Отношение к религии и священникам в революционные годы.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/06/18/433)
Итак, продолжим разговор об отношении, характерном для основной массы русского народа, к религии и священнослужителям в «переломное» время Первой мировой войны и, вызванных её ходом двух судьбоносных Революций 1917 года.
После внезапного отречения Николая Второго, и последовавших за этим грандиозных событий, ситуация в стране и армии резко обострилась. Сам факт того, что «Николашка отрёкся» (и, тем самым, освободил всё свое войско от присяги, которую приносили ему лично), в самый разгар тяжелейшей мировой войны, говорил о его «способностях» как самодержца и государя огромной страны.
Этот акт мгновенно «взбаламутил» сознание огромных масс русского народа и революционализировал все слои населения страны.
Авторитет как высокопоставленных иерархов, так и обычных служителей РПЦ (и так не слишком-то высокий) стал стремительно падать.
Протопресвитер русской армии Г.И. Шавельский вспоминал:
«В конце мая 1917 г., когда революционные "мудрецы" уже успели развратить фронт, я посетил 63 Сибирский стрелковый полк. Полк митинговал и отказывался идти в окопы. Я попробовал заговорить тем языком, что в декабре 1916 г. говорил в 17 Сибирском стрелковом полку.
Результат получился совершенно обратный: разъяренная толпа чуть не растерзала меня.
Я спасся, только благодаря старослужащим солдатам, которые задержали напор озверевших и этим дали мне возможность сесть в автомобиль.
На следующий день подобный же сюрприз постиг меня во 2-ой Гренадерской Кавказской дивизии, также не желавшей идти в окопы. Начальник дивизии прямо предупредил меня: "Будьте осторожны в каждом слове, иначе я ни за что не ручаюсь!" Моя беседа сопровождалась выкриками и издевательствами со стороны солдат».
Как видим, уже в мае 1917 года толпы солдат на фронте отказывались идти в наступление и были готовы буквально разорвать того, кто пытался уговорить их сделать это. Г.И. Шавельскому, за которого заступились старые солдаты, еще повезло, а вот немалое количество прочих, менее известных «агитаторов», приезжавших тогда в войска бывали и избиты, а то и забиты насмерть разъяренными солдатами на подобных митингах.
Командиры подразделений и частей, уже с весны 1917 года, ничем толком не управляли и зачастую были в роли простых статистов на таких, спонтанно возникавших, сходках и митингах. Их и самих могли «поднять на штыки» их собственные подчиненные. Такое тоже нередко случалось весной-летом 1917 года.
Реальное число по-настоящему верующих, среди солдат, считавшихся «православными», в условиях провозглашенных в армии свобод от обязательного посещения церковных служб и таинств, оказалось крайне незначительным.
По свидетельству современного историка и богослова А.Б. Зубова, ситуация выглядела так:
"По данным военного духовенства, доля солдат православного вероисповедания, участвовавших в таинствах исповеди и причастия, сократилась после февраля 1917 года примерно в десять раз, а после октября 1917 г. - еще в десять раз. То есть активно и сознательно верующим в русском обществе оказался к моменту революции один человек из ста". (Зубов А.Б. Сорок дней или сорок лет? // Преемственность и возрождение России. Сборник статей. М. 2001. С.95)
В период подготовки к «наступлению Корнилова» Георгий Шавельский пытался предпринимать меры к организации фронтовых и флотских съездов военных священников. В городе Пскове даже успел пройти съезд духовенства Северного фронта.
Участники этого форума заверили протопресвитера, что «дух войск хороший ...», что было, разумеется, чистейшим очковтирательством. (Шавельский Г. И. Воспоминания протопресвитера русской армии и флота. — Т. 2. — М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996. — С. 287
Такие съезды, по словам Деникина, «не имели никакого реального значения».( Деникин А.И. Очерки Русской смуты. — Т. 1. — М., 1991. — С. 7.)
Летом 1917 года, после позорного провала «наступления Керенского» на Юго-Западном фронте, ситуация еще более ухудшилась.
В газете «Русские Ведомости» 16 августа 1917 года была опубликована небольшая заметка «Упадок религиозности в армии», в которой говорилось:
«Протопресвитер военного духовенства Шавельский сделал синоду подробный доклад о падении религиозности в действующей армии. Солдаты перестали молиться, полковые церкви пустуют. Проповеди священников прерываются неуместными замечаниями большевиков.
Священники подвергаются оскорблениям.
Один из священников был убит солдатами и труп его спрятан и был случайно найден потом изуродованным.
Вместе с падением религиозности падает и нравственность.
Этим, по словам доклада, объясняются зверские поступки в Тарнополе и Калуше и других местах.
Одному из военных священников пришлось одновременно похоронить 30 трупов замученных женщин».
Как видим, даже в условиях ограничений для прессы, характерных для военного времени, были опубликованы некоторые данные о страшных погромах, грабежах и насилиях, которые творила «самая демократическая армия мира», побежавшая с фронта после германского контрудара летом 1917 года, и творившая при этом «неслыханные зверства» в Тарнополе, Калуше и других местах.
После оглушительного провала «наступления Керенского», боеспособность большинства частей и соединений русской армии окончательно рухнула, а дисциплина в них полностью разложилась. Не только о наступлении, а даже об активной обороне большинство революционных «воителей» и думать не хотело.
Началось массовое дезертирство и распад остатков армии.
Вот что в сентябре 1917 года записывал в своем дневнике генерал А.П. Будберг:
«Еще в 1905 году юмористический журнал князя Волконского «Плювиум» доказывал, что наиболее распространенной в России партией являлись С. С. (сукины сыны) с девизом «поменьше работы, побольше денег».
Теперь этот девиз пущен в самое широкое обращение и перевернул все вверх тормашками, ибо, неперевариваемый и в мирное время, он во время войны, да еще такой, как настоящая, хуже самой смерти.
