Настала война с немцами, а народ озлоблялся, ища виновников. Как быть! Если остановить повышение цен, вывезут от нас из Кинешмы всю муку, и район наш останется без хлеба. Все-таки решили не повышать цен и объявили об этом в газете. Другая газета откликнулась на это: «Да воссияет нам свет с востока и т.д.», - писала она. А я думала: то нападают несправедливо, то нахваливают не в меру. Чтобы хлеб не уплыл весь из Кинешмы, и город не остался без хлеба, стали отпускать на руки по норме.
Раз явился в лавку фабрикант Тихомиров за дешевым то хлебом, прося отпустить побольше, сам не запас во время. Василий Иванович и выставил его из лавки. Мы старались помогать государству добросовестно. Я помню, как Вася взялся доставить Сироткину для армии хлеба на самых невыгодных для себя условиях, все удивлялись назначенной им дешевой цене, и все выполнял, несмотря ни на какие трудности.
Купил Вася на мое имя «Займа Свободы» на 100 тысяч. Войне не сочувствовали, но помогать стране считали своим долгом, ведь братья наши сражались на фронте. «А цены Бог строит, а не мы», – говорил Василий Иванович. Скоро торговля перешла в казну, да мы и рады этому были. Мельница стала брать только государственный помол.
А Ваничка то поправится, то опять сляжет, но к зиме он всё-таки хворь одолел. Война шла, мы стали из Красного Креста брать на своё иждивение раненых по 4 человека. Сшили халаты и белье. Отвели им большую комнату, одни выздоравливали, брали других. Парни были с разных концов России и латыши, и татарин один. Четверо раненых долго у нас были, и мы очень привыкли к ним. Я иногда читала им вслух газеты, «Тарас Бульба» Гоголя, «Князь Серебряный» гр. Алексея Толстого и другие книги. Заходил к ним потолковать и Вася, с приходом его они всегда оживлялись. В то время мой брат Саня был уже на фронте. Вася говорил, что едва ли он воротится, в лучшем случае будет только ранен, прапорщиков много гибнет. Саня с год как был женат и у него уже рос белокуренький сынишка Сереженька.
Раненым было у нас свободно, они ходили гулять. Приглашали мы их в зале послушать патефон, пластинки у нас были очень хорошие. От Сани получали редкие письма.
Вот отрывок из его письма с передовой в Шую: «В первую же ночь меня послали на разведку в неприятельскую деревню, я подошел шагов на 50 и послал поляка солдата узнать, есть ли в ней неприятель. Он нарвался на часового, тот выстрелил, и мы убежали, нам, главное, надо было узнать, есть ли неприятель, но полковнику показалось мало, он опять послал с другого конца. Солдаты у меня заупрямились, говорят, что противник теперь предупрежден и, наверное, нас перебьет. Я сказал, кто не хочет идти, пусть остается, пойду я один, и пошел. За мной пошли почти все. От деревни шагов за 200 остановились, и я пошел один. На моё счастье часовые с поста ушли. Я прошел в самую деревню, осмотрел избы четыре, пошел к одной, подхожу: там сидят четыре немца, два взяли ведра и вышли на двор. Я в это время смотрел на них в щелку и был на расстоянии вытянутой руки. Вижу, что один ничего не сделаешь. Со мной сзади в ста шагах был еще один солдат, подозвал его, Мимо нас прошли два немца на пост, я за ними, они услыхали, присели, спрашивают по-немецки, я молчу, тогда они начали стрелять. Я вскочил, бросился на них, но оступился и мой солдат тоже. Немцы продолжали стрелять, мы кое-как отошли и побежали к себе. Донёс о всем виденном по начальству. Оно, кажется, не обратило особого внимания, но солдаты после этого стали меня уважать. Это мои первые похождения, теперь буду осторожнее и спокойнее и т.д.»
Саша писал, что край ужасно разорен и столько кругом несчастья, хочется выгнать скорее врагов из своей земли. Убивать и умирать легче стало.
Еще привожу отрывок из письма: «Я.........к..........., взял под пулями два пулемета».
Только что отправила Сане посылочку, сидели за чаем и вспоминали его. Решили ехать в Шую. Мне делалось страшно. Я боялась еще нового несчастья, боялась, что папа, мама, жена брата не перенесут гибели Сани, боялась увидеть их первые горькие минуты, но нас встретили уже знающие все. Брат начал рассказывать, что слышал про Саню, каким он героем был, что он представлен к двум Георгиям. Отец крепился, с дрожью в голосе, с какой-то болью говорил он, но в глазах не было отчаяния. А сколько раз я потом его видела. Мама рыдала, жена сидела на диване, стиснув зубы, измученная, ослабшая, она все молчала. Красивая, молодая, всегда нарядная, сидела в черном платке какая-то бесчувственная.
