(романтический эскиз для вдохновениезависимых)
[Пню, Гераклу и тарелке с цветочным узором – трём единственно реальным героям – посвящается.]
Ей было семнадцать. Звали её Алина. Она училась на живописном отделении. И она наслаждалась пнём.
Прямо в эту минуту она смотрела на пень и наслаждалась. Восхищалась, восторгалась и даже приближалась к экстазу.
Это было откровение красоты и божественности природы. Этот пень, окружённый травой и бликами, залитый солнцем. Эти невероятно яркие, свежайшие цвета просто завораживали. Просто взрывались силой духа и озаряли, преобразовывали грубую, безликую, безвдохновенную материю. Это был момент, когда реальность достигает своего абсолюта и чистоты. И его удалось хорошо разглядеть. В деталях. И запомнить.
Она просто вся была пропитана этим пнём. И этим восторгом жизни мира! Этим совершенно невозможным и нереалистичным реализмом.
Ей удалось очень точно изобразить этот пень. Это было здорово. Такое удаётся крайне редко.
***
- Таких химических оттенков в природе не бывает, - говорил профессор. – У нас реалистический пейзаж. Всё остальное выполнено неплохо. Но пень выбивается стилистически, слишком раздроблен живописно и абсолютно нереалистичен. Ну, четвёрку я поставлю. С минусом. Но это с натягом. Будьте внимательней к натуре!
Алина стояла и кивала. И не плакала. Она уже была слишком взрослой, чтобы сейчас разреветься. Не впервой. Ничего неожиданного и удивительного.
И не поспоришь. Её лицо и фигура выражают непримиримое несогласие.
Всё подмечено - точнее не определишь. Пень действительно стилистически выбивается. Всё вокруг пня– пошлая вынужденная мазня, образец тоски и неумения обращаться с красками.
Но он же профессор. Уж он бы должен понимать. Да, хоть трояк, пейзаж вокруг, это действительно полное убожество. Но за пень?! Ничего реалистичнее она ещё не писала. Неужели он за всю свою жизнь не видел ничего подобного? Он же тоже художник! Талантливый и опытный.
Какое горькое разочарование в человеке… людях. Уж если даже он…
Алина стояла и послушно кивала. Делала смиренный и серьёзный вид. А сама вся кровоточила от ран, наносимых тысячами осколков разбитого в дребезги сердца.
***
Ему было шестьдесят четыре. За свою более чем тридцатилетнюю педагогическую карьеру он видал и перевидал студентов всех форм, видов, степеней одарённости и бездарности, чудачеств и заскоков. Всевозможных коллег и педагогов он повидал на своём веку ничуть не меньше. Удивить его нельзя было уже абсолютно ничем и никем.
***
После инцидента с пнём, ей почти полтора месяца удавалось быть тошнотворно банальной и правильной в том, что она изображала. Профессор даже как-то очень сердечно и искренне похвалил её драпировки. Это было почти приятно. Она писала их за один вечер, ей никто не мешал: она была примерной ученицей и вовремя сдавала работы, но на неделе не могла воспользоваться мастерской в университете, потому что должна была успеть сходить по врачам. Поэтому получились они легко и убедительно.
***
В ней чувствовался талант. Во всём. Даже в том, что она делала плохо, талант нагло маячил. Но он был такой безудержный, неотёсанный, бессистемный, бесцельный. Она совершенно не умела соизмерять его с художественным мастерством, с навыком. И совсем не желала этому учиться.
Как ему казалось, он в юности всё же не отличался такой горячностью и не воспринимал всё так остро. Но детки с таким характером ему уже не раз встречались. Он старался не создавать конфликт. Но в его обязанности всё-таки входило быть для них, для всяких разных, педагогом. Хотя бы время от времени.
Что они себе думают, эти юные дарования? Вы же делаете это профессией. А там у Вас одна дорога: портреты и декоративные панно для богатых заказчиков. Думаете, они оценят, что Вы новый Малевич? А если вы не будете зарабатывать, то никогда не организуете себе авторскую выставку. Да и там, цель-то, продать. На худой конец, выслушать похвалы публики, хотя бы знакомой публики. Кто-то другой тоже не будет за вас хлопотать по причине таланта. По любой другой причине, возможно, а по причине таланта - нет. Много вас таких, на всех спонсоров не хватит.