Он нас быстро и бесповоротно слопал, ибо не было у нас против него противоядия: здорового, сердцем и головой рожденного патриотизма, разума и просвещения народных масс и дельных и прозорливых политических вождей; не было и необходимых при такой заразе дезинфекционных и асептических средств: силы и железа власти.
Июньско-июльские опыты главковерха из адвокатов помогли немцам не менее чем Ленин со «товарищи»; шкурников силой погнали на бойню и реально показали всю колючую сторону войны и все ее ужасы; шкурники воочию увидали, что может случиться с их шкурой, если слушаться самого даже наидемократичнейшего и сладкоглаголивого начальства; они поняли, что при таких наступательных неприятностях можно и шкуру продырявить и не получить своей доли в сладких приобретениях российской революции каковых они с большим нетерпением и не меньшей жадностью ожидали…
Все чаще и чаще случаи решительного отказа частей идти на смену стоящих в окопах; отказаться в открытую еще зазрят последние, еще не рассосавшиеся остатки старой совести, и поэтому выдумывают самые пестрые, подчас, невероятно нелепые причины своего отказа… за полдня, что я провел сегодня в Двинске в штабе армии и в армейском комитете было получено три донесения об отказе частей идти на смену, причем в 19 корпусе один из полков 38 дивизии заявил, что он вообще больше в окопы не пойдет.
Во всех резервах идет сейчас бесконечное митингование с выносом резолюций, требующих «мира во что бы то ни стало»…
Bсе, мы начальники — бессильные и жалкие манекены, шестеренки разрушение машины, продолжающие еще вертеться, но уже неспособные повернуть своими зубцами когда то послушные нам валы и валики, Ужас отдачи приказа без уверенности, часто и без малейшей надежды на его исполнение, кошмаром повис над русской армией и ее страстотерпцами начальниками и зловещей тучей закрыл последнее просветы голубого неба надежды. Штатские господа, быть может и очень искренние, взявшие в свои руки судьбы Poccии и ее армий, неумолимо гонят нас к роковому концу…
В тылу начался грабеж уходящими с фронта дезертирами товарных поездов с продовольствием, идущим в армии; получено распоряжение армискома отправить в тыл вооруженные конвои для сопровождения наших поездов; дезертирство разливается повсюду; только у меня еще держатся 18 и 70 дивизии, в которых, если и есть дезертиры, то только из недавно пришедших пополнений самого гнусного состава, и без того растерявших в пути от 50 до 90%...
Российское пустобрехство расцвело во всю; один из полковых комитетов вынес резолюцию не ходить на занятия, так как от этого портится обувь; в другом тоже потребовали отмены занятий, но уже по другой причине, ссылаясь на то, чтобы воины не уставали и сохраняли всегда свежие силы на случай внезапного нападения неприятеля; дивизионные комитеты не осмелились сами отменить эти постановления и передали их в корпусный комитет; последний их отменил, но ведь никто с его решением не станет считаться, предпочитая занятиям игру в 66…
…
Все более и более углубляюсь в своем убеждение, родившееся у меня впервые в мае, что единственная лазейка из создавшейся разрухи это немедленный, как говорят — в пожарном порядке, переход к добровольческой армии и разрешение всем нежелающим воевать вернуться домой. Все не уйдут, а если бы ушли, то это было бы ярким показателем того, что дальнейшее продолжение войны невозможно.
А то, что уйдут не все, показал опрос произведенный недавно дивизионными комитетами 18 и 70 дивизий, причем готовность остаться заявили в первой около 1000 ч., а во второй около 1400; в 120 и 121 дивизиях не опрашивали, ибо там наверно все захотят домой, и я был бы счастлив, если бы судьба меня избавила от этих навозных куч, составленных из собранных отовсюду отбросов…
Лучше иметь 4000 отборных людей, чем 40 тысяч отборной шкурятины; нужно только установить, чтобы оставшиеся на фронте получали двойное натуральное довольствие плюс все причитающееся на полный штатный состав части денежное; я говорил по этому поводу с двумя командармами и двумя главкосевами, писал в главное управление генерального штаба, но всюду мое предложение сочли чересчур экстравагантным, последнее время эта мысль получила широкое между строевыми начальницами распространение, но, как говорят, против нее стоят все комитеты и все петроградские Цики; считается, что останутся только самые реакционные элементы, которые и повернут все направо кругом».
(Будберг А.П. Дневник белогвардейца. — Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2001).
Согласитесь, просто ужасные картины полного разложения армии отражены в дневнике генерала А.П. Будберга!
Подчеркнем, что именно его предложение: «немедленный, в пожарном порядке, переход к добровольческой армии и разрешение всем нежелающим воевать вернуться домой» и ВЫНУЖДЕНЫ были осуществить большевики зимой 1917-18 года, когда на фронте, вместо полновесных армий, корпусов и дивизий, фактически остались лишь небольшие группы штабных офицеров и малочисленные команды «охотников».
Воистину во время войны, на передовой: «лучше иметь 4000 отборных людей, чем 40 тысяч отборной шкурятины»!!!
Вот еще несколько записей из дневника генерала А.П. Будберга, ярко живописующих творившийся тогда развал и распад армии:
«8 Октября 1917 года.
Ночью получил чрезвычайно неприятное донесение начальника 70 дивизии, что 277 Переяславский полк отказался идти из резерва на смену частей 18 дивизии; таким образом завершился весь цикл разложения корпуса и перестала существовать, как настоящая боевая единица, еще одна часть несчастной русской армии; очевидно, порядок в дивизии доживал свои последние остатки, и стояние в резерве за Двинском и вся гнилая атмосфера Двинского района ее доконали…
В вынесенной Переяславским полком резолюции причиной отказа идти на смену частей, стоящих уже месяц в окопах, выставляются отсутствие полных комплектов теплой одежды и требование немедленно заключить мир…
И в такое время главкоштабные младенцы мечтают о каких то наступлениях и стратегических маневрах «с внутренними осями захождения» и «вливанием кавалерийских масс в произведенные прорывы фронта».
