По меткому и очень современному высказыванию поэта и критика Аполлона Григорьева, сделанному еще в середине 19-го века, «Пушкин – наше все».
О Пушкине, его жизни и творчестве написано такое множество исследований, что прочитать их все не смог бы даже самый отчаянный пушкиновед.
Предмет моего исследования – «визитная карточка» Пушкина, по которой его узнали бы даже те, кто не относит себя к русскому языковому и культурному пространству - «Евгений Онегин». Многие, правда, думают, что автором «Евгения Онегина» является Чайковский, но честь им и хвала – это не так уж плохо для людей, живущих за пределами России.
Поскольку я дерзнула назвать себя писателем и психоаналитиком, то позволю себе использовать для исследования романа в стихах – метод психоанализа, открытый З. Фрейдом в конце 19-го века и примененный им самим не только для лечения пациентов, но и в анализе произведений литературы и искусства («Воспоминание Леонардо Да Винчи» (1910); «Достоевский и отцеубийство» (1928) и т.д.).
Трудно отыскать в творчестве Пушкина менее психоаналитичное произведение, чем «Евгений Онегин». Всему виной не столько стихотворное повествование и даже не сама знаменитая «онегинская» строфа, сколько уникальный летящий («летучий», по выражению самого Пушкина) стиль доверительного рассказа, словно сам рассказчик находится подле вас, возможно, даже за столом, за чашкой чая или бокалом вина, и ведет с вами непринужденную беседу. Это очень умный рассказчик, ироничный, глубокий и одновременно чуть легкомысленный, даже с некоторой ленцой, которому часто не хочется вдаваться в подробности, и он проскакивает мимо них, небрежно ставя нас об этом в известность, а порой, когда мы горим от нетерпения узнать, что же будет дальше, пускается в рассуждения, описание мелочей, возможно даже излишних.
Иногда кажется, что рассказик этот просто балуется, так легко идет, скользит, летит его строка. Мы заворожены спустя 177 лет точно так же, как были заворожены современники Пушкина. Не выучить текст наизусть, не запомнить его невозможно, певучие рифмы сами ложатся в голову и звучат там как гениальная музыка, которую различил Чайковский и положил на ноты.
Возможно, поэтому так трудно исследовать психоаналитически то, что поет внутри нас всю нашу жизнь, и является неким эталоном жизни души.
Главной целью поэта кажется желание донести до нас впечатление (l’impression) о волнующих его явлениях жизни и окружающих его людях… Можно, пожалуй, назвать Пушкина первым импрессионистом слова.
В. Непомнящий, пушкинист и литературовед советской эпохи, вслед за Пушкиным назвал «Евгений Онегин» «большим» (А.С. Пушкин), «цельным стихотворением». Я, скорее, назвала бы его большой, цельной ассоциацией. «Разъять… онегинскую… музыку как труп…» («Моцарт и Сальери», 1830) не поднимается рука.
Но можно заняться героями. Их у Пушкина четыре: Онегин, Ленский, Татьяна и сам Пушкин.
Литераторы и критики, как современные, так и жившие при Пушкине, единодушно указывают на два основных источника пушкинского вдохновения: Байрона и созданный им образ Чайльд Гарольда (первые песни поэмы вышли в печать в 1812 году), его же роман в стихах «Дон Жуан» (1824) и французский роман Бенжамена Констана «Адольф» (опубликован в 1815 году).
Я не буду в рамках этой статьи перечислять все возможные указанные современниками Пушкина и их последователями прототипы героев Пушкина, таких, как П. Чаадаев, А.П. Керн, графиня Воронцова и т. д.: о них достаточно написано в критической литературе. Моей целью, скорее, является попытка проникновения в ассоциативный мир пушкинского «Онегина» методом той же «свободной ассоциации» (З. Фрейд). Что из этого получится, судить читателю.
В начале 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: «Пишу нечто вроде Байроновского Дон Жуана»… Интересно, что почти все пушкиноведы, говоря о влиянии Байрона на Пушкина и на литературу того времени, большей частью имеют ввиду Чайльд Гарольда, словно забывая о том, какое влияние оказывала сама личность Джорджа Гордона Байрона на молодое поколение Европы. Красавец-лорд, нервный, мрачный, раздражительный, отягощенный своим врожденным физическим недостатком и следующей за ним по пятам легендой о некоем таинственном преступлении, якобы, им совершенным; законодатель мод, один из первых «денди», щеголь и покоритель женских сердец, за которым тянулся шлейф слухов о его победах, об оскорбленных и убитых на дуэлях мужьях, о его чудачествах и странностях, о его особой манере одеваться и противопоставлять себя обществу.
Можно сказать, что он был иконой стиля для молодых, талантливых, ищущих личностей. И его герой – скучающий, презрительный, равнодушный созерцатель жизни – чужой везде – безусловно, оказал огромное влияние на всю литературу байроновской и послебайроновской эпохи. (Констан, Стендаль, Лермонтов, Гончаров, Тургенев и т. д.)
Иным получился у Байрона «Дон Жуан» - это, блистательно и легко рассказанная в стихах, история о богатом, родовитом испанском юноше, который благодаря своей необыкновенной красоте, влюблял в себя женщин, и сам того не желая, постоянно попадал из-за них в разнообразнейшие приключения: он вынужден был убегать, скрываться, путешествовать ( вплоть до России).
Я думаю, что Пушкин мог взять у Байрона сам легкий, ироничный стиль повествования, участливого наблюдения за своим героем, с обширными авторскими отступлениями, которые в нашем литературоведении называются «лирическими», и которые так нас утомляли в школе, потому что заучивать наизусть приходилось именно их.
