почему всё не так
или страна не выученных вопросов
"Не считая себя обязанным читать все, что пишется нового на свете, находя это не только бесполезным, но и крайне вредным, я даже имею варварскую смелость надеяться, что со временем человечество дойдет рационально и научно до того, до чего, говорят, халиф Омар дошел эмпирически и мистически, т. е. до сожигания большинства бесцветных и неоригинальных книг. Я ласкаю себя надеждой, что будут учреждены новые общества для очищения умственного воздуха, философско-эстетическая цензура, которая будет охотнее пропускать самую ужасную книгу (ограничивая лишь строго ее распространение), чем бесцветную и бесхарактерную."
Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения
Леонтьев Константин Николаевич
Если обратиться к душе, на что укажет она прежде всего? Разве не на то, что всё моё - мне же (почти всегда) чуждо? И не моё - тоже. Нетленные творения старых мастеров или моё (неизбежно) стареющее тело - это всё едино-чуждо душе; закономерно спросить: почему? Так и возникает соблазн: не начать ли сей (вполне - сам себе! - судьбоносный) текст с простого вопроса?
Например, такого (ответа на языке людей не имеющего): что за пределом совершенства? А ведь это главный вопрос: что и за-чем.
Но не менее соблазнительно повторить очевидное - уже без вопросов; более того, сразу дать ответы, известные всем и вся! То есть сформулированные не только в Великих книгах человечества (которых я ни в коем случае не касаюсь толкованием), но и тех произведениях искусства, которые и сами подпадают под это определение: почему в них всё не так! Почему и они - не совсем то.
Почему горят рукописи и холсты. Почему в старух обращаются жены. Почему любовь предаёт. А потому что человек - бывший житель райского сада, настоящая его жизнь не здесь и не сейчас. Потому и не должны, и не способны ни душа его, ни тело быть для мира этого вполне пригодны. Они лишь существуют (более-менее) адекватно среде, да и то - непрерывно в ней себя (в противовес неизбежному распаду) самовоссоздавая.
Ибо жизнь там, где нас нет; самому(!) прийти туда - cura te ipsum - не получится: не возвращайтесь в те места, где были счастливы! Ничто (и никогда) не может быть известней такого ответа.
Итак, ответ (даже такой) - дан; но из него ничего (кроме аскезы именования, ежедневного самовоссоздания себя в опыте веры, все того же cura te ipsum - но без конечного исцеления) не следует; почему же тогда старые мастера были почти богами (deus ex machina), а в новых мастерах нет ничего, кроме нужды в зрелищах - во всё тех же пошлых (гладиаторских) игрищах, а так же образовании устойчивых трендов мировосприятия; впрочем, ведь и без них всё вышеперечисленное уже реализовано.
И мы всё множим и множим сущности. Добавляя избыточное к необходимому. Причём в той среде, которая чужда и нашей душе, и нашему телу. Проще всего ответить, что полностью - чтобы всё так! - просто не может быть (и на том успокоиться). Но в реальности это и не просто, и ничего не решает ни у старых, ни у новых мастеров.
Но ведь и в старо-сказанном - не всё сказано, да и из всего ново-сказанного - не всё не то. Не потому ли, что новое мастерство заключено в бесконечных версификациях единожды пройденного, приводящих к так называемой глобализации искусства и атомизации человечества; не потому ли, что личность становится корпускулой.
И даже если каждая корпускула когда-либо станет совершенна - нет нужды различать их, выискивать оттенки меж них различий (вкуса), ибо их нет; ведь различия между точками опоры (чтобы перевернуть птолемеев глобус) - разве что в удобстве использования.
То ест нет (механической) нужды в абсолютном вкусе. А так же нужды в совести (у которой нет оттенков). И что тогда? А тогда практически реализуется то, о чём писал ещё Арбитр идеального вкуса (по мнению императора Нерона): «- Ты ошибаешься, - ответил я с беспокойством, - я чужеземный раб и совершенно недостоин такой чести.
- Нет, мне приказано обратиться именно к тебе, возразила девушка, - но ты уверен в своей красоте и поэтому, разыгрывая гордеца, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, чем ты дышишь.
Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так - ваш товар, наш купец; если же - что более вяжется с человеческим достоинством - ты делишься своими ласками бескорыстно, то сделай это в виде одолжения. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения - так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторых женщин возбуждает нечистоплотность: сладострастие в ни просыпается только при виде раба, или вестового, высоко подпоясанного. Других распаляет вид гладиаторов, или покрытого пылью погонщика ослов, или, наконец, актера на сцене, выставляющего себя напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: она от орхестры мимо четырнадцати рядов проходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу.
