу? Только пассажиры и тому подобные. Странно, не так ли? Клянусь, это оттого, что мы знаем — в один прекрасный день придется кормить рыб собой. Ну что за ужасная мысль.
  — Акулы, — ответил мужчина высоким, тонким голосом.
  Хек моргнул и нахмурился.
— Вот как? Вы ловите акул? О да, я имею чувство юмора. Акул. Ха-ха. Хотите, небось, выудить особенно большую. Вроде одной из златоспинок, которые длиннее всего "Солнечного Локона". Ну, будет у вас равный бой. Можно делать заклады, кто кого вытянет. — Он засмеялся и продолжал смеяться, сколько позволила храбрость под этим незримым капюшонным взглядом.
  — Ха, ха... ха-ха... ха.
  Смех затихал. Мужчина высвободил еще немного лесы.
  Хек потер заросший подбородок.
— Акулы любят мясную наживку, — сказал он. — Кровавую. У нас свежее мясо кончилось через два дня от Молля. Что использовали, сэр? Соски у вас остались?
  Мужчина вздохнул.
— Нет. Хотя да, ты прав. Наживка нужна более кровавая.
  — Хорошо бы, сэр.
  — И, возможно, более внушительная.
  — Да, готов на это поставить. И крючок побольше, да. Например, от багра.
  — Верно. Превосходная идея. Вот, подержи.
  Хек понял, что уже держит моток лесы, чувствуя притяжение волн, ибо наживка дергается в устойчивом ритме. Обернулся сказать чужаку, что ему пора на вахту, но того уже не было.
  Он стоял и думал, что делать. Если прозвучит колокол, а дурака не будет... ну, тогда у меня неприятности, решил Хек.
  Сзади простучали башмаки, он облегченно обернулся...
— Рад, что вы, сэр... о, капитан!
  — Что ты тут делаешь, Худа ради?
  — Угм... держу леску, сэр.
  — Рыбку ловишь.
  — Нет, сэр! То есть это один из гостей! Толстый, он ловил рыбу и попросил подержать, пока не вернется а я, у меня не было шанса сказать нет, потому как ночная вахта и я, сэр, волнуюсь.
  — Ты проклятый идиот, Хек. Привяжи ее к поручню. Потом иди будить Птичу и Дыха. Солнце почти зашло.
  — Слушаюсь, капитан!
 
  — Последний раз я слышал об одном лет двадцать назад, когда был глубже на Тефте, и сам его не видел, — рассказывал Эмансипор, мысленно проклиная внезапную трезвость — наверное, Бошелен кинул что-то в чай, который сейчас приходится пить. — Его поймали в доках. Был отлив, понимаете — в воде его никогда не удалось бы взять, и ни один рыбак не решился бы выйти в море несколько месяцев, а может, и лет. Нужно было двадцать сильных солдат, чтобы убить его копьями, топорами и так далее; и все равно в заварухе выжили лишь четверо.
  — Примечательная тварь, значит, — задумчиво сказал Бошелен, склонивший голову над сложенными руками.
  — Да, и ему было лишь полдня от роду. Они растут быстро, видите ли, пожирая матерей.
  — Пожирая матерей?
  Эмансипор хмуро глядел в чай.
— Никто точно не знает, но так говорят. Жорлигово семя плавает в воде, как мелкие червяки. И находит юную женщину во время кровей — ныряльщицу за жемчугом или рыбачку — ну, и червяк влезает в нее, крадет чрево. И она пухнет, пухнет и пухнет, быстрее обычного, ест за троих взрослых мужчин, ест шесть или семь месяцев, пока кожа не начнет лопаться. А потом, обычно в безлунную ночь, жорлиг прогрызает путь наружу, прямо через брюхо, и поедает мать. Ест целиком, с костями и прочим. Потом бежит к воде.
  — Любопытно, — заметил Бошелен, — но вовсе не так нелепо, как можно подумать. Паразитов много, большинство обитает в воде, и соленой и речной. Ищут доступа в хозяина любым возможным путем.
  — Жорлиги не простые звери. Говорят, умны почти как мы. Специально заплывают в сети и сильно завертываются, чтобы их вытащили на борт, и тогда уж рвут всех рыбаков, пожирают сразу. Некоторые пользуются оружием, мечами, которые уронили за борт или бросили духам моря. Но, хозяин, жорлиги обитают на мелководьях, только у берегов. Никогда в открытом море. Никогда здесь.
  — Имеет смысл, — промурлыкал Бошелен. — Слишком много здесь соперников, не говоря о возможности стать добычей. Что ж, мастер Риз, вы описали тварь полностью морскую, вылезающую на берег лишь при рождении, как черепахи или дхенраби. Однако вполне способную учинить бесчинство в рыбацкой лодке. Отсюда могу заключить: они могут выжить без воды, если требуется. Вопрос — сколь долго?
  Эмансипор пожал плечами.
— Говорят, они похожи на ящериц, длинных и способных стоять на задних лапах. Длинный жилистый хвост, две когтистые руки, но говорят, особенно опасен укус — могут сорвать голову и раздавить череп, как яйцо... — Он увял. Бошелен постепенно подавался вперед, глаза блестели.
  — Весьма интересное описание.
  — Не такое слово я бы употребил, хозяин.
  Бошелен распрямил спину.
— Нет, воображаю, другое. Благодарю, мастер Риз. Надеюсь, вы пришли в чувство?
  — Да, хозяин.
  — Отлично. Готовьте же доспехи, и побыстрее.
  — Побыстрее?
  — Точно. Мы скоро окажемся на красной дороге, мастер Риз. Эта ночь, — добавил он, вставая и потирая руки, — окажется весьма восхитительной. Закончив с кольчугой, поточите меч — тот, что с красной полосой.
   "Доспехи? Меч?" Эмансипор ощутил, что внутри все плавится от нарастающего ужаса, и только сейчас осознал, какая какофония царит вокруг. Стоны балок и досок, скрипы соединений и расшатавшихся гвоздей, странные похлопывания по бортам — словно какие-то существа пролезают под килем, чтобы выползти с другой стороны.
  "Солнечный Локон" пьяно накренился, и темнота охватила небо за свинцовым переплетом окошка.
  И где-то далеко внизу, в трюме, кто-то закричал.
 
  Бена Младшая услышала жуткий крик и сжалась в вороньем гнезде.
   "О да, дорогая моя дочь, накатила тьма! Много ужасных тайн есть Там, Где Не До Смеха, и будь у нас черные крылья, была бы самая пора улететь, милая! Но кому дано убежать от страхов? Руки на глазах, видишь, и в голосах звучит горькое горе, но разум имеет свои крылья. О, бойся последнего полета! В бездну, когда всякая плоть осталась позади!"
  Странные звезды кружатся над головой, "Солнечный Локон" качает, словно ветер дует из последних сил. Черные волны лижут борта.
   "Но мы в безопасности, милая, здесь, над их жалкими судьбами. Мы словно королевы. Богини!"
  Однако очередной вопль доносится из нижней тьмы, и Бена Младшая понимает, что не чувствует себя королевой и богиней, и отрезок мачты с клубком скрипучих снастей — дотянись рукой — не кажется слишком высоким для избавления от ужасов, что творятся под палубой "Локона".
  А позади Бена Старшая каркает и бормочет, а волосы ее встали дыбом и развеваются, гладя лицо дочери, словно крылья мошек.
 
  — Кто там так орет? — воскликнул Хек Урс, что есть силы вытягивая вперед фонарь. Тени плясали по трещащему трюму, грубые волглые доски потолка касались макушки. Он пялился в сумрак, бусины пота холодили кожу лба.
  Другие тоже проснулись, хотя и не решились отойти от ведущего в кубрик люка; Урс припомнил — ухмыльнувшись с деланной бравадой — все эти белые выпученные глаза, открытые рты, круглые и темные, словно мелкие карманы в скалах, гнездилища чаек. Трусы!
  Ну, они ведь не солдаты, верно? Никто из них, вот и смотрят на Хека, Дыха и Птичу Крап. И пусть сами они мало искусны в солдатском ремесле... Нет, тут все очевидно, в них яростно верят теперь, когда дела быстро валятся в гнусную черную яму. Он встал — Птича и Дых прижались справа и слева — держа фонарь, зная, что у двоих по бокам мечи на поясах, благослови их Худ.
  — Брив пропал, — сказал Дых Губб, прекратив бесконечные мольбы. Голос был спертым, натянутым.
— Говорят, пошел вниз за бочкой или еще за чем-то.
  — Брив. Помощник кока? — спросила Птича.
  — Нет. Помощник плотника.
  — Его тоже звать Брив?
  — Да, и еще есть помощник плетельщика по имени Брив.
  Хек прервал глупый разговор.
— Итак, Брив пропал.
  — Помощник плотника Брив. Да.
  — Он пошел прямо вниз, верно?
  — Не знаю, — сказал Дых. — Но думаю, что да, если это он орал. Но мы точно не знаем, да? Может, какой-то другой Брив орал, как тут узнать?
  Хек повернулся, сверкнув глазами на одноухого приятеля.
— Почему бы кому-то из других Бривов орать?
  — Я не говорю, что другой, Хек. Я говорю, что мы не знаем, откуда Брив орал и Брив ли вообще.
  — И почему обязательно Брив?! — спросил Хек, громко и возмущенно.
  Дых и Птича переглянулись, Птича пожала плечами:
— Ни почему, любимый.
  — Если только, — сказал Дых, — все трое не пошли за одной бочкой!
  — Тут даже думать нечего! — возмутилась Птича. — Какое дело помощнику плотника до бочек? Вот вопрос! Помощник кока, это имеет смысл. Даже плетельщик, если ему нужно...
  — Ей, — вставил Дых.
  — Брив, что плетет веревки — она?
  — Да.
  — Ну, я о том, что воск хранят в бочках, верно? И деготь тоже, так что не проблема, если Брив-плетельщица пошла туда...
  — Послушали бы себя! — рявкнул Хек. — Какая разница, какой Брив...
  Из-за люка раздались крики.
  Дых фыркнул.
— Они нашли Брива!
  — Какого именно?
  — Не важно! — завизжал Хек. Затем глубоко вдохнул затхлый воздух, успокаиваясь. — Суть в том, что никто не пропал, верно? Тогда чей же крик мы слышали?
  Дых закатил глаза.
— Ну, мы как раз и пытаемся узнать, Хек. Кончай терять время, идем вниз!
  Хек Урс шагнул, вытягивая руку с фонарем.
  — Еще я слышал, — сказал Дых тоном ниже, — слышал слух, что Брив-плетельщица вообще не Брив, а Горбо, и он любит наряжаться девкой.
  Хек снова оборотился сверкнуть глазами на Дыха.
  Тот пожал плечами.
— Чему удивляться, такой находится на любом корабле...
  — И где ты это слышал? — поинтересовался Хек.
  — Э, скорее догадался. А что? Чертовски хорошая догадка, готов спорить.
  — Знаешь, чего бы я хотел? Хотел бы, чтобы тебе не отрезали ухо.
  — Я тоже...
  — Чтобы тебе отрезали язык вместо уха, Дых Губб.
  — Как нелюбезно, Хек. Знаешь, я тебе не пожелал бы потерять ни одну часть тела. До сих пор болит. Сильно жжет, особенно сейчас, когда я потею. Жжет, Хек. Тебе бы понравилось? И еще свист в ухе. Свистит и свистит...
 