Интересно, что сам Пушкин не любил, когда его произведение сравнивали с байроновским, а героя с Чайльд Гарольдом или Дон Жуаном. Он язвительно отвечает своему антиподу критику Булгарину, что в отличие от него, Байрон пишет везде только о себе самом, лишь называя себя при этом разными именами, а он интересуется прежде всего своим героем, Онегиным. С огромным удивлением и даже грустью он сообщает своему другу, декабристу Бестужеву, который также сравнивает «Евгения Онегина» с «Дон Жуаном», характеризуя их единым словом «сатирический», что в его романе нет ничего сатирического, и нет никакого сходства героев: «Никто более меня не уважает Дон - Жуана, но в нем нет ничего общего с Онегиным…»
Второй источник – роман Бенжамена Констана «Адольф», произведение, имевшее огромное культурное влияние на европейского и российского читателя 19-го века. Опубликованный сначала в Англии в 1815 году, затем во Франции в 1816 году, он, несмотря на то, что был издан в русском переводе Вяземского только в 1824 году, имел большой успех и был несколько раз переиздан. Современники Пушкина указывают на то, что поэт любил этот роман и многократно его перечитывал, снабжая текст многочисленными пометками и комментариями, подобно Онегину: «Хранили многие страницы отметки резкие ногтей…» Это история о скучающем, угрюмом молодом человеке и его любви к Элеоноре, замужней даме, много старше его.
Известная своею любовью к Пушкину, Анна Ахматова, а вслед за ней современный пушкиновед Александр Белый пишут, что критики того времени, да и сам Пушкин единодушно склонялись к тому, что Констан первым вывел на литературную сцену героя, которого принято считать «байроническим», именно этот характер, как писал Пушкин «был впоследствии обнародован гением Байрона».
Подобное утверждение, основанное лишь на том, что роман был написан много раньше и долгое время ходил в списках, все же вызывает у меня сомнение. Возможно, что я не имею достаточных знаний по истории литературы, однако, доподлинно известно, что роман Констана вышел в свет позже, чем «Чайльд Гарольд»; известно также, что произведение Байрона, вышедшее чуть ли не на следующий день после его скандального выступления в Палате лордов, произвело фурор в Англии, а затем в Европе.
Сохранились документальные свидетельства того, что в черновиках «Онегина» Пушкин несколько раз использовал имя «Адольф», к примеру, вместо «…Как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный…» первоначально было написано «…Как Адольф…», но все же в окончательном варианте романа нет ни одного упоминания ни о Констане, ни о его герое.
По мнению А. Ахматовой, Пушкин таким образом преодолевал в себе сильное влияние Байрона, которое сам же язвительно называл «байронизмом». Тем не менее, та же Ахматова ищет и без труда находит «параллельное использование Байрона и Констана в одной из трагедий Пушкина, а именно, в «Каменном Госте» (1830).
Не только Ахматова, но и литераторы и критики, как современные Пушкину, так и современные нам, находили и находят множество аллюзий между Онегиным, Чайльд Гарольдом и Адольфом. Так называемый «лишний человек», родоначальником которого назван Онегин, оказывается, имел прародителей: самого Байрона, его героев Чайльд Гарольда и Дон Жуана, и героя Констана Адольфа. Ну и, наверное, самого Пушкина, потому что он не взялся бы писать историю разочарованного молодого человека, если бы в нем не отозвалось что-то, о чем он прочитал у Байрона и Констана.
Мы можем найти, тем не менее, в тексте Пушкина серьезные указания на присутствие в его романе главных кумиров Онегина. В его кабинете висит «…Лорда Байрона портрет…», из книг он оставил у себя «…Певца Гяура и Жуана…» и некий роман, где изображен «современный пресыщенный человек» (возможно, Констан), здесь же Пушкин устами Татьяны называет Онегина «…Москвич ( читай, русский, россиянин) в Гарольдовом плаще…».
И хоть Пушкин возражает в начале романа, чтобы его сравнивали с Онегиным, а уж тем более, искали в его герое его собственные черты, сомнений быть не может, Пушкин камуфлирует свои привязанности к Байрону, его героям и Констану, подобно тому, как Онегин скрывает от самого себя свои зарождающиеся привязанности к Ленскому и Татьяне.
Думаю, что исследуя Онегина, идя за ним шаг за шагом, наблюдая его жизнь, Пушкин прежде всего исследовал самого себя. Можно сказать, что Онегин является его длинной ассоциацией, запечатленным «мимолетным видением».
Почему Евгений? Почему Онегин?
В. Непомнящий говорит о том, что имя Евгений было популярным в русской культурной дворянской среде. Пушкин использовал то же имя и в «Медном всаднике» (1833). Что касается фамилии, то и об этом написано множество исследований. Почти все авторы сходятся во мнении, что фамилии героев данного романа являются гидронимами, то есть, образованы от названий северных рек и озер.
Александр Белый вносит в это однообразие интересную гипотезу: совершенно очевидно, что Пушкин писал роман для современников, мы также знаем, что читательская публика того времени была двуязычна. Пушкин не переводит французские эпиграфы и вставки, потому что их не нужно переводить, его публика читает и мыслит по-французски.
А. Белый возвращает нас к первому родному языку Пушкина и методом анаграммы, столь популярной в 19-м веке, выводит следующую формулу: Евгений - Eugenie– genie- гений - Онегин – негин – neige- снег.