Прочитали бы лучше помещаемый ежедневно в «Русском Слове» отдел телеграфных сообщений со всех концов России, очень красочно передающих, что там делается. Картина потрясающая, но заставляет ли она «бдеть наших консулов?»
Имеется там же донесение комиссара с южного фронта о том, что какой то корпус прошел через Сорокский уезд и оставил за собою пустыню: все разграблено, все жилое сожжено, женщины изнасилованы; по данным армейского комитета эти сведения составляют только часть донесения комиссара об отводе в резерв 2 гвардейского корпуса, проделавшего такую операцию не в одном, а в одиннадцати уездах, где на несчастие всюду были местные запасы вина…
…железные дороги являются ареной неописуемых безобразий, заставляющих служащих убегать со станций при приближений воинских поездов».
Потеря всех моральных устоев, норм и традиций тогда были тогда неимоверными. Многолетний ужас бессмысленных потерь и тяжелых страданий в окопах мировой войны, в совокупности с полной потерей дисциплины и порядка подчиненности, в революционной армии, крайне озлобили людей.
Жизнь человеческая почти ничего не стоила.
На железных дорогах и вовсе творилась невиданная анархия и безнаказанная жестокость.
Константин Георгиевич Паустовский в своей автобиографической книге «Повесть о жизни» рассказывает о его хорошем знакомым, молодом писателе Александре Яковлеве, который регулярно ездил тогда из Москвы по России:
«Яковлев был знатоком крестьянской жизни и писал о ней превосходные очерки. Все относились к этому застенчивому и молчаливому человеку со сдержанным уважением.
Оно вызывалось …редкой способностью Яковлева во время тогдашнего полного развала на железных дорогах пробираться в самые глухие углы России и возвращаться оттуда невредимым.
Для этого нужны были выносливость и смелость. Почти каждая поездка была связана со смертельным риском.
Армия демобилизованных валила по железным дорогам, круша все на своем бесшабашном пути. В поездах было разбито и ободрано все, что только можно разбить и ободрать.
Даже из крыш выламывали заржавленные железные листы.
На Сухаревке шел оживленный торг вагонными умывальниками, зеркалами и кусками красного потертого плюша, вырезанными из вагонных диванов.
Множество бандитов, переодетых солдатами, подбивало демобилизованных на бесчинства.
На станциях били окна, разбирали на дрова для паровозов заборы, а иногда и целые дома железнодорожников.
О ближайших к полотну кладбищах нечего и говорить, – в первую очередь в паровозные топки летели кресты с могил.
Заржавленные кладбищенские венки из жестяных лилий и роз солдаты прикручивали проволокой в виде украшения к вагонам.
В этих розах уныло посвистывал поездной ветер.
Станционные служащие разбегались гораздо раньше, чем на входные стрелки с разбойничьим свистом, ревом гармоник и граммофонов и пулеметной пальбой втягивались, прогибая рельсы, эшелоны с демобилизованными.
Малейшая задержка эшелона кончалась жестокой расправой над дежурным по станции.
Многоголосый вопль: «Крути, Гаврила!» – заставлял бледнеть машинистов.
Всех штатских, «цивильных», «гражданских» и «стрюцких» людей, если они каким-нибудь чудом проникали в эшелон, обыкновенно выбрасывали в пути под откос.
Яковлева выбрасывали три раза, но он уцелел».
Не правда ли, потрясающее описание поведения огромных масс людей, осознавших свою безнаказанность!
Вместо патриархального клича «Сарынь на кичку!» те, кто еще недавно считался «христолюбивым воинством» грозно вопили машинисту: «Крути, Гаврила!», и «гаврилы» изо всех сил «крутили», прекрасно понимая, что в паровозную топку запросто могут полететь не только кресты с местных кладбищ и дома железнодорожников…
Вернемся к рассказу о положении в армии.
В октябре 1917 года генерал А.П. Будберг в своем дневнике записывал:
«Я думал, что в Штарме шутили когда вчера говорили о каком то предстоящем наступлении; ведь, не говоря уже об отвратительном настроении и совершенно развальном состоянии фронта, мы не в состоянии подвозить даже ежедневную трату снарядов и расходуем пока линейные запасы, оставшееся от летнего наступления.
Части отказываются идти в окопы для простой смены, а кто то фантазирует приказать им вести напряженную и кровавую операцию наступления; да о последнем и заикнуться сейчас нельзя, так как при современном настроении это может кончиться избиением всех офицеров…
В 120 дивизии 477 полк… отказался идти на смену стоящего на позиции батальона смерти и заявил, что будет стоять за фронтом только до двадцатого октября, после чего все пойдут по домам, так как «довольно быть дураками».
При этом полк заявил и нам начальникам, и всем комитетам, чтобы никто и не пытался приезжать их уговаривать, так как все такие «будут немедленно пришиблены». (!!!)
…Русская власть пожинает ныне плоды многолетнего выматывания из народа всех моральных и материальных соков; высокие чувства не произрастают на таких засоренных нивах; забитый, невежественный и споенный откупами и монополией народ не способен на подвиг и на жертву, и в этом не его вина, а великая вина и преступление тех, кто им правил и кто строил его жизнь …
Что могла дать русская действительность кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновению хулигана.
Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавших Царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления, казнокрадство и всевозможным мерзости; литература, театры, кинематографы, чудовищные порядки винной монополии, — все это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем все чистое и высокое, схулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений.
Все это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа.
Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного Правительства доканчивают это злое дело, и мы несомненно приближаемся к роковому и уже неизбежному концу…»
На мой взгляд, А.П. Будберг дает очень точный и откровенный анализ полного разложения в армии.
Посмотрите, что об этом говорится в его дневниковой записи 12 октября 1917 года:
«Развал окутывает нас густым смрадом; каждый час приносит новые, ужасные по своему цинизму сведения об отказах, неисполнении приказов, о требованиях, постановлениях, удалениях и все это на coycе шкурятины, лени.
Вся войсковая жизнь стала: солдаты едят, курят и до полного одурения режутся в шестьдесят шесть и в разные азартные игры, проигрывая и деньги, и одежду, и даже продовольствие (преимущественно сахар и хлеб); многие даже не ходят обедать к походным кухням.
Говорят, что в одном из предместий Двинска есть школа для подготовки шулеров, где опытные преподаватели за 25 рублей обучают основным приемам своего искусства, а по особой таксе открывают и более прибыльный тайны.
Окопы разваливаются, ходы сообщений заплыли; всюду отбросы и экскременты; комитеты разрываются в попытках внести хоть какой-нибудь санитарный порядок, но без всякого результата, так как солдаты наотрез отказываются работать по приборке окопов; блиндажи обратились в какие то свинушники; страшно подумать, к чему все это приведет, когда наступить весна и все это начнет гнить и разлагаться.
Нет возможности даже предохранить людей помощью прививок, так как от последних все отказываются.
Комиссары, видя свое бессилие, начали под разными предлогами избегать поездок в части; их авторитет очень быстро отцвел; пока они говорили приятное, им делали триумфы, но как только им поневоле пришлось заговорить об обязанностях и пытаться прибегать к мерам понуждения, им сразу пришел конец, и они это чувствуют; сейчас их положение не лучше нашего…»
Будучи командиром корпуса, генерал Будберг попытался объехать подчиненные ему войска и призвать их к выполнению воинского долга. И вот что из этого вышло:
«14 Октября.
Начал свой мученический объезд с 120 дивизии, заявившей, что через неделю она уходить с фронта и что никаких поисков и военных действий на своем участке она не допустить вооруженной силой.
Отправился с приятной перспективой ехать в части, который вчера официально через свои комитеты заявили, что «пришибут» каждого, кто явится их уговаривать; отправился именно в ответь на это постановление, оставив начальнику штаба наказ, что делать в случай, если мне не суждено будет вернуться…
Первым был выпущен какой то ярый оратель, отрекомендовавшийся убежденным анархистом и перешедший сразу в стремительное нападение по моему личному адресу; начал он с того, что раз командир корпуса говорит, что недостаток продовольствия является результатом беспорядков, происходящих в тылу и на железных дорогах, то он этим пытается натравить фронт на тыл, a сие есть явная провокация, контрреволюция и корниловщина, которые надо немедленно пресечь; затем товарищ анархист усиленно стал вопить о том, что командир корпуса говорил о необходимости продолжать войну и делать изредка поиски, a сие доказывает, что он жаждет солдатской крови, ибо все генералы и помещики сговорились, чтобы перебить побольше русских солдат и овладеть их землей…
Все это происходило уже на дворе, куда вышли все комитеты, и где собралась толпа солдат в несколько тысяч человек; настроение создалось такое, что все офицеры куда-то исчезли и я остался один.
Напряжение нервов было огромное; надо было говорить так, чтобы ни единым дуновением не затронуть толпы и не дать того последнего толчка, который нужен был руководителям, чтобы бросить всю толпу на меня. Нужно было победить, ибо ставкой была жизнь.
Я говорил так, как вероятно не говорил и не буду говорить никогда; напряжение было таково, что в самом себе я не сознавал и не слышал, что говорю, а слышал свою речь, как будто ее говорил кто-то другой...
Минутно я победил: собрание решило поговорить со всеми ротами и командами и сообразно результатам переговоров вынести решение.
Уехал, исполнив то, что требовали мой долг и мое положение, но с отчаянием в душе, ибо все, что услышал, увидел и испытал, убедило, что спасения уже нет, что шкурные интересы нас слопали и что те толпы, которые ошибочно называются войсковыми частями, уже не оживут.
Мир во что бы то ни стало; уход из окопов в глубокие резервы; ноль работ и занятий; жирная кормежка и побольше денег; все начальство изменники, кровопийцы и корниловцы; все неудачи на фронте умышленно подстраиваются генералами, дабы уничтожить ненавистных им пролетариев; никому не верим и никого слушать не желаем; сами выберем себе начальство, войны не допустим и уничтожим всех, кто задумает продолжать войну — вот сумма выводов сегодняшней беседы, занявшей четыре долгих, временами трагических часа моей «революционной жизни…
За обедом у командарма пришлось сидеть опять рядом с командиром 1-го кавалерийского корпуса князем Долгоруковым, который опять начал распространяться на несомненно излюбленную им тему о том, что все его желания сводятся к тому, чтобы поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости.
Это было настолько цинично, что я очень невежливо спросил князя, что он наверно во время спас за границу все свои капиталы; ответ был самодовольно утвердительный.
И таково большинство нашей так называемой аристократии, объедавшейся около Трона, обрызгивавшей его грязью своих темных дел; укрывавшейся часто под сенью Царской Порфиры от ответственности за разные гадости, и в минуту опасности так позорно покинувшей и предавшей своего Царя».
Ну, пожалуй – достаточно. Думаю, что приведенные примеры ярко иллюстрируют способность «самой демократической армии мира» и ее полководцев воевать с германской армией и «побеждать» ее (как нам сейчас рассказывают нынешние сочинители исторических сказок).
