Ну что ж, наверное, время всё-таки пришло написать эту историю. Я долго думал, надо ли оно. Мало что ли в мире таких историй? Да, чуть ли не каждый второй через неё прошёл. Не хочу сказать, что это здорово. Ничего хорошего з нет. Напротив, это плохо: боль – всегда плохо. Но, тем не менее, так много людей любило и было обмануто, так много людей не любили и обманывали других. А после, спустя какое-то время, они менялись местами, чтобы вновь и вновь повторять свои ошибки. Так нужна ли кому-то эта заезженная история?
Если бы она была о любви, то, без сомнения, никому она даром не сдалась бы. Тысячи рассказов уже написаны про любовь. Про самую разную любовь: невзаимную, отверженную, маниакальную, безумную, злую... Любое прилагательное, которое можно применить для характеристики чувства, возможно добавить в этот список. Я не хочу всё это перечислять. Ведь каждый читатель сам заглянет в свою душу, в свою память и найдёт необходимый именно для него эпитет. Какая любовь вам больше нравится? Вот и считайте, что именно такую я и имею ввиду.
Но продолжим. Мой рассказ не о любви. Хотя, вряд ли кто-то станет сомневаться, что без её коварной (или лёгкой?) поступи тут не обошлось. Но всё же это будет история о боли. Тут, должно быть, стоит сделать паузу. Поскольку читатель воскликнет: «Да, мало ли рассказов написано про боль?» Много. Но, с другой стороны, много меньше, нежели про любовь. И всё же это будет не совсем обычная история из разряда «О, нет, меня бросила девушка! Жизнь – гавно». Люди, слыша слово «боль», привыкли ассоциировать его со своими собственными переживаниями. К сожалению. Вот и сейчас, наверняка, вы думаете о том, как было вам больно когда-то или сейчас. Но Часто ли приходилось задумываться о том, как больно бывает другим? Я не стану читать проповеди о сопереживании и взаимопомощи. Это и без меня могут сделать тысячи людей и книг. И даже ваша совесть, если она, конечно, ещё жива.
Человек он по природе эгоист. Это нормально, но вряд ли это хорошо. Все мы взращены на сказках об альтруистической доброте. О великих подвигах и безграничной любви. Такие сказки имеют практически всегда хороший конец. И кому из нас не хотелось бы обратить свою жизнь в сказку? Вот и получается, что, не смотря на свою внутреннее желание жить для себя, мы, тем не менее, ценим такие качества, как доброта, честность.
Так вот, зачем это было сказано? Когда ваша собственная боль застилает глаза, то никогда не удаётся увидеть, что больно бывает не только вам. Но и тому человеку, которого, казалось бы, сия чаша должна была миновать. Но никто этого никогда не замечает. А, может, стоило бы? Хотя бы только для того, чтобы не повторить его же да и собственных ошибок. И чтобы суметь простить его (или её). Совсем не обязательно для этого наступать на чужие заботливо расставленные грабли, достаточно лишь научиться понимать чужую боль.
Не стану лгать, вся эта история взята в большей или меньшей степени из моей жизни. И если уж вы не верите словам на бумаге, то поверьте хотя бы чужому опыту. Конечно же, если для вас такое понятие, как мораль, потеряло своё значение, то можете не тратить своё драгоценное время на чтение последующих страниц. Вряд ли они доставят вам сколько-нибудь значительное эстетическое удовольствие. Что ж, будем считать, что написано это творение для остальных (надеюсь, такие люди ещё есть).
Когда же всё это началось? Памятуя, что рассказ называется «Чужая боль», и называется он так неспроста, я, наверное, должен рассказать именно про боль. Но таким образом я только лишь лишу картину полноты. Потому что боль без причины больше напоминает мазохизм. Так что я не буду спешить с описанием самого главного. А начну постепенно.
Как говорят, только самый близкий человек может причинить тебе самые сильные страдания. Отчасти это правда, а отчасти мы сами себе делаем больно. Но, так или иначе, можно понять по-иному смысл этой фразы: не бывает горя без счастья. Если тебе боль причинил близкий тебе человек, значит, было нечто хорошее, что заставило стать вас близкими людьми. По-другому не бывает. И чем больше хорошего привнесло это знакомство в вашу, как получается, печальную, исходя из вышеприведённых рассуждений, судьбу, тем больше плохого привнесет разрыв этой дружбы, любви – называйте, как хотите.
Поэтому я начну с того, что предшествовало боли – с радости.
В тот день я проснулся рано утром. Была середина осени. День начал сокращаться, но пока что на улице, когда я просыпался, было светло. Естественно, если небо не оказывалось затянутым сплошной серой пеленой, как ватным одеялом, свинцово-тяжёлых облаков. Такие дни были отвратительны. Не хотелось вставать, ехать куда-либо. Впрочем как и лежать в постели тоже не хотелось. Ничего не хотелось. НИЧЕГО.
Настроение у меня этой осенью шло волнами. И, если собрать вместе всю информацию, как это делают многие ученые со всего мира, которым, очевидно, больше нечем заняться, то можно будет составить такую неплохую диаграмму зависимости моего настроения от всяких там природных и не очень факторов. Однако наиболее логическая зависимость прослеживалась всё-таки от погоды.
Ничего не могу сказать, это был прогресс по сравнению с летом. Тогда моё настроение категорически не желало отзываться даже на изменения климата в поле моей видимости. Паршиво, одним словом, было. Почему? Пожалуй, рассказывать я не стану, потому что это несколько иная история. Но вот к осени я постепенно стал приходить в себя. С одной стороны, прошло время, помогая встать на ноги, с другой стороны, учёба несколько занимала меня. И жалеть себя так, как раньше, я уже не успевал.
А сегодня был день как раз солнечный и, как ожидалось, даже тёплый для октября. То есть градусов пятнадцать-семнадцать. За окном игриво светило солнце, бросая блики на моё лицо. Первый взгляд этого дня я направил наружу, в мир. И не пожалел об этом, как часто случалось прежде. Небо было лазурное с золотым налётом осени. Даже весной так прекрасно не бывает. Впрочем, ничего удивительного, так как перед смертью или долгим сном, что на самом деле одно и то же, каждый хочет блеснуть всей красотой прошлой жизни. И природе, как и людям, хотелось продемонстрировать все свои краски ярких бордово-огненных костров, скользящие по бездонному голубому морю белые перистые облачка и тихий тёплый ветерок, бросающий пряди волос на лицо.
Это был замечательный день, и я решил, что не имею права грустить сегодня. Не имею права копаться в своей душе, ища какие-то недостатки и проблемы. Зачем? Не хотелось ломать сказку великолепного утра. Вспомните, сколько раз, находя причину хорошего настроения, вы оставались без него? Всего лишь из-за того, что причины всегда ломают и портят чудо. Не должно быть причин у радости, потому что логика – часть разума, а эмоции не подчиняются ему. Так что для полной гармонии неплохо было бы никогда их не смешивать, вместо того, чтобы искать разумные и верные пропорции.
Сегодня ехать в институт было даже приятно, на улице оказалось тепло, и куртку пришлось нести в руках. Я даже по такому случаю сменил музыкальный репертуар в своем плеере. Вместо жёсткой и депрессивной альтернативы теперь играло весёлое и лёгкое «ска». Откровенно говоря, я даже рад был таким переменам в своём настроении. В конце концов, я так давно к этому стремился. Это глупо звучит, но всё-таки сложно своими чувствами управлять. И если тебе грустно, то никакой силой воли ты не заставишь чувствовать себя счастливым.
И, как вам не сложно догадаться, именно в этот день я встретил её. Нет, не то чтобы я её встретил в прямом смысле. Это как жить с каким-либо человеком всю свою жизнь, а потом в один день увидеть его совершенно в ином свете. Таким, каким вы даже не представляли. Возможно, это было стечение обстоятельств. Я имею в виду хорошую погоду и нашу встречу. Но, по правде говоря, тут всё было взаимосвязано. Это я уже сейчас, какое-то время спустя, могу так сказать, трезво взглянув на прошедшие месяцы. Не было бы тёплого осеннего денька – вряд ли я был бы в таком расположении духа, чтобы хоть как-то заметить эту девушку в том новом образе, о котором я вам уже сказал.