Тут я, находясь под впечатлением этих прелестных слов, говорю ей:
- Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась?
Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила:
- Прошу не мнить о себе так высоко: до сих пор я никогда еще не отдавалась рабу; надеюсь, боги и впредь не допустят, чтобы я прибивала на крест свои ласки.
Я предоставляю это матронам, которые любят целовать рубцы от плетей; я же, хоть и рабыня, а никогда не сижу дальше всаднических мест.
Я не мог не подивиться при виде такого несоответствия страстей и отнес к числу чудес то, что у служанки была гордость матроны, а у матроны низкий вкус служанки.» - вот и всё, что необходимо знать, как создаётся и потребляется произведение искусства, а так же о его потребителях.
А так же о мире этих потребителей, в котором всё не так.
Но мы ведь не только (и не сколько) об искусстве, а скорей - о всём миропорядке, в котором истинным нам нет места; если же приспособились - это уже не совсем мы; вполне естественно, что у «не совсем нас» - всё не то.
Но если переходить от общего - к частному (и наоборот, такой вот круговорот), если рассматривать предметы искусства как жизненно нужный товар, а саму отрасль искусства как сферу простого потребления (а это неизбежно в обществе потребления), то как же можно придать ему внешность возвышенную, соотносимую с высокими образцами? А вот как (тоже давно известно):
«Всякая добродетель не беспредельна, - а предел её есть строгая мера. Стойкости некуда расти, так же как и надёжности, правдивости, верности. Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит не было и совершенства. Так и добродетели чего-то не доставало, если к ней можно что-либо прибавить. И честность не допускает никакого добавления: ведь именно то, что я сказал, и делает её честностью.» (Луций Анней Сенека)
Так же вновь обратимся к Арбитру хорошего вкуса: «Ободренный этими рассказами, я стал расспрашивать старика, как человека довольно сведущего, о времени написания некоторых картин, о темных для меня сюжетах, о причинах нынешнего упадка, сведшего на нет искусство, - особенно живопись, исчезнувшую бесследно.
- Алчность к деньгам все изменила, - сказал он. - В прежние времена, когда царствовала нагая добродетель, цвели благородные искусства, и люди соревновались друг с другом, чтобы ничто полезное не осталось скрытым от будущих поколений. Демокрит, этот второй Геркулес, выжимал соки разных трав и всю жизнь свою провозился с камнями да растениями, силясь открыть их живительную силу. Евдокс состарился на горной вершине, следя за движением светил; Хрисипп трижды очищал чемерицей душу, дабы подвигнуть ее к новым исканиям. Обратимся к ваянию: Лисипп умер от голода, не в силах оторваться от работы над отделкой одной статуи; Мирои, скульптор столь великий, что, кажется, он мог в меди запечатлеть души людей и животных, не оставил наследников. Мы же, погрязшие в вине и разврате, не можем даже завещанного предками искусства изучить; нападая на старину, мы учимся и учим только пороку. Где диалектика? Где астрономия? Где вернейшая дорога к мудрости? Кто, спрашиваю я, ныне идет в храм п молится о постижении высот красноречия и глубин философии? Теперь даже о здоровье не молятся; зато, только ступив на порог Капитолия, один обещает жертву, если похоронит богатого родственника, другой - если выкопает клад, третий - если ему удастся при жизни сколотить тридцать миллионов. Даже учитель добродетели и справедливости, Сенат, обыкновенно обещает Юпитеру Капитолийскому тысячу фунтов золота; и чтобы никто не гнушался корыстолюбием, он даже самого Юпитера умилостивляет деньгами. Не удивляйся упадку живописи: людям ныне груды золота приятнее творений какого-нибудь сумасшедшего грека - Апеллеса или Фидия.» - казалось бы, тоже не совсем о том.
Но и тема текста: почему всё не так? А потому что всё, о чём я могу и даже не могу сказать - лишь приближение к следующему «всему моему». И кто, кроме «творца искусств», знает, насколько несовершенно его творение? Ибо:
Я взял нечто неопределённое и (неуловимо) прекрасное и определил его в мир жесточайших рамок; мир может быть прекрасным или ужасным, мир может вообще не быть миром, а войной всех против всех и себя против себя - рамки версифицируются, но и это всё равно; и есть ли выход?
А если нет выхода (что вполне очевидно), то как быть?
Этот очевидный вопрос имеет не менее очевидный ответ: надо быть - как-нибудь! Положиться на волю Божию (она выведет к без-дорожью). То есть не будет никакой «дорожной карты» кармических перерождений - будет обожение, осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом; следует лишь не мешать истине находиться там, где она всегда была и есть.