Когда мы осталась одни с Мамой, она со страхом в глазах, с вопросом воскликнула: «Дуня, как я молилась! ведь словно по молитвам то моим...», – и не договорила. «Должно быть, за грехи нас наказал Господь!» – «Нет, мамочка милая, дорогая, не наказал он. Вот тогда наказанье для родителей, когда дети плохие. Я сама мать, пусть мои сыновья будут убиты на войне, только бы были хорошие! Мамочка, ведь он за нас всех заслужил перед Богом и перед людьми. Он получит самое лучшее – «царство небесное», что не доступно для нас. Ему теперь легко». Мама немножко поуспокоилась, повели нас чай пить, а Вася это время был с папой; никто его не мог так поддержать в горе, как он. Все вместе сидели мы за чайным столом, стараясь перевести разговор на другое и дать отдых измученной душе. Жену я не могла утешать, чувствовала, что не сумею. А развлечь ее, мы все-таки развлекли, невольно она начала вставлять слова в разговор, и все передохнули. На следующий день я пошла с мамой в собор к ранней обедне. Стояла за мамой, было еще темно. Чувствовалось, что общее горе спаяло всех, все мы пришли сюда к общему нашему отцу и матери, и я поняла тут, что если бы мог Господь, он сделал бы всех счастливыми!
Но он дал нам волю, и мы живем по своей, а не по его воле. Отсюда и все несчастья. А без воли не было бы и жизни. Я почувствовала любовь к Богу и пошла за мамой к иконе Спасителя и Божьей матери и, целуя, чувствовала эту любовь. Ведь и матерь Божья страдала за сына, так горе душу очищает.
Милая Люда, посмотрели бы на нее теперь все искренне страдающие. Саша наказывал ей: «Будь добрей душой, люби людей, легче будет, трудись!» И она совсем переродилась. При жизни брата мы не были так близки ей, теперь она нам сестра родная, любимая. Для отца нашего не только дочь, как мы, но и работник как сын. Она старалась помочь папе в торговле, а прежде ревновала мужа к делу. Осталась пока она жить в нашей семье, не ушла к своим родителям. Мне бросилась в глаза ее искренность. Не было в ней ни тени притворства, что бы не подумали, что она не жалеет своего мужа. Она не станет в нужный момент расстраивать свою душу воспоминаниями, чтобы вызвать слезы. И когда горе ее прорывается, оно так искренно и глубоко, что кричишь в душе: «Помоги ей, Господи!»
Уже после смерти Сани пришли его последние письма. Папе писал он, что ночью в окопах, когда становилось тяжело на душе, вынимал папино письмо и перечитывал его. Оно его поддерживало. Читал и своим товарищам. Писал Саня и про тяжелые переходы, в которых он доходил до галлюцинаций от усталости и бессонных ночей. Убит он был артиллерийским снарядом.
Приехал Санин денщик и много рассказывал о жизни на позициях. Говорил, что великий князь Николай Николаевич обходил солдат и один на один, без офицеров, расспрашивал о их нуждах, как их кормят и т.п. Про офицеров рассказывал: многие позахворали, не выдержали, а многие ранены. Вот, говорил он, – был еще боевой офицер «Скурби», всё чертыхался, как его ранили, не хотелось страсть ему уходить с позиций. А то был Турбаевский - ни за что, говорит, не пошел бы к нему в денщики, его, наверное, сами солдаты прикончат: уж такой ли прости господи «жоношник», как в атаку, так он и отстанет и спрячется где-нибудь взади. Он насмешил нас этим словом «жоношник», так выходило оно у него характерно. Его самого уже жена записала в поминание, думала, нет уже в живых; священник сказал, что ничего, пойдет о здравии, если жив.
Полковой священник прислал папе с мамой очень хорошее письмо, я его только не видела. Брат Лёня служит в солдатах в Сибири, во Владивостоке. Он кончил не всю гимназию, его взяли в лавку торговать. В Сибири было не так много грамотных солдат, и он попал сначала в писари, а потом в интендантство, где дослужился до чина подполковника, кажется, оттуда попал в Москву.
Ваня в солдаты не годился: узкогрудый, глуховатый, он был забракован. А война все шла и шла. У нас было взято несколько служащих, их семьям выплачивалось половинное жалование, а некоторым и целое. Дошла очередь и до Васи. Он уже был тогда ротником запаса. С ним вместе взяли и его сослуживцев из приказчиков Балабонина и Белопухова писаря. Сначала отправили в Кострому, в лагеря. Туда я приезжала с ним повидаться. Выглядел он солдатом бравым, потом их роту переслали в Москву. Там сначала он сопровождал транспорт к фронту, а потом остался каптенармусом при артиллерии: разбирал старую солдатскую одежду, выдавал новую. Потом доверили ему получение и раздачу посылок для солдат. У меня сохранилось несколько писем от того времени. На мельнице его заменил Яков Иванович.