Можно теперь немного о ней рассказать. Давайте, сразу, чтобы перейти от таинственных инкогнито и глупых местоимений к чему-то более личному и конкретному, я назову имена. Меня зовут Дан. И без глупых вопросов и восклицаний: «Что за имя такое странное?» Могу разве что добавить, что это не полное имя, но все зовут меня именно так. Её же звали Настей. Красивое имя? Знаю, знаю... Оно встречается на каждом углу. Можно к каждой десятой девушке обратиться, как к Насте, и при этом попасть в яблочко, ещё и удивив при этом девушку, что ты откуда-то таинственно узнал её имя. Так вот, звали её Настя. Но имя это ей подходило не более, чем спортсмену-штангисту подходят балетные тапочки.
Она была столь же отличной от всех прочих девушек, сколь было распространенно её имя. Никогда я не встречал кого-то столь похожего на неё. Настя была особенной хотя бы в том смысле, что умела совмещать в себе два полярных канонических представления о девушках нашего времени. Она не была типичной домашней девочкой, каких очень часто можно найти на математических факультетах московских ВУЗов. И в то же самое время она не была той безбашенной оторвой, что постоянно посещают все рок-концерты и охмуряют парней. Но она совмещала в себе и качества домашнего котёнка и уличной кошки. Настя была правильная. Очень правильная. Я помню, как она обижалась, когда в её присутствии кто-то начинал материться. Нет, не обижалась. Она игнорировала этого человека, пока тот не извинялся за то, что только что сказал.
Семья для неё была чем-то святым. Не просто дорога, а именно свята. Многие подростки на этой голубой планете любят свои семьи, но сакрализируют их единицы. Настя была из их числа. Эти ценности для неё всегда стояли превыше учёбы, друзей, любви... Превыше всего. Она была правильной домашней девочкой, которая всегда слушается своих маму и папу, ровно в той же мере, в какой она не являлась этой девочкой, посещая самые различные концерты, которые не рискнул бы посетить даже я. Но с ней в общении никогда не возникало таких ступоров, что не замедлят появиться, когда собеседницей оказывается очередная тихоня-невидимка, а разговор внезапно заходит на некую запретную к обсуждению тему. И вроде бы ты ничего плохого не сказал, никого не обидел, ни одного пошлого намёка не сделал, а уже в чём-то провинился. И приходится извиняться. С Настей такого никогда не было. Для неё не существовало запретных тем просто.
Ну, и в довершение образа этой своеобразной девушки можно сказать, что одевалась она несколько эксцентрично. Сложно описать... Такой стиль больше подходит участнику «аниме-тусы», чем такой правильной девушке. Плюс, она красила волосы в самые различные кислотные цвета, что, к слову сказать, далеко не всегда ей шло. Но при всём при этом она не переставала выглядеть женственно, что обычно происходит с очередной девушкой-анимешницей, захотевшей сменить свой имидж на имидж любимого героя из сериала, в большинстве случаев успешно спасающего мир едва ли не каждый день. И девушка, захотевшая стать похожей на самого милого протагониста, превращается в очередного «фрика» с волосами синего (зеленого, красного и т.д.) цвета, глупым макияжем и совершенно непонятной мешаниной этих самых цветных волос на голове.
Настя никогда не была «фриком». Несмотря на все свои эксперименты, она так и оставалась милой, симпатичной девушкой. Со слегка неординарным внешним видом, конечно. Но это только добавляло ей обаяния.
Поведение у неё было подстать внешнему виду. Никогда нельзя было прервать этот бьющий фонтаном поток жизнелюбия. И она часто заражала такой необоснованной радостью окружающих. На первый взгляд, казалось, что эта девушка очень простая, наивная и доверчивая. Но тут-то и ждал таких людей очень большой облом. Что и говорить, никогда Настя не была простым человеком. И достаточно часто можно было замечать эти странные перемены, когда взору открывалась её серьёзная сторона, готовая с полной ответственностью подойти к любому делу и исключающая любые уместные и неуместные шутки. Иногда такая перемена просто бросала в дрожь, потому что не верилось, что Настя может быть и такой тоже. Казалось, что она просто разыгрывает окружающих. Однако такие промежутки времени длились недолго и всё вскоре вновь забывали о её таинственной второй натуре.
А ещё она любила поспать. В том числе и на лекциях. Наверное, из-за того, что жила она не в Москве, а в Подмосковье, поэтому добиралась до института сначала на пригородном автобусе, а потом на метро. Не самый лучший расклад, надо сказать. С учётом того, что ложилась спать она не раньше двух часов после полуночи, а пары начинались в девять утра, на сон ей оставалось в среднем четыре часа. Так что особо удивляться её любви поспать на парах не приходилось. И не подходите столь критично к этим математическим расчётам. Всё-таки сделайте скидку на то, что она девушка, и по этой причине какое-то время тратит поутру на косметику.
Такой была Настя. Такой я её запомнил.
А знал я уже её довольно давно. Наивно полагать, что встреча наша была какой-то особенной. Нет, ничего необычного. Просто мы учились с ней на одном курсе, на одном факультете. Уместнее было бы сказать, что на одном потоке, но для меня это непривычно немного, так как факультет небольшой сам по себе и поток на нём был всего лишь один. И как-то так повелось, что мы с ней всё время сидели по соседству за одной партой. Так и познакомились. Но я никогда её не воспринимал в качестве девушки, как бы это с моей стороны не звучало цинично. Просто подруга, с которой можно поболтать на скучной лекции или поиграть в какие-нибудь электронные шашки.
Но сегодня что-то треснуло в старом миропонимании. Словно свет нового дня выхватил из мрака самые тёмные углы, открыв до сих пор хранящиеся и никем не замеченные сокровища. Как можно было быть целый год глупым слепцом, отказывающимся замечать россыпи бриллиантов под ногами?
Но давайте, всё же обо всём по порядку. Я не стану останавливаться на глупых бытовых подробностях, потому что не вижу смысла их описывать. Были как раз лекции, а значит и большое число знакомых, которым мне не хотелось демонстрировать себя в ипостаси «эмо». Просто было проще держать свои эмоции при себе и не искать поддержки извне. Я ведь и так знал, что всё пройдёт. Всё снова станет так, как было когда-то давно. Одним словом, хорошо.
И на этот раз я вовсе не мучился из-за того, что что-то надо держать в себе. Ведь настрой был оптимистичный. Я много улыбался, смеялся, шутил. Что-то меня так и подначивало веселиться и радоваться солнечному утру со всеми вместе. И вот как раз тогда я и взглянул на Настю в новом свете. Она нисколько в этот день не радовалась. Но в то же время я не назвал бы её состояние очередным приступом серьёзности. Просто она вдруг загрустила. Вряд ли Настя сегодня в этом признается, но она тоже умеет грустить, как и все люди из плоти и крови. И, уж конечно, она откажется признавать факт, что в тот день она грустила. Для неё это как личный вызов. Так что лучше Насте этого не говорить.
Но я почему-то заметил эту перемену в её характере. Может быть, именно то, что мы сами предстали в тот день друг перед другом по-новому, помогло иначе взглянуть на самих себя. Мне иногда кажется, что окончательная проблема была как раз в том, что Настя снова стала прежней, а я остался таким же, как в этот день.
Она была словно одинока в этом солнечном мире. И я чувствовал, что ей нужна какая-то поддержка. Не на словах. Эмоциональная помощь, понимание, что она не одна здесь. Возможно, я ошибался, возможно, у неё ничего в этот день не произошло. Она никогда не приоткроет завесу этой тайны. Но я ощущал это сердцем, всем естеством.
