Новеллы из Пашковской жизни

                Автор Александр Иванович Свей.    
         Рождения  1953 г. живу в Калининграде с 1977г. Образ-ие — высшее, записываю стихи, прозу с 16 лет. Печатался в местных газ-ах, жур-ах, издано (Кн. Стх «Июльские буквы» роман «Пилигримы»). В интернете на «Стихи РУ» кн. Стихов «Мистер грусть» и третья часть романа в стихах «Баллада об одном счастье (БООС)» под рабочим назв. «Исповедь: Я — Розовый хИзумруд» (Черновик в 75 % \приблизительно\ готовности) в живом журнале новеллы «Смерть третьего сорта» и «Кошка, маузер и три военных человека». 

                «Свей» псевдоним (псевдонимб) наст. фам. Чистяков А.И.

          Прошу извинения за невольные ошибки.
          Специальные отклонения от традиций русского языка заметны, некоторые отмечены, например: СОДЕрЖАНИЕ. И несут смысловую, или иную нагрузку (ирония, сарказм и пр.)
          Новеллы и повесть даны без купюр. Роман в сокращении, так как дальнейшая повествование имеет п. ц.

    
                НОВЕЛЛЫ  из Пашковской жизни.

КНИГА ПРОЗЫ.


СОДЕрЖАНИЕ    ( 1 ): 

  .{ всей книги}.

Сентенции   /Вместо предисловия. Или: Введение/     — 4 стр.
Музей детства   /Новелла/  10 стр.   (18стр. На 9.11.2016)
Поход пятилетки    /Новелла/ — 21 стр.
БАТЮШКА         стр. 30 — 36  \Новелла\     18 сент  2017 год.
Первый спортивный костюм   /Новелла/— 36 стр…
Восьмой Комплекс Скифа   /Роман/    — 48 стр.      Отец 129,  Ольга, 352, 392, 417
    Конец Комплекс Скифа  538 .
Попка  /Новелла/
ДЯДЯ ПЕТЯ. Новелла   
Ночь эскимо    /Повесть/   (на 13.12. 16 год.
Пендюль   (на 30. 09) /Новелла/ –-----»*»----- начало  587
Медный чернотроп. Или Хандро Панс.  /Новелла/ –-----»*»-----   655
МАМОЧКИН ковшик. 658 стр.  (2 февр. 2017 г.)

СЕНТЕНЦИИ.        (пропуск………..)

СО-ДЕ-рЖАНИЕ   ( 2 )

*** Сокращённый вариант В ИНТЕРНЕТ. ***

ГЛАВНЫЙ ПОХОД ПЯТИЛЕТКИ     10
БАТЮШКА   19
ПЕРВЫЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ   27
ВОСЬМОЙ КОМПЛЕКС СКИФА     36
МАМИН КОВШИК   274
МЕДНЫЙ ЧЕРНОТРОП  270
ПЕНЬДЮЛЬ  231
НОЧЬ ЭСКИМО    178



МУЗЕЙ ДЕТСТВА.

1.
С чего ж начать что меня так беспокоит и мучит. Трясёт и колотит! Беспомощного в беспутных приступах одиночества.
«Мо быть вот: мо быть так»:
Деревня Пашково, как я теперь говорю; Тверская Сибирь. То есть это примерно на северо-северо запад около 400 километров от Москвы. А почему «Сибирь» — Пашково всего в 27 километрах от границы Вологодской области. 
Тёмный и тяжкий предосенний вечер, когда ещё нет проливных, на-черно, осенних дождей, но день ото дня светлое время в сутках убывает. На улице холодный и чёрный ночной ветер, а в деревянной избе тепло. Бабушка с утра топила русскую печь, занявшую лучшую половину дома своим теплым задом. Подвыпивший дед спит на русской печи и в чутком сне грезит как сам-один добирается, попадёт-ли — припрётся-ли домой? Как будто он один-одинёшенек чёрной ночью в чистом поле. Чёганцово тут наверно, да в гору. Между Чёганцовом и Пашковом.
«И Зачем-то я впёрся в Белозёрку! Наверно из форса. И красиво ж тут! Да только ночь! Што толку-ту! Красота-мракота! И дождик. Не попал-не-успел засветло. Осень … скоро уж совсем осень. Потёмки. Эх, и ехать бы мимо Нив напрямик и ближе и горка не так! прямо в небо! Горка Нивская. Да такая разве как Белозёрка, двугорбая, да горбомордая. Да разве так и скользко-то! Под Нивами песку больше, а тута одна глина-малина. С маслом … , с маслом льяняным! Али? …   Видать пьяной опять я!» Так наверное деду бластится.
Он один в поле да «Тигрица», под таким прозвищем известна всем в округе дедова машина. «Газик» или такую машину ещё звали на Руси «Газон». Грузовичок ГАЗ-51А, бортовой, 2,5 тонны паспортной грузоподъёмности. И лезет ветер, холод, дождь, грязь: И-дождь! И-грязь! целоваться (ц-ваЦЦ). Бр-Р-Р-рР! Мерзость!  В остановившейся-нет? нео полу-полуторке душно от бензо-пари-гари. И ещё от печки в стёкла ничо! не видать, запотевают — три не три — ничего не разглядишь из кабинки-скворешни кроме пятна от света фар упирающегося в лужи и сверкающую маслянистую грязь разбитого колёсами машин и тракторов просёлка.
Это «Тигрица» зло и беспомощно кроет из рефлекторов «жёлтым матом» не очень качественного света ненавистную грязищу: глину, ветер и мрак схлестнувшиеся с водой в диком и омерзительном танце-хохоте. В кабинке пар и бензиновый угар потому что на кипящий радиатор печки попадает сквозь щели и неплотности кабины тот же дождь. Вода испаряется и пар гонит вентилятором на все стёкла. А бензиновый чад, вонь, отрава из двигательного отсека таким же «макаром» попадает в «скворешню» от перегруженного да ещё и недоноска-карбюратора и бьёт в ноздри, по глазам, по нервам.
          Буксовать надо пробиваясь вперёд, искусно лавируя машиной в рассвирепевшей жиже с комбинациями переключения скоростей швырянии передних колёс то круто влево то вправо, виртуозно педалируя обеими ногами в трипедалье: тормоз — газ — сцепление, одновременно швыряя в разные стороны рычаг переключения передач. Это тебе не МЕРИН — Актрос (грузовик «Мерседес») с кобыльим хвостом (Джойстик выбора передач на сленге дальнобойщика)! И только виртуозностью, начиная с мгновенной оценки постоянно меняющихся положений дороги, постоянной и заблаговременной готовности самой машины к ещё более экстремальной ситуации и мастерское владение её управлением можно вырвать победу над бездорожьем. Для того чтоб тут ездить надо «рулить» машиной так как рулишь собственными ногами и руками. Ездить как ходишь. Трезвый конечно … .
            Моментальный реверс и газу назад, чтоб забуксовавшая в луже машина не потеряла раскачки, потом брыкаясь взад-вперёд! И снова «взад-вперёд!» пять, десять раз! в чёрной ртути ночного капкана из воды, глины песка и камней (цемент «Осень») пока не выскочишь. «Да полна «изба» (кабинка ГАЗика) паров бензина! Того гляди башка закружится от того что движок постоянно на предельных оборотах и примитивные русские карбюраторы «льют». Не справляются с комбинациями по шестибальной шкале своих возможных режимов, когда их по такой передряге должно быть двадцать шесть. Я уж не говорю о «пирбургах» роллс-(роль)совских наворотах, или системе принудительного впрыска. В Полонезовских даже! (польских) «соллексах» три диапазона шестирежимных в автоматическом выборе одного датчика ЭПХХ. А полностью отечественный (как бы?) карбюратор К — 22 Г (леди /ле-гди/ макбет мценского уезда) по метрикам, безбожно льёт на раскалённый выхлопной коллектор: «Газ Пятьдесят Один — не дрейфь! Да Гори поскорей!»
Двигатель ЗМЗ — 51 это фордовский четырёхцилиндровый бензиновик для полу-грузовых полу-джипов увеличенный в советском производстве на два цилиндра, то есть шестицилиндровый. И карбюратор на нём же российского изобретения, то есть как говорил мой отец — «все эти наши машины — просто автопротезы или бродячий металлолом». На фордовской модели коллектор впускной воздушный и выпускной дымовой объединены. Но там стоят карбюраторы не позволяющие себе «роскошь» обливаться, потеть, бензином и лить на выхлопной коллектор. Да ещё в «Фордах», на такой крайний случай, под «карбю» испарительная тарелочка! На Форде! так как карбюратор вынужденно исходя из конструкции двигателя зиждется на впускном коллекторе, с которым он работает и тут же выпускной, выхлопной коллектор, они объединены в пару (блок, узел). Выпускной в форсажных режимах нагревается докрасна, нагревая и впускной выше температуры вспышки шестьдесят шестого этилированного бензина. На ГАЗике, на дедовой «Тигрице» стоит самоё чмо из карбов; К — 22Г. Это чудо — изобретение начинает лить при малейшем перегруз-перегреве, особенно если чудо не первой молодости.
          Четырёхцилиндровый модернизированный фордовец также стоял на наших машинах, на славных «козлах» ГАЗ — 69, 69А, но там более совершенный карбюратор К-124Б, ленинградского производства установка несравненно надёжней и проблем угара почти нет если «К» не изнасилован вконец! песком, водой, солярой, (содой кофе-шампанским и т. д.). Шампанское, кстати, или так мне кажется! Кажется я не пробовал! лучше любого огнетушителя. (углекислота-сироп — 9%-3%  водки).
Да простит меня читатель за полупрофессиональные отвлечения!

Мрачные в свинцово-жёлтом свете фар блистающие океанским, свинцовым безразличием лужи, лужи с ненавистным расплющенным хоботьём-отблеском этого мрачнейшего из металлов, или скорее кажущиеся сплетающимися в косы-жгуты-крысо-волны-щупальцы свинца-(мертвеца) от одного столба до другого и хоть до дому всего две-три «телеграфные» эти версты, но проехать-проплыть-пропахать их на «Тигрице» целая беда, почти как на войне выиграть снайперский бой! под разбойничий свист телеграфных проводов и клёкот  стервятника-ветра  —  и кажись! (эх кажись-брысь!) легче пешком. Ну так пьян же! Пешком! «Распластаюсь в первой луже!»  Да?! … . Да-в-одной-единой клетчатой рубашке-безрукавке и галифе с хромовыми (может быть) сапогами. Так и пляшись-выигрывай за баранкой; одна ошибка, руль на лишнюю рулевую спицу влево, и пиши пропал — кидай сползшую в канаву и погрязшую в цементе «Осень» «Тигрому», вылезай из скворешни под дождь, в грязь! да всё равно пешком. Пешком — пешком — пешком по жиже расползаясь ногами в хромачах-чах. И чуть не каждый шаг (один шаг!) до шпагата. На хромовых сапогах нет протектора. Подошва — чистая кожа. И холодный дождь-гвоздь на пустую и пьяную голову без кепки. Когда её искать-то в перевёрнутой вверх дном кабинке! Эту «кепь-пи-п».
А нет! на машине по дождю, по снегу или вовсе распутица, дед едет-прёт, о! как ему прётся! на своей «Тигрице» пока не завьюжит. Дед! Ах ты мой дед! Мой второй отец … . Мой великий дед! Пока не засугробит … пока не засугробит зима взасос! по колено снег из (по одной) изящно вылепленных-высеребренных чудных и чудодейственных снежинок, одно из бесчисленных чудес мира Божьего, чуда привычного и потому «не считающегося»! что ГАЗик-51й в этом чуде-старце тонет! Тонет в снегу, в красоте, в серебряном чуде! и ни с места как яицо в гнезде. Кабинка у «Тигрицы» похожа на полу-яицо (с глазами-стёклами)
«ДоНовГод» как говорят в Пашкове, «До Нов Год» так и езди-ездочит наш-то Василь Пятьрович». При том что в  районе других дорог нет, одни просёлки. И как на войне. Пятиминутный дождь и просёлок превращается в бутерброд с шоколадным маслом; едь — не хочу.
От района до сельсоветов — грейдеры, навалки с кюветами отсыпанные песком, а дальше как хошь. Есть в районе одна каменка от Молокова до Ахматова. Но то не про нас. Мы «Пашкари» на север, Ахматово на запад от Молокова. Как будто мы их немцев всё равно встретим булыжником. Целой булыжной мостовой в левую скулу их «роликам». Ролики — танки на сленге экс-генеральштеблера вермахта Фриди Паулюса, сталинградского крестника.
Насчёт распутицы я конечно приврал, в распутицу да в водополицу и на коне верхом дороги одолеть — да не одолеть (лашади умеют плавать; —  Нехорошо, недалеко), но дед на самом деле ставит машину на прикол, на зиму одним из последних в округе. От Торжка до «Устигонска» так в деревнях называют Весьегонск.
Непогода пройдёт — чуть просохло, или промёрзло и он опять за рулём. Все машины стали на зиму, одному ему не ймётся. Характер. Но и мало кто так может сохранить машину. Дед никогда не буксует попусту. Если видать что колесо или весь тот или другой мост крепко сел — идёт за подмогой и не рвёт как другие в запале, в психе мотор, трансмиссию, резину и ходовую. Проще с трактористом распить вина тут же на травке или где-нибудь, что-нибудь! потом! чем ремонтировать или вовсе менять сцепление, коробку, мост или поршневую на двигателе. Но с ним такого и не бывает. Наоборот когда машины идут колонной ему приходится тянуть тросом всех подряд-гуртом севших; кто сел-засел. Перекур же в дороге должен быть! По бестолковости или лени, со психу.
И дед конечно сидел и даже сиживал сам, но крайне редко. Я, например, его в таком положении не видал вовсе. Дед никогда не спешил. Подъезжая к распустившемуся от дождя ручью, речке или огромной луже и не имея твёрдой уверенности что возьмёт преграду сходу, останавливал «Тигрицу» и шёл пешком. Если надо, разувался, и ножками-ножками обходил-обхаживал гиблое место, выискивая куда б тут пустить колёса. Затем с разгончика или крадучись, как того требует обстановка брал свой очередной «перекоп». И не такой уж он безропотный, мой дед! Видывал я и то как он отказывался «крятаться с места» (трогаться) с Пашкова, когда не находил в себе уверенности что проехать можно. И бесполезны «сказочные» посулы и уговоры с «бугра» любой величины. А зачем ехать, если знаешь что кирдык! Что не проехать ни за что! «Геройствовать, да рвать себя, к«Вас» и машину!?»
В той эйкумене что есть Молоковский район.
Пьяный, трезвый, дед не рвёт свой ГАЗик, свою любимую «Тигрицу» или «Тигрому» почём зря. По бестолковке, пьяным в дымь или со злости. При том что Пашково самая последняя деревня по удалённости от райцентра, от Молокова. Вот и «тракты» тут самые последние. Следующая доступная по просёлку деревня — Кащеево уже Сандовский район. А между районами в той глуши связи хватало (как будто) и по одной-двум грейдерам. По большакам, так они там называются. С Пашкова же до Кащеева два километра, два ручья и ручьям поперёк колея от лошади с телегой. Туда, в Кащеево на машине за лето и съездят на «Тигрице» два-три разка. Или на два больше. Кащеево почти всегда проездом (в Каще. нема как и в Пашкове магазина!), а в Карповское за вином. А так пешком, на велосипеде, на лошади. К родственникам или в тот же магазин, в Карповское, за сахаром и семечками, за хлебцем.
И что это я плету!? Наверное сильно хлёсткое название деревни Кащеево. Вот и приплёл. Но если ехать туда с Пашкова по большаку, так почти двадцать пять километров против двух Пашковским полем мимо леска Вылом.
Я всё забываю у друзей моего детства спросить, куда девалась дедова «Тигрица» когда он безвозвратно ушёл на пенсию. При том что и я любил «Тигрицу» как любило и всё Пашково до колик и до самозабвения, при почти полном отсутствии механического транспорта. На колхоз тогда было четыре ГАЗика. Дед, даже ради спасения «Тигрицы», она под ним ещё бы ходила и ходила! не работал на пенсии ни дня. Наверно никто не помогал с ремонтом машины кроме меня, внука, новой не могли дать потому что под гражданскую пенсию дед пропил права, да и сам наверное он не просил новую, вложив в «Тигрому» всю свою душу.
Дед «отщеголял» три войны и ещё бабушка болела очень серьёзно и прибралась на пятый год его пенсионного здравствования. И что бы он работал-то! Для чего! Для кого? Так хоть был всё дома, возле бабки, возле хозяйства.
Наверно порезали на иголки «Тигрому», конечно! Кто с ней станет возиться? Молодой дождётся новой, а старый на своей «старухе» доедет до пенсии! Что менять часы на трусы! Это только деду, его друзьям, мне и всему Пашкову «Тигрица» была символом и светочем. Палочкой-выручалочкой по крайней мере и как минимум! Для остального колхоза «Сознание» это был только старенький «ГаЗик», который эн-ное кол-во лет назад дед почти подобрал из металлолома.
Ещё когда с председателей «присел» за баранку он и взял «Тигрицу» почти в металлоломе. Прежний «хозяин» машины Ванька — Бомба загнал её с горы в десенскую реку, в Десну, в маленькую речку с высокими, крутыми и овражистыми берегами. Разогнался пьяный, да выпрыгнул на ходу, едва сам не убился! Трактором вытащил дед из реки, отбуксировал «калеку» на Пашково, загнал в сенной сарай и там один-сам привёл в божеский вид.
Ваньку-Б... в очередной раз «лишили», так для краткости говорили о лишении прав в ГАИ на вождение авто. А лишали-то в основном за пьянку. И: «Так не доставайся ж ты ни кому!». При колхозном «имении», то есть, четырёхмашиньи, рядовому колхознику работать на грузовой машине было весьма престижно! Не то что горбить на ферме да в поле! Катайся себе! И тяжко лишаться шофёрства вместе с правами, кому-то отдать-передать лафу, дяде чужому-поганому! Хоть тому же Вахрую, такая кличка «за глаза» была у моего деда. А самому «на вилы», или «БсЛ» в зубы, (большую совковую лопату) и в поле, на ферму на свинарник. Навоз, силос, сено, картошка, свёкла, лён, рожь, овёс, комбикорм и т. д. всё, почти всё! Вручную. Лошадь-то ещё дадут-ли! Как проштрафился! Ещё больше стыдно. Вот Бомба и психанул. Трёхгодовалую машину в овраг, в реку. Чтоб разогнавшись рубанулась о пару ёлок, перевернулась, загорелась! … 
Или собирался это сделать Ванька, да дед приспел-не-дал — или дал! Но в Зз ... дал в зубы! В зубы точно! И к бабке Фёкле не ходи.
Что я сам не верил-верил в то чтоб можно было восстановить машину с разгону с переворотом улетевшую в реку по той жуткой и крутой горке? Не знаю, не видел, только слышал от деда. Наверное «Тигрица» хитрая и съехала ломая кустики, и тем самым тормозя скорость, и только по брюхо закатила в воду, лишь поцарапавшись, помяв подножки и буфер (бампер), да хватила движком Десенской хрустальной водицы. И это в деревенских условиях (в сенном-то сарае дивья!) можно починить. Но говорили, что дед менял кабину, сняв с другого списанного «ГАЗика».
И «Тигрица» проходила ещё почти двадцать лет под дедом, единственным шофёром на три — четыре деревни; Пашково, Чеганцево, Костромино и Холм. К великой радости всех нас, гостей, и, тем более колхозных аборигенов.

Спит и «заруливает» дед и смеётся над ним бабушка Груша. Дед Василий и бубня и жестикулируя повторяет в бреду свои фантастические рейсы, потешно разворачиваясь и буксуя на печи. Пьяный и сонные тирады с почти невероятными виражами откровений. Откровениями его личной жизни, тех моментов над которыми самому Всегда стыдно, а другим смешно. И пронзает до озноба и одновременно скрутит воображение в шипучий калейдоскоп смешливости и беспричинной и грустной жалости.
И смешно и не смешно и хочется плакать. Оттого что не один слушаешь комическую, для него самого только серьёзную, ни для кого не предназначенную открытость бескожесть, откровенность такую трогательную и невероятную из уст солдата трёх войн. Я лежу на маленьком домодельном диванчике и засыпаю. В белых чистых и ломких от сухости простынях, под лоскутным в цветном красном пододеяльнике одеялом. Бабушка на кухоньке заканчивает последние дневные дела и миролюбиво негромко говорит как будто сама себе, как будто сердясь на дедово представление.
                — Артист, клоун дедко-т наш! Зря ево цыркачом не взяли, а Сашинька. В Москву бы! Али стыдно после генералов-те! — Мне неловко за бабушку — за что? да не за что! она его журит! И немного жаль деда, как он там во сне мается, а тут ещё над ним хабалят.
           Я кутаюсь в одеяло огромных для дитя размеров, ворочаюсь и мне вдруг хочется к деду на печку, ничего что от него водкою прёт! чтоб он меня обнял да попенял бабушке, обращаясь и ко мне:
           ю — Вот, Сашинька, милой! А бабка-то нам утром сочней так и не напекла, уж второй раз на неделе обещает! А как ругать деда — она тут как тут! Тут-как-тутлица! И всякой-то удобно-подобной раз! Лишь бы поиздеваться! Да ведь! Внучик! Ну спи, куклёнок! Спи медовой!
           И мы бы там оба заснули овеваемые едки-едучими «ароматами» пьяного дедова дыхания. В сухости и жаре, среди «лишних» подушек, телогреек и шуб. Наверно странно, но мне эта «мелочь», этот дедов выхлоп, правда, не был никогда противен. А она, бабушка, всё своё:
           — Ну старый пе.дун, дашь-ли ты Сашиньке поспать нынче али так и будешь дуньдеть-заруливать до утра, всю-то ноченьку в своех разворотах-поворотах, разгонах-тармазонах. Все свое рейсы поминать по десять — да двадцать раз. Я уж и то выучилась наизусть и все лужи от края до края в калошах прошлёпала. А то, батько, слезай-ко ты с печи-то! Там видать жарко вот ты и бреньдишь! — Дед то-ли устал во сне, то-ли дошли до него бабушкины присловья и он очнулся, а может уж … да уже и по-приехал, тяжко в голос вздыхает пробует кашлянуть потихоньку, но получается только во всю силу! кашляет так что вздрагивают занавески над печью и кажется пч-пчка-сама ушки прижала … , утихомиривается и замолкает до утра, если не считать генеральский храп. Но «шоу с ездой» не возобновляется, иначе «матка», моя бабушка, заставит лечь в кровать! А родная русская печка ведь второй дедов друг после жены Агрофены Ивановны. Когда второй, когда третий. У печки конкуренц. с «Тигрицей».
                Я и сестра моя Валя, внуки, на особом счету.
           Бабушка выключает на кухне жёлтый электрический свет. Самыми популярными лампочками накаливания в Пашкове служили убогие сороковки, или «сороковушки» (в сорок эконом-ватт мощностью) и тоже, со своим бабьим пришёптыванием, со стонами от бесчисленных болячек «заработанных» на бесплатной колхозной работе, и с одною и той же всегда молитвою: «Богородице дево радуйся! … » ложится спать. 







ГЛАВНЫЙ ПОХОД ПЯТИЛЕТКИ.

Или начать с того как мы малолетней шпаной, ещё дошкольня, бегали от матерей босиком, проказили, по уже промерзщим лужам в сентябре или в конце сентбрР-ря-зря, только бы ещё чуть, ну чуть-чуть! немного, ну совсем немножечко ещё! босиком, только бы не надевать постылые башмаки, штиблеты, ботинки, шузы. Бегать и бегать по ломающемуся льду до крови на щиколотках! Как будто от этого завернёт назад солнечные свои оглобли лето. Не знаю.
Детство моё хулиганистое, не такое уж правда чтоб ни в дугу ни в какие сани, а так нечто вроде высшего уровня ненаказуемого озорства, то есть на грани. Хулиганить честно мешали учителя, воспитатели. Я был отличником-хулиганьём, весьма редкий тип, кажется такой и был я один на всю МСШ (Молоковскую среднюю школу) и меня всегда совестили за «подлые» поступки, к тому же так не соответствующие всем умным и прилежным мальчуганам.
Но  если в пределах интересов нашей Молоковской Октябрьской улицы надо кого-то побить или просто запугнуть — мы тута. Ещё один есть такой же Санёк «мы с тобой!» и кличка у него Боча. И вот ты-да-я-да-мы-с-тобой, а я Помидор «валим кого хошь». Санёк приземистый а у меня всегда красные щёки. Я тощий, повыше, но у меня взгляд матёрого волка, розовый изумруд. Я не знал об этом. Но кто-то меня боялся именно из-за этого, а иные наоборот стремились задраться, посмотреть на что способен тошнотик со звериными глазами. Кроме отца меня никогда не били. Почему-то когда затевалась драка без моего согласия всё заканчивалось одним ударом, чаще мимо, мимо от противоположной стороны, попасть в меня трудно, если сам не подставлю! я не отвечал не желая или струсив, но взгляд выражал вовсе не трусость и противник стушёвывался. И никогда потом в жизни я не бил первым, потому что даже при такой постановке стычки всё обычно заканчивалось, если уж заваривалось, поломанными рёбрами, выбитыми челюстями и реже, слава богу! пробитыми черепами и обезьянником для меня. И я ещё от отца наслушался: «Никогда не лезь в драку! Убьёшь — сядешь! Ты своей дури не знаешь. У тебя не сила — дурь!» К тому же мои сверстники ещё имели какой-то кодекс чести драк и если им не было удара на удар; продолжать считалось позором.
Ну вот, с хвастовством покончено.

И начинается моя ностальгия теперь всё с того же: что вот вдруг запоёт-заноет что-то внутри вот тут между глоткой и сердцем! Подбородок и влево, вниз, острой, обсыпанной зелёным бутылочным стеклом, золой да инеем, короткой стрелой. И так станет жарко и жалко и холодно и больно что всё это прошло. И Ничего! И так несправедливо коротко было и прошло … И как бы вот теперь быть в большой  дороге пешком или на велосипеде. И еду я или иду в Пашково. А в Пашкове ждут меня не дождутся дед Василий и бабушка Груня. И пусть бы дождь, пусть со снегом и грязища несусветная, расступающийся под сапогом в красные липкие сопли суглинок! Пусть! Лишь бы дорога …  Быть в дороге именно пешему или в крайнем случае на мопеде. И этого у меня не будет уже никогда. Вот только так, сверкнёт как зарница в памяти. Но Было же! И от этого такая великая беда счастья! Было и Слава Богу! Хорошо, замечательно что было! Здорово! А могло и не быть! И надо радоваться этому «что было»! Хоть как это научиться радоваться сладостному прошедшему? Прошедшему и ушедшему. Но иногда получается заставить-поставить память на попа! И вот — радуюсь!
Не знаю, у меня давно уже внуки и три дочки и когда я начинаю задумываться: вот отпустил бы ли я  кого из них в такую передрягу? Нет?! Даже в двадцать лет не отпустил бы! И всегда прихожу в один и тот же угол. Никогда! Ни дочек ни сынов ни тем более внуков. Совсем не потому что я их мало воспитывал и больше нянчил и ограждал или жалею. Просто не пущу потому что сам изведусь. Да и случиться и там и тут может что угодно. В те времена и мне дорогу переходили и волки и медведи. Но ни мои родители никто вообще почти! мне не мешали в странствиях, путешествиях, скитаниях. Пытались, правда, безуспешно отговаривать по плохой погоде и всё. Сами они натерпелись, наголодались навоевались и видали такое что какая-то дорожка в тридцать вёрст ерунда. Хочет — пусть идёт. Конечно я мог в этих своих дорогах раз за разом повторяющихся практически когда школа — каждый выходной и на каникулах произвольно а иногда и по два раза на неделю, в походах продолжающихся семь лет из семнадцати мог запросто  и пропасть. Каждое такое похождение — летом, на велосипеде без малого три часа по просёлку, а зимой, пешком почти шесть. Но случилось другое, я не пропал и не захирел — я окреп, вырос, ну нельзя было сказать обо мне семнадцатилетке что возмужал, но что-то в этом роде произошло со мной. Я наверное стал очень самостоятельным. И другой конец палки — эти приключения форсировали во мне врождённое упрямство до невообразимых размеров.
  Я в десять лет был один от Архангельска до Астрахани кто уверовал; я могу преодолеть всё! Вот так просто — ВСЁ! И всё. И очень сильно отличался от всех поголовно сверстников. Это же позволяет мне сегодня назвать одну из частей романа «(БООС)» «Когда я был принцем». И тут нет никакого тщеславия я был лучше, мудрее, харизматичней и не только сверстников и не просто был уверен, но видел ежедневно подтверждения тому. При всём умудряясь не стать белым вороном. Или хвастунишкою завзятым. О своих походах я никому не рассказывал и если сверстники замечали что я пропал и спрашивали: «Где был в субботу-воскресенье?» я только отвечал: «На Пашкове». И где это — никто не знал.
У меня хватало друзей. Я действительно был принцем. И молчуном не назовёшь. Я не говорил о своих «походах», как о самом счастливом времяпровождении, а иногда и стеснялся за свою дикую тягу к деревне. Когда раз за разом каждый такой поход был подвигом, ожесточённым преодолением стихии и пространства и самого себя, человеческой малости и несовершенства. И только на семнадцатом году эта «тридцативёрстка» превратилась для меня в сравнительно лёгкую прогулку. Ощущение за которое я чуть не поплатился жизнью. В один из новогодних походов в метель меня начало кружить в лесу. Сил не оставалось, я шёл по сугробам на половину бедра выше колена. Собака брела за мною и падала без сил на лыжи, которые я тащил сзади за бесполоезностью. Меня спас опыт и врождённое бесстрашие. Я остановился, сделав по лесной поляне с диаметром в километр три-четыре круга но не сел-засел. В снегу почти по пояс можно стоять без усилий для баланса. Простояв с пол-часа или минут двадцать сумел определиться и вышел к Молокову. Выйдя к первой избе я только хватился ушей. Они были отморожены. Как повернул ухо так оно и осталось. Это меня только рассмешило. Лицо осталось невредимо. Плохо только что не могу вытряхнуть снег из голенищ валенок «на ходу». А сесть опять страшно. Вдруг не встану?!
И в том числе был недоступен девчонкам и даже неприкасаем, потому что как отчаянный максималист до размягчения костей любил одну девочку с внешностью далёкой от богини, но в океане девчоночьих обаяний. Говорунья с удивительным и проникновенным, шоколадным или шёлковым, не громким и звучным, высоким голоском, бегучая «как живое серебро» и очаровательно смеющаяся; за нею всегда хоровод из девчонок и мальчишек. Из ею избранных. Как бы сказали мои некоторые друзья циники «увидит её и уже кончил». А я в это время даже представить себе не мог и боялся до ужаса, не мог заставить себя и подумать, что она может стать мне женою. Я страшился и не мог даже приблизиться к этой мысли потому что мне казалось так о ней думать худшей для неё грубостью, а для её ореола, или нимба в моих мыслях, вовсе оскорблением непростительным.
Эти путешествия пешком, преодоление расстояния в почти тридцать километров. Это же и воспитание и тренировки — дрессировки и муштра и т. д. Но это всего лишь как следствие, прямой практический результат. Но я до двенадцати лет не знал что я поэт. Не знаю с каких пор, но именно с тех самых когда стал соображать, когда заболел дорогой, странствиями я и стал поэтом. То есть с рождения. Дороги развили Божий дар и дали мне несокрушимое здоровье. Я малым был хил и очень нездоров, мягко говоря.
Надо однако сказать, что даже летом никто из моих сверстников не ходил — не ездил со мною. Один-два разика на велосипеде и всё. Это Молоковские друзья, у которых тоже были родственники в Пашкове или близко. А из Пашковских вообще никто. Не знаю почему. Можно много гадать, но я всё больше склоняюсь к тому что разгадка проста: зачем? им было это не интересно. Есть лошади, трактора, машины. На них и ездили. Другой бы наверно согласился с друзьями, или застыдился своей как будто ничем не оправданной страсти, но я уходил в свой не всегда взаимн-роман с природой, хотя ещё и в юности легко поддавался чужому влиянию и был храбр и застенчив, робок и отчаянн. К тому же в маленькой головке умещалась огромная любовь к людям, ко всему живому и одновременно я с мелких лет существовал на грани мизантропии. И только в очень зрелом возрасте привык прощать всем всё. Хотя поведение живых существ, в том числе и моё существование не позволяют полностью расстаться и с презрением к всему живому. И я не мог долго существовать без Пашкова, а потом без Молокова. И так далее.
  Кто-то может быть и боялся или ленился а у меня вечная тяга к дороге. На самом деле к самопреодолению, к счастью. Я это понял позже и пожже!  Идти, ехать, лететь. Лучше всего к деду с бабушкой, на Пашково. К заводным, хоть и презирающим дорогу сверстникам. Или да! как у поэта: Быть каждой каплей дождя, дробинкою, быть каждым листиком и звёздочкой, и каждой буквой и облачком, песчинкой, ещё дробинкой, каждой кроинкой мироздания. По очереди и одновременно. Это ли не предощущение твоего Божьего начала!
  Но у человека, у любого хомо сапиенс и так есть эта возможность благодаря слову мысли желанию и воображению быть всем. И жуткая, непереносимая беда что нам и этого мало. Так непереносимо глобально устроен человек. Я уже много обо всём писал и наверное напишу ещё не меньше и буду писать до тех пор пока не будет сказано Сверху: всё! Шабаш. Потому что почти всегда ответом на мой вопрос самому себе: где бы я хотел быть сейчас? я немедленно отвечаю: В дороге и в Пашково, то есть на Пашково, так тогда говорили.
Для кого-то дорога, читай бездорожье, безделье, для кого-то ненавистная жуть или глупость, и сам я не знаю, что мне в этом? И никакое это не счастье! ведь лужи грязь, ветрище! Дождина! или снег по колено, вьюга, в лучшем случае мороз или пыль да жара. Но вот весь я в этом желании, неумолимо преследующем меня вот уж пятьдесят пять лет. Идти! Ехать!

В первый раз я ведь и пошёл на Пашково-то в пять лет. В пять лет пешком за тридцать километров. Ни с чего, так просто, решил что уж созрел, что можно, коль соскучился. А отцу и маме не до того чтоб отвезти. Работа, некогда. И ещё соблазнил за собой друга и соседа по Молокову по улице Октябрьской Лёньку Зорина. Тому вообще было четыре или четыре с половиной годика. Его собрали в школу на год меня позже.
Слава Богу в деревнях все всех своих знают и в Высокове нами, дикарями и незнакомцами да от горшка два вершка! заинтересовались доярки, они шли к ручью на вечернюю дойку, позвякивая и сверкая подойниками из белой жести. С тем особым деревенским шиком одетые и настроенные на СС (Семья и Созидание): задастые грудастые весёлые тётки в разноцветных платьях и передниках в самопальных причёсках русых кудряшек и с неустанной своей болтовнёю.
А мы пошли где-то часов в пять — шесть вечера. Июль, нет кажется август. Пока мы шли дорогой без развилок, мне казалось что июль. Когда же вышли на серьёзную развилку к месту первого преткновения и увидели большими детскими глазами вдаль без дороги-те убегающую бесконечную и жуткую еловую синь Делединского леса, мне стало казаться что глубоко август.
Доярки. Они поинтересовались;0 чьи мы и куда путь держим.
— Батюшки! Так куды вы!? Уж десятой час-поди! Вечор ведь вечерней! А вы куда как собрались-то робятушки?
То есть это я их  первый спросил, как нам идти дальше-то на деревню Пашково. Женщины  сначала не то чтоб ошалели! переглянулись: не спугнуть бы! Вот как дадут стрекача! Догони их, шпану востроглазую, голоштанную! Дамы  справились друг с другом, мол «где така деревня! что никто и не знат!». Подошло ещё три красотки и тогда я пожалел, что стушевался на злополучной развилке. Тут уж нам не справиться! Попались!
Момент назад мы, отчаянные головушки, в нерешительности остановились с Лёнькой тут, на перекрёстке сразу за Кудрином, где дорога расходится на трое. И я ещё до расспросов смутно но догадался что идти нам нужно прямо и не направо и не налево, а по самой торной и высокой с песком и кюветами дорожке, но однако всё равно посчитал: надо уточнить. И вот вляпались!
  Когда же из меня хором всё-таки вытянули что до «Пашкалапопова этова!», или как ещё они дразнили мою бесценную родину «Пашли — Какова ...», где-то около «тридцати» вёрст, так я знал, так и доложил, все в ужасе присели, запричитали и только что смешно не вытянулись языками до логтей до пыли' как гончие или как ихние коровки. Они в жизни не видывали этакова чуда, чтоб пацаны едва им по пояс им не то чтоб отправились в такой вояж, но хотя б выложили это как свои ближайшие планы.
                — Да что-ть ты милинькой! Тридцать вёрст! то-то никто из баб и знать не знат и не ведають где эдака деревня Пашлакаково. Никто и не бывал-то никогда. А вы-ть на ночь-ту глядюча! А!? Да в Пашкалакакава.
                — А вам-то уж поди годков до пятнадцати есть-ли!? Али поболе! Что вы такие смелые-угорело-очумельцы!
                — Да никакое не какава! — Я чуть не заплакал от досады. Для меня ведь Пашково больше чем всё остальное, вся Россия, Русь ...  и свято как мама!
                Помню самую разумную и ласковую из них.
                — Да не обижайтеся же-шь! Девки с испугу заЙкаютцы! Оне никовда и не были, не бывали! такую-раставскую-растаковскую далью-дали! Вот видите, какие вы ребятишка бывалые! А мы и бывалые а никовда и не бывали-чай! Ой — ё! Да штоб миня косяки дверные стёрли а не милёночок, А! Дево — дево-Оньке — Ё! ТолПушкино на маёвках!
                Ю — А я как будто слыхивала про это Пашкакава, это туда за Деледино да за Остолопово крайние деревеньки! Под Весьегонск да под Сандово!
                Б — Точно-точно! Манька не врёт, и я слыхивала. Точно это туда в под Устигоньск, в-под Вологодскую границу! На север. Самая-самая Тверская раз-Сибирь! Именно Пашла-какова. Там ещё такие смешные деревни бывают Орудово, Остолопово, Кощеево, Корелиськой Холм! Да Игуньково!
                Д — Дак уж и врать-то ты Михевна! Орудово-то под Калининым!
                Д — Дак и под Калининым орудувают! Не орудуют что-ли! Как стемнеет так и орудуют!
                Она, энта ихняя верховодница, не закричала, не замахала руками и даже следочка паники нет!!. Не! Не-не! Не восплыло, не не-воспылало! в красивом загорелом лице с большими синими до обледененья очами. Такие я больше нигде как в Тверской губернии глаза-глаз не видывал! Она присела к нам, юбкою в пыль, я так и ахнул! Юбке цены нет! Я такие тольелько на картинках и видывал… . Чуть не села в дорогу сравняв себя в росте с нами и заговорила как с равными, как со своими и любимыми, и самыми лучшими, единственными сыновьями озорниками-озорничатами.
                — Сыночки а сыночки, вас поди мамки ждут! Ждут — пождут да ищут! а вы эвона, на Высокове. А вы поди и не по-спросились — ли! А?! Точно, не спросившись! Вы уж со-сколько в дороге-то? А! Ведь от Молокова-то до Высокова почти пять кило'метров. Во сколько! Во сколь вы вышли-то, не помните? Вот уж роса-ста в крапиве, вона глянь-ть мы на вечернюю дойку к речке бежим-не-добежимся! А вы на Пашкала-какава! Эдаку-то даль-далё-евну! Солнцо-то вон заваливается вам-нам сзадя! ищо часок-пол-часок да и зайдёт за горку и станет темно-темно-тёмко-растемно! Глаз коли! Уж время-то девять! Скоро всем спать-та! Давай-кась сговоримсь: сегодня всё равно вам затемнеть-не-успеть! не успеете до темна! Засветло ни за что до Пашкулакакова не дойти да хоть и  бежать как коням Будённого Семён Мхалча. А в потёмках-те! Эх хоть и говорите что после Высокова дорога ваша. Ночью-то и самой большой пароход-самолёт, не то что человек! Подзаблудитцы, а не только что вы. Тут вон до Шелепулева сем-на восемь — чай развилок. А Шелепулево-то всего в четырёх верстах от нас, от Высокова-вон. А дальше-больше! Так в Антоновское али хуже того в Делединский лес-то и забредёте! Ночью-ту! На Согласьё если хорошо! На Лунёво так и не выбратцы назад!! Где волки да медведи живут!
                Надо сказать что не смотря на свои мелкие годы я давно уже знал все деревни от Молокова до Пашкова. Знал и дорогу напрямик, Делединским лесом, где есть две огромные поляны с названием Лунёво и Согласье. Однако напуганные и ещё малые, детские, мозги не сумели сопоставить. Раз женщина знала про существование Лунёва, она не могла не знать Пашкова. Рассстояние от П до Л всего шесть вёрст.да всю округу они все знали! Толко прикидывались для того чтоб напугать и завернуть!
                — А вы ведь поди и в школу-то ещё не ходите! — Тут дело начал понимать Лёнька. У Зориных беда! много родственников по округе. Впрочем как и у нас у всех.
                — А мы на Чернёво свернём, там к дядьке Пете, к Дементьевым, да и переночуем. У них дом большой, пятистенок, не пропадём. Чо вам бабки бояться за нас-то! Вот пристали … старые.
                — Ну-ть Чернево-то мы знаем, дак и туда ещё идти-да-итить. Бабы, чай болье десяти, А?! Это-ть колхоз «Большовик!» дак ёво! до этово большовика надо вам-то робятка целой колхоз «Прогресс» пробежать! Эво! Целой колхоз! Семь деревень! — Тут ещё одна из спасительниц белоголовая кудрявая с глазами и губами вся как из кино скрипочка — красоточка писаная. Везде всё так задиристо изогнуто и закручено, всех фигуристее как и не замужем, догадалась (как тут? Ну как не приврать!), да подсказала.
                — Да Машинька! не петнадцать-ли как не боле дак засветло и к Чернёву не сойтить-не-сбежать! Пешком-то, да ноги-то у них малиньки! — И мне вспомнилось, что вышли мы из Молокова в пятом часу, до десяти считать не только я но и Лёшка уж соображал, однако оба отставали в определении времени даже по большим настенным часам. И я «считал» по ним только до шести часов и не понимал и боялся дальше.
                Но самое главное что я, стоя на одном месте вдруг почувствовал усталость и голод. И так люто эти два черта приступили ко мне что закружилась башка.  И доярки вместе с подойниками и дорогами пошли плясать-куролесить в глазах. В пять лет самой мощной из частей моего тела была голова и она сломалась. Я страшно растерялся. Ступать даже назад нету сил. Как дотащиться-то хоть и в Молоково! И как мы отважились дуть на Пашково вечером, столько вёрст!!? Такая мелюзга! Батя ведь за нами не приедет, если только случайно! Я вдруг понял, что мир вокруг не просто огромный, неумолимо огромный, тяжёлый и холодный валун-гора неприступная. Он бессердечный, ему плевать … Стало холодно, зябко. Стохолодно и стозябко.
                Я знал в «котору» сторону Пашково и с противным зудом в очах-каблучах смотрел в синюю сторону леса, за которым было Деледино и ещё дальше на десять вёрст Пашково. Да нам с Лёнькой идти туда всю осень и до зимы не дойти ни за что! Как мы-то шли! А что-От-то дальш! Подумать страшно. Я поднял вверх голову и чуть не упал ноздрями в пыль, в очи-закаблучи. Небо показало свою истинную суть. Оно в «сто миллионов тысяч раз» больше чем на Пашкве. Моя сестра уже давно училась в школе и «в СМТР!» была любимая её цифра, потому что никто из сверстниц тако-же не мог представить.
                До Высокова мы ведь не просто шли, почему так долго. Выходило чуть-ли не 4 часа мы топали от Молокова до Высокова.
       Дети, мы игрались, часто убегая друг от друга с дороги далеко в поле. Там боролись и просто валялись в уютной траве. Подолгу смотрели в небо завороженные. И не раз и не два а с детской смешной хаотичностью и безответственностью. Я как сейчас помню на подходе к Кудрину, первой от Молокова деревне, вид вершин, читай, сушилок, зернотока. И непременно хотел тут зайти, набрать карманы гороха и зерна. Меня только и остановила Лёнь-лень. Лёнька не был героем, таким бесстрашным фантазёром и авантюристом как его приятель. Хоть и был значительно «моложавее».
                — Так, Сань! мы никогда не дойдём! Да и не хочу я тащиться в гору! Хоть там тебе мармелад на ик — шкаладе скакучит. Может тебе там чаю ещё нальют полную кепку! Хто тебе сказал что там есть горох! Может и есть да травлёный. Сань, а, давай машину остановим. — Но машин нет и в помине, вечер девятый час. И ещё, бль. воскресенье.
                — Давайте миленькие вы наши! мы вам сахарку да хлебца а вы-ть домой! А завтре с утра уж али уж в следущу, в субботу и сберётесь сызнова. А лучше, Сашинька покрепче-понастойчивей попроси папашку так он вас и свезёт-то. Я ведь тебя и узнала! Ты сынок Иван Васильичов, председателя нашева! Слыханное-ли дело детки пешком да за триста вёрст! Да хоть и было бы часов десь-одиннадцатёв утра, то разве мы бы вас завернули? Дуйте себе на здоровье хоть до Питера! День — деньской. Как раз к вечеру-то, к дойке вот вам и Питерь-Питерской! И магазин калбасной и шоколадной … сто магазинов на одной улице-площаде!
                — Лёнька я тебе говорил: айда с утра! А ты всё: жарко — жарко! Дед, дед! Мой дед Николай-мол всегда на лошади под вечер выезжат или с рассвета. Пришли милой …  эвот и дед твой Николай! Лай — лай — лай! Лайть на всё Высокова! Гледи … вона из кустиков тяф!-тяФ!
                И мы убитые усталостью, добитые расстройством наполеоновских планов брели обратно в Молоково, оглядываясь на самостийных и прелестных спасительниц, брели назад, уже соображая и ужасаясь от чего они нас, купив и отговорив, отскоблили-отодрали и завернули. Пока эти тоже чьи-то добрые и нежные мамки, милые и такие красивые и близкие не исчезли из виду напоследок скрываемые пригорком и высокими стеблями дикой тимофеевки, уходили-ть доить своих Зорек, Вечор и Маек. И вот сели на  край кювета в мерзкую, злую и пыльную траву, не в силах одолеть канаву да на чистую бы травку! да принялись за хлеб с сахаром.
                И никакой радости не хватит чтоб описать нашу когда из-за горбана, не сразу за Кудрином, но посередине между Кудрином и Молоковом, мы, малюсенькие, увидали первые крыши молоковских изб!


                Таков мой первый опыт. Такой вот самостоятельный и надёжный человечек!
                Мамки встретили-нашли нас уже ночью в крапиве напротив керосинки. И всё-таки мы скитались-слонялись и трусили увиливая от ответственности и бегали пока небосклон не пророс в овёс китайской косолапостью звёзд.
                Тётка Тася, высокая, задастая и грудастая красавица, визжала и плакала, на ходу осыпая Лёньку хлёсткими ударами в спину, стараясь попасть в затылок, пока сама не захлебнулась и не заревела. Он всё пытался бежать однако всякий раз получив вскользь тумак по кучерявой шевелюре спотыкался, но не падал, смешно рыская носом в росистой траве. Мне его было и жаль и в то же время я был горд за своих родителей. Моя мама Тоня только устало пеняла:
— Вот милой сынок! До чего я тебя довырастила, что ты из детского садика сбежал. Да ещё Лёньку с собой сосунка прихватил … . Где хоть вы прятались-то, скажи хоть мне! Мы все задворки молоковские с соседками прорыскали-прорысачили. Собирались уж через милицию искать, или за директора школы!
Меня от страха пятило мозгами в копчик и зеленело в глазах от мысли какой ужас охватил бы наших любимых мам если бы они узнали о наших действительных дальнобойных планах, о том что в 20 00, (так вправляли ситуацию  спасшие нас не наши мамы)… августа 196 … года нас с «Мастером Л.» завернули с «трассы» Молоково-Пашково уже от Высокова, о чём они узнали только через неделю, и всё равно я пищал на автомате:
— Вот вам как на Пашково отвезти так фигушки! А если дядя Саша дал дёру из садика раньше времени, так надо с него семь шкур спустить или в чулан! …  — Меня с 3 лет на Пашкове за болтливость и неуёмное фантазёрство звали «дядя Саша» или «дед Сашко».
И отцовского воздействия я избежал. Он тем более узнал обо всём много позже, на что и отделался анекдотом: « Наш Сашка никогда не говорит правду и никогда не врёт! Но рот не закрывается! Хрущёв против Сашки моего — просто редкостный заика!»
Отец ни разу не бил и тем более не порол меня. Стукнет бывало раз и довольно. И всё время сокрушался: «Матка! Неужели мы так никогда и не увидим как наш Сашка плачет!?» Его всё никак не устраивала моя свирепая молчаливая реакция на его педагогику.


БАТЮШКА.    Новелла.


С — Садись-ка Сашка, а Сашка! А помнишь как мы с тобой на новом ИЖе на Пашково-то приехали? Чуть не замёрзли! Я теперь вон зимой-то и в магазин боюсь бывает идти, когда один. Как с больша похмелья. А товда море по колено! Помнишь, ИЖ то новый! Ты ещё хотел что я его домой бы купил, а? Без номера. Тебе лет-то одиннадцать было нет-ли ещё? Зелёный! ИЖ зелёный и ты зелёной, а я синий от мороза! Ты всё и говорил, больша, мол, мотоцикол ИЖ Планета, тяжёлый. Тогда уж у ИЖ Планеты догнали до шестнадцати лошадиных сил мотор-то. Во как пёрли! По снегу-то! Али не помнишь? А я хорошо помню; как рожу-то февралём чуть не своротил!
И — И мороз же был! А мы и не посмотрели! Чуть всё геройство в лесу не оставили! А мотоцикол новый! В ящике получил! Расколотил да перетянул весь накидными ключами. До мая разве утерпишь! Моделька новейшая, Планета! Это уж потом стали звать Планета Два, да три да Четыре! А то ИЖ Планета! Названье-то удивительное! С неделю по колхозу ездил. Так крючки-то небольшие; 5, 8 да 10 километров. Ну, думаю, на воскресенье и до Пашкова сгоняем, если снегу не навалит! А тут мороз! Жалко, мечта! Как расстаться-то? А ты, поди-ка и радёхонек!
П — Пап! Ну ты что! Забыть такую славную быль! Мне только маму-мамочку было жаль …
Д — Да и я больше из-за тебя и отважился! Как подсмотрел что ты зелёный и он зелёный! Что зачахнешь до весны, пока большак подсохнет, да прокатимся через Покров, через Шелепулево!

