Следующие дни Рихтгофен воспринимал примерно как выход из зоны турбулентности: осталась позади некая внутренняя тоскливая расшатанность, дрожь, неясные, беспорядочные импульсы, надрыв и сумрак.
Если б можно было представить их с Кариной жизнь в Екатеринбурге как кино или серию клипов, то при съёмке явно были б использованы фильтры, столь любимые российскими режиссёрами для создания депрессивной атмосферы. Впрочем, один фильтр другому рознь, как и настроение – настроению. Сейчас их жизнь тоже не играла праздничными красками, но ушло подспудное зловещее ощущение. Такое обычно окатывает лёгкой, на долю секунды парализующей волной по всей коже и отдаётся под ложечкой в ту секунду, когда начинаешь неконтролируемо терять высоту или входишь в штопор, вспоминал барон. Сейчас же он, кажется, снова мог относительно уверенно следовать выбранным курсом, обретя контроль над течением жизни и своим самочувствием.
Последним он решил заняться плотнее. Вообще, Герман был из тех, кто работает на износ, а при недомогании надеется, что само пройдёт, и до последнего делает вид, что всё в порядке. Но теперь опыт окончательно показал, что это категорически не работает. Рихтгофену приходилось убрать подальше свою гордость и признать, что он уязвим, и даже очень. Поэтому он, скрепя сердце, отправился в местную поликлинику, хотя до этого одного посещения хватило, чтоб заочно возненавидеть все подобные учреждения на постсоветском пространстве. Однако Герман понимал, что сейчас ему придётся иметь дело с врачами постоянно. Это было продиктовано и профессией, и условиями его нынешней жизни, тем миром и временем, где он оказался. Невозможно было постоянно звать на помощь Алесю – тем более, хоть они и выяснили отношения, но сейчас это вызывало у барона ещё большее сопротивление.
Впрочем, его мытарства оказались не такими уж долгими и страшными - Рихтгофен был приятно удивлён. Ему выписали милдронат в качестве общеукрепляющего и седальгин в качестве обезболивающего. Герман испытывал осторожную радость. Он надеялся, что благодаря первому препарату ему теперь не придётся каждое утро собирать себя по кусочкам, а в постель падать в состоянии тряпки. Второй препарат заменял теперь анальгин, который слабо помогал и вообще действовал через раз. Тем более, хотя заживление раны пошло гораздо быстрей и Алесино зелье уже не требовалось, но и болевые ощущения пока никуда не делись, да и о старых ранах невозможно было забыть. Но теперь барон испытывал надежду и уверенность: проблемы могут быть – главное, чтобы они решались.
Вот у Карины дела шли хуже – и в плане работы, и в плане здоровья. Она ставила много задач, но явно не соизмеряла их со своими силами.
В её действиях и поведении можно было проследить своего рода цепочку. Сначала она не могла найти себе места в новом городе, понять, кто она и что здесь делает. Затем решила, что понять нужно срочно, затем назначила себе цель, «политику партии» и принялась им следовать со всем рвением. Вот только возникало порой ощущение, что это рвение было необязательным – что по художественной части, что по педагогической. Часть усилий точно можно было сберечь или направить в иное русло. Например, чтоб работать над иллюстрациями, ей необязательно было тащиться в город, но она упорно это делала, следуя ритуалу. Карину, среди прочих, роднило с Германом как раз таки упрямство. И только от понимания этого он не пытался всерьёз управлять ей, хотя увещевал неизменно.
Карина внушала ему беспокойство. Очень много делала, показывала свои работы, рассказывала об учениках и их успехах в немецком. И по результатам было видно, что всё хорошо, вот только она не выглядела счастливой. Рисунками и дизайнерскими решениями была постоянно недовольна, так же, как и подопечными: тот набрал недостаточно баллов на пробном ЕГЭ, у этой произношение и порядок слов хромает, а она тут в лепёшку расшибается и никак от них толку добиться не может.
Зима на неё тоже действовала не лучшим образом: теперь Карина постоянно ходила в пограничном субфебрильном состоянии. Иногда оно ослабевало, иногда усиливалось, и Герману то и дело приходилось снова стелить себе на диване – чтоб не заразиться. Приближался зачёт, а заболеть перед зачётом по SOP было б не просто неудачей, но неудачей очень дурацкой. Этого он попросту не мог себе позволить.
К тому же у Карины теперь, как и у Германа, возникли проблемы со сном. Она или не могла заснуть, или просыпалась среди ночи от малейшего света или шороха. Потом долго не могла погрузиться обратно в сон и с утра вставала разбитая и полубольная. А ведь завтра тоже надо было что-то делать, ехать в город. Рихтгофен уже много раз не выдерживал и восклицал в сердцах:
- Да отмени ты это чёртово занятие! На тебе лица нет. Дома сиди со своими тридцатью семью! А то шастает, видишь! Ещё и среди кучи народу!
Но увещевать было бесполезно.
А Герман теперь часто засиживался допоздна, готовясь к учёбе. Потому регулярно само собой разумелось, что спит он сегодня в гостиной. Карина же просто плотно закрывала дверь спальни ещё до одиннадцати, а он мог делать, что хочет – разумеется, при условии хождения на цыпочках. Этот партизанский навык он освоил в совершенстве, и теперь у них порой была раздельная ночная жизнь. Карина беспокойно ворочалась на постели во сне, обнимая то подушку, то одеяло, а Рихтгофен курсировал от дивана к холодильнику и обратно с учебником в руках и жевал на ходу, как Шурик из популярной комедии. Чем чревата такая привычка, он понимал. Поэтому специально для такого случая Герман накупал яблок или настругивал миску капустного салата (Карина научила, как он делается).
Иногда Рихтгофен учил и глубокой ночью, когда просыпался и какое-то время не мог спать из-за приступов или из-за боли в ранах. Тогда он пил успокоительное или седальгин и, дожидаясь действия, зубрил SOP. Кроме того, сама зубрёжка была для него успокаивающим ритуалом – как сама по себе, так и потому, что была связана с полётами – со стихией, которая приводила Германа в идеальное душевное состояние.
Карина тоже уверяла, что на неё работа и проекты оказывают такое же действие:
- Они заставляют меня чувствовать себя живой! – заявила она.
- А по-моему, едва живой, - возразил Герман. – Так дальше не пойдёт!
Этот диалог состоялся накануне зачёта и был для них довольно типичен последнее время. Они поочерёдно ворчали друг на друга по поводу здоровья и произносили реплики наподобие: «Лекарство выпил?», «Не сиди до часу ночи!», «Сиди дома, не лезь в толпу!», «Ты собираешься хоть что-то есть? Вон какая тощая!». Сейчас они препирались подобным же образом. Герман полулежал на разложенном диване, опираясь на подушки, а Карина стояла в дверях.
- И что приказываешь?