Не помню, какая была лекция. Но это, в конце концов, и неважно. Просто я слегка обнял её, хрупкую и беззащитную, какой она никогда прежде не была. И она прижалась ко мне. Было нечто большее в этом обыденном действие. И я, и она это чувствовали. С тех пор я прекратил писать лекции, потому что не мог сосредоточиться ни на чём, кроме девушки сидящей справа от меня. А Настя говорила, что чувствует вину из-за того, что я бездельничаю, а должен учиться. Может быть, было в тот день что-то ещё. Что-то разное и обычное, но я даже сейчас не могу вспомнить этого. Это было давно, в другой жизни. И всё, что я помню, – солнечное утро и Настю.
Мы вместе ушли из института. Время светлого дня суток постепенно сокращалось – дыхание зимы всё сильнее и сильнее чувствовалось в этом мире. И на улице вечерело уже в четыре часа после полудня, и начинало холодать. Но мне было всё равно; впервые за долгое время рядом со мной шёл человек, на которого мне было не наплевать, который по какому-то странному стечению обстоятельств нуждался в моей поддержке. Я накинул на Настины плечи свою куртку, чтобы она не замёрзла в предстоящих сумерках, и, взявшись за руки, мы шли к метро, хотя я всегда возвращался из института на трамвае.
Так всё началось. Так мы встретились.
Это было опьяняющее чувство. Возможно, тогда я просто боялся признаться себе, что я влюблён, как глупый мальчишка, и панически боялся этого коварного слова «любовь». Не раз оно успевало уже сыграть со мной совершенно несмешную шутку. И я не хотел спешить, не хотел ошибаться. Признаться в любви девушке, которую не любишь – самое страшное из всего, что могло со мной произойти. Это было не просто ложью, это было преступление самой чистой воды. Но сердце стучало быстрее, когда я видел Настю. Сердце рвалось из груди к чёртовой матери. Не стану лгать, что я просыпался и засыпал с мыслями о ней. Всё-таки это не та штампованная история о любви. Засыпал я, обычно ни о чём не думая, если думать о чём-либо, то просто не получается заснуть. А при пробуждении первой мыслью было «Опять в институт...» или «Как хорошо, что сегодня выходной». Конечно, это зависело от того, какой был день недели.
Но я не мог без Насти. Физически не мог переносить разлуку с ней, расставания били хлыстом по моим нервам, по моему сердцу. Когда я держал её руку в своих ладонях, всё вокруг замирало. И я сильнее всего боялся отпустить её, отпустить и потерять навечно.
Можно было годами купаться в её серых глазах. Растворяться в них, и терять себя...
Я увлёкся воспоминаниями. Но хочу заметить, что далеко не сразу я смог признаться себе в этих чувствах, эмоциях. И, конечно же, я далеко не сразу смог признаться в них Насте. Однако она, наверное, ощущала, что происходит в моём сердце. Как меняется моё мировосприятие, и что служит тому причиной. Настя всегда была проницательной девушкой, хотя уверено скрывала такие качества в себе. Могу только предположить, что она, зная всю правду, просто ожидала, когда я стану сам к ней готов. Готов сознаться в этом не только своему эго, но и окружающему миру.
С того самого дня я больше никогда не грустил. Надеюсь, вы понимаете, что слово «никогда» подразумевается не в абсолютном значении, а в относительной семантике? Такое чувство, что из спины, прямо из хребта, выдернули стержень, который не давал повести затёкшими плечами, не давал наклониться. А теперь это была свобода. Свобода в своём счастье и радости. И я мог бы вновь стать жестоким и необщительным, замкнуться для всех, кроме себя и Насти. Но это был не тот путь. Я помнил, как шёл им в прошлый раз, и, чем окончилась эта не столь длинная дорога. Люди признавали перемены во мне, а я смеялся в душе и радовался тому, что наконец-то я сдвинулся с мёртвой точки.
Был дождливый день. Октябрь затянул небо слоем непроницаемых до наступления весны туч. Никогда не думал, что может быть так больно смотреть наверх. Вместо голубого, наичистейшего покрова, я видел только однородное месиво, унылость и серость буден. Светло-серые тона плавно перетекали в чернильную грязь. Такое чувство было, что не небо отражается в расползшихся по всему городу лужах, а вся городская грязь, слякоть и сырость, как в зеркале, видна в небе. И вовсе не вода течёт вниз, с небес на землю. Напротив, город, подобно прорванной трубе, стекает ввысь.
Но это был всего лишь дождливый день. Ещё один день, когда я увидел бы Настю. И я не боялся дождя, холода, грязи – всё это было вроде мелкого назойливого комара, которого подчас даже и не замечаешь. Как уже было отмечено, шло время, и я всё сильнее убеждался, что не могу протянуть без Насти и мгновения. И вроде бы, опираясь на мою поддержку, она тоже возвращала назад свою жизнерадостность. Не говоря, что же заставило её тогда нуждаться во мне, девушка вставала на ноги в эмоциональном отношении. Мне казалось, что это прекрасно. Что всё будет отныне в порядке.
— А как ты время обычно проводишь?
— По-разному, – ответил я уклончиво. Не хотелось признаваться, что на самом деле я редко куда выбираюсь. Всё больше торчу дома со своим чёртовым творчеством. – Ну, иногда с друзьями погулять выбираюсь. Но, в принципе, зачастую я свободен.
— А с девушками никуда гулять не ходишь?
— Смотря, что за девушки... А то ведь мало ли чего ожидать можно.
— И что же можно ожидать от девушек? – за этой фразой мне слышалась нотка сарказма.
— А вдруг затащат в тёмную подворотню... – продолжил я спектакль. – И... Всё!
— Что всё?
— Приставать начнут, конечно же. А то ты не знаешь как будто?
— А-ха-ха-ха. Какие они коварные, эти девушки.
— И не говори. Кто знает, что от них ждать?
— Ну... ты мог бы пригласить меня куда-нибудь, раз у тебя так времени много свободного. И тогда всё это закончится мной, – то ли в шутку, то ли почти серьёзно была произнесена эта фраза. – А я ведь не самое плохое, что может случиться.
— Я бы сказал, что ты самое лучшее, что может случиться.
— Ах, спасибо.
— Так что ловлю тебя на слове. Как только разберёшься со своими проблемами по учёбе, мы идём куда-нибудь вдвоём.
Это был наш разговор по OSCAR-протоколу. Иными словами так горячо любимая в России «аська». Что уж говорить, раньше я ложился спать в полночь, потому что «завтра к первой паре». А этот разговор, как и десятки других, произошёл ночью часа в два-три. И я не хотел засыпать, потому что на другом конце мобильного клиента была Настя. Иногда доходило дело до того, что один из нас засыпал во время разговора. А второй будто чувствовал это, и вскоре желая безответное «спокойной ночи» ложился сам спать.
— Всё будет хорошо.
— Конечно.
— Ведь должно же когда-нибудь всё быть хорошо?
И я верил в эти слова. Жил ими.
В этот дождливый день, казалось, всё снова встало на свои места в эмоциональном плане у Насти. И я тоже перестал страдать хроническими депрессиями. У неё кто-то заболел дома, а я ведь говорил, что семья в её понимании святое. И в середине учебного дня она всё-таки решила уехать домой. Я расстроился, но ничего ей об этом не сказал. Был как раз обеденный перерыв, а он в институте длится три четверти часа.
Мы вместе вышли из корпуса института, нырнув под потоки холодного дождя. К сожалению, я мог только проводить её до метро. Она бы мне просто не позволила сбежать с пар из-за неё. Впервые я почувствовал неловкость, что у меня нет под рукой зонта. Никогда им не пользовался и ни чуть не переживал по поводу мокрой одежды. В этом была своеобразная романтика – пройтись по улице под ливнем, почувствовать удовлетворение, когда доберешься до сухого и тёплого места... Зато зонт был у Насти.