Февраль. Февраль всегда у нас в Молокове снегу по уши. Да не только февраль. Бывает сразу после Нового года с веранды, с крыльца огорода не видать, сугробы в рост здоровенного мужика. С метлой …
Это только батюшка мой мог отчаяться. Как-то так получилось у них там, что его служебная машинка исчезла. На! Да-н-На-тебе! Кажется колхоз преобразовали в совхоз и наверное Москвич 411 не вписался в совхозную бухгалтерию. А была легендарная машина. Полноприводной Москвич это же чудо. Впрочем и не только отец, всё совхозное начальство лишилось «тра-та-та!» и стало пешим. Пришлось на лошадку всем. Это разве мода? Да ещё седло на коня снять сумеют, (с крюка) а дальше хоть-ты плачь! Пока отец удерживал ИЖа в своих руках, он ходил. Но всё же выпросили. И его «кончили» за полтора сезона. Заводили-заводили с толкача, да бросили в Алешкове, в канаве! Поехали за вино в Новокотово! А бак пустой. Пацаны разобрали, пока нашли. Вот-те и «тра-та-та!»
М — Матка, чево ты в наши дела вмешиваешься! Он уж большой! Да пусть едет. Не залетим мы ни в какой сугроб! Всё мимо проедем. Проскочим! Я уж неделю езжу, надо ведь мотоцикл-то обкатать. Зимой самое то! Тебе только не говорю.
М — Мороз ведь! Не май-месяц! Потеряешь сына-то по дороге! Замёрзнет да свалится в снег! И не найти! Хорошо как в деревне свалится! Там люди … люди и подберут.
  Утро, суббота. Солнце спит с расколотыми глазами. Холодно. Я уже знаю по окнам, разукрашенным морозом, словно завтра снежная свадьба. Сириуса на Андромеде. Это кажется греческий бог и звезда.
С — Сынок, Сашинька, сбегай на крыльцо! Мороз ведь! Иван, ты мне не поверишь!
Я взглянул на градусник и ужаснулся. Я чуть не упал от обиды! Да на фига этот мороз? Ехать на мотоцикле в такую морозяку самоубийство без свидетелей. Да как же папка поедет-то! Я не загадывал как мы поедем. Из двух известных мне дорог на технике всегда ездили большаком …
Т — Так хоть езжайте-то по торной дороге! Где все люди добрые ездят! Неужели лесом? Иван! Да не бери ты его! Вот! Через Покров! И до Покрова сам-ледышка! Вырасти ребёнку не дашь! Сам разбойник и он разбойником растёт! Ничего да никого не боится!
А у меня уже попа сморщилась. Я успел на улице ещё раз увидать ИЖака. Он весь сверкал никелем глушителей и амортизаторов с задранным по впервые в отечественных мотоциклах применённому приёму подвески переднего крыла под низ крестовины передней вилки. Это придавало Ижу просто геройский вид! Дюралевые плоскости двигателя просто прибивали мальчишеский взгляд гвоздями. Я стоял, я топтался у дверей. Маме я соврать не мог. Господи, сколько она от нас с папаней вытерпела!
В — Восемнадцать градусов …
Отец с мамой спорили. Базар шёл уж о том что на меня напяливать. На меня много чего можно было напялить! Это значит мама отпускает.
Д — Да сядет сзади меня! Что он сорок минут не высидит? Остановимся, побегаем. Да ты глупая баба! Лесом теплее. И ветра нет! Весь мороз мне достанется! Очки у меня есть! Меховые? Ну пусть будут и меховые! … или ты не знаешь что по большаку каша и одному-то убиться в два счёта! То лёд то каша! По большаку-то на лошадях и то поперёк дороги ездят! Машины-то с лысой резиной наскользили-наелозили! День бы! Так неделю снега не было! Я вчера был в Высокове. Так с большака свернул на Лазарьково, на санную-то дорогу как на асфальт!
До мамы наконец дошло. Она охнула и присела. Кому как не ей знать что вопрос уже решён. И никому ничего не докажешь! И мороз!
Д — Да Батюшки-Светы! Ведь и пешком нос отморозишь!
Однако мы поехали. Сорок минут отец конечно приврал. За полчаса мы едва добрались до поворота на Лунёво. Он остановился. Отец дорогой всё время хватался за меня левой рукой, свободной от газа. Не улетел ли в повороте пацанёнок! Когда мотоцикл встал, я конечно не мог слезть с заднего сидения. Я не просто замёрз, но заколел. Отец смотрел на меня сквозь очки, житель зимы. Потом догадался очки снять. Лицо его было кирпично-кровавого цвета а полоса скрытая рыжим дерматином четырёхстекольных мотциклетных очков белое-белое! Я вытаращил то единственное что во мне не замёрзло и не смог засмеяться потому что мимика не слушалась.
Н — Ну, живой! Ходить можешь? Только не беги сразу. Ну-ка щёки! Ничего! Пол-дороги почти проехали! Я тоже коленок не чувствую. Ну-ка-сь посмотри что у меня с лицом, сынок! Нос, нос главное! Не отвалился!
В — Всё красное-красное как помидор!
Т — Только красное? Белых пятен нет? Смотри лучше! Сын! Батька рожу отморозил! Я говорить не могу, плююся …
Н — Ну нету, пап!
А — А ты молодчина, и не жалуешься что замёрз, а? Суслик! А суслик! Беги, только не быстро! Носом упадёшь так отвалится! Нос-курнос!
Я только сейчас заметил что мотоцикл шипел носом мимо дороги. Отец, наверняка зная что в снегу подножки да распорки ни к чёрту, сунул переднее колесо мимо дороги в сугроб. Сугроб-ёп! Раскалённые пыхтели глушители, оба оказались в снегу по горло и остывали, издавая шипение и пар. Лёгкий на безудержно обжигающем холодом зимующем вместе с нами солнце.
С — Солнце ёп! Вот сдуру упустил колесо в сугроб, наеб. намаемся таскать. Смотри ка, Сашок, весь передок вместе с движком … или нет? Беги ты в ту сторону, а я в другую. Нам ещё ехать и ехать! Ма-аманя твоя не зря стращала. Больше не поеду. Тут замёрзнуть-то невелика беда! Так замёрзнешь да шею как раз и свернёшь.
Отец сбросил краги на дорогу лихо утрамбованную лошадьми и их какашками, заковылял в сторону Лунёва. Я, глядя на него в сторону Согласья, поля что мы кажется только что проехали-просвистели. Я моментально выдохся. Мама навертела на меня вместе с пальтом и свитерами два шарфа. Впрочем эти шарфы и спасли меня от ангины. Нет! Я вообще не простудился! Я услышал крики отца. Да я ещё не отогрелся и казалось только хуже замёрз. Главное нос! Это я понял.
С — Сашка, сынок, далеко не бегай! Лучше ещё разок туда да обратно! Пора уж мотоцикл вытаскивать.
Я до самых «преклонных» лет юности своей всегда любовался как заводят ИЖ Планету, да вообще любой ИЖ. Мотоцикл раскачивается, аж подпрыгивает! Особенно та машина что «не в руках» и надо до десятка, а то и двадцать раз поработать огромным рычагом-кик-стартером. Частенько бывало что неумеха и вывернет правую ногу. А кампрессия при степени сжатия форсированных двигателей как даст в обратную сторону! «Заводилка», хозяин, в одну сторону, ИЖак в другую! И мать-перемать! И снова, с подъёма!  Мотоцикл раскачивается и подпрыгивает чисто по-лягушечьи. Так вдвоём и прыг-скок! подпрыгивают пока не заведётся.
В — Вот, сынок! Двигатель новый им сделать шишь! Для народа. ИЖ 49 форсировали и всё. Добавили оребрения на цилиндр и одно компрессионное кольцо. Есть! Езди ребята! Но мотоцикл! Я-ть-те дам! Не то что Сорок девятый. Прёт как слон! Давай пробовать. Вот гад! Торчит кобчиком кверху. Саня, смотри, весь ушёл! Одно заднее колесо на дороге осталось, торчит торчукча!
Наши усилия ни к чему не привели. Оба в валенках, закулёманные как куклы. Смешно на отцовской шапке-ушанке топорщились сдвинутые на темечко очки из шести, как мне уже теперь казалось, стёкол. Ноги по снегу юзят, как бы их не вдалбливали в сухую белую и скользкую твердь февраля. Отец спускался в сугроб и пытался оттуда на подъём выпихнуть, однако переднее колесо едва зацепившись за край колеи соскальзывало снова в снежную целину. И всё сначала.
С — Сашка, толкай вперёд! Ну его на Х … а то и пешком пойдём! Пристроился! Пусть валяется тута! Один-господин!
Я вытаращил глаза и бросил тащить мотоцикл на себя. Я это делал, скорей для вида, за заднее крыло. Задние крылья у этого красавца похожи н-на глубочайшие колесом колоши. У нас служили дома два Ижака. У отца сначала был знаменитый ИЖ 49, там просто щитки, а потом ИЖ 56. В грязи нашей эта техника не знает себе равных. И ещё вылезет из грязи и, на первый взгляд, едва дышит. Он стучал, плюясь зелёным дымом, очень раздельно. Так что казалось после каждого хлопка заглохнет. Но коленвал проворачивался и двигатель опять лениво редко и грубо постукивал, на зависть соседям. Оба мотоцикла исчезли без следа из нашего заулка ещё до моего отроческого совершеннолетия, (10 лет).
Она только лететь не умеет. Эта техника. Берёт любую грязь и гору! и все наши речки форсирует вброд без зазрения совести. Но тяжёлая, зараза! Я ещё в детстве натаскался с отцом ИЖ 49. 150-то килограммов. Дед всё смеялся: «Ну, Сашинька, сегодня вам дадут прос … ца эти полтора центера!» Когда мы с отцом в самую грязь собирались выбираться с Пашкова. Планета не легче. Ничего! Там где уж очень-очень! Отец сдёргивал меня с заднего седла и я бежал сзади, в дыму и брызгах чёрной грязи. Так ему казалось, когда он мог обернуться. ИЖ когда брал «элитные» лужи руки выкручивал «наизнанку». ЯВА или Чезет просто останавливался, или торкался в воду и глох. Наши с отцом ИЖи асфальта не нюхали. О какой конкуренции разговор? И какие ещё есть в мире мотоциклы. Паннония? Две лужи и прощай Паннония! И если кто и говорил про Паннонию то примерно так: «Да моя Панночка не хуже вашего ИЖА!»
Ч — Что ты стоишь-смотришь! Так я его не заведу! Вишь все и подножки и рычаги в сугробищах! Не достать-же! Стащим в снег, давай! Одному не сдёрнуть!
В том месте где торчком назад висел новенький мотоциклет снег и вправду оказался не так глубок. Мы его разгребли валенками и отец завёл игрушку. Ласточка «схватила» с первого качка кик-стартера.
П — Подтолкни вперёд!
Отец раз пять, пока оба мы не разогрелись как у печки-лежанки оба красные, катал ИЖаком взад-вперёд. Назад мы тащили руками. «Ручками-ручками!» Смеялся мой неугомонный батюшка. Санная от лошадей колея выдавалась выше мотоцикла. Как раз рычаг сцепления на левой рулевой ручке вровень с дорогой. Так мне казалось со страху. Я пыхтел и думал о том что мы тут просидим до ночи. Пока нас не вытащит попутная лошадь.
С — Сынок! Ты чево приуныл! Счас выскочим! Ты посмотри у нас какая резина. Да новёхонькая! Вон вся в ёжиках!
И вправду, я снова как и дома возле крыльца, всмотрелся в чёрный ступенчатый, шашечками рисунок переднего колеса, едва выглядывающий из-под дороги. Но отец уже кой-как накатал метров восемь-десять канаву у дороги. И мотоц-цикл-же! Великая вещь ИЖ Планета! Проходил этих пятнадцать метров до упора в целину, каждый раз увеличивая разгон. Но дальше ехать опасно. Отец и сказал мне, что дальше ручьевина и под снегом чистый лёд!
Н — Ну, смотри! Ставим рекорд! Или будем сидеть до подводы, пока не помогут мужики проезжие, или не вытащат санями.
Краги отцовские валялись чёрными хищными птицами посреди набитой колеи. Мои зелёные-хаки варежки рядом. Он взялся за руль голыми кулаками, прогазовал хорошенько, чтоб двигатель не захлебнулся на морозе в самый ответственный момент.
П — Подтолкни, сынок!ь — какая во мне сила! Кулёк из тряпья!
Отец смешно и неловко ёрзая толкнулся валенками в снежную мешанину, ИЖ заюзил задним ведущим колесом я свалился на пузо в мотоциклетный дым и угар взревевшего двигателя и уже переворачиваясь с живота на бок увидел, как отец кривой свечкой выскочил вдруг на лошадиную твердь и остановился, едва не свалившись на противоположную сторону, в сугроб. В полёте рога мотоцикла с колесом вывернуло влево до отказа. Отец летел стоя, распрямившись на подножках совсем, сам выпрыгивая из снега капкана, руль видимо при ударе в жёсткое ребро запрессованного насмерть снегового пласта едва не вырвал ему рук. В столбе до небес, рыжего от травы, взбудораженного снега. Это была не езда а полёт. Я не первый раз видел как отец смело и нагло выбирает беспроигрышный вариант дальнейшего течения жизни, катастрофических казалось бы обстоятельств. Но этот прыжок был сама красота!
В — Вот, Сашка! Сам не ожидал что вывернемся. Уж больно снегу много! Видать что на повороте перед ручьём попали в накладку, твёрдое не так высоко! Вот, зацепился мужичок - Ижачок! Нам бы с тобой его не вытащить ни в какую! Это же не грязь! Тут без лопаты как без рук! Эта же у нас не снегоход. Вернись, сынок, собери там что мы разбросали на дороге! А очки-то мои! Очки где?
У отца тряслись губы. И лицо уже «работало». Я подумал что от смеха, отец никогда не унывал и на секунду. В азарте прыжков с преодолением непреодолимых препятствий никто из нас не заметил. Отец сидел на спокойно плюхающем ИЖе без шапки. Колесо так и оставалось вывернутым прочь с дороги. Самая живописная поза любого мотоцикла. Шапка, ах шапка перетрусила. Шапка вместе с очками перелетела на другую жутко заснеженную сторону от дороги.
Х — Хорошо не далеко! Опять по пупок в снегу лазь за нею!
В тот же миг отец перехватил меня за шкирку и притиснул к себе, едва не завалившись вместе со спасённым из снежного капкана мото.
К — Куда ты! Саня! У меня полные голенища снега. Подожди, мы её прутиком подтянем на … на родину.
Он слез с мотоцикла и положил мои руки на рукоятки газа и сцепления.
С — Стой и держи? Или заглушить? Завести недолго, пока в одних руках. Удержишь? — В голове моей мелькнуло «Конечно не удержу!»
Бензобак ИЖа на уровне моей нижней губы. То есть выше плеч. Но раз отец думает что удержу, я же не могу, не имею права рушить его надежды!
Е — Если повалится, да держи ты обеими руками! Не достаёшь! Не правда! Вот так! И толкай от себя! Хоть тут в снегу и ничего, только испугаешься. Стой! Валенки вытряхнешь после. Держи его всё время от себя! Вот так, понял!? Просто не тяни на себя и всё. Если не станешь плясать, не упадёте!
П — Пап! Я плясать ещё не научился!
Я стоял в обнимку с ИЖом, но не плакал. Я был уверен что так мы и шлёпнемся. Или я на него, или он на меня. Но я его не отпущу ни за что!
Н — Ну вот! Вишь как кстати! А научишься! Какии твои годы! Вот как раз веточка подходяща! У меня уж башка мёрзнет тебе хорошо, ты в скачках не принимал участия а? Сынок … !
Мы так разогрелись и развеселились, конечно утаивая друг от друга избытки радостей и страха, что пролетели от Мышкина до Пашкова ни мороза не заметив, ни гор, ни каши на дороге от Рашкова, гораздо хуже наезженной. В Пашкове отец вместе со своим мужественным пассажиром-незамерзайкой проехал из верхнего конца в нижний конец деревни, поднимая ураган снежной пыли.
Один так и не вытряхнутый в лесу валенок он запустил вниз, мимо дороги, в высокий сугроб и таким образом поднялся столб снега за нами. Я почти визжал от такого форса. Обратно, вверх, в гору по деревне он прошёлся просто на всём газутретьей передачи.
В — Вот всю бы зиму и ездить на нём! Да здоровья нет! Не видать А? Сашка! Здоровья нашего! Всем только кажется!
Отец стоял у крыльца и сморкался поочерёдно в обе руки. Ещё раз потрогав двигатель, он щёлкнул языком!
Ж — Жалко что пора покупать машину, А? Сашка! Купили бы такого ИЖАКА! Есть ведь и двухцилиндровые. Там двадцать две лошадки! Юпитер-ИЖ! Сто двадцать километров идёт!
Дед вышел на крыльцо в наспех одетой шубе и в шапке-ушанке набекрень. Любимая и смешная позитура провинциалов. Уши завёрнутые наверх и незашнурованные. Одно наверху, другое болтается вместе со шнурком ниже дедовой ухмылки. Дед молча надсмехался над сыном и внуком. В едва очерчивающихся воронёным серебром сумерках и не посмотрел на мотоцикл.
К — Как назад-то поедет, мороз крепчает!
Д — Да вот не догадался коленки чем замотать. Скажи матке пусть припасёт назавтра свои старые шерстяные шалинки! Этот? Да он смотри морщится! Он бы и до Кисьмы, до смерти! али и до Топорова замахнул, да дороги-то нет! До Кощеева поди и следка не наторили!
В — Вот что батько тебе скажот, Иван! Чтоб последнёй раз! Удумал! Поставь в гараже и пусть до весны стоит! Сгниёт что-ли если ты перестанёшь на ём выдрыгиваться! Внучонка ещё заморозишь!
Т — Так его ведь и не поставишь! Одна что-ли моя тощая задница! В совхозе-то эти-их главных специалистов уж пять штук набралось. На чём все в Алешково, на комплекс-то ездить? А домой поставить так ОБХСС в другой-же день прибежит … не заржавеет!
Н — Ну-дак нада последнее здоровье меж дорогах оставить! Хоть тебе бы глотку-то хоть на зиму надо бы приморозить! Не пил чтобы! Ты же сам говорил, что поедешь. Москва твой родной город, так пригонишь себе хоть ГАЗ 69! али летучку какую-новую на пока!
В — Вот про водку батька ты вовремя спомнил! Пасть бы отгреть! Лопатки-то мокрые! Тут от Чёганцева до Пашкова все руки вывертел! Дома всё сидите, хоть бы в Дёсну в магазин ездили. Поди лошади в конюшне запаршивели!
Ф — Фонды в райисполкоме застряли, сам знаешь. Жалко …
Д — Да ты здоровье своё пожалей, Иван Васильевич! Да меня вон с бабкой! Что мы без внука-то заведём а? Герои! Ступайте в избу, вон шапки-то у обоих заиндевели и глаз не видать. Пусть стоит тут. После загоним в тепло, на двор. Чай не побрезгует. Эвон, как будто новой!? Весь в снегу-то! А ещё директор! Зимой да на мотоцикле. И мотоцикла в снегу не видать! Всю красоту забросало. То-ли бы дело запряг коника! да в санки расписные! Да и прикатил всей семьёй! Как бывало. Ну ладно! Хоть так приехали! Всё бабке радость … второё рождество!






3.       ПЕРВЫЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ.

Новелла.
               
                А может начать с того как отец купил мне и сестре по спортивному костюмчику а потом наверное потому что мой костюм новый да красный дед, никогда не бравший меня далеко, взял в дальний рейс, в Бежецк.
                Мне тот фланелевый костюм очень бесконечно-очень! нравился и как новейшая вещь и как мой и только мой. И вещь и одновременно мой друг! В детстве мы всё обожествляли! Как и должно быть всегда.
                И я вскочил утром ни свет ни заря ещё до коров, оделсь-нарядился и застал деда Василия за столом, хотя какой он дед! Когда я родился ему едва было «два за сорок». Василий Петрович с большим аппетитом и очень заразительно завтракал молоком и горячей жареной картошкой. Он так живописно ел, что и я сел рядком. Это же безумно вкусно!
                — Ну ты Сашинька севодни ей Богу! на петушка похож, а бабка! Смотри-ка внук-от выредился! Али на прапорщика … а, матка! На прапорщика петушинова войска! Ты внучик наверно решил своей курточкой солнышко перещеголять, А!
                — Да брось не мели ты батько всё-то кряду! Иван купил им обоим и Вале и Сашиньке по кустюмчику, касперитивной али спиртяной, тьфу не выговорить! спиртячей называтца … ну для физькуль-тетерий. Сам жо ево на Москву на поез возил не помнишь что-ли? Погода не летучая была! А ты чево рОбёнок не одень всё осмеёшь да осудишь, пока наизгаляешься досыта. Ей Богу! Хоть бы тебе предсе-Едатель с машины по башке дал! да на полевыи работы бы списал для ума да хоть на недельку бы с «Тигрицы» снял! Вот бы ты-ть с вилами пофорсил! Сам бывшой председатель! Всё не надсмеёсси уж скоро шостой десяток! — А Василь Петрович захохотал ещё пуще. Дед долгое время работал и председателем и на грузовике одновременно.
                — Как жо матка мне не смеятцы ковда ты ну с кажинного-ты слова шкуру; то одеть! то снять, хохот да и только! Физкульт-тетерий! Сама ты фись-куль-тетеря! Не спиртовой а спортивной, а коли «пред», етот солобон! Да сиксот! меня дёрнет с машины сукин кот …  так сама же без хлеба на голоё молоко одноё останёсьси! А чево ты без хлеба то Дочке на дойку понесёшь? Да первая и соскучишься по «Тигрице-то»! Да всё Пашково завтре на работу не выдет как Петровича с «Тигрицой» разлучат! Хто вас да лён-сено-картоху возить-то станёт! — опять вози на кобылах дохлых. Али ещё не всех запалили … лошадей-то с Сюной с проклятыим! на полевыих!  — Сюной дразнили бригадира полеводов на Пашкове, а несколько позже описанных событий сняли беднягу и опять заставили деда бригадирить. Вот такой был на Пашкове генерал-бригадир, разжалованный Хрущёвым в период сталинского культа личности. Деду звание вернул Брежнев, а военной пенсии он так и не видал, как и веры земляков в то что он действительный генерал-майор ГРУ. Наверное и потому что дед не поехал в Москву за новыми документами.    
                — Вот уж Истинно правда! Уж больше-т твоёй «Тигрицы» никого нет в колхозе чтобы эстолько-то возить-работать. Только уж и ты батько признайси: коли можно ведь и поболе! Намного боль можно свезти и зерна и сена и картошки на машине. Вот как бы я-то в шофёрки вышла! А! Я бы вас шоферов всех за пояс заткнула бы! А ты лентяй белосветной!… — И Вас. Пет. Снова залился своим адмиральским смехом. Он смеялся и громко и смешно и геройски. «В кинЕ бы ему!» говорили на Пашкове, «С этаким-то голосищем!» Так заливисто с самой детской и в то же время неуязвимой искренностью смеялся мой дед. Деду завидовали в том числе и за то что он так геройски хохотал да ещё пел на престольных праздниках так что песня начиналась на одном конце деревни а стёкла изб дрожали, бедные стёкла! в другом конце Пашкова.
                Ь — Вам хабалкам дай Тигрицу дак хватит-ли хоть на одно лето! А то и за два-дни угробите! Возивши-то! Машине ведь тех-уход нужен! Да сколько знать-то нада чтобы она ходила и ходила! Матушка!
                Потом по церквам я слыхивал сильнейшие, грубые голоса с необыкновенной наполненностью звучания, но у деда в баритоне была какая-то дикая непревзойдённая пронзительность.
                — А что бабка, я вот на войне-то, да и ты Сашинька послушай! как-то меня друзья воины в сорок первом спросили: «Отчего мол ты Петрович не станешь настоящиим героем али хоть бы и генералом!? Всё-то у тебя есть и смелость и расчёт и даже бесстрашьё!»
                — Война-война! Воевать тебе на печке. Иди-ступай! … Генерал Жучкин! — Долгое да пожалуй до смерти деда нельзя было говорить о настоящей его войне, где его несли вверх через звёздочку и три раза вниз через две и три . Он и пришёл опальным. «Генеральского» майора, бабушкин сленг, (без генеральской пенсии) ему вернул Брежнев.
                — Слава Богу что живой-то пришёл да не израненой!ю — вот бабушкин приговор!
                — И ничево-то ты бабка не понимаешь! Дак уж лутче бы молчала в тряпочку! Так ведь, Сашинька! Вот послушай как говорят солдаты-те! «И в начальниках ты до войны в большиих ходил-вышагивал. А ты всё пошти редовой состав да зампотех?» А я внучок до самого этого вопроса никак никогда и не задумывался, почему я на войне такой дикарь да такой осторожной! Дак ведь всё из-за бабки вон из-за твоей Грунюшки милой да из-за батька Ивана, отца-то твоёва! Как-то затылкой мысль всё ходила да ходила. Мол убьют меня, малинькова зампотеха, так они ведь на Пашкове с голоду помрут! А нет дак Сталин в лагеря ... А люблю я их до смерти! Не дожить бы им ей Богу и до Паски если мне на войне умереть-сгинуть. У твоей-то мамки в доме девять робятишок сестров да братьёв росло, дак в войну четверо с голоду померли. Даром что дед Егор золотыи руки! всё на Москву да на Питер по шабашкам хаживал. А в войну-то и Москва — голод — холод. Так-то вот! А мне вся статья с войной-ту полком командовать, да дивизией! я ведь с председателей колхоза повоёвать-то пошёл. А когда после окруженья анкет-то мой затерялси али сгорел, меня и забрали на переформированьё с артиллеристов танкоистребителей в малинькие зампотехи на бронепоезд. Так и выжил все шесть годков! — Дед и внуку ничего не имел права рассказать. Так, некоторые эпизоды.
                — И Вот как тут не смеяттца-то матка! Когда ты у нас и Райкин-жид, и Штепсель, и Тарапунька, хохлы, в одной квашонке! Да вся-своя, эвона, возле русской печки, своя да бесплатнА-а. Што ты, што печка, што твой передник! правда, Саш-шинька! Да и что ты делать-то завела как бы у тебя эдакова деда и красавца и весельчака забрали! А Сашиньку такова нонче красоту я с собой жо нонче-те и возьму. Да внучок! Он уж большой, шесть годков! Только ты наешься поболе, а то мы далеко заедем есть-то и некоВда будет. Ты ведь давно просился в Красной Холм, так вот севодни мы да за самые Кры Холмы, в Бежецок поедем. Первушкин выбил семь бумаг; наряды на запчасти. Комбайны делать. Вот и поедем. Как чево дак и довыбьём! Правда внучок! Не только запчасти! Всю пыль повыколотим с их! С сельхозтехники этой толстозадой! 
                — Ты бы лутче со своем сыном каляску какую купили, ездить на Пашково. Вон давеча Тоня говорила; оне с Лёнькой Зориным пешком отправились. На Пашково-то к нам. Да бабы-умницы их с Высокова уж завернули. Пропадут — не вырастут. И деньги ваши сумасшедшие на книжках пропадут! Вот Где война-та. А ты!
                — Ять и сам-то до войны и начальником МТС работал ...
                — Да не брюжжи ты бабка, я ему подрастёт дак матациклу куплю и будет ездить. А машина то зачем в грязь! Вон нам с Иваном хватит колхозных курочить. Батько-т твой каждой год нову тачку получат прямо в Калинине, али с Москвы. Зачем нам своя-та? Заводы не остановишь. С Каждой пятилеткой новы-Йи планы. Свою-ту рвать по грези, ведь купишь — не усидишь дома, всё и ехать нада. Незнамо куда! Ну купим свою «Волгу» да в Заузихах разорвём. Али стоять будет — ржаветь. На ржу да на металлолом что-ли покупали? Деньги-то сперва заработать нада! А за металлолом-то отдай-ко шесть-то тыщ! Ковда дом в Молокове пятистенок стоит пять  … . А когда и ездить-то! Что я, что вон батько евонной с утра до ночи на рО-бо-те! Вот по пьянке и станешь рвать. Свою-ту! ДаК! Да друзья понасядут … .
                Б — ВО — О! На крышу и насядуть! У тя Вахруя и все и друзья-те — ьГрачи!
                Баба Груня единственный дедов авторитет. Не бог и не ленин а Матка! Она и Бог она и Ленин!
                — И на колхоз направлён был только далеко этот колхоз я и сбежал к Бабке Груне.  — Бабушке не удержаться от своих сентенций!
                — Только что семистенок тебе не давали. ГенЕ-гералу лишённому!
                — А! Жить-то там! Так и дом, пятистенок пожалуста бери, Суборь село, а в Нивах бы дом! дак прямо на берегу Могочи-реки. Дак куды мы с маткой с Пашкова-та! Тут век свой вековать. Я бы и в Москве столице мог остаться как бы погоны не сдуло … ветром … .
                — Жалезной так что у тебя Олёксандро Иванович дед-то Василей.  Жалко ростом не вышел дед, метор с кепкой только. 
                Как ни странно Василей Петровича при его таком не солидном росте где бы он ни бывал и уважали и боялись, хотя роста дед самого мелкого метр шестьдесят один. И как и все в деревне имел смешную и уменьшительную кличку Вахруй. Но в лицо а много кто и за глаза его всегда звали по имени и отчеству. И не только за тот известный всем случай в войну что записан внуком в новелле «Кошка, МАуЗер и три военных человека».
                Я как-то видел — не видел! его схватку с человеком, казалось для него гибельную. Кузьмич молодой бригадир и красив и удачлив. Но, это же мой дед! Один бросок и его визави кверх тормашками. Хотя вдвое моложе и выше на голову и как будто гораздо мощнее Василья Петровича был тот наш-не-наш Кузьмич. Да и не задержался он долго на Пашкове. Пашково — тьмутаракань. Забздел что-ли!
                Я раньше своего кумира выскочил из дома и действительно, словно лихой прапорщик вскочил в кузов «ТИГРИЦЫ». Шесть лет (ещё чуть-чуть и шесть! Той же осенью Дед Василий посадит меня за руль «ГАЗ -51» и я своим визгом от того что из-за руля вижу только облако а до педалей не достаю, разве что соплями! От моего визга машина чуть от нас сама не сбежала с картофелища!).
                И я едва достаю, в чубчик, до переднего нарощенного досками борта машины, а уж взяли за тридевять земель. Меня переполняла такая радость и гордость и торжество что я плясал в кузове как перепившийся приказчик и чуть не вылетел через задний борт. И только с испугу за то что вымажу и запылю свой розовенький, в рассвет, наряд и дед меня за это не возьмёт, перестал дурачиться.
Дед вышел хмурый. Я не знаю, почему меня больше не брали в дальние рейсы. Хоть я просился очень и даже пытался хныкать. Я плакать не умел и в два с половиной года. С тех пор меня и прозвали «Дядя Саша». Наверное и теперь у них без меня закончился — не закончился серьёзный разговор. Но что уж точно, так не за то меня не брали что начальство запрещало или ругалось за дитя на работе. Не за то, что кабина «Тигрицы» только для двоих и ГАИ не разрешало больше а частенько надо было брать в кабину ещё взрослого кроме нас с дедом. Авторитет деда Василия и не допускал упрёков даже от молоковского ГАИ. Генерал хоть и «лишённой». Наверное потому что меня приходилось часто оставлять в машине одного а в дальних краях всё может случиться. Дед не брал меня из-за бабы Груни. Не хотел чтоб переживала расстраивалась по глупости. А ведь и в правду в дальней в большой дороге беда в затылок дышит. Да как бы не сама-смерть-матушка. Да наверное и ревность и какая-то битва у супругов за мои пристрастия.

Узнаю-ли я когда нибудь ещё на этом свете такую любовь какой любили меня две женщины и одна девочка: мама, баба Груня и сестра моя Валечка. Из-за этого беспримерного примера я не верю в женскую любовь изначально не родных людей.
Все немногие женщины, которые набрались смелости и сказали мне однажды что любят меня, через годы разлуки и без таковой отказывались и говорили что любовь прошла. А я не верю что любовь может пройти. Её просто не было. Знал я и женщин которые действительно любят. Но такие дамы любят сразу всех или почти всех мужчин, тех чья стать способна внушить чувство.
                Я не пытаюсь унизить, обвинить, или задвинуть прекрасный пол, действительно, прекрасный я не знаю лучшего прекраснейшего пола в свете и тем более в ночи. Я думаю так что лучшая половина женщин не подвержена той части любви которая ныне так ценится, восхваляется, и всюду муссируется в наш не совсем правильный век и которая ранее именовалась просто страстью. Эта часть женщин способна на более стойкое чувство — жалость. В наивысшем её понимании. В древнем, в наидревнейшем, когда ещё не было изобретено слово «милосердие» и слово «сопереживание», так же как и слово «любовь» не как не соотносилось с межполовыми взаимоотношениями. То есть такую жалость, которая вмещает и любовь. И не просто любовь — вообще всё возможное наивысшее чувствование человеческое. То есть из шести стволов! Именно из шести а не из пяти! Так как физиологи нам объясняют что у человека пять чувств, наряду с нюхом … . Жалость всегда подразумевает любовь и вмещает в себя любовь. Тогда как любовь, то есть страсть, или чистая любовь прямо из сердцевины мартеновской сталеплавильной печи! Она как правило жестока.
                Или я белый ворон. Я не смог разлюбить ни одной женщины из лю-бимых. Да потому что к себе я не могу приложить какой-нибудь системы. Я ни в один из своих дней не был одинаковым. И если бы можно было раздвоиться то наверняка один «Я» не узнал бы второго. И так далее.
                И снова и снова я вспоминаю дедовы не трезвые художества на русской печке. Василий Петрович служил на стыке НКВД и ГРУ. И теперь можно догадываться о том что в какой-то части он не был подвластен даже Лаврентий Палычу. Но Сталин недолюбливал Вахруя за то что не видел от него ни одной даже устной кляузы. : «Лаврентий, позови этого, как его! Который ну! не умеет ни писать не говорить! Да-да который с генеральскими погонами за зарплату крестик ставит!» Дружбы «отца всех народов» с полковником «ВЧ» я не знаю. Дед никогда его не осуждал, не хвалил, но говорил примерно так: «Если бы не Сталин, Гитлер на «Хорьхе» а не на танке доехал бы до Урала и до Байкала к первому сентября 41 года. И русский царь служил бы ему экскурсоводом-стряпухой — Ведь Сашинька в армии-то столько сволочи всякой было! Трусы! Пьяницы, бестолочь. А уж начиная чуть-ли не с полковника каждой гой первой-второй на его место лез! Вот как было-то! Вот; расстреливал. Троцкой-то что затевал? Это Сталин избавил Русь от троцких-свердловых-тухачевских! А один-ли Троцкий? Рассказать дак! Эте бы и не расстреливали! Живьём в ямы! Все приближённые. Как после смерти-то оказалась!
                Ю — тить-Только Жуков Георгий Константинович, самый из-Й-их достойной!, и не лез в ещё не остывшее кресло генсека. А! Народ!? Не знаю кто что теперь плетёт про те времена, а народ как и всегда народ, толпа, куча-мала, кто хлеще обдурит за тем и дует эта куча-мала. А как удержать-то!? Без страху никак! Божий страх отменили! Вот взаместо его и действовал сталинской страх! Да и слабоват оказалси!»
                Мне так хотелось к нему туда в его сон и теперь я бы много дал чтоб попасть туда. Там ведь не только детство, там и сказка, там и чудо, там столько тайн! Сам Бог там … .
                И так и кажется вот Дед снова бредит по жаркому темени русской печи и чётко, явственно отдаёт команды полу-повелительно машине и с презрением или точней со снисходительностью к тем кто её смешно и неумело, скользя и падая, толчёт-толкает из ручья вон:
                — Ну Тигрома!! вытягивайся выползай из грязи помаленьку, вон уж тебя всё Пашково в задницу «большием пальцом!» тычет! А вы дармоеды если бы с вам-шой бестолочью соломенной войну воевать дак гитлер с самолётов давно бы всех затоптал! Упирайтесь дружно, да не подымать не подымать! а толкать. Кто-то один кричи на раз — два, камандуйтесь! Скользко? Конечно скользко! Почему и сели и не едет. Толкайте! Черти! — Дед и бредит от того что печь натоплена жарко и сам он как «Тигрица» в луже дёргается мечется по печке по её рыжей медвежьей спине. И мне кажется что бабушка смеётся да приговаривает.
                — Эвон не наездилси опоёк старой. Когда ты нарулиСь-ся-то хоть! Спит и видит своё зажиганьё. Хотя бабушка уже давно спит и это я один слушаю дедову поэму. Дед не часто, а может для меня не часто, я же не постоянно живу у них чтоб всегда быть-слушать как он «заруливал» на печке, и бабушку скорей волновало не его расстройство во сне в пути а нетрезвое статус-кво любимого человека. Ей жаль его здоровья. Ведь это единственный и последний уже её капитал. Своё-то здоровьишко она ухайдакала ещё в ту войну. А денег она сроду больше ста рублей ещё сталинских в руках «не держивала».
                Я не видел проявлений их нежных чувств. Но и не одной ссоры. Самой большой  грубостью в их отношениях было наверное то, что они называли друг друга «батько да матка». Потом я всю жизнь искал и не находил счастливых пар где бы исключались размолвки, ссоры, скандалы, забыв совсем, что Господь преподал мне урок счастливой жизни ещё с рождения. Дед мой Василий Петрович с резким вспыльчивым характером. О выраженной решительностью, раздражительный на всякую херню, ещё усугублённом круглосуточной службой вождю, родине и партии, ни разу никогда не повысил голоса на свою Агрофену Ивановну, при том что единственным достоинством её внешности было именно то что её любил муж. Бабушка не была красавицей. Он так её любил, что после её похорон только раз или два съездил на могилку, на погост в Слободу.
                Может быть из-за лени и нехватки времени или подводы, ехать в Слободу с Пашкова не через Зады-лес а в объезд больше двенадцати вёрст, так считалось. Но более всего он не навещал могилки из-за того что После каждого «свидания» с умершей бабушкой  (Покойницей) впечатлительный не по мужски дед выпадал из жизни на два а то и три месяца. Запивал. Плакал пил да причитал.
                Я думаю что меня он любил не меньше бабушки, однако часто позволял себе кричать. Иногда мне становилось смешно от того что в крике скользили нотки жалости к беспутному внуку. Правда что кричал, но без истинной злобы, в обычной спешке. Но чтобы кричать на бабушку! (ты внук или салдат!) ни я никто другой не мог припомнить случая. И не такая безгрешная она дама, наоборот, с многими бабьими достоинствами и много в жизни я видел достойных и более достойных её дам, но вот никогда дед ей не нагрубил и не повышал на неё голоса. В ней было и его спасение.
                А я же часто бывал бестолковым и выводил его из терпения своей медлительностью и недогадливостью. Что в деревне обычно зовётся нерасторопностью да несмекалистостью. Я и правда был таким. «Сашинька, милой! Да как же ты и жить-то будешь? Всё-то у тебя из рук валится. Да и не стремишься ты ни к чему, а! Милой!»
                Я не был ленив или инфантилен, но если сказать по-деревенски, был норовист и своенравен. А бестолков больше потому, что боялся, Не то чтобы боялся просто, трусил, не без того, боялся не угодить, промазать, и торопился из-за этого. Дед никогда не наказывал! Даже речи не шло. Сами его раздражительные упрёки и были худшим наказанием. И лучше б меня били! Я так изводился за эти упрёки самоедством и уничижением, я всю вину брал на себя.
                И всё равно я бесконечно деду благодарен за нерукоприкладство! Это позволило мне их любить так отчаянно что и тут я себя всюжьсь! пожирал за нехватку сил и кажущегося неумения любить.
                А когда торопишься — почти всегда всё не в попад. Если я брался за работу то делал и не плохо и оторвать меня было трудно. Но и трудно заставить. Если работа мне не по сердцу ждать  от меня инициативы бесполезно.
                Наверное я должен был всегда писать. Тут я тоже не считал себя трудолюбивым, но однажды мама застала меня за этим занятием и ахнула:
                — Сашинька, а я-то считала тебя всю жизнь за лентяя! Прости меня глупую!  — Я промолчал, потому что и теперь лишён иллюзий о себе: нет, я не трудоголик. Однако друзья поэты завидуют моей трудоспособности. И правда, были времена я высиживал за машинкой по шестнадцать часов и минимум был восемь. Пока «не отвалится спина», без перекуров. Но я рад этим фактам лишь в том контексте что однажды это увидела мама и её оставили угрызения совести; она привела в этот мир не бездельника.
                Радость была и есть от сделанного, но не знал я ни одного правильного, на мой взгляд, человека который был бы окончательно доволен своим творением, будь то поэт, художник, столяр, металлург или председатель колхоза. Так уж есть, так жизнь устроена Создателем, что в ней совершенствованию нет предела. И в то же время гармония и совершенство настолько редки что практически существуют лишь в иллюзиях.
                Так и со мною. Редкая вещь написанная будь то стихотворение или проза нравится мне. Деланое — переделаное и всё равно не нравится. Редкое исключение составляют стихи написанные на одном дыхании раз и навсегда и не поддаюшиеся никакой правке. Так писали Есенин, Рубцов. Да многие и не только русские поэты. Подолгу вынашивая звуки по частям складывающееся в гениальной голове. Есть легенда о том что Рубцов Николай унёс с собой чуть не половину не записанных стихов, поэм, прозы. Устное стихосложение самое точное, но и самое сложное. В серебряном веке поэзии и позже это была мода, в которой никто не признавался. Маяковский, говорят, помнил все свои стихи наизусть.
                И всё равно в отдельные минуты жизни и они, стихи мои, мне не нравятся. Их спасает то, что когда я пытаюсь что-то сделать с ними ничего не сделать или только хуже. Так и получается, что по большей части остаётся лишь радость от того что это сделано и эта половинчатая радость  означает то что в нашем мире, в нашей жизни отсутствует совершенство. Но и тут можно найти утешение. Ведь совершенство существует! А раз оно существует, то существует и мир где оно живёт. И это значит что мы с нашим миром не единственны а существуют ещё миры и не один. И это значит — что есть рай. Это и есть Наша Земля.
                Вот откуда в нас так сильно ощущение собственного бессмертия и вечности и яростное, необъяснимое стремление к бессмертию. И наверняка всё же не все мы бессмертны или, точнее, бессмертны не просто так и это напрямую зависит от того как мы живём, что делаем и как проживём и сколько этой жизнью. Я сравнительно давно не занимался прозой и за это время у меня многое накопилось из философии, предположений, версий, мечтаний и откровений.
                Человек устроен так и точно так как устроена вселенная и душа человека является организатором, устроителем, строителем, руководителем, хранителем и так далее нашего тела. В самом деле, кто или что, а я уверен Кто! Управляет, осуществляет например пищеварение. Ведь я сам даже не могу существенно вмешаться в процесс. Разве чуть-чуть,например двумя пальцами или таблеткой. Я только гружу в желудок а потом избавляюсь от не поддающегося переработке в жизненную энергию и всё! И так вся наша и жизнь. Из всего объёма событий, процессов, преобразований что совершаются в нас и вокруг нас мы видим и участвуем не более чем в 10 процентах от целого, остальное происходит без нас без наших усилий и не то чтобы без усилий физических но и без даже нашей мысли. Хотя если опираться на одно из Откровений, дарованных мне однажды: Мысль есть Бог! То мысль самая простая, самая краткая гораздо более совершенная и мощная сила нежели физические усилия целого народа … . Мысль человеческая это та точка опоры и тот мизер что нам дан Творцом для понимания того что Он Есть! И, если хотите! Для доказательства что люди не одиноки, а составляют песчинку Божию. И Земля тоже лишь живая песчинка в Мире Божьем.
                Мысль - одна из Множества-Множеств часть Божественного.

               
               
               



                ВОСЬМОЙ КОМПЛЕКС СКИФА.   
               
                Роман.
               
               
               
               
               
                Содержание романа.
               
                Часть первая:  ОТЕЦ      —        37 стр.
                Часть:  Снежный мой Орешек  —  70  стран.  5/04/2016
                Часть         СОЛНЦЕ ВВПРИСЯДКУ      —      127 стр. 
                Часть: СОЛНЦЕ ВПРИСЯДКУ ДВА   142 СТР.
                Часть:        ЕГИ — ПЕД!            157    стр.
                Часть ЧА:   ДЕСЯТЬ ЛЕТ БЕЗ САШ   166 стр. 
…………………………………………………………………………………….

                Часть:    ЭПОХА Лакисова       255.
                Часть:     КТО Против Джан     285.
                Часть    ЭСТА — ПРИНЦЕССА        —      297 стр. (394,404, 416 от 26.03.2017г.)(3.04.2017г.)    выч 338 . 10.05.2017г.    291 11.05.2017г.
                362 Театр
               
               
               
                В э. городе рано утром полощут тротуар чистым снегом из сахарного песку (похожим на сахар). А смывает молоко. А молоко наполеоновским одеколоном … .
                Я был-не-был во втором этаже ресторана. Я не смел на улицу. Но со временем не заспоришь. И на цыпочках чуть-цып-чуть я(д) вывернулся на воздушное, лепче воздуха, крылечьико, и сам пегче пара над борщом! и чуть не сбль-сбил с ног … А! Навстречу мне (шла как солнечный аромат) то есть … как э-всё вьют вьюги и жарптицы? …  женщина невероятно красивая … но ещё больше рыжая.
                Так смешно. С ходячьмь пьедесталом. Серебряные шпильки в четь-верьть … черть-верьть …
               
                Из одной авторской поделки . 1977 год.     А.СВЕЙ.
               
                Я один на белом свете вою
Зазвеневшей древле тетивою … .

Николай Асеев. 1922 г.   «Собачий поезд.»

                КНИГА ПЕРВАЯ.                ЛЕДОВИТАЯ ЛЕТОПИСЬ .
               
                Часть Первая.

ОТЕЦ.

О

К — Куды ты засобирался-то Ванька! А!?
Д — Да вон провожу его до Присошкина. Внука твоего, Сашку! До Присошкина!
А — А рюкзакец-та зачё прёшь?
Т — Так грибов чей на Присошкине видимо не видимо!
Э — Эво! Он за грибами в лес собралси! Век-свой не хаживал за этакием-те добром; тут приспичило! Кто-ить! Как-ить ты ещё и не забыл-то что лес зовут Присошкино! Ну-ка дай-ка мне рюкзак-от!? Да не давай-не-давай! и так вижу; с Сашинькой собрался! Куды ты попрёсьси-то! На Присошкине и помрё-ёшь! Кожа да кости! Отродье пёсьё! Эвон в магазин через три дома сходишь так пол дня потом не отдышатьсь! А тут он в Овинища! На Фёдоркове эво, на старинном нашем попелище и падёшь как сивый мерин костьми.
Н — Ну-дак-и-что!?
Д — Дак кому ты там нужен в Овинищах-те? Обрезь! Али обратно сбежишь-притащишься? Да болеть тут потом до смерти! От сынка бог дал!
Д — Да поеду к себе в Осташков! Надоел-ты тут с тобой скандалить! Выпить не дашь, слово лишнё не скажи! В ответ тольк и слышь «бандит», «дурак!» да «пьяница!»
                н — Ну-дак миня одного что-ли опять ставите!
                Н — Ничего не одного! С пивом!
Н — Никуды ты не подёшь! И сапог не ищи! Слава богу-жиду у меня хватило ума прибрать. Глядь! Как чувствовал что за сыном потащитцы! Дак он из-за тебя из-за людоеда и на поездо-т ночной опоздает! Разве что стащит на руках! Ей богу, Ванька! Всё-то у тебя кандибоберы!
В — Василий Петрович! Батюшка родной! Ты хоть не причитай надо мной как над мёртвым покойником! Мне вас всех больше-жальче! Как я посмотрю как себя-то сами не жалеете! А меня уж чего жалеть! Дойду я! Хоть до Пителёва а дойду! А там у Васьки Ёжика … он давно зовёт хоть ночку переночевать! Молодость вспомнить! Думашь я вот и только что и решил-собрался? Сто раз передумано. И Сашку не заторможу! Лесом-то и он не разбежится, да ведь сухо, батько!
А — А ты Саша, что молчишь? Скажи-чёво хоть чево! Вчерась один ни с того ни с сего прощатцы затеял! Ещё отпуск не-до понедельника-ли! Как не врёт. Сегодня другой проздравил! С праздником дед! Пей-ешь в три пуза! В обед! И в чёртову дюжину! В ужин …  Один-одинёшенек! Опять целой год как перст! Продуктов с магазина натаскали на троих! Что мне теперь? Солить их? Творогу вон Сашиньке старухи нанесли на сочни! Муки мешок куплён! Пиво!
М — Мне дедушка сказать нечего! Я не девушка. Что я стану оправдываться? Сам знаешь, как забьёт в груди — деваться некуда! Одна бессонница с ног валит. К девкам я не хожу …
Т — Так ходу что-ли у тебя нет, что не ходишь? И сходил бы-ть! Уж спрашивали! Жаниться-ли тебя хто заставляют? Поговорить, спомнить, на байки да присказки ты горазд. Да и ущипнул бы одну-другую! Не грех и сплясать. Сашку Морду с гармошкой под мышкой. Он с тобой-то хоть в огонь! Следущой год приедешь может и не будет уж неково. В этом году вон понаехали, стайка. Совпало, али уговорились. Свадьба ведь! Да подружка ведь а не кака вдова завалящая! Не так бы и скучал!
Д — Да не в тоске дело! Сам же радовался что у меня такая работа, и почёт и интерес!
И — И робота от тебя никуда не сбежит! Антерес! Я уж вижу! После Танькиной свадьбы так и засобиралси! Как оне в Ленинград поехали! Она-то хорошо теперь устроивши, в Кирьшах! Бухгалтером взяли на склады. И мужа вон какого нашла! Только что как и наши; выпить не дурак! Вот бы и ты не так далеко! Увезла вас всех тётя Машутка Егоровна в Кёнигсберг-от! Не сразу и соберёсси оттуда! То-ли дело Питер! Сел, ночку преспал в поезде и вот оне, Овиниша! А тут только до Питера сутки с лишком, да сем границ. С Овинищ-то и пешком молодому дивья! Да в Пашкове не всех коников ещё укатали, радёхоньки ехать-стречать! Только-что не в драку!
И — И ты, Ванька! Иван Васильевич всё грозилси из Осташкова-то на матоцикле ездить сюды всё лето! Много-ли наездил!? Два раза в год со скандалом на перекладных. А «Урал» вон в коровнике ржавеет. Новой-от! Исполнилась матки-то твоёй мечта! Всё желала в Кесьму на житьё ехать! Вот теперь бы и я был там а все остальные на Пашкове! Так и я бы сидел на колесе как клоун! Исполнилась — исполнилась! Вся семья разъехалась. В один год раз не за что не собрать!
Ч — Што сделаешь, батько! А батько! Век такой! Вон у Таньки-то Чистяковой что на свадьбе гуляли, брат Иван Александрович в Мурманске. А у Молодцовых Шурки да Шурки все четверо в Мончегорске. И Таньку скоро заберут. А тебе всё кажется что своих разогнал! Кампания такая! Силы центробежные … Настька, да Надежда Смирнова, соседка, век-свой в Ярославле живут, горя не знают! Век такой. Не на звёзды ж все улетают!
Н — Не в звёзды, так зимой как запуржит! На Пашкове десять изб жилых уж осталось! Иди хоть к кому да слушай как их старость в бараней рог! Саша-т как-то зимой приехал дак и то мы с ним чуть не запили на неделю! И с Деледина и с Овинищ кто бы и захотел дак не приехать! Вот батюшко! А ты говоришь что звёзды. В свой огород подёшь в метель так и не можно, не выпутатцы! Скорей к волкам в лес попадёшь! Не знаешь что-ли, как тут зимой? Дак хоть раньше народ-от был! Ездили! Да и помоложе. В поседки хорошо по вечерам-те! Хоть и к нам с Грунюшкой хаживали! А теперь всех свезли на Слободу. А вам лихо-дело недельку лишню старика потешить. Хоть на глазах побыли-бы! Я бы за недель-то по-привык! Дак потом уезжайте с богом! Сиди тут дома один сыч-сычом!
И — А зачем ты Сашкин баян продал!? Вот учился бы играть! Зима-то длинная! И Саша приедет так попиликал бы с удовольствием! Австрийский аккордеон продал за двести рублей! Или ты мне наврал! Трофейный! Можно за него в Москве выручить две тысячи целковых! Это же коллекционная вещь!
В — Вот-ведь! Хозяин не разу не попрекнул! А ты в каждой бочке затычка! С тобой ведь вместе и продавали и пропивали! Не помнишь поди? Да и пропивали-то не вместе! Я только бутылку и выпил! С тобою запей дак до морковкиных заговений запьешь! Ты кажинной день по десять раз в магазин рысачил!
А — А что толку твой магазин! Одну бутылку в руки! Мне по блату Анна Перцова по две давала!
Д — Дак по литре в день-то! Мало-ли! В одну глотку!
В — Водки батько всегда мало! Как будто незнашь!
Н — Не моё бы пиво, скажешь, так и ходил бы день-деньской тверёзой! А Сашинька-т хорошо на этом баянчике наигрывал! Только я и продал потому что как-то он вырос из этого австрияка! Продам, думаю, пока самого «не продали» в Слободу! Всё равно стоит в чемодане, только место занимает. А тут и ты подстатилси! С своим вечным праздником.


                1.
               