- Не рвать жилы! – отрезал Рихтгофен. – Цели и стремления – хорошо, но ты же в лепёшку расшибаешься. Вот и у нас в полку один расшибся. Хорошо, хоть не насмерть. А всё это с ним из-за надрыва произошло...
Карина чуть заметно закатила глаза и оперлась спиной о косяк, сжав в руках учебники и распечатки.
- Опять твои изумительные фронтовые истории...
Рихтгофен не обращал внимания и продолжал:
- Прибыл к нам парнишка, звали его Густав Кнорринг. Он до этого зарекомендовал себя как разведчик, а сейчас вот в истребители решил перейти – ну, путь стандартный. Всем вышел парень: и летал хорошо, и умный был, и храбрый – вот только карьерист ужасный. И ладно б его сослуживцы не жаловали. Это ж и на том; как он воевал, отражалось! Ты мне поверь, опытным глазом видно, зачем человек за штурвал сел. Этот в бою из кожи вон обычно лез – отличиться старался. Спал и видел орден «За заслуги». Вот только получалось у него слабей, чем хотелось бы – как назло, от таких людей удача отворачивается. И вроде всё правильно делаешь и хорошо – ан нет, вот твой товарищ уже двадцать противников сбил, а ты жалких семь. И что делать будешь?
- Ну и что? – нетерпеливо переспросила Карина.
- Ну, как... – пожал плечами Рихтгофен. – Наш Кнорринг продолжал в том же духе, считал, что надо просто подольше башкой об стенку подолбиться, авось получится что-нибудь. И вот в один прекрасный день видит он в бою британский бомбардировщик. Это был «хендли-пейдж» - здоровенный такой, неповоротливый – и думает: вот, как завалю сейчас, героем буду! И кинулся сломя голову. Что остальные наши ребята ретировались, ему было пофиг, он и не заметил. Этот придурок на радостях забыл, что бомбардировщики без сопровождения истребителей не летают! Так на него как «сопвичи» налетели, да как давай трепать! Там потом не самолёт, а дуршлаг был. Ну, Кноррингу тоже надо отдать должное: сумел аэроплан на бреющем полёте до наших позиций дотянуть, да там и рухнул. Рванул, видишь ли, за боевой славой, так уже синий крестик на шею хотелось – а ему самому чуть крестик в головах не поставили. Ха, - усмехнулся барон, - так ведь вот ирония судьбы: он упал прямо на кладбище. Хорошо, что как раз поблизости от него полевой лазарет находился. Иначе бы бедняге Густаву не жить. Он и так потом год по госпиталям проваландался. Ну и подумай, Карин, оно тебе такое надо?
- Ох, - тяжело вздохнула Карина, - всё это, конечно, очень поучительно. Но, во-первых, не уверена, что это удачная параллель. Во-вторых, ну и кто бы мне лекции читал о хорошем самочувствии? – выразительно посмотрела она.
Это был удар ниже пояса. Рихтгофен невесело посмотрел на неё исподлобья.
Герман не подхватил никакой зимней заразы, но к погоде оставался всё так же чувствителен. Как назло, как раз резко поменялось давление, опять скакнула влажность, и у него ныли все когда-либо повреждённые места. Особенно неприятно отзывались редкие импульсы, пронизывающие всё тело наискось – по траектории пули, которая в последнем бою убила его.
- Да и уж как-нибудь попробую сама разобраться, - прибавила Карина, смутившись, но делая вид, что своей бестактности не заметила.
- Ты всегда так говоришь...
- Всегда говорю я ещё и другое, - перебила Карина, - а именно: не сиди допоздна! Мне кажется, ты этот мануал уже зачитал прямо до дыр. Перед сдачей лучше не зубрить, а выспаться. Я лично иду спать, - объявила она и удалилась, выключив свет в коридоре и плотно прикрыв дверь спальни.
Рихтгофен вздохнул: «Пожалуй, по части зачёта она права». Уже вскоре он потушил торшер и растянулся на разложенном диване по диагонали.
Однако он всё равно долго не мог уснуть.
Дверь в гостиную была распахнута. В прихожей на стене по-жучиному тикали часы, и их стрелки также напоминали конечности и жвала насекомого. За закрытой дверью сухо, мучительно кашляла Карина.
Она не была простужена, но на неё находили порой спазмы, и она почти задыхалась. Герман долго колебался, пойти или не пойти к ней: последнее время Карина почему-то испытывала ожесточённое сопротивление, граничащее с враждебностью, когда он пытался её утешить и пожалеть. Он не пошёл. Она, видимо, рассосала травяную пастилку и понемногу затихла.
Ещё она сдержанно упоминала последнее время о тревожности и о том, что трудно глотать. Даже слюну.
Качались на бледной стене чёрные ветки. Как и гласил прогноз, налетела метель. Это было хорошо. Светлее было пробираться щербатыми дворами то к родной шараге, то к остановке, то к магазину. Порой снег приятно похрустывал под ботинками, порой мягко просаживался, порой хлюпал. Завтра предстояло как раз последнее.
Чудесно.
Рихтгофен настраивался.
Думалось о завтрашнем зачёте. Герман испытал характерное для всех сдающих чувство, что вот учил-учил, а в голове пусто. Впрочем, он мог себя утешить, что не совсем: он вспоминал выборочно какие-то алгоритмы и проговаривал их правильно, пусть даже голос в его голове звучал неторопливо, размеренно, а не выпаливал ответы с радостной молниеностностью. Но это было очень зыбкое утешение: казалось, что сам он мог себя экзаменовать сколько угодно – но что будет, когда в дело вступит резкий, въедливый Белов? Ему вспомнилось офицерское училище в Кобленце. Там тоже было пару-тройку таких преподавателей, и их боялись все.
Снова, но теперь уже сознательно, он драматизировал – достоин или недостоин выбранного пути? Он понимал, что за этим проверочным этапом будет ещё долгое становление, ещё многое предстоит пройти, но даже вот это первое серьёзное испытание – пройдёт он или нет?
Опять наползла чёрная тень. Та, что недавно одолела – её прогнали, но она стояла за плечом, ею было пронизано всё здесь. Снова лезло в голову и душу ощущение некоторой неполноценности, неуверенности – Герман яростно гнал его, но всё равно...
Глаза распахивались, и взгляд замирал на колючих контурах ветвей на стене. Тело казалось лежащим неестественно, затылок хотелось оторвать от подушки, под ладонью, положенной на грудь, набрякал неуютный жар. Герман с тоскливой досадой рывком поднялся на постели, ощущая, как тянет его обратно, но всё-таки выбрался из-под одеяла, нырнул в тёмный зев коридора и на кухне принял успокоительного. Подумав, принял ещё и обезболивающее. Затем снова нырнул в постель и забылся некрепким, тревожным сном.