Обнявшись, мы шагали под тонким кусочком ткани вдоль дороги. Машины проносились мимо, поднимая в воздух мириады стальных брызг, растекшихся по всем улицам города луж. Сверху барабанила вода. Снизу брызгали капельки, словно чуя, что не могут напрямую добраться до людей и промочить их одежду. Точно не помню, но мне почему-то кажется, что я промочил кроссовки и джинсы в тот день насквозь. Но ничего я не замечал, кроме тепла Настёнки, прижавшейся ко мне.
Тогда я впервые смог признаться самому себе в том, что не могу протянуть и минуты без этой замечательной девушки. Девушки, которая смогла самый пасмурный и холодный день октября стать солнечным и тёплым. Неважно, было солнце на небе или не было. Моим светилом стала Настя. Казалось, оно никогда не зайдет, и будет вечно согревать наши дни своим мягким теплом.
Именно про тот день я написал короткое стихотворение.
Я не умею говорить красивые слова,
Мне сложно с мыслями собраться,
Когда под каплями холодного дождя
Ты начинаешь радостно смеяться.
И дождь – не дождь тогда уже,
И воздух словно стал теплее,
Хотя в холодном сентябре
Все ветры дуют только злее.
Но отчего внутри меня весна?
И сердце словно бьётся чаще?
Мне хочется дарить красивые слова
Тебе, мне свет дарящей.
Мне хочется дарить тепло,
Любовь и радости букет.
Ты извини, но у меня нет ничего,
А без тебя и жизни нет.
И это была чистейшая правда, я до сих пор помню, как она роняла свой звонкий и дрожащий смех вдоль искривлённых шершавых бордюров. А я впервые за долгие годы не мог собраться с мыслями, чтобы сказать те слова, которых она была по истине достойна. Не то, чтобы слов не было, просто все они казались неправильными, обыденными. Настя заслуживала большего, а моих скромных поэтических способностей не хватало, чтобы найти подходящие эпитеты и комплименты.
Мы минут десять стояли, обнявшись, ещё в тот день в тени и сухости подземного перехода. Мне не хотелось отпускать её, ей не хотелось покидать меня. Но Насте надо было спешить домой, а мне на пары. Всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Девушка выскользнула из моих рук, на прощанье дотронувшись краем пальцев до мокрого рукава моей куртки.
И впервые я почувствовал, что стало холодно.
Да, я сказал, что всё хорошее имеет конец, впрочем, как и вообще всё в этом мире. Не могу сказать, что случилось. Должно быть, в её жизни всё встало на свои места. Сначала я ничего не замечал. Мы ходили в кино, музеи... Одним словом проводили время вместе. Она ещё часто спрашивала, куда мне хотелось бы сходить. Но я всегда с глупой улыбкой отвечал, что мне всё равно, куда идти. Лишь бы с ней. И я вправду ходил не на выставки, фильмы и прочую развлекательную разность. Я проводил время вместе с Настей.
А она всё больше и больше отстранялась от меня. Видимо, Насте казалось, что ей больше не требуется сторонняя поддержка. Вернее она ей уже действительно не требовалась. Настя стала такой же, какой была прежде. А этот образ тихой и грустной девушки, держащейся за мою руку, будто за спасательный круг, растаял в потоке буден. Я говорил, что нестандартный набор чувств в душе помог нам взглянуть друг на друга в ином свете, увидеть за маской дружбы нечто большее. Но я так и остался новым, не меняясь с того самого солнечного октябрьского дня. А Настя?
Я так и был влюблён в неё, писал ей стихи, заботился о ней и был всегда рядом. А у девушки больше не осталось ко мне настолько тёплых чувств. И, тем не менее, я понимал, что я дорог ей, в ином смысле, нежели она была дорога мне. При каждой нашей последующей встрече Настя дарила мне всё меньше тепла. А я считал, что всё это из-за меня. Что я не могу дать ей необходимое, что я делаю для неё слишком мало.
Я посвящал ей ещё больше времени, больше своих сил. Я был безумно влюблён в эту жизнерадостную девушку. Казалось бы, чем больше вкладываешь свою душу в кого-нибудь, тем сильнее должна быть отдача. Но только не в этот раз. Ровно настолько, насколько больше я дарил ей частичек своей души и сердца, Настя меньше уделяла мне внимания и своего времени.
Может быть, ей казалось, что и я тоже должен остыть. Что я постепенно избавлюсь от депрессий и соответственно перестану нуждаться в её присутствии. Но получалось всё иначе. Я не хотел быть её другом, но Настя уже не могла дать мне ничего иного, поскольку сама твёрдо утвердилась в том, кем я для неё являюсь. А я, как огня, боялся этого проклятого слова «друг». И всеми возможными силами избегал его. Избегал любых разговоров на тему дружбы и любви, чувствуя, что Настя отдаляется от меня, и сходя с ума от того, что я оказывался не в силах ничего изменить.
Порой я всё-таки вспоминал свой старый несчастный опыт и ушедшую в небытие любовь, вспоминал и то, как мне было больно после всех этих испытаний и мучений. И постепенно ко мне приходило понимание, что, чем дольше длиться ожидание, тем больнее будет получить окончательное и твёрдое «нет». В итоге это приводило к философским разговорам с Настей на тему того, что «впоследствии будет больнее».
— Насть, а тебе никогда не посвящали стихи? – спросил я в надежде на то, что буду хоть сколько-нибудь для неё оригинальным. На самом деле посвящать стихи совершенно неоригинально в наше время – каждый второй человек в России может написать простенькое стихотворение о любви.
— Посвящали.
— Ну вот, надо что-то новое уже придумывать, – расстроился я, хотя и знал ответ заранее, – теперь в этом уже ничего особого и элегантного нет.
— Нет, неправда. Это очень здорово, – наверное, Настя хотела меня поддержать, – когда тебе посвящаются стихи. Это никогда не устареет. Это очень приятно, поверь мне.
— А бывало такое, что тебе посвящали стихи те, кто тебе был совершенно безразличен?
— Нет, вроде бы... – на время она задумалась. – Хотя, нет, было один раз.
— И тебе было это приятно?
— Да, конечно. Это всегда приятно, когда понимаешь, что небезразлична хотя бы для кого-то.
— Но ведь у этого парня не было ни малейшего шанса. А ты не думала, что, медля дать ему отказ, ты просто продлеваешь его агонию? Ведь, чем дальше, тем больнее будет осознать, что всё, что ты сделал, было сделано зря.
— Ты не понимаешь, сказать «нет» тоже очень сложно...
— Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
— Давай.
— Жил один парень, не самый плохой, но и не ангел. Самый обычный парень. И жила одна девушка, красивая и умная. И вот однажды они познакомились. И вроде бы неплохо строились отношения между ними. Им было приятно общаться друг с другом, просто болтать или решать какие-то проблемы. Нравилось проводить вместе время. Но стрелки часов не стояли на месте. И было, в принципе, ясно, что вечно так длиться не может. Рано или поздно должно хоть что-то случиться. Настал момент, и Он влюбился в Неё. Парень очень сильно любил эту девушку, посвящал ей свои стихи... Короче говоря, он её любил всем своим сердцем, просыпался с мыслями только о ней, засыпал, думая о том, как она там, где-то вдалеке?
И, естественно, он не скрывал от неё своих чувств. Он признался ей во всём. А девушка ничего так и не сказала в ответ. Только давала ему лишние надежды своим поведением. И ему казалось, что у него есть шанс. Но прошло ещё больше времени. И тогда девушка, увидев, что парень уже безумно влюблён в неё, всё же сказала ему, что у него нет ни малейшего шанса. И что он для неё был и останется не больше, чем другом.
И парню было очень больно. Он не находил себе место. Мир из светлых тонов моментально окрасился в чёрных краски. Нет, мир закончился для него насовсем, а жизнь сломалась. Это всё равно, что увидеть крушение трудов, на которые были потрачены десятилетия.