  — Это не был крик жорлига, — уверил Эмансипор Риз, облизывая внезапно пересохшие губы.
  Бошелен, поправлявший рукава кольчуги, оглянулся и поднял бровь.
— Мастер Риз, это был предсмертный крик.
  — Не говорите, что Корбал Брош...
  — Естественно, нет. Мы слишком далеко от земли, чтобы мастер Брош начал охотиться на команду. Это было бы весьма неблагоразумно, ведь кто иначе будет управлять судном? — Бошелен натянул черные кольчужные перчатки и протянул руки Эмансипору — закрепить кожаные ремешки. — Весьма жалобный вопль, — пробормотал некромант. — Разумеется, мы предвидели.
  — Те гвозди, хозяин?
  Резкий кивок.
— Никогда не советую освобождать духов мертвых, удалять их от мест упокоения.
  — Даже приятно знать, что бывают такие места — покойные, хозяин.
  — О, извиняюсь, мастер Риз. Таких мест нет даже для мертвых. Я поленился, используя клише. Скорее это места вечного заточения.
  — Ох.
  — Естественно, духи восторгаются нежданной свободой, быстро находя дерзостные возможности и удобные случаи... каковые, по большей части, печально обманчивы и фальшивы. — Он подошел к мечу, извлек из ножен черненое лезвие. — Вот что делает иных смертных столь... полезными. Корбал Брош отлично понимает этих грубых духов.
  — Тогда почему вы готовитесь к бою, хозяин?
  Бошелен помедлил, окинув Эмансипора долгим взором, затем повернулся к двери.
— У нас гости.
  Эмансипор подпрыгнул.
  — Не нужно паники, мастер Риз. Прошу, отворите им дверь.
  — Да, сэр. — Он поднял засов и пошатнулся, когда в каюту вошли капитан Сатер, а за ней старший помощник. Женщина была бледна, но в остальном казалась невозмутимой; а вот Ловкач Друтер, похоже, наглотался особо крупных морских ежей. Он уставил на Эмансипора корявый палец и зашипел: — Всё твоя вина, Неудачник!
  — Тихо! — рявкнула капитан Сатер, сверля серыми глазами Бошелена. — Хватит обмана. Вы колдун.
  — Скорее заклинатель, — отозвался Бошелен. — Я и не думал вас обманывать, капитан.
  — Он вонючий маг, — почти зарычал Ловкач. — Наверно, его вина тоже есть! Скормите их дхенраби, капитан, и мы дойдем до Мыса Безнадежности без осложнений... ради Буревестников! — вдруг задохнулся он, лишь сейчас разглядев воинственные приготовления Бошелена. Ловкач попятился к входу, хватаясь за короткий меч у пояса.
  Капитан Сатер повернула голову, сверкая глазами.
— Иди вниз, Друтер. Узнай, что парни нашли в трюме. Дыханье Худа, узнай, живы ли они еще! Иди! Вон!
  Ловкая Друтер оскалил на Бошелена выщербленные зубы и выбежал.
  Вздох Сатер был неровным.
— Что поразило наш корабль? Кажется, сам воздух сперт от ужаса из-за одного крика. Послушайте корпус — мы вроде готовы взорваться! Объясните! И почему, ради Худа, вы облачились для битвы?
  — Мастер Риз, — вполголоса проговорил Бошелен, — налейте нам вина, прошу...
  — Мне вино не интересно!
  Бошелен нахмурился на Сатер и повторил:
— Налейте нам вина, мастер Риз...
  Эмансипор пошел к сундуку, в коем Бошелен хранил запасы горшочков, бутылей и фляг. Пока он склонялся, выискивая в этой коллекции нечто сравнительно безвредное, Бошелен продолжил разговор с капитаном.
  — Паника всегда случается при пробуждении духов, капитан Сатер. Словно пыльца в воздухе, эти семена ужаса укореняются в каждой смертной душе. Умоляю быть бдительной, дабы страх не поглотил вас.
  — Так это был какой-то безмозглый ужас?
  Эмансипор почти видел слабую улыбку, которая наверняка сопровождала слова Бошелена:
— Вижу, идеи освобожденных духов недостаточно, чтобы вас сразить. Я впечатлен. Ясно, вы пережили немало закаливших нервы авантюр. Признаюсь, я чувствую облегчение, видя ваше спокойствие перед лицом таких обстоятельств. Однако крик этот означал ужаснейшую смерть кого-то из ваших людей.
  За спиной Эмансипора повисло молчание. Он поднял к глазам бутылку черного пузырчатого стекла, чтобы отпрянуть при виде толстой печати с черепом на боку. На горлышке позвякивала связка мелких косточек. Он поспешно ее спрятал и начал искать другую.
  — Духи, — заявила капитан Сатер холодным, мертвым тоном, — редко наделены способностью убивать живых.
  — Весьма верно, капитан. Но, разумеется, бывают исключения. В особенности на красной дороге, в живом потоке Не До Смеха. Увы, на редкость дурное сочетание событий. Чтобы окончательно убедиться, что же пробудилось внизу, мне нужно побеседовать со спутником, Корбалом Брошем...
  — Еще один проклятый колдун.
  — Скорее чародей особого типа.
  — Так где он? На так давно был на палубе, да пропал — я ожидала найти жуткого евнуха здесь, рядом с вами.
  Эмансипор нашел другую бутылку — мутно-зеленое стекло без устрашающих маркировок. Изогнулся, рассматривая содержимое в свете лампы, и ничего неподобающего в темной жидкости не обнаружил. Удовлетворенно взял бокал, вытащил пробку и налил хозяину до краев. Затем помедлил и — с великой осторожностью — понюхал.
   "Да, настоящее вино". Слуга облегченно выпрямился и вручил бокал в левую, скрытую железной перчаткой ладонь Бошелена; заклинатель как раз небрежно заметил:
— Капитан Сатер, советую вам не вносить столь... грубых определений в описание Корбала Броша. Мастер Риз может подтвердить: чувствительность моего компаньона зачастую жестоко страдает от безапелляционных и...
  — Ладно, ладно, проклятье. Он похож на загнанного в угол краба. Но вы так и не ответили. Куда он делся?
  — Ну, — Бошелен помедлил, отпивая вино, — учитывая его опыт, я полагаю... — Необъяснимая, внезапная пауза заклинателя растянулась на пять, семь, десять ударов сердца. Затем он медленно повернул голову к Эмансипору. Странный огонь пылал в обычно ледяных глазах, мелкие капли пота смочили не только лоб — нет, они повисли на бороде и подстриженных усах. — Мастер Риз. — Голос Бошелена прозвучал придушенно. — Вы вернули бутылку в сундук.
  — Э... да, хозяин. Еще желаете?
  Держащая бокал рука уже дрожала. Странный, дерганый шаг к слуге. Бошелен совал ему в руки меч.
— Заберите его. Быстро.
  — Хозяин?
  — Темно-зеленая бутыль, мастер Риз? Простое стекло, продолговатая, шейка булавой.
  — Да, именно она...
  — В следующий раз, — задохнулся Бошелен, вспыхнув лицом: такого оттенка Эмансипор еще не видывал... нет, никогда на солидном, бледном лице хозяина... — В следующий раз, мастер Риз, любую из бутылок с черепом...
  — Но, хозяин...
  — Кровяное вино, мастер Риз, весьма опасный напиток — о чем предупреждает форма шейки. — Он стягивал кольчугу; казалось, у него заболел живот. — Предупреждение... о боги! Даже девица Тоблакаев улыбнулась бы! Вон отсюда, мастер Риз — вон отсюда!
  Капитан Сатер смотрела в недоумении.
  Эмансипор Риз побежал к двери, держа меч, и открыл ее. Едва он перешел порог, капитан Сатер попыталась сделать то же самое, но Бошелен размытым движением метнулся, хватая ее рукой за горло.
— Не ты, женщина.
  Скрипучий, почти животный голос трудно было узнать.
  Сатер шарила в поисках меча — но Эмансипор различил треск оторванных пряжек и кожи, женщина издала слабый вскрик...
  И ох, как быстро Эмансипор побежал по коридору, захлопнув за собой дверь.
  В каюте стуки, грузные шаги, еще один приглушенный вопль...
  Эмансипор облизнул сухие губы — да, он все понял, трудно ли? "Кровяное вино, где я это слышал? Тоблакаи, сказал хозяин. Они, великаны — варвары. Смола деревьев, да, смешанная с вином. Вроде невинно?"
  Ритмичный скрип и стук. Женские вздохи, мужское пыхтение.
  Эмансипор заморгал, глядя на меч. Слишком длинный двуручный эфес. Серебро и шар оникса. Отлично сбалансированный и блестящий, словно мокрый.
  Отчаянные стоны донеслись из-за прочной дубовой двери.
  Он вспомнил форму бутылочной шейки, поглядел на рукоять и навершие меча. "Ох. Один глоток? Всего один? Боги подлые!"
 
  — Слышала?
  Птича Крап оглянулась на Дыха Губба.
— Слышала что?
  — Воду. Течет. Похоже, нас пробило!
  — Нет, не пробило — пойми, у нас ноги заплетались бы, шагая по колено в воде. Язык Маэля! У нас нет пробоины, Дых, у нас нет ничего такого, так что закрой калитку!
  Они говорили шепотом, понимая, что лучше быть тихими, пока Хек Урс ползет все ближе к носу, определяя, кто же так орал. Может, он как раз находит останки бедняги или, того хуже, ничего не находит, кроме пятен липкой жижи, воняющей в темноте железом...
  — Слышу воду, Птича, клянусь. Поток, плеск и бульканье — боги, с ума сойду!
  — Тихо, проклятый.
  — Ты глянь на гвозди — эти, новые — гляди, они сочатся красным...
  — Ржавая вода...
  — Нет, не...
  — Хватит. Смотри, Хек идет.
  Это заставило Дыха Губба замолчать, он лишь сопел и часто дышал рядом. Они присели на центральный помост, проходящий вдоль киля. Они напрягали глаза, следя за качающимся в пятнадцати шагах кругом фонарного света. Смотрели за открытую дверь, черную и покоробленную.
  Наконец силуэт Хека закрыл собой свет.
  — Глянь! — зашипел Дых. — Он, идет!
  — Смельчак, — пробормотала Птича, покачивая головой. — Нужно было за него выйти.
  — Он не такой уж смелый.
  Она не спеша вытянула нож и встала к нему лицом.
— Что ты сказал?
  Дых Губб не уловил угрозы в тоне и кивнул, показывая вперед.
— Идет и оглядывается.
  — А, ладно. — Она спрятала нож.
  Хек, пятясь задом, закрыл дверь в носовой отсек, повернулся, поднял фонарь и поспешил к ним.
— Ничего. Никого и ничего.
  Дых Губб взвизгнул и ударил рукой по бинту на голове.
  Хек и Птича вытаращились.
  — Кто-то меня куснул!
  — Куда именно куснул? — спросил Хек. — Это призрак уха, Дых Губб. Его уже нет, помнишь?
  — Клянусь...
  — Твое воображение, — заявила Птича. Поглядела на Хека Урса. — Так что нам теперь делать?
  Кто-то шагал по трапу; они обернулись, увидев подбирающегося ближе Ловкача Друтера.
  — Обыскали все, сэр, — доложил старпому Хек. — Не нашли никого и никаких улик.
  Ловкач присел, собирая их в круг.
— Слушайте, вся треклятая команда проснулась, глаза так и рыскают — никто работать не желает...
  — Перекличку делали? — спросил Хек. — Кого не хватает?
  — Брив — плетельщицы.
  — Уверены?
  — Так мне сказали. Коротышка с рыжими волосами и толстыми ногами...
  — А Горбо там?
  Ловкач кивнул.
  Хек и Птича обменялись взглядами.
— Уверены? — спросил Хек.
  Ловкач скривился. — Да, он и доложил о пропаже Брив.
  Птича Крап усмехнулась.
— Лично?
  — Нет, мне передали.
  — Больше никто не пропал?
  — Ну, толстый пассажир, тот, что всегда рыбачит.
  — Ой! — Дых снова ударил по виску в повязке.
  — В чем дело? — удивился Ловкач. — Что с твоей головой?
  — Не слышали? — спросила Птича и пояснила: — Кто-то пришел и отрезал ему ухо — когда он спал. Можете поверить? И теперь это призрак уха.
  — Ты можешь слышать призраков? — Трое беглых солдат уставились на старпома. Хек Урс отозвался: — Может, только они иногда кусаются.
  — Ужас какой! — Ловкач встал и торопливо пошел назад, становясь тем темнее, чем дальше отходил от круга света.
  Наверное, потому трое беглых солдат на помосте не смогли понять, что возникло позади старпома и отгрызло ему голову.
 
  Словно клякса в мутном море, палуба "Солнечного Локона" была пятном далеко внизу под Беной Младшей и ее кудахчущей мамашей. Края размыты, лишь чернота показывает, что корабль еще есть, да еще круговороты брызгающей пены накатываются со всех сторон, светящиеся бутоны с багряной каймой расцветают в ночи.
  Паруса хлопают, но "Локон" идет, не замечая ветра, плетется по красной дороге. Никого не видно у штурвала. Лишь тени, запутавшиеся в снастях и такелаже. Нет и фонаря на носу, чтобы освещать дорогу.
  Около люка в трюм сгрудилась большая часть команды. Целое королевство песка высыпали, создав защитный круг для невезучих моряков — деталь, вырвавшая из раззявленного рта Бены Старшей трепещущий смех.
  Сверху рьяный ветер разорвал в длинные клочья пелены серых облаков, но в разрывах показываются не новые миры, а лишь бездушная, беззвездная тьма.
  Места, Где Не До Смеха посылают безжизненные знаки изменчивому, чуждому небу ночи, и Бена Младшая села, поджав колени, крепко охватив грудь руками, содрогаясь в волнах слепого, отчаянного ужаса.
  А высохшая голова матери качается в ритмическом ободрении, напевая словно ворона. "Похоть и смерть — эта ночь, губительная шарада любви и потерянных сокровищ! О, утопическая обстановка подобна влажным мечтаниям философа — да, все танцоры медлят, будто свободные ноги пригвождены жуткими шипами разума! Экзальтированная музыка порождения! Неудачливый дурак, похоже, отметил нас всех — не благословить ли нам блаженного безумца и шутника, потаенного в запертом сундуке? Но нет, поистине зачаровано дитя — никем иным, как тем, кто лишился всякой связности!
   Мы с тобой, любимая, мы переживем ночь. О да. Бена Старшая обещает! Безопасность от любого алчного вреда. Твоя дражайшая, любимая мама разбухнет до достойных пропорций, ибо таковы текучие эманации красной дороги, шепот обещания правой власти над всякой материей. Надежда, надежда, верно.
  Не плачь, дочка. Согрейся в неослабных объятиях матери — ты защищена от мира. Защищена все сильнее. Дева по крови, дева по детскому разуму, дева, да, девичество — главная твоя сила. Сладчайший поцелуй, который выдержит, пожалуй, лишь истинно любящий твои нужды.
  Ты моя на веки веков, даже нынче ночью, и я позабочусь обо всем, сколь бы жутким, отчаянным и гневным не был зов снизу!
  Позволь мне принять каждый всхлип твоих губ, дочка. Сила моя крепнет!"
 
  Крик. Внезапно раскрытые глаза. Слабый первобытный трепет. Душа напрягается, сжимается, ожидая повторения, ибо лишь при повторении лицо рисуется в темноте неведомого, лицо поистине испуганное и пугающее, искаженное болью или — это как пожелаете — искаженное светом нечаянного восторга. Но увы, последний достигается слишком редко, ведь раскрытые истины мрачны, и появляются они одна за другой, без остановки.
  Крик. Дыхание замирает, сердце не бьется. Что будет?
  А теперь взрыв криков. Из трех глоток. Да, это совершенно... иное.
  Грохот и топот, дикое колыхание недостаточного света где-то внизу. Башмаки на скользкой палубе, вопли нарастают, хриплые, словно нежная ткань порвана вихрем звука. Что ж, вот мгновение, когда все балансирует на острие ножа, бездна зияет, ветер несет хрупкие отзвуки забвения — неужели пришло безумие? Неужели выпущены на свободу Насилие и не выбирающая жертв Беда? Смазанные фигуры налетают одна на другую, рты распахнуты, лица под каблуками, тела валятся за борт, трещат кости, брызжет кровь, грязные пальцы в глаза... ох, сколь многое дано судьбами заклятию безжалостного безумия.
  Зычный, порождающий эхо рык — вот все, что нужно. Глас командира, возвращающий души от края.
  Если бы он оказался там, в ставшей стадом команде, силой и железной хваткой задержав миг спасения!
  Но ужас плыл в знойных течениях ночи, сочился в плоть и разум — и вот, вслед ужасным воплям снизу, расцвел хаос.
  Жизнь, как с полным основанием мог бы сказать Бошелен — родись у него мысль высказать комментарии — всегда склонна к глупости и логическому ее следствию, жестокому самоуничтожению.
  Но, разумеется, он был слишком занят в каюте, изливая бесконечный поток семени в почти потерявшую сознание и не способную сопротивляться капитана Сатер. Это, как все прекрасно знают, есть вершина мужской доблести, славы и возвышения.
 