Может, он предпочёл бы и не спать всю ночь, потому что сон его больше напоминал бред. На грани между сном и явью какие-то женщины, по виду англичанки, кидали в него потрохами и кишками и орали: «Убийца! Убийца!»; потом он видел взгляд отца, наблюдающего, как сын играет в войну – тёплый, но исполненный разочарования; потом перед ним плыл белым пятном потолок госпиталя в Нанси; потом он вроде бы был каким-то видным командиром, а перед ним стоял человек, похожий чем-то на кайзера, но наружности плебейской и кричал на него – Рихтгофен оскорбился и, недолго думая, пальнул в него из револьвера – а потом выпалили в него; и он упал наземь, но услышал страшный звук – это была сирена; надо было вскакивать и что-то делать, немедленно – хоть тебя убили, хоть нет...
...один сон и бред перетекал в другой...
...он перевернулся и загрёб ногтями землю - она оказалась слишком мягкой и шелковистой; вокруг царила тьма - ах, нет, не потому, что он умер; земля оказалась тканью, но впереди слева струилось свечение из какого-то прямоугольного предмета, Рихтгофен смутно понимал, что с ним делать, от этого зависело нечто важное...
Когда Германа потом спрашивали об этом эпизоде, особенно о его начале, он не помнил ровным счётом ничего.
Тем не менее, он подпрыгнул на постели, схватил телефон и на автомате ответил:
- Да?
Металлический голос без всякого вступления обратился к нему:
- Названия каких чеклистов собраны на лицевой стороне QRH (1)? Что это за чеклисты, как они называются?
- Тех, что требуют быстрой реакции и быстрых действий... – как под гипнозом, отозвался Рихтгофен.
Следующие вопросы, которые он воспринял, как во сне, как сквозь речную воду, были наподобие:
- А что следует за Engine Limit or Surge or Stall? А что, если Engine Failure or Shutdown?
Герман отвечал слегка заплетающимся языком, не отличая сна от яви – и всё-таки бессознательно надеясь, что это сон, ведь там можно допустить ошибку. Неизвестный, плавающий на грани сознательного и бессознательного, голос задал ему ещё несколько вопросов касательно последовательности действий. На них барон отвечал просто с тупой, глухой сновидческой отрешённостью, не заботясь о правильности.
Герман уже потихоньку начал возвращаться в мир живых, когда вопрос встал весьма по-прусски: «Почему один и тот же чеклист, указывающий на страницу 2.1. имеет разное форматирование в заголовке: CABIN ALTITUDE WARNING капслоком or Rapid Depressurization обычным шрифтом? Почему вообще названия некоторых чеклистов отформатированы полужирным как в предложениях, некоторых прописным полужирными, а других обычным, нежирным?»
Герману здесь вспомнился как катехизис, так и педагоги-пруссаки, и он со вздохом забубнил, до сих пор не понимая, что происходит:
- Те чеклисты, выполнение которых начинается после срабатывания сигнализации... бл*, вроде закладка QRH – LIGHTS... ну... они имеют название, которое отпечтано прописными буквами... А те чеклисты, выполнение которых начинается, кхм... ну, по какому-то признаку, но сигнализация отсутствует...так, Schei;e (2)... закладка QRH – Unannunciated. они форматируются так: сначала заглавная буква, затем строчная... ох, чёртовы пруссаки, до кишок достаёте... Так, ещё вот что... если этот чеклист относится к quick action index, то шрифт еще и полужирный... Donnerwetter (3), вы там довольны?..
Герман потихоньку приходил в себя и пробуждался, но ещё минут десять он продолжал отвечать на вопросы, пока наконец его сознание, подсознание, тело не включились в единую систему.
И когда его наконец отпустило – а в следующий миг волной окатило понимание происходящего, он ошалело замер на несколько секунд... и заорал в трубку:
- Да *б вашу ж мать, п*****сы! Ночь перед зачётом!!! Я вам шеи завтра переломаю! – и бросил телефон.
Он машинально щёлкнул выключателем торшера и обессиленно уселся на край дивана. Тут же дверь распахнулась и на пороге показалась Карина в своей голубой пижаме. Она мучительно тёрла глаза и зевала.
- Что стряслось? – спросила она недовольным тоном. – Чего орёшь, как дурной?
- Я Валеру завтра убью, - ожесточённо произнёс Герман. – Этот е**ан со мной шутки шутить надумал. Среди ночи позвонил и начал вопросами по зачёту бомбить. Я ещё тоже хорош: обосрался от своего же собственного самолёта. Ну ладно, - развёл руками он, - это доказывает, насколько «Штука» офигенная...
- Это доказывает, насколько упоротый у тебя рингтон! Серьёзно, поставь уже что-то другое, а то мне каждый раз в убежище нестись хочется.
- «Марш сталинской авиации» пойдёт?
- Пойдёт! Ложись давай.
Она удалилась, и Рихтгофен, как пьяный, рухнул обратно в постель. Теперь уже, стирая мелькающие перед сомкнутыми веками образы, с краёв наползла чернота и сомкнулась в центре. Герман провалился в сон.
С утра он проснулся от обеспокоенного тормошения за плечо. Пробормотав: «Сейчас, сейчас...», он потянулся, сел на край дивана и принялся натягивать носки. Карина пошла в кухню накрывать на стол, а Рихтгофен ещё минуты с две сидел с носком на ноге, уставившись в одну точку. Усилием воли стряхнув оцепенение, он помотал головой, натянул второй носок и пошёл умываться и одеваться. Выглядел Герман не лучшим образом: бледный, с тёмными кругами под глазами, с мрачным взглядом исподлобья и невольно опущенными углами рта. Он попытался это исправить более-менее парадным видом, но голубовато-стальной френч только подчёркивал синяки, так что Рихтгофен надел другой – цвета фельдграу. Результат был ненамного лучше, но переодеваться было откровенно лень, да уже и некогда. Кое-как проглотив завтрак, Герман вынырнул в грязноватое, бутылочно-зелёное нутро подъезда и затем – в промозглую гриппозную стынь двора, под удары сырого ветра и кашистого дождя, маскирующегося под снег.
В голове не было ни одной мысли. А когда Рихтгофен пытался снова себя проверять и вспоминать материал, то он распадался на рыхлые куски, как комья водянистого снега под ногами. Но тревоги уже не было. Настрой был фаталистичный: делай, что должно, и будь, что будет.
Герман действительно пришёл позже всех и ожидал, что Белов непременно сделает ему замечание. Вместо этого произошло кое-что совершенно неожиданное.
Как только он осторожно толкнул дверь аудитории и переступил через порог, все тотчас повернулись к нему - и раздались дружные аплодисменты.
Рихтгофен остолбенел. Он растерялся и ошеломлённо обводил взглядом присутствующих. А хлопки не стихали, причём вместе с курсантами хлопал и Белов, причём все они явно наслаждались замешательством Германа и улыбались во весь рот. Ярче всех сияли улыбки неразлучных Сани с Валерой – на них и остановился взгляд Рихтгофена; он наконец пришёл в себя и со смесью возмущения и изумления крикнул:
- Какого, простите, хрена?!