А оценят и купят, только то, что способны понять сами. Оригиналов мало. В нынешнее время портрет должен льстить так, чтобы переплюнуть фотошоп. А панно должно быть либо в стиле, кого-то, кого уже распиарили для идиотов, либо предельно и банально привычно, для того, что видят их глаза. Вы что же думаете, они видят так, как ваши? И не надейтесь.
Всё, что вы сможете себе позволить большую часть своей творческой жизни, это техническая изощрённость. Дурак её не заметит, но она поможет обмануть его взгляд так как вам того нужно, а специалист оценит ваше мастерство.
А дух оценке не подлежит. Всё слишком субъективно.
Да, я к шестидесяти четырём, уже почти лишился своих юности и вдохновенности, даже пусть не самых выдающихся. Да, неотёсанность и одухотворённость Алины меня даже заставляют ревновать и завидовать, но и вполовину не так сильно, как раздражают наглость и бездарность Семёна.
Парень такой же неотёсанный и ленивый в учёбе, только ещё и разбалованный нахал. Он-то как никто другой понимает, что есть клиент и как ему угодить, а так же, как выиграть в любом конкурсе. Хоть ещё нет и девятнадцати. Он уже продаётся. В плане коммерции талант у него феноменальный! И самомнение. И этот говнюк путает таланты художественный и коммерческий. Точнее не путает, а просто уверен, что художественного в природе не существует. Господи, пошли мне возможность, хоть раз поставить ему неуд… Хотя такому поставишь, как же… У него всё правильно, всегда. Технически не шикарно, но и больших оплошностей нет, а бездушность оценке не подлежит…
Или вот три девочки и Павел. Старательные аккуратисты. Немного таланта и много труда. К вам я отношусь с нежностью. Вы-то всегда старательно и благодарно слушаете критику и исправляете, исправляете. Медленно, без невероятных взлётов и падений, но кто-то из вас вырастет и очень может быть до мастера, которого назовут великим. К вам я отношусь с нежностью и немного с жалостью. Жалость к вам за вашу исполнительность и правильность, которые меня тоже раздражают.
Все вы разные, Павел осторожен, он не раскрылся и по натуре «серый кардинал», Ольга перфекционистка во всём, у неё всё должно быть идеально, Евгения, самая старшая в группе, по природе аккуратный, уравновешенный, самодостаточный человек, а Вика просто больше ничему научиться и не смогла. И кроме Вики, все дружно не могут терпеть Семёна, а он никого не может терпеть, поскольку не достаточно глуп, чтобы не замечать презрение более одарённых людей.
***
Так вот, почти полтора месяца, Алине удавалось держаться в границах обыденности, пока на рисунок им не поставили гипсового Геракла.
В тот день у неё и так было уже какое-то состояние из ряда вон… И вот теперь она смотрела на этот гипсовый образец и постепенно начинала ощущать усилие, которое текло по героическому телу, эту растущую и распирающую мощь. Тут и стукнуло ей в голову вдохновение, и она начала рисовать, изображать эту самую пульсирующую мощь.
Неожиданно кто-то восторженно ахнул, вырывая Алину обратно в бренный мир, и прошептал «Смотри, как здорово!». Это была Ольга. Алина смутилась от такого комплимента. У Ольги была лучшая во всей группе, если не на курсе, техническая школа. Она была человеком вдумчивым, тонким и подлинной интеллигентности. Мнение таких людей, действительно дорого.
И вот профессор пришёл проверить их успехи…
***
Профессор уже давно не старался быть для студентов каким-то особенным. Когда-то в начале педагогической карьеры он тоже был идеалистом. Из первого ВУЗа он уволился сам, гордо задрав нос, не предав убеждений. Но резко пересмотрел свою жизненную позицию, когда его в первых рядах попросили из третьего ВУЗа в период сокращений штата, а уже надо было кормить жену и грудного ребёнка.
Сначала он думал, что жертва чудовищная, но позже заметил, что чужие дети растут и вырастают и даже дорастают и становятся, в сущности, независимо ни от своих способностей, ни от его усилий. И смирился.
***
Так вот, профессор пришёл проверить их успехи.
Он уже уверился, что сегодняшний день пройдёт скучно и спокойно, пока не встретился лицом к лицу с Алининым творением. Одновременно он испытал и шок, и восторг, и зависть, и… раздражение, что все его эмоции вызваны технической халтурой. Однако все эти мысли обогнала и погасила другая. Он понял, ему придётся сделать то, после чего студентка его возненавидит на всю жизнь. То, чего ему делать совсем не хочется, потому что, по выразительности – грандиозно. Но ему всё равно придётся. Работы могут проверить коллегиально, и технические ошибки увидят все, а до выразительности дела никому больше не будет. Встанет вопрос, почему он не объяснил необходимость исправлений.