А ведь, скажи девушка это своё твёрдое «нет» вовремя, могло всё закончиться намного более просто... – я не смог подвести свой рассказ к логическому завершению, было просто неприятно вспоминать эти дни, но конец и смысл были и так понятны. Для Насти, я уверен, тоже.
— Мне жаль тебя, это грустная история, – это было всё, что она ответила мне в тот раз.
И я терял её. Я это прекрасно понимал, но вел себя, словно обычный человек: цеплялся за прошлое, при котором было хорошо, тепло и сытно. Не видел, что прошлое это уже закончилось, а пальцы в агонии хватаются за воздух. Искал способы вернуть её, её любовь. В голове вертелись однажды сказанные слова «я буду с тобой до тех пор, пока ты нуждаешься во мне». Слова осторожные и очень хрупкие; глядя сквозь эти теплые буквы, будто через мутное стекло, можно было бы увидеть тысячи смыслов, излучающих ледяное дыхание зимы.
А зима меж тем пришла не только в мою жизнь. Первая половина ноября – дожди и грязь – сменилась снегопадами, заметающими дороги, улицы города. Всё засыпало. Природа отблестела перед смертью или перед долгим сном. Ведь всегда всему приходит конец. Мне казалось, я и жил теперь только ради того, чтобы услышать свою собственную эпитафию, увидеть, как знакомые мне долгое время люди закидывают меня снегом, хоронят. Грубо говоря, я просто ждал, когда моя дорогая и любимая Настёна скажет мне «нет». И я уже чувствовал, что мне не избежать этого момента. Она просто отстранялась от меня. Как это описать? Я не чувствовал той радости, что была в начале в её глазах при встрече со мной. Порой возникало чувство, будто моё общество и вовсе её тяготит. Как бы близко девушка не оказывалась от меня, я знал, что не в состоянии дотянуться до неё.
Однажды так и произошло. Я просто спросил:
— Зачем ты меня мучаешь? Почему ты просто не скажешь всё как есть? Насть, я же чувствую, что у нас ничего не получится.
Она промолчала. Какие мысли были в это время в её голове? Я боялся заглядывать ей в глаза, зная ответ, пусть даже где-то далеко в глубине моего нервно бьющегося сердца теплилась надежда, что всё станет как прежде.
— Почему не скажешь мне «нет»? Ожидание только добавляет мне боли...
— Тогда, всё-таки «нет», – неуверенность, жалость, сочувствие или же безразличие и завершённость? Какая интонация скрывалась за этими словами? Я не понимал, не знал, не чувствовал этого.
Я не мог думать ни о том, что она чувствует, ни о том, что ещё она мне говорит. Сколько слов было сказано в тот вечер? Я не мог думать, запоминать эти подробности. Просто по телу текла снежная пелена, сковывающая все мысли и чувства. Ничто уже не могло вернуть меня к жизни в тот момент. Я замкнулся на себе, на своей боли, думал, что она одна единственная в этом мире, что нет ничего хуже и страшнее, нежели то, что произошло со мной. А ведь я ошибался, но не понимал этого.
Снег кружил огромными и липкими хлопьями, ложился мне на плечи, на голову и таял, если оказывался слишком близко к коже. Наверное, я ещё недостаточно остыл, хотя хотелось стать статуей изо льда, которая стоит на выставке ледяных скульптур и покоряет ума зрителей своей чарующей зимней красотой. Статуей, которая не чувствует ничего, которая растает с приходом весны, и ничто не отменит этого грустного факта. Я и стал практически статуей, разве что мог двигаться и чувствовать боль. Только свою боль, к сожалению.
По ночам снились кошмары, от которых нельзя было никуда убежать. Стоило лишь проснуться, кошмар продолжался наяву. Я топтал сугробы и дорожки тротуаров, занесенные снегом: их ещё просто не успели очистить бравые работники местного ЖКХ. Иногда я даже не замечал, как упирался в фонарный столб, не видя ничего вокруг, равно как и во время метели, так и в ясную погоду.
В этом и было всё дело – я ничего не видел, не хотел видеть. А должен был помнить, что мир не ограничивается только твоими чувствами. Я не имею в виду всех людей во всех уголках света. Я говорю лишь о тех, кто связан с тобой. И важнее всего было бы понять, что чувствует в этот момент Настя – самый близкий человек, который существовал для меня. Пусть даже с каждым днём она отдалялась, теперь уже совершенно безнадёжно и безапелляционно. Почему она всё такая же задорная и жизнерадостная опускала взгляд при виде меня, а с губ её пропадала лёгкая улыбка? Но я осязал сердцем лишь то, что при её виде у меня пропадало желание жить дальше. Не хватало ни сил, ни воли посмотреть, что таиться за этими светло-серыми глазами, какую тайну они хранят в её душе. И это было глупо.
Прошло много времени с тех пор. Мы больше не общались друг с другом. Дан и Настя никогда не упоминались одновременно в присутствии хотя бы одного из них. Впрочем в присутствии обоих сразу это было физически невозможно произнести, так как вместе меня и её никто не видел с того самого ноября. Возможно, сначала намерено мы избегали друг друга, но после никто уже не задумывался о том, что поблизости есть второй. Я перестал оглядываться через правое плечо на лекциях, Настя же не улыбалась, бросая взгляд влево. Мы перестали друг для друга существовать, и каждый постепенно стал забывать о своей боли. И о чужой тоже, если, конечно, задумывался о её существовании в принципе.
Так всегда и бывает. Жизнь не кончается после таких случаев, как бы ни пытались себя в этом уверить отдельные индивиды. Время лечит любые раны. Через пару лет мы зачастую забываем о том, как говорили: «я никогда не забуду ту боль. что ты мне причинил(а)». А еще через год вспоминаем с улыбкой на лице ошибки прошлого или не вспоминаем их вовсе. Я чувствовал это, наученный горьким опытом предыдущих моих знакомств, и просто ждал, когда боль отпустит меня. Мне совсем не хотелось возвращаться во мрак одиночества вдали от людей. Да, в каком-то смысле Настя оставила меня одного, но я не хотел больше быть один.
Вероятно, чему-то меня и научила жизнь. И эти горькие уроки послужат продолжением моей истории. Если быть точным, они дадут возможность написать это самое продолжение. Столько раз, замыкаясь в себе, я прятался в тонкую, но крепкую скорлупу своих мыслей, эмоций. Больше мне не хотелось видеть мир в чернейших из всех возможных тонов. Пусть за окном город оделся в серые холодные одежды: белый лёд, грязный снег возле дорог, чёрный асфальт, мрачные и корявые остовы деревьев, сбросивших уже давно свою листву, но я совсем не хотел красить себя изнутри в те же самые оттенки.
Мне не хотелось искать повода, чтобы свести счёты с жизнью, как многие люди в такой ситуации поступают. Найти повод, чтобы умереть – просто, намного сложнее найти причину жить, то, ради чего стоит топтать чёрно-белый зимний мир своими ботинками. Скажете, я не любил Настю? Может быть, так и было. «Любовь» – слишком сильное чувство. Всегда ведь можно найти схожий термин в любом человеческом языке, но с менее ярким эмоциональным оттенком. Например, есть слова «влюблённость», «страсть», «увлечение». И если я не любил Настю, то, как минимум, я был сильно влюблён в неё. И с её уходом у меня пропала та самая причина. Но моим выбором стал поиск новой цели.
Я не ушёл от людей, и люди не ушли от меня. Освободились мои чувства, мысли, занятые прежде лишь одним человеком. Возможным сделалось уделять больше своей жизни и другим людям. Обращать внимание на чужие трудности, чужую радость. Впрочем, и на чужую боль тоже. Вернее всего будет сказать, что я стал намного больше уделять времени всем людям, кроме одной девушки. Насте я боялся смотреть при встрече в глаза, словно уже не январь подходил к своему окончанию, а всё ещё ноябрь чередовал дожди и метели, как профессиональный крупье мешает колоду карт. И я не мог ни чувствовать, ни сопереживать тому, что таилось в её сердце. Более того, я просто не хотел этого делать. И по этой причине тоже мне придётся продолжить свою историю.