Курсанты не удержались и разразились смехом, кто сдержанным, кто заливистым: уж очень комичным показался им Герман в тот момент; между тем, от происходящего Рихтгофен уже внутренне вскипел. Но тут преподаватель взмахнул рукой, велев всем замолчать, и обратился к Герману:
- Ну что ж, Соколов, заранее прошу прощения за неловкость и постфактум – за этот балаган. Но начнём с того, что вы, пожалуй, могли бы и вовсе не приходить.
- Как это? – опешил Герман. – Почему?
- А потому, что вы меня очень впечатлили – можно сказать, поразили! – воскликнул Белов. - Среди всех курсантов, что я повидал, это первый такой задокументированный случай.
- В смысле?..
- В самом прямом, - ответил преподаватель и принялся обстоятельно объяснять: - Вашим товарищам Елагину и Погодину пришла гениальнейшая идея. Им хватило ума звонить сокурсникам среди ночи и устраивать, так сказать, репетицию зачёта. Видимо, им была интересна реакция товарищей – говоря политкорректно, научное любопытство, говоря по-простому, дурость. Им также хватило ума записывать эти разговоры, чтобы потом посмеяться; надо сказать, ребята, чувство юмора у вас своеобразное, - заметил Белов, покосившись на неразлучных друзей.
Герман застыл и напряжённо слушал.
- Итак. У кого-то реакция отсутствовала, потому что ночью все порядочные люди – к которым Елагин с Погодиным не относятся – вообще-то спят. У кого-то она была предсказуемой, и друзья наши были посланы известным курсом. Ваша реакция была самой резкой и самой интересной – и, не побоюсь этих слов, самой поразительной и самой блестящей! – эмоционально заявил Белов. – Я такого реально ещё никогда не видел! Да и ребята тоже обалдели – они мне, как только прибежали, дали прослушать запись, и вы верно ответили на все – все! - вопросы, которые вам зачитывал Елагин!
Рихтгофена кинуло в жар, от бледности не осталось и следа – он покраснел, как маков цвет.
- Так, Погодин, - обратился к Сане преподаватель, - а теперь для всех включите, что вы там записали.
- Может, не надо? – слабо запротестовал Рихтгофен.
- Надо, товарищ, надо! – с азартной усмешкой возразил преподаватель. – Ложная скромность. Вам не стесняться стоит, а гордиться – а другим пусть будет наука. Погодин, ну что там?
Саня включил злосчастную запись. Голос Валеры звучал нарочито сурово, и от этого товарищи, знавшие весёлого саратовца, прыскали в кулак; слова Германа, перемежающиеся немецкими ругательствами, звучали со смесью полуобморочной отрешённости и напряжения. Минуты с три Герман стоял, готовый сквозь землю провалиться, и ему очень полегчало, когда преподаватель кивнул Сане: «Достаточно».
- Вот это я понимаю, высший пилотаж! – горячо воскликнул Белов. – Отрапортовал, не приходя, так сказать, в сознание! Вот как надо учить! Улавливаете?! Вот, с самого начала было видно, что это курсант серьёзный и ответственный...
«Надо же», - саркастически подумал Герман, - «моя смурная замученная рожа такое импозантное впечатление произвела!»
- Нет, ну это зачёт автоматом, по идее... – задумчиво произнёс Белов, потерев подбородок. – Хотя... – Его ястребиные глаза сощурились. – Всё-таки для пущей справедливости и для чистоты эксперимента сделаем так...
Герман внутренне напрягся. Курсанты переглянулись.
- ...я вам сейчас задам вопрос навскидку. Всё-таки в сознательном состоянии вы тоже должны быть способны ответить, - одним углом рта улыбнулся Белов. - Так... Что бы у вас такое спросить? А давайте я одновременно у вас и у Елагина спрошу - проверю, кто лучше знает, экзаменатор или экзаменующийся! – заявил он и потёр руки.
Преподаватель раскрыл книгу и показал на разворот:
- Итак, смотрите: что объединяет чеклисты, собранные в этом оглавлении выше пунктирной линии? Ваш ответ, Елагин?
Валера выдохнул и выпалил:
- Действия по памяти!
- Ну, а вы что скажете, Соколов?
Герман после краткой паузы сказал:
- Это чеклисты Quick Action Index.
- И это верный ответ! – торжествующе объявил Белов. Глядя на слегка растерянное лицо Валеры, он объяснил: - А вот вы, Елагин, учите матчасть во всех тонкостях: Quick Action Index не всегда содержат действия по памяти. Минус полбалла. Ещё минус полбалла за ваше телефонное хулиганство.
Валера слегка скис.
- Но вы можете исправить положение, взяв дополнительный вопрос. А вы, Герман Алексеевич, разрешите вас поздравить и давайте зачётку. Ну что? – обратился Белов к аудитории. - Берите пример с товарища! Конечно, я сомневаюсь, что кто-то сейчас удивит меня так же сильно, но желаю вам удачи. А вам, Соколов, успеха, – подчеркнул он, - потому что на удачу полагаться, как вижу, - это не ваша манера. И это правильно.
На прощание они пожали друг другу руки.
За двери Центра Рихтгофен вышел совершенно ошалевший от радости.
Правда, скоро она поутихла. Навалилась усталость, хотя сегодня он ничего, по сути, не делал. Но теперь это изнеможение стало даже приятным, как после долгого плавания. Когда выходишь из воды, голова слегка кружится, мир готов закачаться перед глазами – но покачиваться он начинает лишь тогда, когда рухнешь на траву, раскинув руки, и опустишь веки, а через них будет оранжево пробиваться горячее июльское солнце.
Сейчас ничто не напоминало лето - и всё-таки Герману хотелось испытать какие-то подобные ощущения – желательно, немедленно. Между тем, всё так же чавкала под ногами снежная хлябь и так же норовил влепить пощёчину влажный, иногда налетающий порывами, ветер.
Рихтгофен зашёл в серо-красный магазинчик на улице Спутников. Именно там Саня не советовал покупать кофе, но Герман сейчас брал пиво. Как немец, он привык к совсем другому вкусу и качеству, но сейчас медленно брёл вдоль обшарпанных послевоенных домов, отхлёбывал «Балтику» из железной банки и получал от этого настоящее удовольствие. Он со смутным удивлением отметил, что даже хмель почувствовался слабым отзвуком, хотя вообще-то, чтобы он ощутился, Рихтгофену требовалось гораздо больше.
Затем он свернул в знакомый закуток, прошёл немного по двору и, по недавнему обыкновению, прислонился к обтёрханной стене двухэтажки. С полминуты Герман стоял молча, скрестив руки на груди и поглядывая по сторонам. Хлопнула низенькая деревянная дверь – из подъезда выбежала девочка с портфелем в руках, поскакала по коричневому месиву в глубь двора и пропала – снова вокруг было ни души. Рихтгофен вставил наушники и закурил.