***
Всё, что она почувствовала, то это закономерность во вредоносном влиянии вдохновения на соответствие формальностям. И какую ненависть вызывает это несоответствие у бездарностей.
Оценку она получила гораздо лучше, чем ожидала, но разве это могло искупить то горе, когда работа погибла на глазах, и безвозвратно.
Её робко пытались ободрить одногруппники, но толку-то.
- Да, всё нормально, - отвечала она.
Вот так вот. Это было много хуже и больнее, чем та история в начальной школе… Им задали нарисовать тарелку с цветами, и у неё получилось исключительно изящно, абсолютно самостоятельно. А вкатили четыре, сказав, что мало цветочков. Или просто решили, что работу делал взрослый, кто знает. Зато за однотонную, кое-как навозюканную кисточкой берёзу на следующем занятии она получила отлично. Просто песня человеческой безвкусице.
И это было намного хуже, чем с пнём. Пень остался, как был. И ей он по-прежнему нравился.
А эта работа просто была уничтожена у неё на глазах. Без огня и пламени, без кандалов и ружей, самым простым ластиком и карандашом. И она всё равно ничего не могла поделать.
Алина почувствовала, как по ней медленно, но неотвратимо разливается холодное равнодушие…
***
Профессор вернулся на кафедру недовольный всем.
Там собрались и многие другие преподаватели. Вперемешку с другими проблемами, многоголосый хор обсуждал и нынешний первый курс.
- Очень, очень талантливые ребятки…
- Нет, не смогу в командировку в ноябре, конференция же будет… Отправьте кого-нибудь другого…
- Ребятки как ребятки. У меня четвёртый вот опять отмочил. Я от них поседею скоро…
- …перенести пары второго курса со вторника на среду, у меня накладываются с другим факультетом.
- Ой, с третьим курсом так приятно работать!
- (кто-то шёпотом) Да там все дураки. Вот тебе и приятно с себе подобными.
- Вот на первом курсе, хотя бы Семён серьёзный и перспективный. А остальные какие-то безынициативные как амёбы, и мямли. Ужасно.
- (шёпотом) Не всем же быть выскочками. (в полный голос)Подготовка там у всех не слабая. Не речи ж им с трибуны толкать?
- Современный художник должен и с трибуны уметь выступать!
- (шёпотом) Зато рисовать уметь, необязательно.
- Ну, зачем так категорично. Ещё Павел есть. Ольга с Евгенией… Ну, Алина действительно забитая какая-то…
Сколько людей столько мнений. Все понемногу разбирают любимчиков, если кто-то ещё не определился.
Ох, сдаётся ему, сюрпризов дети им преподнесут немерено. Надо же, Алина – забитая. Вы две бездетные теоретички (прости Господи, грешно над этим смеяться!). Вы не видели, как она работает. Иногда бумага обугливается и старается спастись бегством. Да это настоящая невзорвавшаяся граната без чеки. В любой момент и в любом месте.
- Профессор, что скажете? Вы их лучше знаете.
- Так Вам скажу, Игорь Всеволодович, Ваш четвёртый, когда был первым, таких надежд не внушал.
-Ах, да. Не забудьте, Валентин Георгиевич, - прервала повисшую паузу декан. – Надо к концу месяца сделать выставку в холе. Будет День открытых дверей для учащихся школ. Что-нибудь посовременнее. На тему пространственных экспериментов. Это срочно, хоть вне плана, но очень важно.
Тут же все разговоры прекратились и все бросились срочно заниматься «другими неотложными делами».
- Да-да, – ответил он.
И отметил про себя: «Так в приказе ректора Академии Художеств, наверное, и сформулировано, «что-нибудь посовременнее и на тему пространственных экспериментов»».
***
В тот же день, вечером покидая кафедру, профессор стал свидетелем замечательнейшей сцены.
Его студенты – студенты класса живописи профессора Агашева - сидели в коридоре. Семён хвалился каким-то очередным собственным достижением. Тут в их кружок влезли студенты другого руководителя:
- Какие мы популярные! Выставка в туалете, выставка в буфете! А диплом участника выпишут на грязной газете!
- Нет! До туалета он не дорос! Куда ему до концептуализма! Это он подал заявку на конкурс рисунков учащихся детсада!
Семёна насмешки, как ни странно, очень сильно уязвили.