Я согласна с А. Белым по поводу замеченной им аллитерации, хотя слово гений и без того можно легко увидеть в имени Евгений, тем более, что и сам Пушкин не раз рифмовал на страницах романа «Евгений» и «гений». Я также согласна с В. Непомнящим по поводу Северных рек и озер.
Эти две вводные дают мне возможность плавно перейти к моей собственной гипотезе, возможно, не такой уж и новой. Думаю, что Пушкин таким образом мог искусно закодировать самого себя. Петербург – северный город, северная столица, Россия – северная страна. Есть Европейский гений – Байрон, есть Северный гений – Пушкин, Александр Сергеевич.
Общеизвестно, что приступая к роману, Пушкин находился в изгнании, в Южной ссылке. Можно предположить, что «Евгений Онегин» - это его ностальгия по Петербургу, его фантазия о возвращении. Недаром описание похождений юного Онегина, его петербургская жизнь - это одни из самых блистательных страниц романа, цитируемых беспрестанно; и также одна из самых ярких характеристик Онегина, которую часто путают с его основной характеристикой, повторяя вслед за Пушкиным эпитеты: «повеса», «проказник», «забав и роскоши дитя».
Но в тональности Пушкина нет ни доли осуждения, он, скорее, умиляется, любуется юным Евгением, видя в нем самого себя и свою утраченную прошлую жизнь в северной столице. Кстати, Пушкин и Онегин ровесники, и Пушкин говорит, что Онегину на момент его петербургской жизни было 18 лет, а самому Пушкину в южной ссылке было уже 26, столько, сколько было Онегину в конце романа.
Небрежная поступь легкого повествования обманчива, роман в стихах для Пушкина не баловство, не шаловливая болтовня, широко известны и опубликованы планы написания романа по главам, когда автор, едва приступив к первой главе, уже знал, что будет другой герой - «Поэт», что будет героиня - «Барышня», из-за которой будет ссора, будет «Дуэль» и гибель друга.
Пушкин знал, что он приступает к важному произведению – ответу европейскому гению, написавшему «сатирический роман» в стихах «Дон Жуан», который можно назвать по аналогии с выражением В. Белинского энциклопедией европейской жизни. В противовес Байрону Пушкин будет писать «энциклопедию русской жизни» (В. Белинский, ), и у него будет не байроновский южный (испанский) герой, а русский, северный, и напишет ее русский, северный поэт… И тоска будет особенная, только «подобная английскому сплину» - «… русская хандра».
Это, если можно так выразиться, был «наш ответ Чемберлену». (И. Ильф, Е. Петров).
Несмотря на то что, Пушкиным в романе описано три основных героя: Онегин, Ленский, Татьяна, никто из литературоведов не сомневается, что главный героем, главным предметом исследования был для него все-таки Онегин – его он называл «герой моего романа», его имя он поставил в заглавие.
Ф.М. Достоевский считал, что истинной героиней романа является Татьяна, и Пушкину даже следовало назвать свой роман ее именем, но мы видим, что Пушкин не отступает от Онегина ни на шаг, даже когда занят переживаниями Татьяны – ведь он – «герой ее романа».
Но по-настоящему главным на страницах романа, везде присутствующим, я бы даже сказала, вездесущим героем, с моей точки зрения, является сам Пушкин.
Я уже упоминала, что когда Пушкин начал роман, он был в изгнании. Ю. Лотман, известный литературовед и пушкинист, сопоставляет начальные страницы романа о стремительном путешествии Онегина в деревню с возвращением Пушкина в Петербург для разговора с царем. Пока Онегин «летел в пыли на почтовых», Пушкин на тех же почтовых летел к царю. Правда, дело вновь кончилось ссылкой, на сей раз в Михайловское, видимо, этим событием мы обязаны появлением в романе незапланированной прежде героини Татьяны, зимних описаний, зимних снов и зимней дуэли.
Параллели между Пушкиным и Онегиным можно найти везде, Пушкин называет его «добрый мой приятель», ссылается на их встречи и беседы, рассказывает о том, что посещал те же места, где был Евгений, и даже сопровождал его, разочарованного, одинокого в его прогулках по Петербургу. Видимо, именно он советовал Евгению писать, чтобы стряхнуть с себя «тоскливую лень» и радовался, что тот «слава богу, застрелиться не захотел…».
«Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас…»
Пушкин делает Онегина Своим героем, своим представителем, полномочным послом своего внутреннего мира, своей частью, сам становясь при этом частью своего героя.
Советский литературовед и пушкинист В. Непомнящий много говорит об Онегине как о «типичном представителе мира потребления», потребителем по своей сути, употребившим с одинаковым успехом и «ростбиф окровавленный», и Ленского, и Татьяну. Он смело возражает признанному советским литературоведением Белинскому, прозорливо назвавшего Онегина «страдающим эгоистом», и говорит о том, что может поверить только в то, что если Онегин и страдает о чем-то, то только о самом себе.
Здесь я позволю себе не согласиться с признанным пушкинистом и обратиться к самому Пушкину, который называет то, что происходит с Онегиным «недугом» и говорит о том, что и сам Онегин хотел бы знать причины того, что с ним происходит, причины непонятных для него самого и для автора страданий.
Пушкин почти в деталях описывает состояние Онегина: он страдал от тоски, скуки, лени, от разочарования, приступов «беспокойства», от раздражительности и гнева, от бессилия что-либо изменить, от бессмысленности. Мы можем уловить сквозь строки, что Пушкин сочувствует своему герою. Похоже, Пушкин хорошо знал предмет, о котором писал.