И ни в коем случае не путать данное «как-нибудь» с безудержной свободой; жесточайшие самоограничение и дисциплина; таким образом, собираясь воплотить невыразимое, приступаем к невыполнимому: сохранению (в беспредельности пространственно-временных версификаций) собственной неповторимой личности - при полном отходе от гордыни и эгоцентризма.
Именно поэтому всё всегда не так. И вот здесь происходит слом одной очевидности, чтобы уступить место очевидности другой. Разве что эта очевидность пребывает в форме ирреальной надежды, которая всегда (но - именно что формально!) обманывает.
Если рассматривать произведение искусства как тело. Которое (тело) рождается - и на него нисходит душа; данное тело искусства взрослеет, стареет, умирает - и всё это совместно с непрерывным самовоссозданием в опыте веры потребителя искусства; тело искусства становится прахом (рукописи сгорают), но его невидимое самоопределение формы потребителем искусства сохраняется благодаря повсеместному повторению.
Не имеет значения, какое самоопределение (сейчас) эту «форму» носит; форма будет всегда - не важно, там или здесь, завтра или вчера! Просто - будет. Потому мне, как «форме», производящей свои «мыслеформы» (или так о себе мнящей), совершенно очевидно, что именно ирреальная надежда (на невидимое осуществление целокупности всего меня) и является определяющим фактором отдельного бытия человеческой личности. Которая личность тщится (посредством мыслеформ) утвердить свою отдельность.
И вот здесь что-то обязательно происходит! У меня, к примеру.
Так что же произошло? Или - не произошло? А вот что: «Я не представлял, что так много людей верят в древность С.-Петербурга, в то, что он едва ли не ровесник Рима, а Петр всего лишь откопал его и реставрировал. Наберите-ка "древний Петербург".» Вас ждет много открытий. (Сергей Носов); я отдыхал на курорте и с наслаждением - и в тему! - цитировал петрониевский Сатириков (не помышляя даже о кончине Арбитра, от которого - всего лишь! - мог отвернуться император Нерон); и - забыл книгу на курорте.
Можно сколь угодно убеждать себя, что через год я за ней обязательно вернусь; но во первых: мы вечно куда-либо возвращаемся и никогда (я уже упоминал) не вернёмся окончательно; во вторых: если я и навещу тот курорт через год - и курорт перестроится, и я буду не я; всё будет не так.
Но не только этим очевидным примером моей рассеянности мне хотелось бы подчеркнуть версифицированность миропорядка; но и указать на то, что сам факт этой забывчивости вернул меня к началу данного текста. Напомню: "Не считая себя обязанным читать все, что пишется нового на свете, находя это не только бесполезным, но и крайне вредным, я даже имею варварскую смелость надеяться, что со временем человечество дойдет рационально и научно до того, до чего, говорят, халиф Омар дошел эмпирически и мистически, т. е. до сожигания большинства бесцветных и неоригинальных книг. Я ласкаю себя надеждой, что будут учреждены новые общества для очищения умственного воздуха, философско-эстетическая цензура, которая будет охотнее пропускать самую ужасную книгу (ограничивая лишь строго ее распространение), чем бесцветную и бесхарактерную."
Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения
Леонтьев Константин Николаевич
Забывчивость, возможность отложить на время (на пространство) ответственность за не принятое сейчас решение - вот чем, на самом деле, оправдано бесконечное существование решений промежуточных, а не их принципиальной невозможностью! Чтобы выжило тело (необходимое), не обязательно добавлять нему душу (достаточное); так и существует мир не-дотворения.
Плохо ли это? Хорошо ли это? Нет таких вопросов. В то же время мы постоянно их задаём (телесно): плохо ли мне? Хорошо ли мне? Ибо в таком виде эти вопросы очень даже есть и естественны. Не абстрактные добро и зло, но добро - для меня, и зло - для меня; медленное (на десятилетия) внутреннее абстрагирование от ветхого себя, противостояние неизбежному распаду - подвиг, при условии справедливости цитаты из известно сериала: трагедии случаются, но ничего героического в этом нет. (доктор Хаус, по памяти)
И ответ на ответы без вопросов один: мне всегда ни хорошо и ни плохо - ни да, ни нет! Впрочем и это весьма очевидно, ведь и так всё не так.
P. S. И вот здесь-то я почувствовал, насколько мне не хватает забытого на курорте петрониевского Сатирикона! Тоже вполне очевидное дело: чтобы осознать огромность потери, надо её пережить; именно переживание и делает нас равными Богу (лёгкий перефраз строки Бродского); есть во всём этом в очевидная ложь: потерь не существует, они - ничто, а ничто нас не делает всем.
Мы ничего не теряем. Потому здесь, в мире потерь, для нас всё не так.