- Сёмочка, не слушай, ты талант! – шепчет Вика.
- Завидуйте молча чужому успеху! – неожиданно мощным взрослым тоном отрезала Алина, - И вам никто не мешает! Только сами-то и на это, видать, не годны! Куда вам, до уровня детсадовской малышни! Размечтались о высотах примитива!
И уже тихо обратилась к Семёну:
– Не обращай внимания. Пусть злопыхают, известные рукожопы и бездарности. Ты молодец. У тебя эта штука получилась весьма внятно и экспрессивно. Не бросать же проект на полпути, было бы из-за ЧЕГО.
И она говорила серьёзно, а остальные одногруппники её поддержали. Вот тебе и «дружно терпеть не могут».
Тут-то он и понял, что ничего таки не понял о своих новых студентах за это время. Однако, слегка утешало, что не понял он чуть меньше, чем все остальные. Не зря он был уверен в сюрпризах. Та же Алина гораздо прагматичнее и рассудительнее, а Семён намного более самокритичен, чем они оба считают нужным показать публике, или, может быть, даже сами об этом подозревают.
Вдруг он вспомнил, как попал на лекцию декана, когда она чихвостила группу за непринесённое, что-то там. Вот, что тогда прятал Семён. Он один подготовился, но если бы сознался, остальным таки вкатили бы неудов. А так удалось настоять на своём, что задание забыли задать. Хорошо, что профессор их тогда не спалил. Так госпоже декану и надо, значит, такое было задание.
Профессор усмехнулся собственной ребячливости.
***
Лифт опять не работал. Или кто-то держал его для погрузки. Валентин Георгиевич пешком преодолел все четыре лестничных пролёта до квартиры. Не в первый раз порадовавшись, что не приходится преодолевать десять. Хотя на сей момент придавала сил лишь лелеемая мечта, что утрата функциональности лифта последнее испытание на сегодня, и можно будет погрузиться в безмятежность домашнего вечера. Возможно, даже завершить последний свой лирический пейзаж…
Валентин Георгиевич отпер дверь своими ключами. Жена теперь, как ушла на пенсию из своего КБ, всегда в это время была дома, иногда принимая гостей с работы, однако дома, но многолетняя привычка всегда пересиливала.
- Кто там копошится? Это ты, Валя? – донеслось из кухни.
- Угу.
- Кефир не забыл купить? – супруга выглянула в коридор. – Или как всегда?
- Не забыл. И даже хлебушек.
Нина Павловна улыбнулась:
- Вот молодец! Давай заберу продукты. Сегодня ты весёлый. Вижу, тебя прямо распирает. Что интересный курс?
- Да, пожалуй, заскучать не дадут. Но до наших собственных им всё равно далеко...
- Артём прислал открытку.
Профессор ничего не выронил из рук, только потому, что уже положил и портфель и пакет. Его мысленный взор нарисовал, как по лелеемой мечте проносится стадо взбесившихся носорогов.
- Он - что?.. – переспросил Валентин Георгиевич, мысленно прощаясь с безмятежным вечером. Может быть, это выглядело эгоистично, но он прекрасно понимал, что уже не соберёт в себе достаточно душевных сил, спокойно пережить новость. - А позвонить?
- Я тоже удивилась.
- Это же так не современно - открытка!
- Пишет, что телефон зарядить не может, напряжение слабое.
- Всё равно удивительно. Мало того, что он вспомнил о существовании почты, так это ведь ещё надо суметь адрес на конверте написать от руки!
Она рассмеялась, но скорее нервно, нежели весело:
-Ох, юморист. Паясничаешь, а сам разволновался так, что сейчас опять давление подскочит. Я же вижу.
- Подчерк-то его? А то мы ведь и подчерк не узнаем. Мне кажется, я его каракули последний раз видел лет десять назад.
Она продолжала посмеиваться:
- Ой, насмешил. На почитай, что пишет. Интересно, что ты придумаешь по тому поводу, что даже ни одной ошибки нет.
- Кто-то писал под диктовку. Если вообще от него. Выкуп не требуют?
- Нет. Возьми у телефона. Читай, я пока поставлю чай.
Профессор с величайшим опасением поглядел на строчки, попутно залезая в домашние тапки и направляясь на кухню. По мере чтения, он становился всё более задумчив.
- Скажи, тебя данная форма выражения заботы о душевном спокойствии престарелых родителей так же встревожила, как и меня, или у меня старческая паранойя и мне не стоит изливать её во все стороны? – спросила жена, когда, по её мнению он должен был окончить чтение.
