Первого марта в свои именины, я ехала с Василием Ивановичем на лошади в Плес. Мы поселились там в трех комнатах, другие занял Павел Иванович, он надумал опять жениться на плесской Кошкаровой Н.Г. Первая жена его бросила, взяв с собой одну дочь, другую, Люсю, оставила ему.
Из дневника Вани в Плёсе.
«1 - 4 м. Сегодня конец масленицы. Вечером её жгли. Я, папа, Лида, Володя и Дуня ходили смотреть. Видели 8 маслениц. Прошли по базару и спустились на Волгу к самой большой масленице. Там была навалена куча разных корзин, ящиков и посреди всего этого хлама возвышалась ёлка. Было очень ветрено, в лицо бил снег. Володя скоро озяб и ушел с Лидой домой. Только они ушли, ветер стих, и мальчишки зажгли масленицу. Папа позвал нас поближе. Мы подошли. Дуня очень боялась подойти близко, тащила папу назад: «Папочка, ближе не надо, папочка, ближе не надо». Мы дошли почти до самого костра. Там было жарко.
Мальчишки пели песню: «Здравствуй, здравствуй наша Масленица, не видала ли ты Герасимыча? – Видела, видела в Красном за маслом да Боговой витушкой, за поповым калачом! Как коровы калачи, как огонь горячи, с пылу с жару, по копейке пара. Ельник-березник, чистый понедельник!» Поглядели и пошли домой. Жили, жили себе в Кинешме, мечтали приехать потом сюда, а попали зимой. И все это устроили большевики к маминым и Дуниным именинам.
7 - 8 м. У меня с Дуней большая радость, завтра приедут Люба, Аня и Наташа. Так вчера решили папа с мамой. Ученье там разлаживается».
Вот Аня пишет Ване от 8-го марта из того дома, где остался с ними только племянник Василия Ивановича, Александр Яковлевич Кузнецов, парень 20 лет. «Мне здесь неплохо. Теперь совсем то есть скоромного не едим, надо досыта наедаться. Шура, как солдат, ест не стесняясь. «Не посрамим земли Русской и губернии Костромской!» – возглашает он над кашей и от нее ничего не остается.
К вечеру кто-нибудь приходит в гости к Шуре и рассказывает события дня. Тут один золотых дел мастер в пенсне (Шура забрался на кушетку) и кричит: «Товарищи, надо за буржуев приниматься». При слове «Товарищи» Шура задирает кверху голову и орет, как самый настоящий оратор. Мы с интересом все слушаем, а мама боится за нас, и уже пишет: «Прибегайте в Плёс», а как же учиться?..»
Из Ваниного дневника. «К нам приехали Люба, Аня и Наташа в субботу, писать все как-то не пишется. Сегодня папа уехал в Кинешму, ему сказали по телеграфу, что наш дом горел, там лопнула печка. Вот узнаем, когда приедет. Стоят морозы градусов 20. Сделался наст. Мы бегаем по нему. Сделали яму и стали через нее прыгать. Не обошлось и без приключений.
Люся прыгнула, у ней нога задела за край, и она полетела, стала вылезать и опять слетела. Мы уже смеялись, смеялись. Я теперь занимаюсь по утрам. Папа мне хотел привести ящик с моим добром». Оказалось, что солдаты так напарили печку, что она лопнула, и загорелась перегородка, а народ стал болтать, что подожгли. Василий Иванович увидал проломленную крышу, окно без стекол, развороченный в зале паркет. Он заделал рогожами окно, починил крышу. В доме уже не было солдат.
«21 марта. Мы на этой неделе говеем, в пятницу станем исповедоваться. Мама не будет, у неё болит живот. Сегодня на бр. Шемякиных наложили большевики контрибуцию. Ох, уж эти большевики, и в Кинешме, и здесь!
8 апреля. Теперь уж настоящая весна. Наверно скоро пойдет лед. Воды на Волге прибыло очень много. Папа поставил метку, вода прибывает каждый час больше чем на вершок. Сегодня разбирали мост через речку. Вчера мы с папой подошли к закраине, там мальчишки катались на льдинах. Вот двое встали на маленькую льдину и заехали немного подальше от берега. Их льдина не выдержала и пошла ко дну, а они очутились в воде. Другие закричали: «Тонут, тонут», – но они выдрались из воды и отделались тем, что почерпнули сапоги.