Подчеркнем, что ни генерал Будберг, ни другие, довольно многочисленные деятели «Белого» движения, (великий князь Андрей Владимирович, генералы Деникин, Врангель, Геруа, Головин, Грулев, Слащов, адмирал Пилкин, и т.д.), оставившие воспоминания о Первой мировой и Гражданской войнах, не сказали ничего хорошего о роли РПЦ (вообще) и священников (в частности) в то время. А ведь издавали они свои мемуары на Западе и «зловещая большевистская цензура» никак им не мешала…
После победы Октябрьской революции, и отделения церкви от государства, в январе 1918 года все управления духовного ведомства в армии были упразднены.
Приведем пару интересных документов об этом:
ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ПО ВОЕННЫМ ДЕЛАМ РСФСР ОТ 16.01.1918 N 39
О РАСФОРМИРОВАНИИ ВСЕХ УПРАВЛЕНИЙ ДУХОВНОГО ВЕДОМСТВА
1) Уволить всех священно-служителей всех вероисповеданий, находящихся на службе военного ведомства.
2) Все управления военного духовенства расформировать.
3) Войсковым комитетам предоставляется право, в случае желания войсковых частей, управлений, учреждений и заведений, оставлять у себя священно-служителей.
4) В последнем случае содержание оставленных священно-служителей определяется не прежними штатами, а исключительно постановлениями комитетов самих частей.
5) Все без исключения имущество и церковные суммы церквей войсковых частей сдать на хранение войсковым комитетам частей, а в случае расформирования этих последних комитетам высших степеней.
6) Для приема и сдачи сумм и имущества, находящихся в распоряжении духовенства военного ведомства, будут назначены особые комиссии.
Народный Комиссариат по военным делам
М.КЕДРОВ, Э.СКЛЯНСКИЙ, Н.ПОДВОЙСКИЙ, К.МЕХОНОШИН
Как видим, само упразднение этих духовных органов в армии было произведено тихо и спокойно. Войсковым комитетам частей даже разрешили «оставлять у себя священнослужителей».
Другое дело, что содержать их должно было уже не государственная казна, а сами войсковые части, за счет собственных средств.
ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРЕЗРЕНИЯ
О ПРЕКРАЩЕНИИ ВЫДАЧИ СРЕДСТВ НА СОДЕРЖАНИЕ ЦЕРКВЕЙ, ЧАСОВЕН, СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ И ЗАКОНОУЧИТЕЛЕЙ И НА СОВЕРШЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ОБРЯДОВ.
Выдачу средств на содержание церквей, часовен и совершение церковных обрядов прекратить, выдачу же содержания священнослужителям и законоучителям прекратить с 1 марта сего года в соответствии с постановлением Народного Комиссариата труда о выдаче 4;недельного заработка при закрытии предприятий.
Безработному причту, выразившему желание работать на благо народа, может быть предоставлена работа по Комиссариату государственного призрения.
Церковные службы и требы могут продолжаться при условии возбуждения ходатайства коллективами верующих с обязательством принятия на себя ремонта и содержания помещений, инвентаря и служащих.
Подписал: Народный Комиссар А. Коллонтай.
Распубликован в № 13 Газеты Рабочего и Крестьянского Правительства от 20 января 1918 года.»
Как мне представляется, требование приказа А. Коллонтай о том, что «церковные службы и требы могут продолжаться при условии возбуждения ходатайства коллективами верующих с обязательством принятия на себя ремонта и содержания помещений, инвентаря и служащих», вполне соответствовало требованиям Декрета об отделении церкви от государства.
Если церковные общины были готовы принять на свой счет содержание священников и религиозных помещений (храмов, церквей, часовен и т.д.) – никто этому не препятствовал.
Уволенным священникам даже выплатили 4-х недельный заработок.
Так что поначалу, до разгара взаимного ожесточения Гражданской войны, все это увольнение было сделано вполне «цивилизованно».
Конечно потом, когда взаимная и иступленная ненависть Гражданской захлестнула страну нередко никакой «гуманности» не было.
Слова из песенки Демьяна Бедного:
«Что с попом, что с кулаком – вся беседа:
В брюхо толстое – штыком, мироеда!»
Нередко становились программой деятельности и для «красных» и для «зеленых» и для «махновских» крестьян-повстанцев.
В отличие от белогвардейских генералов, знаменитый крестьянский вождь Нестор Иванович Махно в своих воспоминаниях несколько раз вспоминает о встречах своего добровольческого крестьянского «войска» со священнослужителями.
Случалось и так, что встречи эти, для попов, заканчивались летальным исходом.
И Батько Махно довольно подробно объясняет причины и мотивы этого.
(Надо сказать, что Батько Махно больше всего ненавидел «немецко-австрийско-мадьярских оккупантов», их украинских холуев, служивших в «варте» гетьмана Скоропадского, прислуживавших им немецких колонистов и … «родных» сельских кулаков. Попы тоже вовсе не пользовались его симпатией).
В самом начале своего легендарного восстания, еще осенью 1918 года, его отряд разгромил небольшой австрийский гарнизон, стоявший в селе Дубривки.
В качестве «возмездия» за это карательный австрийский отряд, совместно с добровольцами из немецких колонистов и местных кулаков, разграбил и сжег более 600 домов в этом селе, заодно поубивав попавшихся им под руки местных крестьян и изнасиловав их женщин.
Там произошла одна из встреч повстанцев Н.И. Махно с делегацией от местного попа- «миротворца».
Вот как Батько Махно это описывает:
«Оглянулись мы и увидели крестьянскую бричку. С нее соскочило три человека крестьян. Оставив лошадей на затянутых вожжах, они бежали к нам, крича:
— Мы к Батьке Махно. Батько Махно нам нужен!
Товарищ Щусь их узнал и, сказавши мне: «Это дибривские дядьки», бросился к ним спросить их, в чем дело.