- Мгм, - выразительно отметил Валентин Георгиевич, восседая за кухонным столом. – Встревожила. Давай обсудим.
- Когда он связался с этой группой, и когда уезжал, на гастроли. Он что кричал? Что это передовая позиция моды и будущее музыки. Что самые крутые столичные клубы будут у их ног. А мы старые, отсталые и безграмотные, - дотошно перечислила Нина Павловна, кода её прорывало высказаться, она могла сыпать словами бесконечно.
- Да, весьма яро это декларировал, - рассеянно подтвердил Валентин Георгиевич.
- Почему письмо из деревни Кубино? – требовательно спросила она мужа.
Они помолчали глядя друг на друга.
- Сдаётся мне, - прервал паузу профессор, под вопросительным взглядом жены ощущая себя студентом, проваливающим госы. – Что покоряют они тамошнюю сельскую дискотеку. Не завидую. Жёсткая аудитория.
- Зато, вроде бы, объясняет, почему телефон у него не заряжается, - несколько смягчилась Нина Павловна.
- Да. Это немного проясняет ситуацию с открыткой…
- Далее он пишет, что директор там «свойский парень и гениальный спец по тату»… Подозреваю, что заработок им выдадут татуировками…
- А не всё ли равно. Пирсинг мы уже пережили, - Валентин Георгиевич из последних сил старался сохранить мужское хладнокровие.
- Пусть хоть весь разрисуется, лишь бы заразы при этом не подцепил! – воинственно отрезала жена.
Потом тяжело, обречённо вздохнула:
- Я тебя напугала, да?
Внимательно изучив супруга и убедившись, что до необходимости первой помощи пока дело не дошло, она опять вздохнула, махнула рукой и продолжила делиться накипевшим на душе:
- И телефон дирекции или клуба написать не догадался, грамотей? Или не захотел? Неужели в наш век там даже стационарного телефона нет?… Всегда была человеком без воображения, но материнство творит чудеса. Успокаиваю себя, но всё это яркими цветными картинами стоит у меня перед глазами. И не только это. Я, пожалуй, тему не разовью. Разнервничаешься больше, ещё тебе скорую вызывать придётся.
И в завершение, Нина Павловна грустно добавила:
- Хоть написал, что через две недели будут в другом месте и связь восстановится. И то спасибо. Значит, должен со дня на день позвонить. Пока-то открытка дошла.
Опять помолчали. Намного дольше, чем прежде.
- Ты думаешь, зря я тогда, не похлопотал в связи с армией? Может, будь он у нас под присмотром… - тихо-тихо спросил жену профессор.
Нина Павловна изменилась в лице. Плохо скрываемое волнение и деланная сердитость резко сменились горечью и состраданием. Она подошла и обняла его в утешение:
- Не надо опять об этом. Пережили, и Слава Богу. Сколько ты будешь себя винить? Даже я тебя давно простила. Он сам прогулял вступительный экзамен. Специально. Ещё и заявил, что ты ему другой устроишь, раз тебе это надо. Ты ведь хотел помочь ему учиться. Понимаю, почему ты вскипел.
- Зато потом, после общения с военкоматом, сразу стал послушным. Клялся, что исправится. Но я уже ничего не хотел слышать. Решил доказывать нерушимость своего отцовского слова…
- А потом он вернулся, такой возмужавший…
- И в первый же день пошёл и сделал пирсинг. Как вообще, после службы в армии можно было захотеть сделать пирсинг?! … А нам осталось лишь смириться…
Жена мельком улыбнулась, не удержалась от искушения поддеть его:
- По тебе и видно, как ты смирился и пережил. По сей день вспоминаешь… Согласись, это были мелочи, по сравнению с тем, что мы переживали, пока его дожидались.
Она отвернулась к плите.
- Не плачь, только, - поспешно вставил Валентин Георгиевич, понимая, что и его охватывает воспоминание о пережитых ежедневных страхах. - Не слишком ли ему дорого пришлось купить право на своё мнение и свободу? Не слишком ли они из-за этого вскружат ему голову? Так ведь и продолжает болтаться. То одно, то другое бессмысленное и сомнительное предприятие…
- Теперь уже ничего не поделать… Пей чай, остынет… Не преступник, не больной, пусть не миллионер, но себя содержит. Одним словом, Слава Богу!
- Позвонить что ли?