Я не думаю, что в случае Онегина как литературного персонажа может идти речь о нарциссизме (Фрейд, 1914), словно предложенного литератором Непомнящим, особенно, когда он пишет, что «человек распознается по его поступкам», а поступки Онегина - это сплошь цепь действий самовлюбленного, ослепленного собственной значимостью героя.
С моей точки зрения, речь, скорее, идет о депрессии, которую мы можем распознать и почувствовать во многих строках Пушкина, в перечисленных описаниях, таких, как, тоска, скука, раздражительность, беспокойство… По воспоминаниям современников этим же «недугом» страдал и сам Пушкин: резкими перепадами настроения, от тяжелой меланхолии до буйного веселья, долгим лежанием в постели, ленью, склонностью к печали. Правда, Пушкин и здесь указывает на разницу в их состояниях: «…Я был озлоблен, он угрюм…».
Пушкин скупо описывает детство своего героя, но и этих нескольких строк достаточно, чтобы понять, что тот был одиноким, предоставленным самому себе и «нестрогим воспитателям» мальчиком. «Судьба Евгения хранила» - Пушкин описывает «судьбу» в виде двух воспитателей: «…Сперва мадам за ним ходила, потом месье ее сменил…»
«Убогий француз», возможно, даже священник, потому что L’ Abb; - значит по-французски аббат, если был убогим, то, похоже, потому, что ему было не очень хорошо на чужбине, куда он попал не от хорошей жизни: либо после Французской революции, либо из-за безденежья. Денег, по-видимому, ему заработать так и не удалось, потому что отец его питомца «жил долгами», и как мы помним, «… месье прогнали со двора», явно не заплатив. По-видимому, привязанности ребенка не слишком принимались в расчет или попросту привязанности не успевали организовываться.
Поразительный факт, что в романе нет ни одного упоминания о матери героя, поражает также и то, что никто из пушкинистов не задался вопросом, а мать-то, собственно, где? Если Ленский, посетив на деревенском кладбище могилу дяди Онегина, одновременно плачет и на могиле «отца и матери своей», то почему на месте матери главного героя пустое место? Не этим ли можно объяснить тоску и пустоту в его душе?
Можно также отметить особенную неприязнь Евгения к семейному патриархальному быту, который мы можем видеть в семействе Лариных, он не скрывает своего презрения к хозяйке, ее «варенью», « брусничной воде», «усердию к гостям», «хлопотам». За что же такая ненависть к матери семейства, то есть, к матери? Потому ли, что дом, в котором он вырос, не знал присутствия матери? Или потому что любое напоминание о матери возрождает в нем боль, первичную, далекую, глубинную, суть и причину которой он и не понимает толком, но всячески избегает сталкиваться с тем, что может в нем эту боль пробудить.
Что сталось с его матерью? Умерла или она или просто-напросто покинула его отца по каким-то таинственным причинам. Уж не сбежала ли она с офицером, как героиня романа Л. Толстого, мать мальчика Сережи Каренина? («Анна Каренина»).
Этот вопрос Пушкин обходит молчанием, не потому ли, что сам герой умалчивает его с гордым презрением?
Отец Онегина, как мы можем прочитать в первых строках романа, был занят исключительно собой, «давал три бала ежегодно», похоже, что Онегин рос, как сирота, одинокий, никому не нужный, так и не научившийся испытывать привязанность, потому что привязываться, собственно, было не к кому.
Есть, правда, некоторый намек на присутствие матери, который мы можем найти, скорее, в биографии самого автора. Михайловское, в котором Пушкин писал третью главу, названную им «Деревня», было родовым имением матери Пушкина. «Судьба», которая «хранила Евгения», очень своевременно выступила в роли дядюшкиного наследства, вероятно, брата матери. «Судьба» в данном случае – это образ всемогущей первичной матери, не оставляющей свое чадо на погибель, сохраняющей его жизнь магическим образом.
С такой биографией вряд ли можно назвать Онегина баловнем судьбы, скорее, он научился баловать сам себя, окружать себя красивыми и удобными вещами, холить себя, ублажать, забавлять, давать себе то, что должны были бы дать ему мать или любящий отец. Но таковых не было, и нега, и роскошь, купленная на их средства, то есть, словно обманным путем полученная от них ласка и забота, стала их заменителем.
С кем мог идентифицироваться маленький мальчик, у которого отец был «растратчиком» и должником, у которого не было матери, а был «убогий», скорее всего, запуганный воспитатель? Отец «скончался», промотав наследство сына, но не освободив его от долговых обязательств. «Заимодавцев жадный полк» остался ни с чем, Онегин не взял на себя обязательства отца, не сохранил родового имения, а вместе с ним и фамильную честь, в отличие от другого героя русской литературы, Николая Ростова (об аналогии поведения Онегина и Ростова при идентичных обстоятельствах написано у А. Белого). Но мы можем вспомнить, что Николай был любимцем матери, воспитанным в дружной патриархальной семье.
Исходя из этого, можно себе представить, как Онегин относился к отцу, во-первых, бросившего его на попечение воспитателей в детстве и оставившего его без средств к существованию в юности. Надо сказать, что молодой человек пытался помочь отцу ( и себе, конечно), на это есть ссылки у Пушкина: он дает нам знать, что Онегин небрежно листал Гомера и Феокрита, но «читал Адама Смита и был глубокий эконом». Похоже, молодой человек хотел объяснить отцу, что «не нужно золото ему, когда он простой продукт имеет», то есть, не нужно закладывать имения, где крепостные крестьяне могут работать и приносить доход, «но тот понять его не мог и земли отдавал в залог».