Меня окружали теперь разные люди. Хотя намного правильнее было бы сказать, входили в моё окружение. Но расскажу я лишь об одной из них всех. Её звали Марией. Хотя я, верно, опять приврал. В наше время полным именем пользуются редко. Её имя было Мария, но звали нашу новую героиню Машей. Она была своеобразным человеком, которого достаточно непросто описать с необходимой степенью точности.
Не стану сравнивать её с Настей. Это было бы в корне неверно. Так как они были совершенно разными людьми, что по сути превращает сравнение в глупейший фарс. Не противоположные, а просто разные. К тому же это даже с точки зрения моих взаимоотношений с ними не имело особого смысла, так как отношения эти были опять же разными. На время я вообще оставлю упоминания Насти.
Маша была девушкой в чём-то обыденной, в чём-то особенной и оригинальной. Казалось, что она просто не всё время в своей жизни помнила, что в каждой женщине должна быть загадка. Спокойствие и предсказуемость в один момент сменялись чем-то хаотичным и безумным. Маша оживлялась, смеялась, шутила. Казалось, это и было её обычное состояние. Общаться в этот момент с ней становилось более, чем просто приятно. Но слишком часто без видимой причины на неё находила волнами прибоя тоска и замкнутость. Порой я думал, что виной тому является её слишком сильная самокритика. Иногда она доходила до абсурда: Маша ругала себя, искала в себе недостатки и тем самым расстраивалась ещё больше. При этом глупость её поведения видели все вокруг, за исключением самой Марии.
Как будто какой-то груз из прошлого жизни довлел над её плечами. Что-то заставляло усомниться девушку и в том, что она красива внешне, что она порой бывает, если не впадает в очередной приступ депрессии, весьма обаятельна. Самым глупым и самым страшным оказывалось то, что в итоге она не считала себя достойной счастья. В моменты грусти в голосе Маши чувствовались нотки вины, она стремилась извиниться буквально за каждое своё действие, словно оно нервировало собеседника. Она боялась просить помощь, потому что всегда ставила чужие проблемы выше своих собственных. «У тебя своих дел, полно. Мне просить тебя неудобно», – это была её типичная отговорка, если я спрашивал, почему Маша так долго затягивала с привлечением меня к решению её проблем.
В нескольких словах: Мария была человеком с заниженной самооценкой, но умела и стремилась радоваться жизни. Её радостная улыбка всегда заряжала энергией, и, видя её, человек невольно начинал улыбаться в ответ. Но Машу было очень несложно задеть, ранить. Слыша истории из её уст про то, как девушке вновь причинили боль, я испытывал весьма противоречивые чувства: хотелось удавить обидчика за то, что он делает больно этой и так неуравновешенной и по жизни невесёлой девушке, хотелось рассмеяться и утешить Машу – столь безосновательны и мелочны были её проблемы. Она слишком часто придавала чрезмерно огромное значение всяким пустякам. Конечно, можно утверждать, что из мелочей строится жизнь, и потому нельзя пренебрегать даже ими. Однако в случае Маши намного полезнее было бы просто не обращать внимания на такие обыденные происшествия.
Мы с ней сблизились в том момент, когда кончились зимние каникулы, началась учёба. А, стало быть, людям вновь понадобилась моя помощь. Благо, я мог предложить в плане учёбы весьма неплохие возможности. В разных институтах принято начинать учиться в разное время: за день или за месяц до экзамена. Сроки рознятся даже на разных факультетах одного и того же ВУЗа. Что уж говорить про различных людей. У меня больше не было причин забивать на институт. Не было с кем проводить всё своё время. Я учился. У Маши, видимо, было принято по жизни не терять даром своё время.
И как-то так получилось, что мне с ней стало просто приятно общаться. Хотелось бы заметить, что ничего больше, к сожалению, за этими «приятно общаться» не стояло. Обжегшись в последний раз, я совсем не спешил прожигать свою жизнь дотла. Хотелось успеть подышать свежим воздухом перед тем, как очередная влюблённость скрутит мне горло узлом так, что не вдохнуть будет. Намерено я затолкал все свои «хочу», «не хочу», «нравится» и «не нравится» глубоко внутрь и не выпускал больше ни под каким предлогом. Я боялся в той же мере, что и ждал, прихода весны.
Маша стала возможностью поделиться с кем-то своими эмоциями и чувствами. Я видел в ней чуткого собеседника, каким она и была. Вряд ли ей по силам было всегда отгадать только лишь по одному внешнему виду Дана, что таиться в закоулках его мутной души, она была не настолько проницательной, а я был не таким внешне эмоциональным. Но когда я говорил ей, что мне грустно, она всегда пыталась подбодрить меня разговорами. Это было очень приятно, и не хотелось совсем ей объяснять, что эти утешения ни капли не помогают или даже не нужны из-за того, что мне хотелось в этот день погрустить.
Я не нуждался в Маше, но мне было приятно с ней общаться. Я вообще ни в ком не нуждался в тот момент, но стремился не слишком сильно давать проявляться этому эгоизму. В ответ я так же беспокоился о делах и переживаниях Марии, и девушка всегда рассказывала мне о том, что произошло в её жизни за последние несколько часов, что заставило её обрадоваться или погрустить.
Вскоре как-то повелось, что общаться друг с другом мы стали много больше, чем с кем бы то ни было ещё. Не хотелось, чтобы по какой-нибудь мелочи Машу выгнали из института. Пусть даже училась она достаточно много времени, большая часть преподаваемого ей плохо давалась. А я помогал ей разбираться с такими мелочами, по моим меркам. Тут объясню хитрую теорему о сходимости, там помогу найти преобразование Фурье функции или же решу нужные для «автомата» задачи по функциональному анализу. Для меня это были мелочи, и помогал я исключительно из альтруистических соображений. Просто это было правильно. Я не нуждался ни в чём взамен. И ведь не только Маша почувствовала себя бы неловко в такой ситуации, когда человек проявляет заботу и отказывается от какого-либо вознаграждения. Что уж говорить про девушку, пренебрегающую своими личными интересами по жизни?
Порой создавалось впечатление, что Маша считает в корне неправильным тот факт, что кто-то может придавать хоть какое-то значение её проблемам. Иногда это выражалось в её недоверии по отношению к моим альтруистическим поступкам. Но чаще всего я видел в её взгляде удивление. И это только доставляло удовольствие добавить к своим действиям ещё и пару тёплых слов, подбодрить девушку или просто намекнуть, что есть в мире люди, для которых она не безразлична. В ответ она всегда старалась ответить благодарностью большей, нежели простое «спасибо».
Помню, как совершенно неожиданно я спас её от зачёта по функциональному анализу. Хитрая система, придуманная нашим преподавателем, заключалась в том, что автоматическую оценку получал тот, кто за каждый из двух разделов сдавал решённые задачи. Сложность состояла в том обстоятельстве, что одинаковые задачи у разных людей принимались, лишь когда их сдавали на проверку в один и тот же день. Я свои задачи сдал, и уже имел в кармане зачёт, но вечером как-то раз я сел за стол и, открыв список задач, записал на листке решение ещё парочки до сих пор не решённых номеров. Мне просто захотелось. Вероятнее всего, я делал это даже для себя. Я просто любил математику, мне хотелось подумать, размять мозги, отвлечься от душевных переживаний. Говорят ведь учёные, что если задействовать рациональное полушарие мозга, то эмоциональное замедляет свою работу. А, стало быть, все чувства притупляются, и человек злиться не так сильно, грустит меньше, хотя радуется тоже не слишком много.