— Мы к нему, к Батьке Махно, с хлебом-солью и с миром приехали, — ответили они товарищу Щусю.
Щусь подвел их ближе ко мне. Снявши шапки, они поздоровались со мною. Затем один из них подошел вплотную к моему коню и подал мне большую крестьянскую паляныцю (хлеб) фунтов в семь весом с воткнутым в нее сверху большим куском соли.
Товарищ Щусь тихо говорит мне:
— Это — дибривские кулаки.
Я дал понять товарищу Щусю, что услыхал его, и тут же поставил дядькам вопрос:
— В чем дело? Что вы хотите выразить этим хлебом-солью нам, повстанцам?
И я получил ответ:
— Мы приехали к вам, Батько Махно, чтобы сообщить вам, что мы, селяне дибривчаны, помирились с немцами, австрийцами и всеми в окружности хуторянами (читай — собственниками). Мы хочем миру и с вами...
Я задумался.
Товарищи Щусь и Каретник не сдержались и нагрубили. Я попросил их извиниться перед дядьками, что они сейчас же и сделали. (Впрочем, дядьки приняли их грубость за шутку.)
Затем я взял переданный было товарищу Лютому хлеб с солью обратно в свои руки и вернул дядькам, заявивши:
— Вашего хлеба с солью я от вас не могу принять. Возвращаю его вам обратно и прощу вас, скажите мне правду, кто вас с ним послал к нам?
— Посланы мы к вам, Батько Махно, попом отцом Иваном вместе со съехавшимися уже в село селянами.
— Всеми селянами?
— Нет, теми, которые съехались.
— Так вот, — сказал я дядькам,- уезжайте вы обратно в село Дибривки и передайте вашему священнику от меня, чтобы он дурака не валял и глупостями не занимался.
В противном случае если мы заедем в Дибривки, то мы ему так отстегаем задницу за то, что он берется за дело примирения крестьян с их прямыми врагами и убийцами, что он закажет и своим правнукам.
— Та, Батько, мы ж так открыто не можем попу сказать. Вы передайте ему что-либо другое, — просили крестьяне.
— Да вы можете священнику ничего не говорить, — ответил я теперь более спокойно, — но крестьянам всем передайте от меня, чтобы они не слушались глупого попа и вместо мира готовились бы к самой беспощадной борьбе со своими палачами... Так, возвращайтесь обратно, в село и все, все передайте крестьянам. До свидания!..
Церковь и лес говорили за то, что это именно село Дибривки.
Чем ближе мы подъезжали к селу, тем яснее нам становились полуразрушенные стены домов с их обгоревшими, черными верхушками. Но людей не видно было. На сердце становилось тяжело при виде всего этого.
Товарищ Щусь и некоторые из повстанцев-дибривчан долго и молча всматривались в село.
Затем Щусь, всхлипывая и вытирая слезы, катившиеся из глаз, как у ребенка, спросил меня:
— Батько, ты видишь, что сделано с селом?
..На этой стороне села мы встретили нескольких крестьян. Бедняги, настрадавшись, бросились сразу же к нам. Но ни один из них не жаловался на свое положение. Лишь указывали нам на свои сожженные и разрушенные дворы…
Я… начал расспрашивать их о том, какие силы врагов были в действительности в селе, когда они зажигали его?
— Трудно сказать вам, Батько, нам нельзя было присматриваться, нас избивали, — ответили мне крестьяне.
- Во всяком случае, мы должны вам сказать, что немецкие и австрийские солдаты мало палили наши дворы. Их палили наши украинские буржуи из хуторов да из немецких колоний.
— Не знаете, много ли сгорело всех дворов в селе?
— Шестьсот восемь дворов, — получил я ответ.
— А под лесом или в центре села, на площади, нет ли теперь немецких солдат?
— Ни одной души ни солдат, ни варты нету. Все уехали по вашим следам, как говорили, в погоню за вами, - ответили мне крестьяне….
Мы …выскочили на одну из площадей, ведущую прямо в лес.
Здесь нас встретил поп с группой, человек в 20, крестьян. Товарищ Щусь с тремя бойцами подскочил к этой группе и расспросил ее, откуда они идут.
Оказывается, поп и его прислужники узнали, что мы приехали в село, еще тогда, когда мы были по ту сторону речки, и, схватив свой крест и два церковных знамени, собрал вокруг себя несколько крестьян-старичков и пошел к лесу, чтобы встретить нас.
Когда Щусь подскочил ко мне и доложил об этом, я еще более озлился на этого попа за его дурачество и, волнуясь, задумался, что ему, попу, уже раз предупрежденному не заниматься глупостями, сделать.
Щусь, видя меня в состоянии раздумья, предложил мне распорядиться, чтобы повстанцы выпороли попа.
От этого я отказался, заявив, что в такой момент неудобно так поступать с ним.
А поп желал подойти ко мне с намерением что-то сказать мне.
Я отказался от этого и передал ему через Щуся последнее свое распоряжение: никогда не выводить навстречу мне крестьян и самому не подходить ко мне с крестом в руке.
Как товарищ Щусь передавал мне, поп обещал больше этого не делать, но теперь просил меня принять хотя бы хлеб-соль от него и от окружавших его крестьян.
Я категорически и от хлеба отказался.
И поп повел своих людишек обратно к церкви».
(Махно Н.И. Воспоминания. — Париж: 1936.)
Я думаю, что этот эпизод хорошо показывает отношение крестьян (а 99% войска Батьки Махно были крестьяне-добровольцы) к попам.
Первое, что предложил сделать с местным попом, прибывшим к махновцам с «миротворческой миссией» «правая рука» Батьки, «товарищ Щусь» - было выпороть «этого попа за его дурачество».
Батько не позволил сделать этого, но от «хлеба-соли» и примирения с «прямыми врагами и убийцами крестьян», отказался.