Можно предположить, что толки, слухи, разговоры о происшедшем неординарном событии: о разорении отца и его кончине - не могли не окружать Онегина. Несмотря на то, что по исследованиям историков, дворяне того времени повсеместно жили по долговым обязательствам, разорение, банкротство – было серьезным событием, позором, бесчестием. Многие стрелялись, пытаясь таким образом вернуть честное имя. Нам неизвестно, на самом деле, застрелился ли отец героя или тихо «скончался». Совершенно очевидно, что мысли о самоубийстве, не могли не посещать Евгения: шла ли речь о его самоубийстве или самоубийстве отца – но и то, и другое одинаково избавляло от несчастий и несправедливости жизни.
Нет сомнений, что речь здесь идет о трагедии юного сердца, вынужденного выработать в самом себе равнодушие и цинизм. Мы можем видеть, что не от хорошей жизни стал Евгений «философом в осьмнадцать лет». И философия дендизма пришлась молодому человеку как нельзя лучше: независимость, господство разума над чувством, тела над душой, полная свобода от каких бы то ни было обязательств: социальных, семейных, человеческих, вместо любви – хобби и приятельство, презрение и превосходство над тривиальностью, отделенность и отчужденность от всего и всех, полная бесстрастность.
Но трагедия, угроза, призрак смерти, нависшие над молодым Онегиным, память о одновременной потере и позоре, несомненно, остались мрачной, болезненной печатью в сердце молодого человека.
Онегин сетует на то, что «жизнь в нем все-таки крепка», и ему остается лишь «тоска, тоска…».
Блистательная часть жизни молодого человека, которую, кстати, Пушкин описывает как прошлую жизнь, прошлый этап, заканчивается и начинается новый этап: жизнь петербуржца в деревне.
Его спасло наследство дяди, именно с этого начинается роман: Онегин прячется в деревне от шлейфа петербургских, оскорбляющих его достоинство сплетен и кредиторов отца.
Мы видим, что и в новой жизни его преследует тень старой – в виде тоски. «Хандра ждала его на страже, и бегала за ним она, как тень иль верная жена…» Он скучает. Нигде Пушкин не говорит о том, что он скучает об отце, вместо этого мы слышим циничные мысли его героя об умирающем дяде. Практически, Онегин думает о том, что дядя умирает вовремя, кстати, возможно, то же самое он думал и о своем отце, «умер вовремя» - значит, избежал позора, огласки.
Словно продолжая диалог с отцом, Онегин берется за сельскохозяйственные работы, похоже, у него получается, но для окружающих его нововведения выглядят странными, даже опасными. Да и сам он, нелюдимый, угрюмый, «пасмурный чудак», кажется странным, опасным и «чужим». «Онегин жил анахоретом» - но не обсуждать же ему с простой сельской публикой, пусть даже дворянами, свое горе, свой позор, свое одиночество – именно от этого он и сбежал из Петербурга в пустынное место, где можно стать отшельником.
Но не получилось. Онегин так отчаянно скучал, что позволил себе вступить в дружеское общение. Онегин и Ленский стали «друзьями поневоле» - так пишет Пушкин.
Однако, не их разность привлекла их друг к другу, а близость. Во-первых, они жили по соседству, к тому же, оба они были молоды, образованы и принадлежали к одному кругу. С разностью они, скорее, мирились, чтобы продолжать общение и коротать вместе вечера.
Совершенно очевидно, что их влекло друг другу. Онегин, прекрасно разбиравшийся в «науке страсти нежной», плохо распознает, однако, свои собственные чувства и проглядывает свою любовь к Ленскому точно также, как он проглядел свои зарождающиеся чувства к барышне Татьяне.
В советском литературоведении принято считать Ленского выражением души самого Пушкина. С моей точки зрения, это не совсем так. Да, Пушкин называет Ленского поэтом, но на самом деле он невысокого мнения о его поэтическом творчестве. Мы без труда можем найти в тексте мнение Пушкина о том, что в Ленском живет лишь поэзия молодости, но она пройдет тогда же, когда пройдет и молодая пора. Он предрекает ему ту же участь, что и покойному отцу семейства Ларину «…Господний раб и бригадир под камнем сим вкушает мир…».
Как это ни парадоксально, но именно мрачный гений Онегина расцветил историю Ленского романтическими оттенками, именно благодаря Онегину Ленский погиб как истинный поэт.
О том, как погибают истинные поэты мы узнали позже – благодаря тому же Пушкину… И Лермонтову.
Поразительно, что описав дуэль и гибель Ленского, он словно предрек и описал собственную гибель… Бал, танцы, ухаживание петербургского ловеласа… Январь, снег, выстрел, смерть поэта…
Описывая могилу поэта, Пушкин словно говорит нам, что умереть – лучшая участь для Ленского, потому что он умер как истинный поэт за любовь, за честь женщины, за истину – ту, как он ее видел… Жаль только, что после его гибели, не осталось ничего, кроме надгробного памятника, и тот случайный прохожий, который задался бы вопросом: «Что создал этот безвременно ушедший поэт?», не нашел бы ответа на свой вопрос.
И тогда возникает следующий вопрос: а был ли поэтом тот, которого Пушкин поэтом назвал? Большинство литературоведов и В. Непомнящий, в том числе, говорят о том, что основным антагонизмом Онегина – Ленского является противостояние «поэт – не поэт». Мне кажется, что Пушкин прекрасно знает, что он лишь называет Ленского поэтом, а истинным поэтом является прежде всего он сам, Пушкин.
В ночь перед смертью, Ленский пишет свое первое и единственное истинное произведение поэта, недаром Пушкин сообщает нам о том, что он сохранил его у себя.
«Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…»
Сравните:
«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…» (1834)
Если Ленский и был поэтом, то только в той части, которую вложил в него сам Пушкин – думаю, что слово «поэт» здесь означает не то же самое, что автор, писатель, а , скорее, мечтатель, романтик, поэт в душе, человек, живущий по велению сердца…
Такой герой нужен был Пушкину, чтобы показать на противоречиях то, чем не являлся его герой – Онегин… Потому что Онегин был как раз тем, кто не жил по велению сердца. В этом и была, на мой взгляд, кровавая ошибка его жизни.
Он жил, скрывая свои страдания потерянного, одинокого ребенка, он жил, озлобленным на мир счастливых, нужных друг другу людей… Может быть, поэтому его так бесило предполагаемое счастье Ленского, и сам того не понимая, он отреагировал свой гнев, приударив за невестой друга… Думаю, что любой счастливый человек автоматически становился для Онегина врагом, любое семейное благополучие (семья Лариных, именины) было для него непереносимым… Оно будило потаенную боль его пустоты.
Он слыл «чудаком», потому что стремился к «покою и воле», то есть, к свободе и к счастью, но свободу можно обрести лишь во внутренних боях… А Онегин пытается обрести ее в душевном равновесии: отсюда и его стремление к равнодушию, безразличию…
Как скрыть страсти, бушующие в душе? Маска dаndy, маска comme il faut подходит для этой цели лучше всего… В глубине души Онегин презирает штампы, но сам попадает из одного штампа в другой: сначала он столичный ловелас, потом сельский затворник, он даже говорит штампами: «…Но я не создан для блаженства…» Сколько презрения скрывается за словом «блаженство»! Кажется, что это слово является лишь камуфляжем, скрывающим ужас Онегина перед возможностью стать мужем, отцом, повторить судьбу своего отца.
Если и можно говорить о нарциссизме главного героя, то это, безусловно, не «деструктивный нарциссизм» Г. Розенфельда (1976), описанный как разрушающая саму себя патологическая система, который больше был бы применим, например, к Дон Гуану из «Каменного гостя» (1830); и не нарциссизм Х. Кохута (1966) как устойчивая личностная патология, к примеру, Лже - Димитрий из «Бориса Годунова» (1826) или «Скупой рыцарь» (1830).
Это «Нарциссизм жизни и нарциссизм смерти» А. Грина (1983), и его особенная система – «моральный нарциссизм», где стремление к одиночеству, к равновесию приравнивается к стремлению к нулю, то есть небытию, где небытие является спасением от страстей жизни: любви и ненависти. Это прежде всего господство разума над чувством и триумф интеллектуальной гордыни, которые побеждают в неравной борьбе со всякими влечениями к жизни посредством иллюзорного отречения от удовольствий, из-за чего на первый план выходит влечение к смерти, своеобразное «бытие в небытии», жизнь как не - жизнь.
«В материнской гробнице спрятана значительная часть Я субъекта, его либидо находится там, под спудом, и это защита и одновременно страдание»… (А.Грин)
Онегин не влюбляется в Татьяну, которая несет ему любовь… Вдохновенный гений Пушкина вводит в третьей главе героиню, которая в первоначальном плане романа не была им предусмотрена. То ли по аналогии с романами Дж. Остин «Разум и чувства» (1811) и «Гордость и предубеждение» (1813), где основной сюжет раскручивается вокруг сестер, то ли вслед за томной Светланой В. Жуковского (1812), но в роман вводится еще одна пара антагонистов: Онегин – Ленский, Татьяна – Ольга. Земное – неземное, живое - мертвое…
Есть еще один антагонистический квартет: две сестры, поэт и «коварный искуситель» - сестры Гончаровы, Пушкин и Дантес. Просто дух захватывает, когда думаешь о том, что это такое – поэтический дар предвидения, является ли он ассоциацией, прозрением (инсайтом), проникшим вглубь бессознательного, или гениальной антиципацией, уделом для избранных? Думаю, что это вопрос для будущих исследований.
Татьяна является антиподом не только Ольги, но и Онегина – она живет сердцем, она, безусловно, является истинным представителем поэтической души Пушкина, той, кто может окрасить в краски жизни любой помертвевший мир…
Таким помертвевшим миром был Евгений, оказавшийся в деревне после трагедии своей жизни. Онегин отметил, что Татьяна живет полной жизнью души, он говорит об этом Ленскому: «…Будь я поэтом, я выбрал бы другую…» Его трогают чувства девушки, но участь примерного мужа, «господнего раба и бригадира» - это не comme il faut в его системе ценностей, а любовь как глубокое чувство, как дар, неведома его сердцу… Онегин – человек страстей, но не любви…
Литературоведов и поэтов уже больше века волнует вопрос, почему Онегин согласился на дуэль. Этим вопросом задается и сам Пушкин: «Не рассмеяться ль им, пока не обагрилась их рука…» В. Непомнящий, отсылая нас к автору, говорит о том, что Онегин боялся «сплетен, пересудов», А. Белый, что он не мог нарушить comme il faut…
Я думаю, что и тот, и другой правы: Онегин, действительно, боялся «разговоров», они его оскорбляли, он, действительно, поступал, как положено, как заведено…
Но мне кажется, что исходя из предыдущих рассуждений, можно предположить, что «выстрел» был неизбежен… Онегин жил под гнетом «выстрела», он думал о нем, предполагал его, может быть даже, звал его.
Мысли о смерти не могли не посещать молодого человека, пораженного «недугом» тяжелой эссенциальной депрессии, депрессии, захватывающей саму суть жизни, депрессии существования. (П. Марти, 1966).