Вот открытка из Карачёва 26 сент. 1915 г.: «Дорогая Дуня, вот я и побывал в Карачеве; сдал свой транспорт и теперь с первым отходящим поездом отправлюсь в Москву. Нагляделся в пути на многое. Сколько идет здесь беженцев! и всё какая беднота, посмотреть страшно. Вокзалы 3-го класса переполнены солдатами и беженцами, нельзя найти свободного места посидеть, а стоять, так бока растолкают.
Сегодня был большой мороз, ночью калужины замерзли, а большинство беженцев, в том числе и ребятишки – босоногие. Город Карачев порядочный. Твой Вася».
«Москва 29 февр. 1916 года.
Милая дорогая Дунек, поздравляю тебя со днем Ангела и желаю здоровья, спокойствия и всего хорошего, детишек поздравляю с дорогой именинницей. Вчера писал тебе, что я немного похворал, теперь полегоньку выправляюсь. Здесь в батарее начали формировать З6-ую бригаду. От нас возьмут до 400 человек, кроме того писарей 7-8 человек. Малоросса, которого я хвалил тебе, произвели в чиновники, и он тоже уходит. Его жалко, товарищ был хороший. А другие писаря еще не назначены, вероятно, будут молодые. Идёт слух, что от вас возьмут всех офицеров, которые не были на позициях и заменят их ранеными, в том числе и моего заведующего хозяйством. Но это пока еще слух. Как он оправдается, покажет будущее.
Только что вернулся из побывки солдат Калужской губернии и рассказывал про житье в деревне, и как там отбирают коров по 5 руб. за пуд мяса, а мужиков угоняют рыть окопы. Утешительного в рассказе нет ничего, кроме печального, лучше, говорит, не ездить домой, по крайней мере, не видишь ничего. Вообще затрагиваются жизненные интересы народа. Идти дальше, пожалуй, некуда. У нас здесь пока все благополучно, занятия идут все тем же порядком. За эти дни при хворости много про вас думал. Ведь я, мамок, страшно люблю тебя и ребятишек и чувствую себя здесь одиноким... Сходить еще не пришлось к Лёне и Иосифу Васильевичу. Теперь еще зубы побаливают, хочу лечить. До свидания, милая. Твой хныкалка, кашляй Василий.
Маленькой Дуняшке письмецо от папы. Спасибо, дорогая дочка на твоем письмеце. Я его читал с удовольствием, а так же очень рад, что ты помогаешь маме и возишься с Володенькой. Ты ведь умная девчоночка и добрая и впредь подсобляй маме, за это я тебе куплю и привезу большую шоколадную конфету. За меня поцелуй Володеньку и вели ему быть послушным мальчиком и не рёвой. До свидания. Твой папа».
«Москва 11 мая 1916 года. Милая дорогая Дунёк, проводив тебя, довольно рано добрался до казарм и лег рано спать. На другой день был годовой праздник. Я с 4-х часов пошел смотреть на гулянье, были сначала солдатские разные игры с призами, смотреть было интересно; в 7 часов ставился концерт, устроена была небольшая сцена, выступал фокусник, пели хором и соло недурно. Играли на мандолинах и гитарах, и плясали, а под конец показывали картины кинематографические; смотрел до 10 часов вечера, всё еще не кончили, время прошло незаметно. А вчера и сегодня идет дождь. Пришел Кирилл, и заболтались до 11 час., пора и спать. Чувствую себя в кругу массы солдат как-то приподнято, как будто участвуешь в происходящих мировых событиях, и это облегчает положение. Особенно это почувствовал на празднике в батарее, когда собралась вся бригада, при свободном гулянии без строя и команд. А народ, посмотреть всё какой здоровый, цепкий и на всё способный и всё простые солдаты, есть такие ловкачи, что приходится удивляться. Ходил больше один, наблюдал со стороны. Как-то ты доехала, милая, до Шуи? Как чувствуешь себя? Хорошо ли погостила? У тебя все старые переживания, люди все старые встречаются, не захватывают тебя новые впечатления, не так, как меня. Не тоскуй, постараюсь к тебе приехать через месяц. Целую ребятишек и шлю им солдатский привет. Тебя крепко-крепко целую. Твой Вася».
Москва, 21 ноября, отрывок из письма...