- Уже. Не доступен пока абонент. Ты тоже часто-то не набирай. Увидит пропущенные, решит, что я перепугана, а ты рассержен, опять не позвонит.
- Ерунда. Хотя мы действительно перепуганы. Раз ничего не поделать, что теперь, молча сносить инфаркт?
- Родительская доля.
- Обычно моя реплика.
- Не жадничай. Тебе должно быть приятно, когда тебя цитируют, даже если не ты первоисточник. Может, ужин накрыть?
- А Елена, почему не дома? Десятый час? Думал, её дождёмся.
- Она после работы поехала путёвки выкупать. Она уже звонила, что едет из центра.
- Путёвки? Ах, да. Девичник на Гоа. Неужели она всерьёз собирается замуж за этого своего коллегу?
- Не похоже, что она пошутила.
- Нет, у меня и в мыслях не было. Она шутить не умеет в принципе. Однако такая торопливость ей тоже не свойственна. Всего-то четыре месяца знакомства.
- Не забудь, пятнадцатого у нас встреча с родителями жениха.
- Ага, поэтому у меня там пометка, ничего не назначать… Не смотри так! Я ничего не назначил. Я буду. Но куда такая спешка? Родителей ещё не представили, а уже закупают путёвки для девичника. Не узнаю её.
- Заранее – дешевле. Не о медовом же месяце пока речь.
- Ещё бы! Ниночка, он же ещё больший зануда, чем она! Только с самомнением. Ладно, я для неё не авторитет, человек несерьёзный, что-то вроде шута и бездельника. Но ты поговори с ней на этот счёт, твоё мнение она ещё иногда находит разумным.
- А потом мы будем виноваты, что она замуж так и не вышла?
- Да. Куда не кинь, везде клин. Может пусть лучше помучается семейной жизнью.
- Признайся, тебе он не понравился не из-за занудства и самомнения, а из-за истории с подписями.
- Признаюсь, это сыграло роль. Хотя всё взаимосвязано. Это же он в министерстве продавливал и её изо всех сил подбивал подписать то противоречащее научным методикам разрешение.
- А ты заявил, чтобы твоей фамилии под этим не было! И так громогласно, что все соседи теперь знают позицию профессора Агашева по этому вопросу. Даже те, кого вопрос не интересовал.
- Ладно, хоть послушала. Делает бюрократическую карьеру - пусть думает, что подписывает! – с несколько преувеличенным возмущением отрезал профессор.
Опять помолчали.
- Нина, а она за него замуж собралась не чтобы фамилию сменить и всю эту ересь поддерживать с ним за компанию?
- Не выдумывай. Елена слишком разумный и рассудительный человек. Я это поняла, как только мне в роддоме её дали на руки… К радикальному эпатажу относится с презрением. Она не Артём. И к тебе она в профессиональных вопросах прислушивается. Зря ты так. Она может постоять за себя и своё мнение и дома, и на работе. Но вот он действительно скользкий тип. Я поговорю с ней. Лучше бы, конечно, ты. У меня не хватит сил её переубедить. Прислушиваться-то она ко мне прислушивается, пока наши мнения не расходятся. А силы воли у меня недостаточно в споре с ней настоять на своей позиции.
- Я её, когда впервые на руки взял маленькую – испугался, такая суровая. Знаешь, она его воспитает. Он человек недалёкий, но не злой… Лишь бы не путали семейную жизнь с работой. Тут им действительно будет не просто… Мы только лишний раз предупредим. Вместе. Деликатно. За ужином, когда вернётся. Или за завтраком.
- Ладно, Витя.
- Себе тоже чаю налей. Сядь, вместе хоть посидим. Всё крутишься у плиты. Я тебя опять заставил нервничать. Не слушай моё ворчание. Не накручивай себя. Это всё от неожиданности.
- Постараюсь.
Представляя необходимость грядущей деликатной беседы с несгибаемым, подобно танку, родным ребёнком, профессор не только окончательно распрощался с мечтой о безмятежном вечере, посвящённом умиротворяющему искусству, но уже прикидывал, сможет ли обойтись без успокоительного и снотворного. Или нет. Конечно, нет. Сейчас выпить лекарства или на ночь, когда очередной вечер в семейном кругу будет пережит?.. Ни для кого не было столь сложно и безнадёжно сформулировать и донести мысль, кроме как до собственных детей. И ни в каком ином случае это не являлось столь важным и необходимым.