Но не пропадать же решенным задачам? На следующий день свёрстанные в системе LaTeX и распечатанные при помощи принтера задачи я положил на парту перед хмурой по очередной неведомой мне причине Машей. И сделал вид, что это совершенно бесполезная макулатура. Приятно было взглянуть в её по-детски блестящие глаза, когда она поняла, что же такое напечатано на бумаге.
— Нет, я обязательно что-нибудь для тебя приготовлю.
— Ладно тебе, Маш. Зачем? Мелочи это всё, – я пытался избежать неизбежной её благодарности.
— Нет, не мелочи. Я испеку для тебя торт. Всё, решено.
— Хочешь, чтобы я растолстел?
— Ты? Растолстел? Ты не растолстеешь, даже если будешь есть двадцать четыре часа в сутки, – усмехнулась девушка. Впрочем, она была не так уж и далека от истины: телосложение у меня было не склонное к полноте совершенно.
— От твоих тортов кто угодно растолстеет. Они очень вкусные.
— Ну, всё, хватит делать комплименты, пока я не покраснела. Решено, это будет торт. И ты его съешь в обязательном порядке.
Маша, наверное, думала, что я решал эти задачи специально для неё. Хотел сделать сюрприз. Может, и хотел, но правда в том, что решал их я только для себя самого. Потому что мне это было интересно. Моё сердце было свободно, моя душа не болела кем бы то ни было другим. И никто бы не смог сказать, что меня и мои способности используют. Не было ни у кого того рычага давления, чтобы использовать меня. Любое действие объяснялось лишь желанием. Что совершенно невозможно при взаимоотношениях, основанных на неразделённой любви. Тогда так или иначе тот, кто любит, будет использован тем, кого любят.
Февраль и март наконец-то растопили грязные краски зачерствевшей грязи. Покрытие города из серого льда соскользнуло сквозь канализационные решётки. Стекало туда всё, что могло течь: старая талая вода, новая дождевая, бензин и смазка, покрывшие город за время его зимнего сна; время тоже утекало, и мир вокруг это чувствовал. Кроме обычных ворон и голубей, в городе появились птицы, улетающие на холодное время года в тёплые края. Деревья, пусть всё ещё стоящие без листвы, теперь уже не казались мёртвыми и безжизненными остовами чёрного цвета. Они уже слегка покачивались под дуновениями ветра, приветливого помахивая ветвями и встречая весну. Даже кора, казалось, позеленела.
Начало новой жизни, продолжение старой – весна. Новые эмоции, старые страхи возвращались вместе с оживающим сердцем. Желание творить, радоваться, жить, чувствовать: смеяться и грустить, плакать и мечтать – в сердце вливалось бурным потоком, сметающим на своём пути любые камни и препятствия, эгоистично возведённые человеком для себя, чтобы спрятаться подальше от всех остальных.
Да, это был апрель, это была весна, добравшаяся и до нашего холодного неприветливого северного края. Чаще, чем прежде, можно было встретить в стелящейся по улицам толпе приветливую улыбку незнакомого тебе человека, на которую хотелось ответить двумя такими же улыбками сразу.
Но далеко не всем это время года приносило радость и положительные эмоции. Некоторые люди, не испытывавшие в личной и простой жизни положительных эмоций в прошлое время, чувствовали лишь подавленность и грусть, наблюдая чужое искреннее и альтруистическое счастье, которого сами были лишены. Я их понимал, так как всю прошлую весну ходил хмурый, тая в сердце тоску по тому, что ушло, оставив меня одного. И столь же часто, как я среди толпы замечал улыбку, внимание моё привлекал очередной одинокий взгляд снующий по встречным лицам, ища того или ту единственного(ую), что отсутствовали в этой толпе с вероятностью близкой к единице. Чужое счастье и отсутствие своего подавляли в человеке всегда и всюду желание жить и делать что-либо вообще.
Я смотрел на Машу, видя, как её взгляд с тоской скользит по мне. Я заглядывал в её серые очи, памятую о том, что глаза – зеркало души. Но видел в них всё больше одинокой тоски. Я приветливо здоровался с ней каждый раз при встрече, но в ответ слышал немного грустные слова. Мария становилась всё больше рассеянной, всё больше подавленной и тихой. Та весёлая и безумная часть девушки проявлялась всё реже и реже. Где тот хаос в мыслях и суматоха в поведении, охватывающие Машу? Я их уже очень давно не видел, с того самого момента, как стаял последний снег.
Девушке было плохо. Она была одна, весь мир был чужд. И я понимал, что из всего, что окружало, дружелюбие на её взгляд излучал только я один. Это было заметно по взгляду Маши, по её стремлению найти моё общество, по тому, как менялось выражение лица, надевая наряд тоски, когда Маша оказывалась рядом. И мне это причиняло боль.
Скажите, пожалуйста, а что ещё мог чувствовать человек в моём положении? Вот она – девушка, которая для тебя стала очень хорошей подругой. Ты волнуешься и переживаешь за её благополучие. Но в сердце у тебя пусто. Ничего нет, в отличие от этой самой девушки. Она ещё ничего не сказала тебе, не пообещала ни слова, но ты знаешь, догадываешься, понимаешь, что её чувства выросли в то время, как твои так и остались молодыми и ветреными.
Что же мешает и мне влюбиться в неё? Открыть своё сердце, снять старые барьеры? Ведь так легко дать себе волю и ответить взаимностью. Нет, нелегко. Близкие люди всегда бывают теми, с кем хочется просто приятно проводить время, с кем приятно поговорить, и теми людьми, с кем хочется делиться самыми сокровенными переживаниями, с кем хочется прожить не только лучшие дни своей жизни, но и вообще все дни, какие преподнесёт тебе судьба в будущем. Это тонкая грань, со стороны она невидима. Многие даже не знают о её существовании, но когда подступаешь к ней едва ли не вплотную, то замечаешь эту тонкую линию. Замечаешь обязательно, потому что понимаешь, что никогда не сможешь её переступить, как бы ни было велико твоё личное либо чьё-либо ещё желание, или из-за того, что уже переступил эту грань и теперь падаешь в глубокую пропасть расположенную за ней.
И самый плохой расклад вовсе не тогда, когда двое падают в эту пропасть вместе. Хуже намного оказывается, если первый, стоя на грани, наблюдает за падение второго. Так и получалось... Мария падала, и я это чувствовал, но, даже если бы мне этого очень хотелось, я не смог бы описать красивыми словами в своём рассказе те переживания, что тлели в её душе, те эмоции, что горели огнём в сердце Маши. Я их видел, но не испытывал подобно девушке. Всё лежало в стороне, словно пейзаж, писанный масляными красками на холсте. Совсем не те ощущения, когда ты сам стоишь посреди пейзажа, например, рядом с лесным озером, подёрнутым лёгкой рябью, что поднялась из-за ветерка. Вода прозрачна, кристально чиста, видно, как плавает рыба где-то в глубине, колышутся водоросли в подводных течениях и ключах. Пока ещё рассвет, лес спит, листья легонечко шепчут, беседуя с алыми бликами на поверхности глади и золотыми лучами, бьющими сквозь кроны. Ни один художник не в состоянии передать эту красоту кистью. Ни один писатель не в состоянии описать чужие эмоции, чужую любовь словами. Но я помнил, что такое любовь, помнил, как сам любил, как любил безответно. Далеко ведь ходить совсем не нужно было.
Наверняка Маше было больно. Но почему было больно мне? Что заставляло меня нервно сглатывать под взглядом Марии, отводя на несколько секунд взор в сторону, чтобы дать мыслям привыкнуть к этому? Казалось бы, я должен быть независим от любых эмоций, потому что сердце моё было абсолютно свободно. Однако выходило всё иначе. Я видел страдания дорогого мне человека, возможно, даже чужую боль. Пусть дорогого только в качестве друга, сестры, но источником душевных терзаний для Маши был я.