«Сижу в батарее, подрабатываю кое-какие дела, а завтра еду опять за посылками и весь день пробуду на ногах, а потом на раздаче солдатам: печь начали хлебы из купленной мною муки. Хлеба оказались хорошие, объявили цену в лавке 10 коп. за фунт, так что моя покупка не прошла даром. Однако солдаты, пользующиеся дешевкой, а то цена до этого была по 16 коп. фунт».
Васю стали посылать за покупкой муки.
«Москва 10 декабря 1915 г.Милая моя Дунек, позавчера получил твое письмо. В приют Лебединской муки советую дать мешок, а об остальной, пожалуйста, не беспокойся, для своего обихода полагается иметь годовой запас, да, кроме того, тебе придется дать кое-кому, и потому кроме добра ты своим запасом никому не сделаешь, а потому, пожалуйста, не бойся. Если кто спросит, скажи, что муж заготовил для семейства. Твой Вася».
Вот мое письмо. 13 декабря и год не поставлен. «Милый Вася, у Наташеньки жар прошел совсем, и горло зажило. Когда тело начнет шелушиться, тогда только я уверюсь, что у нее была скарлатина, а Александр Андреевич утверждает, ему больше знать; сижу с Наташей взаперти. У меня нет, нет, да сердце кровью обольется при мысли, что кто-нибудь еще может захворать и сильнее. Вот Володюшку не заставишь полоскать горло, и он не дается смазывать. Наташа захворала с 7-го на 8-е в ночь, стошнило ее и заболело горло, вот уж 6-й день идет. Говорят, что гимназии скоро распустят, в городе много скарлатины. Милый, милый Васек, приласкаться бы к тебе немножко и всплакнуть. Спасибо тебе за письмо от 10-го, меня всегда успокаивают твои письма. Вчера дворник купил березовых дров по 39 р. за сажень – тройник. Хотел завтра прийти печник, заняться печкой. Что это было в Москве два дня, о чем запрещено писать в газетах? (Я прочла это в «Русских ведомостях»). Ребятки все веселенькие, гляжу на них из окошка; у Володюшки все ухватки солдатские, только голосок нежный. Вчера сгорела мастерская столяра Смирнова. Дай тебе бог всего хорошего. Твоя Дуняшка».
«Москва 5 февраля 1917 года. Милая моя, дорогая Дуничка. Твое письмо одно получил. Еще только неделя прошла, как я приехал, а уже не прочь бы с тобой увидеться. На этой неделе кроме Лени никуда не ходил. Людей в батарее мало, поэтому посылок и переводов шлют меньше, да и помощник у меня стал помогать, кое-что поделывает. Больше читал газеты и один шелобродил. На лице у начальства я ведь – трус. На воле холодно и вьюга, идти никуда не хочется. Дубликаты на муку, купленную мной, получили, и мука скоро придет, а Балабонина вагон уже пришел и уже начали его. В городе большие хвосты у булочных и мясных лавок, да при таком-то холоде. Купить хлеба стало большим трудом для горожан, что-то дальше будет. Тебе советую купить постного масла, не дожидаясь поста, а то и с этим продуктом будет тяжело. В подвале у меня не холодно, укутаюсь двумя одеялами, да шинелью, таково тепло и сплю без просыпу. Разговоров у солдат на экономические темы никаких нет, только бы каждому не попасть на позицию. Но большинство думает, что война летом должна кончиться. Завтра еду на Главный почтамт за посылками, значит, день пролетит быстро, так как туда приходится ездить 5-6 часов. Масленицу придется проводить здесь, отпуска запрещены. Кланяюсь ребятишкам, крепко целую тебя и вспоминаю. Твой Вася».
«13 февраля 1917 года.Милая Дунёк, здравствуй. От тебя было письмо с заявлением по подоходному налогу, но в нем было мало написано. Ты как будто немного нервничала. Я провел неделю неважно, дел было мало, время шло туго, невесело. Тебя вспоминал, хотелось бы хоть немного поговорить с тобой, но ведь совестно сознаться, что через три недели уже начинаю скучать о тебе. Вероятно, в понедельник схожу к Лёне, проведаю, как они живут, как съездили домой и что видели. Вагон муки, купленный мной, пришел только сегодня, и перевезли его тут же. В батарее нового ничего нет. Предполагаются большие формирования. Относительно поездки моей в Самару еще не известно, но думаю, что на следующей неделе отправят. Мамок, пиши, не надо ли чего прислать. Как-то вы привыкаете без водопровода, а дров покупай, чтобы на лето хватило свободно. Пожелаю тебе доброго здоровья и на душе спокойствия. Крепко тебя целую. Ребятишкам и Володиньке по большому поклону. Твой папок».