Евдокия осталась дома одна – словно предчувствуя что-то, не поехала вместе со всеми на острова. Там устраивались пышные гулянья с участием императорского двора и августейшей четы. Дом опустел вскоре после полудня. Евдокия сидела у окна, выходившего во внутренний двор, и глядела то на небо, что сегодня было каким-то не по-зимнему ясным и высоким, то на одно из окон второго этажа флигеля Ланских.
Вдруг в установившейся тишине раздались неожиданно громкий голос кучера и звуки отъезжающей кареты. Евдокия торопливо спустилась из своей комнаты на первый этаж и там, подойдя к окну, увидела, как удаляется экипаж Одоевских. «И он поехал на острова», - была ее первая мысль. Безотчетная надежда, с которою она проснулась, как-то в одночасье сошла на нет, и Евдокия, предавшись бездумной, необоснованной грусти, направилась к лестнице. Но, едва поднявшись, остановилась: послышался звон дверного колокольчика. Надежда вернулась так же внезапно, так же безотчетно, как и исчезла минуту назад. Стоя за колонной, Евдокия слышала поспешные шаги старого камердинера Прокофьича, звон открываемых замков и, наконец, голоса.
«Господа все уехали на острова – там празднества, с императорской фамилией, до вечера не будет никого...» - Тихий голос «Неужели все уехали?» попытался остановить молчание недовольного Прокофьича. Тот то ли спохватился, то ли растерялся перед его скрытым величием, которого не разглядел сразу в небольшой фигуре скромного господина, и заговорил уже другим тоном: «Вы, сударь, проходите. Уж простите старика, запамятовал – княгиня Евдокия Николаевна дома. Сейчас доложу. А вы пока проходите, садитесь, сейчас я вам чаю принесу».
Евдокия беззвучно смеялась, наблюдая за суетливым Прокофьичем и растерянным, но радостным Одоевским.
«Савелий Прокофьич! – не выдержав, показалась она на лестнице, - разве я вам не наказывала? – князя Одоевского в любое время без всяких докладов ко мне впускать!» Старый камердинер, опустив голову, сконфуженно проговорил: «Как прикажете, барыня. Только господин этот не представился. Простите, ваше сиятельство». – «Савелий Прокофьич, да я на вас не сержусь, ступайте», - уже не скрывая невольно рвавшегося счастливого смеха, проговорила Евдокия и, сбежав по ступенькам, оказалась на коленях протянувшего руки Одоевского. Только теперь заметила, что на ней одна ночная рубашка, и поняла, отчего так смутился Прокофьич. Продолжала смеяться неудержимым, по-детски радостным смехом, прерывалась, целуя его плечи, и снова смеялась. Он прижимал ее к себе, будто наощупь чувствуя эту радость, но вдруг привлек долгим поцелуем, остановив ее смех. «Как тебе удалось?», - спросила Евдокия. – «Как тебе удалось... догадаться?», - улыбнулся Одоевский. «А я не догадывалась, а просто знала, - Евдокия с какою-то серьезностью заглянула в его глаза, - но мне-то ничего не стоило остаться дома, а ты?» - «А я, - произнес Одоевский, лицо которого приняло выражение загадочности, - а я... – остановился он, приблизившись к лицу Евдокии – а я ничего тебе не скажу, кроме того, что сегодня мы отправимся на обед», - закончил он и, не удержавшись, рассмеялся удивлению Евдокии. – «Какой обед?» - недоуменно спросила она, - «А вот это сейчас неважно. Важно то, что до него у нас еще столько времени...».
Солнце стояло уже не так высоко, небо подернулось облаками – близился закат. На Елагином острове по рыхлому, игравшему бликами снегу, по высоким ледяным горам одни за другими неслись салазки. Солнечные лучи, ставшие еще ярче, приняв розоватый оттенок, давали о себе знать и в доме Озеровых. Один из них, будто украдкою обойдя штору, упал на локон Евдокии, тот дал свой медный отсвет, и она открыла глаза. Луч скользнул дальше к лицу Одоевского. Евдокия склонилась к нему и негромко спросила – «Володя, мы не опоздаем на обед?» - «Какой обед?», - отвечал не вполне проснувшийся голос. – «Да расскажи мне, наконец, куда мы собрались?» - уже громче спросила она, и Одоевский, открыв глаза, поднялся и растерянно спросил, который час.