Почти совсем рассвело, но небо было тяжёлым, а у самой земли висел густой серый туман, съедающий очертания. Как нарочно, первой в плейлисте выскочила песня Nebel:
Sie stehen eng umschlungen,
Ein Fleischgemisch so reich an Tagen...
Wo das Meer das Land ber;hrt;
Will sie ihm die Wahrheit sagen... (4)
Действительно казалось: сверни за угол – и там огромными валами будет перекатываться туманный океан с чёрной водой...
Над головой перелетало туда-сюда несколько крупных ворон. Они оглашали окрестности хриплым карканьем, но из-за музыки их полёт был безмолвным и замедленным. Потом они и вовсе скрылись в мутном небе.
Пять минут. Песня окончилась, сигарета потухла, светлая тоска заполнила сердце до краёв. Очень захотелось обнять Карину. «Придётся ждать до вечера», - с сожалением подумал Герман. Он оглянулся в поисках урны, не нашёл её и, беззлобно чертыхнувшись, сунул окурок в карман, чтоб выкинуть в жестяную банку у себя в подъезде.
Когда Рихтгофен выпрямился, то невольно поморщился.
- Ох... Никогда такого не было, и вот опять, - вслух проворчал он.
Его прошила та самая нехорошая боль, словно через тело наискось пропустили разряд – Герман невольно похолодел и судорожно сглотнул.
Как только напряжение после зачёта отпустило, организм снова дал о себе знать.
Рихтгофен невесело поплёлся домой. «Ничего, впереди выходные – отлежусь», - успокаивал он себя. Он попытался отвлечься на что-то другое, скользнул глазами по стенам длинных двухэтажек, напоминавших казармы. Щербины и пятна на стенах словно складывались в причудливые географические карты.
«И как тут только люди живут», - подумал он, пробираясь вдоль домов. И думалось даже не столько о том, какие здесь убогие коммуникации. Двухэтажки казались низенькими и прижатыми к земле, и Рихтгофен ощущал, что если захочет сунуться в какой-то подъезд, то придётся пригнуться.
Когда он поднимался домой, то заныла ещё и нога – причём сильно, настырно, превращая каждую попытку опереться на неё сущей пыткой.
«Mein Gott (5), ну за что мне это, ну почему сейчас?..» - с досадой вздохнул Герман. Вроде бы его недомогание было предсказуемо - и из-за переутомления, и из-за ненастья. Но сейчас впервые за долгое время в душу начал вползать страх. Он был так зловещ и липок, что Рихтгофен даже не хотел формулировать, в чём именно он заключается.
В квартире вполне ожидаемо было пусто, и царили сумерки: шторы почему-то были наполовину задёрнуты. Сбросив ботинки и куртку, Герман, прихрамывая, пошёл в кухню и принял сразу две таблетки седальгина. После этого набрал Каринин номер, но она сбросила: наверное, занималась с кем-то из «оболтусов», как она называла своих учеников.
Первая ступень посвящения была пройдена. Но счастье от этого уже не чувствовалось. На Германа всегда сильно влияло физическое состояние, а сейчас оно было не лучшим. Накрывала тоскливая тревожность. Пытаясь заглушить её, он сел за книгу, потом включил фильм «Полночь в Париже» - но его всё раздражало, а давящее беспокойство никуда не уходило.
Мысли скакали беспорядочно, но ни одну нельзя был назвать радостной. В какие-то секунды просто хотелось прийти поскорее в норму, думалось, что это временное состояние, но оно сменялось паникой от предчувствия, что так будет всегда, и чем дальше, тем хуже. Казалось, свет меркнет и сереет. А седальгин до сих пор почти не действовал, хотя положенные пятнадцать минут давно уже прошли.
Герман внезапно ощутил острое одиночество. И Карина, и Алеся, и товарищи казались ему какими-то чуждыми созданиями и вызывали ожесточение. Но на самом деле Рихтгофен почувствовал, что это он чужд этому миру и не способен нормально в нём существовать.
«Ну вот, опять то же самое», - подавленно подумал он, - «ну почему здешние, человеческие пилюли так по-идиотски взаимодействуют с моим уродским организмом?! Сходил, называется... очередная почти бесполезная хрень... Что же делать?». Ответ был очевиден, но у барон ощущал резкое, почти физическое сопротивление от необходимости звонить Стамбровской: одна мысль о ней всколыхивала смутный, странный, весьма неприятный осадок. Притом что ведь расстались в последний раз хорошо.
Тем временем, прошло уже полтора часа.
Отчаяние сменилось отчаянностью.
«Чёрта с два», - зло подумал Рихтгофен, - «сам справлюсь. Уж явно не отравлюсь, как тем зельем, так что...»
Ему уже было почти так же плохо, как в Москве. Ко всему прочему, ещё и потряхивало. Ни одно положение тела не облегчало самочувствия. Тяжело было ходить – даже пройти из одного конца гостиной в другой. Но нужно было идти в кухню.
Герман стоял перед раковиной в состоянии тёмной опустошённости – как когда-то перед тем, как сделать свежий порез. Но он потянулся не за ножом, а за пачкой таблеток. Он вытянул оттуда плотно свёрнутую инструкцию на тонкой бумаге и погрузился в изучение мелкого паучьего шрифта. Особенно интересовали пункты «дозировка» и «побочные эффекты». Подняв глаза от листка, Рихтгофен несколько секунд что-то прикидывал.
«Ну что ж, раз здешние лекарства мне как слону дробина, поставим эксперимент», - усмехнулся он и выдавил в горсть сразу пять таблеток. Он запил их, черпанув воды в горсть из-под крана, и потащился обратно в гостиную. На пороге оглянулся и, повинуясь непонятной прихоти, захватил с собой приёмник. Вернувшись в комнату, он включил радио в розетку и, не снимая френча, обессиленно упал на диван.
Герман снова попробовал набрать Карине. На этот раз она взяла.
- Я сдал, - коротко объявил Рихтгофен.
- Ого, поздравляю! Огромный кусок работы сделан. Ты все силы на это положил. А что голос такой невесёлый?
- Как раз потому что положил, - медленно произнёс он. - Нездоровится. Я как вышел из шараги, меня рубить начало...
- Может, мне приехать?
- Да нет, всё в порядке. Но я-то понятно, вот у тебя голос убитый, - обеспокоенно нахмурился Герман.
- Ой, да ладно... – слабо отмахнулась Карина. – Это просто конец недели. Погода ещё эта. Жди, я скоро буду.
«Скоро» означало часа три, не меньше, но в Екб оставалось лишь смириться с тем, что расстояния и время измеряются большими кусками. Поэтому он просто кратко попрощался и отключился.
Тем временем, в теле наконец-то начали происходить изменения. Минут через десять Герман ощутил, как внутри истаивает холодно сверкающий прут, насквозь протыкающий тело – боль в раневом канале исчезала. Рихтгофен вздохнул с облегчением.