Предполагаю, что Онегин не пошел на примирение с Ленским, потому что ему просто-напросто не приходило в голову, что убит может быть Ленский… Дуэль для Онегина была некоей кульминацией в его собственной внутренней борьбе между жизнью и смертью. Именно поэтому он без колебаний принял вызов: потому что это был вызов его жизни… И для него было не комильфо не отказаться от дуэли, а бороться за свою жизнь…
Он хладнокровно шел на дуэль, но это было не хладнокровие убийцы, как принято было считать в советском литературоведении, это было его хладнокровие, можно сказать, используя современное, очень меткое слово, пофигизм перед лицом смерти…
Читатели более, чем полутора веков, критики, литераторы до сих пор задаются вопросом, почему Онегин стрелял первым. Есть мнение, что он чувствовал себя оскорбленным вызовом мальчишки Ленского, но есть и другое мнение, что страх смерти заставил его сделать выстрел первым.
Существует также мнение, что Онегин попал в Ленского случайно. Как истинный денди, а стрельба, фехтование и верховая езда - были первостепенными видами спорта для джентльменов, он не мог выставить себя плохим стрелком. Он также не мог продемонстрировать тем, кого презирал (секунданту Ленского, Зарецкому), что он испытывает какие-либо сильные чувства к бывшему другу и нынешнему врагу.
Ни враг, ни друг, ни любовь, ни ненависть, ни жизнь, ни смерть – таков истинный кодекс морального нарцисса.
Пушкиновед Ю. Лотман возмущается хладнокровием Онегина, он также возмущается тем, что спустя время, перед Татьяной-княгиней, он говорит: «Несчастной жертвой Ленский пал…», словно отрицая свой убийственный выстрел.
Но я думаю, что Пушкин не зря употребляет эти слова в устах Онегина. Возможно, в данном случае он точно знал, что Онегин метил мимо, но попал в друга случайно. Но тогда почему «прямо в сердце, навылет»? Может быть, он не чувствует себя виновным, пользуясь привычной психической защитой морального нарцисса – отрицанием?
В любом случае, реальность смерти друга отрезвила его… «Так медленно по скату гор, на солнце искрами блистая, спадает глыба снеговая. Мгновенным холодом облит, Онегин к юноше спешит…» Умер не он… Опять не он…
Похоже, Онегин был сражен этим… Он не ожидал, что вместо того, чтобы умереть, он вновь потеряет.
Убитый еще воображаемым выстрелом в самого себя (самоубийство: собственное или отца), Евгений не понимает, что только и делает, что убивает сам. Им убита Татьяна: «…едва дыша, без возражений, Татьяна слушала его … (читай, убита)…Потом Ленский… Убив в себе добрые чувства (дружба, любовь), поскольку и Татьяну, и Ленского можно считать его проекциями, он оживает сам, но тут же осознает себя убитым…
Интересно, что Пушкин сообщает нам, что Ленский похоронен за пределами кладбища, как хоронили самоубийц, на это обращает внимание Ю. Лотман. Дуэль во все времена рассматривалась как преступление и подвергалась расследованию. Результатом подобных расследований обычно были ссылки и разжалование (Дон Жуан Байрона, Печорин и Грушницкий Лермонтова, Дон Гуан Пушкина, Долохов Л. Толстого, герой Шекспира – Ромео…). Хоть дело гибели Ленского было каким-то образом замято, Онегин знает, что совершил преступление.
Чувство вины, на него указывает Пушкин на последних страницах романа, а именно, «окровавленная тень к нему являлась каждый день», значит все-таки не все потеряно в обледенелой душе Онегина, и он бежит как преступник, на сей раз из деревни.
Далее в романе Пушкина следует пропуск 7-й главы, мы ничего не знаем о переживаниях Онегина, но автор пристально следит за переживаниями другой своей героини, Татьяны…
Татьяна – самая живая из героев пушкинского романа, единственная, в отличие от Онегина и Ленского, избежавшая штампов… Только один «с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках» был почерпнут Пушкиным из западной литературы, сделавший Татьяну похожей на героинь тех романов, которыми она зачитывалась (Дж. Остин, Ж.-Ж. Руссо), но затем многократно использованный и самим Пушкиным в «Метели» (1830) и в «Дубровском» (1833) и следующими за ним русскими писателями (Лермонтовым – княжна Мэри, Тургеневым - Лиза Калитина, Л. Толстым - Наташа Ростова и т.д.)… Но что интересно, ни в одном из последующих образов, не утративший своей прелести… Образ Татьяны, хоть и выражавшей свои чувства по-французски, но «русской душою», до сих пор волнует читателей, возможно, потому, что в нем нет ни капли пошлости: ни в деревенской девушке, ни в великосветской княгине. В ней не было ничего от «vulgar», и, по-видимому, это было врожденное или воспитанное простой русской няней свойство, в отличие от Онегина, так старательно и мастерски избегавшего всякой вульгарности, что он чуть было не попал в нее. Татьяна, своим безыскусным чутьем угадала, что вступить в адюльтер – это так банально, так вульгарно, чего не скажешь о страдании отречения.
Почему Татьяна полюбила Онегина, которого видела всего лишь один раз до своего письма? Вправе ли мы верить в то, что она, действительно, его полюбила?
«Чудный сон», который видит Татьяна до именин, и который по какой-то причине ученые-пушкиноведы вслед за героиней считают пророческим, мистическим, на самом деле говорит о том, что девица 17-ти лет, жаждущая любви и трепещущая при одной мысли об ее опасностях, видит типичный подростковый сон, где опасный персонаж, медведь, вылезший из сугроба – то гроба, то есть, оживший отец, преследует ее.