И боль жгутом возвращала разряд страданий назад. Это было отвратительно видеть, как против твоей воли, но, в конечном счёте, из-за твоих действий страдает друг. Я, не думая о последствиях, дал ей заботу, дружбу, тепло и внимание, которых она была отчасти лишена. Я не был обязан заглядывать так далеко вперёд по меркам наших эталонов морали. Ибо любовь считается возвышенным, одним из самых чистых и сильных чувств, силой не от мира сего. А стало быть, поступь её неведома никому. Но, как бы то ни было, она всё же остаётся человеческим чувством, и рациональная часть человека всегда это понимает, осознавая, что любая человеческая эмоция укладывается в рамки психологии. И я должен был осознавать, чем кончатся мои тепло и забота. Ведь так обычно и бывает с такими людьми, как Маша. Я должен был это понимать ещё и по той причине, что я сам был очень сильно похож на Марию.
Но что нынче? Я снова стоял на зыбкой и болотистой почве своих ошибок. И хотя по всем законам логики не должен был испытывать ничего, за исключением некоторых неудобств при общении, я получил полный букет боли всех сортов и оттенков. И с каждым днём она становилась сильнее, равно как всё больше тоски я замечал в глазах Марии. Даже осознание того, что последнее обстоятельство является причиной первого, ничуть не помогало мне справиться с происходящим.
Казалось бы, боль должна была разлучить нас, оставить меня в стороне, и дать времени залечить раны. Однако влюблённая Мария не хотела, не смотря ни на что, покидать моё общество. Я не хотел избегать Маши из-за того, что чувствовал, что это причинит ей ещё большие страдания. Сколько так могло продолжаться? Я помню разговор, положивший конец всему, однако, давший начало чему-то более важному и ценному – осознанию. Осознанию, которое, к сожалению, приходит только через опыт.
Мы шли к метро, нам было, как обычно, по пути. И это был день недели, когда у нас в одно и то же время заканчивались пары в институте. Он был единственный. Обычно после учёбы мы с Машей совершенно случайно встречались на выходе и медленно шли в сторону станции метро. Вернее я поначалу думал, что совершенно случайно. А со временем стал понимать, что все встречи были на самом деле подстроены.
— Дан, у меня ведь все эмоции на лице написаны? – впервые Мария осмелилась заговорить на давно наболевшую для нас двоих тему, из-за которой мы перестали улыбаться.
— Если честно, то да, – признался я. Фраза прозвучала несколько резко, правда без осуждения с моей стороны. – Похоже ты влюбилась не в того человека.
— Почему не в того? Я же вижу, я для тебя тоже не безразлична. Мне тяжело без тебя. Ты... Знаешь, время как-то медленнее идёт, если я не могу хотя бы попереписываться с тобой в «скайпе». Смысла нет в том, что происходит вокруг, понимаешь?..
— Понимаю, Маш, понимаю! Я всё вижу и помню, как это обычно бывает. Чёрт, ты права, ты не безразлична мне. Но я не могу тебе ответить взаимностью. Я не хочу тебя обманывать, использовать твои чувства в корыстных целях!
— Ты не используешь меня и не будешь использовать, если просто попытаешься. Если дашь нашим отношениям шанс перейти на более высокий уровень. Может быть, мы пережили стадию дружбы, пора попробовать следующий этап? Дан, дай мне шанс.
Я молчал. Сколько можно было ждать этот вопрос? Он был неизбежен. Но я никогда не думал над ответом, потому что мне не хотелось над ним думать. Я откладывал его на будущее, понимая, что рано или поздно оно настанет.
И насколько было заманчиво сказать Маше: «Да, давай попробуем. Может быть, у нас всё получится». Боль прошла бы, моя боль, чужая. Я был бы рядом с ней, и у девушки больше не было бы причин грустить, вернулась бы та старая весёлая и немного сумасшедшая Машка. Разве это не прекрасно? Ей не было бы больно. Мне больше бы не пришлось переживать из-за того, что по моей вине Марии плохо. Это выглядело самым лучшим исходом. Я даже почти перестал колебаться. Хотел сказать это проклятое и ожидаемое «да».
Но память не давала мне произнести эти слова. И, судя по всему, вечный спор разума и сердца на этот раз выиграл разум. Я помнил до сих пор конец ноября, свои депрессии и нежелание жить. Вспомнил свою боль. Однако теперь она была бы уже не моей, та же самая боль. Как долго мне по силам было бы дарить тепло Маше? Любовь, словно цветок, растёт, когда его поливают, и цветёт, если на него светит солнце. И чем больше цветок вырастает, тем больше тепла он требует, иначе же он сохнет и умирает. Моего дружеского тепла не хватит, в конце концов, для машиной любви, я это понимал, так как знал, что не смогу переступить ту грань, что пролегла между нами. Сказав «да», я лишь отсрочу неизбежное и причиню девушке большие страдания, откажи я ей сразу.
— Прости, Маш... Нет. Я не могу так.
Она молчала, слова висели в воздухе, совсем не соответствуя тёплому солнечному дню.
— Если хочешь, я поеду домой на трамвае, – предложил я.
— Как хочешь... – голос дрожал. За этими словами явно чувствовалось, что рядом она меня хочет видеть сейчас только, если я всё-таки переменю своё решение.
И я оставил её одну.
Этот разговор остался в прошлом, оборвав мои и Маши отношения, которых на самом деле не было. Что-то помогло мне не совершить ошибки. Но, лишь спустя некоторое время, я смог осознать, что именно. Я помнил Настю, помнил, как тяжело давалось мне расставание с ней, и я боялся обрекать на такую же судьбу Машу. Пусть даже я потерял бы её в любом возможном исходе. Однако эта часть ответа на вопрос «почему?» лежала на поверхности. А вот вторую её часть принять было сложнее.
Я чувствовал боль, не отражённую сквозь дружбу боль Маши, свою собственную. От того, какое горе я принёс в её жизнь и ещё смог бы привнести. Я проигрывал мысленно в голове сотни раз возможные последствия иного исхода нашего последнего разговора. И понимал, что мне тоже пришлось бы страдать.
Удивительно... Человеку, говорящему «нет», тоже больно. Человеку, который не любит, человеку, которого любит безответно кто-то другой. И тогда я вспомнил Настю и тот момент, когда я добился ответа на мой самый частый вопрос к ней, покрытый в большинстве случаев какими-либо историями или красивыми словами. Почему я не заглянул ей в тот раз в глаза? Ей тоже было больно отказывать мне, именно поэтому она оттягивала этот момент до последнего, надеясь, что всё образуется само, осознавая, что станет со временем только хуже.
Я понимал её, понимал, как сложно ей было в тот раз поставить точку. Понимал, что в упоении собственной агонией я просто не обратил внимания на то, что больно может быть не только мне. Потому что такой вопрос ставит тебя перед выбором: потерять себя или потерять друга. И, к сожалению, ситуация здесь не такая, когда пожертвовать собой ради друга кажется более благородным поступком, нежели поступить наоборот. Я сожалел, о том, что в тот раз забрал с собой столько чёрных эмоций и впечатлений о Насте, не разглядев, цену, которую она сама была вынуждена заплатить за избавление меня от страданий.
Кажется, на этом и стоит остановить моё повествование. Пускай оно даже кажется несколько незавершённым, финальная мысль не доведена до конца. Но в данном случае я чувствую, что моя роль только подтолкнуть человека к осознанию истины. Потому что та правда, которая была навязана человеку, всегда чаще подвергается сомнениям и проверке, нежели та, до которой читатель дошёл своим умом. Пускай те, кому это важно и нужно, не совершая моих ошибок, сами поймут то, к чему пришёл я.
Помня о своих чувствах, нельзя забывать о чужих. Неважно, что это за эмоции: боль или любовь. И если последнего нет у двух людей, то первое будет у обоих обязательно, ибо отказывать тоже больно, хотя тот, кому отказывают, никогда этого не видит. Не видит чужой боли. Если бы мы научились её видеть, в жизни стало бы намного меньше страданий.
январь, июнь-июль 2010г. Москва