  В свете дико качающегося фонаря безголовое тело Ловкача Друтера продолжало сучить ногами, кровь хлестала из рваного кошмара шеи. Руки метались и сжимались, словно у обезумевшей марионетки. Птича Крап, Дых Губб и Хек Урс, одновременно содрогнувшись, ринулись на нос — не на нос Ловкача, ибо таковой пропал вместе с головой, а в переднюю часть корабля — но в процессе ноги их поскользнулись, и все трое с визгом свалились в заплесневелый трюм, забарахтавшись там (Хек все еще держал фонарь) во внезапно промокших одеждах, воняющих мочой и — в случае Дыха — кое-чем еще более гнусным.
  Ищи убийца их души, жатва практически не потребовала бы усилий. Но никто не спустился вслед, и кроме тройных воплей и стука башмаков Ловкача — а затем, следует добавить, панического топота с палубы — не слышно было ни скрипа, ни шелеста, ни лязга клыков, ни шипения оскаленной пасти.
  Однако ужас крепко держал бывших солдат за глотки — особенно когда Ловкач Друтер сел, а затем, изогнув руки и ноги, неловко встал. Кровь залила торс сзади и спереди; в уме Хека пронеслась сопровождаемая отвращением мысль, что этому типу лучше было бы воспользоваться полотенцем. Ловкач вытянул руки и сделал шаг к ним.
  Шаг заставил его упасть с помоста, и вопящее трио удвоило усилия, когда безголовый старпом плюхнулся сверху.
  Пальцы схватили что смогли, Дых взвыл, потеряв второе ухо — казалось бы, благословенная симметрия, но нет, ужасные звуки, чавканье и хруст, вонзились в мозг, споря с нескончаемым плеском воды.
  Беспорядочно молотя руками, он отполз от тянущегося трупа и упал лицом в желоб, обнаружив, что рот внезапно заполнился маслянистой шерстью. Завизжал, инстинктивно сжав зубы и задыхаясь. Жалобный писк крысы оборвался на слишком высокой ноте, как будто были пронзены воздушные пузыри — и поток весьма мерзких жидкостей заполнил рот Дыха Губба.
  Желудок взбунтовался с поразительным эффектом, отбросив изуродованную крысу на добрую сажень, на помост, где она и упокоилась кверху брюшком, поджав лапки; мокрый от крови язычок свисал из распахнутой пасти.
  Тем временем Хека Урса душил безголовый старпом — похоже, он хотел себе голову, и подошла бы любая. В результате Хек забыл, как опасно пользоваться фонарем, превратив его в оружие. Да, инстинкты его подвели: такое оружие было бы эффективно лишь при ударе по затылку врага. Затылка же на месте не было. Жесткая горячая бронза заполненного маслом фонаря врезалась Урсу в лицо, воспламенив бороду и сломав нос. Ослепнув, он отбросил фонарь, разливая полотнища огня.
  Длинное полотнище угодило Птиче между ног, потому что она в этот момент сидела. Едва жар опалил нежные части, женщина задергала ногами, продвигаясь назад, и скользнула по мертвой крысе. Голова встретилась с носовой переборкой корабля, издав солидный треск. Глаза закатились, Птича потеряла сознание.
 
   Кровь загасила тлеющую бороду. Хек обеими руками — один за одним — ломал ухватившие горло пальцы. Ловкач Друтер издал серию анальных звуков, означавших, скорее всего, боль. Наконец Хек Урс смог высвободиться и вспрыгнул старпому на спину, молотя руками с напрасной энергией.
  Показался Дых Губб — безухая голова ужасна в мерцающем свете пожара, рвота течет по подбородку, мешаясь с кровью изо рта. Выпученные глаза заметили Хека...
  — Убей его! Убей! Убей!
  — Я стараюсь, проклятый дурак! — взвыл Хек. — Дай меч! Гвоздь! Дай веревку, чтоб тебя!
  Дых Губб побрел прочь.
— Ищи сам! Я тут не останусь — ни за что — и никогда больше сюда не приду!
  Хек с руганью потянулся за ножом. Не отпуская сопротивляющееся тело Ловкача, изогнулся и полоснул старпома под колени — раз, другой.
— Теперь попробуй походи! — прорычал он и захихикал, спрыгивая на помост, сбивая оставшиеся языки пламени. Подался к Птиче Крап.
  — Проснись, любимая! Уходим отсюда... проснись!
  Третья увесистая оплеуха заставила затрепетать веки, затем глаза ее открылись, смотря без всякого понимания.
  Но Хек не мог ждать. Он пытался поставить Птичу на ноги.
— Идем, сладкая. Тут демон или еще что... Дых уже сбежал, ублюдок — идем, пора.
  Она тупо смотрела на него.
— Судно в огне. Нехорошо.
  — Пошлем сюда команду, каждого проклятого. Пусть работают.
  — Хорошо. Да. Нехорошо, если все загорится.
  — Да, дорогая, нехорошо. Вот, шагай...
 
  Когда Хек Урс утащил бормочущую Птичу по крутому трапу на палубу, безголовый труп Ловкача Друтера оказался — более или менее — предоставлен сам себе. Он попытался встать но, увы, ноги отказались работать. Бесполезный старпом сел на помост, опустив руки на бедра; ладони бессильно болтались.
  Искра жизни способна пролетать неизмеримые расстояния, вспыхивать в местах самых неожиданных, способна пробираться по мышцам и нервам, словно белка с оборванным хвостом. Иногда, когда сама жизнь убежала, искра остается. На недолгое время.
  Сев, Ловкач прекратил всякие шевеления, и легкая дрожь в плечах скоро затихла. Даже кровь переставала течь из ран, последние капли были особенно густыми и вязкими.
  И никакого признака злобного убийцы.
  Языки пламени, с вполне предсказуемой алчностью пробиравшиеся по смоленому трюму, внезапно замерцали и потухли.
  Раздались тихие шаги, вниз со стороны носа. Широкоплечая, почти нелепо массивная фигура в длинной черненой кольчуге скользила в сумраке. Тускло-серая рука с толстыми пальцами протянулась к раздавленному тельцу крысы.
  Тихий всхлип вырвался из пухлых губ Корбала Броша.
  Последняя крыса "Солнечного Локона". Его излюбленная, хотя и временная служка. Свидетельница чудовища, убившего старпома с весьма эффективным рвением. Да, разумеется, голова жертвы отсутствует. Идеальная осмысленность, все верно.
  Корбал Брош помедлил, склонил голову к плечу, выставляя надежно сидящее на месте ухо.
  Кажется, паника наверху уменьшилась. Может быть, команда покинула судно и ох, как это было бы печально. Разумеется, капитан с Бошеленом не допустили бы подобного. Разве не знает Бошелен, как почитает Корбал мириад этих жалких, не особенно здравых жизней? Ему обещана жатва, да, едва они станут бесполезными. Обещана.
  Что же, Корбал Брош мог бы преследовать их, если они действительно сбежали...
  Хриплое хихиканье из темноты — откуда-то издалека, с кормы.
  Корбал Брош нахмурился.
— Грубо, — сказал он, — эдаким образом прерывать мои чудные мысли. Очень грубо.
  Хихиканье стало сплошным хрипом, приплыл голос:
— Ты.
  — Я, — ответил Корбал Брош.
  — Нет, не может быть.
  — Но есть.
  — Ты должен умереть.
  — Так и будет. Однажды.
  — Скоро.
  — Нет.
  — Я тебя убью. Сожру твою круглую голову. Вкушу горькую сладость круглых щек. Буду лакать из лужи крови.
  — Нет.
  — Подойди ближе.
  — Это я могу, — отозвался Корбал Брош, выпрямляясь и шагая к корме. Миновал зернистый прямоугольник менее выраженной тьмы, то есть незапертый люк. В скрытой кольчугой руке был короткий топор в форме полумесяца и, казалось, он источает маслянистую грязь. Потеет самым зловещим образом.
  — Этим мне не повредишь.
  — Да, боли не будет. Но я не желаю тебе повредить. — И Корбал зашелся смехом. — Я тебя порублю на куски. Без боли. Хочу взять некие части.
  — Дерзкий смертный. Мы воистину испытаем друг друга... но не прямо сейчас.
  Корбал Брош замер. Демон, понял он, ушел. В разочаровании он засунул рукоять топора за пояс. Принюхался. Попробовал тьму на вкус. Вслушался в хлюпанье и журчание воды под килем. И, почесав зад, повернулся, ступив на трап.
  До верха он не добрался. Впрочем, и не собирался.
 
  При звуках хаотичных беспорядков на центральной палубе, последовавших сразу за воплями снизу, Эмансипор Риз пригнулся в двери каюты, взирая на визжащую, рвущую волосы, царапающуюся толпу матросов. Они метались туда и сюда. Тела летели за борт. Все новые вопли невозбранно возносились из люка в трюм. Тогда он пробормотал:
— Только не снова.
  Вот так мир закручивается вокруг себя, извитой как волос с лобка, качаясь и склоняясь под напором первого же ветра, если штанам случается упасть и холодок поджимает вечно скрытые места — скрытые, как другая сторона луны, о да; вот так жизнь выходит из-под контроля снова и снова, и сцены повторяются, зловещие и нечестивые... что же, он почти ожидает услышать хруст дерева о лед и скалы, визг тонущих в трюме коней, шатающиеся фигуры, мелькающие искаженные лица в разводах крови. И воет ветер, словно нанося тьму со всех сторон — безумная ночь, подходящая для убийств и разрушения.
  Но это, ободрил он себя, было очень давно. Другой корабль. Другая жизнь.
  А сейчас... ну ладно!
  Покрепче перехватив слишком большой меч Бошелена, Эмансипор Риз выпрямился и взошел на мостик. Высоко воздел оружие. И проревел:
— Матросы, подчиняйтесь! Подчиняйтесь приказам, чтоб вас!
  Энергичный рев, неизменно издаваемый офицерами при исполнении, заставляет служилых повиноваться. Он способен, если позволяют судьбы, достичь узла разумности размером с мелкий орех, который можно отыскать в головах большинства матросов; он сможет, при благословении Госпожи и сдержанности Маэля, сотрясти сии фигуральные орехи и вернуть порядок, подчинение...
  — Это Манси Неудачник! Все из-за него! Хватай!
  — Ах, дерьмо.
 
  Дых Губб, несчастный в своей безухости, высунул уродливую голову из люка и, выпучив глаза, наблюдал за безумным набегом на лакея, столь уместно прозванного Неудачником. Тому случилось иметь при себе огромный меч, которым он начал угрожающе помахивать в надежде отогнать рычащую матросню. Но кофель-нагель выбил оружие из рук Манси; Дых увидел, как оно закружилось в воздухе — летя прямо к нему.
  Дых Губб заблеял, ныряя обратно, и огонь вспыхнул между глаз. Кровь брызгала во все стороны, когда он поднес руки туда, где обычно был нос, но обнаружил лишь две мокрые, пенящиеся дырки. Он упал набок и пополз от люка. Ужасный запах холодного железа проник в мозг, подавляя даже боль. Этого, в соединении с бесконечным журчанием воды — которая, кажется, струилась теперь из ослепших глаз — и каким-то отдаленным потрескиванием, оказалось слишком много для измученных чувств, и благое забвение накатило, погружая его в черный прилив покоя.
  На время.
  Хек Урс, вытаскивая Птичу Крап наверх, огляделся и увидел Дыха неподвижно лежащим на палубе, голова была в луже крови. В приливе ослепительно — горячего гнева он перетащил Птичу через край люка и бросил там, выхватывая короткий меч. Совсем недавно он и думать о нем не мог.
  Десятка два матросов толпилось около чего-то у основания мачты, размахивая линьками; затем они подняли неуклюжее тело, спутывая ему руки и прижимая к мачте. Манси Неудачник, забитый до бесчувствия или того хуже, привязанный за локоть, дергано поднимался ввысь.
  — Что вы творите, ради Худа? — проревел Хек, подскакивая к толпе.
  Женщина по имени Мипл — волосы похожи на заброшенное гнездо стервятника — резко повернула голову и оскалила желтые зубы:
— Неудачник! Пытался нас убить! Приносим в жертву Маэлю!
  — На вершине мачты? Идиоты, спустите его!
  — Нет! — Заорал кто-то, покачивая кофель-нагель, словно делал особо важную работу.
  Хек ощерился, пытаясь припомнить имя этого типа.
— Вистер, что ли?
  — Ты не морской человек, Хек Урс — и не пробуй спорить! Погляди на себя, треклятый солдат, дезертир!
  — Манси не ...
  — Он отрубил нос твоему другу!
  Хек замолчал, кривясь сильнее. Вытер кровь с собственного носа, услышав щелчок.
— Он?
  — Да, тем большим мечом — он застрял в борту. Видишь кровь на лезвии? Кровь Дыха!
  Целый хор подтвердил эту подробность, головы закивали со всех сторон, и каждая ловко сплевывала на сторону, усугубляя заверения Вистера.
  Хек вложил меч в ножны.
— Что ж, вира помалу!
 
   "Милая дочь, что грядет? Слушай скрип и шум, треск и стоны! Пуская петарды, идет безумный демон! Чувства бессильны, свеча разума задута. Готовься, сладость моя, вместе мы широко перережем ему горло, изольем кровавый дождь на глупцов внизу!"
  Воронье гнездо пришло в мягкое, почти циркулярное качание, когда всякое направление было утеряно и "Солнечный Локон" заплясал на волнах, постепенно разворачиваясь поперек красной дороги, Где Не До Смеха. Внизу мельтешили фигурки, раздались наконец-то призывающие капитана крики — затем пришли жуткие вести о жестоком убийстве Ловкача Друтера в трюме, о нападении неведомого зверя. Зверя, который, расслышала Бена Младшая, смог исчезнуть в воздухе. На палубе вновь родилась паника.
  Дрожа, она вдруг поняла, что вслушивается, затаив дыхание, как что-то громоздкое неспешно ползет по мачте. Вверх и вверх, по слову матери. Демон. Бена еще крепче сжала ножичек в руке. Перерезать горло, да. С помощью матери.
   "Слушай! Почти здесь!"
 