16 апреля. Лёд прошел 11-го, мы уже давно ставили морды. Нам даже попадались большие налимы. Теперь мы каждый день едим уху. Вчера нам попались 3 налима, щуренок, окунь и еще много ершей да разной рыбёшки. Вчера мама ненадолго уехала в Кинешму. Мы её провожали и махали платками. Был очень большой дождь.
28 июня. Давным-давно я не писал дневника. Погода всё стояла хорошая, и писать не хотелось. Теперь мы ставим перемёт. Вчера нам попался голавль в 2 1/2 фунта, а то всё подлещики, да один перемет мы потеряли, так и не нашли. Второй потеряли было, да вытащили кошкой. Недавно дядя Паша женился. Мы все были в церкви и смотрели на венчание, первый раз. Папа был за отца, а мама наша за мать. После свадьбы пировали, большие в одной комнате, маленькие в другой. Когда пили вино, кричали: «Горько, горько», – и молодые целовались. Люсе новая мама надарила всего. Я с Аней сделали домик из прутьев. Пасха прошла хорошо. Только после Пасхи я захворал, простудился, должно быть. Мы с мамой ездили в Кинешму к доктору, он сказал, что у меня воспаление легких, прописал лекарства, и мы уехали. Через 10 дней я опять ездил с папой в Кинешму, видел там бронированный автомобиль и пулеметы.
На пасхе приезжал Александр Сергеевич Касаткин прятаться у нас от контрибуции. Пришли милиционеры на кухню, а дядя Саша думал за ним и выпрыгнул из окошка в садик, а оттуда через забор и убежал. А оказалось, что они приходили поздравить с праздником и получить на чаек. Мы потом долго искали дядю Сашу и нашли его на Ключах, сидит под кустиком. Долго смеялись потом над ним».
Тут дневник его прерывается. Он поправился, но покашливал. Весной Волга, разливаясь, доходила до нашего забора и до дороги перед нашим домом, в подвале у нас стояла вода. Летом мы ездили за Волгу на лодке по грибы и ягоды. Там я сказала Васе, сидя на бережку: «Вот не гулял бы ты так, не наслаждался бы природой, кабы не отняли мельницу». А он мне ответил: «Дело то было уж налажено, и на время могли заменить приказчики». На большевиков он не злился и говорил, что, если бы вырос в других условиях, может, так бы поступал, как они. «Во мне это есть!» Порой он становился раздражительным и сердитым. А я думала, что ничего мне не надо, только бы Ваня был здоров.
Перед Пасхой еще всем торговцам в Плёсе велено было явиться в Совет, их там задержали, требуя контрибуцию.
К Светлой заутрени Вася выпросился у комиссара Петра Геннадьевича Токова, и он отпустил его на честное слово. Вася твердо его и сдержал. А потом и всех скоро отпустили. Но дальше всё становилось хуже, шли притеснения, хворал Ванечка, питались уже мы тогда неважно, денег не было, купить или выменять что-нибудь было трудно, частной торговли уже не существовало. Все, кроме меня, хворали испанкой, одни слабее, другие сильнее. Я ухаживала за всеми. Что будет, если и я свалюсь, думала я. Ванечка не перенес испанки, 31-го октября его хоронили. Лёд шел во всю Волгу, в комнатах было холодно. Прощай, сыночек мой любимый, гордость моя! А первого марта, покатавшись на лыжах по Волге, вдруг захворал Володя и одет-то был тепло. У Володюшки признали скоротечную чахотку, хотя он почти не кашлял. Умер он 10 марта. Прости и Володюшка, ласковый мой сыночек. Родненькие мои, не забыть мне вас. Душеньки ваши со мной. Тоскую я по сыночкам, никак не могу примириться с их страданиями. Глазки их ясные темно-серые. Описывать их болезнь и смерти я не могу, мне слишком тяжело и больно. А в памяти все повторяется так живо. Родненькие мои! Ангел-хранитель, отнеси им мою любовь и ласку. По словам Лиды, я стала совсем прозрачная, одни глаза остались.
Ходим с Васей на могилки к детям, я тосковала, винила себя, что не сумела воспитать их выносливыми и не сохранила их. «В жизни много случайностей, кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал», – говорит он. – «Не вини себя. Так уж, должно быть, суждено было». Вот и полгода прошло со дня смерти Володюшки, а я переживаю всё снова и снова. Надо быть бодрой, не нагонять тоску на других ребяток, чтобы они были жизнерадостные, и мужа не огорчать, говорила я себе. Покоряться надо судьбе. Не было бы страданий, не было бы и покоя.