Профессор уже больше двадцати лет не питал любви ко всяким экстравагантным, эмоционально насыщенным и изощрённым формам искусства. Всего этого ему сполна хватало в его обывательской и тусклой жизни. А вот безмятежность, была мечтой…
***
Спустя три недели настала пора принимать работы. Что-то они там на эти «открытые двери» понамалевали. Начало было заупокойное. От результатов профессор тоже многого не ждал. «Ладно», - подумал он, - «пойду смотреть, благословясь».
Лучше всех получилось у Вики. Действительно сюрприз. Действительно получилось отменно. Он её долго искренне расхваливал.
Так, ладно Павла с Ольгой пережил без потрясений, тоска. Ожидаемая тоска. Какое задание, господин профессор, такой и результат. Извольте быть последовательны в своём мнении.
У Евгении кислятина.
У Семёна… Это ж надо… Как жаль, что не придётся ставить отметку!
- Наверное, из-за работы не успели? – участливо поинтересовался профессор. Семён покраснел до корней волос. – Начали-то как всегда, неплохо, но дальше обдумывать времени не было, я так смотрю… Но неплохо – неплохо. Так, а вы меня чем поразите?...
О! Это было так бездарно, так бездарно! Что просто не могло быть случайно! При её-то чувстве пространства и колорита. Это была явная месть за Геракла. Это было так неописуемо бездарно, что профессору оставалось только покивать и пройти мимо без комментариев.
- Угу-угу. Все молодцы. В целом у всех неплохо с этим экспериментом вышло. Я даже доволен… Это будет нужно для выставки на Открытых дверях для школ. Сейчас займёмся развеской.
Он произнёс это, и увидел, как меняются лица кое-каких студентов, как на них появляется…
К его великому счастью, ему не нужно было оценивать эти работы, и никто их оценивать не будет!
Он всех похвалит за старания.
И всё это вывесят на обозрение.
Так вам и надо, два моих главных разгильдяя!
Вот Вам Ваш крест на Голгофу. Ещё и самим развешивать.
Вот тут-то вы и поймёте, что такое труд в искусстве. Каждодневный, утомительные, неинтересный. Зачем он нужен. Вот вам и самое страшное наказание. Стыд. О, да! Вы прекрасно понимаете, как плохи нынешние ваши работы. И то, что именно это должны будут увидеть другие. По этому глупому заданию будут судить о вашем мастерстве и таланте! Вам будет за это стыдно всё то время, пока они будут выставлены. Да, конечно, большая часть немногочисленных зрителей внимания не обратит, ничегошеньки не поймёт, но вам-то всё равно всё будет понятно и стыдно.
Вот вы и упустили возможность доказать миру, что вы Новые Малевичи или круче. Каждую, самую противную и бессмысленную работу надо делать хорошо, только тогда другие поверят, что ты мастер. В искусстве, этой нудной работы ещё побольше, чем где бы то ни было. А если её не делать, то это гораздо сильнее бросается в глаза, чем, например, невымытый уборщиком один раз подъезд.
И грустно мне, и смешно из-за Вас.
***
Они шли вдоль берега. Утро выдалось погожее. Встретились они на дороге к учебному корпусу совершенно случайно.
Профессор шёл на День открытых дверей без всякого настроения.
Проходя парк, встретил Алину. Она была нервная, хотела незаметно исчезнуть, но он поздоровался.
- Здравствуйте, - ответила она и бросила взгляд в сторону в поисках повода разминуться.
Желанный поворот остался позади, вместе с единственной уважительной причиной, идти раздельно. Просто пускаться наутёк было несколько странно.
Она брела молча.
Он мог бы не начинать разговор, не вызывать конфликт и битву. Его мнение было сейчас абсолютно непрошенным.
- Вы очень презрительны к материальному миру.
- Угу.
- Бумага – материя. Холст – материя. Краски – апогей материи. Вы от неё никуда не денетесь. Хорошо. Пусть для Вас высший смысл искусства – это чистый дух. Но как ни крути, Вы приглашаете в мир своего духа других. И для этого необходима «дверь». Они хотят дорожку, дом, дверь, коридорчик – и чем они подробнее, тем проще понравиться. Хорошо, Вы не согласны всё это давать, не согласны обращаться к широкой массе. Но хотя бы дверная ручка нужна, чтобы избранные могли заметить, потянуть и войти. Вам понятна моя образность?