Ему показалось, что всё происходит небыстро, но так, как и должно.
Он пошевелил ногой – там тоже болевые ощущения растворялись, затихали. Пожалуй, можно было без проблем ходить за водой или соком, потому что во рту слегка пересохло, но делать это было откровенно лень. Мысли скользили теперь несколько медленнее, и Герман ещё минуты три вёл с собой диалог, идти или не идти. В итоге решил идти, сглотнул и попробовал встать. Но это у него не вышло.
Ещё миг, и Рихтгофен бы встревожился – но тёплой, обволакивающей волной, родившейся у него в голове, вместе с болью мягко смыло и страх, и тоску, и тревожность, все скверные мысли сменились сладкой отрешённостью, спокойствием и непреодолимым желанием лечь.
Это и сделал Герман, последним усилием закинув ноги на диван, одну так и не разогнув.
«Мда, кажется, я всё-таки переборщил», - подумал Рихтгофен. Но эта констатация не вызвала у него ни чувства вины, ни малейшего беспокойства. Он подумал это даже с некой весёлой беспечностью.
Двигаться совершенно не хотелось. Герман закрыл глаза.
Всё так же бормотало радио. Его звук напоминал теперь шум прибоя при мелкой волне.
«В следующий раз не борщить... а сейчас и так нормально...» - лениво подумал Рихтгофен.
Окончательно ослабев, Герман глубоко вздохнул и чуть повернул голову набок, потёршись щекой о подушку. Одна его рука свесилась с дивана. Возможно, если б он увидел себя со стороны в такой позе и с таким выражением лица, навевающими ассоциации с убитым воином на картине, ему стало бы сильно не по себе.
Но сейчас было всё равно.
«Всё всё равно... всё всё равно...» - словно мантра, проносилось в мозгу.
Герман почувствовал, что вот сейчас это как раз то, летнее, ощущение – только в несколько раз сильнее.
Ему на миг действительно показалось, что он лежит на траве после купания – но это был только образ, только импульс, на самом деле телесное ощущение размывалось, растворялось, тело стало почти невесомым, казалось, оно существует только в виде умозрительной категории, а не в виде плотного, крупного, тяжёлого объекта.
Рихтгофен следил за ходом своих мыслей и ощущений и то и дело расслабленно отмечал: «Забавно...».
Он был полон тихой радости и умиротворения, по телу разливалось тепло. Казалось, что действительно жаркое июльское солнце заглянуло в холодный сырой Екатеринбург.
У Германа сейчас было своё солнце.
Насколько он ещё мог испытывать какие-то эмоции, он удивился, какое же полное сходство ощущений – даже характерное еле уловимое кружение и покачивание присутствовало.
Казалось, что если сделать маленькую-маленькую щёлочку, приподняввеки буквально на миллиметр, то можно будет увидеть размытую полоску нежно-голубого неба. Но на это у Рихтгофена не оставалось если не сил, то желания – уж точно. Он уже проваливался в сон.
Чёрная виньетка ширилась, ширилась, наползала – и в середине сомкнулась.
Тьма.
Наступила абсолютная тьма.
Она рассеялась через несколько часов. Через сколько именно – трудно было сказать. Рихтгофен со стоном пошевелился. Больше всего после пробуждения хотелось спросить: «Какой сейчас год?». От мутной слабости не хотелось менять позу, но Герман краем сознания понимал, как она беспомощна, постыдна, и усилием воли напрягся, вытянулся, шумно выдохнув. Он забросил затёкшую руку на грудь и принялся потихоньку растирать её другой рукой. Её неподвижность и онемелость была жутковатой, хотя чувствительность мало-помалу возвращалась.
Какое-то время Рихтгофен лежал, иногда ворочаясь, наконец, тяжело, медленно уселся с очередным вздохом.
Через портьеры пробивался всё такой же пасмурный свет. Тени сгустились. По радио передавали попсу. Какой-то пацан напевал нарочито опустошённым, отстранённым голосом:
В небесах самолёты. Само-самолёты...
Вечно улетаем, врём, что ненадолго...
И вновь самолёты. Само-самолёты...
Где тебя найти, вряд ли скажут мне пилоты...
«Что за дебильный текст...» - раздражённо подумал про себя Герман. Слова песни показались ему издевательскими и дурацкими. Внезапно вспылив, он рванул с дивана к приёмнику. Конечно, импульс был швырнуть его об стенку, но Рихтгофен просто резко ткнул кнопку. В комнате наступила тишина.
Он мог бы охарактеризовать своё состояние словами «средней паршивости» - примерно как после спонтанной пьянки.
Но чувство стыда припекало гораздо сильнее. Потому что то, что сделал Герман, снисходительным словом «пьянка» никак не могло называться.
В теле разливалась ватная тяжесть, а слизистую рта продирала невыносимая сухость. Когда он брёл попить, то невольно остановился и взглянул на себя в зеркало трюмо. Оттуда глядело мрачное бледное лицо с тёмными тенями у глаз и угрюмым ртом, длинная нескладная фигура, разбитая, развинченная, скособоченная. «Да уж. Как был торч е**ный, так и остался», - жёстко припечатал Рихтгофен и стёр со лба липкий пот, утаскиваясь в кухню.
У него могло найтись оправдание в виде сильной боли и, вследствие неё, отчаяния. Но было чёткое осознание, что избранный им сценарий являлся не единственным, и выбрал его Герман не по неизбежности, а по скрытой прихоти. А такой ли уже скрытой?
Всё это проносилось в голове, пока он жадно хлебал минералку из бутылки, до колотья в горле, до боли от холода.
Из гостиной глухо раздались бравурные маршевые ноты: кто-то звонил. Рихтгофен нехотя побрёл поднимать трубку.
- Алло?
В трубке раздался голос Карины: слабый, будто бы в искажённой магнитофонной записи:
- Гера... слава Богу... ты не волнуйся...
Его словно окатили из ведра.
- Что такое?! Карина, что с тобой?!
- Я в больнице... ничего серьёзного, завтра отпустят – вроде так сказали...
Пот на лбу выступил сильнее. Дыхание сбилось.
- Где ты?! Я сейчас приеду!
- Но тебе тоже плохо...
- Мне нормально! – почти с ожесточением выкрикнул Герман.
Он запоздало отметил, что хотя состояние напоминает похмелье, но у него наконец-то ничего не болит.
- Где ты?
- Больница скорой, вроде номер два... площадь девятьсот пятого года, короче.
Уже через несколько минут он нёсся на такси в центр. Пальцы подрагивали, а дурнота не рассеивалась. Но ему всё было безразлично. Точнее, было гораздо хуже от жгучего стыда: Рихтгофен увидел три не отвеченных вызова. Все – от Карины.