Чтобы понять, что мы переживали в то время, я помещу здесь письмо к жене Ленина, написанное мной, но не посланное.
«Мое обращение к вам считают мечтой, но и мечты ведь иногда сбываются. Я знаю, что мужу Вашему не до нас и надумала обратиться к Вам. Прочитайте мое письмо, будьте великодушны. Муж мой Василий Иванович Шемякин, бывший хлебный торговец, по инициативе которого была выстроена в Кинешме первая крупная мельница. Он происходил из мещан г. Плёса. Полтора года тому назад, без вины, мы выгнаны из своего дома. Нас семья была: муж, я и шестеро детей. Несмотря на ходатайство мельничного комитета и крючников, нам не дано было даже отсрочки. Мы вывезли все в палатку при братниной квартире и уехали жить в Плес, взяв только самое необходимое. Без нас в палатке конфисковали все наше имущество и мебель. В декабре приехала в Плёс чрезвычайная комиссия и стала ходить по Плесу. Приходят к нам в составе 5 человек с винтовками на кухню: один берет сковороду, другой чугун, третий ведра, таз и т.д. Мы сказали: «Принесите бумагу, и мы всё отдадим». Они начали стращать обыском, мы сказали, что обыску не боимся. Стращали, что отберут у вас много больше, мы ответили, что по декретам, пожалуйста, согласны выдать. Ушли, часа через два являются с ордером на обыск (27 дек. 1918 г.) с комиссаром комиссии Соколовым. В результате у нас была сделана подробная опись имущества и конфисковано, что всего обиднее для меня: ржаной муки 2 1/2 пуда и 8 десятков яиц, как не просила оставить для детей, не оставили. Яиц у нас было с сотню, ржаной муки пуда 4. Мы все только что перенесли испанскую болезнь, и один из мальчиков помер, другим надо было поправляться. Взята была кровать, хотя по числу человек и так их не хватало. Посылали жалобу в Иваново-Вознесенскую комиссию, до сих пор нет ответа. Живем, проживая последнее. Я получаю паек 3-й степени. Вот и второй мальчик умирает от скоротечной чахотки. Когда он лежит на столе, присылают за отцом чистить отхожее место и не оставляют в покое и дальше. Часто ночью являются милиционеры с требованием идти в комиссариат и там вручают нести немедленно пакет за 10 и более верст, никогда за это ничего не платя. Вытребование отца ночью без известной причины вызывает всегда в нас большую тревогу и отражается на детях. Прочитав декрет, что принудительных работ без вины, без постановления суда не должно быть, муж решил с пакетом не ходить и объявил причину: незаконность этого по декрету. И вот за отказ вести пакет ночью в два часа, берут под арест мужа и отсылают к Середе. Я страшно боюсь за него, помогите ради детей, горячо любящих отца. Может и для меня у вас найдется капля сострадания. Потеряв двух сыновей, я не вынесу теперь потери мужа, здоровье моё пошатнулось и мужскую работу я справлять не в силах. Пусть отправляется надежда моя на вас и вашего мужа. Е.И. Шемякина».
Весною, не помню, через какое время, все-таки отпустили, и он вернулся к нам. Только о комиссаре Токове П.Г. у меня сохранилось хорошее воспоминание; он, увидя, что в комнате лежит больной ребенок, не пустил с обыском в детскую других.
Потом в Плёсе позатихло. Люба в это время жила в Кинешме у Альтовских, доканчивала учение в гимназии, ей уже немного оставалось до конца. Братья умерли без неё. Сестры учились в Плёсе в училищах. Вася стал работать за Волгой в лесу на заготовке дров. Политические события глухо до нас долетали. Летом приехала Люба и стала жить с нами опять, осенью поступила в Сельскохозяйственный институт, бывший тогда в Плёсе.