«Как бы мне не хотелось забыть о времени, мы должны быть у господина Смирдина к началу шестого часа», - Владимир одевался со своей обыкновенной торопливостью, хотя спешить пока было не нужно. – «Вот ты и проговорился! – торжествующе заметила Евдокия, - стало быть, мы едем к Смирдину, тому самому, издателю?» - «Да, господин Смирдин, переместив свою лавку с Синего моста на Невский, устраивает новоселье и приглашает всех петербургских литераторов», - с особым ударением произнес Одоевский, - именно поэтому я хочу, чтобы ты пошла со мной...то есть, я конечно же, хочу, чтобы ты везде была со мною, - с улыбкой уточнил он, - но сегодня, на самом деле, должен быть любопытный вечер...а то я, право, никого не представляю тебе, только обещаю,- с невольно виноватым выражением начал было он, но, глядя на Евдокию, отпустил это неуместное чувство. – «Право, друг мой, - шутливо возражала она, - мне довольно знакомства и с одним петербургским литератором... скажи, а все будут с дамами?» - «В том то и дело, что нет... но, думаю, Пушкин и Жуковский, которые хорошо тебя знают, будут лучшею порукой, и представят всем остальным. Только не беспокойся», - говорил Владимир. – «С тобою я ни о чем не беспокоюсь, только вот не знаю, что в такой случае следует надеть?» - «Я сам тебя одену».
***
«У нас еще есть время», - произнес Одоевский. Они вышли во двор, покрытый розовеющим снегом, и остановились у ворот. «Все наши кареты уехали, - обернулась к нему Евдокия, - поймаем извозчика?».
Едва выйдя на Мильонную, встретили свободные сани, остановили их и устроились на сиденье, показавшемся таким удобным. «На Невский, к лютеранской церкви», - приказал Одоевский.
Ехали по городу, залитому закатным солнцем, и чувствовали, как с ним безотчетная отрада льется в душу. Евдокия прижималась щекою к бобровому воротнику его шубы, глядя, как быстро исчезает на нем снежная пыль, на поворотах поднимаемая полозьями. И невский лед, и окружавший его гранит не казались серыми, все было залито розовым золотом. Не сразу заметили, как сани остановились. В один голос произнесли «Спасибо!», и Одоевский протянул извозчику рубль, не приняв сдачи – в такие минуты ему хотелось со всеми делиться своей радостью.
Выйдя из саней, оказались прямо перед кирхой в готическом стиле, недавно возведенной, которой невольно залюбовалась Евдокия. Владимир взял ее под руку, и они направились ко входу во флигель. На звон колокольчика вышел смирдинский служитель: «Проходите, господа литераторы». Евдокия не удержалась от улыбки, хотя за нею крылось глубокое смущение. Одоевский не мог этого не заметить. Когда они вошли в небольшую переднюю, откуда из комнаты доносились голоса собравшихся гостей, Евдокия остановилась у дверей в откровенной растерянности. Неожиданно теплые руки Владимира легли на ее открытые плечи. «Ну же, решайся, - заглянул он в ее глаза, склонив голову, - никто тебя там не съест, без того будет довольно угощения. Разве только я – после обеда». Увидев, что Евдокия даже не улыбнулась, понял, что она серьезно смущена, даже напугана. «Прошу, - еще приблизился к ее лицу, - не тревожься, пожалуйста, - я все время буду рядом. Вот сейчас войдем, и тут же, с порога представлю тебя, как любительницу российской словесности. Уверен, Василий Андреевич меня поддержит, да и Александр Сергеевич. Хорошо?». Она сжала его руку и кивнула: «Пойдем».