  Покрытый потом Бошелен скатился с капитана Сатер.
  Она застонала и сказала:
— Глотнуть бы.
  Он поморгал, избавляясь от жжения в глазах, посмотрел на нее.
— Самые жуткие последствия грозят вкусившему кровяного вина Тоблакаев. Смиренно извиняюсь, капитан.
  — Значит, со мной покончено?
  — Надеюсь.
  Доспехи, ремни, пряжки и белье усыпали пол каюты. Фитиль фонаря угасал, заполняя углы вонючими тенями, свет становился все тусклее. Где-то поблизости что-то капало, но эта подробность их вовсе не встревожила.
  Сатер села ровнее.
— Слышишь?
  — Смотря что.
  — На палубе — и мы в дрейфе... никого у руля!
  Взгляд упал на обнаженную грудь Сатер — блузку он сорвал в первые мгновения безумства — округлые холмы чуть колыхались, а потом качнулись, когда она протянула руку за одеждой — и Бошелен снова взволновался... Сморщившись, он отвел взор.
— Мы обсуждали несчастную эту ночь, — произнес некромант, отыскивая поддевку (один рукав был оторван по швам) и натягивая через голову. Пригладил тронутые сединой волосы.
  — Духи, — зарычала она, вставая, чтобы натянуть брюки, и морщась при каждом движении.
  — Не в этот раз, — ответил он, расчесывая пальцами бороду. — Лич.
  Сатер замерла.
— Как, во имя Худа, лич смог пробраться на мой корабль?
  — Гвозди, а может, еще что. Корбал Брош знает лучше, не сомневаюсь.
  — Наверняка я уже спрашивала... Где он?
  — Полагаю, бродит по Путям. Возможно, преследует тварь по закоулкам Худова королевства. Великий риск, смею добавить. Владыка Смерти не питает к Корбалу нежной привязанности.
  Женщина прищурилась.
— Худ знает твоего дружка... персонально?
  — Боги обидчивы. — Бошелен поднял кольчугу, звенья струились в руках. — Я должен взять меч. Если лич действительно шагнет в наш мир, здесь, на корабль... что же, мы поистине предстанем перед вызовом.
  — Вызовом?
  — Да, как остаться в живых.
  — Это не мы! — закричала она неожиданно.
  Бошелен замер, хмурясь.
— На вас охотятся. — Он кивнул себе. — Как мы и подозревали. Кто идет по следу, капитан?
  — Откуда мне знать?
  — Опишите свое преступление.
  — Это ничего никому не даст. Вовсе не преступление. Не совсем. Скорее... готовность воспользоваться.
  — Ах, некое искушение, которому поддаешься, наплевав на все последствия.
  — Именно.
  — Мгновенное отпадение от морали.
  — Точно.
  — Оказия выиграла битву с долгом.
  — Так мы и будем оправдываться...
  — Защита, основанная на природной слабости, достойна невоспитанных детей и кусачих собак. Вы и ваша когорта — люди вполне взрослые, и если вы потеряли честь, гневная кара неизбежна. Вы заслуживаете обширной аудитории, толпы, выражающей цивилизованную радость при виде вашей жестокой участи.
  Она не сразу закрыла рот. Протянула руку и нетерпеливо схватила меч, прилаживая пояс на соблазнительно округлые бедра.
— Тебе ли говорить.
  — Что вы имеете в виду?
  — Искушения и кусачие собаки, все такое. Проклятие, я едва могу ходить. Воображаешь, люблю изнасилования? Я даже пыталась взять нож, но ты выгнул руку...
  — Хорошо известно, что кровяное вино — даже крошечные следы на губах и языке — вызывают соответствующую похоть в жертве. Изнасилование перестает быть подходящим термином...
  — Все равно, что где перестает, Бошелен! Я ведь не соглашалась, да? Ну-ка, ради Худа, надевай доспехи — может, вес у тебя всё опустит, чтобы я могла мыслить спокойно... и не бойся, я тебе не перережу горло. Пока мы в опасности.
  — Я извинился. Импульс вне моего контроля...
  — Лучше бы ты схватил лакея...
  — Не имея соответствующей склонности, капитан, я просто убил бы его.
  — Еще не кончилось.
  — От души надеюсь, что кончилось.
  Она подошла к двери и распахнула ее, встав на пороге.
— Колдун, можем мы убить лича?
  Бошелен пожал плечами.
  — Ох, хотела бы я убить тебя прямо сейчас.
  Он снова пожал плечами.
 
  Едва дверь каюты захлопнулась и затихли торопливые шаги капитана, Бошелен обернулся — как раз вовремя, чтобы увидеть Корбала Броша, выходящего из мерцающей стены.
  — Глупая женщина, — сказал евнух тоненьким голосом, направляясь к сундуку. — Знала бы она, каково настоящее отсутствие сексуального удовлетворения...
  — Глупая? Вовсе нет. От потрясения к стыду и негодованию. Она имеет право быть рассерженной — и мною, и своей жадной реакцией. Я уже задумываю ученый трактат об этическом контексте кровяного вина. Члены ободрены химическим способом, желание подобно потопу, превозмогая все прочие функции. Вот рецепт буйства, способствующего размножению... а может, и не способствующего. Так приятно сознавать, что кровяное вино — редкость. Вообрази готовый и доступный всем людям запас. Да, они плясали бы на улицах, кипя ложной гордостью и, хуже того, ужасающей наглостью. Что до женщин... да, постоянно преследуемые мужчинами, они быстро растеряли бы организационные таланты, и цивилизация впала бы в длительный гедонистический коллапс непомерных пропорций — скорее, чрезмерных пропорций... о, ладно. Разумеется, нужно будет редактировать с осторожностью и тщанием.
  Корбал Брош встал на колени перед своим сундуком и распахнул крышку. Чары развеялись с тихим звоном, словно билось стекло.
  Бошелен хмуро поглядел в широкую спину друга.
— Чувствую смирение, смотря, как ты это делаешь.
  — Ах! — крикнул Корбал Брош, склоняясь и смотря на свое шевелящееся, булькающее, хлюпающее создание. — Жизнь!
  — Оно голодно?
  — О да, голодно. Да.
  — Увы, — заметил Бошелен, подойдя к спутнику и взирая на содрогающегося в сумрачной пещере монстра, дюжина его блестящих глаз пялилась на него. — Хотелось бы, чтобы оно было способно к чему-то большему, нежели тяжкие содрогания. Даже слизень убежал бы от него, не запыхавшись...
  — Хватит, — вздохнул Корбал Брош. — Давно прошедшее время. Я ведь выловил всех крыс на борту?
  — Именно, и я гадал, ради чего.
  — Ребенок теперь носится на множестве лап.
  Брови Бошелена взлетели.
— Ты впаял конечности крыс в свое порождение?
  — Лапы передние и задние, челюсти, глаза и позвоночники. И хвосты тоже. У ребенка много, много ртов. Острые зубки. Хлюпающие носики, ушки на макушке, поросль хвостов.
  — Но кто же позволит обглодать себя?
  — Ребенок вырастет, вбирая в себя всё, и станет более активным, станет больше и голоднее.
  — Ясно. Есть ли пределы его дородности?
  Корбал Брош поднял взгляд и улыбнулся.
  — Ясно, — повторил Бошелен. — Ты намерен послать дитя на преследование лича? По Путям?
  — Охота, — закивал евнух. — Мое дитя на вольной охоте!
  Он облизал толстые губы.
  — Команда будет рада.
  — На время, — хихикнул Корбал.
  — Ну, отлично, я оставляю дело на тебя, а сам пойду искать меч — на тот случай, если твой ребенок пригонит нежеланного гостя.
  Однако Корбал Брош уже бормотал заклинания, забывшись в своем — нет сомнения, прекрасном — мире.
 
  Эмансипор Риз открыл глаза и обнаружил, что смотрит в жуткое иссохшее лицо древней, беззубой и почти лишенной кожи женщины.
  — Тетя Нупси?
  Где-то рядом голосок каркнул, затем хрипло произнес:
— Теперь ты мой, демон. Перерезать горло. Вырвать язык. Выкрутить нос. Содрать брови. О, доставить боль, чтобы слезы струились из глаз и кровь отовсюду! Агония, нервы в огне! Кто такая тетя Нупси?
  Эмансипор схватился руками за нависшее мертвое лицо, оттолкнул труп в сторону. Тот сложился в углу плетеной корзины.
  — Я тебя за это достану! Видел нож? Начнем с пупа! Налягу и покромсаю на пласты, отсеку запястья — и руки на палубу! Мужья — напрасная трата времени, так что не думай! Спорим, она тебя ненавидела.
  Синяки, болезненные шишки на лбу, вкус грязи и крови на языке, ребро или сразу три сломаны, ломота в носу. Эмансипор Риз пытался вспомнить, что стряслось, понять, где он оказался. Тьма сверху, слабое призрачное свечение от седовласого трупа, со всех сторон скрип, стоны ветра. И кто-то говорит. Он повернулся на локте.
  Тощая девочка с выпученными глазами скорчилась у кривой плетеной стенки, сжимая в поцарапанных ручках нож.
— Не вредите мне, — пропищала она, как мышь. И затем добавила взрослым скрипучим тоном: — Она не для тебя, демон, о нет! Мои зубы прыгнут на твое горло! Один за другим! Видишь нож в руках дочери? Он выпил жизнь из тысячи врагов!
  К его лодыжке была привязана веревка, кожа жестоко ободрана. Все суставы ломило. Это родило теорию, что же с ним.
— Я в проклятом вороньем гнезде. Они подвесили меня, ублюдки. — Он прищурился на девочку. — Ты Бена Младшая.
  Та отпрянула.
  — Полегче, я тебе не наврежу. Я Эмансипор Риз...
  — Манси Неудачник.
  — От иных прозвищ не избавишься, какая бы удача тебе ни выпала.
  Кашель.
— Удача?
  — Да, выгодная работа. Надежный заработок, вежливые хозяева — ну, женушка должна танцевать на кургане, там, в Скорбном Молле. Дети, наконец, без глистов и вымыты, опрятно начищены зубы и все прочие причуды моды. Да, мое невезение давно позади, мертво, как почти все старые знакомцы. Почему...
  — Молчи. Гвозди, глупец, вырвались на свободу. Духи спущены с поводков, призраки и привидения восстали, и один страшнее прочих. Тянутся когтистые лапы. Души схвачены — ох, слышал бы ты вопли в эфире! Схвачены, сожраны, и он растет! Сила складывается слой за слоем, мрачные доспехи против изгнания — множество ноздрей чует запах смертной жизни, ох как он охотится, чтобы засунуть всё в полную клыков, слюнявую, черно-дёсную и отвратно-вонючую пасть! Слышишь, прямо сейчас хрустят черепа!
  — Ты спятила, дитя? Почему сквозь юные губы столь неподобно доносится хрип старухи?
  Бена Младшая заморгала.
— Матушка, — шепнула она, кивая на труп. — Она говорит, предупреждает вас, да... ну чего так странно смотрите? Почему не обращаете внимания на ужасный взор, сэр? Бена Старшая предупреждает нас — внизу есть он! Самый жуткий, ох, нам некуда бежать!
  Эмансипор со стоном сел и начал ослаблять узел на лодыжке.
— Ты права, Бена Младшая. Совсем некуда. — Он понимал, что нужно с великой осторожностью обращаться с несчастной девицей, чем разум треснул в плену плетеной корзины, в обществе матери, умершей недели назад. Пропасть одиночества и заброшенности оказалась слишком глубокой, она угодила в котел безумия.
  Бена Старшая показалась снова, характерно оскалив зубы на лице дочери:
— Все умрут. Кроме меня и дочки — когда он придет, обвивая мачту, и влезет в корзину, твое горло он схватит, Неудачник. Мы будем смотреть, как он тащит тебя к краю. Мы услышим хруст и треск костей, бульканье крови, липкий шлепок лопнувших глаз...
  — Думаешь, он не унюхает вас? Твою дочь — наверняка. Кровь ее жизни, жар дыхания, вот влекущий магнит всех неупокоенных...
  — Я ее защищу! Скрою! В объятиях, о да!
  Эмансипор с трудом встал, прижавшись к боку корзины.
— Может сработать. Желаю вам обоем удачи Госпожи. Я же полезу вниз...
  — Не смей! Слышишь их внизу? Безумие! А тот бродит, жадно всасывая ужас...
  И, словно в подтверждение описаний Бены Старшей, новые крики снизу. Усиленные, удвоенные, повторяемые. Истошные, отчаянные, звериные.
  Мачта и гнездо содрогнулись, словно по ним ударил кулак великана. Резкий треск. Они услышали, как рея сорвалась с креплений и ударилась о палубу.
  — Дыханье Худа! — всхлипнул Эмансипор, хватаясь за край. Изогнулся, прищурился, глядя вниз. Тени сновали по палубе, тени скорее из кошмара, нежели реальные. Какое-то тело валялось у двери надстройки. Было не видно, что ударило по мачте, но слуга рассмотрел белые следы расщепов на залитом смолой бревне. — Кто-то бил по нам снизу, наверное, из самого трюма! — Обернулся предупредить Бену Старшую и мельком уловил блеск рукояти летящего к голове ножа.
  Белый свет!
   "Колокола, Сабли! Не слышишь треклятых колоколов?
  Ох жена, что же я наделал?"
 