Когда Герман ворвался в палату, моментально показалось, что его много, что он заполнил собой всё пространство, что рвётся в бой – против чего, против её недомогания? Он и сам, верно, не знал, и в то же время выглядел растерянным, испуганным, застигнутым врасплох – в измятом френче, с испариной на лбу – будто огромная птица влетела в помещение, и металась, и билась в окна.
Он грохнулся на колени перед её койкой – почему-то ему даже в голову не пришло присесть на край – и первые десять секунд лишь пытался выдавить из себя слова, но из горла вырывались не то вздохи, не то всхлипы.
- Герман, прости, - слабым голосом проговорила Карина. – Я не хотела тебя пугать. Но я ведь должна сказать, что со мной.
Он судорожно кивнул.
- Ты не переживай так. Мне уже лучше.
- Но ч-что случилось?!..
К Рихтгофену наконец вернулся дар речи.
- Пустяки, - с тенью улыбки произнесла Карина. - Мне просто стало плохо в метро. Люди помогли.
В холодных лучах светодиодных ламп Каринины щёки казались полупрозрачными и зеленоватыми, её тёмные волосы лишь усиливали впечатление. Глаза запали, а черты заострились. Зелёным отливали и вены на её бледной руке, напоминающей веточку. Под кожу, впиваясь, ныряла игла капельницы.
Герману стало не по себе, и он невольно отвернулся к окну с распахнутыми глазами, как во время флэшбэка; Карина сделала усилие и вытянула руку – кончиками пальцев она коснулась его щеки.
- Завтра, сказали, отпустят, завтра всё уже будет хорошо...
Герман вздрогнул и со смесью застенчивости, вины и жадности прильнул к её груди – а Карина, всё так же смутно, обессиленно улыбаясь, медленно ерошила пальцами его мягкие, потемневшие зимой, волосы.
Рихтгофен потом не помнил, как дожил до завтрашнего дня.
Зато Карина помнила, как он нёс её на руках по больничному коридору под удивлённые и завистливые взгляды, укладывал на заднем сиденье такси и потом так же нёс на второй этаж в квартиру. Она горела от смущения, но частично подыгрывала, понимая, насколько Герману это важно, прижималась к его плечу и обнимала за шею.
Ей и действительно было пока нехорошо, но в какой-то мере она просто была любопытна и растрогана и желала понаблюдать за Германом.
. Она любовалась им, его лицом, исполненным тихой грусти, ласки и надежды. Ей доставляли совершенно особое наслаждение его прикосновения, когда он раздевал её, потом аккуратно развешивая и складывая одежду. Потом он бережно мыл и обтирал ей ноги, порой задерживая её тонкие ступни в своих больших тёплых ладонях. В конце концов ей стало так томно от касаний, что она попыталась притянуть Германа к себе, прошептав:
- Иди сюда, мой сладкий... Ты ведь меня порадуешь?..
Рихтгофен смешался и смутился. Он застыл над постелью большой, скованной тенью, застя свет.
- Но... миленькая... разве это не опасно? – несчастным, растерянным тоном выговорил он.
Карина глубоко вздохнула. Что-то подсказывало ей, что подобные ситуации возникали ещё раньше, давным-давно...
- Как знать. Я просто сказала, что мне хочется. Даже очень. Ну, ничего. Иди сюда, большая птичка, полежи со мной...
Герман скользнул к ней под одеяло и мягко прижался. «Вот что важно», - мелькнуло у неё в голове, - «вот что действительно важно».
А назавтра Карина почувствовала себя значительно покрепче. Настолько, что с утра уже, крадучись, вылезла из постели и пробралась на кухню, где начала готовить омлет. Внезапно дико захотелось есть.
Она отметила, что как-то тихо. Точно. Не было радио. Но куда оно подевалось, было лень выяснять, и она лишь слушала, как отдавался в тишине стук венчика по бокам миски.
У неё вдруг побежали мурашки между лопаток. Так ощущался чужой пристальный взгляд. Она оглянулась – на пороге кухни, опершись о косяк, стоял Герман. Он рассматривал Карину и испытывал, по всей видимости, непростые чувства.
Она стояла взъерошенная у плиты в его футболке цвета хаки с чёрным орлом, с голыми ногами, но в шерстяных носках. И у него возникло сразу два желания, но для начала он уступил лишь одному – и Карина молча выслушала целый ворох нотаций, упрёков и просьб. И, в конце концов, не обижалась, когда Герман, разойдясь, кричал:
- Всё, Карина! Ты доигралась! Ты сидишь дома! Я не позволю тебе себя гробить! Никакого больше шастанья! И никакой твоей «мультизадачности», половину заказов – нахрен! Если тебе себя не жалко, то хотя бы меня пожалей! И ученики твои, если им так надо, пусть сами к тебе и ездят, это всеобщая практика! Вопросы есть?! Вопросов нет!
В сердцах он даже стукнул кулаком по столу.
Карина только покорно покачала головой.
«Это хорошо, что он не знает, как всё было», - подумалось ей. Для Германа она, умело подобрав слова, озвучила нейтральную версию происшедшего.
Между тем, от правды могло стать не по себе.
Когда Герман отправился на зачёт, Карина принялась собираться в город, как обычно.
Сборы затянулись, но теперь это стало делом привычным. Во-первых, надо было тщательно накраситься: цветущей она не выглядела в любом случае – но хотелось по возможности походить на хрупкую аристократку, а не на полудохлую наркоманку. Во-вторых, приходилось по семь раз перепроверять, не забыла чего – детали так и норовили ускользнуть, внимание распадалось, приходилось буквально стягивать его по кускам.
Карина расстроилась: для репетиторства сложно было придумать что-то хуже. Вдобавок к этому она проснулась с давящей головной болью. Пока её удалось заглушить таблетками, но как надолго?
В остальном всё было в пределах нормы – если, конечно, считать нормой усталость с самого утра. «Надо больше спать», - механически подумала Карина, понимая, что это самообман: сон давно перестал её выручать.
С самого начала её самочувствие потихоньку ухудшалось, но происходило это настолько постепенно и исподволь, что Карина привыкла списывать всё на зиму и безрадостную обстановку. Что-то вроде простуды? Хорошо, что не тяжёлый грипп. Закололо в сердце? Но ведь это единичное, да и прошло само. Нет аппетита? Вот ещё проблема. Голова разболелась? Погода!
Карина замешкалась с выходом, и на маршрутку надо было спешить. Почему настолько позарез и именно на эту, сложно было ответить, но Карина прибавила шагу, несмотря на слабость, и скоро ощутила, что задыхается. Сердце тяжело колотилось.
У Карины появилась привычка вести с собой мысленные диалоги, поэтому сейчас она велела: «Давай шустрей, в маршрутке отдохнёшь!». Там она развалилась на сиденье в полном изнеможении и целый час с лишним провела в прострации, глядя из окна на грязно-серые голые поля, леса, билборды и вышки ЛЭП.