Девочка ждет любви. Онегин привлекает ее тем, что он прекрасен и опасен. О ком, как не об опасных соблазнителях, грезят девушки? О ком написаны романы? Татьяна ждала и хотела того, чтобы он ее погубил. «Ты в руки модного тирана уж отдала судьбу свою… Погибнешь, милая, но прежде ты в ослепительной надежде блаженство темное зовешь…»
Онегин улавливает, догадывается, что Татьяна полюбила не его, а свою мечту… Проводя параллель между нею и собою, он проповедует ей о том, «что мечтам и годам нет возврата», то есть, о разочаровании в любви, о потерях. Чуть позже он начинает замечать, что чувство Татьяны искренне, может быть, поэтому, в его лице мелькает нежность, сразу же замеченная Татьяной, но что интересно, взбесившая его самого. «Траги - нервических явлений, девичьих обмороков, слез, давно терпеть не мог Евгений…»
Татьяна пытается постичь идеализированный ею образ Онегина, читает его книги, вдыхает в себя воздух его одинокого жилища. Эта тема также заимствована из английских и французских романов, где девушки, ломая все мыслимые и немыслимые границы, проникали в жилища своих любимых в их отсутствие; но в русском романе, в русском исполнении, особенно, по-русски трогает сердца читателей. Татьяна не разочаровывается и не очаровывается своим героем, она узнает его, он становится для нее более реальным, живым. И таким образом, она понимает, что он для нее потерян навсегда…
Она не кончает с собой как «Бедная Лиза» Жуковского или как Лиза из («Пиковая дама», ), она не уходит в монастырь, как столь похожая на нее Лиза Калитина (Тургенев, «Дворянское гнездо»), она не отдается любовному порыву, как Анна Каренина (Л.Н. Толстой), она удовлетворяет желание света и выходит замуж за немолодого, а вовсе не «старого», как принято считать, благородного князя-генерала.
Но она умирает душой. С ней происходит то же, что с Онегиным.
Такую Татьяну, княгиню, мертвою душой, и встречает вернувшийся из странствований Онегин, и образ, доселе бессознательно и глубоко живший в его душе, образ «мертвой матери» (А. Грин) , будит его чувства. Интересно, Пушкин обращает наше внимание на то, что Онегин не сразу узнает Татьяну, но она сразу же приковывает его взор… Как только она надевает на себя одну из масок – он узнает в ней ту, которую потерял давно и безвозвратно – «мертвую мать».
Страсть необыкновенной силы – нарциссизм жизни, охватывает замороженную душу Онегина с такой мощью, что он не останавливается ни перед чем – ни перед тем, что Татьяна замужем, ни перед тем, что ее муж ему родственник, и уж тем более, ни перед тем, что она холодна к нему…
Татьяна потрясена… Она словно только сейчас начинает прозревать, что с ее героем что-то не то… И он не «ангел-хранитель» и даже не «коварный искуситель»… Конечно, соблазнить замужнюю женщину, светскую львицу, это вполне комильфо для петербургского повесы…Но это значило бы гибель для женщины… Татьяна, которая лишь недавно вручала свою жизнь и честь своему герою, готовая на гибель, сейчас задается вопросом: «Уж не пародия ли он?»
Онегин застает ее растерянную, взбудораженную за чтением его письма… «Бумеранг», придуманный Пушкиным, вернулся. Татьяна отомщена, Онегин ожил, но к чему ему такая жизнь… Он сетует на то, что «жизнь в нем все-таки крепка», и ему остается лишь «тоска, тоска…».
Пушкин вновь отправляет его в путешествие, приводит его в те места, где бывал сам, он встречается с ним в некоторых гостиных, приводит даже на собрания декабристов…
Ну, какой из Онегина декабрист? На Сенатскую площадь его могло привести лишь то же хладнокровие перед лицом смерти. Но как мы знаем, среди казненных Онегина не было… Среди ссыльных тоже… Кавказ? Печорина мы там встречали, Онегина нет…
Я думаю, что Пушкин не зря не закончил свой роман. История Онегина и Татьяны завершена, самого Онегина – нет.
Герой, современник и литературный «полномочный представитель» Пушкина жил в его душе… Сам поэт принял на себя участь Ленского, то есть, стал «примерным мужем», Онегин же, влюбленный в замужнюю даму (читай, в Прекрасную даму), как все поэты, влюбленные в Прекрасных Дам, продолжал жить, грезя и печалясь о своей героине.
«Он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил или не сделался поэтом…»
Или: «…Едва в то время не постиг мой бестолковый ученик, как походил он на поэта, когда в углу сидел один…»
Но, как пишет Пушкин далее, не без иронии: «Но он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума…» Моральный нарциссизм, являющийся не только защитой от смерти, но и от жизни, ее проявлений в каких бы то ни было проблесках: любви, творчества, боли, сработал безотказно.
Пушкин, погибнув на дуэли, оставил нам «Евгения Онегина» и свой «нерукотворный памятник».
Признаюсь, что «Евгений Онегин» не является самым любимым моим произведением Пушкина, из прозаических произведений я предпочитаю «Повести Белкина», а из поэтических – «Маленькие трагедии». Из всех героев, отмеченных онегинской печатью, я все же больше люблю Печорина, он более четкий в своем разочаровании, злости и даже цинизме.
Но я всегда помню о том, что из всей этой плеяды Онегин был первым.