  Как прекрасно это качающее движение, такое нежное, такое мягкое. Птича Крап, у которой левая грудь подобна белой сфере, лишенной пигментации в великолепном, заставляющем широко раскрываться глаза контрасте с темной кожей остальных мест тела — отсюда и ее прозвище, к сожалению, не оставшееся тайной для команды, как ей того хотелось бы — но боги, в ловушке тесного судна среди грубых моряков и немногих женщин, которые страшнее задницы престарелого жреца, чем еще заняться? Да и монету она зарабатывает, верно? Монету, да, весьма полезно, ведь кто знает — вдруг однажды они завяжут со всем тем, с чем давно хотят завязать?.. Короче, Птича Крап не спешила открывать глаза.
  Особенно сейчас, когда переднюю палубу оглашают вопли. Что это, поток крови или обычное ведро забортной воды — ручейки льются по ступеням... может, сейчас не время вымокать, а?
  И она открыла глаза. Села, поняв, что находится лицом к носу, дверь каюты чуть справа.
  Из нее что-то мокрое, склизкое и мутное ползет, нависая над ступенями. Хаотичная россыпь мелких черных бусин-глаз на бесформенной, пестрой, горбатой спине. Склизкое, мокрое, да, мокро-склизкое, шелест и скрип крошечных коготков о деревянные ступени, тихое хлюпанье, пульсация органов, биение под прозрачной сочащейся кожей. Пол-лица, под ним багровая выпуклость — печень? — водянистый глаз уставился на Птичу Крап, но через миг новый вялый толчок скрыл лицо под тушей.
  Беспорядочные прядки сальных волос, черных прямых, белых кудрявых, рыжих завитых — каждый торчит со своего клочка сшитого скальпа. А там что? Одинокая бровь не над глазом, но над вроде бы желчным пузырем — если желчные пузыри способны на иронический внимательный взгляд, хотя всем ведомо, что пузыри умеют лишь кривиться...
  Птича Крап наконец поняла, что не вообразила хлюпающего, содрогающегося монстра посредством личного, не особо развитого воображения. О нет, он реален.
  И вытекает на палубу, словно тушу несут сотни ножек, а черные и блестящие глазки теперь смотрят (она уверена!) прямо на нее и полнятся грызуньей алчностью. Что это, лязганье зубастых челюстей, щелкающих и пускающих слюну над розовыми носами, что изгибаются в стороны, хотя каждый поднят кверху, принюхиваясь — ровные как пуговицы — пока челюсти лязгают и скрипят чуть слышно, но зловеще?
  Застонав, она поползла по палубе.
  Коричневая человеческая рука выплеснулась из привидения в самом неожиданном месте, на запястье блестела яркая татуировка со скачущими ягнятами. Вторая рука высвободилась из кучи органов, показав татуировку с рычащим волком. Гвозди высыпались из хватающихся за палубу пальцев, тварь продвинулась вперед, настойчивая словно гигантский слизень, устремившийся к куче свежего навоза.
  И тут же груда плоти сползла со ступеней, огромная кошмарина рванулась оглушающе быстро — что Птича Крап и доказала, разинув рот и так напрягши голосовые связки, словно пыталась разбить стеклянный бокал. Извернувшись, чтобы вскочить на ноги, она упала набок — левая рука и нога угодили в люк.
  Упав в темноту, она два, три раза перекувыркнулась на крутых ступенях и тяжело шлепнулась на помост. Водоворот звезд пронесся перед глазами, выбитой пробкой падая в разинутую черную пасть, которая и поглотила всё.
  Как прекрасно это качающее движение...
 
  Капитан Сатер протащила бесчувственную Мипл к передней мачте и там бросила. Длинный меч был в правой руке, руку скрывала перчатка. По обрывкам блузы стекала кровь. Хотелось бы ей оказаться в личной каюте, нацепить доспехи и, может быть, пару раз прочесать волосы — что она обыкновенно делает после секса, как будто потенциальные колтуны и узлы могут накренить голову набок... но слишком поздно, и сожалеть — значит терять время.
  Особенно когда треклятый лич вздымается из прочной палубы, обвивая избытком иссохших рук матросов, затягивая к себе среди ужасных воплей — сквозь расщепленные доски, в дыру, которую ни один здравый ум не счел бы подходящей для протаскивания взрослого тела. Но тела проходят, не так ли? Прямо вниз, жестокие края древесины терзают и отрывают куски мышц, сдирают клочья одежды и кожи.
  Не сразу, протолкавшись сквозь паникующую толпу, смогла она подойти, не вовремя. В сумраке она рассмотрела лича достаточно ясно, чтобы понять: меч вряд ли окажется полезен. Ростом с полчеловека, крепкий продолговатый сплав трупов, обернутый в пергамент кожи. Более дюжины рук. Торчащие рылоподобные пасти на плечах, бедрах, шее, скулах. Немигающие глаза с красной каймой тускло светятся на самых разных местах. Каждая нога — конгломерат множества ног, сплетенных канатами; грудная клетка торчит ящиком, настоящей стеной ребер — прорубиться через них было бы невозможно, поняла она. Даже колющим выпадом. А голова — неужели это голова Ловкача Друтера?
  Но ох, как капитану Сатер хотелось начать рубку проклятых рук!
  Вистер полз мимо, плача хуже ребенка в намоченных штанишках, таща за собой кафель-нагель, словно огромную погремушку.
  Сколько осталось?
  Сатер озиралась. Здесь, на передней палубе, она увидела скорчившимися примерно дюжину матросов. Шесть зияющих дыр излучали ужас, очертя людей правильным кругом. Мачта сломана где-то внизу и покосилась, качается при каждом ударе ветра по немногим оставшимся парусам. Если налетит сильный порыв... Черт, почему Ловкач дал себя убить? Мачта может или подняться, падая затем за борт, или упасть сразу, погребая под собой значительную часть палубы. В любом случае будут проблемы, заподозрила она, и как капитан она должна думать обо всех вариантах... о боги! Она сошла с ума? Проклятый лич жрет команду!
  — Слушай! Вистер, встань на треклятые ноги! — Она сорвала с пояса связку ключей. — Ящик для оружия в полу моей каюты! Возьми Хека Урса. Хек! Кончай перевязывать Дыха, он выживет — иди с Вистером! Несите абордажные сабли...
  — Простите, капитан, у нас нет сабель.
  Сатер скривилась на Вистера:
— Нет? Отлично, несите дубинки, вымбовки и гарпуны...
  — Ничего такого у нас нет.
  — Так что, во имя Худа, в моем оружейном ящике?
  — Вы не смотрели?
  Сатер сделала полшага к Вистеру, рука с мечом дрожала.
— Знала бы я, безмозглый гриб — стала бы спрашивать тебя?!
  — Ладно. Старый капитан Урбот, он держал там личный запас рома.
  Сатер впилась в лицо руками.
— Хорошо, — вздохнула она, побежденная. — Несите ром.
  — Вот это разговор! — завопил Вистер, внезапно оживившись. — Идем, Хек, чертов дезертир! Не теряй времени!
  Двое спрыгнули на главную палубу, топоча башмаками, поскользнулись и тут же влезли обратно. Лицо Вистера стало бледнее молочного чана; рот Хека открывался, но не издавал ни звука. Сатер с рычанием протолкнулась мимо них к краю надстройки и глянула вниз.
  По палубе, огибая люк, ползло нечто вроде груды отходов бойни. На нем были десятки крошечных глаз. И сотни коротких скользких хвостов извивались сзади. Руки, части лиц, торчащие пряди волос, десятки и десятки хлопающих челюстей. Это был, честно говоря, самый дурацкий монстр, какого она видела.
  Снова рыкнув, она спрыгнула на главную палубу, подскочила к твари и одним диким пинком сбросила за край люка, в трюм. Хор жалобных писков: абсурдная груда плоти провалилась в чернильную тьму. Плеск снизу и новые писки, а может, и одинокий тихий крик — она не могла быть уверена, да и какая разница? Развернувшись, Сатер сверкнула глазами на Вистера и Хека Урса.
— Ну, вы двое, чего ждете?
 
  В трюме, у носа, лич спорил сам с собой. Души, некогда привязанные к пронзившим трупы гвоздям, наслаждались ныне жизнью в зловонном соединении плоти и костей, коим был лич. Мир — это мясо и кровь, и чтобы пребывать в мире, нужно создать подобие. Но столь редки бывают случаи, когда эфир так насыщен магией, что такое заклинание возможно. Какая удача!
  Чтобы стать мясом и кровью, нужно пожирать мясо и кровь. Мирские истины, о да.
  Однако фрагменты личностей упорствовали, каждая отстаивала право на мнение, каждая претендовала на господство среди прочих. Так что голоса доносились из различных пастей лича, пока он стоял среди разодранных, полуобглоданных матросов, не все из которых были уже мертвы. Голоса, да... но один молчал, всегда молчал, даже когда бывшие личности заполонили тень бестолковой болтовней.
  — Купеческое судно! Ну, трюм вполне большой, и если сожрать всех моряков, великое соединение духа и плоти вполне сможет править скромным кораблем!
  — Неупокоенный предприниматель — идея такой шутки может прийти в голову разве что какому-то зловредному богу, — сказала другая душа, скрипя словно гравий под ногами. И безжалостно продолжила метать слова: — Вот, значит, к чему мы пришли после поколений сомнительного прогресса? Твое присутствие, мастер Бальтро, стало вызовом...
  — А твое нет? — прохрипел смутно—женственный голос, и хрип был поистине особенным — словно взяли нежный женский говор и обтесали плотницким инструментом, если такое возможно (а почему бы нет?). — Секаранд избавился от тебя давным-давно, но ты снова здесь, прикован к нам, добрым людям, словно плод морального разложения...
  — Лучше, чем стать бородавкой! — взвизгнул колдун, убитый Секарандом в Скорбном Молле. — Чую твою вонь, карга Дерюгга! Жертва сердитых саламандр — нет иного объяснения твоему назойливому присутствию...
  — А ты, Вивисет? Секаранд скормил тебя могиле столь зачарованной, что даже память о тебе пропала! Ну...
  — Прошу, прошу! — вскричал купец Бальтро. — Я должен спросить у всех: кто-то еще чует поблизости собственную плоть?
  Неразборчивый хор согласия вырвался из десятка ртов лича.
  — Так и знал! — крикнул купец Бальтро. — Нужно найти...
  — Как знатный человек, — сказал кто-то, — требую признать мой приоритет. Нужно найти мою личность в первую очередь.
  — Кто ты такой, ради Худовой пыли?
  — Как, я Лордсон Хум из Скорбного Молля! Родственник самого короля! Я тоже ощутил близость одной важнейшей части себя — тут, на корабле!
  — Важнейшей? Ну, по крайней мере, речь идет не о мозгах. Готов спорить, это свиное рыло.
  — Кто говорит? — возмутился Лордсон Хум. — Тебя высекут...
  — Слишком поздно, прыщ, я уже высечен и прежде чем вы спросили — нет, я не из Молля. Не уверен, что узнаю сам себя.
  — Гвозди... — начал былой колдун Вивисет, но чужак его перебил: — Я не из каких-то треклятых гвоздей, но клянусь, я ощутил появление всех вас. И того, кто молчит, и молчание его — наверное, хорошая вещь. Нет, думаю, я был на борту задолго до вас. Не могу сказать, сколько именно. Но могу сказать одно: мир и покой до вашего появления мне нравились больше.
  — Ах ты спесивый сноб...
  — Плюнь на него, Дерюгга, — сказал Вивисет. — Посмотри на выпавшую нам возможность! Мы были мертвы, но вернулись, и мы чертовски злы...
  — Но почему? — просвистел купец Бальтро.
  — Почему мы злы? Дурак. Как смеют другие люди быть живыми, когда мы мертвы? Нечестно! Гротескный дисбаланс! Нужно убить всех на борту. Всех. Пожрать всех!
  Души провыли внезапно родившееся дикарское согласие его словам. Губы кривились, с различными степенями мышечного успеха выражая жажду крови, ненависть ко всему живущему. По всему безобразному, жуткому телу лича ощерились пасти, рыча, алчно ворочая языками и бросая смертельные поцелуи, словно обещания любви.
  И тут нечто огромное с грохотом провалилось через люк, отзвуки заставили содрогнуться даже киль. Множество новых голосов, более тонких, плаксивых, полных боли. Затем, в относительной тишине, раздалось щелканье и лязганье челюстей.
  Вивисет в ужасе прошипел:
— Это она... та штука! Она охотится на нас!
  — Чую селезенку! — взвизгнул Лордсон Хум. — Моя селезенка!
  Наконец и молчаливый, тот, чье молчание было на деле уходом в себя — от смущения, от непонимания странных наречий — наконец он решился изложить свое мнение. Звериный рев жорлига заставил личности закувыркаться в складках холодной плоти и холодеющих потеков крови многосложного тела лича. Вогнал их в онемелый ужас.
  Почти бессвязные мысли жорлига трепетали яростью бури. "Жрать! Рвать! Бежать! Сношать! Жрарвабежасношать!" Поднялись кверху одиннадцать рук лича, ободранные кровавые пальцы согнулись крючьями, сухожилия защелкали, словно пружины арбалета. Готовя вооружение, тварь развернулась навстречу монстру, подползавшему все ближе по деревянному помосту.
  Монстр что-то тащил. Что-то, стучащее каблуками по переборке. Стучащее, скребущее руками в панике безумия.
  — Моя селезенка! — закричал Лордсон Хум снова. — Оно хочет меня съесть!
 