Была у нас лодчонка, которую по ветхости не отобрали, папа с Любой стали на ней ездить в Кострому за картошкой, в Кинешму за мукой, ловить баржи с солью и приставать к ним, чтобы выменять соль, на которую можно было получить всё необходимое. Трудно было Любе равняться с папой, тяжелую она прошла школу физической работы. Дрова запасали на той же лодке, собирала сухостойники по оврагам и ольху, наклонившуюся уже в Волгу, обрубали ивняки, привязывали стволы к лодке и на плаву доставляли к берегу против нашего дома. Одно лето Василий Иванович ездил в Горький за порожними мешками, выменивал их на соль, а я носила по деревням, выменивая их на муку, пшеничную крупу и т.п. Ходили больше в деревню Максимово около Шемякинской дачи. Там мужики были справные, да и урожай был хороший, большая нужда была в порожних мешках. Выменяю, сложу в одну избу, а Вася потом приходит и переносит в Плес. С мужиками перезнакомилась. Раз только один мужик замахнулся на меня, попался поперечный мешок, я и не понимала, что это плохо. Другие мужики заступились за меня: «Ей, ведь, это и невдомек. Приноси, приноси еще!» Была я тогда с Наташей, поиспугалась. Вышла за деревню, села в поле у дороги и вздохнула.
У Любы была большая любовь к животным. Купили мы первотелочка маленького, как вел его папа по льду еще через Волгу, нам из окна показалось, что он ведет собаку, так она была мала. А после выросла корова знатная. Плесяне величали ее Ладьей, а мы Голубушкой. За ней ухаживала и раздаивала ее Люба. За сеном ездили тоже на лодке, ножом и серпом обжинали кустики и кочки и запасали на зиму, и за брюквой на остров ездили для неё, и таскали мешки с ней через перебор, тут и я помогала. Стали мы с молочком.
Настало время НЭПа. Павел Иванович уехал торговать в Кинешму в компании с другими торговцами, стал привозить оттуда своей семье и пшеничную муку, а Надежда Геннадиевна стала гордиться им, но скоро он захворал, в голове что-то стало у него не ладно и пришлось ему возвратиться в Плёс. А я иногда носила свои кофтенки продавать на базаре, чтобы купить детям обуви. Вася не хотел торговать, но видеть меня на толкучке было ему тяжело. Приехал из Кинешмы племянник Александр Яковлевич Кузнецов и бывший наш приказчик Иосиф Васильевич Тихонов и стали упрашивать его идти с ними в компанию, им надо было его имя и знание дела. И вот папа решил, хоть не с охотой, ехать. Мы продали в Костроме его золотые часы, мою брошку с красным камешком и бриллиантиками, ротонду плюшевую осеннюю, одеяло, несколько золотых, сохранившихся еще в моей детской копилке, и набрали для начала немного деньжат. Ездили за товаром, закладывали его в банк, я не знаю этих операций, только слышала от папы, что это помогало на первых порах и вообще к Вас. Ив. было доверие. Сняли опять свою старую лавку, и торговля пошла ходко. Вася жил в Кинешме на квартире у компаньонов, а я с детьми в Плёсе.
Люба и Аня обе уже учились в Сельскохозяйственном. Учителя были хорошие и подруг, и товарищей много. Я жила их интересами. Научил Любу ухаживать за скотиной Благовещенский, читал увлекательно лекции по зоологии Ане Геттерман. Люба успела кончить институт, а Аня нет, его переделали в Техникум.
Аня поступила в Иваново-Вознесенский, там стало вскоре мест не хватать, и её как дочь буржуя вычистили. Училась она очень хорошо, способная была. Куда деваться? – послали её на курсы иностранных языков, а Наташу на курсы бухгалтерии Ейзлера. В это время мы уже жили опять в Кинешме, около вокзальной рощи, внизу, квартировали у Второва. На Рождественских каникулах и потом у дочерей иногда собирались подруги и товарищи – те немногие, что остались от Плёса. Сохранился у нас патефон от старых времен, и мы его часто заводили. Папа немножко злоупотреблял им, заводил часто, с улицы, наверное, казалось, что у нас очень весело, так думалось мне. Я беспокоилась, испытав уже на себе зависть и недоброжелательство.
Привезли мы из Плёса Голубушку, выкормленную от неё телку Любашу, прикупили еще молодую коровушку «Ночку», и Люба стала ухаживать за ними и продукты от них продавать на базаре, иногда выходила кассировать в лавку. Скоро из Москвы приехали и Аня с Наташей, последняя закончила курсы бухгалтерии, а Аня на курсах иностранных языков была только 2 года, трудно стало и с квартирой там, и получить место рассчитывать было трудно, она стала продолжать образование дома, да подрабатывать шитьем, она научилась в Москве и шитью, и кройке за несколько месяцев. Но заработки у начинающих портних были плохие. Дуня доучивалась в гимназии. При торговле мы приоделись. Но папе скоро пришлось её бросить, так как пошли сильные налоги, которые оправдать не виделось возможности, и он остался не у дел. Ходила я опять с Васей гулять по окрестностям, только уставать стала, а ему бы всё ходить. Сидя раз у рощи над обрывом на траве, на верхушке дерева над нами сидели две галки, я посмотрела на них, а они на нас глядели. Мне казалось, что между нами есть что-то общее, сходное, и мы понимаем друг друга. Я указала Васе на них: вот бы изобразить на картине этот обрыв и нас, сидящих под ним и этих галок, тоже парой сидящих на одиноком деревце.