                А может и начать с того как он провожал меня (и отважился же!) с Пашкова в Овинищи, рассказать об этой нашей с ним грусти-присказке. Тогда я почти понял и всё таки нет; почему Иван Васильевич проводил меня или провожал (так будет нежней и правильней!) всю эту не лёгкую дорогу. При всей своей любви к отцу я не имел к нему сильной, настоящей сыновней привязанности, такой на какую способен, а имел такую-(кукую) и, оба несчастные, «недрузья» и едва-едва отец и сын мы почти не дружили. То место в душе и у него и у меня где помещается сыновняя и отцовская любовь переполнялось этой божественной материей и не могла ни его любовь ни моя найти выхода и благостного слияния. И мы оба страдали. Я по молодости больше подсознательно, отец наверное осознанно и видимо очень жестоко. Я лишь маялся, он испытал истинные муки. И не только от того что так с сыном. Хотя, к славе сказать, бодрился он лихо. Впрочем делал это как и любое дело, если брался. Но нет ничего в мире нового. Как не нова боязнь смерти, так же не новшество и бравирование перед нею, и презренье и наплевательство на сей великий акт бытия, человеч-ско … .
От Пашкова до Овинищ пятнадцать вёрст лес. Чаща, болота, ручьи и лужа на луже … И красота! Наверное понятная только русскому человеку. Или сладчайшая серость. И ничего кричащего. Но что-то едва уловимое, милое и материнское в этой русскости и равнинность и холмы. В простом дереве-полукустарнике вербе, лозе или смешной до слёз ольхе в её наивной наглости-смелости. Пух недолговечных и стройных до позёртсва тополей. Их бестолковый и убийственно ностальгичный запах. Почти гуталин.
                Отец пытался пробить брешь в стене непонимания и отчуждения а я наверное нет. Однако он же эту стенку и ваял, пусть бессознательно, но стена выстроена и вот крепь. Как говорят, не объехать — не обойти! И всё же крапал стенку он! Он один. Один-одинёшенек. Так не строятЮ ломают, нагромождают. То есть стена из рваного железобетона.
                Из трусости, лени, или молодости и непонимания я и не знал с какого конца ухват. И я не то чтобы хотел-не-хотел, я только смутно гадал что наши отношения ложь и с этим надо что-то делать. Но что и как — кто знает? Да к отцу, с его характером, и не подступиться. Не подъехать ни на пьяной козе ни на вертолётно-взлётной-мз-здзе. Он уводит базар в сторону, либо грубо оборвёт. Мол; мы мужики и хер-ли нас жалеть-тут, разводить сопли-вопли! А юность и даже молодость это лишь чувство и вовсе не Знание-терпение-мудрость. К тому же отец обладал той изворотливой русской народной мудростью, помноженной на опыт хорошо начитанного, много повидавшего и пережившего великоросса. Он не попал на войну, «спасла» судимость «за колоски». Но околеть на зоне шансов не на много больше. Таких как он малолеток часто просто проигрывали в карты. Так что опыт войны и Сталинской «исправиловки», тем более в военное время, отличались порой лишь на патриотизм. В этом смысле отец стал космополитом. Он никогда не говорил о любви к Родине, или мечте уехать, но и не желал умирать за СССР.
                И мог ли я успеть понять или открыть как не дичиться при жизни отца? Отец ушёл не дожив и 54 лет. Но я не уверен и в том, что проживи он больше! наверное мало что бы поправилось. И всё-таки и всё же! я второй кто по настоящему понимал то что с ним случилось. Второй после Бога. Отец если и понимал, то заливал понималку водкой. Я не откровенничал с ним и не изливал душу и в попойках с ним. А угощал он сына при наших встречах день в день и «дасыта!»
                При внешнем «как будто и ничего!» это была настоящая трагедия. И я говорю это словцо читателю не ради красной строки, или такой тирады которая бы поразила воображение. Но на самом деле ведь погибла семья. Не один человек, не два, но то что может человек сделать лучшего в своей жизни, сообщество бесконечно любящих друг друга людей живущих вместе каждый миг этой великой жизни. Это же и есть опять то что называет религия — Рай! Сложившаяся, удавшаяся, отстроенная, созданная семья и есть это Самое! Лучшего человеку не дано. Это лучше-лучшее!-Лучшее! Ещё трагедия потому для меня что я сам даже не знал меры моей любви к маме. И знал, что такова же мощь любви к отцу. То есть, могла быть.
                Так бывает в жизни, в чел-коверк-ческом бытии, или царствовании, как ложно говорят недалёкие люди, называющие себя атеистами, да! Человек царствует — Да! Но совсем не так.
                Так и бывает что один натворит а иди поправлять хоть всё «мудрое» человечество и сразу все схватись за один конец! И! — и ничего-то не исправить. И это тем более обидно что мы при обоюдной любви друг к другу настолько разные что даже при всей (всё-таки!) мощи обоих натур не смогли пробиться друг к другу. Горный хребет стоял меж нами, рукотворный, каменный и непроходимый. Разумеется вина в том что между нами дистанц. Каменная вина лежит больше на отце, он старше и он же заводчик всех семейных дрязг, ссор и скандалов. Но я, став взрослым, и всё, как мне казалось, простив, сын ведь! мог её, вину, как участник хоть как-то сократить, скастить. Наверное мог. И пытался и не сумел. И всё что я мог для отца сделать — это что я являлся пред его очи по первой его просьбе. Брал отпуск, бросал всё и ехал к нему в Осташков. И всегда был рад его появлению в Ка-де. Что он не повторял, приехав лишь 2 — 3 раза и убедившись в тщетности своих попыток восстановить семью. Это была трагедия для него и для меня. Он до конца не переставал любить маму с юношеской пылкостью. То есть не мог быть без неё и всё. Это не просто потеря комфорта. И не потеря смысла жизни в полном и прямом понимании. Все последующие после разрыва дни, месяцы и годы покрывали мраком забвения счастливое прошлое. Когда оборвавшаяся раз  жизнь не привела бы к такому мучению. Каково это! Путешествовать в мрак и бездну в полном одиночестве!? Всё дальше уходя от солнца.
                Антонина Егоровна ничего не «изобрела» такого чтоб стать в его глазах менее привлекательной. Наоборот. Росли дети. И я без хвастовства мог сказать кому угодно и признаться самому себе, зная все свои недостатки; мы обое росли на диво красивыми отроками. Закончив школу почти с отличием оба преодолели с лёгкостью непреодолимый для всех сомучеников молоковской средней школы барьер к получению высшего образования. Для выходца из моей Тверской Сибири это было немыслимо. Двое детей в семье и оба абсолютно без протекции взобрались на эверест ВУЗа и оба получили дипломы.
                Мама. Она имела такую внешность что ей удавалось практически очень мало потерять обаятельности, наоборот; даже в пятьдесят она имела, для ровесниц непозволительное в эти годы, внимание мужчин. Даже не смотря на то что одевалась в такт годам.
                Мы оба с отцом представляли вот что: даже когда я вырос нас было не сложить. И если бы мы не сын с отцом, между нами ничего бы не было. Просто «Здрасьте — до свидания» и даже менее того.
                А как дед смотрел на всё это? Он давно перестал удивляться своему сыну. И быть с сыном рядом продолжительное время и для него, для отца своего отрока, почти всегда было пытка.
                «А-к ты попробуй-ко ему поперечь! Он любова попа-распопа, хоть архимандрита и хоть самого патриарха десять раз на попа вставит пока человек придумает что сморозить. Да плюнуть не даст! Заморуй-замордуй проклятой! Возми хоть одну его только ругань; соси ты лапоть римскова папы!» Дед заболевал психологически когда сын являлся к нему в гости. Конечно после долгой разлуки он не мог сыну не обрадоваться. Но через два-три дня Иван Васильевич «доставал» и отца. Пил мой батюшка ежедневно и много. А по старинному западло пить в одиночку.
                — Матку свою, мою старуху бедную! Дак и не стара ещё! в могилу ране времени, в могилу! свёл! Один! Один сын — единственный! И мне от него житья никакого! Голые пьянки, да без конца один и тот же базар; все вкруг дураки, да мразь! он один умной-такой Чистяков! И доЧистяковил-вот! Да может и так! Да так и есть! Дак и хер-бы-с-ним! Дак не пей ты со всяким быдлом под забором! Вдребезги! До поросячего-то визгу! — Хотя отец и мало грешил перед истиной и все вокруг на все лады материли фурцевых, хрущёвых, брежневых и местную знать, и правда! рвань на самом деле.
                Его «травля» и веселей и оригинальней любой-другой и пересыпана байками, анекдотами и  зековской быль-болью, однако всё это занудство, занудство жуткое и невыносимое! когда постоянно и без умолку.
                Хотя в нашей стране испокон веков люди правильные и с тонкой организацией нервной системы всегда чурались власти и особенно чиновничества и шли «туда» разве из нужды или в угоду ближнему.
                — Водки бы не пил, быть бы министром. Вся стать! Ей богу, Саша! Сам бы всё справил! Дак нет! Тоня, матка ваша, какая женщина! Весь свет белой пред ей стоял на коленках! И старательная и с образованием. И дом не дом! Чистота везде да красота её руками изделанная! А красавица-то была смолоду, дак такиех поискать! Да и хуже никогда-то и не станет! Дак гнал-гонял по деревне с топором …  догнал! дак выгнал наконец совсем из дому, где-то шляется в чужих людях молодая баба, в неметчине.
                Д — Дети! Оба высшо образованьё самостоятельно, без подкачки — без накачки, без звонка. Обое с-из колхоза да поступили в синстетуты. Сроду такова не бывало! Из одной семьи двое и оба закончили высшоё образованьё… . Пашково год на ушах стояло! Никто не верил! До драки … Да одно-ли Пашково! Жить бы да любоваться — не налюбоваться. Дак кобениться нада! И сам-то себе житья не даёт! Кому уж! ковда тут людям? Ну дак что, что дураки и в райисполкоме и в райкоме!? Дак иди и ты в райком, в райисполком! А он, мол; и тебя там дураком сделают! Не правда что-ли? А тебе-то кто мешал там работать? Ну правда - сделают! Дак ты их переломи через колено да их сделай умными! В райисполкоме-то! Али набери таких же как сам-с-усам! Да и работай и себе и людям на радость! Водка? Водочка-а! А-а! Родней отца родного-святого и матери родней-пьеней! Никакой работе не чета.
                — Во-одочка! И вся-к робота к чёрту! Да хоть и не к чёрту дак кому понравится когда на работе пьяницы!? И до беды недалеко! Ведь а с людям-то работать нада. Оне ругаться — а ты им молча пряничка с молочком, да постели помягче а потом и спроси! А нет дак потом и кнута дай! И в ежовы рукавицы! Ну и что! что они на другой-жо день скандалить опять! Таков уж русской народ! И больно хитрой да ни с кем не согласный. Даром что-ли мой-то батько говаривал: Мол, мужик русской не только дьяволу душу продаст, дак с ним ещё и деньги за душу свою вырученые пропьёт! Вот каков наш народец-то! Он и сам-от с собою не согласный русской-то народ! А у самого, у народа-то! одне фантазеи; как бы золотца найти! Да в Италее спустить! Одну да пол-одну! Шабашку б одну! За жись червонцов копну. — И вот вся эта дедова речь, если рассмотреть её в ином ракурсе и есть маленькая копия отцовой трагедии. Как будто жуткой стужной и снежной зимою мы с мамой оставили его одного в лесу со сломанными ногами. И ушли и не вернулись. И никто за ним в лес-мороз не пришёл. Бывшему зэку нет роста, то есть нет любимой работы. Большой, важной, интересной. И нет сил терпенья носить Совков хомут.
               
                А то что мама не нашла себе больше пары разумеется с одной стороны и отцу было лестно. Но с другой стороны это её одиночество указывало и кричало о том что и он для неё был единственным. И будь он помягче, пил бы! да хоть без скандалов! без скандалов, без войны! она бы его никогда и ни за что не бросила. Пусть после тьмы побоев и склок уже и не помнила в очи любовь. Моя мама для отца это было такое божество! спасение! Такая защита его хоть от себя самого! И всё это он как мудрый человек хорошо понимал спасаясь сейчас на стакане. И она бы и при всём том! — никуда бы от него не уехала если бы не её сын, который, тоже всё понимая, предпочёл; пусть смерть семьи — но жизнь своей матери. Шансов выжить у мамы один на один с отцом не было. Ни пол-шанс! И вот я маму-мамочку мою любимую насильно отвёз в Красный Холм, насильно затолкал в вагон поезда и отправил. Лишь бы подальше от рокового-Молокова, подальше от отца-убийцы. И меня не смутили её горькие слёзы. Не сбили с толку бесконечные просьбы и увещевания «не выгонять» из родного гнезда!
               
               
                Отец и пошёл со мной конечно не столько от скуки, от желания подольше побыть со взрослым сыном, большим теперь начальником! а вероятно и в том числе с мыслью о ещё одной попытке.
                Это я распознал только как теперь вспомнил сей случай.
                Для него это был поход и если не смертельный, то предпоследний, потому что он уже был до жути не здоров. Растерявший все свои силы … и где и как? «Сам не знаю, не помню и не хочу ни знать ни помнить!» А был мой батя силён. И физически и всё остальное.
                Дед рассказывал: как-то всё Пашково собралось его проучить! Летом в сенокос. Побить хорошенько!
                — Ну и вышла вся эта наша деревня Пашково, кто с лопатой-с-косой, кто с ружьём-с-граблями, да с батожьём. Идут его «справить», проучить! и не помню уж за какой грех-от!. Ага! Доской по жо … . Да не больно-то!  Он сел вон в прогоне, дорога-то что на скотники ведёт меж усадебья да огородов, подальше от своего дому, на наш-то огород, на столб, чтоб бабке не видать с кухни, с крыльца. Огород-то как и теперь изгородью на прогон, на дорогу посреди деревни, што с деревенской улицы под прямым углом на загувна, да к скотным дворам, к лесу.
                В — Взял с собой салазки деревянные, берёзовые, на каких зимой воду возить в кадках. Да и сидит на столбе, на огороде, один. Эво! Позади избы. А санки на коленках. Санки-то сам знаешь, ломаные-переломаные, в сто раз чинёные. В их гвоздей три фунта. И санки не менье двух пудов. Подошли, человек три-сто, может чутя меньше, по-поОрали, постреляли в разну сторону, и да! и развернулись по домам. Ён упрямой! Человек бы десять искалечил, пусть хоть и его убьют! Вот какой он, батько-то твой. Хорошо на войну не попал. Он бы там больше своех наубивал чем немца! Ведь как воевали-то! Ура! Да и беги на ихние пушки-пулемёты! Пешком на танк, в лоб …, не жравши-не мывши-не бривши! Винтовку-то настоящу ещё и не настоящой солдат-новобранец бывало увидит чуть не впервые на третей неделе боёв. А бывало и так помрёт! И не видавши винтовок-то. Да что ты, Сашинька! Да! В отаки с палками ходили! Так и бывало, которой с палкой-ту добежит сам-не-достреленой до немецкой траншеи тут и увидит перво-наперво, в первой раз немецку винтовку-мавузер, али автомат. А только потом и нашу. Ей богу! А камандиры-те! Что не майор то Сталин! «Я, мол бы на ёго месте!» А воевать-то, камандовать организовать бой ни в зуб ногой! И генералы-те если один из десяти! Только пьянствовать да за бабами вертеться! Не Сталин бы, дак Гитлер в первого сеньтября на Свердловске свадьбу сыграл со своёй Евой! И драл Сталин их и стрелял как сраных котов, вот и отбились кой-как!
                — А вот уж теперь-то и не знаю. Какой стал, ветром качает батьку твоего. Того и гляди по! ветру вместе с кепкой в лужу полетит. Плюнуть да растереть, и нет мужика. А какой был! И красавец и в руках всё горит! Хоть на сенокосе, хоть в лес за дровами — никомушеньки не угнаться! И мастеровой — беда! А дратцы-то! Бывало один на пятерых и всех переваляет, сшибёт с ног. Ловкой больно да скорой! Эте драчуны пока думают, он уж одного-второго по кишкам. Третьему нос разобьёт а двое и связываться не станут, шишек собирать, разбегутся сами.
               
                Хотя сухой и пустосолнечёлн хвост августа стоял звёзд пистолетом, идти в лес «шевернадцать» вёрст по едва видной в воде, грязи, траве в лужах лесной глинистой и скользкой тележной колее то и дело поперёк «крещёной» тонким упавшим жердьём, погибшими в зиму от тяжести снега вербами, крушиной или берёзкой да волчьей ягодой, удовольствие неверное. Скачи — не хочу! В лесу можно и остаться навсегда. «Эдакому-то ходоку!» Вообще этот лес всем до одного внушал ужас. И пешком мало кто тут хаживал. Или вдвоём-втроём. Даже за грибами за ягодами этот лес, Присошкино, не часто навещали от природной угрюмости, «разе с краю!», или лесной его самостоятельности. И не от того только что тут и волки и кабаны и лось-медведь. Какая-то магия. Или мне так с запомнилось из рассказов про лесные призраки, с детства.
                И только для таких беспросветных и полных кипучих сил бродяг как я это великое счастье. Тут блукать одному!
                Отец надумал причину: он решил ехать от деда, с Пашкова в свой Осташков именно так! как пришёл мой срок уезжать.
                — Вот ты Сашка всегда такой! Ни с бух-ты барах-ты! «Я пошёл в Овинища!» Надоели что-ли мы тебе! Ты ведь говорил что ещё не скоро. Может и поехали бы вместе. Дед сказал что снарядит лошадь. Приспичит! Как маленький. Ещё и с дружками не распростился как следует. Им не всё равно что ты собрался. А нам вообще с батькой снег на голову: Он поехал! Правильно! Как приехал и не нада говорить когда назад собираться, дак хоть за два дня! Девок вот тут нету! Дак и последние расстроятся … 
                Но ему-то не обязательно, незачем, да просто убийственно дуть в Овинища пешком больному высохшему до жил. Он мог сесть на тот же поезд в Красном Холме, это станция на той же жел. Дороге в семидесяти километрах от Овинищ в сторону Москвы. Добраться в Кр. Холм сначала на подводе в Деледино а далее автобусами с пересадкой в Молокове до следующей за Остолоповом железнодорожной станции с ещё более пупейшим названием Красный Холм. И сроки он мог выбрать иные, сидя на пенсии уж с сорока годов. И конечно я, тем более, никак не ожидал от отца такой прыти.
                — А хер с ним, раз так! И побегу-ка я с тобой, Сашка, а! Пока погода. Засижусь тут. Скор сентябрь, задует, дожди! Зальёт! Кака дорога?! Да и будет-ли дорога? Один я лесом не пойду, сам вишь, завалюсь где-нибдь-бидь и вытащить некому! А в окружную Молоково да Деледино; жди автобуса, дежурь! Да шестьдесят-то километров! Придёт — не придёт. Грёбаный КАВЗик? Одна крыша да стёкла, язык Андрей Ндрейча Красавцева, прилип к кудрям. Мокни да мёрзнь! трястись как осиновый лист …
                К — Как ты сынок! Осень впереди ... Не против? Скорость тебе среж   -смажу, бежать-то как! своим диабетством! Зато веселей вдвоём-то! Давай! А? Али боишься что в Овинищах запьём? Да не попадёшь ты к сроку на место, а! Это что-ли боишься? Ерунда всё.
                — Пап! Я … пап! ну ты всегда и всё наоборот! Давай-дуй со мной! веселее … не забудь только свой инсулин. Конечно пошли! Я даже и не ожидал от твоей «цивилизованностями»! — Отец был моторизован всегда. И удивило меня именно то, что я никогда не видывал чтоб он прошёл пешком хоть версту. Ну разве на рыбалке. Половину и то! Тут же возвращался за машиной или мотоциклом, что бывало под рукою всегда! — Что тут мы недели не были все вместе! Отче! ты ещё не прибедняйся! Ё! Сам больше на себя метёшь-мелешь. Да ещё побренчишь-погудишь-повзлягиваешь! Бать давай анекдот!?
                — А кто ж анекдот откажется? Только не про печень-гармонь-селезёнку! В рот им передние колёса!
                Нам с ним обоим; собраться — только подпоясаться. Встав с утра к десяти часам мы были готовы топать, к обидчивым укоризнам деда: «Вот и Сашинька-т из-за тебя ненавистного ране времени собрался! Звонила матка дак сказала что ему ещё неделю гулять! Как я тут один-то опять! Всё-то ты батюшка Иван Васильевич по своему норовишь! И куды ты с им потащишся эдаку даль! Да и дороги-то совсем нету, как ране ездили! Всё позалесело. Трава да вербь! Он тебя разве на руках в Овинища-то стащит! Ну дак хоть так!»
                — Дедушка, мне первого на работу! Это ведь не в колхозе, день туда — день сюда. И так летом в отпуск ухожу всегда косо смотрят. Район наш-не-наш Сельскохозяйственный, все зимой ходят. Я один такой «ценно-набитый»!
                Б — Ну ладно-ладно, Сашка давай анекдот! Батько ты разве не знаешь что он и так опаздывает. Ты, тебе дай волю! Так станешь врать как в своём грёбаном «смерше»!  Никогда бы его не отпустил! Сам вот соберись-ка да съезди к нему в гость, всё повеселей! Так на минуту своё Пашково боишься бросить! Гитлер или француз придёт да пожгёт! Аль вороны склюют последнее! Да ещё деньги надо трать … изь карамана кошель драть.
                б — На-дак конешно! В городе-то и каблуков не напастися! Кирпичи да асфальт! Камень-наждак «смерть подмёткам!»
                — Мужик пьяный валяется в ледяной и рыжей до жесть ночь-луже. Валяется прямо-прямёхонько на пузе, одна нога утонула а вторая в жёлтом ботинке сверкает поднятой вверх. Черно по чёртов галифе «гуталино» и в округе один-единственный фонарь горит, прямо над ним. И фонарь жесть-кость и ржавый и рыжий под стать луж. Подходит мент и говорит: «Это-ть что-ть такоЁ-ть туть! А!? Что-ть туть за чудь такоя я говорю? Чмуть-ртуть. И ещё одна нога кверьху! Голосуешь что-ли! А? Бич!». «ПаС-слушь мент! Ва перь-вах я Кто! Кито понял?! Ну бич-бич! правельнЁ — бывший интеллигент-человек! Ва вторах ты не говоришь а хрюкаешь! И не уважаешь человечетское достоЙ-ёнство! Ик-к! Вот. Во лбу кокарда а в кармане «карта». А во в третьих я не просто «кто» а Я «,МИГ — 25 Амфибе-би-би-бе-бя!»
                — Это ты про меня что-ли сочинил, а! Сашка! Ну если про меня так где тут смех? Ну а Если бы не про меня так кому-то и смешно.
               
2.

                О. и ма. давно разведены и я экзальтированный юноша (как все графоманы!) маялся драмой отца едва меньше его и всегда, особенно в его присутствии (ведь один я виноват!) в их разрыве! просто болел погибелью бати. Его ещё яркое, жив! Жив! Живое присутствие твердило мне одно и то же с прометеевой настойчивостью: он не прав! Не прав! что так, и виноват только он! но увы!
                Отец при общей разрухе обладал удивительной внешней яркостью. В глазах огонь какому позавидует любой юноша. И при том что он быстро уставал, движения оставались порывисты и лёгки.
                На примере своего века! «курица не птица, баба не человек!» Так о строил свою жизнь : однако и я, его любимый сын сотворил чёрта в стуле! Ещё наверное портило их семейственность умственные способности обоих и как результат почти полярное мироощущение. Если он был явно не от мира сего, к сожаленью для близких «не от мира сего» в худшую сторону, то и она со своим бесконечным; надо и не надо! Милосердием и почти раболепствованием перед человеческой, вобщем-то и в конце концов, и целиком, подлой сутью{до о, о1 % добр. Люд. По отцовской шкале}, никогда и ни в чём не могла найти точки опоры. (на Руси россы, Великороссы и гнидороссы Великоросс… один на тысячу г… и россы нейтраль // и нашим и вашим//)
                А её собственный мужчина, несомненно самый лучший! (и тут, особенно в начале, она почти не ошибалась!). Он-то и более всех других непорядочен, практически топтал её в грязь: а ведь главная её струна настроена на горьковское: «человек — это звучит гордо!» Не зная что этот «человек» от того и звучит «гордо!» — это рушащаяся скала или башня-руина — каменьями всем на голову! Сам Горький в каких несчастьях повинен перед своим народом!
                Как говорили в Пашкове; смолоду, ещё не женатыми они оба безумно влюбились друг в друга. Оба хоть и деревенщина, но и на весь мир были невероятно красивы. Мы с сестрой, их дети, выросли редкостными цветками, но наши родители были ещё ярче; и их самих люди любили. И любили даже парой, хоть парой и не хотели видеть! Отца конечно меньше любили за озорство и хулиганство. И вот с годами в пламени невыносимой семейной жизни, борьбы, да что я боюсь! У них шла настоящая война, в маме чувство сгорело вместе с якобы спасающей мир красотой. А уважение умерло как выжгли почву … . Для того чтоб снять с неё вину скажу что чувство (уже пепел) было ещё и вытоптано. Если сказать мягко. Очень мягко.
                А он, отец, при всей своей жестокости гордости истеричности и истеричной же абсолютно беспричинной ревности смог вроде без неё существовать а жить не захотел. После окончательного разрыва скорей всего это явилось для него открытием, что она к нему не вернётся, он и включил скорость на самоуничтожение.
                Они жестоко враждовали и инициатива, львиная её доля, принадлежала отцу. Мать только как умела защищалась. Наверное и я не смог пробиться к нему в том числе и из чувства из сложного чувства родственной вражды, из подспудной, подсознательной боязни что поддамся на его уговоры примирить их с мамой. И к тому же я понятия не имел о его представлениях что значит дружба отца и сына, а он как отец не объяснил мне, не внушил что это и как.
                Я боялся что если поддамся на уговоры отца и попрошу маму помириться, она уступит и они продолжат свою совместную дикую не красивую, убийственную и постыдную совместную жизнь. В общем к обычному в юности сумбуру мыслей в голове меня ещё выматывала эта проблема отца и мамы и у меня не было ни времени ни опыта чтоб хоть сориентироваться, не то чтоб решить её. От отца же я и получил первые уроки так называемой демократии. Я не был связан с ним никакими обязательствами. Хотя если сказать что я рос оторвой мало. Я не боялся ничего и никого. В том числе и отца. В том смысле что делал всё что придёт в голову. Единственное чем я отличался от хулигана — мне ни разу не пришла в голову мысль бежать из дома. Я беззаветно любил маму. Вот мамино табу я не переступал ни разу, разве только забывшись. И любил отца, насколько он это позволял. Та и эта любовь была кровной и никак не зависела от денег или покупок, всегда одинакова как странная температура тела в тридцать шесть и шесть.
                Но характерен случай. Мне было десять лет. На дворе начало марта. Снегу по уши. Я собрался к дедушке с бабушкой пешком за двадцать шесть километров лесом. То есть кратчайшей дорогой. Мама узнала первой, сказала отцу.
                В — Вот! Сынок наш снова собрался. Мне не удержать, принимай меры. Иван, ты что так смотришь? Он сейчас прямо уйдёт! Вон уж рюкзак через плечо!
                Отец посмотрел на меня походя, вышел из дома на какое-то время-бремя-гремя и вернулся.
                Ч — Что? И не заблудишься? Смотри, перед самым Лунёвом есть поворот на Бесово! Не забредёшь?
                П — Пап, да знаю я это Бесово! Мне на Мышкино направо, а на Бесово — налево! И сразу выйду на две Дубровы!
                Т — Там ещё перед самым из леса выходом, опять направо, будет поворот на Кожевню! Иди прямо, по торной дороге и придёшь в Мышкино. Только с обратной стороны как мы летом ездим! Смотри! Будет уже темно! Ночь-полночь!
                В — Вот сказала! На свою голову! Ведь ты же не пьяный! Лес такой! Засветло ведь не успеет! Испугается ночью-то! Где я его потом искать буду? И до Лунёва засветло не дойти! Десять-то километров! Так отпускать что-ли?
                М — Мамочка! Вот попробуй только не отпусти! Я ночью уйду всё равно!
                К — Конечно уйдёшь! Деду вон купил две буханки хлеба … денег-то где взял, купец!
       Н — Ничего! Дойдёт так завтра с Пашкова передадут или с Мышкина. Не дойдёт … да что он малинький что-ли! Портянки ему не давай, хоть и шерстяные, носки своей ручной вязки. Главное чтоб ноги не стёр! Сядет на бабки! Да Ивану Егоровичу привет, смотри-передай!
       Из множества неподходящих жизненных обстоятельств я выбрал приезд к деду в гости из Калининграда дядюшки … ноги до Пашкова дотянули, не растёрло в кровь.   
                Конечно отец уже не тот герой чтоб мог перебить пол улицы, но мама была настолько человек беззащитный и в смысле воинственности талантов вообще никаких и в силу характера и в силу воспитания, что обидеть её или унизить только ленивый не захочет. Он волей или неволей создал в семье такую атмосферу, что выжить в ней было не под силу даже ему самому, он сделал всё чтоб его дети не дожили до 16 лет.
                И всё же я страстно и до последнего хотел быть ему настоящим сыном страстно хотел и ничего не получалось и мучило это меня и жгло и скручивало в китайский узел и всё напрасно. Результат — пустые угрызения совести.

3.

                Итак мы пошли. День солнечный, лето. Благословен август! Уже и на солнце не так жарко. Поле до Присошкина метров в пятьсот-восемьсот! Как считать. Так август крадёт. На самом деле всех восемьсот. Сначала от Пашкова под горку а далее к лесу в гору, правда уже не такую крутую. На изволок, как говорили раньше. А может это от ручья до леса пятьсот? И я тут и понял какую муку примет бессильный человек. Он смотрел весело, но приглядеться если, это через силу. И жмурился заглядывая на солнце. И ноги в чёрных кирзовых сапогах только что не заплетались одна за другую и при такой отцовской походке трава, посерёдке дороги казалась жутким препятствием, могла свалить отца с ног, с костылей, впутавшись в сапоги.
                Но как будто бесчувственная! природа плела своё и плела и пела и пе. Она столько навидалась мук рождения и умирания! Да у неё просто нет никаких сил со-ресурсов сострадать! Иначе когда же будет Ей, красоте писаной, красавице и маме-природе праздновать или просто шагать вперёд! В одну известную Ей, Природе дали - Даль! Прекрасное Далёко! Пока! Пока! Всё это — этТо! Праздновать и радоваться! Не смолкая и кружась.
               
                Танцевать бы где придётся
                Оставаться жить!
                Как вода! Как воздух!
                Солнце!
                Им не надоест
                Кружить ...
               
                Отец еле шёл, шёл сзади и задыхался, думая, надеясь что не вижу и не слышу. Но голову держал высоко. В этом бесконечном кажущемся и в то же время бесконечно настоящем празднике бытия! И движущемся и кажущемся! Самим этим праздником попираемая и смерть и как будто тоже улыбалась. И всё равно и отец всё время похода улыбался, даже пересиливая боль в суставах и преодолевая немощь, держал лицо чтобы сын хоть на кис не кис, раз батя так дожил. Иногда отец засматривался на зелёную стрельбу солнца в придорожных ромашках и тогда его несло в сторону, мимо дорожной тропы и я угадывал что ему и равновесие даётся с трудом. А так хорошо было кругом! И стиралась отцовская немощь и он сам на мгновения забывал что калека. И для меня это всё-таки было неизмеримое счастье быть рядом с ним и видеть его радость и даже тем более что он такую свою мощь повернул не в ту сторону, но был мощным, красивым и созидающим человечищем. То есть сама драма направляла острие чувства.
                К счастью … , наверное к счастью, лишь людям дано знать в том что умрут! Ни одно растение, дерево, рыба или любое животное, дикое или домашнее не знает и никогда знать не будет что такое смерть. Они так блаженны оттого что живут вечностью и вечностью, счастливая частица вечности — всякое живое! И лишь человек знает; раз живое значит весьма недолговечно.
                Только человеку дано это немыслимое знание и он не знает; для чего! Дана эта макушка айсберга; знать только, то что уже не будет существовать его любимое тело. Не будет оно идти куда-то, прибегать и прилетать в новизну и возвращаться в доброе-старое вместе с любимым и близким существом. И больше ничего! Да и о своём теле мы знаем ровно не больше чем о вселенной, о мироздании. Дано и много и мало так же как дан язык, то есть слово: понятие красоты, радости и мук.
                Вот что такое истинное царство Человека, в отличие от маразмов атеизма, который привёл к неомасонству. То есть к тому «царству» что было в России после Николая Второго.
               
                Вот мы вступили в лес и последний раз оглянулись на Пашковские избы, поля, огороды, на Пашковское ещё солнце. На серые Х-избы под августовским солнцем. Крыши, рябины и черёмухи в загородах и сами серые изгороди под белыми пучками-жуками божьих облачков. Ограды из тонких и редких горизонтальных жердей, в три, в четыре необходимо защищавших огороды и покосы только от крупной скотины. И эти изгороди на загорье от края леса уже казались чем-то вроде приземлённых и живописно несимметричных серых паутин. Солнце весело заскакало между редкими сразу с поля стволами, путаясь в зелёной листве, вычерчивая невидимую свою дугу небес. Лес на Присошкине скоро становился хвойным. И вот солнце исчезло, на раз резко остановленное чащами.
                Т — Ну вот, Сашка, и прощай Пашково, край родимый и любимый! И сухой и непроходимый. Вон и солнышко забежало за ёлки! Ёлки-палки!
                Присошкино заканчивается Фёдорковом. Или так мне всегда казалось, потому что Фёдорково это отдельная история.
                Согласно легенде Фёдорково прозвано так по имени одного из моих прадедов, что здесь жил в стародавнее время. Вот Присошкино. Только сначала ольховые кусты на десять шагов вглубь Присошкина внутрь массива и дальше настоящий лес. Ни ольшинки, ни вербы, ни берёзки. И только глубже стали появляться рябинки, волчья ягода и бряд и то больше вдоль тележной колеи. И такое неединообразие чередовалось до самого Пителёва. То смешанный, или чёрный, лес. То чисто хвойный со мхом и чащобами. Ёлки в некоторых местах чуть не выходили на саму дорожину, поднимая корнями и так кочковатую и травянистую её извилистость, перерезая коричневой жилою увалы и бугры. Мы шли по большей части в рассеянном полусумраке и прохладе. Резко пахнет хвоей и прелью. Скипидарами и уксусами. Лесным. И даже кажется что йод. Запахи травы и новых листьев, рядом с «летошними» только нежно касаются ноздрей.
                Там где лужи с необыкновенно прозрачной лесной водой, ни зверем ни скотиной ни человеком не тронутой месяцами, воздух свежей и как и вода отчётливей и как будто имеет цвет.  Отец шёл сзади, реже рядом, когда я вспоминал что со мною инвалид. И спотыкался о корневища стогодовалых елей, оступался в грязь и шарахался от воды. Я приставал, останавливался и ждал его, но он хватался за руку лишь в тех местах где перепад дорожной плети, где он мог упасть по сырости луж, или не хватало сил вскарабкаться из ручьевины-ли овражка на сухое. А так он просто и молча отводил мою влажную руку.
                — Пап, чево ты козыришься, мне хорошо что-ли смотреть как ты рвёшь последние лёгкие и мы едва тащимся, два нищих под богом. Я и на руках бы тебя где понёс ничево мне не сделается. — При этих словах я с жутью вспоминал что физический вес моего отца составляет чуть боль. трёх пудов.
                Вот мы с ним как-то теперь будучи в Пашкове ходили в шоху на ток посмотреть последние намолоты ржи-жит-пшениц, поклевать гороху, да поболтать с бабами, и он ради смеха встал на прибитые мукой и пылью весы: «Во сын, смотри: твой батька весит всего пятьдесят один килограмм вместе с костями как попало скиданными в галифе! А я с пяток лет назад … , да-с! эта цифирь была вдвое, вот так-то! Сын! Ничего, Сашка! Сын! Это разве плохо что ты у меня есть! Взамен, а? Что смеёшься, мазурик! Помнишь как ты был мазуриком!? Приводил всю улицу к на в заулок тырить у меня с мотоцикла бензина …  а-на зажигалки? А он у вас не хрена не горел! И что ты умеешь на баяне и на гитаре а меня на гармошке так никто и не посмел и не переплюнул!».
                — И мне ничево не будет, не помру тут! не бойся. И не волнуйся, я что-ли не вижу! Ни сегодня ни завтра не помру, хоть давно уж тебе сказал, что не хочу такой жизни, не хочу без неё! Хоть стой тут — падай. Если матка не хочет с нами … . Ты думаешь я смерти боюся. Не боюсь ни сколька. И потом ведь Бог всегда даёт больше чем загребёт. Мы просто не благодарные трусы и слепые. Мы глухие хорьки и кроты, мы все: люди хрен... на блюде.
                — А в лесу и подоле побыть охота. Смотри какой воздух! А! Тут и стоишь как голый, ровно только родился! И махонький-малец! Вот тут подле осинки; так свежо! Вон она какая! Вся в небеса! Осенью красная будет, аж слёзы из глаз! Да чёрт с ним, умер бы! Вот подышать-то и хочется! Да мне и хорошо. Что я возле тебя побыть пошёл; хорошо а не поехали мы с тобой скоропостижно на «Урале-матоцикле» по Молоково. Хоть и там бы хорошо, а! На мотоцикле-то! И матоцикл-то у нас зелёный как и лес или трава! А! Сашка? Как бы все вместе-то жили. Деньги ведь есть, Сашка! Я бы теперь и машину купил, А! На пенсии. И мотоцикл и машина. Сам знаешь, приехали бы к тебе с маткой в гости, на «жигулях». Сам увидишь и здоровье моё было бы не такое. А ты не жалей меня Сашка! Сынок. Пожил хватит! Мало-ли что годов немного нажил! Зато и есть чем похвалиться; вот хоть и ты! Думал-ли я что ты и жить-то будешь? А вон какой вымахал, да и выше меня на два кулака! А! А Валька-то поди красавица!
               
                Мы выходили с Фёдоркова и я оглянулся на яблоньку, стоящую недалеко от колеи и почти в середине этого лесного поля гектар в двадцать пять. Яблоки на ней малюсенькие и только что не горькие как полынь. Я сто раз когда из забывчивости, когда по долгу кусал этот дар божий да съедал с горем пополам тут одно яблочко. Однако яблочки такие резвые и долговечные.
                Когда-то лет десять назад я ранней весной, наверное на день космонавтики шёл из Молокова в Пашково. Жидко ещё было на дорожинках. И так на едва подсыхающей глине да в лужах убился в тяжёлых резиновых сапогах что заголодал, правда не зная что это такое. Мне было лет двенадцать, может больше. Сапоги классные, супер. Но и тяжёлые. Это когда-то были отцовские болотные сапоги, так и называемые «болотники». И голенища у них до самых ягодиц сапого-носителя. Но от неправильного хранения на морозе и в складку, резина прекрасных финских сапог сопрела на сгибах и отец отдал сапоги мне, предварительно обрезав раструбы голенищ, оставив опорки чуть ниже колена. И я носил эти сапоги с великим форсом и увёз с собою их даже в Питер. На них один протектор стоил сто понтов!
                В ту апрельскую историю я поднялся на последний холм Белозёрку между Чёганцевом и Пашковом, вдруг понял; ещё семь-восемь шагов и я издохну, или околею; что быстрее. На моей родине из-за глинистых почв твердь просыхает только к концу апреля и то пятнисто. А ездить на машинах по просёлкам начинают не раньше половины мая. И вот я шёл по щиколотку в воде-грязи, кое-где пробираясь просохшими гребнями. И так меня ухайдакали грязь, распутица, руч-чьи-мучьи превратившиеся в речки, крутые горки и «я-Я!» собственное ни в чём! Тем более в весне! не растворимое упрямство. И сел я-сел возле дороги, то есть возле каши дорожной поближе к кустикам растущим в корчёвках, упал боком и спиною на рюкзак с обычным грузом; хлеб, книги, совсем и вовсе обессилев, на прошлогоднюю траву, прибитую едва сбежавшим снегом, уже подсохшую.
                До Пашкова оставалось с километр или и того меньше. Но у меня не было сил даже встать. Ярко светило солнышко и мне вспомнился русак только что попавший мне навстречу когда я поднимался сюда на свой вынужденный привал в горушку. Это был единственный мой привал за всю юность.
                Русак был так весел, счастлив и глуп от того что дожил до весны и абсолютно беспечен. Хуже меня. И ещё смешней что с клочками ещё не совсем вылинявшей зимней шкурки. Он и увидев меня, шедшего со стороны припекающего солнца, не шарахнулся, а только ловко дал скачка со средины дороги и спокойными вензелями попёр по рыже-седому ковру поля, нехотя удаляясь с дорожины, только что облюбованного пригрева. Они ведь чувствуют кончиками ушей, где самый тёплый шар весеннего воздуха, где можно понежиться. А потом дуть дальше.
                Ходоку было так хреново что и мыслить невозможно. Однако отдышавшись, мне стало думаться и вдруг припомнилось, что тут где я уселся-свалился помирать была небольшинькая яблонька. Вот именно тут! Прямо-тут! Где я и упал. И мелких яблок я даже не знал вкуса. Но мальчиший взгляд хорошо запоминал и надолго подобные вещи, даже и не предполагая как может это пригодиться и когда. Я не вспомнил, или не успел додумать; были-ли тут осенью яблоки, но из последних сил полез в траву, под яблоню, а вдруг что!? И нашёл горку малистихонных, чуть больше ногтя, сморщенных яблок вовсе никем не тронутых. Но раз горка — значит это припас какого-то зверька. Надкусив одно-второе я ощутил на языке не просто какое-то вещество, но сладкую-такую сахар-тряпочку. И так съел я этих чуть больше чем с ноготок плодов с пятачок и встал на ноги. И вдруг ощутил такое счастье существования! во всяком случае не меньшее чем тот русак. И пошёл-пошёл и дошёл до самого Пашкова и потом сто раз рассказывал в школе это микроскопическое, сразу тогда позабытое, происшествие числа пятнадцатого апреля 196... года как невероятное чудо. Ведь яблоки должны были сопреть ещё до морозов! Но разумеется они сделали над собою усилие да и предыдущий хозяин не дал маху, и, почернев и скукожившись, дожили до нападения моих зубов. Я бы конечно не помер, отлежался и в организме включились бы резервы и так далее. Но надо всегда знать; как бы тебе не казалось что ты одинок, что никто никогда не собирается тебе помочь, или выручить! Этого не бывает и слух твой нюх, осязание, зрение и мышление тебя обманывают, если не дурят вовсе. Тот Кто пожелал чтоб ты был! никогда от своего не откажется и Он всегда рядом и подаст тебе хоть соломинку и спасёт.
                На Фёдоркове мне припомнился тот случай с яблоками и я, всё позабыв! Вдруг подумал, что вот так же как в отрочестве не сразу запомнил эту зелёную яблоньку с плодами осолодкового, Пашковс-вкуса, посаженную тут у дороги моим пращуром и когда-нибудь весной буду тут снова идти и отведаю из жёлтой травы доживших до встречи яблочков.
                На самом деле ведь теперь я живу от Пашкова не в тридцати верстах а в полутора тысячах и мой шанс сюда вернуться в каком-нибудь одном из трёх следующих …  в апрель …  не велик. На Пашково, тем более, надо ездить в сенокос или копать картошку.
               
3а

                — А на Фёдоркове, сынок, дак я бы и помер с удовольствием, ей Богу. Тут дед мой и прадеды на хуторце и хуторцевали. А теперь уж мы и прошли Фёдорково-то! а я думал и не дойду и до-сюдо. А Фёдорково как люди ушли жить по деревням, когда в колхозы-то согнали всех, медведи вона полюбили. Вон с Костромина их частенько видать было, особенно после войны. А и теперь вот врут. А может и нет. Поле-то с Костромина и по сей день видать, не заросло, хутор Фёдорковский. А отсель Костромина и не увидишь, такая фикция. Даже вон если в тот угол забежать. А ты думаешь что я с тобой-то пошёл! Наверно я боле на Фёдорково не попаду и на Присошкино не попаду и на Пителёвское болото, не попаду никовда-никовда! уж до смерти, Сашка. А ты думал что я как шпана двухпудовая в галифе за тобой увязался дак только идти и мешаю. Нет милый мой сынок. Хоть ты и ездишь реденько … , и то правда что я скучаю по тебе. Да не только об водке да о твоей матке и думаю!
                — Я  ведь только теперь понял так заболев да отощав, что я простой настоящий человек а не какой-то герой или сверхгерой, как мне казалось с юности, когда сил было на десятерых а характера на сотню! Что я горы сворочу и другую Москву и Питер построю. А может быть и построил бы как не запил! Да вот с мамкой, с маткой вашой так построил.  Верно ты как-то сказал, мол вода мельницы ломает а всё остальное — водка! Вот меня и сломала … водочка-то, а починить некому. Ау-х! Да и пусть дальше … уж доламывает, люблю! ничего не попишешь, сынок.
           — А вот тут где из болота ручьи Белый да Чёрный выбегают мы ещё в войну щук били. Острогой. Тут такова болта — болотовича и не было. А что было? А сынок! Да большое озеро! По тутошним меркам. Лесное. Наверно старая козара. Тут где-то маленько вперёд Белая начинается. Только уж и тогда всё мелко да мелело год от года. А за щук дрались с Пителёвскими. То ж ихня зямлица! И не только. И район ихний тут, другой; наш-то Молоковский а тут уж Весьегонский. Так что ты не один такой. И всё тут не только твоё. А ковда ты в Калининград доберёшься? Тьфу ты, надел эти резиновики, батько заставил обуть, Ё — а я!? я и не отпирался. Ну не вытащить-ты из лужи! Хоть плачь. Шёл бы теперь в ботинках или как ты босиком, не так бы уставал! Обязательно своему дядьке Ване инструмент сразу отдай. Анне Яковлевне привет большой и пирожок. Купи ей чево-нибудь что денег-то тебе дал. И мамку, Антонину Егоровну проси, чтоб хватит ей на меня поносить. Не могу я без неё. Пусть простит да хоть последние годы поживём как люди. Не стану я больше на неё орать, с веником да с поленом кидаться. Буду молчать. И водку так пить не буду. Доведи мои слова, понял! Сашка … .Что она скажет то и будет а ты скажи, мою просьбу и свой долг. Ты ведь сын мне, любимой сын! Х кому мне ищо обращатцы раз она слушать не хочет, уж я и на коленях-то стоял-стоял! Никогда я и не думал что она меня бросит. Вот поверишь-ли! Никогда я не стану тут тебе сопли распускать, мол любовь! А уговор у нас с ней такой чтоб до гроба! А тут взяла и уехала. Разве я думал, что вот так возьмёт да и уедет. Кто-нибудь помог. Не обошлось тут без посторонь-нёй помощи.
           — Хоть она мне и правда сколько раз бывало скажет: «Иван, ох! Иван, бежишь ты галопом-гоголем к своему гробу и меня рысью гонишь. Посмотри-ко! На мне места живова нет, а мне только тридцать шесть годиков! А я уж и старуха!» А ты приёмник-то мой взял с собою, али забыл у деда! Не помнишь? Кто же помнить-то будет за тебя! Я ведь и подарил тебе чтобы помнил! И у меня дугова нет!
           Я вспомнил маленький отцовский транзисторный радиоприёмник, работающий на трёх волнах, с длинной антенной, умещающийся в ладони. Я не мог не взять его. Я всё время путал «Сименс» он или «Панасоник». Отец «взял» его у Калининградских морячков с которыми жил в общежитии морского порта и по утрам со своими ухватками и способностью склонить к «преступлению» любую продавщицу очень им пригодился бегать в гастроном за кониной. Особенно по утрам. Вино ведь давали только с одиннадцати. А морской устав не позволяет пить сухое вино даже в виде глинтвейна. Сухое давали от открытия до закрытия.
           Не знаю, знал, узнал-ли когда мой отец что это сын их развёл и разлучил. Я посадил маму на поезд. Я заставил её написать заявление на развод и добился положительного решения. Я буквально затолкал её коленком под зад в вагон на Москву. Поезд «Москва — Бутырская» и для меня ещё был в диковинку. До своих шестнадцати лет я на нём ездил только в обратную сторону — в Ленинград. И то реже чем раз в год. В Красном Холме тоже не был завсегдатаем. Только с отцом или дедом на машине проездом.
           Мама ни за что не хотела уезжать — ни за что! И не только из-за потери крова, хозяйства. А и его, отца жалела, как всякая русская женщина жалеет всякое живое существо. Ведь когда-то любила отца без памяти! Из-за любви и замуж за него пошла! Жалела и отца и всех нас. И так было и правильно и не правильно. Мы все потеряли, кто больше, кто меньше. Мы все осиротели. Было в нашей семье какое-то вовсе незаметное никому тепло и тепло-тепло! Отец маму и всех нас одевал с иголочки, всё привозилось из столиц. Дома не выводились колбаса, сыр, сливочное масло. Когда во всём Молокове о таком могли лишь мечтать.
           И вот все поразъехались, поразбежались друга-счастья искать. Мама больше не вышла замуж. Она и не стремилась. И это снова доказывает как они каждый по своему держались за свой союз. А ведь к ней сватались и с машинами и с домами, с должностями и дачами. Она уехала из Молокова сорока шести лет. И во внешности только серьёзность её выдавала, да взрослые самостоятельные дети. Сорока никто бы и не дал. Бальзаковский возраст. При том что жила в аду двадцать лет в строй «тридцать пяток» попадала без косметики. Фигура роскошн. Глаза горят и лицо совершенно не меняющейся русской матроны. Мама долго не старела, после 67 лет только лицо испещрилось морщинками и как будто осунулось. Ещё в сорок-то шесть и рожают. Но нет! Под предлогом боязни снова потерять покой и здоровую голову. Стыдно! Второй раз замуж. И от детей стыдно! И нажилась и «Н-на!любилась» досыта!
           Но и с ним никак нельзя вместе. Отец не перестал бы! Да он и так  никогда до самой смерти не бросил дружить с водкой и скандалить бы не бросил. И всё это ещё раньше испепелило её сердце. Сколько я помню мама всегда пила сердечные капли и ещё не дожив до сорока скатилась на нитроглицерин.
           Да и кто знает, как бы он к своему здоровью относился если бы они остались вместе. Я боялся того что если они будут вдвоём, мама не протянет и трёх лет, а тогда после её ухода он уж точно себя не пожалел бы. Теперь хоть она жива, а думая о покойнице он бы хуже пил да горевал. И раньше бы ушёл и сам. Они смолоду любили друг друга беззаветно! и она, в отличие от него, не давала повода для исчезновения его чувств. Но, как известно, история не знает сослагательного наклонения … .
                Это я-то! я! Мамочку мою любимую разлюбимейшую мамочку коленком как каторжанку заталкивал в вагон поезда! И не теоретически а физически, коленком, пендаля! Самому не верится. А она плакала и упрашивала меня чтоб я её оставил в Молокове. Наверное если б она мне сказала правду о их детской клятве, я бы и отступил, ведь не остолоп же я! Но она из стыда или из робкости женской за своего монстра не сказала ничего. И вот получалось что мы с ней сгубили отца. Но правда и то что жалел его я один. Наверное мама одинакаво жалела, но никогда ни словом не обмолвилась. А нет! Не выгнал бы я! Он бы её погубил. И к бабке не ходи. И года не прожили бы! Да следом и сам.
                Наверно обо всём этом не узнал отец, а скорей всего и знал да не хотел признаться и признать за мной того что я как будто спасая маму свёл его, отца, в могилу. (и меня по сей день гложет мысль что было какое-то третейское решение, чтоб спасти обоих и их союз; например мне остаться при них!) Он не поднимал вопрос, может из боязни, что лишь обострит ситуацию. Так хоть с сыном мир! А дочь Валя его на порог не пустила.
                Говоря о бегстве мамы часто наверное батя намекал мне, чтоб я сам признался во всём. Но я в маму безхитростный и даже не догадывался что это мог быть ход, ход хотя бы к нашему с отцом сближению, но в те годы если б и догадался, заперся бы намертво вообще. Как бы я не любил отца чувство к маме даже сравнивать смешно. И ещё оно катализировалось жалостью непомерных размеров. Жалостью за все её обиды и муки не только от отца. Ведь от людей в Молокове какой позор! Конечно, все жалели, все без исключения. Наверно и его как-то понимали и жалели. Но все так же понимали и то, что и вся общественная жизнь села нехороша из-за его выходок. И как не поворачивай это плохая слава.
                И вот когда уже спас маму, вся или почти вся эта моя жалость стала только нашей с отцом спутницей.
             