  "Жизнь подобна моллюску", — сказала как-то мама Птиче Крап. "Годами процеживаешь дерьмо, потом какой-то ублюдок раскрывает тебя и бросает в поганый рот. Конец истории, прекрасная жемчужина, конец истории".
  Они жили у озера. Отец вел пожизненную войну с семейством енотов за устричные отмели, которые обносил забором, ставил плетни и сети, делал все, что только мог придумать, удерживая бандитов в масках подальше от источника дохода. Умом ли, простой ли хитростью, но еноты превозмогли папашу, довели до сумасшествия и могилы.
  Птича Крап, у которой было прежде имечко куда лучше, поняла — когда всматривалась в безжизненное, искаженное последней гримасой гнева лицо отца — что задумывает отказ от войны, убившей папу. От единственного наследства, от вендетты, которую не имела надежды выиграть. Ну что это за жизнь?
  Хм. Процеживание дерьма, не так ли?
  Ей было тогда пятнадцать лет. Забрав тючок с пожитками из хижины, поставленной на опасных грязевых залежах у топкого берега — из дома — она отправилась по Ракушечному тракту, в последний раз свершая скучный путь в город Толль, где они продавали на улицах свой улов. Так себе городок, этот Толль. Стены, окружившие скромные его пределы, были возведены двадцать лет назад, а строения вне стен... ну, ни одно не имело более двух этажей.
  Возьмите палку и воткните глубоко в грязь там, куда достают волны в спокойный день. Вернитесь через неделю-другую, и вот вам груда ила с одной стороны палки, неглубокая ямка с другой стороны. Но прилетевший шторм не вытащил палку, горка растет, а ямка постепенно заполняется.
  Таков был город Толль. Каменная крепость в середине вместо палки, медленный дрейф населения из глубинки, оседавшего у крепости, как заведено между людьми. Десяток лет жалкой войны, заставившей построить укрепления, а затем время "занудного мира", как описывали солдаты долгие звоны муштровки и стояния в дозорах вдоль границы, за которую никто не дал бы и сопли из носа.
  Она не хотела стать солдатом. Не хотела полубезумных дураков в сотоварищи по взводу. Дых Губб, Биск Вит, Подлянка и Червячник. И, конечно, Хек Урс, тот, которого она в конце концов взяла в постель скорее от скуки, нежели от похоти — хотя, вот в чем истина, лучшим ответом на скуку всегда является грубый трах, пыхтящая неистовая похоть. Ну, мир полон приговоренными к браку бабами, которым скука выела мозги, хотя иное решение перед глазами. Да хоть лачуга при дороге.
  Жаль, они потеряли той ночью Биска, Подлянку и Червячника. Что же, возможно, чистая случайность, что вторую плоскодонку пробило в самом низу, она потонула и забрала трех завывающих солдат на дно, туда, где быстрое течение утаскивает всё в глубокие воды. Возможно, это поддавки Госпожи, что остальные, и сама Сатер, и Ловкач, были в лодке побольше, со всей добычей, и смогли подойти к "Локону", бросившему носовой и кормовой якоря в бурлящие воды залива.
  Может, Сатер не врет, рассказывая о добыче. Казна всего Толля, серебро и золото, не захваченные ничьей грязной рукой, да, в ровных столбиках... ну, разве сама она не видела? Видела и передавала с лодки, через борт в подставленные руки Ловкача груз богатства. Такого богатства. Но другие вещи? Закутанные мешковиной громоздкие штуки, ужасно тяжелые, с торчащими, рвущими гнилую ткань выпуклостями? Большие как зацелованные с ног до голов идолы ... не то чтобы Толль мог похвастаться дико богатыми храмами, как те, о которых она слышала от Биска — он жил на Кореле, избежал службы на Стене, подсунув младшего брата. Громадные храмы с тысячами бедняков, что мечут последние медяки в большие чаши, даже когда глаза стекленеют от дюжины опустошающих пригороды хворей. О да, вполне богатые для окровавленных идолов и каменьев, вставленных в храмовые чаши. Украсть у пожирающих души ох-каких-благочестивых негодяев — это было бы самое то, и очень жаль, что завернутые штуки не были идолами.
  Половина городской наличности, верно, груды добычи Певунов — гнусной толпы тиранов, правящей городским курятником — всё ради услуг проклятой компании наемников, этой Багряной Гвардии. Но зачем она была нужна? Для объединения Стратема, о да, с Толлем в роли величавой столицы. Конец набегов и кровной мести, торговых войн между погаными купеческими приказчиками, засад на караваны с мехами и кожами, которые сжигают дотла лишь ради того, чтобы соседи голодали — детишки и старики вместе, и все-все... Наемники, да, чтобы принести занудство мира.
  Вообразите же прибытие на берег, где Багряная Гвардия обещала высадить свои сотни — лишь чтобы увидеть, что дураки пропали. Отплыли назад или куда-то еще, в большой спешке.
  Что же, развернуться и вернуть всё домой?
  У Сатер была идея получше.
  Вроде как получше. Вроде бы. Но Птича Крап уже не уверена сейчас, когда угодила головой, плечами и по меньшей мере одной сиськой в кошмарный шлепок шевелящейся, булькающей, шипящей, дергающейся, пыхтящей, моргающей, разевающей пасти и хлюпающей... гнуси.
  Угодила. Хуже того — слилась, припаялась. Каждый вздох приносит склизкую, светлую, холодную жидкость... не воздух, именно жидкость. Слюна? Может быть, но слюна в смеси с тем в воздухе, что поддерживает в людях жизнь. Кровь? Нет, слишком жидкая. Слишком холодная.
  Глаза открыты, видят что-то красное, пронизанное пульсами артерий и вен. Уже не моргают, ведь другая холодная жидкость, вроде желтка, но тонкая как веки змеиных глаз, защищает их от высыхания.
  Всосав ее, монстр продвигался, волоча женщину за собой. Она пыталась подобрать ноги, чтобы встать — но это невозможно, подозревала она, ей ни за что не поднять проклятую штуку, ни руками ни, тем более, балансируя на скользком помосте.
  Ох, что за неуклюжий способ умереть. Что за неуклюжий способ жить. Смерть была бы благом, да, настоящим благом.
 
  Не замеченный, похоже, никем, Бошелен вышел на главную палубу и обнаружил свой меч застрявшим в поручне левого борта — еще несколько пядей, и чудесное оружие навеки пропало бы в пучине. Кровь поблескивала на черном лезвии, придавая ему багряный оттенок. Вытащив меч, маг замер, вглядываясь вперед.
  Что-то...
  Заинтригованный Бошелен взошел на корму, к штурвалу. Никто его не закрепил, большое колесо крутилось вслед за движениями рулевой лопасти. Нахмурившись, испытывая разочарование от столь неумелых мореходов, Бошелен прошел к заднему поручню. Всмотрелся в сумрак красной дороги.
  Багряные свечение и водовороты, пенный след извилист и непредсказуем. Он увидел слабую бороздку, затем различил привязанную к поручню рыболовную лесу. За кораблем тащится наживка: возможно, в данных обстоятельствах это не умно. Похоже, дело рук Корбала Броша. Некромант задумчиво погладил бороду.
  Грохот со стороны носа. Бошелен прищурился... Лич нападает снова, голод безмозглого жорлига заразил все души отчаянной алчбой. Увы, непонимание — вечный бич неупокоенных. Хотя, если учесть ободряющий поток сырой силы, исходящей от течений здешнего моря, непонимание смогло обрести некую ... телесную истину.
  Лич пожирает. Оттого растет в весе и силе. Весьма любопытная эволюция, возможно, уникальная. Нет сомнений, ее стоит изучать и дальше.
  Последний крик слабо взлетел над очередной жертвой.
  Низкое гудение — словно порвалась самая басовая струна лиры — заставил его обернуться. Леса ходила взад и вперед, потому что кто-то попался на крючок. Акула?
  Может быть.
  Леса внезапно провисла.
  Порвалась? Очень похоже.
  Он увидел позади плавники, разрезавшие кроваво-черную воду; они неслись быстро, оказываясь по бокам судна. Десятки и десятки. Одна из акул вырвалась на поверхность едва на расстоянии броска ножа от рулевой лопасти — тварь длиной с две трети "Солнечного Локона". Изогнулась, избегая столкновения с форштевнем, проскользнула, ударив по корпусу, сверкнула светлыми глазами размером с корзину каждый. И пропала из виду.
  Акулы, сообразил Бошелен, спасаются бегством.
  Что ж, эти воды поистине кишат дхенраби — а вот и один из невообразимо огромных членистых бегемотов вздымает огромный пенный вал в тысяче бросков к востоку. Он потрясающе быстрый, заметил Бошелен. Быстрее даже акул...
  Бошелен снова прочесал пальцами бороду.
 
  Марля обвила лицо Дыха Губба ниже глаз, обернула голову толстым слоем — выбеленный солнцем материал с тремя темно-красными пятнами, одно в середине, два других по вискам, все три на одном уровне.
  Ему досаждал шум. С одной стороны — скрежет и лязг челюстей, с другой стороны — журчание воды. Вполне сносно, решил он... и тут же с водянистой стороны пришел сокрушающий треск, затем великая, невыносимая боль. Внезапное нападение такой силы, что он откусил кончик языка и новая кровь хлынула изо рта.
  Он стоял на палубе на коленях, обвиняющее взирая на всех кругом, ибо все издевались над ним идеальными лицами — носами и кальмаровыми ушами (в идеальной целости все изящные складки и красивые мочки). Но вдруг упал набок, скорчившись от мучительной боли, терзавшей ухо, которым он уже давно не владел.
  Другое отсутствующее ухо кто-то кусал и это, чтоб вас, была почти самая плохая ночь его жизни.
  Хек Урс подобрался, выставив нож; Дых отпрянул, увидев его.
  — Идиот, я не стану тебя резать или еще что! Это защита, вдруг лич выскочит снова... боги, можно подумать, у него брюхо не набито. Смотри, Мипл — только сейчас подоспела — пропустила всё веселье, верно? Ненавижу, когда люди так делают. Но я же пришел дать тебе... — Тут он взмахнул рукой, державшей глиняный кувшин. — Ром!
 
  Капитан Сатер сделала еще глоток и выбросила пустую флягу. Когда же все пошло не так, раздумывала она. Верно, кража шести Сеч'Келлинских статуй была, похоже, плохой идеей, если учесть все сказки об окружающих гнусные штуки ужасных проклятиях. Их нашли захороненными в ровную линию под фундаментами Отменной улицы рядом с крепостью Толля — зловещие неуклюжие фигуры из иноземного молочно-белого мрамора, запятнанного, впрочем, за пару столетий отбросами кухонь и королевской канализации. Лишенные выражения тощие лица наводили тем больший страх, что глаза и зубы были железными — недоступными для ржавления — а странные руки и ноги имели слишком много узловатых суставов. Двойные колени с выступами, длинные пальцы и, что удивительнее всего, железные ошейники, словно шесть существ были чьими-то домашними животными.
  Придворный маг — назвавший их Сеч'Келлинами, что бы это ни значило — немедля затребовал статуи себе, и Сатер оказалась среди невезучих дураков, втаскивавших штуки за подобные сотам стены аптеки на вершине единственного городского холма. Через неделю она помогала перетаскивать их в крепость, в подвалы, в одно из заброшенных хранилищ за новой железной дверью, на коей маг выгравировал столько защитных знаков и глифов, что в конце концов дверь казалась скорее расплющенным гнездом аиста.
  Бедняга-заклинатель вскорости свихнулся, и если была в том некая связь, никто из официальных лиц не пожелал подтверждать. Не одна Сатер отдала деньги за ритуальное очищение в храме Солиэли за Чистым Колодезем — каждый из приложивших к статуям руки солдат сделал так же, кроме капрала Стеба, который ковырял в носу острием кинжала и шел к двери, а дверь вдруг распахнулась и вогнала клинок прямо в мозги — удивительно, впрочем, что кинжал нашел у него мозги! Но шум тогда уже улегся и казалось, они избежали любого проклятия, если оно вообще было. Когда маг утопился в мыльной лохани... ну, он же был чокнутый, верно? Никто не удивился.
  Потом один многоум решил подарить их Багряной Гвардии — говорят, те глубоко увязли во всяких мистических делах. Но, может быть, как думала Сатер впоследствии, это было не даром, а скорее не совсем красивым желанием избавиться от уродливых штук.
  А потом она пошла и украла их. Зачем? Какой безумный импульс вел ее, словно костяная рука схватилась за горло? За борт пора, точно, пора за борт!
  Неужели проклятие породило к жизни треклятого лича?
  Нужно от них избавиться. Немедля, пока не поздно...
  Взрыв воплей снизу — столь жутких, что даже ее пропитавшийся ромом разум заледенел — и грохот какого-то столкновения, две тяжелые формы врезались одна в другую, весь корабль содрогнулся. Новые вопли, стук ударов, наносимых с дикой силой и яростью.
  Сердце трепетало. Сатер огляделась, увидев трех моряков у носа.
— Брив! И ты, Брив! Ты тоже, Брив! Вы трое, возьмите ключ от кладовой...
  — Где, внизу!? — провизжал один.
  — На корме, и там тихо. Шесть завернутых статуй — хочу, чтобы их не было, понял? Наверх и за борт! Быстро!
  И тут же кто-то оказался рядом. Высокий, громоздкий — мясистое, круглое, ребяческое лицо смотрело сверху вниз. Язык облизал толстые губы под сверкающими бусинами глаз.
— Статуи?
 
  Брив, помощник кока, оглянулся на Брива, помощника плотника, и назад, на Брив-плетельщицу, чья грива оранжевых волос странно всклокочилась и словно перекосилась. Увидел написанный на лицах ужас и явил собственный ужас. По ступеням спускался самый жуткий из двоих пассажиров, вообще-то их было трое, но лакея никто не считал, здоровяк с круглым лицом, толстыми губами и тонким голосом.
  Он казался лишенным страха, а значит, совершенно безумным.
  Их провожатый к кладовой хрустит длинной кольчугой под плотным шерстяным плащом. Пухлые, бледные руки сложены, словно он проклятый монах-попрошайка.
   "Все мы идем на смерть. Кроме, может быть, его. Так всегда. Главари вечно выживают, пока остальных режут. Нет, он выживет, и еще кок, потому что коков никто не любит и еще... потому что кок — поэт.
  Нет, реально поэт. Вовсе не кок, клянусь Худом.
  Это все, что он умеет делать — писать стихи. Не поет, не играет на инструментах, не слагает песен, ведь это, приятели, ниже его.
 
  Так снилось мне
  Смотрел во сне
  На армию в походе
  Но каждый был
  Солдат без ног
  (Вот это мне странней всего) —
  Какая ж вы пехота?
 