На освободившиеся от торговли деньги купили еще коровушку и сепаратор. Когда цены на молоко становились дешевые, в великом посте, мы делали сливочное масло, сметану и творог, копили их, чтобы продать на Пасху и 1-е Мая.
Вот стишок, сочиненный Аней о том, как мы сбивали сливочное масло в бутылях. Сбивают папа и Дуня, сидят друг против дружки.
«Вернулась Дуня из хлева.
Эй, Дунька, занимай позицию.
Бей до победного конца,
Не потеряй амбицию!
Бьют с полчаса –
«Ну, как дела?»
«Не годны никуда.
Не делается ни черта!»
А через пять минут.
«Ну что?» – «Да ничего!»
«Всё булькает, не густо,
Чтоб было ему пусто».
«Мне думается, что тепло!»
«Ну, полно, слишком холодно!»
«Бей, Дунька, не робей!
Всему придет конец.
За чаем вечерком
Мы отдохнем от дел...»
И час прошел,
Не булькнет в четвертях
И нет просвета.
Дело швах.
«Ну что?» – «Да ничего!»
«Должно быть холодно,
Я верно угадал».
«Ура! Просвет!
Бей, Дунька, бей!
Возьми воды немножечко подлей».
Вот полтора часа прошло.
Что за беда?
Бьем, бьем,
А сыворотки нет следа... Ну и дела!
Ура! Готово! Отскочила!
Ну, наконец, соблаговолила.
Пошло дело на лад.
(это все папины выражения).
По вечерам, летом, управившись с коровами, ходили дочери на Межаново поле играть в баскетбол, говорят, они играли красиво и ловко. Участвовали в состязаниях на лодках, где пришли вторыми. Ходили к нам тогда, кроме подруг два бывших плесских студента: Василий Пазухин, статный, русый молодец и Леня Захаров небольшого роста, симпатичный, наблюдательный, неглупый парень. Вася Пазухин княжеского рода, имение Пазухиных было недалеко от Кинешмы. Другой сын рабочего с фабрики «Томна», некоторое время папа и я считали будущим женихом Любы, между ними было, казалось, влечение друг к дружке, хотя они часто спорили между собой. Отец Пазухина тоже заезжал к нам, по виду простой мужичок и тетя его Екатерина Всеволодовна, пожилая, но красивая еще девушка. И отцу, и тёте, я видела, что Люба по душе пришлась. Мама у него всё болела. Люба и Аня навещали их раза 3. Сестра Васи, Наташа, была подругой Ани по гимназии, она похожа была на Лизу из «Дворянского гнезда» Тургенева. Где-то она теперь, милая девушка? Какова её судьба?
Жили Пазухины бедно в то время, нуждались во многом. Дом, хотя и с двухсветной столовой, разваливался, усадьба разорялась. Вася бывал чаще сестры, я уже видела в нём будущего сына и любила его. Но судьба сулила иное. В имение к ним приехал на дачу знакомый директор фабрики с женой и дочкой и поселился у них в доме на всё лето. Дочь была юная, но некрасивая девушка. Няня и её племянница знали её и не хвалили. Житье вместе на лоне природы что ли подействовало на Васю, он стал ходить к нам всё реже, а потом посещения прекратились, только тётя Катя всё ходила, мы любили её, а она Любу. Так и вышла Люба за М.Н. Стремянова в Горький, он приезжал в Кинешму к тёте. Человек он был нашего круга, но уже отслужил в Красной армии. Лёня Захаров не жениховался, а до конца был хорошим преданным товарищем, он погиб на фронте. Много ведь тогда было убито женихов. Люба была не красавица, а лучше красавицы: чисто русский тип – румяная, стройная светло-русая девушка; она наследовала от отца его энергию, твердость воли, терпение в труде, имела простую, добрую душу и веселый характер. Аня была немножко дикая, серьёзная девушка, способная ко всему, Наташа сердечная, Дуня жизнерадостная.
Фото из фондов Плесского музея-заповедника