               
                3б
               
              Отец как и всякий отец любил меня с той же страстью а может и больше чем свою жену. От него и мне перешло это чувство к женщине, благодаря которому жизнь во сто крат красочней, бескрайнее и неповторимее. И все цветы вспыхивают и все звёзды и зайцы, подглядев тоже загораются не вполсилы! по настоящему и солнце в своей тогда тени жёлто морщится от радостного смеха, что хоть один его лучик не зря падает на одну — единственную кроху, маковку влюблённого, где цветёт этот небывалый и всегда наиновейший цветок — любовь! Благодаря этому чувству к женщине я избежал многих коллизий в кои мог быть ввергнут диким характером своим.
                Однако у меня эти чувства не перешли в разряд гибельных. Как сказал однажды один мой друг: «Ты всегда умел вовремя остановиться». И я влюблялся почти всегда не на шутку, до смерти, до погибели! Но как-то так само собой получалось что какое-нибудь совсем неприметное обстоятельство указывало мне, что пути мои с предметом любви вот тут! И сейчас! Расходятся и всё заканчивалось. Хотя не скоро и с муками, с ужасной бессонницей. Но существует в характере моём какая-то железка что не даёт сломаться на этом голову-окружительном вираже Любовь. Это уже от мамы. Она совершенно спокойно встретила известие о том что отец ушёл …
                Да он любил меня. А сестру?! Но как оправдаться. Он и не оправдывался, вероятно зная степень невозможности. Я простил и так а сестра никак! И я не мог этого не чувствовать. И не захотел мой отец причинять мне дополнительную боль за их разрыв и спокойно шёл по той своей дороге в небытие. И хуже того, в постоянном пьяном угаре в нём и со стороны  прослеживалась эта непоправимая устремлённость. Да мне казалось что и опьянеть-то он не мог по-настоящему. И только забывался коротким сном. Точно так же как он со мной решился в последний раз с Пашкова в Овинища.
           — Сашка а мне говорили будто ты что-то там пишешь. Наверно стихи какие-нибудь али что. Книжек записных, тетрадок тебе постоянно не хватает. Так или нет? Я ведь тоже в юности чево-то крапал да потом как дым отошло всё. А говорят зря забросил. Ничево, складно получалось. Если правду слухи носят дак прочитай что-нибудь. Я бы и послушал. Может и стоит и дальше тебе а может и нет. Я ведь читатель заядлый, немножко понимаю. — Я покраснел.
                — Пап чево дома-то на Пашкове не спросил?
           — Дак твой дед нас обоих и засмеёт. Он ещё надо мной ведь смеялся.
           — Ну и про меня не говори. Пусть смеётся да я не хочу чтоб он сердился да огорчался что ещё и внук графоман и бездельник. Он и так всё расстраивается из-за меня, «да ты да я …»: мол «Сашинька — Сашинька! Как ты жить-то будешь! Такой неспособной!» А тут ещё про графоманство наше с тобой узнает! Да хоть Пушкин говорил, мол я графоман, но я, мол, графоман лучший! А что из меня ещё будет! Теперь пишет каждый телеграфный столб. Всеобщая грамотность, пап.
           — Дак какой же ты неспособный, один со всего района попал в эдакую высшую школу! ЛГУ, да КаГБэ! Да не скажу я ничего твоему деду! Он здоров как бык так ему бы надо всем смеяться! И зачем. Только мне. Чево тут таить-то. Таить тут нечево. Так забава. — Я не знаю как и почему отец всё же рассказал своему бате, деду моему, о внуковом поветрии, се бишь графоманстве. Батя был хвастун, чего и мне с лихвой передал.
           Может за столом, за выпивкой или из гордости. Как ни крои а человек пишущий стихи какие бы они ни были, их автор не последнее быдло. А если ещё это сопровождается скромностью без выпячивания. А у меня отец с мамой не знали до тех пор пока скрывать стало невозможно. Это наверняка и как минимум не плохо и характеризует человека только с лучшей стороны. Наверное не сдержался и похвастал деду Василью Петровичу или другу своему лучшему Алексей Васильевичу Гордину. Мол сын о Пашкове сочинил лучший в мире опус! А тот так же под страшным секретом да за сладкой водочкой и на кой! деду. Но, к моему несказанному удовольствию, дед не расстроился, не огорчился, а наоборот. И мне вдвое приятно было осознавать что в нём тоже косности нет, дремучести и ненависти к знанию, учёности, к мечте человеческой.
           И дед, узнав сразу за тем как о моей забаве проведал отец, не выдал секрет и допытался у меня о том же только через годы после смерти отца в 198 …  году. Но он уже знал о моих происках и только не знал самих текстов и так же как отец заставил читать.
           На тот период с отцом, а это был наверное август семьдесят четвёртого или, скорей, тысяча девятьсот семьдесят девятого года, у меня уже было с десяток стихов и столько же новелл за которые мне не стыдно и я прочитал ему прямо в лесу, под свистящий шум ёлок и ребристый, звучащий солнечный свет на ходу, два или три стихотворения.
           Это «Домой» и «Пашково».

                Пашково.

                Зима, деревня, снег
                И крыши будто книги
                Раскрытые небрежно
                И нет ни строчки в них …
                О, родина! Встречай! Поэта-забулдыгу
                Дай! напишу в тех книгах
                Свой новый, лучший стих! …
           ……………………………...
          — Ну а что! мне интересно да как складно, а самое главное что Пашково. Надоумился ведь! Я бы просто назвал деревня да и всё! А тут Пашково … Пробрало меня, сынок!ь — Это в стиле отца. Я не помню чтоб он когда-нибудь дал кому договорить. Так и я не дочитал … ю — Ну если дальше заниматься дак надо привести в порядок, в действие, печатать их где-нибудь. Не тут же в лесу читать! Давай постоим маленько. Вот тут недалеко такой же хутор был. Хутор не хутор, больше зимовье да и не зимовье а просто жили люди поживали. Вон как всё тут теперь позаросло. Наверно-брат так же и Пашково зарастёт когда уйдут последние старики в Слободу. Тут лес уж Сашка казённой. За лесом и смотрели да втихаря охотой баловались. После войны зверья много было. Зайцы в огородах от морозов лисиц-хорей да волчков спасались. А что смеёшься! Хорь зайца конешно не догонит, а если на лёжке укараулит — берёт запросто. Не гляди что хорь едва больше белки. Хищник! Во как. И лось и лисица. И кабан и медведь. Всё водилось да проживало в лесах здешних. Всего полно было. А тетеревья да глухарей да рябчиков как воронья теперь. В деревню залетали. Глухари-то нет! Глухарь степенная птица, его ни когда бывало без уменья не добудешь! Да не смейся ты! Бывало и вправду особенно в сильные морозы прилетят тетеревьё на берёзу под вечер. На самом краю деревни. И сидят как грачи. От крайнего дома на выстрел. Дед твой Василий Петрович на зиму всегда дичи набьёт. Бывало в одной квашонке птица в другом щанчике зайчатина. Тогда не запрещали, мелочь бей хоть круглой год. За крупного зверя, за лося например, за кабана было прихватят а за мелочь — нет. Много было. Как по теперешним временам так и не верится чтоб могло быть тогда такое дикое изобилие.
           — Зимой бывало едешь на санях а тетеревов у дороги на дереве, на берёзе конечно! Так начерно! Штук по двадцать. Почки берёзовые хмыщут. Проедешь на лошади а им хоть бы что. У одной берёзы с саней если с двустволки настрелять можно два — три штуки, конешно если стрелок опытен и хорош. Однем выстрелом всегда двух птиц зацепить можно. Ну правда и то, что тетерев на рану птица крепкая. Если матёрый петух, да стрельнешь в грудь! Бывало только отскочит и хоть бы что! А пешком когда идёшь дак улетают. С берёзы на берёзу подальше и опять сидят треплют. За рябчиками да куропатками, вальдшнеп или чибис никто и не охотился. Хоть и говорят что вальдшнеп — царская птица! А там и есть-то нечево, с кулачок! Да царскую птицу и приготовить надо по-царски
             
             
3в

                — А ты чой-т нынче и за ружьишько не брался. Раньше всё по лесу да в лес. Я уж думал … Ну теперь пошли, отдышался. А может через Москву поедешь не через Питер, вместе бы? Ко мне в Осташков заехали бы. Нет, а! там друзья в Ленинграде!? Ну — дак друзья конешно ... Хорошо что с женой разошёлся, не пара вы. Не пара. Пожили и хватит. Мне? Её? Жалко! Ты ей всё оставил, квартиру … и дочку забрал чо ей не жить! Пусь пьёть гуляить дальше. Ей это идёт. Вон скоро уж Пителёво. Видал просвет, лес редеет, это болота начинаются. А так бы там в Пушкине своём так и пропал бы с ней с пьянками да с ****ством!. Сам видишь по батьку куда это ведёт! В пропасть! В бездну … . в бездну и тебя она, курва тащила! И стащила бы если бы ты от неё не сбежал, не уехал! Сам говоришь; колдунья была! Хоть с тебя и пылинки слизывала … .
                В болоте дорога идёт под воду. По сторонам высоченная трава-осока да камыш и чёрт-ти-что до ушей. А под ногами ещё живая гать. Как странно! Я никогда кажется с этих болот не поднимал уток и совсем недавно догадался что одной из причин что в окрестностях Пашкова мелкая дичь то расплодится, то исчезнет, стала близость построенной уже в мою жизнь атомной электростанции.
               
                Сразу за болотом, только вышел из воды, из овражинки и выход в поле. Никакого перелеска, полторы — две сажени ольховых кустов с брядником напополам и — вот оно Пителёвское поле. И леском идти радостно и отрадно а выйдешь в поле — ещё веселей. И отец редко заулыбался, тряхнул головой. Сначала одной рукой потом второй закинул-пригладил на затылок редеющие и не здоровые русые в длину в слип волосы, раз и два стукнул себя ладонью по затылку. «Ведь всякий раз знаешь что вышел тут не последний раз. И ещё пробежишь тут не однажды. И когда пойдёшь последний раз так же будешь думать».
                — Ну видишь Сашка, сынок, ты отговаривал, батько не ходи! Вот и дошёл! А что, тут от Пителёва раз - два и осталсь. Не-ет! Ваньку ещё не укатать не износить-Ё! С ног сбить можно, так я снова подымусь! Как посижу маленько … . Тут в груди не хочет а живу. Ну и что, что матка ушла — уехала. Мало — ли! Пусь поживёт а мы подождём, а Сашинька. А может заедешь ко мне в Осташков! А! Время нет. Да уж работа у тебя серьёзная, райисполком — не шутки. Сам был партейный. Выговор закатят за милую душу, вкатают будь здоров. Строительная инспекция, да начальник — сам! — В поле мы пошли рядышком. Он всё смотрел по сторонам а меня его присутствие и радовало и в то же время так ныло сердце … Я оглядывался на него и радовался его радостью и так некстати щемило в груди. Всё равно видать что не долго ему, не заживётся.
                И я не могу с ним побыть. И работа и скучаю и она, молодая жена моя, и фигуристая и развесёлая (масква номер один!) не хочет ездить со мной в эту сибирь тьмутаракань. И дочки — не хотят.
                — А я и не хочу в ваш Калининград. Н-не калиниградец я! И точка. Только расстраиваться. Да хоть ты и не приглашаешь. Махнул бы разве так с тоски! А! Одно расстройство. И мне и матке твоей. И жить там у вас негде. А в Осташкове хорошо, Селигер. Приезжай на тот год обезательно, я лодку резиновую купил. Весной может удастся мотор взять. Я «Вихря» хочу, а нигде не достать. В Москве бы у братьёв пожить дак ухватил бы за хвост, да с пьянкой-то кто мне рад! Больному да капризному. Рады были когда с карманов деньги сыпались … . День-два теперь-тверь и в обрат дуй! надо. А тогда весь Селигер наш! А, Сашка! — Пителёво мы прошли как-то без грусти, а на Попадине меня снова заметелило. Наверно эти тополя. На Попадине и избы и тополя царские, даже боязно. Пятистенок к пятистенку, дома всё большие и тополя вековые высоченные да многоствольные.
                Идёшь как «малинькой». Наверное ещё то сваливает в штопор; Попадино последняя деревня перед железной дорогой. И здесь кончается то что мы с па зовём «родина». Как будто кончается. Хотя я всегда только завидев станцию Овинище уже на родине.
                Я бы сел где-нибудь в Пападине да как-то мы на спех-на смех с батей разбежались. Наверно вышли на сухое, на  торную и даже пыльную дорогу и неосознанно захотелось чего-то наверстать, добежать-достать за тем как бы нам шлось по тротуару а не по лесным криулям и зажорам с водой, глиной, сучьями, сыростью и прелестной неизвестностью.
                Так тут счастливо бы погрустить. И станция железнодорожная совсем рядом — Овинище! От последней избы в Попадине до первой рельсы, до железнодорожной пристройки всего метров двести; переезд перешагнуть, два-шлагбаум и станция.
                — Пап во лавочка, давай посидим! — И если б я не предложил а просто направился бы к любой избе и вытянул ноги, он бы может и сел-присел рядом-рядком и мы бы посидели и порадовались и погрустили-погоревали в «настоящую» а как и понарошку(и). А тут!
                Наверно он подумал что я его снова жалею а какой настоящий мужик и жалость! так и зашагал он солдатом в своих сапожищах. И теперь мне кажется что наверняка это были не литые резиновики а керз-зачи, керзачищи. Которые с налипшей грязью точно «тяжельше» гирь. Так я и запоминал-запоминал, да и не запомнил.
                — А что сынок! Нету тут у тебя зазнобы!? Нет, а!? Тута-нету! И не было! Ну и зря! Сто раз ходил не сблудил! Тут всегда такие девки были плясуньи! Краснощёкие да задастые как … , (он чуть не сказал: «как твоя мамка!») А во гляди какая идёт! Вот это подъезд, а! Сашка! Глянь-да-гляди! Бес ты беспутный. Не идёт а поёт да приплясывает! Опять скажешь у тебя время нет а!? Подъезд-подъездик смотри-ка какой! Работник ты! Исполкомовский ты работник! Подъезд-пьедестал!
                Ю — Я одну такую знавал. Раньше, давно только было! Мы и звали её «Мадам Жопастик!»
                ю — Это в смысле москвы?
                Ю — Какой Москвы! Это было в Астрахани! И ни в каком смысле! Фамилия у неё была Пастик Жанна Октавиановна! Скажи она слово! Вся Астрахань без штанов бы ходила! Сокращённо если Ж. О. Пастик!
                Ю — И ты с нею под ручку без штанов?!
                Ю — Нет! Сашка! Я конечно не такой был с девками дипломат, стоит тебя, сынуля! За лобок и в койку! Но она так лихо отбивалась что я её просто пожалел, скомкать такую-то красотищу! Да и матка твоя! Только что волосы не рыжие льны! Я вот хошь верь хошь-ты-нет! Раза два только и обидел честь её. И то по пьяному делу! Когда не ты его ведёшь а он тебя волочёт! Волчёт! Да и некогда мне было …  И не полюбил бы! Такой бандит-однолюб!
               
                3г
               
                Я посмотрел в сторону засиявшего вдруг наперерез образца прелести противоположного пола, туда где кивал головою отец и чуть не ахнул! Противо-попо-положный! И куда только я смотрел, что сам не увидел отца раньше? Рыжая и грудастая до невозможности. И веснушки! фигу всякой косметики. И красная шалинка, видно сползшая от беготни с рыжего факела кудрей на плечи. И в лице этой рыжей красотки белое-белое. То белое во всём её лице и наверное вся она под одеждой такая, что луна белая кипит-светит-кипит-кипит! Кипью кипит! И луна ей светит с завистью, или кто «куму» светит? Нет, неизвестно! Точно она серебристая, да обе они серебристые с луной вместе! как будто у других такой крамольной белизны и не может быть. И рыжий цвет густых густо и тонко вьющихся волос отблеском стремящихся к луне на восходе, к каштановому и красному.
                Да я чуть не спросил: «как тебя зовут!». И не подъезд у неё а звёздовъезд! Она смотрит то на меня то на спутника моего и едва сдерживает дамское ехидство и смех пополам с любопытством и меня прорвало.
                — Хороша! Эх, хороша! Ну просто чертовски!  Ну ведь … Не бывает ведь таких! Как в песне:
               
                Рыжая — рыжая! Ты на свете всех милей!
                Рыжая — рыжая! Не своди с ума парней … 
               
                — Солнце! С такой москвой-москвой на улицу нельзя выпускать! Пойду скажу твоим ближним … мужьям … — А я может и в первый раз в за дверьё вот выскочила чтоб у тебя бельмы в пыль от зависти выкатились вместе с яй … ми!
                — А что мы-то не нравимся тебе!? — А сам бес так и подумал, обуреваемый сексуальной жутью: «Вот это модэль! Вот эТ-то Мудэль!! всем моделям Мудэль! Да я наверное с ней с ума сойду или сердце остановится, если только рядом, если только она подпустит … , точно сердце встанет и будет стоять как эта самая штуковина вместо третьей ноги!» А эта ягода-малина мне в ответ серебристым звоном:
                — Да и наоборот. Нужно мне заглядывать на что не нравится? Я девушка занятая! Только не разберу как это вы с той-то стороны? Где взялись? Откудов шли-вышли? Парашютисты что-ль вы? Пешкодралом-то пи-звездовать тепрь уж не модно! Сто вёрст, да всё лесом! Персона бля-грата! — мне вдруг стало нестерпимо смотреть в её лицо, да точно! это и есть сексуальное солнце, светило в рост, (взять-раздеть) величье! А она продолжала своё:
                — На Пителёве нынче нет уж таких приезжих-приезжучих. Нет - нету! Приезжучих! А какие и есть — так я всех знаю! И с лица и так! А дальше то Пителёва только лес да и лес! Что ж вы с лесу што-ли шмали-шатались? Припаслись-припёслись! С ёлки-палки спрыгнули? Вот и любопытство жжёт. Я ведь не за что не поверю чтобы вам да из-за лесу! Один-то бы и мож, что помолож. А друг этот лес не за что не пройдёт передребежжит-не-передребежжит! не перейдёт, разве что на кобыле, да и то сам в телеге, не верьхом! Вон он ель ковылят! И в телеге-то рассыпется на белы косточки. Ты молодчик ево что-ль на руках приводчик? Куда ему хоть вёрсту отковылять да ещё лес-сС-по-лесс, по лужам да по пенью-пня? Впоследок роги-ноги отвалятся! Уж я-то знаю что после-т Пителёва всё лес да лес на двадцать кругом верст. И ни избы ни полянки; ёль да пень на делянках … .бь — Батя, чтоб она не слышала, почти прошептал мне: «Гляди какая развесёлая да ухватистая! Сразу видит что деду терять нечего, так он отшерстить как белку! Враз укоротила меня! С такой за ночь три матраса соломенных на пуль изобьёшь! Сашка! А Сашка! Чо-т молчишь-то-теряешься!» 
Сначала мне показалось что она блистательно, просто бессовестно и скандально-скандаль! как красива! с тем что абсолютно совершенна её женственность, однако приглядевшись я увидал и не одну а много, две-три деталь-ки, и всё таки скупо и почти аскетически соответствующие истине, восхищению, красоте. И всё же при твист-о!-твист необыкновенной её женственной игры в жизнь, вьюжной рыжей какой-то игре-пляске, все её черты странным образом сливались во всегда сверкании, не двидженьи, она парила, касаясь травы и пыли сама вплетаясь жарким цветком в удивительную гармонию августовского полдня и запивая и солнцем и взгляды цветков и листиков умножая.
Я постоянно ловил себя на том что мне жутко нравятся барышни с внушительным носом. У этой нос тоже был б. (но по девичьи) и слегка не русский. То есть такой тип носа определяют римским. Природа пыталась уменьшить её нос за счёт меньшей крылатости и крыла образовались слегка вздёрнутыми и менее нахальными чем сам нос. И всё таки нос оканчивался овальными лабиринтос. И казалось если бы не веснушки, то крылья носа точно просвечивали. И не острым но правильным скорее окончанием лица этот нос.
Но мне нравятся сроду женщины с авторитетным носом, как не смешно! и я ничего не могу понять.
Щёки её слегка впалые и одна рыжая бровь выш другой. Рот большеват и губы разной полноты, тоже как и щёки все в веснушках. Прекрасными, просто иконописными были у неё глаза, хотя правый и казался больше левого. Глаза большие и чёрные. Агатовый дикий миндаль. Чёрные-чёрные-чёрные. И только на свет чуть, совсем чуть! карие. Как будто это для того чтобы уже быть потом чёрными до беспамятности и на беспощадность. От этого показалось мне мгновенно что она без одеяний вся трепещуще горячая, белая-белая и, как говорят о куклах: «лучше настоящей!». Но тем милей и родней казались её черты лица.
В неуловимой женственной сказке, сплетении и трепете всё это, и достоинства и недостатки создавали восхитительную симфонию, которую люди грубые называют без нежности сексуальностью. Да и слово красота к ней не подходит. Может быть музыка, поэзия, искусство и вновь музыка, стихи … . Именно что нежное стихийное и потому невозражаемое, женственно-воинственно.
Глянь на неё и испытываешь сразу и восторг и грусть. И желание и боязнь притронуться, коснуться. Чтоб не вспыхнуть. Вот что-то в этом роде. От живости и красно-огненной мощи вьющейся густоты волос, от какой-то только в деревне возможной и ребристо-чужой и одновременно родной нежности, непосредственности и просто радения и приветливости к уставшим и приглянувшимся, таким же неприхотливым и наверняка приятным как сама она, или ещё бестолковее, путникам. На неё смотришь и думаешь: «Вот бы стать хоть частичкой, капелькой, молочным запахом её совершенства! Её солнечным молчанием! Такой неподдельной радостью-радости жизни!» И пусть это и смешно и не возможно. И думается: «А она н-верно не сообразит-т; если зазвать их так как бы не обидеть неуместным от чуди бахвальством». Её объятия прозрачное призрачное круженье волн. То-ли жгучего воздуха, то-ли прохлады вод. Её взгляды это прикос-снов-вения солнца. Весь её вид взвихрён молочным запахом из прелестных в веснушках ноздрей, раболепен как земля у ног и величествен как Вселенная. А тело соткано  из поцелуев белых и розовых лепестков и снежинок, из капельной поверхности смеха и радуг летнего дождя … . А я ещё не скоро узнаю её фамилию.
                — Батя пошли! А то меня в облисполком не возьмут! В Кёниге знаешь таких красавиц сколь! Довольно! Всех не переглядеть. Хоть наши попадинские да пашковские и задастей! И форсистее. Уж это точно! — И что на меня нашло! Хоть бы поговорить!
                И она наверно слышит и не слышит в чо? О Чём? черчу-бормочу. И через пять минут я ещё не дойдя до попадинского железнодорожного переезда тупо затосковал по огненной  ненаглядной, неразгаданной и не за грошь брошенной брошке-красотке. Ведь будет, будь-будь! Развевать огнь-пламенем без меня! По той-тай-пой тосковал на которую кивал отец. Со «с подъездью» и с «пьедесталью». И так мне тоскливо стать смотреть на открывшееся серое дощатое чучело, «хоромы»-склады станции Овинище! Хоть плачь! «И куда мне ехать?»
                «Куда ть поедешь-то! Га … . лебедь-щучело!»
               
                3ж
               
                Я как одичавший охотник в тайге, бросив жар-костёр зачем-то ушёл в ночную чёрную немоту, в трескуч-мороз-грусть, в дикий мрак-мрачун, в убийственный холод и постылый снег (один), разбежался в бесприютную зимнюю ночь. Именно я оставил пламя, прекраснейшее пламя женщины. Оставил в одиночестве. Одинь-динь.
                Не то чтобы она была слишком хороша, да я и постеснялся до конца разглядывать её броскость, и она провожала-ли нас слишком колким от любопытства взглядом. Но так остро, по женски премудро, на меня глянула когда наши пути-очи сошлись и засмеялась как маленькая в меру нахальная девчонка. Так могут и только возможно в деревне. Взгляд прекрасной женщины не отравившись бесконечностью толп, а наоборот соскучившейся по новым лицам, по приглянувшемуся лицу, походке.
                Так смотрит настоящая, истая представительница прекрасной из од человечества в которой в пламень сфокусировались вся жизненная возможность все славные женские прелести и сама любовь, та, с которой и начинается настоящая жизнь.
                Это о ней сказал Максимилиан Волошин:

Так странно, свободно и просто
Мне выявлен смысл бытия
И скрытое в семени «я»,
И тайна цветенья и роста

В растенье и в камне - везде
В горах, в облаках, над горами
И в звере, и в синей звезде
Я слышу поющее пламя.

                Жизнь — истина. Или показалось, или — или!? Вот бы раздеть-разглядеть! Но несомненно то что в краткий миг глаз, их и разноцветной и хрустальной встречи, солнечного соприкосновения, сплетения и неожиданной и наперекор всему дружбы и вдруг любви взглядов она смела! Она сме!ла! так показаться, так запечатлеться, пургой искр, заискрометать, икровьюжа что одурманила, покорила, опрокинула, овладела всем моим существом. Одурманила на глаз! И мне уже не хватало воздуха без неё, света, пространства. Вот и не верь в колдовство, в волшебниц и фей, в любовный колокол. В колокол который не лишь звонит, который прекрасен но падает на тебя серебрясь снежным серебря грохотом и оглушает накрывает и пленит. Хоть сам прозрачный, хоть призрачный. Она и есть сладкий сплав вьюги, искр и пламени. С запахом тёплого молока и фиалок и ещё неизвестных цветков. С нежным и потому обманчивым обещанием вечного солнца.
                —  А Ты сынок меня плохо знаешь, я пока паравозец жду ещё добегу до Остолопова. Не думай что я вобче воблой иссох — высох! Я на одном характере. Давай в Овинищах вина возьмём, твой-то пропоезд не скоро. Посидим, А?! А я потом у Лёшки переночую я … , оне будут рады, А! Олёксандра Иваныч! Так тебя кажется дед-то, Василий Петрович зовёт-коверкает. Ёлки — палки! А! Ковда теперь … . ведь и тебе уж скоро на четвёртой десяток. А! Большой начальник!
                — Давай пап, давай! Что-то у меня тут тоже не то. Это Попадьино …
                — Или прямо к ним и пошли! К Лёшке. Дед вина зажал.
                —  Да ладно, пап! Мы и так всё повыпили. Деду и зажать-то нечь. Вот ты всё на нё катишь! А он на тебь! Обои хороши! 
                Я вдруг ни к селу ни к городу вспомнил как Василий Петрович сам под пьянь, по скучной безвыходности положения, что сам с похмелья да из-за головоломных скачков кровяного-безного-давления не мог кланять до коровы к вымени, а бабушка всё чаще пребывала в больнице, дед тогда и научил меня доить корову Дочку.
                — Много ты знаешь. Твой дед ещё тот жмот! В кладовке да на дворе у нево там и там по бочке пива стоит. Не видал!? Стоит — стоит! Ходит. Под рогожами! А! Два щанчика. Вот то-то! Да нам и так хватило, правда сын! А? А что, он один что-ли выпьет?
                — Да ладно, пошли бать, пусть у него стоит! Он один остался, всё душу греет! Один-одинёшенек! Дед …  у нас денег мало!? Пусть у деда стоит! Было бы вино в магазине! Стояло!
                — То-то и оно что вино! Чо ему по магазинам-то стоять! А вот как нет, придётся в Кисьму ехать! Да уж больно у батька пиво-то хорошее! Разве сравнить с покупным продуктом! Которой иногда так и хочется лошадям назад вернуть! С магазина-то! Ведь и хмель свой и жито — всё своими руками старик растил. Вот чево мне жалко, сынок! Один — один! Заладил! А я не один что-ли!
                — Ну и съездь, да погулям! А ч нам? И в Кисьму махнём! Маху.нём! 
                — И правда-что! Я-то до Остолоп!поп-поп-ва почти тридцать вёрст бежать собрался а тут в Кесьму и не догадатцы а втрое меньше ведь, втро-оЁ! Правда сынок пошли … . А? Пошли!
                — И так  половина Попадина у нас вышла грустной - половина весёлой. Так сынок! А, Сашка! Сашуля, Санечка! Александро Иванович, сынуля ты мой дорогой! Вот хоть глядя на тебя и вижу что не зря прожил!
А у меня в глазах эта сумасшедшая дама! Дама-дама! Дамарете!

Ты, мерящий меня по дням.
Со мною жаркой и бездомной
По распалённым площадям —
Шатался — под луной огромной.
И в зачумлённом кабаке
Под визг неистового вальса
Ломал-ли в пьяном кулаке
Мои пронзительные пальцы!?
Каким я голосом во сне
Шепчу — слыхал?! — о дым и пепел!
Что можешь знать ты обо мне,
Раз ты со мной не спал и не пил?

                Пока батя со мной перепирался и сыпал липкий и звонкий мёд на розовую «уху» сыну, меня неотступно пилила и пилила нелепая в своей неожиданной наглости мысль: «Зачем я так бессердечно, глупо и скверно-скоро расстался с красоткой, с фифой этой, с присухой с Попадина? Ведь она из под меня землю вместе с шузами одним взглядом так и вышибла! Хлоп ресницами! и бац! вверх тормашками! А поди как запоёт так я и совсем, с башкой, пропал!»
                И наконец эти «страдания» обрели образ столь же глупой и дерзкой на первый взгляд, лишённый эмоций взгляд, идеи; взять вина и вернуться, навязаться в гости. Мало сказать что она приглянулась. В своей съехавшей на плечи огромной красной шалинке, простом, наверно сменном синеньком из тонкого ситца платьице и в тяжёлой кофте нараспашку коричневого цвета с какими-то вышитыми красным не то цветами, не то вензелями. И особенно поразила меня эта её длинная кофта. Она, разбегаясь внизу на все четыре стороны, так нагло подчёркивала её сильные и в высь и в крутость бёдра.
                И зачем только я люблю маленьких женщин?!


                СНЕЖНЫЙ мой ОРЕШЕК.

1.
               
                В гости, в гости, в гости! к ней хоть на час-мин. Хоть на минуТ-тЫк! Ну и не выгонит же! Слово за слово. Она так весел смотр! Меня!?? Вот! Гляди-надейся! И прямо я какая-та! И смотрит и в прямь и в сбок! и как-то сбоку с почти неуловимой женской шалость-жалостью. Спроста. Спросить иль не спросить?
                И вспоминая этот не теоретический абсолютный но! женский взгляд, а тот просмотр, прогляд почти насквозь, взгляд который доставляет самой женщине удовольствие а может быть … да точно! Наслаждение! Я всё упорней убеждался в правильности пусть и дикости-правильности своей идеи. Ну прогонит — так тут идти-то! И мне как ни странно при такой пустой и никчёмной и скоропостижной встрече ни разу не пришла в голову мысль что у неё кто-то есть, и если не здесь то где-то там и точно иначе бы … меня так глупо не крутило. Да у всех у них кто-то есть, и это не так уж плохо. Женщина в чешуе одиночества или другой тип когда её холит и лелеет не только муж-кошелёк но и его тела … части те … .
                — Пап послушай! А что мы поплетёмся пропадать к дядьке Лёше()? Мало мы там напили! Тёть Ольга бедная только и успевает принимать да провожать гостей! Все пашкари-пушкари-пешкари прутся к ним гостить- погостить. И всё стучатся пьянствовать! Она бедная с ног сбилась. Не на Пителёво же идти? Там магазина нет-то! Дя-я Лёша-то радёхонек, разве от рюмки откажется, а я не могу на её бедную смотреть, она пытается не показывать, да где уж там! Одной грязищи сколько от нас-гостей. Хорошо что-ли натащим. Мы ещё натащим! Грязь да пыль да вино …
                — Ну давай устроимсь на вокзале! А можно и в пивную. Только не люблю я ихней пивнушки, на цирлах то стань! Мы столь отмахали, голью!дак посидеть бы! Эво, вымахали! У меня сапоги перегрелись, Сашка, А? А тут стой опять как истукан! Это вам молодцам; стол есть и радёхоньки! Крыша на башке. Да чем выше тем лучше, чтоб всех девок разгадать-разглядеть. А мне и упряжку вытстоять — промаячить трудок нелёгок. Да беда самая настоящая, хуже чем с тобой три часы по чащам!
                — Ну я и говорю; давай возьмём и вернёмся в Попадино! Видишь нам какая девка попалась красная! Пр-рРиветлиВ-вая! Просто чудо, куда мы шарахаться то от?  Напросимся в гости да и всё! Не выгонит ведь! Она сама к нам кисла, киса ласковая, и привязалась! Так? Так! А выгонит дак сядем напротив дома на! да-На! Да и выпьем. Сама прибежит-прискучит-приспичит. Мы же с тобой не гнилушки наберём! Головка заартачится так ноги сами забежат! Да и не хочу я тоже не в пиво не в вокзал. На вокзале вцепится ещё всякая рвань … .
                — Дак конешно прибежит, если дома одна, а если с мужиком?! А как с мужиком-те прибежат, оба! А!? Ситерва!
                — Да нет у неё никакого мужика! По крайней мере тут теперь на Попадине. Разве женщины так смотрят, да сами заговаривают с нами? Много с нами заговорило? с незнакомцами! когда рядом есть «какой-ни-на-есть» свой «дяинька!» Сам знаешь тутошние нравы! Он ей сразу ноги вырвет и на забор … сушить звезду повесит! Всё что от звёзд останется … «в бельмах-те» так на Пашкове скажут?.
                — Да я тоже подумал когда усвоил как она тебе-себе; себе-мене! на тебя смотрит: «видать голодная!» Я смолоду-то сам помню как и ко мне девки сами. Я ведь тоже недурён был. Хоть конешно у нас в округе воабче какая-то аномалия; все мужики как на подбор румяные да глазастые. В кавалергарды конешно царь бы всех не взял, мелковаты некоторые, но гвардейцы все настоящие, богатыри писаные. И я тебе тогда не уступал, разве что только у тебя кудри вьются! Это уж ты в матку ты! у ней слизал … . Дак говоришь; влюбилась она в тебя, хочет, говоришь!? … .
                — Ну пап! Ну не городи-ты ерунду! Красивая тётка а ты ей сразу вывеску «шлюха». Сам поди к шлюхе-т не подёшь! То-ли дело с красой с приличной женщиной посидеть! Любо — дорого! Гармошку найдём! Ой она поди пляшет! Как пойдёт павой! Как топнет! Да притопнет! С рыжими-то волосами да с фигурой Царской невесты, русалка! А ты «голодная!» Такие если и голодные держатся до последнего патрона.
                — Да это я так спроста сынок! По стариковски. Прости меня, хотел пошутить, да не вышло-брат. Так что тогда? давай разделимся, кто в одну сторону, кто в обрат а потом встрет-ча. Складней было бы, А! … да и опристал я, как в Пашкове старухи скажут. Тут бы и остаться навсегда! А?
                — Я понял; лучше ты и сразу вернись, чтоб меньше шлёпать в твоих кирзачах а я бы за вином да закуской. А найдёшь-ли ты её кралю? Солнечную девушку! Да ведь подход нужен. Напугаешь до смерти, а? Зверюга!
                — Не беспокойся! Я конечно уж не тот нонеча герой, подсох, да вытянулся! герой ноги закидывать, ой! Прости — прости сынок! но думаю что если я начну с ней а не ты — так лучшее. Получится-не получится, а за сватами всё в рай ближе. Пока ты топчешься за покупками я ей тебя так распишу! Лучше принца заморского. Ты и сам и ни за что не сможешь. Хоть хорош! Да ещё и каждой ботинок на своём-то каблуке! Ведь мне и сподручней. Пусть и хвастовство — так не за себя же человек хвастает, а за другова. Да и к тому же я отец! какой же отец-трамбубец! не расхвалит своего сынка? А если и переборщ - так отцу простительно. А уж хвастать-то я как никто другой! Так что мало кто за правду не примет!
                — Ну так и порешили. Я через пол-час вернусь. Развернусь быстро!
                — Не бойся, не заскучаю! Даже если и от ворот поворот. Ты это лих! придумал — запьянствовать на Попадине! И погода-то какая! А я-то всё думал ты трус перед девками. А ты целишь-целишь, цедишь-цедишь! Да вон какую и выследил цацку-целку! Цацу-Расцацулю! 
                — Смотри, отец, если она тебя фыркнет, ну гнать начнёт, ты не упорствуй. Оставь её и дождись меня. А если она и меня затурит! Назло сядем где-нибудь напротив глаза ей мозолить! Время у нас есть! всё равно есть и есть! и лучше мы на Попадине и посидим по-окаем. Так что не ходи мне на встречь и жди в деревнею. Погода и правда-как хороша, может кот- народ какой, поговоришь.— Я не трусил относительно отцовских «тцких» способностей знакомиться. Девушка могла его и не узнать сновь как моего попутчика. Дамы вообще туговаты на первичную память. И если она ждала меня, так я мечтал, то не узнав отца прогнала бы его, если б сумела.
                — Да всё я без тебя понял, давай беги быстрей. В горле пересох!
Я вернулся скоро, правда пол-часа мне не хватило, но всё же, учитывая момент что в Овинищах в магазинах могло не оказаться вин, что часто случалось в те времена; сорок минут это было очень оперативно. Спиртного и на станцию хоть и редко, но бывало не завозили по неделям. Я мог проплутать и час и два, даже если бы нанял машину до Кесьмы и назад. В селе всегда можно было «взять» в отличие от станции. Я ещё сам-немножко немножеко-немну-жучко потерялся во времени «искавши» слад-женского винца.
Я застал отца и Ольгу, так её звали, с весёлыми лицами за лёгкой и потому бесконечной беседой на широкой лавочке под окнами её дома. С того моме как я узнал что её звать Ольга я почти влюбился в неё. Господи! Момента! Это же мои любимые имена; Полина, Ольга, Людмила, Анна, Тонечка.

2.

Отец на язык с чужими людьми и особенно в первые минуты и часы знакомства был практически гениален. Он всесторонне начитан, обладает приятным баритоном, склоняющимся в ласковости к тенору, красноречиво и без театральной фальши жестикулирует и наконец так умеет «ляпнуть за себя самого», то есть посмеяться над собою, и улыбаться и хохотать, оскалив золото в пол-рта, что его сразу принимали не только за своего, но почти за родственника, причём любимейшего. И ещё было достоинство у его болтовни; она обязывала только к выслушиванью и веселью.
Ольга смеялась и так смотрела на отца, как будто он действительно был ей близок чуть не с рождения. Весело поддакивала ему и то и дело всплёскивала белыми ручками.
           — А вот и сын мой! Лёгок на помине! Ну как, Александр Иванч, повезло тебе! Или пришлось бегать до городка! Мы тут с Ольгой Федосеевной за приятной беседой-кой и не заметили как ты скоро. А всё равно ждём-с и ждём в четыре глаза!
           — Да успел на станции за хвост ухватить. Уж кончалась, батя, водочка. Или врёт продавец. А вам Ольга Фе … Фе?
— Федосеевна! Кавалер со шпорой! со шпалер! Запоминай сразу!
— Ольга Федосеевна! Извините, милая, редкое теперь имечко вашего батюшки, вам вот взял рябину на коньяке. Даже не ожидал таку-растакую наливочку тут встреть. Встречу-кчать …
— Спасибо! Уважили. Но мы не гордячки, мы же руссишь, нам и водочка по вкусу. А коль есть возможность полакомиться, тож зараз. Я сама давеча удивилась как увидала тут у них, то есть у нас, эту «рябинку». Да и продавщица говорит, случайно мол завезли с пол год назад, то-ли случайно, то-ли по разнарядке. Да  врёт как все … ; а так непочат ящик и стоит, место только занимает. Она ведь не крепкая, ну-кась! Ну да! Точно, гляди; 28,5 градусов исписано а в деньгах почти как водка. Мужикам сладкая да слабая а бабочки наши с винцом что подешевле. И любо как довольны! Что им тут на Попадьине барствовать да княжить. Платить лишний рупь-двадцать за горлышко. Пожалуй только и разберут как водку с вином кончат. А насчёт вина вообще; это лето говорят не разу перебоя не было. Так что Иван Васильевич нашему Сашеньке не могло не повезьть и сбежал он за почть пол-часа. Ой что это я так разболталась! Надо ведь на стол-то подавать.
— Олечка! Ягодка! Федосеевна! Не суетитесь вы ради Бога! Я вон закуски всякой купил; и колбаса и консервы и вот тут шоколадки, зефир …
— Ну это вы! Купивши! Ну и это тоже! А моё тоже не помешает! Вы же огурец, грибкив ни купиль! А и купили бы, так их там просто нет! А щей горячих да со свининкою! Серых щец, а! Александр Ванч! Ой только не надо меня по батюшке и насчёт закуски тоже молчи побольше! Я хоть давно уж не здешная а по деревенски всегда сумею надивить да схлебос-сольничать. И к селёдке к вашей и консервам ох как! и хороша выдет картошечка в мундирцах. Мундерцирк! Да мне ведь не готовить! У меня вона всё в русской печке да в чугунках, только сцапать ухватиком! Да мало-ль у меня в доме найдётся для дорогих гостей, хоть и не звала! — Она лихо, лукаво и ловко, с ненаглядною полуиздёвкой подмигнула и во мне ещё явственней подобно пропеллеру заржало-запело-заискрилось и так уже неудержимое предчувствие счастья цельной и даже через и через край райской жизни. Счастье возможное только в присутствии и в соучастии в нём (сочи) желанной женщины, пусть не надолго, пусть не до конца, и не на всю-ж катушь! возможную бездну, цельность и бесконечность отношений между мужчиной и женщиной, пусть и в ограниченном, совсем мгновенном, но в жарком альянсе с нею. Хоть одних глаз. Да хоть и слёз.
— Ольга, а я сразу заметил что ты не здешная, а?! тоже что-ли, а?  питерячка …
           — Как-как! Как Вы сказали? Питерячка! Ха-! Вот так словцо! Что за слово такое? я никогда и не слыхивала, или это и у нас теперь так говорят ровно? Слово! У — у-у! А приятно и монументально тако прозваньице. Это у вас так за лесом видать скажут, да? Как там деревни-то называются, про одну я слышала: что-то такое вроде Холм Карельский, потом Кощеево, а ещё? Вы-то с которой? А вот; Хабоцки ещё слыхала! — Мы с отцом удивлённо переглянулись. Хабоцки на дороге с Весьегонска в Красный холм. И от Попадина вёрст сорок. Красный Холм — Хабоцкое — Кисьма — Весьегонск.
           — Да Пашково, Рашково, Бесово не слыхала? А мы, али с Десны, с  Костромина, я уж и не помню, давно это было … Только я со знакомством побоялся тебя спросить, чтоб не обидеть если не угадал! Питерячка! И точно! Питерь-брячка. 
           — Да, господа мои хорошие! Я тоже когда-то как и вы, сердешные, сбежала отседова. От беспросветной колхозной жизни. Да мы ведь наверно ровеснички с твоим-то сынком-то, а! Иван Васильевич? Тебе сколько Саш? … Ну а я с пятьдесят девятого. В наших-то годах теперешних, да я всё-таки женщина! Эх шесть л! почти никакой разницы! Я тоже после восьмилетки в столицу дунула, то есть в пятнадцать с половиною, и мать, покойница, ни за что не захотела меня тут ставлять. Она всё говорила - приговаривала: «Олечка — Олечка, дочечка моя милая! Всё здеся хорошо и любо и ненаглядно и дорого, да родное-родимое до кровиночки, да до самой мелкой пылинки-стеблинки-слезиночки; и поля и леса и избы наши деревянны да неказисты, всё с красоты да лепота. Родина как смотреть да ничево-то ничевошиньки не делать да денег полной корман-мешок! И в сенях две торбы золота под сургучом! А поди-ко роботать! Пороботай-ко! Да изо дня-то в день, да с зари до зари! Да хоть и сена коровам натаскать. На пузе-то! Да без выходныех тебе без отпусков как в городах! А какие выходные да отпуска ковда своя скотина на дворе! Дак согнёшься-сгорбишься не дожив и сорока лет. Вот стоит меня. А не зароботашь-то ничево, только что поесть да прикрыться кое-как! И я была сильная да ходкая и всё-то это я любила! До слёзонёк! да мечтала; мол горы сверну! И всё верила им, хрущёвым да сталиным, что скорым-скоро заживём лутьше чем за морём! А вот жизнь прошла … да хоть не прошла! Мне только сорок два годика, Оленька! А я уж старуха-старухой, хоть в гроб ложись да забивай не глядя! Вся изработалась да ничево не добившись. Разве этот вот дом, дак и тот от родителей доставшись! Езжай-ко — ёжжай, сладынька! в город! Там хоть всё тротуар да кинотеатров на каждом шагу. Да пожалуй тут и с деньгами-то со скуки с ума сойдёшь, разве только на ненадолго вот, погостить, приехать вот! Потоптаться в заулке да на огороде. Не наклонявшись. Да летом, в лес походить по грибы, по ягоды, а зимой и с деньгам — стужа да тоска! вот, милая что …»
           — Вот уж и умерла уж матушка-то моя! И любила хоть сенную да навозную работу а на этой любви и сломалася былиночкой … . Ну милые вот, всё на столе, можно и начинать.
           — А вы крепкая женщина, Ольга!
             
                3.
             
                — Да уж! До чего крепкая что об меня все мои мужи(Чки) как ми-лей-шь лучший хрусталь поразбились. Ну да ладно! Хватит о грустном, да, Саш! Ведь как её …  не крой её! Она всё несказанно хороша! Жизнь эта! И наша да хоть и не наша! Если мы её сами не излягаем да не втопчем! Оперой засвистанная, балетом затопанная …  Вот хоть и наша встреча! Вот и радость, вот и праздник!
                Ю — Я иной раз как рассмотрюсь, как раззадумаюсь; вот одно простое дерево-деревцо, липа аль-ли берёза, кошка, лисица, или белка в лесу на ёлке. Все люди-то всё и говорят что всё это, мол, неразумное, глупое и ничево-то ничевошиньки не внемлет. Да хоть простой камень. А присмотрись получше; камень-то сверкает на солнце и такие прихотливые линии его тела-фигуры что и страшно какая красота. А липа или яблоня да-как зацветут, так не отойти! Или рыба в реке! Вот язь, да хоть плотва или пескарь распростейшей. Сколько цветов в них переливается и какими алмазами и жемчугами сверкают и искрятся. И всё это красотой-то мало назвать! Чудо! Чудо божественное жизнь эта наша.
                Ю — А деревья-то! Дерева! Как с друг дружкой переговариваются они. Всякое на свой лад-ладок шелестит! А сколько стремления у их листочков — улететь! Грубый человек скажет: «Это мол под ветром оно так шелестит!» А человеку-то разве чтоб слово сказать, да хоть и прошептать, разве ветер не нужен?! Лёгкие как меха или ветер дуют на голосовые связки вот и человек и говорит. Так и деревья, когда им поговорить захочется они и вызывают ветер. И вспыхивает ветер! А когда поскандалить хочется — они ураган вызывают и не успокоятся пока не натреплют да не наваляют друг дружку досыта! Ветер что-ли их валяет?! Ну и ветер!
                — Ой что-то мы снова разговорились, а про стол да про угощенье и забыли. Это я всё, болтушка-хохотушка.
                — Ничево-ничево, Олинька! Оллина! Твои слова слаще мёда, любова хмеля! Я в жизнь прожил, а такова чуда не слыхивал да и сам не догадался придумать. Как это здорово. Да ты прямо фея какая-то, Ольга прекрасная! Ну да и выпить пора. А у тебя в доме случайно трёхрядка не завалялась, хоть старенькая. Только чтоб меха не сопрели, да клавиш не западал. Я вот щас как выпьем сыграл а вы бы сплясали. Я русскова или соломушку так вам отчебучу что и не охота а плясать пойдёте! А мне так попиликать хочется в молодом-то обществе! Гармошку, ну! Ищи-ищи! Была ведь! если была!
                — Гармошка? Да!! А у отца точно где-то была гармоника. Ох уж он это тож умел на кнопочках! Плясовую как задудырит,  так башмаки в чулане что уж год нет ходу! Пыль стряхнут и в пляс! Только он-то уж раньше мамы умер, лет уж скоро десять. Так осталось-ли что с тово инструмента. Я правда никому не давала, долго-ли сломать да порвать, чужое-то не жалко! Всё память. Пойду в кладовку поищу. Помню мать в большую шалинку шёлковую завязывала, после сороковин, да в мешок, да на крюк чтобы крысы-крысы не-не! добрались. Счас-счас притараню. Только что там есть-осталось!
                И наша прелестная хозяюшка всплеснулась лебёдушкой из светёлки.
                — Слушай, Сашка, вот так мы попали! Она ведь колдунья ей Богу! или ведьма! Так ведь и большой ума человек не издодумаетсь — не скажет! А она красота-красота да вона куда выводит! Вот Оллина! 
                — Эй, мужики, на улице-т чудо а не погодка! Может мы столы-то на воздух стащим! Чем тут в избе в потёмках сидеть, когда рай-райский на улице! И травка-та изумрудная, и солнышко предзакатное а тополя-то, тополя! Просто небесные создания! И вон гуси ходят и вяхири в тополях! И как будто и не за землю они корнями держаться а каждым листочком-стебелёчком да веточкой за небо ухватившись! Ухватившись и висят словно птицы бесподобные райские. А в земельку упёрлись небушко держать. Так и кажется небушко на них одних только и держится. Ой, господи, я вас тут разворачиваю-растрачиваю в целый праздник! А вы поди на поезд!? Вы ведь к станции шли! — Ольга живёхонько прискакала с брезентовым мешком перевязанным тонким почерневшим от времени ремнём и с последней своей блестящею перспективой, выезжать на улицу.
                — Ну пап, давай настраивай тальянку, а я пока стол под окошки вынесу. Никуда и никуда мы не спешим, царевна Оллина! Мой поезд ночью, а отцу только завтра утром. К тому же ещё нет билетов, так что мы казаки вольные, а бежать когда полнейшая сплошная красота и глупость и грех. Так что любая инициатива, лишь бы не горшком в огонь, а в вашу, Оленька, русскую печку, любая инициатива на флаг и вперёд-ДД! — она  и бегала и суетилась а я всё засматривался на неё. А она смеялась.
                Она мгновенно переоделась и была в новом узком сером платье — миди. Ноги её раздразнительно голые, через край платья всё же чуть выше тонких коленок и ноги белые и матовые. Белые-белые и матовые, словно в сухой испарине в бледном туманном налёте из черёмуховых лепестков. (Или вообще, она кажется укрылась тогда в мини! А скорей это было старое-новое неодёванное платье, ещё первой додвадцатилетней юности, оставленное тут сиротеть когда-то вместе с брошенной позакинутой деревенскою жизнью) … И при том что это невозможно; на тёплой коже белая водяная или молочная пыль, это смотрится ещё соблазнительней. И До-лунно недосягаемо.
                Так вот: крупные(сильные) бёдра и (сиятельная)замечательная грудь. Однако эта подробность грудь не настолько чтоб мешать хозяйке, но и не столь мала чтоб казаться безжизненной. От розовых, смешных, школьных коленок невозможно оторвать глаз и невозможно быть не стройным ногам. И Ольга обладала этим редчайшим женским чудом — длинными, и слегка в разные стороны вниз от смешливых коленок ногами. Уж я и не знаю; голенью как в анатомии назвать это будет грубо и безжизненно, икрами тоже. В общем белое, матовое крахмальное что нельзя выпускать на улицу. Вот что примерно представляли её окончательно ноги. И это при рыжей головке! Насколько я наблюдателен, ведь рыжие очень редко бывают красивыми, но уж если рыжую Бог наградил и красотой и Сам, Лично — это ни в какие ворота. И просто сбивает с ног. Как ведро нашатыря вместо шляпы.
               
                4.
               