  Все верно, последний утренний пеан кока, который он выложил, накладывая варево в миски. Помпезное лицо и перекат каденций, словно неуклюжие словесные отбросы из глотки были чем-то глубокомысленным... ну, я читывал поэзию, о да, и слышал ее много. Стихи читали, пели, скулили, бормотали, мямлили, выкрикивали и выпыхтывали, шептали и сплевывали. Ах, какой моряк не слыхивал?
  Но что мы знаем? Не у нас изящные брови взлетают над хладными, мудрыми очами, ох не у нас. Мы простые слушатели, ведомые сквозь психологические травмы какого-нибудь потаскуна, пока идиот взирает в зеркало любви-ненависти, мастурбируя всем собой; и это мы должны, когда придет момент — придет, ха! — мы должны задыхаться и расслаблять сфинктеры в лингвистическом экстазе.
  Да, гм... Пусть уж кок наяривает на своем проклятом черпаке. Понимаете, о чем я?"
  Брив, помощник плотника, толкнул его:
— Идем с нами.
  — Оставь меня! — зарычал Брив, помощник кока. — Я готовлюсь, ясно?
  И пошли они вниз, по крутому трапу, вниз в трюм, где обитает жуть — ну, то есть обитает в носовой части. Все трое моряков (или два моряка и одна морячка, которая на деле тоже была моряком) отчаянно хотели пойти лучше в баню.
 
  Брив, помощник плотника, оставался на шаг позади Брива, помощника кока, и на шаг впереди Брив-плетельщицы, которой, если сплетала канаты не лучше чем заплетает волосы, было бы лучше служить коком. Ведь кок был поэтом.
  Но зато без плетельщицы дела могли бы пойти худо, и так не годится. А прислушайтесь к демонам, шумящим на носу — если склониться и глянуть между ног через дыру в ступенях, он мог бы различить что-то от рычащей, шипящей, щелкающей клыками, топочущей битвы. Но какая ему была бы польза, эй? Ни на грош. Они там сотрясают прекрасный трюм, ломая дерево, вышибая паклю из щелей и чертя мерзкие черты в бортах, словно рифов и отмелей, скал и безбилетников не довольно. Вот безмозглые демоны — устроили всяческий ущерб.
   Ну, если бы плотник знал свое дело, что ж, все было бы в порядке. Верно? Но он был дураком. Убил его — сделал миру подарок. Однако забавно, как один-единственный предсмертный крик повлек за собой все остальное, и теперь люди мрут там и тут, а вон смотрите, Ловкач Друтер, по крайней мере тело, сидит близко от ступеней — гвоздем достанешь. Сидит, будто попросту ожидает, когда вернется голова. Ну, тут все нелепо, на что ни глянь, а кто там дерется в полутьме, ну, к счастью, разглядеть трудновато..
  — Чтоб тебя, Брив, — прошипела Брив-плетельщица. — Хочешь поймать свое дерьмо своим же ртом?
  — Ты говоришь не как леди, — ответил Брив и ускорил шаги, догоняя Брива, помощника кока. — Нужно было принести фонарь.
  Великан-евнух уже сошел со ступеней и не стал вежливо поджидать, когда же моряки присоединятся, но двинулся в сторону кормы, к кладовой. Бриву, помощнику кока, лучше было не отдавать лысому придурку ключи. Ну, Брив помощник плотника вполне способен его остановить...
  — Ой! На пятки наступаешь, женщина!
  — Там за мной сидит безголовый парень, так что поспешай, Брив!
  — Он ведь на тебя не глядит.
  — В спину взгляд уперся, клянусь!
  — Не его. Оглянись — у него голова далеко отлетела.
  — Слушай, нам, женщинам, лучше знать такие вещи. Когда кто-нибудь обшаривает глазами сверху донизу. На корабле хуже всего, всюду лячи.
  — Личи, не лячи.
  — Да что ты понимаешь? Я тут, знаешь ли, единственная достойная женщина, так что все на мне.
  — В каком смысле "все на тебе?"
  — Тебе лучше не знать.
  — Может быть. Просто интересно. И еще страшно, но мужчине подобает быть вежливым с женщиной. Даже с той, у которой груди подпрыгивают как пробки или два буя на волне.
  Евнух встал перед дверью кладовой.
  Брив, Брив и Брив столпились за спиной.
  — Хорошая ли это идея? — задал вопрос помощник кока, едва евнух вставил ключ в скважину.
  — Ох, ох, — вздохнула плетельщица.
  Ключ повернулся. Лязгнули сувальды.
  — Хорошая ли это идея? — повторил помощник кока.
 
  Сеч'Келлины — само по себе плохо, но Сеч'Келлины в колдовских воротниках... да, поистине скверно. Своего рода гомункулы, Сеч'Келлины были созданы яггутами, разработаны — утверждают те немногие, что наделены достаточным авторитетом, чтобы высказывать мнения — на основе некоей древней расы демонов, называемых форкрул ассейлами. Белые как кость, слишком много коленей, лодыжек, локтей и даже плеч. Будучи перфекционистами худшего сорта, яггуты смогли изобрести существа, способные к размножению. И — еще типичнее для яггутов — они взяли и начали вымирать, оставив ужасающим выродкам свободу делать что пожелают. Обычно те уничтожали всех, кто попадался на глаза. Ну, пока не появлялся кто-нибудь достаточно могущественный, чтобы избить их, сковать жизненные силы и захоронить там, где никто не станет тревожить... например, под дрянной мостовой среди быстро растущего города.
  Достаточно могущественный колдун мог и пробудить наложенные на тварей чары, даже покорить своей воле. Разумеется, ради нечестивых и непристойных целей.
  Возможно, именно это и случилось с шестью Сеч'Келлинами из кладовой.
  Но, говоря по правде, ничего подобного.
  Все было намного хуже.
  О да.
 
  Колдуны поручают. Всегда можно узнать таких колдунов по тому, как они сидят в башнях, день и ночь составляя злобные схемы господства над миром. В мирской пыли копается кто-то другой. Колдуны, которые не поручают, лишаются времени на продумывание черной эры тирании, тем более на исполнение потребных практических шагов. Накапливается грязная посуда, а также белье. Пыль сбивается в комья, комья замышляют узурпацию. Белки устраивают течи в крыше, иногда падают куда-то меж стен, не могут выбраться и там помирают и мумифицируются с гротескными гримасами на мордочках и стесанными о кирпичи зубами.
  Миззанкар Дрябль из Джанта — города на Стратеме, павшего во прах столетия назад, города, о котором не догадываются жители Джатемовой Пристани, нового селения в трех тысячах шагов по тому же берегу — Миззанкар Дрябль из Джанта, значит — бывший, в чем согласны все давно усопшие, особо ужасным волшебником, заклинателем, чародеем, тавматургом и вдобавок уродом — Миззанкар Дрябль из Джанта, да — воздвигший шпиль узловатого, пузырчатого, черного блестящего камня за единую ночь в разгар бешеного шторма, отчего шпиль не имел окон и дверей... гм, был тот шпиль высотой по колено и такой ширины, что можно встать на одну ногу, что весьма бессмысленно, ведь Миззанкар был высок и толст и все давно усопшие согласны, что строил он изнутри наружу, ибо бедный глупец застрял и Худ знает, какие злодейские планы он замышлял, но только лишь позволил нагромоздить вокруг себя груды хвороста и бревен и поджарить как орешек в скорлупе... Миззанкар Дрябль из Джанта, да, он умел поручать.
  Как гончие, нуждающиеся в хозяине, Сеч'Келлины были требовательными слугами. Потому владение ими было работой постоянной и не особо веселой. Миззанкар Дрябль — по сути, мелкий колдун с несчастливой привычкой проводить ритуалы слишком могучие, чтобы их контролировать (один из них привел к напрасному сражению с неупокоенной белкой и взрыву, ужасающему извержению расплавленного камня, воздвигшегося вокруг него и его жалкого защитного круга, создав башню-тюрьму, из которой не было спасения) — был, однако, достаточно мудр, чтобы поручать. Счастливый обладатель шести демонических слуг, тварей, порожденных ненавистью некоего гнусного яггута, он осознал — в момент спазматической ясности — что нуждается в могучем и желательно огромном демоне, способном принять бремя командования Сеч'Келлинами.
  Самым дерзким и тщательно разработанным заклинанием жизни Миззанкар вызвал такое существо и, естественно, получил больше, чем запрашивал. Древнего, почти забытого бога — не иначе. Битва воли была прискорбно краткой. Миззанкар Дрябль из Джанта последние дни жизни, прежде чем селяне сожгли его живьем, был занят выскабливанием грязных сковород, мытьем посуды, выжиманием белья и охотой на пыльные комья, стоя на четвереньках.
  Боги лучше колдунов понимают, как важно делегировать обязанности.
  Однако рассказ о последующих приключениях бога, о Сеч'Келлинах и нагромождении невезений, приведших к их похищению и похоронам на месте будущего града Толля, повествование это надлежит кому-то другому и услышано будет в иное время.
  Единственная важная деталь: бог шел за своими детьми.
 
  Тусклоглазый, почти обезумевший от болезненных пульсов во всех отделах головы Эмансипор Риз, Манси Неудачник, вцепился ногтями и встал на колени, и помедлил несколько ударов сердца, ибо все вокруг закружилось. Лицо его было прижато к мокрому плетню, взгляд косился, пока не нашел Бену Младшую — снова сжалась напротив, нож поднят на случай, если он злодейски метнется ближе, что было весьма маловероятно. Метнуться-то он мог, но сделав так, извергнул бы остатки сомнительного угощения кока, и одна мысль о том (на краю сознания плясал вполне убедительный образ злобной девки, вымазанной вонючей блевотиной), хотя и чем-то соблазняла, но и вызывала грохочущее предостерегающее эхо в больном черепе.
  Нет, слишком много движений, слишком много животных порывов. Он закрыл глаза, медленно подвинулся, пока голова не оказалась у края истрепанной корзины. Открыл глаза снова, торопливо поморгал. Эмансипор Риз понял, что смотрит на корму.
   "Еще ночь? Боги, ей не будет конца?"
  Черные сумеречные тучи нависали, затемняя всё над мутными морскими водами. Дхенраби выскакивали на поверхность со всех сторон, двигаясь быстрее любого корабля. Проклятье, он никогда не видел, чтобы эти бегемоты двигались так быстро.
  Где-то внизу продолжалась битва, судя по звукам — совершенно нечеловеческая, отзвуки прокатывались по судну, сотрясая мачту и корпус.
  Еще одна обширная выпуклость в воде, прямо позади "Солнечного Локона", пухнущая, растущая, все ближе. Теперь Эмансипор увидел Хозяина, Бошелена, стоявшего расставив ноги в дюжине шагов от поручня, меч в обеих руках, глаза вроде бы смотрят на растущий гребень.
  — Ох, — сказал Эмансипор Риз, когда две громадные чешуйчатые лапы вылетели из пенного бугра, обрушиваясь на корму сокрушительной хваткой — дерево лопалось словно прутики. Длинные кривые когти вонзились в надстройку. Затем между лап среди полотнищ ниспадающей воды показалась длинная голова рептилии. Открылась пасть, являя устрашающие клыки; вода хлынула в стороны.
  Весь корабль грозно содрогнулся, застыл, готовый опрокинуться — нос взлетел ввысь — а пришелец взгромоздился на борт.
  Все это — вся сцена с тварью и Бошеленом, который скакнул, взмахивая блистающим клинком — быстро переместилась, ведь воронье гнездо — как и вся мачта — накренилась. Что-то ударило Эмансипора по спине, выбив воздух из легких, потом тощее тело с воем прокатилось сверху, взлетев — крысиные хвосты волос и дергающиеся конечности — он бросился, вытягивая...
 
  Внезапный подъем носа жестко придавил лича и бесформенное дитя; тяжесть проломила доски настила над килем. В этот момент, к несчастью для порождения противоестественных экспериментов Корбала Броша, лич оказался сверху. Хруст столкновения, череда тресков — это лопались кости, включая позвоночники, проседали грудные клетки. Все, что было не закреплено в монструозном теле, неистово выплеснулось, разлетаясь, брызгая жидкостями. В том числе была торжественно выплюнуто, словно застрявшая в человечьей глотке пробка, верхняя половина глубоко внедренного в мутный слизистый мирок тела. Кашляя, перхая, извергая сгустки отвратительной флегмы, Птича Крап покатилась, падая между обшивкой корпуса и расщепленным помостом.
  Тем временем лич восстал с протекающего остова недавнего врага, возбужденно стискивая кулаки и откидывая назад голову, словно готовился издать вопль беспричинной радости.
  Но даже тупейшие из ученых знают, что силы природы неодолимо связаны некими законами. То, что поднялось, скоро опустится. По крайней мере, если плавает в море. Нос пошел книзу и ударился о воду, подбросив лича вверх — еще один закон, позволяющий изобретение, скажем, катапульт... И уродливая, толстолобая, смутно-Друтерова голова — ибо лич в тот миг стал излишне материальным — с силой тарана врезалась в доски палубы. И застряла.
  На миг ослепнув от сотрясения, лич не понимал, что за крики раздаются вокруг.
  — Пинай его!
  — Пинай! Пинай!
  И тут же прочные башмаки врезались в голову лича, ломая скуловые кости и лобные дуги, челюсть верхнюю и нижнюю, виски и темя. Бах-бах-бах, крак-крак-крак — затем чей-то башмак ударил в разинутый клыкастый рот.
  Рот сомкнулся.
 
  Едва ужасная тварь откусила половину правой стопы, Дых Губб взвыл, отшатываясь, повернулся, брызгая кровью, и упал на палубу. Пальцы — уже не его — стали пережеванным фаршем в пасти лича, корявые ногти лопались, пока другие башмаки лупили по съежившейся, изуродованной голове. Их жевали, да, как недавно жевали одно ухо; второе же было практически съедено и слышало лишь слабое журчание, а вот нос чуял грязь. Холодную, соленую, скользкую грязь.
  Еще немного такого, и он сойдет с ума!
  Кто-то упал на колени рядом, он услышал крик Мипл:
— Прямо в лузу! — Потом она захохотала как сумасшедшая уродливая баба, каковой и была.
 