Невольно накрывали тяжёлые мысли. Было очевидно, что она загнала себя в тупик. Карина размеренно обращалась к себе с репликами под приглушённую музыку «Ночных снайперов». Она пыталась успокоиться, но разговор отнюдь не выглядел милосердным.
«Ну вот. Тебе плохо. А всё из-за того, что любишь ставить сверхзадачи. Давай, расхлёбывай...».
Было не особенно понятно, как конкретно стоило «расхлёбывать».
Карина всегда стремилась к чему-то большему, чем имела. Она считала, что просто обязана вырваться из круга, который объективно не являлся чем-то по определению плохим, но ей всё равно казался каким-то неправильным. Постсоветское существование виделось ей некой биографической ошибкой, подлежащей исправлению. Хотя она не рвалась вон из «этой страны», но стремилась обеспечить себе и родным реальность, которая представлялась ей верной и достойной.
Она истратила все свои физические и моральные силы на то, чтобы стать достойным профессионалом – и притом иметь не только зарплату, но и репутацию. Вот только в Екатеринбурге приходилось начинать почти с нуля. И это «начинание» всё никак не заканчивалось...
Когда она вышла на Куйбышева, то решила прогуляться до ближайшей пироговой. Правда, сами пироги её не интересовали. Карина понимала, что это сродни самоповреждению. Но она всё-таки заказала и сосредоточенно выпила сладкий американо. «Не могу же я идти на занятие, как сонная муха!»
«Надо быть сильной», - мысленно прибавила она и даже не задумалась над произнесённой мантрой.
Видя уязвимость Германа, Карина негласно, но официально назначила себя «сильной» и неосознанно стремилась соответствовать. Свои проблемы она скрывала или за молчанием, или за типичным заботливо-командирским тоном. «Ему они точно не нужны, своих хватает», - думала она.
Прекрасно вспоминались все прочитанные когда-то статьи по психологии, но здесь уже вступала не она, а метафизика: и Карина ощущала себя духовно ответственной за всё – всё происходящее. За затеянные авантюры, за физические страдания Германа...
Первая половина занятия прошла более-менее, хотя самочувствие было странным. Его нельзя было назвать плохим, но и хорошим тоже. Карине показалось, что она не в себе. Головная боль возобновилась и теперь невыносимо давила на глаза. Перед ними поползли мушки. Сердце опять застучало где-то у горла. Кофе оказался дурной идеей.
Карина терпела минут десять и была вынуждена прервать занятие – срочно закруглиться и в каком-то тумане дать домашнее задание, путая номера упражнений и страниц. Когда она обувалась, в глазах потемнело, и так сильно, что у Карины нехорошо ёкнуло в груди.
На свежем воздухе полегчало – настолько, что она даже решила пройтись пару кварталов до метро, чтобы потом добраться домой от конечной. Ближайшей станцией была Площадь 1905 года. Туда Карина медленно, но всё-таки дошла. По пути она успела несколько раз изменить мнение: когда становилось легче, вздыхала и благодарно подставляла лицо встречному ветру, когда темнело в глазах или снова нападала одышка, жалела, что «выперлась» пешком - надо было не умничать, а ждать маршрутку.
Ощущение неадеквата не проходило, словно она была под чем-то. Густой, хищный, проглотивший до половины все здания туман прибавлял жути и ощущения нереальности. Психоделическое чувство усилилось, когда эскалатор утягивал Карину под землю, в бесконечное нутро тоннеля, и в глазах больно рябило от понатыканных через равные промежутки ламп. Карине показалось, что у неё даже координация нарушилась, и она крепче сжала чёрный поручень эскалатора.
Когда Карина стояла на платформе, её ощутимо трясло и пошатывало. Чтобы отвлечься, она принялась осматриваться - но ей показалось, будто она в склепе: из-за сумрачного освещения и полированного гранита тёмно-кровянистого оттенка, который почему-то захотелось назвать «кремлёвским».
Кроме неё, на станции толпилось довольно много народу. Люди мельтешили перед глазами и ещё больше утомляли. Ей среди них – нетерпеливых, крепких, спешащих – делать было нечего. Потому она бочком отошла к колонне, прислонилась и, почти не мигая, смотрела, как горящие цифры отмечали секунды и минуты на табло.
В какой-то момент она засомневалась, в нужную ли сторону едет. Зрение мутилось из-за мушек и наползающей темноты – Карина с усилием отделила плечи и спину от мертвенного камня и сделала пару несмелых шагов к краю платформы, чтоб рассмотреть, та ли это линия.
Её замутило, спёрло дыхание, сердце стучало молотом. Вибрирующая темнота перед глазами сгустилась, и Карину сковал ледяной ужас – она не управляла больше своим телом. Ноги подломились, руки разметались, как у куклы, и в тёмный миг она поняла, что летит куда-то вперёд и вниз.
Удар.
Крики сверху.
Далёкий гудок.
Не боль, но почему-то чёткое чувство, что по лбу ползёт кровь.
Резкий запах – который ни с чем не спутать.
Карина открыла глаза и упёрлась в смесь черноты и похоронного, белёсого, мутного света. Картинка сфокусировалась, и она с ужасом поняла, что лежит на путях метро.
Её подкинуло, она рывком встала на четвереньки и резко обернулась: зев тоннеля уже лизал яркий свет...
В студенчестве ей постоянно снился такой кошмар.
Она рефлекторно глянула влево, в сторону перрона, как упавший в реку - в сторону обрыва.
Но по глазам грозно хлестнула жёлтая линия - контактный рельс – смерть.
Впереди должна была быть чёрно-белая перекладина – там останавливался первый вагон состава – но у Карины не было сил бежать, да она б и не успела.
Оглушительный тревожный гудок разорвал воздух станции, судорогой продрал по хребту; прокатился голос из рупора, кто-то звал на помощь...
Карина кинулась ничком в канал между рельсами, вытянула руки по швам, вжалась в пол, зажмурилась. Она утратила способность двигаться, кричать, дышать, превратилась в натянутый жгут нервов.
Над головой загрохотало, пронеслась громада, взвихрился горячий воздух, посыпались искры – через узенькую щёлочку в веках она всё-таки видела это, в уши рвался невыносимый скрежет, в нос бил запах креозота, и вот... через мучительно долгие секунды всё это кончилось.
Воцарилась глухая темь.
Поезд остановился, а Карина окончательно потеряла сознание.
Она не чувствовала, как состав проехал над ней второй раз, утягиваясь обратно в тоннель, чтоб можно было достать её. Карина очнулась уже в машине скорой помощи.
_________________________
1) Quick Reference Handbook - Оперативный сборник экипажа (прим.авт.)
2) Твою мать! (нем.)
3) Чёрт побери (нем.)
4) Они стоят, крепко обнявшись...
Единство плоти, что было таким долгим...
Где море встречается с землей,
Она хочет сказать ему правду... (нем.)
5) Господи (нем.)