                Я это описываю ещё сдерживая половину понтов. Но лишь добавлю, что к ней даже прикоснуться жутко. И хочется жуть! …  прикоснуться! И ещё чего-то от неё можно ожидать …  И что говорить об описаниях когда я, живой, глазастый, не мог хоть наполовину оценить всю её красоту и даже увидеть-разглядеть всё никак! Разглядеть-раздеть!
                — А во! Вроде сухая. Гляди Иван Василич, должна заиграть. Да плесень-то и не видать! — Отец тронул клавишь, пощупал пальцами меха.
                — Вроде и вправду живая! — И заиграл.
                Сначала сбился, подышал мехами туда сюда, без разбора давя все кнопочки и басы наличными пальцами, и грянул плясовую.
                — Ну! Не гармошка — песя-ня! Уважила хозяюшка. — Все засмеялись. — Ну теперь я вас ухлопаю — утопаю! Запляшетесь запоётесь до утра! Так вы у меня завертитесь! Все кочки завизжат от зависти!   
                Мы с Ольгой сразились зрачками. Конечно и я и она (особенно ярко)  алебардами взглядов. Я умел плясать, и всё же боялся что (невозможность обаяния незнакомки) застесняюсь-собьюсь, ну могу сбиться. Стреножит ...    Она наверное бессознательно для уверенности и чтоб не терять лица, как и положено царственной персоне, взялась в кокетство, и смотрела скорей снисходительно однако мне хотелось думать что и она меня хоть чуть стесняется. Ну конечно! Как бы хорошо не плясал мужской пол! Если женщина прелестна, длинные и непослушные кудри и пляшет коротко и не искусственно а неожиданно и покорно и недоступно даже в воображении — это всегда и событие и зрелище и праздник.
                Сели за стол. С дороги первая водка пошла кувырком, но вторая рюмка загладила первую а третья прижилась-прижалась совсем как родственница (скорей всего желчному пузырю).
                — Фф-фу-х! Грех при такой закуске кашлять! — Я посмотрел на отца, —а всё-таки кашинский сучок ково хошь с дороги свернёт! Это не водка! Кувалда! Только что прозрачная, другой раз так и подумаешь; уж не гаечные-ли ключи, запчасти от сокодавок или грузовиков-танков-самолётов в ней полоскают? отстоят потом да и продадут её нам бестолковым … . — Но и он, отец, после второй повеселел, зажгло. Хоть это зажгло. Вторая всегда в пользу.
                — А хороша всё же «рябинка»! Вот бы я заартачилась …
                — А водочка тоже ничево! Если дуплетом …  Да в глазах-то у хозяйки! …
                — Ой-ой! Дорогие мои, хватит комплиментов, я сама знаю как хороша я! Хорошая-хорошая! Лучше не бывает! Вот давайте лучше ешьте, закусывайте а то щам простыть. А там картошечек с грибочками со — с селёдочкой. Кушайте, я вам пока расскаЗвать стану. Вы знаете что такое горы!? Нет вы не знаете! Вы скажете что? А!?  это природа, порода и ещё разная ерунда-ерундода. Откуда? Вы знаете какая по счёту на Земле наша цивилизация? По лицам вижу что нет. Да вы и не верующие видать.
                — Так вот: Бог Создал более 50 000 цивилизаций кроме и до-н …  нашей. Уже есть доказательства того что человек существовал более пятисот миллионов лет назад. Существовал и носил обувь. Были люди ростом до сорока метров. Например известный всем неизвестный Адам был ростом 42,5 метра. А куда девались динозавры или мамонты? Скажете вымерзли! Вот эти звери и существовали с великанами и великаны их просто съели. И динозавров и мамонтов. Им бог не дал планиды стать у этих сверхвеликанов домашними животными вот их и съели. И потому после Бог дал людям домашних животных. Чтоб люди их сами же расплодили. Так же бы давно диких зверей поели и мы до последнего, если бы нам не дадено домашней скотинушки. Ведь диких зверей если их есть ежедень! И на день не хватит. Нас людей теперь на Земле почти четыре миллиарда. А диких зверей!? Съедобных? И никогда зверей диких столько не будет!
                — Так же были и каменные люди. Вот горы и есть кладбища каменных людей. 
                — Постойте — постойте, Олечка! А как же Дарвин? Господин дарвин куда должен скакать по вашему? На паре копыт-то! По вашему он тоже как и мы с вами — парнокопытный!? То есть вице — в ицце на каждой странице. Анекдот такой есть; Дарвин пришёл к Черчилю а тот играет с внучкой и приговаривает «» Ё — Пе — Ре — Се — Тетчер!», и глаголит: «Ты чарли и я Чарли вот слушай анекдот; по полю бежало стадо обезьян, человек пятнадцать. Слушай лордо-морда! Я книжку написал!» Премьер: «Как ещё? Какой ужас! К . позор!», берёт и читает: «Исус выскакнул из люльки … ю — И дальше три тыс. страниц Цок-Цок-Цок! И на последней — Исус наскакал на крест!»
                — Ну, это совсем элементарно! Господин Дарвин — просто главный скотовод цивилизации, обезьяний пастух. Но по ошибке пасёт и чертей и ангелов, короче всех кого понавыдумывали жиды.
                — А это, эти по его теории по-находки!? Эта линия якобы предков? Или чего ещё! … 
                — Так это и есть остатки неудавшихся Создателю творений! И они нам предки только по одному признаку, они тоже вышли из рук Божиих. Или попросту те народы, или часть их лишённая Богом главной благодати — слова! Знаете жид у жида жидкость украл! Вот что такое дарвин.
                — Слушайте, Ольга! А это ведь здорово! Горы — кладбища каменных людей! Как ты это додумалась? Это даже на уровне легенды не виданное открытие! так красиво, просто сказка-сказок. А ведь на самом деле; ну горы, каменные хребты! Пусть бы это какие-то хаотические образования. Но горные пики, самые высокие вершины! Монблан, Эльбрус, Эверест! Это же явно рукотворные вершины! Каким образом и для чего просто природе в атмосфере создавать такое величие. Только ради величия! Так это же свойственно не равнодушной природе а человеческому тщеславию. Эверест — надгробный обелиск Зевсу! И вот теперешние люди хотят в своём тщеславии сравниться с теми что прошли. И покоряют эти вершины. Иначе для чего они! Как не восславить былое! Оставить по себе память. Сравниться с Создателем в Созидании!
                — Да ничего это не легенда! И что бы я додумалась! Я когда была маленькой ну не то чтоб совсем! мне было лет шесть — восемь! мне всё время это как будто снилось. А на самом деле я и не знаю, снилось мне или я видела воочию. Потому что это продолжалось не одну ночь, а чуть не целый год и более. А потом и днём, да! И днём тоже. Именно я видела этих каменных людей! Вот как призадумаюсь и вижу-я-вижу! Не только лица в полной ясности, но причёски, смех и глаза, самое главное их глаза! В них был и смех и страх и страдание и наслаждение и упрёк. И они не то чтобы только имели в виду меня, но что-то такое они знали на мой счёт … , или скорей всего не одна я это, то есть их, видела. Да! Был какой-то кто-то ещё … . ь — У них были такие мощные бороды! Теперь уже трудно всё точно восстановить, да никому я и не рассказывала, то бы запомнить! но тогда стоило мне уединиться и начиналась эта видео повесть. Я и знать не знала что такое горы, но как будто это было в каком-то огромном котловане и я видела только головы этих людей, примерно высотою с трёхэтажный дом. Они громко так говорили, собравшись полукругом, а может остальной круг я не видела, так громогласно гудели что я зажимала руками уши. Я точно разбирала их слова, но теперь не помню о чём они говорили. Только одну фразу и запомнила: « Бог сказал, что если не сделают то что Им велено, то будут бродить пока «не истопчусь до ушей». Всё говорили о какой-то работе, знаете как все мужики, только говорить, лишь бы ничего не делать, чтоб делалось само. Вот теперь я и поняла, что это были только их головы. А тогда казалось что они по горло в земле. Но они именно истоптались до ушей. Вообще человек составлен из «трёх «Г-Г-Г», Господа, Глины и, вы догадываетесь.
                И — И вот тогда же мне вдруг ги с того ни с сего пришла в голову мысль. Пришла да и застряла. «Во Вселенной всё управляемо посредством мысли. И Солнце и все планеты и звёзды и наша Земля тоже. И всё движение и всё-всё происходит от мысли».
                Отец сидел с раскрытым ртом, я тоже закинул щи и уши за плеч и вертелся на стуле, словно не найти себе места, словно под задницей пятифунтовая граната. Это какой-то бред. Но сказать в лицо несказанно красивой, да ещё больше рыжей хозяйке не поворачивается язык. Пауза затянулась и вдруг я вспомнил свою явь, своё видение.

5.
               
                Мне было лет восемь — девять, я пришёл на футбольное поле и ждал приятелей; сыграть в футбол. У меня не было мяча постучать и я сел на травку и сидел в бессмысленном ожидании старта событий. Разглядывал бурную деятельность муравьёв, ленивых жуков-пожарников, совсем редчайших божьих коровок и прочей мелкокалиберной хитиновой дичи. Как назло никто не шёл, мне надоела земля, зелень, тень с чесоткой насекомых и я уставился в небо. Стоял ранний август, редкие серебристые облака высоко плелись по своим бессмертным делам с северо запада. Я не вдруг увидел между облаками что-то странное, огромных ужасающих размеров.
                Было около 12 часов дня эта штуковина крутилась медленно, ещё медленней облаков и наискосок им, то есть с севера на юг. Двигалась эта Штука выше облаков и в то же время казалась близко, рядом, так велика и величава она была. Она пересекала облачность и плыла значительно выше облаков и ещё движение монстра отмечалось всё новыми не повторяющимися огромными знаками, вроде цифр и букв величиной с облако, на серебристой внешности. Это не могло быть ни самолётом ни дирижаблем, ни чем-то ещё неестественно огромным, но творением рук человеческих, его величина, намного превосходила размер облака да пожалуй и всего неба, ну купола что может охватить взор. Оно имело величину не поддающуюся определению ни моему взгляду, ни воображению. Оно заполняло непрерывной громадой всё небо с севера на юг и отнюдь не заканчивалось скрываясь в облаках и на север и на юг. Оно плыло не прямо надо мной а в западной части небес и в поперечнике составляло приблизительно треть небосклона, нижней правильной линией своей перемещаясь в третьей части небес. И без конца и края в длину. Оно кружилось, или точнее; двигалось по окружности абсолютно беззвучно, как например планеры но не имело ничего схожего в своём составе с крыльями. Такое ощущение что это бесконечное гладкое кольцо вращается вокруг земли и охватывает её своим гораздо большим внутренним диаметром установилось во мне безапелляционно. Хотя я разумеется не мог и вообразить что эта Штука может сесть или пришвартоваться как-то к Земле. Однако казалось мне бесконечным как может быть бесконечно чудовищных размеров кольцо. И Мне не просто пришло в голову что так оно может полностью кольцом охватить землю, но скорей всего это так и было. С определённой точки зрения глупо думать что мы одни во вселенной на своей Земле. Даже исходя из тех ветхих научных теорий что может выдать самая передовая и парадоксальная научная-не-научная точка зрения. Никто! И даже святые отцы никогда не видел Бога. И незачем это. Так же и наши братья или соседи по …  наверное не торопятся дать о себе знать, пока нам не нужна помощь из вне. Или вообще какая-либо надобность в общении. И вообще всё устроено в мире совсем не так как нам диктуют наши органы чувств — суть источники страстей (читай пороков). Или мы сами со своими науками, религиями и прочими развивающими игрушками
                В том месте где виделась серебристая поверхность летательного аппарата облака уже сОскучивались. Хотя эта штука не казалась летательным аппаратом по одной простой причине; она так невозмутимо и равнодушно перемещалась что явно доказывало — хозяин положения всего что видел я была эта Штука. И когда я сообразил что это именно что-то летящее, в человеческом понимании (гравитация, атмосфера и т. д.) уже можно было различать сквозь облака только фрагменты бесконечного корпуса. И на ближайшей ко мне части небосклона не было вовсе угрозы что это плывущее мимо может ко мне приблизиться или скрыться. Я сидел на траве и не мог встать. Я и не думал встать, когда весь был поглощён созерцанием и попытками всё фиксировать или хотя бы частично запомнить. Длину, читай кольцо, определить совершенно невозможно, но верхний край виден, он не достигал зенита, хотя и не имел определённо резких очертаний, а нижняя часть уже тонула в облаках, заполонивших небо до горизонта. Казалось можно было представить, почти разглядеть форму и по форме можно было видеть что корпус в сечении овальный или круглый. А моё представление о цельности и бесконечности подсказывало что это было кольцо сравнимое по величине с самой землею и возможно, а скорей всего и больше, гораздо больше Земли потому что по знакам на теле всё время разным, изменяющимся, видно перемещение, а конца и края нет. И не то чтобы я не мог встать или заговорить, закричать; мне ничего такого не приходило в голову. На обшивке гиганта тёмно серебристого цвета в определённом порядке, не хаотически, чётко видимые нанесены буквы как будто латиницей, звёзды, в основном пятиконечные и цифры. До сих пор я не видывал военных самолётов. Разве изредка с красными звёздами и чёрными носами с радарной пикой на конце, вероятно СУ-15, советские перехватчики. И уже потом в юности, в военном ВУЗе когда нам стали доступны секретные съёмки НАТОвской военной техники, на фюзеляжах их самолётов и ракет были похожие знаки различия, из чего вспоминая это явление, я мог думать, что знаки на летящем предмете были сродни латинице, хотя сколь прошло времени! Но что-то похожее, может быть только чуждостью мне славянину. Все чёрного цвета. Синий и красный цвета были только в самом начале как я увидел необычное явление. Смотреть долго и непрерывно в небо мальчугану трудно. Устают и глаза и шея. И вот в одну из пауз, когда я опустил голову чтоб вздохнуть, мираж исчез. Однако всё это продолжалось достаточно долго, более 15 и 20 минут, но не более получаса. И появилось это тело в небесах на моих глазах. Оно всплыло из небесной дали как из небытия, скорей всего тогда когда я не смотрел в небо, и сразу всей своей бесконечностью. Такой же бесконечной как бесконечна для человеческого взгляда вблизи сама Земля.
                В футбол не пришли играть и я в одиночестве вернулся домой. Как только небо приняло свои обычные августовские очертания я неожидланно для себя отметил, что не испугался. Не то чтобы категорически, моментами страх подступал, но тут же растворялся. Этому не способствовало любопытство. Мне трудно было сосредоточиться и придти к какой-то определённой мысли: что это, зачем, откуда, я для этого был не смышлён, попросту мал ещё. Но сосредоточиться на одном созерцании и не мельтешить у меня хватило выдержки. Но после «сказок» нашей Феи начал подозревать, что это могло быть вестью. И вестью доброй. Тогда, это было либо в канун, либо позже немного первого полёта в космос человека. И не только мои познания о вселенной, но всех, и даже учёных близких к теме (начало 60-х годов) оставляли желать лучшего и большего. Тем не менее я врят-ли без чужой помощи тогда смог бы так спокойно отнестись к увиденному. С Миражом или ещё чем-то связанным с обманом зрения или психики это тоже нельзя увязать. И даже если это был и мираж, в том понимании как это трактуется, это было чрезвычайно серьёзно! Ведь что-то или Кто-то не хотел чтобы я об этом рассказал и длилось это до полного моего изнеможения и отупения, но не до обморока! чтоб убедить в действительности и реальности происходящего. Всё продолжалось настолько долго что почти начало мне надоедать, а скорей всего я утомился удивительностью и удивительным же однообразием, не позволяющей думать о сопротивлении или содействии мощью, непозволительным равнодушием и всё-же едва угадываемой жизненностью и способностью к всепокоряющему действию и легко скрытой, но бесконечной доброте. И я не чувствовал ни слабости ни эйфории. Я увидел что-то необычное, необычное до крайности, но я могу твёрдо заявить, что каким-то образом я был к этому подготовлен. То есть с одной стороны я, как всякий несмышлёныш, ещё не чувствовал себя настоящим землянином и не обладал мыслями человека засорёнными или связанными житейской или научной догматикою. И в то же время моё мироощущение готово было к любому виду знаний, информации. И наверное событие это имело черты запрограмированности в моей жизни до того как оно произошло, то есть оно было в каком-то виде и в моей крови заранее. То есть то что бы чувствовал на моём месте любой другой было бы в первую очередь удивлением или того больше — восхищением. Однако меня интересовала только созерцательная, то есть во многом любознательная сторона совершающегося и конечно я ждал объяснения. И не дождавшись я не пошёл за объяснением к людям. То есть я подозревал, если не знал, это не обязательно является знанием вращающимся в среде человечества. И наверное с того момента мне стала потихоньку втемяшиваться уверенность в моей необычности среди людей. Не только среди родимого хулиганья, вообще среди людей. Не величия или величины, и не той тщеславной божественности что приписывают себе фанатически верующие человеки, по часту ханжи, но собственной не случайности, и крайней необходимости для чего-то важного и обязательного и не только для меня или человечества, и с бременем поголовной ответственности за всех живущих. Именно что мне доступно То что недоступно любому другому. Может быть это как раз и связано с интеграцией во вселенское сообщество! Или какой-то намёк. То что способно вывернуть мир с изнанки. Как говаривали в Пашкове: «Что уж делать-то! Так и живём наНанику.» И не в том вовсе идеологическом лабиринте, что проповедовало тогдашнее устройство общества. И ещё: тогда я не знал Бога, наверное так было необходимо. Но и атеистом не стал. Во мне всегда таилось предубеждение к «модному знанию». Тогда, да и ныне это предуб. зовут ленью. Родителей за это, за просвещение отрока в направлении невидимого но наиглавнейшего! могли причислить к неугодным, меченым и преследуемым. Я и сам до сих пор уважаю те правила по которым жил в детстве и юности, не все, но большинство и все мои предки в общей массе были привержены социализму. Например дед очень любил Ленина и так и говорил: «Вот, Сашинька! У меня в кармане партбилет Ленинской партии, видишь писано: КаПе эСьэСь, но в Бога я верю!»
               
                6.
               
                Впервые я вспомнил об этом случае только вот в Попадине. То есть капсулу таинственности и забвения разбила эта рыжая красавица. Как и на всё истинное моё предназначение. И своё (Её!) тоже. Тогда я никому ничего не рассказал. Разумеется был риск что меня засмеют. Но это меня вовсе не пугало. Я, несмотря на то что ещё очень мал, догадывался и что если расскажу то со мной может случится беда. И не потому я никому не рассказал, хотя всегда был впечатлительным почти до восторженности. И похвастать я не захотел, это уж для моей натуры вообще невероятно. Во мне установилось какое-то спокойное ощущение моей личной тайны, моей и ничьей более. Не востребованной никем кратчайшей истины, суть которой я вдруг стал понимать сидя за столом у Ольги Александровны. И всё равно для мальчика не достигшего и десяти лет так себя вести … . никто же ни о чём не просил и в бесовщину я верил лишь на словах. Мне и самому это странно до сих пор. И никогда во мне не было никакого предчувствия что это увиденное к чему-то меня толкает или когда-либо толкнёт или обяжет. Однако услышав её рассказ я понял что всё это события одного порядка. И то что мы с нею вдруг встретились и она рассказала и я вспомнил не имеют ничего общего со случайностью или спонтанностью или какому-то событию от скуки … .
                Общий ступор подействовал на нашу фею и она замолчала. Однако не смутилась и не покраснела, поняв что особенно отец ей не поверил. Потом встрепенулась, вернувшись к насущному.
                — Иван Васильевич, а вы что совсем не едите! Мне как-то не радостно на вас смотреть. Выпить выпили а только хлебца с огурчиком и надломили. Уж я не поверю чтоб вы стесняетесь. Вас мои россказни ошарашили. Так я, ей Богу, в первый раз в жизни всё рассказываю. Это так вы оба на меня действуете. Я бы и хотела молчать а не могу. Вот они эти россказни больше меня самой
                — Дак а я всё жду, когда же играть да плясать-то вы подёте! Наемся-успею дочка, вот пусть уляжется эта клякса сорокаградусная, а то … .  потом скак-жу, что это я не ем, ладно? Ну, Сашка, налопался с дороги! Давай ноги в руки и оП — па!               
             
                «Цыганочка Ока-ока! Цыганочка черноока!      Цыганочка чёрная погадай!»
 
Отец играет не правильно.  Точнее против всех правил, или криво, как говорят в Пашкове. У него слуха никакого нет вообще. Но он умел это использовать в свою пользу. Ему не мешали догмы, он выработал свою манеру, он практически сочинил свою плясовую музыку, музыку-не музыку, но что-то такое неподражаемое и невозможное но задиристое певучее и прекрасное. Пре-красное! Где-то около-вокруг! цыганочки, где-то близко-высоко! к соломушке, и так же русскую плясовую. Тут было что-то такое от первозданности, чудесной аранжировки, свободных вариаций и чистого невинного вымысла. Песни он так же играл в своей абсолютно манере-жанре-миноре-мажоре, никто так не играл. И никто не мог у него научиться высвистать-выжать из гармошки что-то похожее. Слушателя просто захлёстывало обилием самостийных и красивейших аккордов, неизвестно как сплетающихся, скомбинированных, отточенных где-нибудь на солнышке или так, под рябиной, берёзкой или в тени-запахе и завирухе черёмуховой канители.
А если прибавить что и плясал отец всех лучше, лучше-е и хлеще любого цыгана, иногда, подпив и совсем забывшись, сам-один вместе с гармошкой под самый подбородок сам себе наигрывая, насвистывая и «спивая» частушки, и выплясывая он был просто недосягаем прочим учёным-ли, самостийным гармонистам. И хотя трудно, да невозможно никому отвечать за нотную точность, он считался лучшим в округе. И не нужен никому никакой слух, подавай гармониста Ваньку Вахруя! От его игры девки феями становятся. Возле него на деревенских праздниках всегда самая дикая толпа. Гармошка в его руках живое чудо, в звёздном, искромётном визге танцующий зверь. И в самом отце, в его характере, поведении и в мыслях была просто пропасть прекрасного. И эта пропасть великолепия подобно эмалированной кастрюле с персиками, виноградом и лепестками казанлыкской розы опрокидывалась на толпу в игре на трёхрядке или в самой его пляске.
           — Мальчики, а вы знаете что такое первородный грех? Ну знаете — не знаете, а я вот что расскажу; разве Ева виновата в этом грехе, Бог дал человеку радость труда, вот именно дал как радость трудиться! Бог дал человеку жизнь в качестве вечного праздника! И труд есть праздник! А только потом как наказание. И то наказание в труде придумал сам себе человек, а не Бог! А люди придумали эксплуатацию, то есть изъятие продуктов труда у одних и передачу этих продуктов другим. И свалили всю вину на Создателя. Они и службу Богу придумали для того чтобы узаконить службу одних людей ради других, чтобы одни люди трудились на благо и процветание других. Раз Богу якобы необходима служба то и его якобы божественным представителям необходимо служить и служить до последнего издыхания. Но на самом-то деле Богу, Создателю никакая служба ни людей ни тем более рядящихся в золото священников - вообще никакая людская служба не нужна. Поскольку люди так слабы и ничтожны перед Богом, просто беспомощны! то как бы они не выворачивались наизнанку их потуги Богу просто не видны и тем более не нужны! А Бог дал человеку жизнь и на девяносто процентов Его Вышние силы поддерживают эту жизнь в человеке и только на десять процентов сам человек «живёт», то есть есть спит, моется, рожает детей, ходит в туалет и так далее. Но Бог ещё кроме этого дал человеку планету Земля с её водой, твердью и небесами, звёзды. Как может считаться поповское хрюканье в храмах службой богу? Это в миллиарды-миллионов раз меньше того что может сделать комар для человека если он вздумает наносить в его дом воды, или построить человеку дом. Это лицемерие и спектакль перед запуганным и необразованным народом и пример как они должны служить сильным мира сего, то есть находящимся якобы одесную Бога. Бога сравнивать с отцом смех да и только! И если Бог есть челу Отец, то миллиарды раз Отец! Это сравнение (Бога с отцом) только доказывает человеческую микроскопичность и невежество. Незнание и знать-то невозможность! То есть подобное знание Кто Есть Создатель Сущего всего ещё не доступно и потому не даруется человеку …
           А — А труд себе и ближним на пользу и на радость. От райской праздности, ведь где праздность тут и скука. В праздности обыкновенной мало можно придумать-изобрести нового-новенькова, а в труде! Труд настолько многогранен, разнообразен и бесконечен просто в своих видах, родах, интерпритациях. Ведь правда что человек и от тяжёлого труда испытывает радость!? А уж чрезмерным трудом люди «наградили» себя сами. То есть одни люди заставили других трудиться на смерть. Сильные, наглые, жадные и бесчестные люди заставили проч-их менее сильных, а попросту; простофиль,  работать не только на самих себя но и на других, на тех кто их обманул, подмял, либо запугал. А ведь без взаимного желания это абсолютно противоестественно, это оскорбление человеческого достоинства, жуткое! Да и не человеческого даже а Божеского. Человек, унижающий, оскорбляющий, эксплуатирующий другого человека в первую очередь превращает в скотину самого себя потому что в другом человеке попирает Бога. Потому что человек сотворён и не по своей воле! По Образу и Подобию Божиему. А раз так! А так! И истинно так! И никто не смеет этого опровергнуть вникнув в свою сущность, даже самые скромняги. Стоит взглянуть в сокровенные глубины своей гордыни. И даже атеисты! У любого человека Божественные амбиции, разница только в их приложении; одни хотят всё для себя, другие всё для всех. А третьи и четвёртые и так далее — маются между теми и этьимьи. И как раз учение дарвина объясняя якобы скотское наше происхождение объясняет и узаконивает скотские же, да в разы хуже скотских отношения, взаимоотношения между людьми! Потому и взят дарвинизм на вооружение, как ни странно и атеистами и попами. Поп в церкви тупо твердит, прикрываясь гиблией: «ты скот!» Грешник чем отличается от скота? Хотя подспудно и попы то же исповедуют, по сути являясь не слугами божиими а прямыми его врагами. Попы же и щит и защита сильных и власть имущих правителей от толпы. Это и проще и несравненно выгодней. Хотя должны и то и другое защищать от того и другого, то есть регулировать взаимоотношения. Попы, якобы, восхваляют Бога небесного, который, якобы, при попах! На самом деле никакого бога в церкви нет! Бог в самих людях! Но попы ради своих интересов топчут в грязь Божественное в человеке, говоря толпе что она есть тля! в том числе и в самих себе подразумевая тлю. То есть они даже разделяют неделимое таким образом. Бог есть всё что Есть, всё что мы видим слышим, ощущаем, мыслим и так подробнее и ещё более того, Бог гораздо более того что нам дано представить и выдумать. Бог бесконечен во всех бесконечностях. Бог больше бесконечности. То есть Бог и небо и земля.


                7.
             
                — Да и вот по сему мир можно переделать лишь в худшую сторону. Если безоглядно верить всем человеческим измышлениям, в том числе и наукам. Любое открытие науки в первозданном виде священно и чисто как младенец или цветок, и почти всегда! Но и далеко не всегда есть истина. И любое открытие людям даёт опять же Бог всем и только всем! на радость на облегчение и на веселие. Но Бог даёт именно всем. Однако потом, прежде чем открытие пойдёт в ход, люди ушлые, хитрые, злые и жадные — сие основные черты трудоголика, под разными благовидными предлогами извратят его и вывернут так что оно внедрённое в общество станет работать не на пользу всех а на избранных. То есть против остальных. Человек, люди могут переделать мир только в плохую сторону! Я в этом уверена … . Как бы это не звучало пессимистично или глупо, используя любой и всякий Божий Дар себе якобы на пользу а другим во вред или в наказание, в результате и сами остаются у разбитого корыта, и сильные мира сего больше страдают от жизни чем радуются. Потому что мир так устроен: не будешь ты радостен и счастлив обидев, унизив или обездолив ближнего или дальнего. И настоящая радость — только радость всего сразу человечества. — Отец понял что красотку не остановить и вдарил по аккордам:
         
           Я родилси на соломе
                На соломе — на мосту!
                Миня куры обос... (к)рали
                Оттово и не расту!
               
                Вот гармошка отсырела
                Отсырела как звезда!
                На звезде её нагрею
                Да пойду плясать-свистать!
               
                — Ну Иван Василичь!  — Глаза у нашей огненной весталки загорелись созвездиями, — Ох уж и запляшу я вас с вашей гармошкою! Ой! Только туфелики не для пляски! — Мне слышалось «не так пляски!» Она топнула раз-другой и побежала в избу за каблучками. На крылечке обернулась и продекламир — Я бы трудоголиков садила под домашний арест и выпускала как собачек на охотку, ну не соб а соколиков! У них руки и ноги вперёд мозгов! Вперёд крови!
                И пошёл дым коромыслом! Я не долго раздувал своих-двоих, простофильные ноздри. После трёх-четырёх стопарей и меня подвернуло — завело заверетенило! Да не от водки я опьянел! Я завёлся с пол оборота вдохнув этой попутчицы.
       В избе напротив отворились окна в пол окошечка и высунулась старушечка в цветастом полушалке, рот растянулся в блаженной улыбке — соломушку играют! Да двое пустились плясать. Под окошками у Ольги вытоптанное место и земля голая вовсе без пыли, немного даже зеленоватая, как будто здесь и всегда и теперь всё жили … .
                Конечно выплясывать лучше на дощатом полу, да ещё когда половицы со-слегка подскрипывают но и на земле частый топоток ольгиных каблучков и диковинного визга гармошки далеко слышен и буквально в первые же минуты появились зрители а потом вдруг явилась и ещё одна пара, у кого чесались пятки и языки.
               
                Мы с приятелем вдвоём
                Обы ненавистники!
                Он мне окна обос...драл!
                А я ему наличники!
               
                Мне казалось что парень сходу грохнувший частушку, да парень-то лет сорока! Или так казалось от того что на нём «хромоськие» сапоги и широкие брюки старинного фасона в голенища, со стрелками и напуском на голенища, показалось что он скачет веселей и пришлось припоминать разные коленца с присядкой и цыганщиной, хлопая себя ладошами по груди и бёдрам чтоб не отставать. И всё равно я видел как со стороны что в своих брючатах уступаю его истинно русской колоритности и размашистости.
               
                Мне мой милый изменил
                На рыбалочку сходил
                Притащил такую щуку!
                Не прощу!
                Я сказала дорогому
                Дак ступай ты с ею в омут!

Женщина тоже не очень-то уступала Ольге. И не только в пляске. Так же как Ольга была хороша той вечно нетронутой деревенской девственной красотой, которой городские девушки и женщины и никогда-никогда не смогут добрать, даже имея лучшие несравненно лучшие, но городского соблазна, внешние данные, наряды краски, движения, привычки и причёски в невероятностях аромата. Да в городе и не знают и не понимают и не хотят знать и понимать что есть деревенская привлекательность и краса, они просто презирают её нетронутость, невинность и необязательность.
Вот именно; в городе красота а в деревне — краса! 
Высокая на ногах, полная без излишества блондиночка блондинчатая Соня с чёрными бровями и карими очами, с запросто заколотыми назад волосами лихо помахивала ручками и умудрялась при умопомрачительной почти чечётке ещё выводить и каблуками и бальными, нет! Шквальными! бёдрами писаные вензеля и на право и на лево, то отступая, то тесня кавалера танцующей грудью.

У меня милёнок Саша
Ох и прощелыга!
Любит он как девки пляшут!
Только сиськи дрыгают!

  А как эта Соня смахнула с маковки русой головки кой-как, но с кокетством «кой-как» повязанный платок, да этим платком в белой ручке завертела зажестикулировала, выводя уже не пляс а танец, а волосы живописно полу-распустились, полу-растрепались по круглым девичьим плечам, но с той завлекающей женской беспорядочностью разбежались-растрепались столь милой мужскому взгляду, то я уж и не знал кем же и любоваться.
Я не стал вступать в соревнование; кто кого перепляшет и уселся с плясу с размаху на мощную из байдака лавочку что под окно-носом избы. Тут же перебрался за стол и неожиданно сам для себя и для всех остановил пляску. Отец повернулся к столу и отставил гармонь. Трое неустанных плясунов поморщились, но спев без аккампанимента пару частушек с притопом тоже рассеялись кто куда. Петро встал под тополь а Соня …
           — Сонечка, Петя! Куда вы? Садитесь же за стол!
                — Да уж! Гости дорогие! Я счас! Хлопну пару рюмашек с грустью и да за взновь возмуся! Што-то пальцы-скальцы стали западать!

«Што-то в горле беренчит-беренчит
Йёго надо промочить-промочить!»
          
                8.
             
             
                — Да вот и вы, господа гости выпейте с нами за кампанею! А то мы на поезд, и так невесело садиться на тот поезд-распоезд! Да эво с сыном в разну-то сторону! Вот! Садитесь да садитесь жо! Чтобы запомнилось и не забывалось и никогда!
                — А ну Сашка! Теперь пляши скореича! Да, Ольга!? А то этот Петруха тебя точнёхонько перестучит! Перепляшет-перепляшент! Чо смотришь-то!
           Новые знакомцы дали маленько себя поуговаривать для приличта
а потом тоже сели к столу и Петр Ильич с нахрапистостью а, наверное, его жена со-скромненько, выпили и подзакусили.
           — А ну Сашка! Давай! Эту нашу, как её заболоцкую! — и батя запиликал на музыку Звездинского чудную песню: «Очарована, околдована … ».
           Никто ничего такого не ожидал. Николай Заболоцкий наверное из всех своих стихов в это вложил весь сваленный на него божий дар. Я хорошо пел «Я в весеннем лесу … ». Я не плохо исполнял много других ставших народными и просто народных песен. Мне казалось для этой у меня не хватает или дыхания или самого голоса, или той пустынной, одиночественной единственности что рождает в слушателе очистительный бальзам страдания. Страдания от невозможности утешиться страстью даже с любимой и любящею. Но я любил петь и эту песню …
         
                «Очарована, околдована
                С ветром в поле когда-то повенчана
                Вся ты словно
                В оковы закована
                Драгоценная ты моя женщина … .
               
                Не весёлая, не печальная
                Словно с тёмного неба сошедшая
                Вся ты песня моя обручальная
                И звезда ты моя сумасшедщая … »
               
                Я пел и видел что на глазах у отца заискрились слёзы. Слушатели сначала удивлённо онемели. Ольга побледнела и смотрела глупым детским взглядом то на меня, и мне почему-то казалось прямо мне в рот, то на отца, то в торец гармошке и кланялась безотчётно её мехам. Мне казалось она не видит отца расклеенным. Наступил какой-то момент словно песня должна остановиться для того чтобы кто-нибудь опомнился, чтоб не околевать в божестве Грусть. Конечно феновумен присутствия О. н-настолько вдохновил мои далеко несовершенные возможности, что пелось и легко и лучше чем когда-либо. К тому же песня явно не знакомая слушателям в их первом восприятии, то есть открытии, как всегда воспринимается как истинное естество искусства, песня, сама по себе высветила во всех позабытое и позаброшенное ощущение собственного божества, когда знаешь, что ты важнее солнца и ярче любой звезды. Ты — вообще само основание света, добра и любви …
               
                «... Я склонюсь
                Над твоими коленями
                Обниму их с неистовой силою!
                И слезами
                И стихотвореньями …
                Обожгу тебя добрую милую … »

Когда песня закончилась, Ольга подошла к отцу и что-то его попросила. Он кивнул головой и заиграл Дунайские Волны. Снова в собственной оранжевой «оранжеровке». Она подошла ко мне и взяла за руку.
С — Сашь можно ваш вашу-наш!ь — Я чуть не поддакнул «каран-дашь!»
Это она так взяла меня что я почувствовал в руках не просто женщину а бесконечно родное существо. Словно нас существовавших всю жизнь порознь никогда даже её одежда не разлучала.
С — Сашь, я как будто с тобою никогда и не разлучалась! Мне так хорошо в твоих ладонях! Мы преступники! По крайней мере один из нас. Как мы всё наверстаем?
Отец с увлечением наигрывал красивый вальс. Мы едва переставляли ноги. Отец то прижмётся щекой к гармонике, то посмотрит на её и на меня, как смотрят гармонисты, только на ноги. Счастливо улыбался.
Д — Да ну вас! Щас все разойдутся! Давайте-пляшите! Натанцуетесь ещё! Какие ваши годы! И я не могу. А то расплачусь под эти Волны как маленький!ь — Иван Васильевич снова зарядил пляску. О виновато посмотрела на меня, не решаясь разомкнуть руки на моей шее.
И мы так и пошли в пляс сомкнув ладони.

               
Пляски продолжались больше двух часов кряду, пока Ольга на правах хозяйки не прекратила вакханаль. Уж больно солёные частушки всё падали на ум истосковавшимся по танцулям и пляскам. Да и она сама грешная; нет-нет да и ввернёт что похлеще. Разномастная публика, пришедшая к Ольге под окошки, вся по большей части пожилая, да женщины, и более того, старушки, человек десять и двое-пятеро дитятей лет до восьми, они то исчезали в темноте, то являлись на свет и всё ближе к столу и скамейке на которой играл отец, вертели лукавыми мордочками, все хлопали в ладошки, вскрикивали на удачных виражах пляски, смеялись и сияли небесной и стеснительной, неожиданной радостью. Иные пытались тоже пуститься в пляс, не надолго отплясывали от своей полуподвижной группки, но мелкие от неумения, а что постарше от стыдливости-ли или из боязни давали пол-кружка и видя что не угнаться за «профи», снова возвращались и прятались в «зал».
Однако в наметившуюся большую паузу всё равно народ не расходился. Всем видно что хотя плясать и употели, в том числе и гармонист, никто не устал! и вероятность продолжения ещё велика.
           — Ну дядь Вань! Фу! Во даёте! Я думала вас с гармошкой и на пол-час не хватит а вот почти четыре оттальяньивать и хоть те что! И всё равно давай отдохнём, а то вон Соньтя вся мокрая, того гляди надо в дом бежать по ново платье. Да и я … .
           — Вот ты Ольга всё так! Ну и что, на то и пляска чтоб до мокрых трусов! Гостя свово что-ль жалеешь! Дак он не с усталости на лавку хлопается! Он всё никак на тебя не насмотрится! А как плясать так не видать ему тебя, или плохо … . Глаза-те тоже прыгают да скачут … ничо не видать глазам-то!
           — А тебе завидно и что он на тебя-то не посмотрит! Дак тебе разве Петро-Ильичёвых чёрно глаз мало!? И днём и ночью! — Я чуть было не проговорился что не знаю кто из них краше, но вовремя глянул на Петра Ильича и такую тучу увидал в его действительно чёрных глазах, что язык мой примёрз к зубам. Конечно же он видел мои вожделенные взгляды на Соне и чь-то эта Сфья от этих взглядов всё форсистее, всё легче и чуть не леть-тить … , и если бы я ещё затвердил подозренье словом, не миновать беды. Я не боялся и не додумывался до скандала или драки, но жаль было испортить праздник. Хотя какой же праздник хоть без одной драки!   
                — С перерывами дочка! С перерывами! Разве бы я вытерпел терзать гармошечку без того стола, да без таких сладких товарок, да развесёлой кампаньи-ти! Да как!? никак не наглядеться на то что вы выкаблучивать-то! Эх! Красотки! Да и всё!
И до чего ж они хороши обе! Раскрасневшиеся, развихрившиеся в бесконечной, о азарт! и прелести пляске! Отец не смотря на многое выпитое казалось играл всё бодрее и бодрей, да веселей! откуда и вправду что взялось!? Но что действительно так; он не менял темпа и не просил перекура даже взглядом. Наоборот и лицо его раскраснелось и глаза горели как будто и сам он добрый молодец. Не даром же говорят что музыка да веселье — главные стражи и врачи человеческого доброго здравия.
           — Ну! Теперь расплясались, наплясалися на сто лет вперёд! Когда ещё у нас заезжие гармонисты-то грянут! Свои-то все ту-ту — Софья восторженно глянула на отца и потупилась. Казалось точно что не наплясалась ещё чаровница. Петр Ильич с усмешкой не лишённой доли укоризн пробасил:
           — Дать те волю до утра бы! До четвёртой пары башмаков да до пыльных петухов! сплясалась бы! А! Бы!? А я уж утопался! — И сел закурил. Отец тоже попросил «Беломорчик», танцор протянул пачку и мне.
— Ну вот! Задымили все!
— А так что хозяюшка без доброй цыгарки и разговора хорошева нет! А в-Под дымка-то! То-ли дело!
           — Звезда не пляшет! Звезда не терпит пустоты! И смерть страшна не тем что тебя не будет а тем что ты-то именно будешь! Тело исчезнет а твоё «Я» останется и будет, будет существовать, но этому Я надобно будет жить в космосе. Вот что страшно, детушки! Во тьме, в холоде и бесконечности тьма и холода  … .

  9.

Меня что-то повлекло на задворки, прочь из круга, от дорогой компании. Я так был взволнован, увлечён и очарован вдруг ниоткуда взявшимся весельем, праздником, и этой чудной походкой-находкой, девушкой О! что и не смог дать себе отчёта в простом желании брызнуть. Зайдя за двор, где когда-то хозяева держали коровку, а в траве темно! я как будто впервые увидел предзакатное солнце. Было уж наверно часов одиннадцать, вечер. За углом стояла огромная чурка с воткнутым в неё рыжым топором. Топорище грубой работы и тёмно-серое от того что сырость да солнце …, от нетронутости. Тут давно не кололи дров. Вокруг высоты плахи в её пол-роста дорожная ромашка.
Воздух от сырости и кажется и на самом деле самый воздушный, словно и он, воздух ляжет в кровать, а не останется на улице гарцевать вместе с ветками, травой и звёздами, калабродить, заводить новую жизнь заодно с луной. Ещё бы полюбоваться чудной картиной, но вдруг нашло что ещё миг и я описС. Со всей возможной скоростью своих музыкальных пальцев я схватился за пуговицы и едва успел. Когда кайф и напряжение от извержения перевалил свой пик и в задышавший нос ударило резкое обилье урины и вместе с тем удвоенные чудные ароматы разогретой горячей струёй травы. Я вдруг почувствовал смешной стыд и не бросая «жиклёр» оглянулся. Если бы я не был пьян и в самом сладком диапазоне этого самодурья, я бы вздрогнул, обмочил либо ботинки, либо прекрасные коричневые брюки из своей шикарной тройки. Я от неожиданности не исп. Любимые свои брюки из тройки едва не залил потешным запахом, брючата из так и оставшейся единственной и любимо коричневой тройкой в моей жизни.
За мной, за самой моей спиною, чуть не носом в рубашку нобеле-блюдала Ольга Александровн. Именн «Нобелеблюдала», таким восторгом и страстью смеялис её глаза, как будто она действительно вот здесь получила НобельЁев …,  по химии. Она так жадно смотрела что огненная головка её склонялась то на один бок то на другой, она наверно хотела заглянуть что делается и впереди. Или даже обнять… . И вот он …  её! рассыпающееся в серебро сопрано.
           — Ой-ой! Александр Иванович! Простите меня за ради Бог! Это Я уж такая пьяная!б — Я прыснул со смеху.
           — Похоже на цунами? Ты меня так напугала, что не выпивши если бы, то я бы точно описался! Скажите, что сейчас выскочит чёрт и утащит меня в ад! За струйку … ь — Лицо её стало серьёзным и она сказала:
           Н — Никаких чертей нет! И ада нет! Ангелов тоже нет! Всё это враньё для детей и слабоумных. Но говорить об этом можно, как например о Попе и его работнике Балде.
           Т — Тогда подождите, вот я управлюсь …
          А — А я … я …  так захотелось побежать за вами! Просто не знаю что мне с собою сотворить! Так захотелось посмотреть как вы это сумть … ! Как жить хочется! Побежала. Так занетерпелось! Вот туть и сзадь. Простите ради Бога! Я подумала в ыы огородами …
           И она стыдливо извернулась по-бабьи и исчезла-побежала прежде чем я закончил и засухарился. А этот так распух и растопырился в одну ноздрю что не как и не вправить в порт …  И я долго ещё стоял, упёршись не понимающими глазами в как будто привычный и всегда невероятный красный и синий и серый к ночи, в ночь, закат, не убрать это хь … , не убрать рук. Вот что! что делать? Эй ты! Сцунами!
           Я не испытывал стыда, но и как будто боялся показаться на гла-зад (на глад-зад). И странно, что Ольге во очи я не стыдился ступить, а вот другим-другам. Как будто и они торчали за мною в охоть за «свирелью» а если нет, так казалось Ольга кому-то разссы-сказала, наверное Соне, а та остальным … . И стыд и смешно и смешно возвращатьсь. Никто ещё не бегал кроме отца, я … , а я!
           И тут же в этом сладостном бесстыдстве решилось: эта ночь никуда из Попадина! Или только на звезду. И звезд между ног. До поезд ставалось час, полтора. И как я не пытался разгадать причины такого любопытства, потешной выходки молодой красивой женщины, с обаятельностью которой никак не вязался столь интимный поступок, словно она побежала за собственным сынишкою который не писал целый августовский день и мог утонуть в собственной струе … и я. И всё звенел её божественный голос рассыпающийся на серебро, в алмазное визг-серебро.
           Ольге в лицо можно дать лет двадцать пять, но шикарное, царское, обоюдоострое женской прелестью тело, его извивы и потаённо-тайно-явные движения, вовсе, вовс! не свойственные юной деве, фиг-фигура её, финка её фигуры, и раньше поплавило во мне все возможные цепи воздержания а теперь после этой цигундерн-сцены её фигура своим звёздно морозным жаром-пламенем просто эти цепи испарила, её фигуре можно дать лет тридцать. Так расцветают истинные женщины к этим годам, отшлифованные, расцвеченные участием и счастьем в их жизни мужского начала, (не чучела, заметьте! Но если и чучела то прекрасного! Небесного). И я вдруг понял, что мы так сошлись с нею нашими призраками-остриями чувств! Ведь есть же в человеческой сущности острие! Есть и не одно острие (к неимоверному счастью и равно такому же сожаленью и несчастью)! Что заплазмило, так мы сошлись! Вот как сошлись! И ессссссссссс! — тесТ-вен-ным и самым сладчайшим продолжением нашей жизни стало поддержать и если возможно — умножить … умножать и умножать! Фейерверк. Быть закованным! Слева одна её голая ножка; вторая сверху! Я понял, что вновь в моей жуткой и жутко-прекрасной жизни засияла эта невыносимая сверхискренняя звёзд-звезда, плазма-пауза — любовь к женщине! Счастье, цель и мечта в бесконечном продолжении счастья, цели и мечты
Конечно такой вечер никому не хотелось сворачивать и даже незваные и дорогие деревенские гости всё ещё топтались и шептали и переговаривались, то хмурясь что плясовая не продолжается, то восхищаясь особенными дамскими штучками, то смеясь над частушками и повторяя и выворачивая наизнанку их. Софья и Пётр действительно пошли домой, но женщина перед самым порогом своей избы заторопилась и даже подбежала к первым ступенькам крыльца. И вернулись они достаточно мгновенно. Соня в дорогом ещё более ярком, «самоновеющем» платье, а Пётр Ильич надел красную рубаху, бросив пиджак дома. И ещё; они с собой принесли водки и своей же закуски. Соня тащила маленькую бе-серебристую кастрюльку а Пётр две больших глубоких тарелки, одна капуста квашеная с клюквою, вторая тоже с маринованными грибами. Брюки Петра нагло топорщились на бёдрах от всунутых в карманы двух бутылок. Это в тарелке были одни белые грибы и даже по нарезке видно что все они до того как попали в маринад не успели подрасти.
— Ну вот Сашка! Как тут С-задИ-зертиришь, ковда люди так стараются! И пляшут и пляшут! Да хоть бы раз шлёпнулись! И кто бы им подножку подставил! Ввот и играй им пока сам не шлёпанулся! Не шлёпнул. Да не задавило тебя гармошкой! Едрит-т-твою мать. У нас же тут целый ярмарский пир устроился-развернулся, а! Сашка? Или ты не слышишь? Вот! Мы всё время пытаемся взять себя в руки, когда в руки-то и надо брать ково-нибудь другова! Да Ольга! Возьми-ка моего Сашка в руки, а! Попробуй! А то он всё себя пытается взять да вне вни-как не уловить! Не урулит никак, А!?  Ольга!
И плясали и плясали, как в последний раз. И никто никому не уступит. И частушки уж кончились и стали петь да припевать что попало и без рифмы и без размера, зато хохотали все до упаду и раскачивались из стороны в сторону как ёлки-палки в лесу:

Вань с Коль петь-пить пошли
Наплясавшись от души
Да Настёха подвернулась
И домою завернула!

Ты виси моё пальто
Нас не сватает никто
Сяду в поле, закричу:
«Замуж … замужем хочу!»

Это спела Соня а Пётр Ильич завизжал невпопад:

Волки в поле волки в поле
Пьяные на улице
В огороде курицы
Ванька спит а Колька пьёт
А сперва наоборот
Наш колхоз вперёд идёт!
Впереди всех Колька
Вот настолька

А тут уж я затянул как истинный графоман и враль:

Деревенька — деревенька!
Попа-Попа — Падино!
Мне годков совсем маленько
Штуцер мало-тоньше ног …

и гармонист выдал:

А у Колюшки стоит колышком
А у Сашеньки машет башенкой
У Серёги до земли!
Ай-да люли! Ай люли!

Я Иё и хвать и цапь!
И за нос и за лица
У миня два яица
Больше её задница!


10.