Кроме этого велел передать попу «последнее свое распоряжение: никогда не выводить навстречу мне крестьян и самому не подходить ко мне с крестом в руке»!
А вот и другой эпизод из воспоминаний Н. И. Махно:
«…В этот день с тяжелыми боями и большими жертвами (со стороны повстанцев и со стороны вооруженного кулачества) наш отряд прошел около 40 верст и вступил в свое родное по духу село Рождественку, где и расположился на вполне заслуженный отдых.
В селе Рождественке крестьяне дали нам сведения о роли рождественского священника, действовавшего заодно с кулаками и провокаторами в пользу гетманщины и против бедноты.
Сведения крестьян об этом священнике, о его личных доносах немецко-австрийским и гетманским карательным отрядам на крестьян, сведения, нашедшие себе подтверждение в ряде убитых этими отрядами передовых крестьян, послужили для штаба достаточным основанием, чтобы вызвать священника, опросить его и поставить на очную ставку с несколькими крестьянами.
Священник был опрошен, а затем как собака был самими крестьянами и повстанцами повешен.
Казнь рождественского священника была у повстанцев-махновцев вторым случаем уничтожения священников за их провокаторскую роль в отношении трудового крестьянства.
За аналогичное действие штабом был в свое время схвачен семеновский священник, о котором крестьяне всем своим сходом показывали, что он является организатором кулаков и провокатором по отношению к бедноте.
Некоторые из семеновских крестьян рассказывали, как этот «их» священник расспрашивал женщин о том, чем занимаются их мужья и т. п., и вскоре после этого мужья некоторых женщин арестовывались, ибо «глупые женщины» перед священником таяли и рассказывали ему, что их мужья говорят против гетмана и немецко-австрийского командования.
Второй, рождественский, случай уничтожения священника за провокацию скоро разнесся по району.
И священники, начавшие было практиковать в районах повстанчества свои ораторские и провокаторские способности, быстро охладели к этой практике и возвратились к своим церковным делам, держась тише воды, болтаясь только в них, не касаясь уже революции, даже когда некоторые старички крестьяне, по своей ли инициативе или по инициативе своих сыновей, насмешливо спрашивали их:
— А что ж это вы, отец такой-то, перестали объяснять народу свои мнения про гетмана та спасших Украину немцев и австрийцев от «кацапсько-жидовського бруду», что называется революцией?..
Теперь священники или совсем молчали, или же становились ярыми сторонниками только церковной правды на земле и отделывались от подобных вопросов заявлениями, что канонические дела не позволяют им следить за мирскими общественными и политическими делами или что новые распоряжения от церковной епархии требуют от них не вмешиваться в политическую жизнь страны и т. д. и т. п.»
(Махно Н.И. Воспоминания. — Париж: 1936.)
Как видим, никакого сожаления от казни через повешение (!) тех священников-коллаборационистов Нестор Иванович Махно не испытывал и спустя почти 20 лет, когда в Париже заканчивал написание этих воспоминаний.
Следует особо подчеркнуть, что никаких большевиков (которых он тоже откровенно недолюбливал) и большевистских агитаторов в его войске не было.
Жесткое отношение (а то и откровенное презрение) Батьки Махно к священнослужителям было характерным для большинства личного состава его крестьянского войска.
Никакого авторитета, или уважения у них, даже «родные», местные сельские священники не имели, ну уж а деникинским полковым священникам, в руки махновских хлопцев, и вовсе не стоило попадаться…
Теперь из ковыльных степей Левобережной Украины, где на своих пулеметных тачанках, лихо носились «батькины» хлопцы, перенесемся в холодный и голодный Петроград, где с 1918 и до конца 1920 года, совершенно открыто и легально проживала баронесса Мария Дмитриевна Врангель.
Нам-то сейчас рассказывают, что во время «красного террора» в Петрограде расстреляли, чуть ли не поголовно, всех дворян и бывших офицеров, так ведь?!
А тут – совершенно официально, под собственной фамилией (!) жила родная мать знаменитого «черного барона» П.И. Врангеля!!!
Причем не просто жила, а, как она вспоминала:
«служила я в Музее города, в Аничковском дворце, два года, состояла одним из хранителей его - место "ответственного работника", как говорят в Совдепии.
Ежедневно, как требовалось (так как за пропущенные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась моим крупным почерком в служебной книге.
В дни похода Юденича к Петрограду Троцкий и Зиновьев устроили в Аничковском дворце военный лагерь, расставив пулеметы со стороны Фонтанки; военные власти шныряли во дворце повсюду, а служебная книга с фамилиями, раскрытая, как всегда, лежала на виду в швейцарской.
Сперва я состояла эмиссаром с жалованьем 950 руб. в месяц, затем меня превратили в научного сотрудника. Я получала сперва 4 тыс., позже - 6 тыс., и, наконец, как хранителю музея, мне было назначено 18 тыс. в месяц…»
Как видите, баронесса Врангель в Северной Трудовой Коммуне Г.Е. Зиновьева не слишком-то бедствовала (далеко не каждый рабочий тогда получал зарплату в 18 тысяч в месяц), но суть не в этом.
В конце 1920 года ее на рыбацкой лодке сумели перевезти в Финляндию, где она издала свои воспоминания «МОЯ ЖИЗНЬ В КОММУНИСТИЧЕСКОМ РАЮ».
Там она затрагивает религиозные вопросы и жизнь священников в «красном Питере».
Вот, что она об этом рассказывает:
«Ни учебников, ни учебных пособий нет, научные журналы не издаются, заграничные не получаются, школы значатся более на бумаге; в действительности же сокращены до минимума, так как нет помещений, топлива, учителей, пособий и т.д. Благодаря совместному обучению девочек с мальчиками при современной недисциплинированности и распущенности - один разврат.