Они оказались в просторной высокой зале, все стены которой были заполнены стеллажами с книгами – то была библиотека. Все пространство посреди нее занимал длинный стол, накрытый, по меньшей мере, на полсотни человек. И хотя собралась только еще половина приглашенных, Евдокии показалось – гораздо больше, и все столь многочисленные взгляды устремлены сейчас на нее и Одоевского. «Владимир Федорович», - произнес кто-то. – «Здравствуйте, господа, - Одоевский и сам почувствовал легкое смущение, - позвольте представить вам княгиню Евдокию Николаевну Муранову, большую почитательницу российской словесности. Александр Федорович», – почтительно кивнул он подошедшему хозяину, одним взглядом стараясь заручиться его поддержкой для Евдокии. Смирдин понимающе кивнул и радушно предложил гостям садиться и чувствовать себя как дома. Это был невысокий человек с живыми глазами, фигура которого заметно внушала уважение собравшимся. Недаром господин Смирдин прошел путь от посыльного в небольшой лавке до хозяина самого крупного и известного из петербургских книжных магазинов. Разглядывая его, Евдокия не сразу заметила Пушкина, рядом с которым они с Владимиром заняли места за столом. «Здравствуйте, Александр Сергеевич!», - обрадовалась она. – «Вы позволите заявить о ваших правах присутствовать здесь как литератора?» – Пушкин улыбался, но в голосе его не было насмешки. – «Не стоит, Александр Сергеевич. Если вы о том стихотворении из «Северных цветов», то это вовсе не...» - «Ага! Значит, стихотворение все же ваше» - в торжествующей улыбке Пушкина показались зубы – белые, ровные, как отметила Евдокия. Она только теперь вспомнила, что напечаталась тогда с одними инициалами и спросила Пушкина, как он догадался. - «О, то было несложно! Увы, у нас в Петербурге совсем нет пишущих дам. Вот Россети – знаю, вы дружны с нею – так замечательно рассказывает, что должна почесть долгом перед потомками писать свои записки. Я, в свою очередь, поставил себе долгом убедить ее в этом. Вот в Москве – другое дело: там есть г-жа Тимашева, там есть г-жа Елагина, племянница Василия Андреевича (кстати, где же он?), она замечательно переводит, в одном из нумеров несчастного «Европейца» повесть «Чернец», рекомендую. - Евдокия хотела было спросить, отчего «Европеец» несчастный, но не стала прерывать увлеченной речи Пушкина. – ...там есть, наконец, г-жа Сушкова, совсем еще юная девушка, вы с нею, верно, ровесницы – у нее очень милые стихи. Я раз встречался с нею в Москве у князя Голицына, а одно из стихотворений Евдокии...Петровны, если не ошибаюсь, пару лет назад Вяземский поместил в «Северных цветах», не правда ли, Петр Андреич?» Евдокия повернула голову и заметила Вяземского, сидевшего невдалеке, который улыбнулся ей и согласно кивнул на вопрос Пушкина. «Мне было бы весьма любопытно познакомиться с опытами m-lle Сушковой, Александр Сергеевич, - говорила Евдокия, - ведь теперь, как вы верно заметили, литературой, в основном, занимаются мужчины, и мне еще не приходилось встречать единомышленниц на этом поприще». – «Как вы правы, Евдокия Николаевна, - качал головою Пушкин, - и то, что сегодня вы почтили, нет – озарили своим присутствием наше скромное мужское общество – большое удовольствие и честь для всех собравшихся, уверяю вас», - «Благодарю вас, Александр Сергеевич, но, право, не будем забывать, что сегодняшний обед устроен в честь господина Смирдина, и наибольшее внимание должно принадлежать ему». Одоевский слушал этот разговор, невольно восхищаясь речами Евдокии – ему очень приятно было, что она чужда тщеславия, пусть даже в таком невинном проявлении, как светская любезность. «Ох, княгиня, если случится нам с вами встретиться в Москве – обещаю вам знакомства во всеми пишущими дамами, - продолжал Пушкин, - как жаль, что сейчас я лишен удовольствия оказать вам какую-нибудь любезность» - «Почему же, Александр Сергеевич, вы очень обяжете меня, если найдете тот нумер Северных цветов со стихами m-lle Сушковой», - отвечала Евдокия. – «Увы, Евдокия Николаевна, здесь я бессилен вам помочь. Я человек рассеянный и в постоянных разъездах растерял множество полезных вещиц, а уж старых журналов совсем не храню. Вот, на днях снова перекочевал – дом Алымова на Фурштатской, милости прошу. Это в Литейной части, аккурат возле Полицейского дома – какое приятное соседство, не находите – Пушкин вновь широко улыбался - а альманах вы можете достать...да вот у Владимира Федоровича. Князь человек основательный, аккуратный, не так ли? – обернулся он к Одоевскому – обещаете снабдить Евдокию Николаевну «Северными цветами за 29-й год?». – «Конечно, я постараюсь найти», - отвечал Владимир. – «Вы не сердитесь на то, что я похитил ее у вас?», - Пушкин улыбался, Владимир как-то растерянно кивал, Евдокия была смущена. «Не все же вам», - то ли негромко произнес Пушкин, то ли ей это просто показалось. «Неужели это столь заметно? – думала она, - или желание принадлежать друг другу в нас так велико, что его ничем не скрыть? Да нет же, он просто знает, - предположила Евдокия, - Александр Сергеевич умный и проницательный, но, как подобает благородному человеку, ничем не выдает своих догадок. Но Пушкину с его нравом то сложнее, чем Жуковскому...».