Наконец снова наплясавшись все расселись а отец затянул словно на прощание вальс «На сопках Манчжурии». Но видать уже был на последнем издыхании и пальцы его не слушались. На третьей или четвёртой фразе он сложил меха и со вздохом, словно ему больше никогда не брать не обнимать в руки ни девок ни гармошки, отставил «струмент» на скамейку рядом.
             — Эй! Хозяйка! Что-то у тебя диваны-то больно жолёзные! Смотри-ко я задницу чуть не в кровь истоптал! Дай хоть подушечку али одеялко, ей Богу, жёстоко!
           Пётр Ильич с маслянистыми глазками подсел ко мне:
                — Послушай, Александр Иванович! Уж очень хорошо у тебя получается вот эт-це коленце! — И он показал сидя на лавке как можно в пляске хлопать ладошами по каблукам сапог.
                Этому коленцу меня учил отец. Полностью это выглядит так: отец начинал в пляске хлопать руками в грудь, а некоторые ещё вперёд хлопать в ладоши над головой, и в ритме переходишь до колен и с колен до каблуков. Особенно красива последняя фаза, когда пляшущий должен попасть по каблукам, при этом раскидывая топающие ноги и руки в разные стороны и наклоняясь то влево, то вправо. Иногда, особенно когда устанешь, попасть руками по каблукам не удаётся но всё равно получается красиво, удало и залихватски. Девки аж пищат! И мы с Петром стали разучивать.
           — Давай пробовать, только не знаю что получится и получится-ли вообще что! Потому что; во первых — ночь-полночь; а во вторых оба мы устали ну и последнее; отец меня этим ухваткам очень долго учил и я всё равно сумел эту штуку выделывать много позже … .
           — Ну ладно уж! Что получится то и получится! Ты уж прости меня что пристаю! А когда ещё? — Мы долго, не с полчаса промучились, но от усталости и выпитого ничего уж не стало получаться и у меня, однако мы не бросили пока обое не шлёпнулись в разных углах заулка всем на потеху, я на бок а Пётр Ильич прямо на спину.   
И тут все наглядно смогли увидеть каковы настоящие отношения Сони и Пети. Мне показалось что он ударился не только спиною но попало и по голове. Соня кинулась к нему подстреленной птицей, запричитала ухватилась за плечи и постаралась тащить горе-танцора на себя. Но отяжелевший мужчина не подавался и к тому же его разобрал смех … , и смех и смих и хмель.
Скоро и мы все поняли что ему не подняться. Мы с Ольгой сбежали Соне в помощь-Сонь. Наконец удалось Петра Ильича завертикалить, но не надолго.
           — Дайте-ка я его на скамейку! Вот всегда так! Держится до конца, до последнего а уж потом как рухнет и не стать! и ступить не может. Опять тащи мне бедной его-лому до дому! Ну вот как же! На столе ещё водки столько! Кто как не он! …  — Соня смешно морщилась и кажется подмигивала мне. Но куда я от Ольги! Этой ночной жарптицы! Я так сладко чуял свою неволю и радовался и наслаждался ею как дура-луна наверн радуется чистому небу, да и Ольге она, Луна, так же рада! когда у всех до единой звёздочки солнечное настроение, О! самое колючее да искристое.
Как-то так само собою сошлось что мы останемся в Попадине ночевать. Но наверное попросту всё решилось без меня. Когда все пошли по домам, было часа три утра и скоро уж рассвет. Ольга под ручку повела отца на крыльцо а я остался в скамейках разбежавшихся под окошками.
Странно что никто не убирал стол и на нём всё ещё много яств. Я не хотел не пива не водки и налил рябины на коньяке в Ольгину посуду. Выпил и запил прямо из бутылки. Они, девки, обе почти не пили и в бутылке больше половины. Ох и сладкая и правда! Крепости вовсе не слыхать. Точно дамская. Потом и как-то самостоятельно пошёл в избу, как будто без я. Казалось гость жил именно в этой избе всю свою жизнь.
На встречу попалась Ольга:
— Ой Саша-Сашиньк! мы тебя-то и позабыли! Да со стола надо хоть водки взять  — А мне было не то что радостно, но как-то легко от того что отец нашёл «свободные уши». У него жуткая ночная привычка, к этим годам настолько укоренившаяся, что он как «Отче наш … » должен был обязательно всю насквозь ночь иметь vis-a-vis чтоб упражняться с ним (D  В немь) в своём бесконечном шторме мысленной энергии. Энергии по большей части негативной, безапяляционной, агрессивной.
Однако тут он не на то напал. Не на ту ту-ту! Скорей Ольга не давала ему раскрыть рта и отставала т-лишь когда что-нибудь надо было взять-принести, налить или вложить в фарфор. И то выкрикивала издалека.
— Вот твой папаша хочет поесть и выпить. Давай приходи к нам! А хочешь — ложись спать! Поезд мы твой всё равно давным-давно проплясали. У тебя такой весёлый батя! Я уж думала что таких мудрых мужиков и не бывает. И рот не закрывается. Я уж думала что я кукурузная несусветная болтушка! А тут куда мне! Пошли, ну! Я хочу чтоб и ты рядом поспел-посидел.
— Оля! Слушай, мне кажется надо Соне помочь, ведь не дотащит она своего мальчика! Нет извозчика-то! Ты посиди с отцом а я пойду-схожу, Пётр Ильича доставлю, не удобно, раз уж он так перехватил!
           Ю — Во! Точно и пусть она сама сюда дует, погуляем! Да-да! Точно, мачо оставит спячим и бочком возвращается! Если пью-Питр заснёт. Давай беги! Всё равно уж спать не куда, скоро светать. И мне выпить охота! Напиться! Чтобы аот тебя! Чтобы вот за это и потыкать вот в это!ю — И О показала на свою смеющуюся грудь.ь — От того что кажется вот выпьешь и ночь эта, одна-единственная, задлится.
           Б — бе-Бедные родственники уселись-взгромоздились на лавочке у соседнего дома и то-ли ждали рассвета, то-ли похмелья и не смотрели друг на друга. Соня обрадовалась мне.
           Ю — А! Саш! Как это тебя отпустили? Рыжие жуть ревнивые! Она тебе не только нос-глаз-херсонес расцарапает! А и до пяток прихватит! Поедешь в свой Питер без ноги! Хоть я уж и правда он-на! не справлюсь. Сидеть тут пока не заколеет от холода, да хоть ноги переставлять сам!
Мне приятно и Соня жуть как нравится!
Ю — Она на меня и не смотрит. Что ей мужики! У неё в каждом пистончике по два погончика!
Ю — Да-уж! Тут ещё до восьмого класа из-за неё столько дралисть! Мать гроворила что она и сбежала в городок от ухажёров да от стыда …
И полегла бы Соня со мной. И мог бы я с Соней и в Соне остаться, но я вернулся один. Муж, хоть и зажмурился, а может и не мог уже начисто вытаращить глаза, дома так её так сгрёб в обе руки, что они оба, как я не удерживал, одним кулём оба хлопнулись на широкий в кости «доморощёный» диван. И диван привычно хряпнул. И так я их и оставил крест-на крест. Дай Бог! Да я лишь подумал. Разве нельзя лишь подумать о красавице? … Я ведь не знал ничего об Ольге. И лишь Сонины слова, да взгляды волшебницы обещали-обманывали.
Так хорошо было вернуться к полному столу! Я голоден, столько плясать! И я со смехом подумал; как это они все трое выдержали и меня чуть не переплясали! Я то спортсмен, у меня полная сумка разрядов и по гирям и по лыжам, даже шахматы. А на велосипеде я почти мастер! Я даже тренировался с мастерами спорта международного класса, (раза два) чемпионами Союза. И как это я ещё сам не напился тут допьяна? И скольк было всего вкусного ещё на ночном, скорей уж утреннем пиршественном столе. И скоро запоют птицы и если тут не «убрать», набедокурят по птичьи. А выпить-закусить под их пробуждение!
И уж не помню, как оказался в постели. Кто из русских мужиков не любит напиться досыта! Но я проснулся один в кровати, стоящей в дальнем от окон углу и впритык к стене избы. Водка тут синяя и простыни синие, на небо попал! Наверное я спал часа полтора. На кухне сквозь перегородку слышен женский голос. Или два? Отец и О? Утихомирились называется. Я не проспался и всё пьян, однако не пошёл к ним продолж …  И правильно. Как уж она избавилась от бати, или перехитрила его?
Я засыпал спиной к краю кровати, носом в стенку, и в наступающем нежно дрожащем, тёплом, теплее кожи тумане дремучей дрёмы не успел сходу понять кто это … . меня обняла прохладная маленькая ручка и я крепко-у!крепко зажмурился. К спине моей и голым ягодицам и ляшкам прильнуло прохладное словно из полёта влетевшее в ночное окно девичье тело и покатилось и покатилось и показалось что это девичье поцеловало всё! всего меня … ледяными губами в левую лопатку, вниз, ближе к простыням, наверное она хотела зарыться головою поглубже. Почудилось что её сосцы нежно закарябали по спине, а очки нижней дамской причёски уткнулись в правую ягодицу. Я дрожал какой-то непостижимой блажью на боку. Тело моё оцепенело в нежном безволии. И зашепталось. То есть тела зашепотались. Она сильная! Не развернуться.
— Спи Саш, не поворачивайся! Пусть отец уляжется. А может хочешь один! А я фр-Рр тут растормошила-раздушила весь сон, А?!? Невероятное наслаждение насквозь молнией в «четыре в десятой степени» вольт нежности сначала пронзило меня а потом осталось жечь-сь по коже, дрожать на коже головы и ключицах, я буквально лишился дара движения и в то же время извивался острыми углами и как будто весь я вместе с мыслями вспышка! превратился в огонь и пламя, во что-то свойственное блаженной медузообразной бестелесной и всё же горящей материальной горючей субстанции, в какой-то пронзённый сладостным табуном мысли, но безумный и призрачный розовый пар. В сексуальный  …  в тучу, в пучок сексуального озона.

11.

Но долго так лежать я не мог. Отец крался в по тьме на полусогнутых к своей, постеленной для него одного кровати. Я знал его хитрость и нарочито шумно развернулся к тому кто не переставал мне что-то шептать. Я узнал под рукой её волосы О! узнал и ткнулся в них растопыренными в экстазе ноздрями. Услышал что отец утихомирился и бесшумно взялся за её тело. Безжалостно и откровенно. Сама нежная и в нежности неумолимая завоевательность прильнула мне на встречу. Дикое что-то было, какие-то нежные огненные ореховые кусты и прохладные и жаркие, желанное и не узнанное в той женщине что сама напала на меня в своём доме. И то она мне казалась непомерно крохотной, то одна её левая грудь затмевала весь мир и вселенную. Она не давала моим «для-зад» пальцам спуститься ниже обнажённой талии и не смелось силой сломить её стыд. Наверное на её москве-москве ещё что-то было. Или нет, не напялено ничего такого беленького? Или уже тоже на коленках съехали тр. Она не ложилась на спину и пересиливала мои попытки опрокинуть её. Заваливая меня обратно на бок и на спину. Она такая ухватистая и с мерцающей ласковой и нежной мощью которую я не умел преодолеть обессиленный негой. И терялся в пространстве и времени, и в пьяни. И шуметь нельзя. И уступал.
           — Саш, Са-Ашь как! Ну? мне стыдно! Давай сейчас не будем! — Я выдохнул как будто с облегчением и мне стало смешно. Я опустил руку, вторую и пальцы всё равно пытались поджечь-жечь-палить-слить в горсть всю её до капельки кожу. Податливую и нескользкую жгучую нежностью.
           И — Оля! Как же я могу! Ты вся голая … . Как оставить? Кому?
Как-то оно было так что мне и всё равно и очень хочется! И только вместе с нею. И не на что не решиться, и я не думал переступать её не своевременное для моей плоти, наверное и для неё ненавистное стесне и воздерже-ньже. Она пришла, возникла ведь, абсолютно-же голой. Да не жалел я её ни грамма! Но при том что нам вдвоём невероятно хотелось мешал ещё какой-то мыльный пузырь … деликатности.
Это чувствовалось по движениям, у неё никак не останавливались бёдра и от этого шелеста и белоснежного нотой «до» и до непрестанного шевеления (двумя нотами!), от чего волнами ходило одеяло и сбивался в узел пододеяльник, и от этого, как мне чудилось, страстного шевеления у меня даже казалось на пятках волосы дыбом. Дурной пример заразителен! Она же просто старалась плотней прижаться и не дать воли. А этот продолжатель рода человеческого упёрся ей в мягкий и жаркий живот. И она не отпускала меня из рук и не давала отвернуться и не давала воли … . Странная чужая с какой-то подарочной звезды звезда-недотёпа.
— Я не буду если ты не хочешь! Если ты стесняешься … , но если ты стесняешься отца, то ну! Он же мужик он что тебе что-нибудь наговорил? Он же знает что и я мужик. Ну хоть поцеловать-то тебя можно!!? я не буду если ты не хочешь!
— Да я ничего не могу с собою поделать! Когда прилезла к тебе была пьяна как мой чуб! И там и ту-п! а тут протрезвела и. И ты знаешь, он мне такие страсти рассказал! Я не могла идти спать одна. Меня всю трясло …
— Ты можешь или хочешь уйти. Хотя я … , я и так счастлив! Без того …  Спи. Как хочешь! Давай спать если хочешь.
           — Вот как хочешь! Вот как хочешь!! Спать не хочу! Вот как не стыдно! Скоро светло! — И я воспринял сказанное за команду «Старт!» (Ну не марш же!)
           Её кожу своей праздной серебряной волной-нитью вышила тётка, круглая дура, Луна. Не та луна что планета! То есть просто камень-валун, то есть валун мыслящий. Нет не кремень, и не гранит луна! Моллюск? Может? Может! мрамор! Лунный мрамор?! Или та Луна что нежность и грация что может быть воображаема (нежностью) (и) самой пылкой влюблённостью, трепетным, ошалевшим от чувства кузнечиком и поп- перепёлкою.
                И хорошо что я много выпил. С такой дивной женщиной я бы опозорился в три качка. Алкоголь сдержал спермопад не дал совершиться скоро и по-детски. И было долго и смешно … и я не хохотал только от того что позёмка наслаждения забила всё решето-ть куда можно вылететь хохоту от загривка до пяток. А трезубец экстаза вонзился в камень-пупок и искры рассыпались вдоль всего нен-ровного и венского и я наверно колотился как пылинка о (вов) солнечный луч её прелести, её тела.  Надо было бы улететь с кровати. Её изваяние трепетало и брызг-галась каждая грудь словно каждая частичка её силилась заговорить или взвизгнуть-боднуть, и выставив и щёчки и пяточки.
И когда с Ольгой приключился экстаз к моему несказанному удивлению и восторгу, этого у меня практически не бывало в «первую брачную ночь» ни с кем до неё, она так завизжала и забилась пронзённая детородным жезлом, со-гавтором её состояния, что я на! Ней  …  я едва удержался!
— А ты, Ты! Что не заверша-чаешь ты!? Ой! Какая же я дура! — она кричала мокрым шёпотом, запыхавшись, где-то из под моей подмышки, закидав рыже-красной прелестью волос все простыни, ещё забрызганные лунным светом, и всё равно слыш-слыхать на всю избенную-вселенную. Она ёжилась промежностью. Наверное хотелось чтобы я вышел, проснулось девичье чувство чистоты, а я не спешил. Как же расстаться с первой … , с первым взносом!
— А я … иЙ-я , мой чурдак чуть раньше свистил, опрокинулсь … .
           — Поцелуй меня! Только крепко-крепко!  — И вдруг она заснула. На пол-поцелуй. Бедная О! Бельмиссинькая! Белльмисс!
                Потом вдруг так же неожиданно проснулась и стала пересказывать мне отцовскую юность-повесть а я срывался в бездну сна и висел только на лунной нитинке-ниточке её нежного голоска. Боже! Какк! Я не догадалсь хоть на миг откинь прост … увидеть всё её Во!-Льво! Хоть во-льво си-Си!
                Ю — Сашь, неужели это правда, что он попал в Воркуту в пятнадцать с половиной лет?
                Б — Да, почти в шестнадцать. И не на малолетку … кажется тогда малолетки не было … Спи, ангел мой огненный спи-и — И …
                Ю — Он прибыл в зону в одних подштаниках и это пр … ?
                ю — Да, если не считать тесёмочек на подшт-т-Т … та-та-та … .
                Ю — Так это было в конце ноября, Воркута. Вагон з пот цемента …
                Ю — О! Отец про Ю … никогда не врёт! Вся эта летопись у него на череп … , то есть на темечке, прости я спюлю!
                Ю — Он рассказал мне как однажды ночью в бараке его четыре раз проиграли в очко! Четыри раза! Первый раз поставили как четвертной, потом за пятьдесят … и последний раз за сто пятьдесят … . — Я вскочил на кровати.
                Ё — Я его завтра убью! На ночь! Девчонке! О Господи! Он ведь даже своему отцу об этом никогда не рассказывал! Жалел и отца и мать свою а тут Девочке! Совсем девчонке на ночь подложил четыре трупа! Бля! Если бы это были простые враки! Да! Такой дед у твоих будущих деток … б — Это я уже не соображал. Количство и качСтво перенесённых наслаждений наконец переросло в непомерный за сутки труд и я вырубился.

!» 12.

        И засветало и мне в полусвете утра деревенской избы всё мерещилось и мерещилось на её губах моё имя. Милые её губы-губки и в поцелуйных веснушках. Ведь её и вправду в губы так бесчисленно и в щёки и в носик целовала сама-мама, сама мать-природа. Как! Как мы? Ну вот как!? может женщина превратить всю маленькую, ну пусть не маленькую, но без-избенную, безалаберную, безцветную мужскую жизнь, житьё-бытьё в парение-варенье, в царение и в царствованье-королевство! Измазать всего-навсего в этом царственном персиковом варенье-царенье, что даже перед другими не измазанными какой-то восхитительно-победоносн-ный стыд! Именно  —носный!
  Я не слышал шумных вздыханий отца на своей кровати и тоже пропал за прекрасной своей милой, заснул в самый рассвет. Наверно с такой же розовой рожею. Когда и закат и рассвет спали вместе с нами и на её смешной спутанной головке.
Я бессознательн-бесконечно счастлив ещё и тем что мысль о милой недолговечной моей находке, О. любимой, о краткой вспышке спящей истории, встречи не надолго или такого фатально мгновенного знакомства-поединка, не явилась-ли? и не являлась мне ещё долго. Догадка разлуки! Но я ошибался. Как и в том что отец не знал куда самому сбежать спать и куда сбежала спать Ольга, вероятно навравшая ему с три короба. Ошибался что он слышал … . Да слышал конечно и тоже смеялся! Или нет? Отец накрепко заснул недолгим и может быть счастливым предрассветным сном. Он с детьми!
Мы с моей милой проснулись (встарабанились) около одиннадцати часов. И мне посчастливилось всплыть из сна раньше её на какой-то миг. И я обнял, почти схватил и прижал её чудное, чудесное, тонкое, и тонкое и круглое как вальс тело; проснётся, вспорхнёт, улетит навсегда! прильнул к ней всем передком своим и укрылся носом и всем лицом от её причитаний ей в затылок, в нежно пахнущие медовым молоком и ещё каким-то цветочным духом и мёдом и солнцем её рыже-красные волосы. Она стала что-то шептать, а мои руки, ах как бы мне хотелось сделать это обеими руками! но это удалось одной левой,  вскарабкаться ей на лобок.
           — Фот фухфатились мёрфой хфаткой! Не стыдын! Ннннннннннн — н!? Надо фставать. Что Ифан Фасильевич скажут?  — Это она так дрожь-трефожно шептала. Распухшими от поцелуеФ и ещё не проснуфшимися губками. — Са! А почему мне вдруг так саладко! Сердечно сладко что и просыпаться не хочь? Это же не может быть! Не должно быть явью! Ты Сашь как мельница! Всю меня измолол! Молол и молотил всю ночь! Сашь! Ты сексуальный маньяк! Я ещё такой наглости от мужикоф не видала! Саш, десять раз! Куда я теперь пойду вся такая? С пеплом между ног … б — И мы вновь стали бороться.
           — А ну покажи свой пепел! Ах ты вертолёт! Н — Не покажу! Не покажу! А то ты опять сунешь в этот пепе … !
— Он скажет: Брежнев дурак! А Хрущёв — вааще Тузик! В Попел! — И мы оба захохотали. И тут же загремебелл отец.— А это дорогая потому что я вам вместе со всем спустил и сердце … .б — Я почему-то думал, что Оллине настоял отец чтоб она так провела ночь. Что ж! Его сын не был счастлив так! И до сих пор! как он, отец, в выборе себе пары.
           — Ах вот вы! Вы меня и обманули! Обдурили! Забралися в одну постель, субчики! Ну вот как же я не догадался-то! А? Не догадался-то!б — мне уже было смешно. Специально гад! Застращал девку и теперь ещё куражится!б — Да, спите-ко, спите! Я пойду ставить чаю. Чай не пил — какая сила! Чай попил — совсем ослаб.  Пока вы тут спали я уж водки выпил-с, выпилил. Странно чтоб водки-то ещё осталось. Сашка сколь же ты набрал! Наверно бутылок шесть! Вот как хорошо! Хозяйка мне вчерась и двух слов не дала сказать. А я и не против. А грибы-то! Грибы-то Сонины! Сашка! Ты живой? Чо молчишь-то? Смотрите, я слопаю все грибы! Я грибоедов! Не спалила она тебя, нет? А! Сашка! Не сгорел! Не изжарилси? Не запалила жерёбчика! Что молчите-то? Даром что-ли я для вас играл всю ночь! А то спи, поспите ещё, уработались поди! Я уж и забыл было … . А вы-ть молодиньки совсем. Вам этим делом брезговать грех-грешной!
                — Вот — ить! А я думал она не намаж, не ляж …  не дашь! … , и тебе! Молодец, Олинька! Взяла его в руки! А то он всё по-за забору девок-оть обегат. И мне стыд. Олинька и твоя рябинка ещё осталась, так что нам прямо со с утра и бегать никуда не надь, чаю есть с чем запить! Чью-чью-чью! После чаю! Да чаю!
              Ю — Сашка а! А! Сашка? А тебе понравилась Ольгина-то рябинка? Вижу-вижу! Понравилась! Розлил поди половину … на пол! Мазурик!
— Ольга Александровна! Я счас стану и подам вам! … — Я уже видел её небесное платье и каким-то чутьём понял что она то в чём с вечера была закинула! И теперь только в рассвете! — Побудь пока! 
Я так неохотно от неё шёл-Л! Шелли … . Господи! У меня никогда не было и не будет этой женщины! Это правда что истинные чувства начинают править бал после неимоверных трудностей наконец приведших к первой встрече. Или наверное столкновению тел. Когда замыкается круг общения. Когда тела уже не нуждаются ни в слове ни в музыке, ни в пейзаже ни в чём, кроме совокупления. И всё перчисленное, именно перЧисленное и не перечисленное только мешает. И глупо кажется что без болтовни не обойтись и нельзя. И влюблённые пытаются втискивать всё это в свои отношения и получается чаще плохо. Ни в какую!

//*?13.

Я выскочил! На! Гол! На гол-пол. Ноги обожгло красными и от того дико неожиданно студёными «а”ля!утр!» половицами. Август-уж холоден. На свет голый выскочил и увидел всю фигуру отца. Он о чём-то думал, невесело склонив голову на левое плечо, он сам называл сие состояние «строгать чудь». И вдруг я понял сквозь яркое утро, сквозь праздничное своё состояние, сквозь взликованье всей солнечной крепости бытия! насколько мой отец бездомный … .
Мой отец сирота. Его тощий выпуклый затылок мудреца-алкоголика и шея с резьбой морщин и редкими коротко-полукольцами волос, добегающих с шевелюры к спине являли собой самое жалкое зрелище. Никому мой бедный отец, это спившееся, не молодое, отощавшее вконец существо, не нужно! может быть и да! кому-нибудь, но это «кто-нибудь» не нужно отцу! Он оглянулся и не успел смахнуть с лица жестокую гримасу своей чуждости любимому живому, самому главному в жизни — семье. Предательство бездомности медленно уступило место улыбке. Он улыбался красиво и чуть хищно.
Вот — сыну дом везде! У Сашки жарптица в постели и жаркая, скомканная женским телом постель, ещё влажная от ласковой битвы, от битвы ласк, уж не только её ложе, но и его, а он и тут чувствует себя не дома … . И не знать ему этого счастья своего гнезда, где есть женское тепло и слово и скоро, да скоро-ли!? Но приедут взрослые на его и на неё, на них обоих похожие дети … .
Отец встал, пошёл вон из избы.
— Одевайтесь! Хулиганьё, пожалели бы хоть сами себя! Ольга Санна! Вы гениально вчера сказали: «Женщина вселенское зло! С коим нам повезло!»  — Он вышел. Моя О. уже Сидела на кровати прикрываясь кучкою, не совсем удачно, розовой одеялкой и голубой простынкою. Только и видно что сабельная внешняя, крайняя непростительно обнаж-жённая белизна обеих бёдер и голые щиколотки с розовыми пальц.
           — Вот и прафда, Сафуля! Как нам не фтыдно! Всё и утро-то и мне не дал хоть бы на бофчок! Распял на лоп... , распял-спалил на лопасти, — Она как будто беззвучно хохотала или вздрагивала в стеснительности прохлад и её огненные кудри тоже дрожали и плясали в ключицах в разные концы-стороны.  — Фся феперь жизнь теперь на спине да на спине … и слад … , а стыд! Вот и пасть фВе не фыговаривает, только если фсместе с фоими губками, Саса! Тфофими! Фот фимия!
           — О! Вставай прекрасное! Фстафайте! Фея одефаясь ф рассфет! Кого фы стесняетесь? Я всего-лишь фаш фаб!
— Я думал тебе нравится!
— Да не! Ну Ц-Сашь! Ой! Хи-фФи! о нас-ли речь! Что с тво бать? Какой он был вчера! И похмелья не видать, а грустный он. И мы тут со своим кульбит-счас … , покою нет! Но я не рабовладельша, о мой великий раб!
— Да не стоит! Что тебе-то грустить? Он сам всё и виноват. И знает это сам лучше всех. Маманя его кинула, вот он места и не находит, в ящик глядит, ноги свесил. Я вчера удивился как его разобрало. Вот уж спасибо ты гармошку нашла. Да брось ты одеяло! У тебя соски розовые? Давай сюда-сюда, я всё равно не отстану, да-да! пока не увижу! А ты первая барышня что моему отцу понравилась! Это он тебя ком м-не послал?!
— А что значит — розовые? А кы-к-вы? какие ещё бывают? Буду сидеть … в рассфет одет!?
           — Давай-давай! Одедьяло! — Но я вдруг почувствовал и испугался что и она, бедная моя О, без одеяла осиротеет как и отец и мне уж совсем станет не смешно. Не смешнёхонько. Я ещё и думать боялся что наши отношения могут как-то прописаться-продлиться. И мне мерещился в ко-шмар распад.
           ю — Какой рассвет! Соня! Пора обедать.
Я отвернулся и подал ей ворох женской одежды.
— Подожду тебя там, с отцом. — Она мне в затылок, ещё стесняясь, быстро-быстро застучала по полу голыми пятками.
— Подожди! А давайте покушаем и потом мы с тобой пойдём в лес за грибами, а отец тута на солнышке пос … . Последние денёчки. Сашь, не уходи от меня! Ну если хочешь смотри на здоровье! Только я буду стесняться и выйдет надолго! Да и оде-напялюся как попал! Ты же хочешь чтобы я была красивая! Всех лучше. Всех! Даже которые вам снятся, махалки-нахалки-пихалки!
Конечно во всём этом предчувствовалась какая-то, чья-то ось … , осень. Не только у отца. Вот ещё она тут о грибах. Приближалась пора именно осенних грибниц. Но дум-недумать об Ольге было настолько нестерпимо радостно, что вот пойдём с ней за грибами. Да какие грибы! Нам хотелось быть вместе-вместь!-вместе! В куче! В пихоте! Всё остальное только помеха. Даже трава и солнце и лес этот, всё войско земное! ещё вовсю зелёный лес! и хоть матёрый да тоже молодой лес-бес!
Мы пошли, допив остатки водки, напившись душистого кофе и ещё, мне не дали дохлебать кофе а приневолили пить и чай. Якобы он из какой-то заколдованной лип-пуп-Пы.
— Смотри долго не путайтесь! Знаю я ваши г-рыбы-грибки-грибочь-ики! Кто их солить-то будет? Я уж вижу по вашим глазам что не отойти, не расстаться! А Сашка? Вот тебе и прусские бабы! А? По боку …
Но уж и не слыхать отца и мы почти на Пителёве и я потащил её туда откуда мы вчера вышли с ним, с отцом, по едва видной дорожинке. Это сначала в горку. Болото я перенёс её О на руках, хоть у обоих у нас сапоги, она только ими красно импровизировала в разную сторону, притворно и припопно дрожа и прижимаясь. И смеялась как шестилетняя девчонка.
           — Саш, а я с вами еду! И сядем мы на Москву а не обратно! Слышь? Слышишь! Ты слышь! А? Глухой париж, скажи хоть слов, всё молчишь всю дорогу. Грибы что-ли боишься спугнуть! Тетерев.
           Ю — Сашь! А ты в бога веришь?
           Ю — Моя религия — искусство!
           Я — Я говорю о боге! Понимаешь, бог-о-божок-обожательство!
                О — Мой бог с сегодня ты! Обогожелательственное обожательство!
                Н — Ну а бессмертие? Что такое твоё бессмертие …
          Мы всё таки набрали волнушек, рыжиков, да я с дюжину ещё резвых подберёзовиков, причём она нахватала всё-ё больше чем я, да в два раз. И всё бегала вокруг да около. Вскак. В своих резиновых да в этакиф в крась красных-раскрасненных сапогах. Внизу ещё краснее, потому что в росе-траве. С травинками, приклеившимися в-с беготнёю.
— Что ты, грибов что-ли не вишь? А! Что? Зачем они и мне?! Софе отдадим. Они, Софочка, ещё остаются, может и в на зи зи-зазимуются, у нево, у Петрушки, пенсия и за ранения кажется во Вьетнаме, а может в Африке всё равно, одно и то же «попугаи-самураи», не помню. Что-то мы шли её не видать. Сони-то! или. Ухайдакали вчера-сь её, А! Уходили-А!ухороводили! Она и здоровенная ляля а рыхлая да дебелая. Я и пожиже на шишь, да на друг. убористей. И разбегаюсь да припрыгиваю не так! Саша, ты так ходишь, Сашь! как будто знаешь что-ли этот ва-лес! И грибов не видишь. Вона стоптал аж три-ц боровика! Куда ты смотришь-то! Смотри-смотри! тут можно и в Корелу забежать!
Мы прошли вдоль болота с лесной стороны и вышли именно на то место что зовут Кордон, граница цу-ца …
  М — Мы как-то с девками с дуру тоже пошли на кордон, вроде не мног и ходили а закружившись и-Ий! Кордон-мордон! … , а вот и вышли к вам на Карповск. Через два часа-то …  Пришлось оттуда на Топорово-то просить чтоб свезли. Оттудова и обратно на товарнячок впихнули до О! до Овинищ. — Ольга не допытывалась снова; откуда мы с отцом, может увидела что-то во мне или в отцовский профиль. Не спрашивала; вдруг на любим мозоль. И видно было, или мне казалось, что не поверила тому о чо ей плели вчера. И тут в лесу видела и верила и не верила что я всё гадаю-загадываю именно в ту сторону где «свалился на её голову».

№#_14.


Конечно я искал брусничные россыпи. Великая и мелкая эта ягода любит мох зелён и чист. И этот мох мне всегда попадался сухой и мягкий. Правда без девушки. Так мне казалось сейчас. И вот она сама, моя не-на-глядная, моя несравненная О. Наткнулась на таку-тку желанную опушку, брусничную поросль, и мы часа полтора целов-валялись-нежились забыв всё на свете. И как-то комары на! А не мешали.
Ю — Сашь! Ты меня так и будешь дуть день и ночь? Без устали. Я правду шла за грибами, а ты сразу за трусики за сисики.
Ю — Ну так дай хоть разок самостоятельно с тебя сие-сиятелство снять-украсть!
Ю — Так днём-то это не дело! Ночью-то чем? Чем-нибудь бу! будет заняться?
Ю — Ещё неизвестно где мы ночью очутимсь! И када вернёмсь зде обниматься-скалиться. Во! Счас и здесь!
Ю — Сашь, тут же такая дистанция … , и не раздевай меня совсем и пожалуйста до нага! Я боюся!
Ю — Оля! Смотри на бруснику. Она такая же и белая и розовая как твои щёчки … и то и та!
ю — И что я такая же кислая? И малюсенькая?
Ю — А что ты не даёшь!?
Ю — Сашь, только не кричи на весь лес; руки вверх! Ноги вверх! Вот мне кажется тут ты меня это самое! А потом ночью у меня станет болеть. Ты же всё! за всё! такое нежное и недотрожное! Я же рыжая! Рыжая-недотрожая! Значит очень чувствительная. И и, и-И я давно «ЭЭЭто» не принимала не пусти-пили-паля. У меня там всё съёжилось или даже срослось как у девочки-ласточки. А «мчи-и-мчи», «мы-чьи» тут из леса полигон устроили. Я вот даже ложиться боюсь а ты и валишь и валишь! И всадишь-всадишь в молоко москви-московское …
Ю — Оля! А для чего мы тогда с тобой мальчик и девочка? Всади в два молоко, в два-москва … .
Ю — Ну чтобы говорить досыта и смотреть и чувствовать … .
ю — Вот именно «чувствоВатТ!»
ю — Сашь, а брусника ещё даже жёсткая, рано. Сашь тебе никто не говорил? У тебя взгляд поджигателя! Ты когда впервые посмотрел, у меня все шерстинки встали дыбом и загорелись … жарко!
Ю — Оль, если ты не хочешь, я отстану. Я же не маньяк чтоб до отвращения!
Ю — Саня, ты смешной! Я просто боюся чтобы ты меня завидел, да всю. И потом я ведь тётка порядочная. Я не хочу тебе наперекор. И я боюсь тебе надоесть. Ну любопытство своё уняла и кажется и хватит. И не из упрямства или пастушества. Просто если у тебя недобор, так бедуй пожалуйста, но мне же хочется покобениться-покапризничать, узнать себе цену. Ой! Тут в лесу кажется из-за каждого сука-листка подглядывают, я так вся и дрожу-дружу-рожу!
Когда любовные утехи обоих притомили, Ольга, вся раскрасневшись, пристала. Я в бессилии отказать прочитал не лучшее стихотворение. Наверное сложное для неё. Наверное в тему …
С — Сашь, Иван Васильевич мне по секрету высказал что ты стихи пишешь. Что очень хорошие … ты уж прости меня, я всю ночь сдерживалась, не спрашивала, а сейчас уж невмоготу. Расскажи чего-нибудь!
Я бы мог что попроще и покороче. Я не знал что её будоражит и пленяет звук моего голоса. Ну что прочитал то и есть.



 
  И ушли мы из сухого леска только вспомнив что отец остался один. Однако мы счастливо ошиблись. Батя зазвал в кампанию Соню с мужем.
И Петр Ильич сгонял за водкой, то есть снова из Овинищ нанесли приволокли зубровки и рябиновки и продолжились танцы. Только танцевали теперь все скопом, кто пришёл на звук гармошки. Соня с Петром так давеча наплясались что и не приходили долго оттого что заболели с не привычки. И если бы не водка да не развесёлая гармоника, сидели бы дома, пили крепкий чай да хлебали б, шипя друг на дружку и обжигаясь об жирные и горячие серые щи.
— О! Сашка! Слава Богу не заблудились. Я думал вас вечером ждать. А мы вот тут опять! Смотри Ольга как мелочь пляшет! Дед только им наигрывай-наяривай! Вчера так стеснялись а сегодня отчебучивают как по писаному. Ну! Где ваши грибы? Во! Набрали! А я думал вы:
         
Не одна я в поле кувыркалась!
Не одной мне ветер в попку дул!

— Гляди Ольга! Он тебя бросит сёдни!
— Не бросит! Я сама с вами поеду! Мы проводим вас Иван Васильч. Только до Москвы правда! А может он, ваш Санечка, врёт что ему через день на работу? А!
— А он, Ольга Александровна, никогда и не говорит правду! никому! Не только тебе. Даже матке своей только и знает что врёт как сивый мерин! И с роду как будто правды-то не говаривал. И говорит что никогда и не врёт … . Спрашивается; зачем говорит вообще человек? И зачем ему язык даден!
— Что! Так всегда и врёт и врёт! — Она испуганно, но наполовину не всерьёз оглянулась на меня и захохотала. — А! Это когда в общем разговоре. А етить-твою-то! я ему дам врать!!
— Вот! Дай! Дай ему! Да всё больше по носу, чтоб не врал! Каблуком! Да не врёт он! Так только придуряется.



Ночью мы сели в поезд на Москву.
— Саш, знаешь сколько «Зубровки» выпили? Вчерась восемь бутыль и сегодня ещё четыре. Ты что всегда так пьёшь! — Я покраснел, я не догадался запрятать бутылки, так это было некогда. Да и не собирался я ни перед кем отвечать! Даже на десятой рюмке никто не мог подумать что Ольга пустит нас в избу а меня ещё и в постель. (первым номером)
И это решила она одна. Наверное даже отец видел больше моего и ему и мне только оставалось быть послушными да без грубостей. Я даже не мечтал ухаживать за ней, за Оленькой. По правде сказать я и не умел этого делать и не делывал никогда, кроме каких-то естественных скорей к самому себе направленных желаний и их исполнения, например пляски.
           А — А я на тебя глаз положила. Сама! Сама и сразу. Только самой себе удивляюсь как это я тебя сразу разглядела, будто кто в бок ткнул. И не больна, да чуть не свалилась! Мне даже жарко стало; как я! Я! и зачем тебя увидала?. И что и как ты идёшь. И голову держишь. И эти ботинки твои. А! Наверно тоже ботинки! Мне стало смешно; как это такой зверь-зверем! породистый зверь идёт из лесу зверюган! и в жилетке и пиджак чрез праву руку и ботинки-то востроносые да чистые, да на высоко-каблуке! А позади лесу двадцати две версты. И этакий весь чистенький да новенький! А там на кордоне болото! Жижа! Воды ведь выше колена … грязь. А босиком-то столько разве пройдёшь! Пятки-то не казённые! А как вышел в круг да плясать! С мозолями напляшешься!
           Д — Да нет, Саш, не пляска и не шузы твои сверхмодные и не прочая твоя краса, а с первой частушки в тебя я и влюбилась. Голос, понимаешь, голос! Он меня прямо за соски, бархатный, бархатистый да сахарный! Сахар-сахар-шоколад! Так и взял исподволь и забрал и не отдаёт! Через-сквозь лифчик! Сразу головушка закружилася и всё и гладкое и загладкое и стриженое и не стриженое, всё! Зажглось заёжилось! Да закобенилось: подавай Яво! И всё тут … . Твой, Сашинька, голос взял меня за красные мои, розовые мои, рубиновые сосочки и вывел из одёжек как из стоила, голую-белую на свет божий. Голую белую-голую кобылицу с красной гривой. И стыдно мне и назад не хочу, не хочу до смерти! Смертушки.
А — А что это у тебя за кольцо с красным камнем?
О — Саш! Это очень дорогое кольцо! Говорят оно бережёт от чёрной магии! Это рубин. Потом тебе расскажу. Карат? Ну не знаю, пять, или три с потовиной. Потом тебе будет такое же! Это чтоб люди верили! Чего мы противь …


^%=15.


           — И если бы твой папаш на переезде не заверни, я бы на станцию сама сбежала! Не знаю, прибежала бы или нет, только было такое рвенье, такая звёздная рвень! За тобой …  , за тобой! Ухватила бы за задню ногу, ботинки долой! да назад! Не видишь что-ли что мимо прошёл!? На ково ты меня прошёл! Проходимец! Ой как я это умею, Сашинька! Ты бы знал! Может какое-то дело и озаботило, остановило бы. Да вот ведь ты ушёл тогда от нас, от гармошки, ещё и светло было, а я до смерти перепугалась! Отошёл-то на три с половиной шагов! Прибежала дура за тобой. Исчез с глаз. Я и отдалась-то только от того, что думаю вот: «Я — и! — нет!» дак ночью убежит с Попадина на станцию, а там в Сонково, на узловую. Ночью-то и на тепловозе можно уехать, никто не видит. А в Сонкове тьма проходящих, ищи тогда свищи ветра в поле! А так хоть на ночку да весь мой! Так смешно получилось, право, я сама остолбенела. Остолбенелбела! А ты писать … . Вот бабы дуры! И гордости никакой. И не страшно ведь! Да разве я подумала! А ты и не застеснялся, так меня ещё больше обрадость! «Ну — думаю,  — Теперь не сбежит! Раз не боится, не стесняется.» А что же мы дальше-то будем делать, а?! Сашинька, милый! Вот всю-то ночь да и в лесу всё липну я как липа к тебе. Хоть бы ты побил меня что-ли! Я как будто сама я; а не Я! Разве так я себя с мужиками ставила! Переполох да и всё! Переполох какой-то! Осень, сад расцвёл. Наверное так Саша не любят! Это слишком. Употре***** … .
           — Я тут прожила на Попадине почти восемнадцать лет, с перерывам, и тебя не застать! И каждое лето приеду, пока мама была жива, и все и всё и праздники и — никого! И замуж два раза ходила, а ты всё не явишься! Как же пропустить!

       **&16.

Конечно мы взяли с собой в поезд и гармошку как берут маленького ребёнка. Хотя отец её снова не тревожил и не отказался наверное он от неё из-за О, боясь спугнуть вдруг налетевшее на нас ошалевших стремление ехать не на Ленинград. Ltcrfnm$ gecnm levf.n ult Дескать; пусть думают где-то ещё заиграем-за-спляшем-с-танца по вокзалам да станциям! А Ольга вообще не сказала никому где живёт и мне всё время казалось что где-то под Питером. Может быть её Выборг или Волхов. Всеволожск какой-нибудь или Приозерск? Сосново, мать его …  Жихарево. Войбокало. Нет! Наверно Шапки! А что же будет она в лисьей шапке зимою!??
И мне самому так захотелось потянуть! Это, всё это, взявшееся ниоткуда и незачем. Но такое сладкое, желанное и как будто не моё! Да точно! И как будто только для меня-менявича и задуманное и заведённое-зугудевшее-зугудённое.
В вагоне водку не стали пить. Отец тут прогулов не делал, но что-то его сбило. Мы с Ольгой легли на нижней полке вдвоём. Как это удалось-получилось? Полка для двоих рядышком узка, но мы как-то утискались и именно рядышком. А ночью было тепло и моя свесившаяся задница и балансирующая спина не застыли и я как-то всё это терпел, наверное действительно мы с О. стали там в купе одной целостью. Она всю ночь была целована и ещё всё просила добавки. На большее у меня не хватало наглости. А отец не пошёл никуда и спал напротив. Хорошо было что не пили, уже хорошо. И только целовались воровски.
Наверное я ночью спал часа два на верхней и полке и потом снова, перед Москвой подлез к ней и всё плохо помню. И только в затылке отдаётся какая-то поцелуйная и обнимальная буря с её стороны уже утром.
— Ну я и так тебя целую-целую! Губки твои отвалятся.
— Не отвалятся, грубиян! а я как будто никогда этого не пробовала. Уж я ожидала что мне сладко будет! А как ты целуешь так не будет сытости никогда. И ничо мне боль не на!
— А если дочечку! Я хочу ещё кроме тебя дочечку. Куда мы с тобой в Москве?
— Откуд я знаю! У меня такое чувство что я сижу голой попкой на луне и мне надо только к тебе, хоть ты и рядышком. А попке холодно-холодно! Луна-та похлещей льдин! Я руки протяну и еду вместе с луной … . И путаю Сайс и фэйс .

В Москве, прощаясь с отцом, она вдруг сказала, чтоб он не слышал:
— А поедем мы с тобой в Архангельск за клюквой! Уж так-то мне сладко! Так сладко! Хочу клюквы и всё тут …
           — Вот Ольга Александровна! Видишь как дети скоро замену отцу и матери-то находят! Да ты и лучше нас с маткой! Смотри за ним! Он кремень-то-кремень! Да хрупкой! Ну спасибо тебе что проводили меня хоть и до Москвы. Тут уж мне недалё-Око. Да так хорошо мы на Попа — Попа — Попа — дино! Погостили! Мне как лет двадцать два стукнуло. Помните! А? Не забывайте! Всю-то ночь проплясали да визжали-пели! Держи моево Сашку крепче! Он такой зверь бль … , убежит не досвищешься! Может где и женитесь! Он тебе будет разговаривать, что мол у него жена да две дочки дак ты не верь! Мало у него где каво! Чево!? А я бы хотел чтобы ты у него была! Да детей поскорей ему нарожай! Чтобы я внуков дождалсь. Вот чево я у вас на Попадине чуть не околел на гармошке-то игравши! Зря что-ли!? А не хошь дак и не слушай меня! Вы молодые, вам видней. Я ведь не поверю что ты краля хоть ночь в своей жизни одну проспала кобылка без наездника! Да их и теперь у тебя целый Выборг-Вавилонский! Да хоть в Ригу, хоть в Лондон, хоть в Вашингтон али в Стокгольм — Москву попадёшь — все твои! Да с однем и скушно! Сам знаю. Только ведь и жизнь одна, как и муж, как и жена! А вот потеряешь одного-то единственного, дак хуже чем жизнь потерял! Во! И весь мир не в радость! Вот как дочечка! Пусть он и весь мир из принцов да из бел-конь! Не нужен!
           Ю — Без такова вот Сашки-да-Сашки! Все пляшут а ты кинулась бы с башни! …
Мы смотрели на отца и я вспоминал его Чудо-Селигер и не настоящую его резиновую лодку и мотор «Вихрь» на пятьдесят шесть лошадиных сил (может быть … скоро! ...) и всё равно никак не мог представить, разглядеть где-то там впереди его хоть мало-мальск изюм перспектив. Он ещё хватал из пламени этой всем, всему несуразному человечеству на века подаренной  жизни, выхватывал, или казалось? только всё реже, каштан из огня. подкарауливал эту сучку-удачу, брал фортуну за жабры, трепещущую звезду-птицу удачу, но не он уже властелин, хозяин огня и воды. И жалеть его  глупо, и не смешно, и без толку. Что же делать с этим живородящим человеческим чувством если оно не помогает, не применимо? И никто ещё не умирает и не собирается и любит жизнь, так её любит, что иные и не догадываются как, до какой степени космической может быть эта страсть сильна! И ничто ей не равновелико! И тоже уже не животворяща.
— Вот Сашка! Не упусти хоть ты свою Жарптицу! И помни! Я тебе её нашёл а мне ничего не надо, только скажите; мол, будем ездить в гости! И всё! Я ведь один-одинёшенек! В гости приедете!??

+*=17.

Красивый новый Ленинградский вокзал. Ольга в городе Москве почти моментально стала «своей» как будто никогда и не видывала деревни.
           — Саш! Постой тут, постой, милый! вон я вижу автомат, мне надо позвонить. Только не уходи никуда а то потеряемсь.
           — Да куда ж я пойду! вещи! И зачем!
— А кто тебя знает! Вон отец сказал; держи его крепче! А я и так, и без отца твоего боюсь. Не стану говорить громких слов, что «п .. нц или единственный» а боюсь да вот и всё! Не смейся так ехидно! Это тебе не идёт. А то сейчас возьму за шкирку тебя и затащу в телефонную будку! Или вон идёт мильтон, я у нё браслетик спрошу! В наручниках-то никуда не свистанешь. Ну правда, Саша! Мы ведь взрослые; лезть вдвоём в стекл-я-шку в чум … . будь умницей и не смотри пожалуйста по сторонам. Не смотри пожалуйста в разные стороны, милый!
Телефон не далеко, но мне как будто передалось от О предчувствие её потери и я стоял и хватался за хвост каждому пернатому, а без неё пархатому (а без неё!), уже нелетучему мгновению. А может и без её примера во мне это всё само вспыхнулось и терзает и душит и рушит . Я вдруг почувствовал такую дикость нерв, нервы, неуверенность, беззащит, пани-каким-муки-скуким, страх, как будто она вошла не в стакан звонка по телефону а в неизвестный беспилотно космический корабль и вот-вот совершенно одна улетит навсегда в чёрный злой-до-дыр-космос, унесёт в неизвестном направлении и так и будет и лететь и лететь в этом смешном стакане до конца моей и её жизни. И я не увижу её никогда. И чем дольше я наблюдал за ней сквозь стекло двери тем явственней думал что она чуж! совершенно чужая но любимая женщина и я даже не прикасался к ней и лишь «привет!» да шишь «Пока!».
Я посмотрел на вещи, две кожаные большие сумки, одна Ольгина светло-серого цвета и моя коричневая, потом на синее безмозглое небо всё в беззаботно летящих белых пушистых облаках и психоспазм пошёл на спад. К тому же я вдруг осознал одну смешную штуку; пока она говорила по телефону, она и смотрела только на меня-миняевича! Я вдруг ощутил в придачу к её нежности солнечное тепло, громо-громоздки шу самодельно-огромного города, сладкие язвы автомобильных выхлопов, железа и камня, горячего асфальта, аромат одеколона и факелы духов проходящих, идущих прохожих за чем-то и с чем-то и с облегчением свалился-сдался  на привычное уютное состояние мирного жителя земли. «Она смотрит на меня, ей тоже страшно!» Ольга вернулась бегом, едва не сбив с ног по дороге маму с ребёнком лет десяти.
— Ну вот видишь, я быстро-быстренько! Саш, я из-за тебя чуть дитё не сбила! Не мог подтащить поближе! Надо ж дать о себе знать; где я, что я. А то совсем не хорошо получится. А ты? Ну что ты так смотришь? Разве бы я сама осмелилась лезть к тебе в кровать! Сашь! Ты какой-то странны! А если ты меня по щекам! А? А!? Вместо того чтоб за задницу?!
— Тебе наверно это будет не интересно, но у меня сейчас такая уверенность как будто мы с тобой … , как бы это поточней выразить! Ну как будто только едва-едва вылупились и не знакомы и ничево … , ничево ещё и не было-то. Было-ты-ть!
           — Ага! И ты боишься? Так тебе и нада! А это так и есть! А что было-то? И не было-то а бо-бу-ба-балото! Если представить то сколько нам ещё быть вместе! Так то что мы рядом чуть больше двадцати четырёх час - так и есть; едва знаком. Я даже как-то и стесняюсь тебя-сь, вась, Александр Иванович … . Но вот! Ну вот! Мы же держимся за руки! И это что-ли неправда? Руки наши - неправда? И вместе с тем от этого знакомого незнакомства мне как-то невыносимо гордо что я абсолютно не практична не заслуженная женщина имею такое перспективное чудо чу-ду-до! чу-чу! До-до-до! неправдоподобное и бесподобное приобретение. Начальника там какого-то кёнигсберго-строительства. Нежного как кирпич! И надёжного как цемент … на, на-на! На ветру!
           — Фу! Устала, мне казалось я зфоню целых дФа чаФса! И как Фбудто быстро ответили а времени наверное прошла целая туча. Правда! Саш, я по тебе-по тебе-по тебе! так соФскучилась! Саш, а ты меня не броФьсишь!?
  — Ну если только … . Вот и у меня только что проФ-фол-шёл этот сей-семь страх. Сейфсмический удар-два.
— Что если только? Говори, договаривай что? Ну Фто!
— Ты помнишь как отец прощаясь сказал? Бывает так что потеря человека кажется большей потерей чем потеря жизни. И наверное может быть такое. Когда без такого человека потерявший живёт, но живёт в минус, в минусе, понимаешь. И жизнь не мила, не нужна и расстаться с жизнью невозможно, глупо … . И ещё есть такой у него анекдот; Муслим Магомаев (Му — Му) когда совершенно напьётся кричал Арно Бе-бе-ба-оба-б-б-Бабаджаняну через чстол (Чфстол) «позофите кА мнэ гдавно (бревно) бабаджаняна!», а тот ему отвечал: «час пэрэд вуми спаёт Му-Му! Мус … Му-му-Гам-Маев»
— Фу! Не увиливай, ты хотел сказать что-то другое, что!? гдавно это что такое! я разве не понимаю?
— Ольга! Я как будто не ревнивый, но моя жизнь становится дёготь когда ты смотришь на других смазливых мужич-ком. И мне не кис-кис с.с. с. становится больно от мысли что ты можешь снова хоть на миг стать, то есть лечь! не моей! Попасть, отдаться ногами, москвой-москвой в чужие руки … бр-р-Р! Я чувствую такую собственность-пластмасс, ничто-жуть, беспородо-дно-негодность, закин-заброшенность, бурьян этой цивь-****иль-и-лизации, такое ни с чем не сравнимое собственное козломорд!, хужь пыль, шнурка, хуже ржавого гвоздика изогнутого сто тысяч раз … сто тысячь лет назад! На! Задь! и тогда я могу уйти (уйть!). Повеситься или застрелиться я не смогу, то есть уже не смог! Давай я лучше расскажу те-вам про Пушкина как «осьминог русского стихосложения»!. Не смогу даже если бы я был один в целом свете; ни родных ни друзей. Не застрелюсь …
— Так и уйдёшь!? Ничего не сказав! Сашь, ты что ругаешься матом?
— Не знаю.
— Слушай, Саш, а с какого вокзала ищут поезда в Архангельск?
           — Не знаю, може с Ярославского … .
           — Я наверно глупо поступила там в Попадине! Что легла с тобой. А что если бы вы с отцом ехали в машине? Ты теперь будешь считать что я такая доступная, похотливая, без всяких принципов, то есть без гордости и смогу … , вот не знаю как сказать-то! Дура-дурой! Что по пьянке и вообще … , как-то мне неуютно и холодновато. А если останешься со мною то всё время будешь думать всякую ерунду … .
— Оля! Давай договоримся так: вот я сейчас скажу тебе одну короткую фразу, не то чтоб мне не хочется тебя уговаривать или жалеть словами, тем более что время у нас есть. Да какие же мы были пьяные? Может я ошалел от того что ты на меня смотришь и строго и нежно? И строжишь и нежишь и сторожишь! И я не видел чтоб ты и выпивала. Я, Оля, никогда не бываю пьяным. Но чтоб определённо и ясно было. Вот; ты мне сегодня нравишься больше чем вчера, и что самое невероятное; это чувство растёт и растёт. Как говорят в сказках, не по дням а по часам. Растёт как космолёт в глазах идиота! Я бы мог сказать и больше, но ты ведь не поверишь! Так!? Это всё так скоропостижно и как будто не может быть и мне самому в случившееся верить с трудом, да и верится-ли!? Если все понятия растворились в этой августовской Домне любви! Кчстати: Домна русское имя а Мартен? Домна — это Вселенная … .
  — Не поверю конечно, а тебе что за дело? Может я хочу всё знать и услышать!? Расскажи анекдот, Сашь! Ты уже мне такие слова говоришь.
— Ну тогда слушай: мне кажется что я в вас влюблён! Вот Ольга Александровна. И ещё хуже и хлеще; мне кажется что я без тебя жить не могу! То есть не в силах. Правда! Что ты смеёшься! Я чуть не задохнулся пока ты ходила в этот стакан телефонный …  А теперь можешь смеяться, не верить, упрекать или плакать … . как анекдот? Ещё бы минута разговор и я упал бы, не вру, ей богу!
           ь — ВСашь, Господи! Да если дажь эта ложь! Это такая прекрасно-зве-езренная ложь … . И мне кажется что от твоих слов и от своих чувств я сейчас свихнусь-свиКнусь … . Ей Богу я даже не представляла что счастья может быть столько Тибетов. Мне одной Невике! И что бы дальше не случилось и кто из нас больше врёт мне всё равно и наплевать! И что же нам теперь делать!?
           Т — Ты мой бог!
         
                @$*18.
         