В классах приказано убрать иконы, запрещено носить кресты. Чтобы "революционизировать" детей, их водят в кинематографы до одурения, где знакомят с похождениями Распутина, демонстрируют пасквили на интимные картины жизни членов царской семьи.
Иногда по улицам расклеивают громадные, в натуральную величину, аляповатые изображения Николая Кровавого, пьяного, еле держащегося на ногах, в мантии. С головы валится корона, под пятой груды окровавленных рабочих и пролетариев.
Организованы группы и клубы "коммунистической молодежи", слышала их речи. Что за новое поколение даст оно России, думать жутко!
Церкви домовые, при учебных заведениях, правительственных и общественных учреждениях, а также военные - закрыты…
Тем не менее замечается, несомненно, большой религиозный подъем. Крестные ходы, изредка допускаемые по настоянию части рабочих, привлекают сотню тысяч народа, таких грандиозных прежде никогда не бывало. Церкви переполнены молящимися. При церквах образовались братства…
Появился совсем новый тип священника, молодые, образованные, подчас с университетским образованием. Особенно выделяется теперь отец Александр Введенский.
Он пользуется громадной популярностью, за ним ходят толпы народа. Приезд его для служения в какую-нибудь церковь производит сенсацию. Из него уже сделали фетиш: рассказывают даже о целом ряде его чудес.
Это молодой человек 32 лет, с университетским образованием, окончил два факультета, с большой эрудицией, увлекательный оратор. Так как собеседования, устраиваемые им по разным частным учреждениям, собирали такое скопление народа, что залы не могли вместить, и вокруг здания были большие сборища толпы, рвавшейся его послушать, то власти запретили ему собеседования.
Он перенес их в церковь. Все его речи чужды всякой политики; мне случилось присутствовать на двух из бесед.
Темы были: "Об унынии", а вторая: "Что такое счастье?". Я вынесла глубокое впечатление, громадная эрудиция, глубокая вера и искренность.
Проповеди его совсем своеобразные.
Много тепла, сердечности, дружественности, я бы сказала: под впечатлением его слов озлобление смягчается. Чувствуется его духовная связь с паствой. Богослужение его - экстаз. Он весь горит и все время приковывает внимание, наэлектризовывает вас.
Очень теперь распространены общие исповеди. Такого молитвенного настроения мне прежде в церквах никогда не довелось видеть: люди рыдают и действительно каются во грехах, а не исполняют это, как бывало у многих прежде, для проформы…
Внешний вид современных, молодых священников теперь тоже особый: волосы стрижены и на рясах носят университетские значки».
(http://www.dk1868.ru/history/igor/baronessa_vrangel.htm)
Как ни удивительно об этом читать, но получается, что в «красном Питере» Г.Е. Зиновьева в годы Гражданской среди образованных классов (и не только) царил настоящий религиозный подъем!
Проповеди, поведение и образ жизни священников «обновленцев» во главе с отцом Александром Введенским вызывали огромный интерес, а сам он пользовался большим авторитетом и популярностью. Ему даже тогда приписывали способность творить разные «чудеса».
Надо отметить, что лидер «обновленцев» А. И. Введенский своей карьерой обязан протопресвитеру царской армии Георгию Ивановичу Шавельскому. Перед мировой войной, в июле 1914 г., Введенский по протекции Шавельского получил сан священника и был назначен в один из полков, стоящий под Гродно.
После двухлетней службы в качестве полкового священника будущий обновленческий лидер был переведен в аристократическую церковь Николаевского кавалерийского училища, где и служил вплоть до ее закрытия в 1919 г.
Кроме того, Шавельский покровительствовал еще одному будущему обновленцу — С. В. Калиновскому.
Калиновский во время войны был полковым священником, после революции стал одним из лидеров обновленчества.
А в августе 1922 г. он добровольно снял с себя священнический сан и стал профессиональным атеистом.
Еще один лидер обновленчества священник А.И. Баярский (дедушка известного актера Михаила Боярского) служил в колпинской церкви морского ведомства.
Несомненно, А.И. Введенский был очень талантливым человеком.
Избранный в мае 1917 г. митрополит Петроградский Вениамин не приблизил его к себе в 1919 году, а также покровительствовал другим обновленцам
(Левитин-Краснов А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты, — М.: Крутицкое Патриаршее подворье, 1996. — С. 62).
Своим товарищем считал Введенского и будущий митрополит Николай (Ярушевич).
Калиновскому покровительствовали в свое время митрополит Владимир и протоиерей Иоанн Восторгов.
Даже такой иерарх как митрополит Санкт-Петербургский Атоний (Вадковский) был учителем у архиепископа Вениамина (Муратовского), перешедшего в 1920 г. в обновленчество и ставшего там митрополитом. (Левитин-Краснов А., Шавров В. — С. 343).
Как знать, если бы высшие иерархи РПЦ, в начале ХХ века, решились бы на давно назревшие реформы в своей церкви и поддержали бы такое «обновленчество», то и церковь смогла бы восстановить былой авторитет в народных массах.
«Такого молитвенного настроения мне прежде в церквах никогда не довелось видеть», - вспоминала баронесса М.Д. Врангель о своих впечатлениях о результатах проповедей и церковного служения А.И. Введенского в «красном Питере».
Однако, никаких реформ и выводов из катастрофического падения своего авторитета в народных массах верхушка РПЦ, как известно тогда так и не сделала…
На фото: рабочие царской поры.
Посмотрите на красавца, стоящего, подбоченившись, справа на переднем плане. Разве такого можно было безнаказанно выпороть розгами, или казацкой нагайкой?! А таких рабочих в начале ХХ века в царской России уже были сотни тысяч.
(Продолжение:http://www.proza.ru/2019/07/03/403)