«А вот и Василий Андреевич!» - раздалось где-то за столом. «Проходите сюда,- пригласил Пушкин, - садитесь подле меня и Ивана Андреевича».
«Что ж, господа, есть ли смысл ожидать кого-то еще?» - обратился Смирдин к собравшимся. Пока Евдокия говорила с Пушкиным, свободных мест за столом почти не осталось. Вскоре по знаку хозяина начали накрывать, и не прошло и десяти минут, как пир начался. Пушкин обратился к Жуковскому, который был, казалось, чем-то опечален и разозлен одновременно - Евдокии еще не приходилось видеть его таким. И не успела она, обернувшись к Одоевскому, обменяться с ним несколькими словами, как Пушкин вновь обратился к ней: «Евдокия Николаевна, вы только послушайте, что рассказывает Василий Андреевич, - вы, верно, знаете о запрете на «Европейца»?» - «Европеец» запрещен? – Евдокия и не слышала об этом. - Как? Из-за чего? – жестом она вовлекла в разговор и Владимира, - Ах вот почему вы назвали его несчастным....И что, ничего уже нельзя сделать?», - понизив голос, спросила она. «Теперь – ничего», - отозвался Жуковский. Голос его звучал непривычно беспомощно и опустошенно. «Василий Андреевич только что от государя, - шепотом пояснил Пушкин – «Европейца» уже ничего не спасет, а вот его омраченное настроение поднять в наших силах, не так ли, Евдокия Николаевна?». Она хотела было что-то отвечать, как незнакомый господин, сидевший напротив, поднялся с бокалом и произнес «Здравие государя-императора, сочинителя прекрасной книги «Устав цензуры»!» - «Гречев тост добьет бедного Жуковского», - пробормотал Пушкин. – «Александр Сергеевич, а кто этот господин?» - обратилась к нему Евдокия. – «Этот господин, так верно подгадавший со своим тостом, - небезызвестный Николай Иванович Греч, а вон там, напротив Жуковского – не менее известный господин Булгарин». – Я наслышана о выдающихся заслугах этих господ», - вполголоса проговорила Евдокия. – «А посередине, - господин Семенов – хороший человек, хотя и цензор», - продолжал Пушкин. Вдруг лицо его озарила неожиданная широкая улыбка, и, обращаясь к напротив сидящему Семенову, поэт произнес: «Ты, брат Семенов, сегодня, точно Христос на Голгофе!». Многие смеялись, удалось развеселить даже Жуковского, чего и добивался Пушкин. Евдокия сдержанно улыбнулась и переглянулась с Владимиром, которому эта шутка тоже не пришлась по душе.
Вскоре Греч произнес очередной тост «За процветание русской литературы», ради которого все поднялись с криками «ура». Кроме литераторов на обед были приглашены несколько петербургских художников, постоянных участников смирдинских изданий. И, несмотря на то, что обед продолжался, один из них отошел к нише окна и начал делать зарисовку присутствующих. «Мы с тобою, возможно, окажемся на будущем рисунке господина Брюллова», - шепнул Одоевский, склонившись к Евдокии.
Было сказано уже немало тостов – конечно же, за здоровье хозяина, при произнесении которого граф Хвостов, поднявшись, пробормотал стихотворение, не всеми услышанное; здоровье Крылова, Жуковского, Пушкина – в том порядке, в каком они почитались по литературным заслугам. Немного погодя последний поднялся со словами: «Господа! Предлагаю тост за очаровательную Евдокию Николаевну – княгиня попыталась остановить поэта, но тщетно, Пушкин продолжал - за то, чтобы российская словесность не только процветала, но цвела – такими прекрасными цветами!». – «За княгиню!» - поднялся из-за стола и Жуковский. Евдокии ничего не оставалось, как встать вместе со всеми, несмотря на то, что охватившее ее смущение едва ли позволяло твердо держаться на ногах. Среди множества голосов, произносивших «за княгиню» и «за Евдокию Николаевну» послышался один «за княгиню Одоевскую». Кто это сказал, все ли услышали, или то была только игра воображения – она не знала. Только вместо смущения и тревоги пришло чувство безотчетной радости, охваченная которой, уже садясь, она услышала родной тихий голос: «Я горжусь тобою, княгиня Одоевская».