           Л — Ну вот!      «Идёт охота на королей! Опять идёт охота! Грубят охотники и лают псы до рвоты … И кровь! Всё кровь и крылья — кровь и воздух — кровь!» Так я на мотив Высоцкого декламировал в женском туалете. Потому что в мужском меня уже находили на второй фразе дамского вальса «..музыка вновь слышна! Встал пианист и снова упал … » и волокли чуть не за кудри прямо над-под балкон где (пи-лип-скал), лучше всех в мире играл оркестр саксов, помповых труб, трамбона и виолончели. И я отговаривался от визави что работаю в Б.З. Уборщиком, то есть, подрабатываю. На мне штаны снятые с Карлсона с вырванным в корень пропеллером. А я там в туалете против желания искал женские затычки … как будто. Б.З. Это Белый Зал. Танцевальная площадка в Царском Селе, бывшие велико-екатерининские конюшни. Дам-с что осмелели и пришли-приволоклись с месячными таскали по БЗ. за патлы … .
ь — А я тебе вот что расскажу; у нас в деревне побасенка так ходила: одна баба, девушка, на первом свиданьи ему показала одну волосинку, на втором — две, на третьем — три. И потом не здоровалась три года …  Сашь! А Сашь! Какой же ты хвастун! А!? Хывастунишка ты мой милый! Ну что сделаешь! С доугим бы я и не связалася! Правда! Ты даже не завораживаешь-замораживаешь! Я вдруг просто чувствую себя что я такая же твоя вещь как галстук! Рука (твоя), голова (наша). Вся сосчитанная твоя до последнего цветочи-чка на сарафане!
Я смотрел на предмет своих сумасшедших чувств, сначала вдруг заслонивший весь театр, сделав так что мир - тетротеатр оказался сначала пир-с-пальчк, пришибленным, маленьким, миниатюрным и кукольным а потом вдруг этот мир стал настолько безудержно красочным, ярким, животрепещущим и вдруг опрокидывающимся кись-сь-ксильярдо-милли-ярдным самосвалом-самолётом во всю свою прелесть мне в н! в разгорячённое л, я имею в виду; в глаз! Как будто весь мир — солнце! и со мною творилось самое что ни-на есть невообразимо-счастье, счастье- светопредставление. И казалось что не выдержать мне этого приступа счастья-Созвездья. Сто-Солнца. И поделиться этим сокровищем смешно и невозможно и страшно. Ни с кем, даже с ней невозможно, потому что всё это счастье не выговорить за всю жизнь. Хоть любой самый маленький особенно женский язычок многократно величественней всех возможных и невозможных эйкумен! Вот и надо бы всю жизнь выговаривать своим любимым своё счастье, подаренное нам любимыми не взирая на все невзгоды и беды, ссоры и небедло-быдло-понимание. Хоть за всю жизнь не высказать и капли-капельки …
Я смотрел на неё и слеп-понимал, глупо так понимал! Что понимал? невозможно ею овладеть, как невозможно овладеть самим собою, как она не может быть полновластной хозяйкой самой себя. Это знакомо каждому; когда в какой-то момент смотришь на свою руку или ногу, или стоишь перед зеркалом и оглядываешь свой фэйс и вдруг на какой-то миг чувствуешь что это только чуть-чуть твоё, или даже вовсе чужое. Хоть вот родинка! И что уж точно! Абсолютно точно! Ты имеешь над этим лишь номинальную власть. Как например такое; тебе никогда не увидеть своих лопаток, затылка, даже левого уха глазами напрямую и только с помощью зеркал. Зеркалу дано зрить твою задницу!
Это не очень приятно, иногда обидно, иногда больно до слёз. Держать в руках всё! А владеть лишь капелюсь! Но когда любишь человека, любишь так что кажется даже вобрав в себя все земные ресурсы и физические и мысленные и материальные, то есть ценностные, не сможешь отблагодарить этот предмет, эту прелестнейшую женщину, даже на половину за подаренное тебе чувство, счастье, дар этот невероятный и до этого момента невозможный даже в воображении. О — Обвал счастья в обладании, Божественный фейерверк и ты не можешь овладеть этой девушкой во всю её прелесть! И — это обескураживает. Хотя не уменьшает счастья и опьянения от пусть и не полного владения. И не приходят мысли о том, что если бы давалось больше то сумасшествие гарантировано тоже на сто процентов.

    NN*+|\|19.

           — Ну  тогда lfdfq давай на Ярославский вокзал. Едем. Слуш Саш! А двай, раз это Ярославский вокзальчик, и поедем сначаль в Ярославель! Я ведь вот и вспомнила что ещё девчонкой так хотела съездить именно в Ярославиль. ЁрослаФ его у нас в деревне называли.
           — Оля, послушай, а тебе правда; сколько лет?   
— Мне?! Сколько лет! А зачем тебе этТ?
— Да так как-то любопытство вот пристало и мучит. Раз посмотрю на тебя и мне кажется что тебе лет тридцать. Другой раз гляну — ну не больше пяти-надцати. А ночью, то есть утром уже, задремал и мне в этой липовой медовой дрёме примстилось что тебе лет восемнадцать. И это самое твёрдое почему-то ощущение, уже перешедшее в убежище, то есть в убежденне. Скажи сколько тебе лет! Чтоб меня перестало выкручивать. Такой запах от твоих губ, от твоих глаз. А за левым ушком твоим так сладко пахнет что кажется так и умер бы от того воздуха что царвст-витает в твоих волосах!
Д — Ды! Давай я тебе анекдот расскажу! Мужчина подцепил даму-дамочку, а ноги у неё кривые как Луна. Идёт мимо женщина. Ноги бля-длинные и стройные до такой степени что голова отрывается без спросу. Он и говорит своей любимой: «У тебя ноги такие или лучше?» «У меня слаще! И чем выше тем слаще-слаще!»
— Ну если честно то мне двадцать лет. Вот стукнуло второго июня, то есть этим летом! Что, не верится? Это наверное от того что я двадцать раз была замужем … . Что? Может паспорт показать? А то у тебя такое лицо, словно ты утонул и как будто вообще и никогда-никогда не слыхивал такого вранья. Ну одеваюсь я как-то так … наверно не в возраст, серьёзно. Лицо у меня «сИлишком Вумное», как говорят подружки. Вообще я лет с пятнадцати наверное так выгляжу старше, А?! Фигура у меня такая, тянет на солидную даму-дамочку. Да и разговор такой развязный, чуть не пошлый. Да институт культуры имени Крупской досрочно, экстерном закончила. Вот приедем ко мне домой я ва диплом покажу … . Ну вот! Опять не веришь. Конечно не поверишь! Я капитал карла маркса знаю наизусть … .
— Ну вот и понеслось солнце в тучки! Оль! Хватит с тебя, на себя наговаривать! Так ты меня младше на целых десять лет!? Фуй! Отец ещё такой анекдот любит? «Делят муж с женой хозяйство. Суд постановил? Жене — сперму, мужу — фуй! Жене за упорное настояние использовать в приговоре ненормативную лексику 3х тысяч штраф за моральный ущерб, повлекший растление малолетних судей!» Так это же так здорово что ты выглядишь на целый возрастной спектер. Ты настолько младше!
— Ну да! Вот связался с малолеткой, со шпаной-шпанцовочкой, да ещё вундеркиндкой. Что теперь делать-то будешь. Я ведь не отпущу тебя ни за что! А Саш! на паспорт!
Я удивился несказанно. Конечно в свои годы я, как говорят, потёрся и встречал всякого рода дамский сказ-пас пол-пал-само-пал. Сказать к славе этого пола; чаще попадаются барышни блистающие внешностью моложе своих лет и реже юные старушки. Но такой пляшущий вариант … да ещё попался мне в руки! впервые. И я не знал, радоваться мне или … . она же … . Ведь она умнее меня во сто милионов тысяч раз! Что я с нею делать-то буду? Играть в поддавки!
Но может быть всё просто и даже великолепно! Ей двадцать лет и она говорит что любит меня … . Если даже это неправда или полуправда, или ей так кажется и это ненадолго? мне с ней так здорово словно открыл я прекраснейшую из стран и меня в этой стране заставили в роль и в руль короля. И роль и руль и пост и трон и Королевну! Это со страху что-ли не укладывается в моих мозгах!? От страшной радости!? Так и есть.
           — Ну вон он! и Ярославский вокзал! А мы глупые собрались куда-т ехать! Это же Комсомольская площадь, вокзалов созвездие! Как в песне-то поётся. Вот действительно я дурочка от счастья с ума посошла! Сашь, а ты-то что меня не остановил? Уехали бы! А как бы мы-то уехали! Нас бы в такси засмеяли как маленьких ребятишек. Уж я не поверю! Ты сколько тут к отцу во Осташков хаживал! Вон и Казанский вокзал. А, Сашь, правда какая красота! И мы с тобой русские! Такие же как те что создавали эту красоту! Вот тут так и не с бух-ты-барах-ты! и узнать в себе русскость!
           — Ну и уехали бы! Всё бы я подольше с тобой! Оля! Это ведь Москва! А Москва — город влюблённых!
Мы взяли билеты до Ярославля и уселись в зал ожидания.
— Саш, может ты горяченького хочь! А чего ты правда не спрашваш откудова у меня деньги? И что мы в Архангельск! И не в Архангельск? Ангельск! а не хотя бы в Астрахань, прёмся к чёрту на кулички, на мороз. И я как женщина даже и не поинтересуюсь твоим, шельма, кошельком!?
— А я наверно тоже ошалел! Мне, ей Богу! Да есть там немножко. Ещё и батя насовал, на тебя глядя, такую-растакую! Кажется в сказку попа попал. И мне стыдно и смешно что мы на твои деньги будем буянить и я боюсь спугнуть это наваждение. А правда; откуда у тебя деньги? Если мы проматываем наследства или ещё какие-то родственные доходы, то мне бы не хотелось за счёт этого … .
— Не волнуйся милый, деньги частные и честные и никого мы своим боблом не обгуляем не обездолим, но о происхождении их я тебе скажу несколько позже, если тебе не горит. Хорошо?! Побудь не любопытным. И поверь ещё в одну вещь: я правда необычная женщина. И необычная большая … в лучшем смысле слова. То есть не ведьма я и не колдунья. Я незлая волшебница. То есть уже не злая, но ещё не добрая. Не достукалась до до. И если что сотворю с тобой плохого, то не специально и виноваты мы будем оба и только потому что я женщина и со мною как и со всеми бабами случается и плохое настроение и бзик и даже сумасшествие.
Кто же знал что самое плохое что она способна сотворить - оставить меня одного. Одного без неё. Что она унесёт с собой лучшую и бо!льшую, прелестнейшую часть мира. Что мне останется только миф. Прекрасный о ней Миф! и то что стоит перед глазами и никак не может продлиться. И я вдруг осознаю что я тоже миф который не повторится. И этот миф как-то не очень нужен. И солнце на сочное и скучное и разрезанное без неё. И я сам-я кислый сухофрукт.

=%*20.

Я абсолютно не обратил внимания на её слова, я почти не слышал их и не понял. И не голова у меня шла кругом от счастья, я казался себе абсолютно трезвым, но что-то такое во мне точно шло кругом как … за кровью следом и вместе с кровью по кругу, что-то доселе неизвестное моему разуму, таящееся во мне до того дня пока я не встретил эту удивительную, пёструю, несносную, рыжую балованную Богом певунью.
И — Слушай О. Мне кажется я видел в твоих вещах что-то вроде кассетника. Давай я в буфет за чаем сбегаю, не хочу я ни в какое кафе! тут на сиденьях покушаем, а ты достань еду и музыку и у нас славный пирок получится, то есть подпирье или перепирье. Скамейка-то не занята!
Т — Пирожорство! Вот что у нас получится милый! — И уже хохоча она добавила, почти срываясь на смешливую икоту,  — Потому что продуктов тьма и жара; хошь-не хошь а придётся лопать! А не-то пропадут как пить дать! Жалко ж бросать всякую вкуснятину, А!? Ведь продукты! Жарено-парено, солёно-перчоно. Да с любовью-то! Жалко на дорогу!
Ь — Жалко у пчёлки в попке! По твоему слопать и есть пожалеть!? — Я тоже заржал и качаясь от конического хохоту пошёл в буфет, но остановился под расписанием поездов.
В лицо прямо из огромнейшего окна ударил солнц и меня своими смачными агрессивностью гвоздями прибил в пол. Точнее это была пощёчина во весь рост. Я вдруг почувствовал удары сразу двух сердец; Ольги и своего и родного и не родного. И какое из сердец больше не родное я не мог угадать. И услышал оба наших, точнее оба её, дыхания. И то и другое отсчитывали мгновения нашего счастья. Вот оно — исчезновение счастья. Или я скупой рыцарь в своём склепе? Склепе!? Счастья с каждым ударом каждым вздохом уменьшавшегося, убывающего. Но почему убывающего когда должно быть его, счастья, всё больше и больше. И когда я был с ней рядом так и было! А теперь!? Как убывает жизнь в нас. И я струсил, даже вспотел. И простоял наверное минут пять ничего не видя и не соображая, пока не понял что струсил. И я бы упал если бы оглянулся. Взялся руками за голову, вцепился пальцами в волосы и наконец пришёл в себя. И в самом деле как в том анекдоте про физкультуру: Вовочку спрашивает мама: «Ты болван и с физо кол принёс нынче! А?» «дак она говорит Вовочка, подними правую ногу, потом; Вовочка подними левую ногу!» «А я говорю: «а стоять я на хью что-ли буду!?» «Вот мама и кол … чтоб стоял.»
           — Что это ты изучал там у расписания, а! Милый?  — Перед моей женщиной на ярославско-вокзальной лавочке раскинулась скатерть-самобранка и пиликал импортный кассетный магнитофончК! «Шарп». Пел Энди Уильямс свою знаменитую «Love story», «Историю любви».
                Это великолепное крохотное произведение искусства всегда! да всегда!! да! обрушивает на меня маленькую такую тайФунь-нь-кайфу эмоций. И моё существо только на какой-то последний предохранительный щелчок не сваливается в штоп-рР экстаза. И кромь о!гром!ного удовольствия великая песня так и свалит веригами ностальгии.
— Ягода-малина! Ты выпала …, попала в десять. Тут на скамейке играет реквием первой любви. Мне всегда хочется плакать когда звучит этот удивительный голос. Он нежен как есенинский ветер в серебряной роще. И величав как Божественное напоминание о сокровищах прошлого, не забытого и ради которого иногда живёшь.
— Ты мне расскажешь об этом? Да? Только не сейчас. Только не умри. Я боюсь переревновать и принервничать, то есть приревновать и перенервничать. И нам обоим не поздоровится. Уж слишком хороша песня! Это даже не песня и не история. Она как живая бабочка куда-то летит от нас прочь … . И наверное чувства-чувствища нешуточные и даже теперь … судя про твой фэйсу-мойшу.  — О. посмотрела на крохотные серебристые и циферблатом часики доселе висевшие у ней на золоте и почти на логте, слетевшие сейчас к самой нежной ладошке и критически качнула своим рыже-красным фонтан — георгином головы. — Сашинька, котик, пёсик! Наверное скоро сдадут состав на посадку, а может уже и по-сдали, до отправления чуть больше час. Давай есть и буде-иде к платфме. Куда они, кобры-коберы состав-то под-дадут!   
Ь — Пожалуйста, Олечка, заверни ещё раз песню! Я ляпнул что пришло в голову. И не хотел тебя обидеть … .
б — Да ладно! Я сама очень люблю это. Всё же крутится вместе, вместе с нами, на моей, на нашей Земле и песне … . Зачем же она появилась в моей жизни? Чудо а не песня! Но я не думаю, к сожалению, что у меня приключений которые будут тебе не весьма прия, не меньше! не меньше и чьих угодно! и нам надо б избегать сих-х сос-касаний — касаний, касаний-наказаний. Всё! Давай есть. Вот те Эд Уильямс, водки будешь? Не то что эти пархатые песни! Знаешь, в которых это поющие или визжащее быдло летает! Кстати вам мужикам вообще не следует петь пархатые песни. Вы ведь не можете летать! Крыльев нет! Крылья ведь можно расправить только из звезды! А вот например у тебя же звезды нет! А у каждой маленькой, даже самой маленькой девочки эта штучка есть!
Т — Ты же сам мне тут шептал о розе звезды, а?!
Ю — ь ???!
Ь — Да-да! Именно эта штучка! Её ведь все теперь зовут — Звезда! Тольёйко ты один зовёшь — жарптица! Водки говорю будешь? Жарь-птицарь!
Б — Как ты. Если будешь то и я  ноу ит-из ноть! Так вот почему я зову Жарптица! Потому что у неё есть крылья!
б — Я лично не хочу, но ты мужчина. Не смотри на меня. Да не смотри ты! Я баба! Это я с твоего разрешения а ты … , пей да и всё! Баба пьяная звезда чужая!
И — Я не мужчина!
У — !!!!??
Я — Я мальчик … 
Я не стал пить водки и по её лукавому лицу увидел что она со своей Звездой-розовой оставалась довольна и поняла что мой отказ от выпивки не поза и не стремление показаться лучше чем есть а простое нежелание. Она весело поглядывала на меня, клевала со скатёрки как птичка-невеличка и подсовывала мне лучшие куски.

{*******}#№*{21.   {]}


Рыжие волосы её надвигающиеся волнами на чёрные непормерно ещё и от черноты огромные глаза. Смешно от веснушек и белизны лицо! Разрозовевшиеся от вкуснятины губы может быть и похотливой, но весьма-весна сильной и сдержанной женщины, локоны иногда-всегда похожие на огненную цифру восемь в периоде как будто хохотали надо мною. Иногда губы останавливались и мне казалось она со страхом присматривалась ко мне. Как будто всё её изящество задавало вопрос: «А не собрался-ли ты-вы (му-мы) куда? Вы-котить свои я … ца » Ноздри тогда вздрагивали и округлялись истончаясь.
Прихотливая линь разделения их тогда сдвигалась влево или вправо и она опускала лицо, едва удерживаясь от вопроса. Ручка промахивалась мимо куриного коленка. Глаза не в чём было обвинить. В них стояла всегда загадочная женская мудрость, или какое-то знание дающееся таким девочкам с рождения. И я всё безвовратнее проваливался в прелесть и бездну её женственности. И не удивлялся (от неё) ощущению абсолютной надёжности и неуязвимости. Действительно мы всегда в руце божией когда не ошибаемся в собственном предопределении ступая в правильном единственно направлении.
Я смотрел на неё и не мог найти; до чего ж она хороша! До какой степени? И есть-ли предел? И хороша и красива! В ней солнца больше чем во всех остальных ж … , и жителях и женщинах. И веселья! О, сколько в ней солнечного веселья! О чём лишь мечтать всем весенним птицам в сто- апрелье! И даже её весёлая солнечная ветреность! И в мгновенья бесстрастного любованья мне ва-вдруг казалось что она обезоруживает любого мужчину, заковывает его в солнечность, в кандалы лучей своего неожиданного и блеска и мрака космического взгляда только ради того чтоб показать мне; вот я твоя-какая! Всё это плескалось и пело радугой света, звучанья и её неповторимой и музыкальной магии жестов, слов и движений в бездне, в неповторимейшей гармонии.
Ю — Сашь, может ты коньячку хочешь? Только кому-то надо бежать! Ведь в наших Овинищах это же не в Греции … ! — Скоро мы наелись, Ольга собрала оставшийся «стол» в пакеты, в фольгу и убрала в свою просторную сумку с какой-то странной толстой подкладкой и полусотней карманов, словно там в сумке, наизнанку, томилось в цепях её кашемировое наверное зелёное с красными цветками пальто.
Т — Ну всё, милый, пошли к поезду. Ура-ура-дра! На поезд! Вот, по дороге и выкинешь мусор-мусорок. Пора-пора мил-милок! Ну, наелся? Не беда если нет, в вагоне примнём. Какая там у нас пуп-Пылатформа? Па-пала-платформия! Кажется тиретья!? Давай-давай всё мне. Я пойду с этим а ты сбежишь за коньяком. Может в вагоне-ресторан не окажется какой ты любишь. Или нет! Пошли так пошли вместе. Я не хочу попусту, как дура, расстраиваться. Если ты такой как я себе представляю и догадывалась так ты сбежишь и так, и пустыми руками. К тому же я не хочу тебя даже на миг растерять из виду! Это же трагедия-трагеди-ди-дия!
На третьей платформе уже гудел и толкался передовой народ, хотя состава ещё и нет. И свободно идти можно только по краю.
Ь — Оля, я не обратил внимания на вокзале как подадут состав на посадку первым вагоном вперёд или последним. Так может мы не пойдём далеко?  Или спросить у кого-нибудь? Чтоб зря не плутать, не путаться. Народ затолкаем!
Б — Да давай встанем где людей поменьше и подождём, скоро должны подать, время-времячко. Что нам торопиться! Ещё успеем, насидимся на стоянке, не едучи, наскучаемся, пока поспеет отправка. Да там поди в вагоне духотища не продохнёшь. Хоть койки вешай! Вон на свежем воздухе жарко а в вагоне и подавно.
На улице ярко светило солнце, ветра нет. И только радостное предчувствие дороги солью-морозцем в сознание и слегка цап-цапь кожу.
Б — Я пока не ела вроде было не жарко. А тут напились ещё чаю, хоть и не с пылу с жару, а вон стою вся мокрая. Гляди-ка-на! потрогай спинку!
Я запустил правую руку в широкий разрез её платья в ложбинку на спине ниже лопаток и вовсе не из проверки, из неверия, или выполнения команды. Мне так захотелось протянуть ладонью до самых её серебристых трусиков что я почти зажмурил глаза … , чистый кот.
Ь — Ну вот! Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт! Саш платье порвёшь! А я глупая совсем и забыла; что ты не брат мой а любовник! Ой! Опять вырвалось, ты же не жалуешь это слово … . Ты мой любимый! Мой суженый! Мой ненаглядный! Ну успокойся, натрогаешься ещё досыта! Надоест!
Н — Не надоест! Никогда!
Из-за дали в повороте платформы, которая казалась бесконечною, из паутины и слезящихся в даль русых дебрей рельс ниц наконец показались окна и зелёнка вагонов. Так странно изгибаясь шёл состав по узенькой колее как будто на цыпочках ти вотвот свалится на бок. Впереди буйной зелени плоско сверкали два лобовых стекла электровоза с гигантским кузнечиком пантографа на крыше, уставившегося в невысокую от дали расстояния, пучину электропроводов в разметке дали.
Ь — Ну что, ненаглядная моя, давай поспорим что первый вагон будет к вокзалу, то есть к тупику нашей платформы, вот прямо к нам под нос!
Б — А я что должна утверждать?
Ь — А как считаешь так и утверждай!
Б — Я тогда тоже буду утверждать; первый вагон будет первым от Москвы. Мне так кажется и казалось с самого начала.
т — Ну тогда никакого спора не получится!
Б — А на что ты хотел спорить? Если на поцелуй, как я догадываюсь по маслу в твоих глазах! Так я тебя счас в вагоне задушу поцелуями и ты не будешь знать куда от меня скрыться-смыться! Так что если на что-нибудь на за-другое? …
б — На что-нибудь другое. На друго-ое! Тогда я делаю ставку на противоположный вариант. Ну что, спорим?
Ь — Так на что, на что!? Я так со своей стороны и не знаю что ставить на спор. Говори тогда сначала ты. А то-ты вон состав уже на носу.
Ь — Я спорю на дочечку … .
б — На какую дочечку? Тут на платформе? Вон на ту что-ли! — О.
показала кивком рыжей головы вниз на худенькую белобрысую девочку с большими голубыми глазами стоящую недалеко от нас и рядком с тремя значительными взрослыми. Девочка по-детски наивно-завистливо смотрела на Ольгу и потешно вертелась держась за руку совсем юной женщины, вероятно её мамы, пытаясь своим верчением скрыть и от себя и от всех своё стеснительное восхищение красивою тётей и не в силах оторвать глаз от моей любимой любовницы. «И почему это эта тётя не подружка моей мамани!?» — Наверное вертелось в её маленьких и весёлых девчоночьих мыслях. — «Я бы тогда эту тётю защекотала до хохота! А так вот и нельзя … »
Ь — Я бы ни когда и ни за что не подумал что так сразу, без … вручишь мне свою розу звезды …  Да нет же смешная! На нашу дочечку! Ну которую у нас будет … будет которая когда-нибудь. А ты можешь ставить на сына … . Оль! Ты сегодня невероятно солнечная! Я бы и спички не дал за солнечность всех женщин! Настолько ты ослепительна! Мне просто не моим уже больно глазам!
ь — Или на двух дочечек, ты хотел сказать, да? Ты милый уже всё рассчитал до конца и когда мы будем уже сто-ста … , и ты с палочкою а я вот в такенных очках и седая как луна-кукла! Седая которую уж не оседлаешь. Старая луна-шалава! или только до двух дочечек?  А если вот ты меня вот тут в поезде ещё не доезжая первой серьёзной остановки бросишь? Я скажу! не удержусь! тебе какую-нибудь противную глупость, врежу в кость, так сказать, или ты увидишь-фоткнёшься в экземпляр красивей меня и будешь на неё таращиться обо всём позабыв, или … .
ь — Оль! Не говори глупостей, поезд идёт! Спорим или нет?
Ь — А чо я маюсь! Бросишь так бросишь! А это ты про розы со звёздами про мои … про мою … ой содом! Люди кругом! Звезду в смысле пи? Спор — не спор! Это же игра, давай спорим! Я хочу … , хочу-хочу — хочу! Чтоб ты меня не забыл никогда-никогда! Ой, у меня голова кругом идёт. Я спорю на вот твои часы. Кажется они дорогие. И золотые, правда!? А сыновья и дочечки у нас и так будут, это проще простого. Особенно вам мужикам. Я ещё та шалава! Ты ещё от меня будешь в-пыль … в-по шкапам прятать-зарываться!
Мы поспорили и за электровозом и двумя багажными вагонами выполз к нам на глаза … шестнадцатый вагон. Ольга разочарованно поглядела на меня и опустила свои тёмные глаза, отвернувшись от состава.
Ь — Так вот! Мне всегда не везёт. Это потому что я застолбила твоё утверждение. Не надо было мне ... — Я весело засмеялся. Из-за шестнадцатого вагона показался пятнадцатый и уже выглядывал следующий на котором ещё не видать номера, но какое-то беспокойство начало меня одолевать и всё увеличивалось. Наконец показалось окончание этого как будто без номерного вагона и над дверью высветилась белая эмалированная табличка с чёрным номером «один».
Ь — Оля, ты выиграла! — Я снимал с левой руки золотые часы, подарок отца, а Ольга повернулась к вагону и захлопала в ладоши и запрыгала как школьница в пятом классе приведя уж в полный восторг девочку со смешной косичкой как сучок белого дерева берёзоньки и всё же прелестной своей детскостью косичкой, наблюдавшую за нею.
Ь — Ура-ура — Ура! Ура! А! А! Я выиграла! Я выиграла! Правильно, эти два вагона не в счёт! А почему правда так?
Ь — Ну это Оль прицепные, это просто. Они идут с поездом по пути а потом где-то там на узловой станции пути этих вагонов и всего поезда расходятся. А в монолитном составе не должно быть больше десяти вагонов.
Т — То есть они, эти вагоны идут не в скажем Архангельск а в Кострому, или Киров! Правильно?
Ь — Так точно!

?;!#*22.

Ь — Всё! Давай-давай свои часики! Чего, жалко!? Не жалей, всё равно теперь у нас одно хозяйство и ты не какой-такой сумасшедшей бабе их проиграл а лучшей женщине на всём мире, твоей женщине. Так что они теперь ещё больше твои чем были. Они твои не просто так а твои вместе со мною! Я никогда их не буду снимать! Да? Да! И даже в бане …
Б — Ты знаешь, Оль, это часы подарок отца. И действительно они нас ещё больше повяжут. Это наверно смешно и банально, но я почему-то уверен что теперь и ты меня не бросишь ради какого-нибудь красавчика, трубадура или комика. Не бросишь и обидевшись и обидевсь простишь.
Мы пробрались в вагон. Проводницкий тамбур забит только что полученными тюками белья. И от вышколенно-выбитых байковых одеял кажется, так и кажется! идёт запах замоскворецких ветров. Проводница в суетной беготне, шустрая, неопределённого возраста. Остановилась перед О. как вкопанная. И даже раскрыла рот. Сейчас а как Потом увидела меня:
ь —  Этот Твой што-ли?
Б — А кто его знает! Ёй! ЧьЁй-той он? Спроси попроще девушка. Щас мой а через час-вас чей? Спроси ево - так он и сам не знает. Чей он и сам-ли свой-ли сам-самыч. Вот я и веду его в поезд чтоб он мне всё-всё рассказал. Может тута вдвоём-втроём-впятером разберём чей Он?! А! Гном-лом-дом-дым-дрым-гром-металлолом-Ёеродром!? Фу еле успела …
Т — Фантом! Да? — Хозяйке дорожного восьмиколёсного дома двухстволку в рот не клади! Бойкая, боевая, перекусит бескурковку в трёх местах. И двухствольную пушку не перекусит так загрызёт. А крошка моя сразу про неё и сказала: «Вот задница отвёрткой!»
Я смотрел на свою витую ветром и рыжеволосую и белую вьюгу, всвитую солнцем и облаком, святую солнцем и свитую ветром и снова всолнцем! Солнцем-месяцем! Женщину-метель! Женщину-вьюгу, снежную и звёздную как всегда вместе и боялся спятить от её летучего блеска и палящего обаяния. От её небесной и вотЗдешной притягательности, красоты и воздушности и обыкновенно-необыкновенной же как у одной подснежницы незащищённости, здешности, простоты и доступности мне в бестолковство и грубство. И смотреть и смотреть бы только на неё если бы не боязнь ослепнуть и шлёпнуться носом в квас, в линолеум узенького поля-польца купе. И в голове вторым или наоборот, первым пульсом: «Моя богиня … »


СОЛНЦЕ ВПРИСЯДКУ. Глава в поезде.

Ю*»@#1/.

Отец на Ленинградском вокзале нашёл собутыльника и никак не мог  отвязаться. Не (Да! И!) Ну-н!е! хотелось ехать на поезде и с вокзала лень сваливать. Прямой до Осташкова в час с чем-то ночи. А с пересадкой в г-де Бологое беда да и только. Там тоже в вокзале сидеть да пить с какой-нибдь швалью. Пока ждёшь его до пол-первого ночь-чи с ума сойдёшь сколько и с кем водки нада выпить.
Т — А чево ты попрёшься на автобусе?
Ё — А тут у тебя на Ленинградском и сесть-то негде! Б — Обычная отцовская демагогия; политика, глупые бабы и дебильные секретари райкома на мужика не действовали пока он не рассказал ему Сашкин анекдот: ь — Вот слушай, чукча: «В одной могиле сидят черви. Вдруг приходят соседи и сразу за стол. Их и спрашивают: Чо припёрлись? «А у нас тощий, одноглазый, да ещё перед тем как …  правую ногу отрезали.»
— Слушай! Кто ты такой? Сижу тут с тобою и так интересно что штаны к скамейке прилипают! А то как схватит озноб — бежал бы от тебя куда глаза глядят. — Мужичок действительно достал глаза откуда-то.
— А я, дружба, тот скрипач кому вельзевул ноги моет!
  — Иван Васильевич, я пойду-с! Минь-с минералдочки принесу, а! А то в горле сушит-сушит. — Отец заленился дать-дуть сразу после му. за автобус, да и любопытство взмучило; вернётся-ли.
И подождав с пол-часа пошёл на автобус, исчерпав желание добить сволочь. Анекдот действовал безотказно как «парабеллум». Он сел в мягкий «Икарус» и помчал в свои дебри. Автобус катил мягче поезда, не даром дороже билет! Не то что на российском«ЛАЗе» или «ПАЗике». Сразу как проехали пригороды отец задремал, да так сладко! Что даже приснился сон. И ему сухопутному снилось море вне берегов. И он на палубе богатого парохода в шезлонге и кругом прохаживаются удивительно хорошенькие пассажиры обеих полов и он один. То есть одни женщины. А где-то рядом в каюте вся его семья и они путешествуют в круизе по Средиземному морю и у него ещё денег куча. То есть они у жены его Антонины Георгиевны. Отец всю жизнь «прожил» в машинах. И сон этот удивительно было что на пароходе. В хороших, плохих машинах? Не важно! Он их любил и они ему отвечали тем же. Машина любит ласку! Чистоту и смазку. А про жену и забыл …
Водитель «Икаруса» молодой парень лет до тридцати легко и свободно вёл машину на шаткой скорости, игнорируя почти все запрещающие знаки «сорок, пятьдесят и шестьдесят». В его боевой манере вождения ещё не было скуки лет и в то же время он давно оставил мальчишество. Отец с посадки уселся на свой номер обозначенный в билете, но, проснувшись, увидел что двЕ самые передние кресла по правой стороне автобуса свободны и пшёл вперёд.
Ь — Дядьку, можно я тут утверждуюсь, места ведь как свободны!
Б — Да садитесь-садитесь на здоровье, автобус всё равно полупустой. Только если попадут вредные пассы или скандальная какая-нибудь барышня-попадья, я вынужде буду стать ей на сторону и так далее!
Ь — Ну конечно, разумеется само-собой. Пока везёт будем плыть а как всё! Кайки! пойдём ко дну!
Б — Ну это уж вы как-то слишком хмур! Мы сядем в лодку ий поплывём дальше! Мы же и сами можем везти-грести и прочие там жидко-сти!
Отец разглядел хорошенько водителя и поразился. Он был так хорош как бывает красива очень красивая недотрога, да к тому же необычайно талантливая в живописи и ещё разукрасившаяся и расспекулировавшая свою красоту до небес самым дороженным космет-чудес.
И парень не накрашен и локоны у него не завитые. И смотрит он вперёд обыкновенно своими большими прозрачными как лесной родник серо-голубыми глазами. Отцу стало больно от чужой красоты и он подумал: «Вот такой и может увести у Сашки … , хотя нет-нет! Мой Сашка куда этого лучше! Уж если прибьёт её как я свою Тонюшку … .»
ь — А что, давно на автобусе? Только не ври! Я вас бараночники насквозь вижу. Да и такую машинку получить в твои годки не так-то очень просто! Года три ведь «Каре»?
Б — Да скоро пол-год как своевал себе местечко! Сам знаешь характеристики-мистики, стаж-массаж, соцсоревнование-пиранье. Ну конечно помогли ребята-дружки, начальник отряда мужик тоже не старый. А «Каре» этой седьмой год. Я работал; мой начо-мачо-пачо не лень ему было голову поворачивать в мою сторону. Пять лет наоткувыркался на «ЛАЗах». А как пришёл в комбинат сперва дали «КАВЗик», ещё пятьдесят первый. Ты же старый батя! Помнишь такую машинку? На нём летать можно было — всё отваливалось. Все плоскости, не говоря о крыльях или движке; всё ходуном ходило. Единственное что было хорошо — весь в комплекте и двигатель завели всего почти сразу. Резина стояла подходячая. Ну я молодой, технику люблю до жути! Батя у меня на пенсию с «ГАЗ-93» ушёл. За лето я из КАВЗ-651  сделал … ну конфетку-не конфетку, но полу-ландрин точно. Даже покрасил в два цвета; над колёсами он синий а верх — по низ стёкол белый. А «юбку» тоже синим отбил. С кладовщицей Нинкой на складе пришлось почти роман скрутить. Но она мне выкатила не чисто белую а светло бежевую нитроэмаль, а получилось ещё лучше белой, представляешь! Такой благородный беж! Все сиденья в салоне наново перетянул и не дерматином а БМК, знаешь такой полубрезент-полупарусина бывает. Дерматин по сравнению с БМК просто бумага. Его, несколько рулонов снабженцы с какого-то порта тогда только привезли на «Вась-Вась». Он тёмно-зелёный. Даже на полу коврики резиновые, все короче заменил. И внутри всё зелёное вместе с ковриками а стены тоже беж.

;$#=2.

— Вот с «КАВЗика» и началось всё моё восхождение на гору«Кару». А ты откуда знаешь что «Икарусы» «Карой» зовут? Работал что-ли тоже в автобусных парках?
  Ю — Эх, сынок! И где я только не робил! Но в штате Вирджиния точно не месил мазутку! Ну рассказывай-рассказывай, что дальше-то! Как с водочкой. Юбки какие любишь, красные или серые? Запах лаванды и губную помаду типа бразильский персик? Задница мазовские колёса?
Т — Ну батя! Ты целый следователь! Настоящий полковник! А с виду и не скажешь. Тощий такой смешной старикан в одёжке не по росту. То есть не по пузу.
Б — Да! Есть во мне умирающий талант разговорить любого человечка. И жаль что я смолоду думал о нём просто как о способности к трёпу. А что тебе делать в таких рейсах? Приёмник я смотрю ты совсем не точишь а сидеть чуть не десять часов с закрытой пастью изо дня в день — с ума сойдёшь. Я ведь находка для тебя.
Ь — Точно Бать. Да ты к тому ж не глуп. Очень не глуп. Точно тебе скажу. И мне не только болт сбросить, а даже интересно с тобой, ей Богу! Ну короче увидал этого «старичка-доходягу» начальник автокомбината, да во всей красе, намытым до блеска да мы с кузнецом рессорки отрихтовали, подняли ево на целую четверть: спрашивает «Кто?» А он дядька пожилой и всю жизнь с автобусами. С этими «КАВЗиками» да с «ЗИСами» у него вся молодость «ККАВЗ-ЗЛО — ЗИЛо». И вся радость и всё горе. Ему говорят: мол, Сеня Бокман. «А! Это тот пацанчик что жидок, смахивает! Давайте ево ко мне!» И мы с ним чуть-ли не час тереть то да сё! Даже за армию из меня всё вывернул. Короче дали мне грамотку: «За трудовые успехи» … (нехристь!) и так далее. Премию 25 рублей. За два-то месяца на яме! А какой я жидок! Когда деда записывали в церковных метриках, или прадеда, я уж не помню. Поп был то-ль пьяный совсем, то-ли подсмеяться захотелось и написал вместо «Бокма» Бокман. Вот и ходим с тех пор все жиды пархатые. Кому чо терь докажешь! Скажи ещё кому что бокман — хохол! Ещё в рожу получишь!
           — Ну в какой-нибудь кампании и сгодится! Не всё ж они! побатушки одни. Да и при всём при том они ведь, жиды, очень трудолюбивы! Через трудолюбие у них и слава такая. Кто слишком много делает тот и виноват во всём! И тут есть доля правды. Ведь трудолюбие замешано на жадности чуть не на девяносто девять процентов … . Ну да это слишком длинная и неоднозначная тема, а вот мне анекдот пришёл в голову. Как раз про твою фамилию. Будешь слушать?
           — Если не знаю отчего ж не послушать! Только не рассказывай такой чтоб я от хохоту из-за руля выпал. Я очень смешливый.
— Ну знать ты его не можешь, потому что не знаешь моего отца. А это приключилось с ним, и смеху тут кот наплакал слушай, поучительный: Стоит мой батя в церкви и крестится. Подходит сзади председатель колхоза и говорит: «Петрович! Ты чо гад крестишься! Ты ж партийный чуть не сроду!» А дед не растерялся и говорит: «Тебе Первушкин везде черти мерещатся, и даже в камере сгорания на мопеде у моего внучонка! Чёрт! Подъевреиваю я, дурак ты! Даром что башка как у нашего быка морда белобрысая. Подъевреиваю, понимаешь?» Тот: «А заче?»
«А я откуда знаю? Вдруг пригодится! Религия это ведь всё на жидах держитца! А топерь жизнь кака пошла — не жизнь а жидзнь!»
Сеня заржал и даже больше чем положено. Но отец всё равно не поверил ни одной его басне. Так по-змеиному и по волчьи устроен отец. Ничего никогда не брать на веру. Поэтому все его мотивации только из собственных умозаключений. И он, разумеется, забывал при этом что человек слаб и глуп и даже при положительном воздействии внешней доброхотной публики совершает ошибки без конца. Он же в замкнутой системе своих координат всё творил как белая ворона. И в первую очередь во вред самому себе.
Ь — Короче потом я перебрал три «ЛАЗа». «ЛАЗ» замечательная машина! Ничего лишнего и всё на месте. И если бы его делали в автомобильной стране, ну хоть бы немцы в Германии, цены нет этой машине. Мы же всё конструкторское достижение во Львове свели на нет. Из вечной машины, сошедшей с чертёжной доски при выходе в серию получился просто бродячий металлолом. В стране же нет металла, резиныо хорошего качества, нормального пластика. То есть всё есть и валяется под носом. Но недосягаемо и всё тут! Далеко ходить не надо. Взять каркас автобуса. Вместо легированной стали пошло самое простое — «Сталь-3». Автобус прибавил весу в два с половиной раза, антикоррозийная устойчивость упала до ноль целых хрен десятых. В результате на «ЛАЗе» «ЗИЛ»овский движок вылетает за сто тысяч. Когда даже на самосвалах они ходят свободно двести, а на бортовых или дальнобойке триста тысяч запросто. «УРАЛ»овские двигателя ещё своё выхаживают и всё равно мощности не хватает. Полный автобус и дальше третей передачи не … 
— Да знаю я милый-Знаю! Знаю-занаю всё! Что-т тут распинаешься. И моторный отсек у «ЛАЗ»ов сгнивает за пять-шесть лет. Ты о себе ра-ассказывай, друг ситный. Женат, зашит, сидел, садил ...
— Ага! Засадил … , понял батя. Не сидел, не зашит, не женат. Вот «Икарус»! Маленькая заштатная страна Венгрия. А делает такую машину что нам в России и не снилось. Мягкая, удобная, бесшумная. В управлении просто сказка. Двигатель миллионник. Задний мост — нет исследовательских возможностей определить предельно допустимый пробег, то есть — вечный задний мост. Ну-и, отмаялся я на «ЛАЗ»ах и на-тебе! от последнего отпуска ездочу «Москва-Рига», «Москва-Псков». Вот как с тобой. Ну чего дальше рассказывать-то.
— Про зарплату говори, как там у вас на ремонте! Чего профсоюз сам-с-усам врёт пишет. Как коммунисты ваши языки ещё не сломали-зубы-языкозубья об-о слово коммунизм!
           — А зачем его «Кару» ремонтировать? Шланг, патрубок или ремень какой поменял, резину, аккумулятор как износилось. Фильтра, масло свежее залил и дуй дальше. Он не ломается «Икарус», там двигатель «МАН»овский, лучший в мире грузовой дизель. Я и забыл слово «ремонт». Я на нём квалификацию слесаря 6 разряда теряю. А! Иван Василич! Резину на шиномонтажке мужики за час меняют, я не успеваю показывать какой диск ку есть не жадный да закинуть. Последний раз ремонтировал Львовское чудо. Уж год наверно прошёл, как не больше. Зарплата хорошая. Меньше четырёхсот ни разу не получалось. А я один, представляешь, не пью, не курю. Куда деньги девать! (в 2015 году это примерно 180 000 тысяч Р. Или 2000 $). а если не на подмене, на постоянке на Риге сидеть — за пятьсот переваливает. Я директор автобуса! И на «ЛАЗах» если полный месяц путёвок мужики на междугородке триста пятьдесят гарантированно. А некоторых от «ЛАЗа» на цепи не оттащить. Там расход топлива почти литр — километр. Даже по норме, если правильно помню, семьдесят восемь литров на сотню списывают, с «УРАЛовской» силовкой. На своей «Жульке» и себе и сыну хватает ездить. Бензину хоть залейся. В собственном гараже у каждого ЛаЗовца бочка (250 литров) стоит постоянно полная. Называется Лазовский коммунизм. Иван Василич, ты что спишь? Я бы оглянулся, на дорогу надо смотреть. Хоть бы вставил словцо, всё молчишь-молчишь.
                — А что! я сплю как мальчишка — мачтой кверху?
— Да это я так, слова кончаются. Ты бы принял смену, рассказал что-нибудь. Иногда кажется что я и не знаю что такое усталость, а вдруг как дубинкой из-за угла; рот раскроешь, а закрыть никак.

«№%*3.

Ю — Ну это все проходили. Смолоду правда кажется, сносу тебе нет. Я человек не трудолюбивый, то есть не жадный. Но терпеть и по сей день не могу отдыхать. Взялся за работу, пока не сделаю или не упаду. А вот поистаскался так рванёшь другой раз а силы-то и нет. Всё испарилось, исчезло как белый дым. Руки не слушаются, в мозгах застрянет какая-нибу-льдь отвёрточная мысль и ничем её оттуда не вытуришь. Встанешь или сядешь как остолоп и не поймёшь; то-ли бобик тебя перехитрил, то-ли ты вчера вместе с кашей лепесток бритвы безопасной проглотил и она у тебя встала поперёк извилин (то-ли в кишках, то-ли в мозгах!) и не даёт ходу. А ты Семён на все мои вопросы ответил? А то я правда задремал. Голос у тебя хороший, ласковый, так и убаюкивает. Наверно отцом хорошим будешь, если блудня тебя какая-нибудь с колеи не вывернет. Или сам не грянешься во все тяжкие. Об чём говорить-то! Учить вас себе дороже! как вам свои грабли дороже мамы и вы с своими граблями и на очке не расстаётесь. Анекдоты рассказывать у меня нынче нет настроения. К тому же я в столице одному капризному господину такое рассказал, как у Высоцкого: «Мама с папой плакали навзрыд». И меня самого до сих пор передёргивает как его перекосило.
Б — Ого! Соси … ю у Гамле'та и ..звезди что катлета!. Объезд что-ли! А там что? Перерыто, котлован и торчит чья-то задница. Не твой-ли это «ЛАЗ», Семён?
Ю — Да темно ничего не видать! Ну всё равно придётся стать —  остановиться. Такова инструкция.
Икарус сошёл с трассы на временную отсыпанную гравием и песком криулину объезда с левой стороны шоссе.
Ю — Это что, мы ещё до Селижарова не доехали? Тут такая беда!
Б — Да видать недавно. Только стемнело, ещё нет и двенадцати. Смотри-смотри там ещё и «ЗИЛ» в котловане кверх тормашками. И борта раскидало по всей канаве а «ЛАЗ» лобовиной прямо в бык угодил! Точно пол-салона трупов! Тут дорога классная оба летели девяносто не меньше. Автобус пытался уйти и угораздило прямо в край трубы, в оголовок …  а «ЗИЛ» как шёл так и шёл. Просто хлопнулся на бочину и перевернулся. Этот точно живой. Но где все? Никого вообще нету. А-а! Вот следы, смотри я свечу фонариком, наверное была скорая помощь! Ага вот натоптано вокруг. Тут наверно носилки стояли. Да не одна машина была! Вот ещё вся трава затоптано и протектор как у «РАФика». Вон, кто-то идёт, видишь светит перед собой. Сейчас спросим.
Из Икаруса никто не вышел. Двое отец и Сеня стояли тоже недалеко от своей машины и плохо соображали, кто говорит а кто нет. Грузовая машина «ЗИЛ» с оторванными бортами и перевёрнутая на кабину мирно валялась на широко прокопанном участке дороги, посередине которого лежала огромная бетонная труба не менее трёх метров в диаметре и до десяти метров длиною. «ЗИЛ» не «долетел до трубы», а автобус ткнулся «лбом» в край трубы похожий на домик или на дот. При ударе «нос» автобуса снесло по третье боковое стекло. Но крови не видать и это не подтверждало сенин прогноз о погибших. 
Ю — Водитель автобуса и воспитательница насмерть и девять деток побилось. У двоих кажется ножки сломаны. Странное дело! Такая жуткая авария а дети все целы! Только стёклами лица посекло кажется семь-восьм Ни одной пробитой головки. Жалко воспитательницу! Говорят красивая барышня … .ь — Подошедший с фонариком человек в тяжёлом брезентовом дождевике наверное исправлял должность охранника или сигнальщика и всё равно странно видеть развороченное шоссе не обозначенное ни одним фонарём.
Ё — Как вы тут всё! Что вы творите. Ночь! Ничего не видать! Кирпичи-знаки у вас какие-то полинялые! Грязью залепленные. Объезд вообще дёгтем намалёван! Пешком только и разглядишь! Девять детей ноги переломали, говоришь! Вам всем тут надо ноги переломать! …
б — Дак милой ты мой, землячок! Сёдни вот закопать норовили! Видишь всё закончено! Мост-тот! Готовёшенёк! И смолой окатили три раз! Почему не прислали эскаваторы никто не знает, а освещение ещё до обеда куды-то перетащили; мол времени вагон и закопать и закатать-заасфальтировать! Вона и асфальтоукладчик стоит без дела вторые сутки! Расея — одно слово у нас!
Ь — А давно скорая была!? А менты?
Ь — Дак все тута были и прокурор Селижаровский. Тута концы в воду! Водитель погиб. Знаки установлены верно. ГАИшник утвердил что вина водителя. Детки болтали что они много с воспитательницей переговаривались. Сумерки, да туман. Ножка на педали, рядом красивая барышня, вот и убились! Я и не подходил! Чево тут от них осталось — морда-то автобусная в плюшку. Сваркой куски вырезали да в один мешок склали, там в больничке доктор разберёт что её, что евонноё … . тута место такое проклятое и ровно и ни взлобочка — не поворота! А около этого ручья вечно бьются, месяца не проходит, хоть стекло да разобьют. Хана-малия да и всё!
— Дядька Иван, пошли в машину! Я и так из графика вылетел, пассажиры по домам торопятся. И нам бы с тобой тут не стоять!
— Тибе-т как раз тут и надь пристать. Я поперевидал на своём веку и не то, да мне жить осталось два понедельника. К чему такой опыт. А тебя это предостережёт от много-чего. Тебе жить да жить! Вон красавец какой. Разве только с моим сыном не сравнить. Да он наверно тебя и помладшей будет. Ну поехали дак поехали. Тут уж недалёко! Недалько!

*&^Vi4.