  Рыча (и жуя), лич ретировался от побоев назад, вниз в дыру. Заморгал оставшимся глазом и уловил смутное движение — это была Птича Крап, нашедшая короткий меч Ловкача Друтера. Подскочив ближе, она вогнала широкое, дикое лезвие глубоко в грудь лича.
  Тварь с визгом отбросила женщину полудюжиной рук, заставив полететь, удариться и упасть грудой.
  Подскочив и отбросив противное оружие, лич наступал на назойливую смертную. На миг замер, когда что-то большое скользнуло из челюстей в глотку. Замер, чуть не подавившись, но сместил плотную массу — башмачная кожа, мясо, кости, ногти и, сказать противно, волосы. Ярость его возросла, когда лич потряс головой и нижняя челюсть отпала, шлепнувшись к ногам красноречивым укором драчливости.
  Вырвавшийся из зияющей пасти рев был скорее визгливым хрипом, но Птича Крап явно сочла его вполне устрашающим, ибо закричала, пятясь вдоль помоста в зернистую тьму трюма, назад, к корме — хотя там, сверху доносились звуки яростного сражения.
  Длиннопалая когтистая лапа — с пальцев свисали ошметки плоти — угрожающе поднялась, лич подскочил еще ближе.
 
  Неистово выбросив руку, Эмансипор Риз поймал тощую лодыжку Бены Младшей, остановив предстоящий полет прямиком к вскарабкавшемуся на корму гигантскому чудищу. Лакей крякнул, когда вес девицы чуть не вырвал плечо из сустава; затем она упала прямо вниз, послышался стук головы о мачту, треск — это руки ударились о верхнюю рею...
   В этот миг нос снова опустился, резко мотнув мачту с вороньим гнездом вперед. Что-то врезалось в спину Эмансипора, иссохшие костлявые руки нанесли удар по голове. Падая на спину — и в процессе подтаскивая Бену Младшую кверху — Эмансипор ругнулся и врезал локтем по наседающему трупу. Локоть погрузился во впалую грудь, заставив тело взлететь — и прямо за борт...
 
  Дых Губб перекатился на спину как раз вовремя, чтобы увидеть прямо над собой падающую с небес зловещую каргу. Он с визгом вскинул руки, и тут же тварь обрушилась на него.
  Узловатый сухой палец пронзил левый глаз, Дых услышал "шлеп!", словно от лопнувшей виноградины. Завизжав, он начал молотить нападавшую. Резкий вдох — во рту оказался клок истлевших, мерзких волос.
  — Убей ее! — заорал кто-то припадочным голосом.
  — Убей! Убей!
  Башмаки уже лупили по Губбу, ноги опускались без разбора, ломая кости мертвые и живые. Им было все равно, совершенно все равно.
  — Убей ее!
  — Она уже мертва!
  — Убей еще раз!
  Нежданный взрыв света — носок башмака врезался в почти бесполезный для Дыха череп — и наступила темнота.
 
  В хранилище, ох, в хранилище. И назад, немедля, бессчетная двадцатка скорых шагов...
  Войдя, Корбал Брош помедлил, чтобы оглядеться, сделал еще шаг и увидел усеявшие пол куски рваной мешковины. За ним Брив, Брив и Брив втиснулись, сгибаясь, перешептываясь; по крайней мере один всхлипывал.
  Сеч'Келлины атаковали со всех сторон. Одно мгновение: сумрак и покой, второе мгновение: вспышка насилия. Каменные кулаки взлетали, посылая Бривов в полет. Другие кулаки врезались в Корбала, могучий евнух удивленно кряхтел. Затем начал отбиваться. Белые как смерть тела пятились, скрежеща о закругленные стены.
  Брив — помощник кока оглянулся и понял: все шестеро демонов налегают на евнуха. "Так и нужно, он же во главе и всё такое". Тут он высмотрел неподвижное скорченное тело другого Брива и подкрался, схватил моряка за лодыжки, потащил Брива — Брив, плетельщицу — в сторону от битвы колоссов в середине помещения.
  Брив-помощник плотника вдруг оказался рядом с Бривом, ухватил Брива за ногу.
  — Эй, — зашипел Брив-помощник плотника. — У Брив волосья оторваны! Эй, это ж не Брив — это Горбо!
  — Ясно дело! — буркнул Брив — помощник кока. — Все знают!
  — Я не знал!
  Помощник кока замер.
— Невозможно — ты с ним спал!
  — Только раз! И было темно — и некоторым бабам нравится в...
  — Хватит. Помоги мне его вытащить!
  — А парик?
  — Что парик?
  — Гм, ничего. Кажется.
  Трудно было сказать, кто побеждает — ох нет, сказать было легко. Корбала Броша лупили как котлетное месиво. Удивительно, что он еще стоял, и хорошо что стоял, ведь пока он стоит, демоны им заняты, и стоит пересечь порог, они будут спасены!
 
  Лишь только голова богоподобной твари показалась над бортом, Бошелен шагнул вперед и взмахнул мечом. Острие вонзилось в рыло; от удара что-то вылетело из пасти.
  Леса, крючок и ухо.
  Гигантская когтистая лапа косо взмахнула, и Бошелену не вполне удалось уклониться — кривые когти прочертили кольчугу. Черненые колечки градом посыпались на кормовую палубу.
  Он рубанул по лапе, ощутив, как железо глубоко впилось в запястье, разрезав как минимум одну из костей.
  Бог завыл.
  Бошелен мельком заметил вторую лапу, желающую его пришлепнуть, и потому поднял меч в защитную позицию, которая, увы, не могла соответствовать силе удара. Так кузнечная наковальня могла бы обрушиться с крыши многоэтажного дома.
  Удар нанесен.
  Дерево затрещало, кулак коснулся палубы, и Бошелена на ней уже не было.
  Он приземлился, вздымая тучу щепок, в хранилище.
  Сеч'Келлин рванулся к нему. Он инстинктивно парировал, увидев, как демон нанизывается на меч, завывая. Грудная клетка разбилась, словно кусок мрамора под кайлом шахтера.
  Крик услышали наверху. Заревев, бог начал рвать палубу.
  Пятеро оставшихся Сеч'Келлинов поглядели вверх. Раздались звуки вроде детского плача, и все они полезли к расширяющейся дыре. Чудовищная лапа опустилась, и гомункулы поползли по ней, как по дереву.
  Какофония воплей снаружи двери. Встав единой кровавой массой ран, Корбал Брош встряхнулся, глянул на Бошелена и вышел из склада.
 
  Птича Крап смотрела наверх, на тушу лича. Она еще пыталась орать, но голос пропал, совсем пропал и теперь она — как нелепо — издавала звуки, практически не отличимые от стонов лича.
  Брив, Брив и Горбо врезались в нее, облегчение на лицах при виде лича быстро сменялось безрассудным ужасом. Тот так и нависал сверху, как принято у поганых монстров.
  В этот чудный момент, когда смерть сулило каждое спазматическое подергивание избытка костистых рук, когда безжизненные черные глаза сулили черноту вне жизни, когда раздался величественно-неестественный, хрипло-носовой скулеж, который должен был стать воплем радостного триумфа... в этот миг, о да, лич отвернулся от намеченных жертв.
  Когда Корбал Брош зашагал к нему и встал справа от скованных отчаянием ног Птичи и, улыбнувшись, сомкнул толстые пальцы, ухватившись за обе стороны безобразной головы лича.
  Внезапный поворот, резкий треск.
  Затем поворот в другую сторону, скрежещущие звуки.
  И снова из стороны в сторону, быстрее и быстрее.
  Издав сухой всхлип, тело лича оторвалось от головы и шлепнулось на помост мешаниной ног, бровей, ртов и всего прочего.
   Корбал Брош поднял голову выше. С той же улыбкой отвернулся...
  И взглянул на Бошелена, который показался на пороге, отряхивая с плеч щепки.
  — Гляди! — протрубил Корбал Брош.
  Бошелен чуть помедлил.
— Вижу.
  Зажав изуродованную голову под мышкой, Корбал Брош пошел наверх по трапу.
 
  Эмансипор Риз смотрел на руину, которой стал "Солнечный Локон". О, проклятая посудина еще плавает, и это уже что-то. Гигантская рептилия и ее бледные щеночки пропали, нырнув с разбитой кормы туда, в зловредные воды Не До Смеха.
  Пьяная капитан Сатер лежала, раскинув ноги, у трапа носовой надстройки; кок рядом декламировал некую поэтическую жалобу, высокую гениальность которой смогли бы понять лишь его собственные мозги. Или, по крайней мере, претендовать на понимание, но ведь в целом мире все только так и делают, аминь.
  Затем он увидел выходящего из трюма Корбала Броша; под мышкой было что-то зажато, он принялся гадать что — но нет, не надо, лучше не догадываться! — за ним показались четверо мокрых от облегчения матросов и Бошелен, шагавший вовсе не так уверенно, как прежде.
  Небо на востоке бледнело, готовое окрасить море кроваво-алым... но слишком поздно, эге?
  Хриплый голос кашлянул позади него, произнес:
— Мама сделала что нужно. Мы в безопасности, милая, в полнейшей безопасности!
  Эмансипор Риз оглянулся через плечо и вздохнул.
   "Дуры!"
  Застонав и бросив последний взгляд на Бену Младшую, он вылез из вороньего гнезда и стал спускаться.
 
  Корбал Брош показался на палубе лишь на краткое время и спустился в трюм. Еще через сотню ударов сердца вылез снова, кряхтя под весом тяжелой, похожей на пузырь штуки, усеянной крысиными хвостами и крохотными лапками, которые были трагически поджаты в предсмертной судороге. Сотни грязных, запавших глазок не моргнули, даже если бы увидели толпу зевак-моряков.
  Едва оказавшись на носу, он снял "кошку", осмотрел все ее острия и, согнувшись, нанизал массу на крюк, поднял со вздохом и перекинул за борт. Громкий плеск, канат начал разворачиваться.
  Стоявший неподалеку, но отдельно от команды и капитана, главзевших на всё с открытыми ртами, из которых уже начала тянуться слюна, Эмансипор Риз бросил хмурый взгляд на хозяина.
— Гм, ловить на этакое...
  Бошелен коротко кивнул и дружески хлопнул лакея по плечу — заставив поморщиться от боли в синяках — и сказал:
— Думаете, даже обезумевший в сезон гона дхенраби пропустит столь сладкий кусок, мастер Риз?
  Эмансипор потряс головой.
  Бошелен улыбнулся ему сверху вниз:
— Да, некоторое время мы пойдем на буксире, чтобы ускорить путь. Чем скорее избавимся от хватких объятий Мест, Где Не До Смеха, тем, думаю, будет лучше. Не согласны, мастер Риз?
  — Согласен, хозяин. Только... откуда нам знать, куда затащит нас дхенраби?
  — О, мы это точно знаем. В места нереста, разумеется.
  — О.
  — Будьте ближе к носу, мастер Риз, и держите наготове нож.
  — Нож?
  — Разумеется. — Снова сильный хлопок по плечу. — Чтобы перерезать канат в нужный миг.
  Эмансипор прищурился и увидел, что канат потянуло круто вниз.
— Может сейчас, хозяин?
  — Не глупите, мастер Риз. Ну, полагаю, завтракать мы будем внизу, если кок не против.
  — Не против? О да, хозяин, я уверен.
  — Превосходно.
 
  Дых Губб открыл оставшийся глаз и понял, что смотрит на Хека Урса.
  А тот улыбается.
— Ах, очнулся? Да, хорошо. Дай-ка помогу сесть. Ты потерял больше ведра крови, тебе нужно хорошо питаться, кок ушел, но сделал размазню специально для тебя. Друг, нет ни ушей, ни носа, нет полступни и кости переломаны. Настоящее месиво.
  — Ведро?
  — Ох да, больше ведра — уж я ведра знаю.
  Хек Урс влил ложку в рот Дыха Губба.
  Тот поперхнулся, поборол рвотный позыв и глотнул, и еще глотнул, наконец оказавшись в силах дышать.
  Хек кивнул.
— Лучше?
  — Да, Хек. Кок — поэт, настоящий поэт.
  — Именно, друг. Он такой.
 
  Рассеянные... нет, вырвавшиеся, улетевшие словно окалина души снова оказались запертыми в железных, вогнанных в дерево гвоздях.
  — Я же говорил: купец управился бы лучше, — сказал мастер Бальтро.
  — Я не готов забыться навеки, о нет! — зашипел Вивисет. — Когда ускользну...
  — Тебе не ускользнуть, — оборвал его голос, не принадлежащий не одному гвоздю (таким был и жорлиг, но его они уже наслушались, и больше не надо, заранее спасибо). — Мертвые течения пересекли красную дорогу. Наш шанс потерян, навеки потерян.
  — Кто ты такой, ради Худа? — спросила карга Дерюгга.
  — Хотел бы знать.
  — Тогда проваливай, — сказала Дерюгга. — Типы вроде тебя нам не нравятся.
  — Купец управился...
  — Кто-то пробует мою селезенку! — закричал Лордсон Хум.
 
  За поцарапанными хрустальными линзами нервно качался "Солнечный Локон", заброшенный и забытый. Здоровяк на носу "Беспощадной Мести" не спеша опустил подзорную трубу. Обернулся и оглядел одиннадцать братьев и двух сестер — все на подбор выше среднего роста, отягощенные массивными мышцами, даже женщины — и улыбнулся.
  — Благие сородичи, мы их нашли.
  Все четырнадцать начали готовить оружие. Двуручные секиры, двуручные мечи (один даже триручный, благодаря чрезмерно амбициозному, но не особо умному оружейнику из Толля), фальшионы, кирки, булавы, дубины, цепы, алебарды и очень страшного вида палка. Доспехи сверкали на утреннем солнце, как и подобает; шлемы были надеты, скорее даже насажены на толстые черепа. Блестели серебряные коронки на клыках — во многих на борту явно прослеживалась примесь яггутской крови.
  Вокруг кишела команда, вся из неупокоенных, ведь на них не нужно тратить еду и воду, и еще они никогда не спят; внизу в трюме огромные отощавшие звери рычали и ревели от бешеного голода, сотрясая клетки.
  Крошка Певун, старший в семье и потому вожак, вынул свое оружие, штуку о двух концах — с одного полулунный топор с шипом, с другого зубчатая булава, на ней было написано красным слово «сатре», ибо Крошка умел писать хуже, чем колдовать, и снова оглядел родню.
  — Мы их нашли, — повторил он.
  И снова улыбнулся.
  Все Певуны улыбнулись.
  Один из неупокоенных матросов, видя это, закричал.