Когда пришло время подавать десерт, кто-то из не знакомых Евдокии гостей начал раздавать каждому листки - как выяснилось, с тем стихотворением графа Хвостова, что он произнес за тостом:
«Угодник русских муз,
Свой празднуй юбилей,
Гостям шампанское
На новоселье лей,
Ты нам Державина,
Карамзина из гроба
К бессмертной жизни вновь воззвал».
Оказалось, какой-то ловкий господин успел его записать, и тотчас оно было процензуировано, набрано и отпечатано на каждого из гостей. Обед завершился оживленно, за обсуждением этого «мороженого», как пошутил Пушкин.
***
«Друг мой, ты будешь участвовать в затеваемом альманахе?». - «А ты?».
Евдокия рассмеялась в его бобровый воротник: «Что же, теперь, когда сам Пушкин провозгласил меня литератором, я просто обязана принести свою дань «Новоселью» Смирдина!». Они ехали в санях по набережной, откуда открывался вид на Михайловский дворец. «А на Елагином, верно, уже зажглась иллюминация, и начались танцы», - подумала Евдокия. Было только начало десятого, а императорские балы обыкновенно продолжались далеко за полночь, так что они с Одоевским могли не расставаться еще несколько часов. Остановив сани у ворот Озеровых, они вошли в неосвещенный дом.
***
«Полин, ты - как хочешь, а мы идем спать»,- зевал Михаил, поднимаясь по лестнице и поддерживая под руку Аглаю, утомленную танцами. Прасковье спать не хотелось, и она отправилась в покои сестры с подсвечником в руках. Очертания комнаты выступили из темноты, и княжна слегка испугалась, увидев спящего в креслах князя Одоевского. Но, быстро сообразив, начала будить обоих: «Владимир Федорович, прошу вас, вставайте! Дуня! - тронула за плечо сестру – княгиня выехала немного позже нас, но вот-вот будет дома», - увидев, что Одоевский открыл глаза, говорила девушка. «Прасковья Николаевна, благодарю вас», - поднялся с поклоном Владимир – душа моя, мне должно идти – как жаль тех минут, что мы проспали», - склонился он к Евдокии. «Не стоит, гляди, прошла всего четверть часа. Поторопись, хотя мне и тяжело отпускать тебя», - говорила она, вслед за Владимиром спускаясь по лестнице. Руки их разъединились в темноте у порога.
«Ты, верно, не станешь жалеть о том, что не поехала с нами, что бы я не рассказывала», - говорила Прасковья через несколько минут, когда у Евдокии накрыли к чаю. «Ты права, Пашенька, - присела она подле сестры, - но я буду рада услышать о твоих успехах и впечатлениях. Вижу, не хочешь спать?» - «Совсем, - покачала головою Прасковья, - знаешь, я сегодня впервые видела нашего цесаревича – он приехал с государынею – очаровательный отрок, такой важный в своей гусарской курточке! Мы до четырех пополудни катались на высоких ледяных горках перед Елагиным, потом танцевали, обедали и вновь танцевали».- «И как же вы не устаете?» - удивлялась Евдокия. – «Да, мы сделали небольшой перерыв, представляли какой-то французский спектакль, из которого я, признаться, ничего не запомнила кроме скуки. Я прилягу, Додо – Прасковью начинало клонить ко сну – танцы продолжались и после этой сценки. И все было бы замечательно, но внимание государя к Софи Урусовой....все, кто предан императрице, не могли смотреть на это без негодования. Я так люблю государыню, и мне так ее жаль! А в общем день прошел чудесно, у меня не оставалось ни одного свободного танца, приходилось даже отказывать...». Прасковья произнесла последние слова уже в полусне, и через несколько минут Евдокия услышала мерное дыхание сестры, уснувшей здоровым сном усталого ребенка. Она укрыла ее пледом и погасила свечи, любуясь тихой красотой родного существа, которое напоминало ей о детстве, ставшем далеким, как сон.