- Понятна, - кивает она, низко опуская голову. На фоне грядущего сегодняшнего позора, чересчур прямолинейно. Уж не настолько она бестолкова, чтобы выслушивать ещё и вербальную версию урока. Это все читается в её лице и фигуре. На самом же деле, она вся медленно и мучительно перевоплощается в слух, разрываемая тягой к познанию и болью в незаживших душевных ранах. И рада бы не слышать, и не может не слушать, жаждет убедиться, сама не представляя в чем именно.
- Боюсь, что пока не очень, - кивает профессор. Он сделал попытку, но, похоже, как всегда впустую. Что ж, он попытался выполнить свой наставнический долг, облечь свои мысли в доступную конкретному разуму форму, не первый и не последний раз подобная попытка не удалась. Они никогда не понимают. Сразу. Теперь можно с чистой совестью опустить руки и оставить всё на волю провидения. От него больше ничего не зависит. Он тоже отвернулся.
Они вышли к берегу. Он стал наблюдать за водной гладью. За сменой растительности на берегу. Даже затылком улавливая её звенящее напряжение, из-за которого совершенно неясно, слушает она или нет, хочет немедленно уйти или ждет.
Погода обещала быть прекрасной весь день.
Они шли по берегу. И тут профессор вдруг почувствовал, что не сможет. Не сможет стать тем, кто научит её убивать талант и вдохновение. Да, будет кто-то другой. Обязательно. Неизбежно. И очень скоро. Но только не он.
Только, как?!
Теперь, когда почти бесповоротно поздно.
Они проходили как раз в том месте. И перед его взором предстал ответ. Профессор остановился. Алина удивлённо замедлилась. Отсутствие рядом вынужденного попутчика заставило её обернуться, узнать, в чём дело, вдруг, можно и нужно срочно удалиться одной. Профессор всего лишь стоял в паре шагов позади и, смотря в сторону, заметил, совершенно не заботясь о составлении логической связи с предыдущим монологом:
- Вот твой пень. С освещением сегодня так же повезло…
И в ней всё полетело вверх дном.
- Ну, что ж ты будешь делать… - оборвал профессор свою мысль, повернувшись, потому что услышать его слова дальше никто бы не смог.
Из глаз Алины против её воли брызнули слёзы, и она разрыдалась всем своим существом, как получается, обычно, только у совсем маленьких детей…
Тут не нужно было утешать. Это была великая радость. Радость художника, который оказался понят.
***
А профессор, в порыве душевного подъёма, ощутил себя на те двадцать восемь, когда его недвусмысленно попросили из второго учебного заведения, за участие в студенческой пьянке, на которой он даже и не напился, в ту пору он тоже только обрадовался очередным горящим мостам…
За всю многолетнюю преподавательскую карьеру, ему лишь в третий раз удалось донести нечто такое, крайне важное, чему он и сам не нашёл бы точного названия. Лишь в третий, хотя он искренне старался сделать подобное ещё, по меньшей мере, сорок раз… Конечно, не это являлось существенным и насущным, но это неимоверно воодушевляло, совершенно как осознание, что работа по-настоящему удалась. Осознание, что вдохновение выполнило свою роль – вживило в кусок грубой материи дух.
- Ну, будет уже, будет… Лучше подойди. Посмотри, как можно было обыграть находку, другим ракурсом и форматом. Вот ветви надо было слева взять и в просвете уже давать перспективу на здания. Или… Ну - ка, давай сама предложи, что-нибудь. Не всё же мне разжёвывать. Умеешь ведь. Забываешь только, что надо сделать, и когда голову включить.
Конец
Послесловие автора.
Это набросок о людях, которые не слишком друг друга понимают, но абсолютно чувствуют, о художниках. Трёх достоверных персонажей я уже упомянула. Остальные бессовестно и полностью вымышлены, но, как любой автор, сам побывавший так или иначе в ролях всех упомянутых персонажей, я надеюсь, вымышлены так, что вы будете узнавать в них отдельные крупицы себя.
Образ профессора независимо от моей воли вышел категорически идеализированным, но я позволила ему это, потому что захотелось оставить надежду. Вряд ли настоящие люди могут отдавать себе такой отчёт в том, какие именно уроки преподносят другим. Будем к ним, реальным, снисходительны, ученики им тоже приносят немало хлопот и не приносят ни капли желания, что-то им передавать.
Идеализированными вышли и ученики, но они старались соответствовать профессору. Будем снисходительны и к ним, хотя реальные не так охотно готовы слушать уроки и воспринимать чужой опыт, но всё же, где-то внутри, они ждут и желают, чтобы с ними поделились – искренним, мудрым, житейским.
(период написания 21.06.2017 – 22.02.2018)