Гробница – жалкая копия, – стояла посреди музейного зала. К ней почти никто не подходил: толпились у ангелов-богомольцев, у святых и уродливых шутов, на чьих искривлённых лицах краска расплывалась, словно кровь. А гробница стояла на постаменте, словно не существовала.
В последний раз она навещала её сотни лет назад – в другом месте, в совершенно иное время, но помнила каждую трещину, каждую царапину, расчерчивающую почерневший камень. Блеск сапфиров и золотого песка. Однако тот саркофаг сгинул, а этот – воссоздали: фальшивка, тем не менее сотканная так, что по ней хотелось скользнуть пальцами, поцеловать крест, заключённый в круг, обнять виноградные грозди, поймать на ладони птицу-рельеф, распахнувшую клюв в молчаливом щебете.
Трогать было нельзя. Хотя, не то чтобы она по-настоящему нуждалась в этом. Внутри она провела не один десяток лет, и иногда, в кошмарах, рёбра ныли от ударов о несокрушимые стены – отчаянные попытки выбраться, глотнуть свежего воздуха. Пряного, с примесью утренней росы и соловьиных трелей, дождя и мокрой травы. Сена, лошадиного пота, срубленных деревьев и мха у подножья неприступных замков. Тогда она наклонялась к ручью и пила, пила, пила, будто само небо лилось на язык.
Отныне всё затмевало стекло. Она жадно разглядывала шпаги и мечи: какова их рукоять на ощупь? – и разглаженные, в художественных складках, ткани: как они, накрахмаленные, струятся вдоль тела? Как давно она склонялась к незамутнённым рекам и озёрам – и склонялась ли вовсе?
Часами она сидела на жёстких скамьях среди холодных подражаний смерти. Скульптуры и бюсты, фрески и эскизы наблюдали за ней, но глаза их созерцали лишь непостижимую пустоту. Она тоже желала её видеть. Тоже хотела бы обратиться тихой, скорбной фигурой в бронзовой тоге. Застыть на пьедестале неиссякаемой, вечной памятью, увенчать собой разрушенный римский храм.
Так от неё осталось бы куда больше, чем есть сейчас.