Ю — Ну вот, если желаешь расскажу тебе одну историю из моей жизни. Как раз пока нам тут дорогу разберут. Я на шестнадцатом году попал в сталинские лагеря. Много чего интересного узнал. А самое главное поучительного. Жрать в войну было нечего и шпана, такая как я, попадались за колоски. Ну я в «особо крупных размерах». Были мы на заготовках, это значит везли сдавать государству урожай. И пацаны постарше махнули два мешка ржи! вот тут в Овинищах загнали на водку. Так тут же два жлоба и признались. Нет бы сказали — утопили в реке Белой! Так получили бы ИТР, ну какую-там минималку. Так струсили, жлобы! Ну-с и вкатили нам по зоне на нос! Про меня наплели что водку с ними пил! А я и знать не знал откуда эта водка. Ну мне на похмелье дали поменьше — им побольш. Строго было. Да не просто строго! За это ж всех могли и расстрелять. Они через год ушли на войну в штрафные роты. Там и пропали. А я со своёй спесью — от звонка до звонка.
Ю — И был там со мною такой срединный случай. Как раз только я в этой Воркуте освоился-оперилсь и приключилось. Видимо крутые решили, что я уж долгожитель. Как жо! Целый год и ни царапины! Ну вот ни одной ночи не было чтоб блатные в картьё не дулись. Я таких денег как они там размахивали я на гражданке в глаза не видывал! За ночь один или другой мог проиграть от трёх до десяти тысяч рублей. Машину! Москвич стоил девять тысяч рубелий! Сели в очко играть.
Б — Я не курю. Чо они там курят я так и не знаю. Я по сей день если высосал на ноготь беломорину — это мой подвиг! Но накурено в бараке выше стропил. Там ведь потолков нет. Хоть на улице и минус сорок пять. Иней ночью падая может до смерти убить. Хоть после работы на лесоповале на ночь пописить забываешь. Но это так. Сели играют. В полночь у одного азартного кончилась наличка.
Ь — На шмотьё не играю.  — Банкомёт такой барин красивый! Весь в татуировках. Тридцать шесть лет зоны за плечами. Ещё за царём батюшкой сиживал. Седой весь! На лысине три волосины. Налётчик высший пилотаж. Крови захотелось. Я потом только понял что это всё спецом устраивалось. Давно на зоне войнушки не было! Этот в азарте достал такую финку — свет божий не видывал.
Ю — Ставлю на кон! Триста рублей … триста пятьдесят. На все!
Ю — Спрячь заточку! Скоро пригодится. Играй! Вона кругом сколько народу! Глаза горят что твои яхонты. Что-ли не на кого сыграть? Вон хоть на Ваньку-Вахруя! Эх пацанчик! Какая бабья присуха растёт! Играй! Чево ты! Только не дорого ставь. Их тут у Сталина пруд-пруди, завтра-послезавтра ещё три этапа придёт, спать негде ветеранам! Вона вертухаи носятся как сумасшедшие. А новые бараки строить плана не срежут на спички. Играй на труп! А денежки нелегко достаются. Да и заточка твоя для нас дороговата. Ты уж больно спустил низёхонько.
Это был точно сговор. И стали играть на меня. И этот проиграл. Берёт меня за шкибот и потащил на мороз как ягнёнка. Я ж до этого успел подружиться с сынком главаря. С Петькой. Он мне и шепнул: Ванька, мол, за дверью топор стоит! Кто уж это топор приволок? Только не для того чтоб я живой остался. Я и не помню как первого зарубил! Да ещё за ночь меня три раза продули … . А за что я и не знаю. Думаю за характер … . Да без Божьей помощи тут не обошлось!
б — Вот каков Иван Василич бывал! А теперь штаны не что надеть, кости прикрыть. Вот как можно дожиться-докатиться! И не заметил как. Тешить свою-туть блажь … .
ю — А ты что ж в бога веришь? Иван Вассильевич?
Б — А как не верить если он постоянно рядышком! Да друг-вокруг! Вот только попам с их христианством веры никакой! Вот ты скажи, дорогой; если христос был богом почему он не сказал тысячам тысяч жидов что Земля круглая!? А не блин — бля?! Ведь до сих пор не сказал! Так он нам добра желал?!
Ю — Вот уж не знаю!
Б — Так не сказал ведь! А и сказал бы! вместо того чтоб шататься по прудам, босяк, да сбивать рыбака с толку! А в башмаках бы наверно утонул! У него ведь вся сила в пятках! А не в яйцах … . Что полезней-то! Эта весть о гелиоцентрическом строении СС (Солн. Сист.) гораздо важней всех его якобы чудес! Чем Лазаря воскрешать да похмелять чтоб его через неделю распяли …  Да и те чудеса что он якобы паказал разве чудеса на самом деле? Вот если бы он покатал жидов на Юпитере, или на худ конец на Марсе! Вот чудо достойное Бога! Усадил бы всю жидов-блю в кабак на Марсе и катал их тридцать три похмелья! А в древней Элладе было известно что она круглая. Шар! Земля-то наша! И Марс круглый! И Атланты знали и Халдеи с Шумерами. Халдеи-то да Шумеры, да Скифы и были посредниками между нашей цивилизацией и предыдущей что были например Атланты. А жиды; блин и блин! Ихний христос — плевок в рожу всем остальным кроме жидов! За пятьсот лет да и больше до появления этого христа в греках видели Землю круглой. А он и не знал? Дак какой он бог? Тупой? А если знал — почему не сказал? Говорить не умел!?
П — А почему Исус не придёт на Землю? За две-то тыщи лет мог бы и зайти! Тело-то земное чай скучает! Иудеи врали что к Моисею бог приходил раз в неделю! А этот? Война-то последняя была какая! А ему всё по хер! Потому что он выдуман жидами! Ихний христос-купорос. Я верю что Исус был. Только сыны иудины зарезали его или придушили. А потом может и распяли. Ии косточки ево найдутся! Вот задачка для называемых так христиан.
А — А им якобы не важно что земля; блин или кляп! Важно всех остальных тяп-тяп! Да тяп-ляп! И сущность хри-ства, этого вселенского кабака на колёсах, позорнейшего из театров, буквально до 19 века состояла в стремлении удержать человека во тьме! В нищете. В голоде-холоде. Да Бог тТ-не даёт! Неуча прj(о)ще грабить-гробить-гнобить! Это разве по божески? Одно оправдание «некомпетентности» исуса; много узнают — свезут гиблию на помойку! Вместе с блевангелие! Наверно был такой парень Ёся. Наверно удавили его где-нибудь на помойке, красавчика, а потом … наплели с три короба. Он ведь всех жидов рогоносцами сделал!… . а что ему! он же бог! Вот и придушили. А может сожгли.
Ю — А ёп-писк-оп-пы в Риме сожгли Джордано Бруно за это самое. За то что Земля круглая и вертится! Сожгли! А сколько ещё народ выжгли! Зарубили, повесили! А на Руси попы жгли людей до опупения, до 18 века! за то что Земля не блин и летит, блин-то всё равно полетт дак скатается в колобок! Жгли за то что люди сами умеют и должны летать! Дак какой бог-то исус христос? Такое же быдло как любой жид. Вот-ка! Друг — сынок! Я-то побольше чем ихний христос-купорос! Да он такой же как и мы с тобою! Да! Был такой парень. Зарезали его или придушили где-нибудь а потом втащили на виселицу. А потом передумали и виселицу переименовали в крест. Проще пареной репы! А Пилата приплели для важности. Стал бы Пилат, римский патриций заниматься с жидовским быдлом, с преступником которого удавили за то что он перетрахал всех жидовок в Иудее! Их тогда на каждом перекрёстке таких вешали по пять штук! И с каждым бы Пилат разводил гнилой базар!?
Ю — И верить русскому в хри-во западло! Неужели русский не способен придумать похлеще. Или некогда или придумывать западло и стыд и срам!
Ж — Или вот например кто такой-кот-такой христос с языка жидов — он просто евнух! При том что в груди его клокотал атомный реактор он не спал якобы с жидовками, не имел детей! Он попирал своего отца если не любил женщин!; любите друг друга, плодитесь и размножайтесь! Адам же жид! И Ева жидовка! Почему тогда все их дети — не все жиды? И почему не все жители Земли богоизбранны?! Богоизбранцы-засранцы! Я знаю что у жидов найдут всему мотивации, но эти ходы способны только увести от вопросов как хитроумные уловки. Но снять их невозможно. Поэтому все их религии, в том числе и жидовское язычество из кот. вырос иудаизм, не что иное как шовинизм и звёздная болезнь в масштабе целого народа, что даже Гитлер не лучший ученик мойши! Есть пев-вички — рукавички и певцуцики которые как(а) будто что-то там то-ли поют, то-ли гнусавят но в каждом слове слышно дай-дай-дай! Денги давай! Так в любой церкви поп гнусавит денег дай! А то удавлю в аду! Я уверен что у настоящего христа Ешу пол-Израиля жён! И у каждой семеро по лавкам … . А самоубицтво у хр-н запрещено и грех адов потому что жидам страшно самоудавиться в безвыходных обстоятельствах. Например чтоб оправдать предательство во имя соблюдения якобы завета «божия». Под пыткой например. Почему же в японской религии харакири акт героя и наивысшее мужество?! И потом как же самопожертвование во имя божие?
ю — А что ты думаешь! Русские ещё от того гнидо-кодло-гандо-быдло что влезли в эту жидовскую народную сказку и стали христи-хвосты. Россия всех больше пострадала от этого христихвоства. До так наз. крещения (хренщения!) Русь была едина и непобедима. Русские витязи разгоняли любое войско в стократном меньшинстве. Не случайно ведь Римская Империя не пошла на Русь, хлебнувши горя с западными славянами (даки, фракийцы). А ведь Рим завоевал англосаксов! Кстати и римская империя разрушена христианством!
Ю — Крестившись в хр-во русские князья возомнили о себе каждый. Каждый «помазаник» и Русью должен править каждый — один! Как жидовский бог. И насаждалось хр. Огнём и мечом! Именно благоларя хр-ву Русь свернула с твёрдой и светлой дороги язычества в трясину и бурелом религии поражающей своей дикой гордыней и агрессивностью. Чингизхан пришёл на Русь науськиваемый европейскими христоносцами (папскими нунциями), знавшими слабость страны тонувшей в катаклизмах междуусобиц. Никогда не могло это случится без развала устроенного в стране хр-вом. Не посмели бы! Например в Рязань монголо-татары (Татарией тогда назывался Китай) вошли только тогда когда на стены городка стало возможно взойти по наваленным вровень с ними трупам татар. И нашли там в живых двух подростков и одну старуху с мечом в руках, которая эти мечом зарубила ещё пару-две вонючек. Так что в Рязани завоеватели не попробовали русской женщины. А до того они трижды обходили Рязань стороной, продвигаясь вглубь на Русь. Войско татар при его многочисленности и многоязычии (там собраны все кочевники, у одних только татар, читай китайцев, до сотни наречий) и прочим азиатским особенностям не могло быть обученным и побеждало только подавляющей многочисленностью. Иногда (именно на Руси!) вождю чтоб принудить войско такое к сражению нужно было казнить больше воинов чем потом погибало в бою.
Ю — Ну уж это совсем похоже на сказку!
Б — Какая сказка? Вот возми! Дать тебе в руки меч Ратибора, надеть кольчугу, шолом и сколько ты сможешь зарубить врагов?
Ю — б ???!!!
ь — Ну сотню? Две?! За светлый день?! Устанешь! А их на тебя ещё тысячи, Тьма! хоть неумелые но с железками в руках! Так и побеждали бытыйцы … . тьма-тьм! А устал-упал! — тебя шиль. в ухо шильцем-шильцем! и кайки! Так и побеждали, что с битвы русских домой и не возвращались, если битва проиграна. Все-все-все в полюшке остальсь на вороний пир … .
ь — Ну — к! Хватит о серьёзном. Сашкин анекдот в голову пришёл, слушай: в грязной подворотне встретились два вора один и говорит: «Я, Спиря всю-т ночь чёл шекспира про гамле'nf!та!» !!”Лучше бы ты Мойша всю ночь шек-Пёр! Мы бы не сияли счас Вор на вор! в грязной вонючей подворотне … ожидая голубиного омлета!”   
ю — Любую религию, пусть она и от Бога-перебога люди сразу приватизируют! И не просто приватизируют власть имущие, богатые или попы. Религию приватизирует сам человеческий эгоизм, сама-жадность, трудоголизм, ум, хитрость и так далее.


Отец благополучно приехал в свой Осташков, милый сердцу город. Однако вся красота жемчужины России мало скрашивала бытие. Вот сейчас кажется с Сашкою чуть не так же как в юности, полным сил. За спиною в бархатном розово-коричневом мешке готовая всякий миг взвизгнуть гармошка этой девчушки О … . Так её сын ог-крестил …
Да, ведь крестят-то скорей огнём! Или огнём и водою одновременно? Да и не крестят! Крест, крещение не спасительное клеймо на всю жизнь! Это всего лишь элемент гипноза, демагогии. Штамп принадлежности. Входной билет в кодлу низшим чином.
Но здоровья не прибавилось. Разве только мир ещё раз показал свою радужность и пригласил Ивана Васильевича на свой пир.
Если бы отец знал что не успеет его пара доехать до Ярославля и смять как следует простыни на священных берегах Волги, как эта рыжеволосая ведьма сбежит от его Сашки. Что впитавшаяся с отцовской кровью склонность к разрывам отравит жизнь и сыну … .
ю — Ну, Иван Василич! Адрес ты мне свой дал! На рыбалку конечно я не соберусь, не развита во мне эта страсть, но может как-нибудь заеду на парочку дней!
Ю — Ты женись скорей! Хоть тогда тем более сюбда не будет дорог. Все девки теперь на Крым ведут носом. Да и правильно! Я вот в Прибалтике побыл. Море разве сравнишь! Хоть ты тут и сто-Селигер! Запах-то морской почти божественный. Хоть я там на рыбалку и сам ни разу не сходил. Правда! Не смейся, Сеня Бокман! Целое лето прожил и даже на работу был устроившись. Особенно любил ездить на Захар Петровиче по Храбровской дороге. Раза два даже с Сашкой с сыном ездили. Он ещё учился.
Ю — Это ты Захар Петрович ЗИЛ 164? есть там ещё такие машины? Это же наши содрали со Студебеккера! Их и в Росии-то раз-два и обчёлся.
Ю — Да я там попал в автобазу рыбников! У них все такие машины. Да что ему будет Захару! Металл ещё Сталинский! Я под низом кабины зубилом поковырял; там ещё металл белый! А 50-й год выпуска мой там был Захар. Я сам никогда не ездил на таких. У отца был ГАЗик! Так я уж и не помню как дед меня ездить на нём учил. Он свою машинку «Тигрицей» звал. Так дед уж больше пятнадцати лет сам на пенсии. Ни дня больше в колхозе не бывал! Всё прах!
Ю — Жениться пора, это точно. И мои старики всё нет-нет! Да и упрекнут! Пора им внуков нянчить! Да и кто за моим желудком станет смотреть. Хоть я с жидовской фамилией и поимел какую-то хитрость. Денег на еду не жалею и не шатаюсь по забегаловкам.
Ю — Вот женишься так весь мир по другому перевернётся. Попасть бы на тётку хорошую. Все они теперь вёрткие как змейки!
Ю — Да вот не попадается чтоб глаза зажмуришь а там всё ярче! И жарче! Так, на два слова, а потом скучно.
Ю — Это дело серьёзное и наверное требует особого труда и удачи. Творчества, так сказать. Мы же не видим вокруг себя ничего! Какой-то снег суеты валит и всё застит. Кто рядом ходит? Что смотрит? Пара есть каждому, только надо окуляры настроить. Это больше половина жизни! И правильно что не хватаешься за какой попало хвост! Их вон какое стадо! Кобылок! И объезженных и не объезженных.
Ю — Ну ладно! Давай прощаться!
— Будешь в Москве, может попадёшь на мой автобус, прокатимся!
Ю — Да я больше на поезде. Вот и сейчас случайно к тебе забежал.


Отец ушёл в тот же самый год когда меня Бросила Света. Вообще в тот год случилось целых три катастрофы. Спасали или усугубляли эти удары ещё и три романа. О чём будет ещё сказать.
Телеграмма о том что он скончался явилась восемнадцатого декабря. Мне принесли на работу. Я поднялся из-за стола. Мне показалось что я встал без головы. До этого я попал под следствие. С каждым разом «события» фиксируемые следователем сгущали окраску. Так называемые истцы завирались всё хлеще. Да и хорошего ждать не откуда. Два смертельных исхода. То что я чуть не лишился глаза с проломленной головой даже не упоминалось. Но у меня ещё оставался последний козырь использование которого не освобождало от ответственности, но могло значительно скастить меры воздействия.
Но телеграмма об отце всё смела.



































































СОЛНЦЕ ВПРИСЯДКУ ДВА.

&=+%**}1.

б — Оль, меня всё время мучает вопрос; отчего ты такая рыжая, огненная и ещё с чёрными глазами? Рыжекрасна! Я, мало, что таких сроду не видывал так представить себе-себЮ не могю. И стыд и смех спросить такую глупость, и никак не дождать чтоп-поп ты сама «взя всь рассказя».
Б — Паравильно! И не дожаждешься. Такие интимные вещи кто же рассказючит, а! Милый? Ты с дуба рухнул? А тебе не нравится что я такая да!? И только фигура моя да разговор. Что и кожа белая, с зимней вьюги сняла, то есть заимствуемая у первых дней зим-мы, кож тож! тоже не нравится?
Б — Да ничего не нравится! И раза-ве-зе-взе, разве может такое только нравится? Такое может только бесконечно нравится и ещё безумно! Оттого меня и жжёт мой дурацкий вопрос и детско-дутско-датское любо-ко-пытство.
           Ь — А-а-А! Ба! А я-то думала … был у меня однажды один ухажёр, такой знаешь цап-цуп-пуп Земли земли-Пупок земли-пок, пупик! так он всё приставал чтобы я выкарасилась как головешка! И, или кукушка-пушка представляшь! Чтоб не завивалась на мелкие бигуди!
Ю — ???!
ю — И там! И там тоже! И там! Тем более! Да! Он был мальчик и думал что у девочек нижняя причёска не имеет локонов ...
           ю — Так я на третий раз, то есть распрос ему нос, тойсь, орду! морду разбила. Стыдно так получилось и глупейше. Разбила как мужик мужику е..ло-ёло. Рука у меня видать тяжёлая, не женская. У него бланш под левым глазом и нос ему чуть не сломала.
           Ю — Вот нас бы и надо! … для заметки!
           Ю — Или он такой хлюпел-пуп, хлюпс-пупс попался! Прямо на глазах у меня чуть весь кровью в нос не вытек. А красивый был; блондин такой, высокий, стройный говорил как император всех римско-македонс-наполеоновских-ских провинций. А после драки опротивел, и я поняла, то есть усвоила наконец-то! он хотел в серую мышку превратить, чтоб никто не позарился. Только не знал засранец, что красоту спятить … то есть спрятать пустое дело. Она как водичка — всё дырочку найдёт.
                Ю — Ох уж эта красота! Красоты красотьма.
           — Да ты наверно врёшь что тебе мои косые-косы осенние краски нравятся!? Вот ты и попал в красотюрьму, милый! Мне самой когда не под настроение это всё так обрыдло, что один раз даже было уж побежала в парикмахерскую: «Остригусь к чёрту! Или перекрашусь хоть в фиолетовую!». Так припёрло — хоть плачь! А ведь красота и правда! Мёд а не волосы. Спасибо парикмахерша, правда девка на лицо так себе, но настоящая! Знаешь! Такая: — И моя ненаглядная О. Прямо на себе, так что получилось в два-три раза О! И ого-го! Показала: — Во! Какая настоящая; и тут и вот тута! А самое главное мозгами и языком настоящая; и говорит: «девонька, милая! Делай что хошь, только-т не лишай меня сладости ещё раз увидеть такое бабье наше счастье. Ведь у тебя не волосы а золото! Чистое червонное золото! Я только раз и видала такое. Это я тебе говорю как парикмахерша, что задула на свалку «сто тонн» никуда не годных патл! Пожалей и людей вокруг себя, они так мало красоты в своей жизни видят-находят. Особенно женской красоты! Нас ведь больше уродок. А ты — чистый алмаз, ангел!»
           ю — Насчёт ангела я ей конечно не поверила, уж я-то знаю какая я! Ангельша  хоть и среди ангелов курва! Но волосы она меня уговорила пожалеть. И так мы с ней разговорились, что пошли после её работы в кафе и пропили сначала мои стригальные деньги а потом ещё в складчину рублей двадцать пять. На чай с пирожками! Спасла она мои волосы, вот как! Говорила что если такую копну смахнуть, да ещё перед месячными, или родами; могут такие красивые и верчоные больше и не подняться. У баб бывает. И дружили мы с ней, с сотрудницей, сокурвицей, пока её муж в какой-то Северодвинск не уволок. Он у неё какой-то подводник, то-ли водолаз. Ну вот слушай откуда они, эти мои волосы.
             — Отец мой и мать своими локонами никакого отношения к моей гриве не имеют. Отец был шатен, а мама «белобрысая», так он её дразнил под настроение. А мама мне бывало всё оправдывалась; ведь стыдно уже в годах — а всё белобрысая, и на Попадине так и до смерти её звали за глаза: «белобрысая, да эта белка». Мол, это он всё меня за юность да за молодость попрекат.
           «Долго-долгонько я-т ему не давалась — не бралась хоть он и правда был первый парень на деревне! Не взять да и всё! Ну никак! И с виду и ловкостью взял и удачливостью — смекалкой и трудолюбием. И девки его любили. А он ко мне влип. А у меня самой кавалеров хоть отбавляй. Я хоть ростом и невелика и щёки впалые, зато глаза два лотоса только синие как «севастопольский вальс-рейд», так один наш морячок взгляд мой прозвал. А самое главное женское прелестие у меня, что под платьем — это уж лучше всех на свете! Это самое: главное женское лицо моё он так и звал: поп-перстень. И лёгкая как-я пух тополиный и земная трава. Вот пристал; а я ево мучить! Да за всех девок что он целовал. Я-то сразу поняла что он от меня никуда не денется, хоть ещё и мала была. Да почти два года не подпускала. Всё и прикусывала! Он и провожать-то меня на расстоянии шагов в двадцать выступал-крался. Как-то раз приблизился дак я ему всю рож расцарапала. Ну вот довела парня до белого каления, дура была! что мне шеснадцать годов только и всего-то исполнилось. Ну что ему делать? Пошли мы раз за черникой с девками. А он нак-верно уследил, да за нам. Мне правда в лесу только стало как-то беспокойно. Потом и вижу его; по кустам да по кустам прячется-шарахается. Не испугалась, думаю; чуть что подружки в ряд! завижжу, не дасьть в обиду. — Он-ну! понял что увидала, идёт. Не с заду а сбоку, так с левого, набычился вон кабан, лицо белое и под пиджачком что-т топорщит. Я хоть снервничалась а щиплю кое-как ягоду, что листок хвачу, что ветку всё сваливаю в доёнку: «Чо припёрся, чёрт кучерявый! Делать дома что-ли нечево? Всем тут на помеху!» а он говорит: «Мне дома, белобрыс царевна с сёдня вобче боле работ не дадут! Потому что меня из этого леса в дом приволокут вперёд ногами!» Я так и подпрыгнула. Пропади пропадом эта моя тополья пушнина с жоперстенем в три лица.
           — А он достаёт из-за пазухи берданошный обрез, их много из села в деревни тогда ходило, и опять говорит, а слова-то видать что не даются: «Вот я тебя тут в последний раз и спрошу: будешь со мной ходить али нет? Если что нет! да-нет! тут прямо перед твоим упрямым носом стрельнусь и кайки! У меня от такой проклятой любви к тебе за эти два года только кинфаркта не было, а буду терпеть дак и будет! Так чем ждать тут вот кончить и дело с концом! И так уж хожу а ноги трясуться, падаю на бабки как мерин трижды запалёный!» И приставляет дульцо к горлу, а на меня и не смотрит: «Ну! Говори, решай издевальщица белобрыска!» Другая бы на моём месте упала в обморок, а я сильная, дико сильная была, я только опять на коленки плюхнулась и понесло меня как блудню в церкви: «Сашинька, миленький! Уж ты лучше меня застрели сначал, я ведь во всём! во всём-всём виновата! Я тебя на испытки взяла да мучить! За что ты себя-то стрелять-то и будЁшь! Мало-ли девок на свете? Ты ещё совсем молодинькой, найдёшь себе лутче в сто разов …  .» Ну и так далее и сладились-спелись мы с ним. И живали всяко, а не меняли друг друга не на что и не на кот-во.

2.»!юЪ

Т — А волосы-то твои дочушенька, от прабабки и в завитки и в цвет, или даже от пра-прабабки. Была такая и звали её Сергина. Как товда-то рассказывали дак такие же вьющиеся-вьющиеся и рыжие огненные да густые как шерсть медвежья. И красивая была до-не'льзя! Точно как ты. Только ещё высокая была да сильная как мужик. И через чур навыпятки даж самостоятельная. За это её муж-от и убил. Двое деток осталось сиротками. Тётки да дядья и растили кто уж как попало. А как убил-то? Не изменила Сергина ему не разу, хоть за красотой её только что с Москвы не ездочили-не-Ёзживали. И всех мужиков коих она сама в торец отваживала а которых и муж колом.
Ю — А пришли как-то цыгане табором да раскинули свои шалаши тут во под Якушином. Тут им и Попадино, тут им и Пителёво и Якушино — сразу три деревни. Давай с торгов да воровать. Ночью костры да песни и чёрти-што! А днём спят — не подходи! И был у них один молодой цыган красивый как ангел и И! Чёрный! черней кочегаровой гири. Нна скрипочке играл до того хорошо да жалистно что слушаешь-слушаешь и пиликает же и наплачешься и смешно что так не на чём, и заслушаешься, не оторвать-сь. Так старые люди говорили-передавали. И все кому не лень ходили по вечерам-то да евонные запилы-припилы слушать. А Сергина к музыке была до того охочая что последнюю бы шалинку заложила только б слушать и слушать эту музыку, музень-звездень окаянную.
Б — И не нравился он ей, цыган-тот! Кто ей мог нравиться когда у ней мужик один такой на цел свет. И собою хорош и великан! Быка-двухлетка одним кулаком с дороги бывало в канаву сшибёт. Витязь русский, одно слово! А цыган в её влюбился как мал робёнок. У неё ещё хватило ума разок-два станцевать под его игру. А танцевала она со своей-то фигурой что стоит его игры. Он и ошалел. Пристал ночевать у них под окошками. Муж бил его пару раз. А в третий и сломал ногу. Вот тут самую бедренную кость, чтоб, говорит, больше не бегал. А Сергина-т как-тыть по деревням лечила, да и к пользе! получалось у ей. Ей-ну! Пошла и в табор скрипача своего лечить. Как ни крои — а ведь виновата! А муж напился да обоих там и прибил до смерти! Что табор, говоришь, доченька? А что табор! Он половина табора сам разогнал — стальные все до одного со страху бежались. Он ведь здоровенной был, бегом-скаком на коне не обскакать. Один целой деревни стоил. Как-то, говорят смолоду, на медведя пошёл, да обмишурился, медведь его первей поймал и давай ламать да грызть. Какой ещё охотник в шеснадцать-то лет! А как ты из ружья в медведя стрельнешь если он тебе на горб забрался!?. Вот на ём была рукавица меховая, мех такой густой-густой и шкура груба да толста. Может эти рукавицы и были с медведя, с лося, или кабана снятые. Он их не сбросил а догадался медведю в пасть засунуть, и засунул прямо обе руки — да и сломал медведю-то нижнюю челюсть, пасть разорвал! Вот какой твой пра-прадед-то был. А ты говоришь — табор, пол-табора! Таких пятеро и Москву разгонят! А поднатужатся дак и втроём тоже-само!! Вот и пошли с бабки Сергины в нашем роду этакие рыджие царевны как ты-ть, Олинька. Не каждой раз — а нет-нет! И вот-те и На! Да и выскочит с огоньком и там и тута!
— Фот мой милёночек откуда я такая рыжая взялась. Не в мать не в отца а в проезжего молодца! Или как там в детстве пели такую дворовую песенку: «Папа рыжий! Мама Рыжий! Я брюнет … .»
— А ещё что-нибудь, ягодка моя, расскажи про себя!
— Ну уж — нет уж! Теперь твоя под-чередь, а то я разгорячилась могу тут наплести что всем вагоном не собрать-разобрать. Сашь а правда ведь я не та девочка что не различаю кекс и секс!? Давай, а! ты чего-нибудь про себя соври. Или хоть правду ска … аж. Например про то как вы с отцом … зимой в феврале гоняли на мотоцикле по сугробам. Слушай, а у меня кажется где-то карты есть! Может в карты а! В под дурачка или в козла? Да, я и в «Козла» умею, зани-мат-ь-еленная такая думательная игра Казёл! а Сашь, в карту-ль-тиль-тень?


……………………………………………………………………………………





 ……………  Ю — Кто бы и что бы я не была, мне бы не обнаглеть никогда до такой храбрости-доблести!
О — Оль! Я не ревную, поверь! Не было в моей жизни ни одной моей женщины чтоб не спала с другими-со мной-с другими. Даже девчонки в юности и те убегали со шпаной целоваться. Что-о!! и эта ты его послушалась?
Б — Да я сама всё никак не могла придумать тему как бы к тебе забраться. Ты так ещё на Соню заглядывался! На Софью Павловну! Это мне так было ой-ёй-ёй!
В — Всё, милый, оставим эту темку! Я понимаю о чём Т … . Отвратительно красивый мужик и бабы видно на тебя вешались умные, в смысле ушлые. Я так и-И видю как по тебе весь детородный женский пол слюнями исходит, да язык у тебя подвязан что надо. Скорей-скорей — налево. Чтобы уж если быть обманутой — так самой первой наставить рРо-ры-Рожки …
— Да-да, что-то в этом духе. Наверно да!. Да просто может чёс? Нет!?
— Ну раз ты так то и я не буду зарекаться …  Что ты на меня ме …  смотришь, как будто яица потерял?
           — Не зарекайся милая, не зарекайся! Только одна печаль; я не засну с захватанной бабой. А мои небесные покровители не жалеют меня; даст знать о первом же скачке налево. И не успеют твои обворожительные бёдра остыть от первой безобидной шары…  сексуального аллюра по безднам оргазма с тем кто на твой взгляд меня лучшее, новее — и ты свободна! И ещё великолепное приобретение; и ты быть может ещё не любишь. У вас ведь у жён это не сразу; раз и влюбилась! Нет? Не правда?
                — Я так понимаю, сейчас с моей профессией покончено.
— Оля, я ж тебя не зову замуж!?
— А я хочу за тебя замуж! Я потому и раб-с-сказываю! Неужели ты не видишь? Ну не целка я! Но если бы я была пробл … ю! Неужели бы у меня было такое тело! Я лучше любой девочки! И маленько знаю и никому не даю! Да! Давала … , на паспорте. Да! Паспорт под попу … москвой притопчу, и по чернотропу … .
— Оль, оставим эту темку, сама сказала, оставим, правда. Мне правда немножко больно. Ах я ж тебе ещё не хвастал что я боли не чувствую … . Но я правда не ревнивый дядечка. В том смысле что не устраиваю сцен. Такой в натуре.
— Да! Но-г ты уходишь тихо на одном подозрении. Это ещё хуже. Уж меня-то подозревать. Ну не виноватая я что всех мужиков от меня сразу сносит в невесомость! Я не говорю что уж такая-растакая! Ну присуха я! Кто попал в мою галерею, выхода век не найдёт. Даже не увидит, да не взвидит!
— Ну вот и слушай что я стану рассказывать.
— Сашь, понимаешь! Я без своей работы уже не могу. Что? Да! Совсем не могу! Как без задней ноги. Я привыкла к деньгам. Я же пруха! Я не могу бросить Советский Союз без валюты, нефти, серебра-золота. Кстати и серебро и золотко необходимы в космической теме! И в космических же масштабах. Просто там чего-то паять. Золотом.
— Н-ну мы чтобы посадить тебя за стол в Москве придумаем какую-нибудь болезнь; скажем любовь или беременность. Это же опасно О! И я как мужик не могу сидеть в городе за забором когда моя женщина в «огороде».
— В поле. Не обижай мою судьбу, милый! Да, за опасность да за вредность, за первобытнуЁ бытиё! нам и платят. Ну и не без хитрости. Правда у меня всегда хватало умишка не зариться на «государственные» ценности. Золото или изумруд. Самоцветов простеньких наберёшь, ну если повезёт, агат, яшма, сапфир, сердолик, малахит — полудрагоценные, понимаешь! а я всегда горсти полторы! за сезон это даже партоши себе позволяли. Не гласный неписаный закон тайги в послесталинщину. Потом продашь на материке тыщи на полторы, знакомому ювелиру. А лучше перекупщику. В два раза дешевле и в десять раз надёжней! Только черновиком. Иначе хвост  трубой! Потянется, Ке-Ге-Бе да ке-ге-бе! Ес-ес! ОБХС! Да жадность подвигнет на масштабы. А кто золотишком, камушками истинными баловался — тех скоро «закрывают». В поле тех кто ищет не железную руду «перетрахивают» каждую неделю. Есть даже специальная сексотская комиссия. И тайник в лесу не сделаешь. Потому что трясут и трясут, и в рабочее время и всё равно поймают момент когда добришко при тебе.
           Ю — Я б стал твоей судьбой. Да конкуренции боюсь. А в тайге мне с тобой делать нечего, комаров боюсь! Это и смешно и глупо! Я больше  бешусь от их меццо-комареццо-сопрано. И даже на грибы не способен, не то что в антрацит вляпаться или в платину.
— Ну! Я сама это придумала, самой и расплачиваться «Бог даёт больше чем отнимает!» да, кстати, они в кабинете зарабатывают не меньше нас — скитальцев! А при выполнении плана и больше. Представляешь; в геологоразведке есть план! И даже перспективные планы на пять и десять лет!
Б — Ну правильно! В кабинете и масштаб другой и опасности не существует, если не считать дядя кирпич с крыши. А вредность … , вредных соседей с твоим характером легко воспитать, построить и заставить маршировать «МарсельЮзь!».
Ю — Слушай, что это такое случилось! Что-то мы стоим. Ни платформы ни домов, одни кусты да ёлки. А ёлки-то! Ёлки! Как будто мы в Пителёво вот-вот прибежим! И давно уж! Минут пять. Стоим, ей богу! Давай-ка в окно посмотри что там по курсу. Подожди только я протру косяки а то тут поди гари кило.
Б — Да не видать ничего. Сейчас я на другую сторону перейду. — В проходе уже толпился любопытный народец. Все оживлённо болтали обсуждая вынужденную остановку. Никто ничего толком не знает.
Я даже не стал биться в очередь или сунуться в окно и сразу ушёл в тамбур. По беспокойному лицу встретившейся проводницы я понял что случай экстраординарный. Дверь наружу не заблокирована. Я крикнул ей вдогонку, возвращающейся к пассажирам.
Ю — Не волнуйтесь, я только посмотрю, с вашего разрешения.
С левой стороны по ходу поезда ничего не видно в обе стороны. Щебёнчатая насыпь, дальше аккуратно скошенная трава и стена леса. Это что-ли стоило продолжительной остановки? Вдруг через крышу вагонов я услышал настойчивый мужской тенорок, срывающийся на фальцет. Одинокий голос, о чём-то вероятно упрашивающий, явно не похож на вопли попавшего под состав. Я открыл противоположную дверь и всё понял. Посередине следующего впереди нас пятнадцатого вагона стоял крепкий мужичок в форме ж\д. , скорей всего машинист нашего поезда и под ним лежал ничком человек затылком к лесу и вниз головою с насыпи. Здоровенный и неподвижный.
Летом, почему-то в синей капроновой куртке и с лохматой рыжей- рыжей головой. Я не сразу увидел что вместо ног у валяющегося мужика так похожего на нашего председателя Первушкина, правда сзади и замертво, торчали окровавленные кости. Но вглядевшись, ровно настолько, чтоб меня не успел обнаружить сердобольный пом. машиниста, опытным взглядом определил: обе ноги отрезаны выше колен. Всё произошло давно, солнце, кровь на кости уже чернела. Кроме того обнажённость костей почти в четверть свидетельствовала о частичном окостенении тела и сокращении самых мощных мышц в организме человека. От этого так высоко и обнажились обрезанные ровно, как ножом, кости. О жизни речи не могло b и быть.

х+Х***6.

Я тихо закрыл дверь и смылся из тамбура. Надо бежать к О. Она может узнать не от меня и тогда сколько дрязг свалится на нашу голову.
Б — Ну что там милый! Чем мы заслужили такой пустынь простой. О! Да ты быстро! И даже не запыхался.
У — Успокойся милая, скоро поедем! Там этот сопляк, машинист, наверно помошник машиниста. Утром зверя задавили …  — Мы похоже выезжали из границ Московской области. И поэтому видно в медицинских и прочих инстанциях шёл спор — чей покойник.
К — Какого, какого зверя! Я хочу посмотреть, интересно.
Д — Да чего там смотреть! Рой мух и оводов? — Я с своей спешкой никак не мог ничего толком приврать. Она уже выкатывала свою «москву-москву» из-за сервисного столика и я решился сморозить как есть.
О — Оля, там покойник! — Она, вся напрягшись присела на красиво заправленную ко сну кровать и вкогтилась в мой череп раскалённой нестерпимой чернотой своих прекрасных глаз.
И — И ты так спокоен! И ты прилетел оттуда как голубь мира? И врёшь тут мне как последней побирушке?
О — Оля это не наше дело! Если мы сейчас впряжёмся нас снимут с поезда … , ну не снимут так попросят, прокурору не откажешь. Потащат как свидетелей. К тому же видать это на границе областей. Кажется мы только что проехали … . Если это на Ярославской стороне нас повезут в какой-нибудь райцентр. Ночь на носу! Куда мы пойдём ночевать? С милым рай в шалаше! … — И  получил удар по лицу. Ну чего уж там: по роже. Самому себе противной.
С — Сиди, чёрт с тобой! Билеты и паспорта в твоём бауле … .
о — Оля! Ты делаешь большую глупость. Поверь! Я повидал столько покойников сколько ты не видела людей живых … . Помочь мы абсолютно ничем не можем. Он уже окостенел. А неприятностей и потери времени жутких провинциальных дрязг и неудобств … . Мы за этим что-ли ехали! Очнись, милая. Это же дорога!
           — Да-дА! Ты был на Курской битве а потом бра-бДл Берлин. Предварительно стирая с лица земли Вавр-шаву и Кмёнигсберг! Ты был так; а Маршал Жуков так! Или сам Сталин спрашивал с вас совета; остановиться на ста тысячах? Или прибить ещё сегодня тысяч двадцать зэков в счёт завтрашнего плана коррекции народонаселения? Какой у тебя опыт! — Я взял её за обе руки и сжал ни сколь не жалея. — Ты мне руки сломаешь, изверг!
                — Оля, он лёг ту уже три часа, может больше. У него ноги отрезаны по самые яица. Из поезда не вышел ни один человек. Дорога эта очень напряжённая. За то время что его сбили, а это произошло скорей всего на рассвете, тут прошло не менее двадцати-тридцати пассажирских составов. Тот который его сбил явно не видел потому что шёл с огромной скоростью и наверное в темноте, кости срезаны словно болгаркой. Погибший скорей всего попал на рельсы незаметно. Или же машинист видел, но струсил.
Т — Как ты теперь трусишь! И меня не пускаешь. Грёбаный хирург. Слышишь человек кричит! Ему надо помочь.
Ч — Чем ты ему поможешь? Оттащишь подальше от рельса!? Или те машинисты что проехали мимо до нас все как и я изверги? Их дело сообщить по инстанции а не перегораживать дорогу ради одного самоубийцы, как это сделал наш придурок и теперь терроризирует весь поезд жутким трупом. Можно пойти если ты настаиваешь, но у тебя есть гарантия что после ты застрахована от кошмаров? Или в поезде нет никого с медицинским образованием. Они клятву давали, иди смотри не вышла ни одна сволочь! Не только я … .
— Но мы же люди! Мы должны … , — И тут она высвободилась из моих рук и забилась в угол пладскарты, закрыв лицо белоснежной подушкой. Нет она не заревела. Только подёргалась несколько мгновений от сдерживаемых рыданий, уронила подушку на столик вместе с рыжей головой.
Я ещё не знал, что её остановило. И не обольщался на свой счёт. Я видел что мои мотивации не стоили ломаного гроша. Однако одним словом, всего одним! Я попал в точку. В мрачную точку. В мрачную тайгу женского сознания. И мрачное время … .
           — Сашь, мне очень стыдно. И всё равно, спасибо тебе! Я правда не пойду. Это жутко. Это всё мы поторопились. Нам правда никто не мешал пошататься хоть сутки с Москвой. И я так и хотела … , кто бы знал, как я хотела! И боялась что ты в Москве растворишься … . А тут всё поводок покороче! В поезде. Думаешь чево я задурила про Архару! Спасибо что остановил! Ты даже не представляешь! — Поезд пошёл. И мы заметили движение только когда наступил момент звучного шлёпанья колёс по стыкам. Когда скорость перевалила за двадцать пять.  — Придвинься, Сашь, у меня наверно лицо пятнами! Я такая наверно тебе не нравлюсь. Что это нас всё на приключенья … .
                ь — Мы что теперь станем на каждое ЧП выезжать? Ну, милая!
Меня слегка потряхивало, я шёл по краю. Не только потеря и презрение едва ставшего мне близким человека, но бесконечно дорогой и наверное единственной (как они скоро тебе становятся все! Единственными и бесконечно … ). Она ведь такая же маленькая что и Ева, метр шестьдесят семь … , потерей крупной части моей жизни грозило мне моё «правильное» поведение, то есть не один месяц или даже год хандры переходящей в депрессии … .
с — Сашь, а ты! а что — что! это ты натворил? Ты на войне что-ль был? Иль эт-то-ты чтоб успокоить меня, остановить наплёл! Ну говори! Ну!
О — Оль мы с тобой или старики? И не хватит-ли воспоминаний для одного веДьчера. Ты не помнишь, у нас водка осталась? Что-т я тоже подсох.

\//\*?#7.

Б — Смотри-смотри какая собачка! — По перрону первой остановки в Ярославской области прогуливался статный дядь с афганской гончей, редчайшей в России породы в конце …мидесятых годов. — Водка! Ах водка-а. Да есть милый, куда ей деваться! И рябиновка есть и моей Попа-попа настойки целая бутылка. Попадинской-сладчайшей! В деревне же не оставлять! Заберутся да перебьют, дом зажгут! Саша — Саша! Что это за порода? Ух какая красавица! Я и не такая уж собачница а эта мне так нравится. Правда! Что это, или кто это такое? — Она рылась в своей сумке и пыталась следить в окно за экзотической пёсинкою.
Б — А вот и пёс в тему! Это афганская гончая, Оль-Оля. Правда собака очень элегантная, прямо похожа невообразимо на обиженную Кармен! И я бы не знал если бы не бывал там, то есть около. Их в России почти нет. Но в Азии и ещё больше уже нет, а в Европе это уже модная порода. Только она больше экзотическая, и лентяйка! для работы почти не годится. Охотничий инстинкт нуль. А может я вру!
— Вот-с! Как всегда! Саша вруль! Я тоже так проголодалась. Смотри-смотри! Александров! Твой городок, Саша. Ну-с я достала всё. И ты не увиливай. Ты в морге что-ли работал! Столько мертвецов … я аж испугалась. С кем я сплю. Это я думаю с чего вдруг такой смелый! Со мной-то слово мужики поначалу боятся молвить. А ты одной рукой спереди, другой сзади, за «москву», как говорит Иван Васильевич да и завёл меня, кобылку в стоило, в свою постель … .
ь — Да не врите пожалуйста госпожа-нимфа! Я к вам самого лучшего и драгоценного свата заслал, не скупясь на то что ему башку  оторвуть … и боялся я вас не меньше пустынного самума. Это смешно, однако я всегда дико боюсь вдруг меня погонят! и не самого момента фиаско, а последствий. Я ужасный худоум. И так нелепо и долго всегда переживаю неудачи! Неудачная выходка будет меня мучить бессонными ночами. Я бесконечно долго не могу себе простить ошибки. Хотя кажется; что такого?! И раньше думалось что это гордость, болезненная спесь. Но потом я начал понимать это как именно не прощение себе ошибки. Ведь жизнь единственна и нет у меня прав трать-драть попусту …
— Всё Сашуля, хвать болтать, право, вот уж и налила я. Вишь-ка что! какие у твоей душеньки стопки — чисто серебро! А внутри позолоченные! Не веришь? Ну и не верь. Главное что я верю, что ты есть и эво — тебя ущипнуть можно! Вон проба серебряная, чеканка. 999 и ни копейки меньше. А серебро разве красят? А?! Пайка!? Наплавляют? Я в «Берёзке» спекулянту отдала две с половиной тысячи. Вот как я тебя, милый! Жду! Ждала-переждала! И не поверишь? Нет!? Ну и ладно. Ну царство небесное! Ой хорошо что я этого мужика не увидала. Так где, когда!? Ой я вдруг вспомнила, со мной такое было! Ведь тоже! убили человека … .
— Оля, помнишь ты рассказывала про каменных людей? У меня всё это сторчит в голове и как-то не вяжется. Каменные и всё-таки люди … . Они должны были как-то ходить, двигаться, шевелиться. Или они ездили на каменных арбах, машинах или мотоциклах, летали в мраморн самолёт и плавальть на кораблях из чистого изумруда?!! Ведь океан был и земля по которой мы теперь ходим тоже была! Как? … 
б — Ну, милый мой! Это ты думаешь как настоящий атеист и строишь своё догадьё. У тебя в голове масса комплексов из истории человеческой мудрости и глупости. То есть — винегрет! Дарвинизм там гомеризм, греконизм, римз и прочее. Каменных людей, как и нас с тобой создал Господь Бог. И конечно они могли говорить, двигаться, плясать плавать и даже летать. А может быть что-то другое и лучшее или худшее и невероятное и нам недоступное и непонятное. Это просто. Например тебе нужно сердце, мозги, печень, кости, мышцы, кожа, гениталии и серые глаза всё в жуткой и радужной гармонии, да!? и так далее чтоб делать всё то что ты делаешь. У каменного человека вместо сердца было нечто похожее на ядерный реактор. Такой небольшой, килограмм на десять-двадцать-сто. Для того чтобы сгибались и разгибались суставы из кристаллических структур, их температура поднималась, скажем до двух тысяч градусов по цельсию … . Температура и давление окружающей среды наверное были в таком соответствии чтоб вода не кипела … , ну-ну думай. Вода ведь и камень брат и сестра! Кислород, гелий, водород … . Это я говорю исходя из наших с тобою знаний, стереотипов и воображения. Ведь могло быть всё как угодно и как удобно и комфортно этим «каменщикам», но они могли быть, и они были! И Я их Видела. Та «Я» что жила вместе и Господь, он же тоже Человек, не стёр в моей памяти, как не стёрли твой мозг в порошок после того как... И если бы даже я их не видела, то гипотетически; они всё равно могли быть! Человеку глупому, недалёкому и со спесью и гордыней не знающей размеров, то есть беспредельной, только может сниться и думаться что такая рвань, навоз и бестолочь как он и всё же бестолочь хоть на процент, но божественная эта его плоть и больше ничего. Вообще человеческое сознание устроено ничуть не лучше чем тайга или буря, то есть сплошной хаос. И соответственно все его науки. То есть точно так как устроена вселенная и логика в том что никакой логики, так что-то скоротечное и приблизительное. И мы в силу способности привыкания, привыкли и к этому, так как наверное в другом ключе и жизнь наша невозможна. Может существовать и царствовать только одна-единственная и больше ничего. И даже тупорылая и законно! рогатая скотина корова видит что вокруг неё собаки, сороки и скарабеи … .
Я смотрел на свою царь-бабу и мне жутко становилось рушиться-разваливаться от непосильной мысли что вот всё это бабское телесное алмазное и сердоликовое и гранатовое золото из молока и неисчислимое сексуальное богатство когда-нибудь тоже станет мне изменять, ляжет с кем-то в одну кровать, спать с какой-то мужской особью и раздвинет ноги, подставит свою бело-розовую грудь под чьи-то воровские грибы-губы и станет визжать и извиваться в плазме сексуального экстаза. Говорят ведь что женщины испытывают от соития такое наслаждение о каком мужик не смеет и мечтать. И как минимум сильнейшее во сто крат! Я так думал и ещё на память приходили слова одной пожилой женщины. Она смешно так пробубнила: «Милый ты мой мальчик! Мы бабы в мыслях все проститутки! И сдерживают нас только порядочность, приличие и беспредельное стремление к чистоте».
И как им хочется если их наслаждение в сто раз больше!? В сто раз больше и х … х..!
И чтоб это случилось, этот её поступок, который убьёт феномен нашей любви, нужно только стечение обстоятельств, то есть соблазн. Соблазн, которыми так полна жизнь! А ведь она так жизнелюбива! Фонтан любви …   
Ь — Сашь, ты меня прости за то что я тебе сейчас скажу. Я должна кому-нибудь это сказать или это разорвёт меня на части. Ты ведь близкий мне человек, правда же. Я не могу поведать это просто слушателю. Ну! Можно-А? Ты знаешь, Сашь, мне иногда приходят в голову истины не совместимые с жизнью … .
ю — И что же это такое за свистины? Киск-стины! Микстины?!
Ь — Сашь, ну не смейся! Ну ещё тебя надо нагрузить! Это похоже на мистику, но нет … . Чтоб и ты мучился! Знаешь я конечно совсем для этих …  молоденькая и глупая. Но вот послушай; у меня есть такая шкала … . А кстати; ты в Бога веришь? Вот я тебе ту-теперь буду плести всё в наказание что ты меня не пустил.
— Я не знаю как тебе ответить на этот вопрос. Единственно что могу сказать; мне его никогда никто не задавал. У нас ведь атеистическое общество, то есть по господину Дарвину - стадо. И если говорить в абсолютном плане, то в бога я не верю. То есть не в бога, а что о нём говорят да пишут писюки. Но и в атеизм, дарвинизм и прочие рехнизмы ре-рихтующие человечество измышления не верю и отношусь даже к самой науке или знанию человеческому вообще как к игрушкам. Хотя конечно отказаться от всего этого грех. Как во всяком что есть от человека много сору, но есть и зерно. Не более и не менее. Потому что человеческому любому знанию свойственна девальвация, то есть распад. К Богу же я отношусь лояльно как и к верующим людям. Храмы не то чтобы обхожу стороной, я ими восхищаюсь, но не захожу. Ведь храмы построены на крови и страданиях. А религия несёт их как «божий дар». Иногда мне совестно, иногда противно. Иногда трусость …
Ь — И всё-таки Бог есть?
Ь — Ну курице глупо не верить в то что есть слон. Хотя она никогда его и не видела. И она и верит и не верит. А вообще у неё очень много всяческих занятий кроме такой эфемери-курии как верить-не верить. Курить-не-курить для курочек важнее!
Ь — Ну всё равно, слушай: согласно этой шкале люди делятся на две составляющие, божественную и скотскую. То есть, например в человеке может быть двадцать пять процентов божественной материи и остальное животная. Когда человек приходит в сей мир из чрева матери в нём пять процентов Бога и девяносто пять животного. По мере взросления, воспитания, обучения, приобщения к прекрасному в человеке растёт божественная часть и может достигнуть одной четверти всего существа. И может быть наоборот, то есть особь человеческая оскотинивается. Когда божественная сторона превышает четверть — человек может умереть. Потому что; во первых, 25% есть то количество каковое необходимо достигнуть человеку при жизни чтобы выполнить свою земную работу. Во вторых, при таком количестве божественного организм человека стоит на критической точке в способности обеспечивать свою жизнедеятельность. И то же саме с нижним пределом. Если чел опустился ниже пяти % он умирает.

?:ъv^*8.
 
Ь — Оля, мы идём из вагона, или нет. Мне кажется надо дать телеграмму.
Б — Ну вот что ты! Пора конечно и проветриться, только спроси у этой мымры ивановны сколько мы тут стоим. Ой, Саша, милый, и зачем мы только поп-пёрлись чёрт-ти куда! Ехать бы нам обратно!
Т — Ну какая-ж она мымра! Приличная тётка, смотри какая у неё чистота, хотя вагончик и не нов …
б — Мы-мра и мрымра и выдра-дра! Вымра! Тымра! ещё та! Ты разве забыл как она пасть разинула когда мы вошли на Ярославском? И до сих пор на тебя смотрит как кот на мышь! Я хоть знаю что у неё валенки, ноль! никаких шансов, но я не могу видеть этих и «жопа отвёрткой» прошмантовок, охотниц за чужой сладостью.
Б — Ну так не пойдёт, милая! Ну я думаю тут пограничная станция, то есть уже не Московская область, наверно минут двадцать будем стоять.
В этот момент, как на поминках, откуда-то выскользнула наша «старушка» и наверное действительно имевшая к нашей персоналии какой-то не только профессиональный хинтерес-хитрес-стресс, подсказала на скаку:
ь — Стоянка двадцать пять минут. Прошу внимание всех асса-пасса-массажиров-с:  — И понеслась по коридору с лукавой гримасой набекрень, наверное обращённой к моей О,  — Больше до Ярославля таких стоянок не будет, господа проезжающие, не более пяти минут, на дворе вечер, так что; как хто; милости прошу у кого недосол на столе … .   
Мы с Олей вышли на платформу и пошли в поисках почт. Мне не к спеху, но почему-то вздумалось дать на работу телеграмму о том что я возможно задержусь с возвращением из отпуска и хотя я сам был себе хозяин, имел обособленный отдел, но всё же своего кадровика не-ма.
Когда мы расставались, это потом, Ольга сунула какой-то свёрток «А» в мои вещи. И я только отметил взглядом, рассуждать или рассматривать было и некогда и не до того. Потом оказалось что там письмо. Вот его полное содержание:
«Саша, милый, любимый, дорогой! Прости меня! Прости тысячу раз повторяю! И прочитав письмо тебе станет больней вдвое если ты любишь меня. Ты же не глупый у меня и догадаешься что оно не могло быть написано спонтанно. Я не могу выдержать такого напряжения в счастьи! И каждую минуту с тобой мне казалось что я умираю. От кипения всего моего существа, от любви к тебе сладость моя и солнышко ясное да самое незакатное.
Но это не главная причина моего исчезновения. Она банальна. Мне стало известно что жив мой последний муж и он нуждается. Он болен, слаб, одинок. Я не брошенная жена и он не разведённый муж. Он погиб в экспедиции. Но вот выжил. К счастью-ли, несчастью … . Я не могу так оставить и возвращаюсь к нему, хотя кроме жалости и милосердия меня с ним ничего не связывает. И уже не связывало и до катастрофы в тайге. Я дальше не могу писать в подобном ключе иначе разревусь и попаду в больничку.
Теперь о будущей твоей жизни: ты несомненно и катастрофически перспективный чел. Но карьеры не сделаешь. Не будет! Я не вижу что бут, но ты срежешься. Произойдёт событие со смертельным исходом или два и тебе возможна тюрьма. Почему это я тебе пишу? Сама не знаю. Ты смертельно на меня обидишься и не захочешь никаких встреч; За что я на самой быстрине-средине бросила наше счастье! Представь если бы я тебе сказала всё это в лицо. Я пробовала и видела такое в твоих прекрасных глазах что стало страшно! Не за себя и не за тебя. За нас, за нас-лаждение. Но я пытаюсь хоть чуточку облегчить твоё мысленное пространство наперёд. Я не могу остаться! Не в силах. Ты же умный! Поймёшь. Чтоб ты не убивался от неудач, они кажущиеся. Тебе надо изжить легковерие, доброхотство, порядочность, то есть спрятать за спину положительные! Все-все! Не уничтожить-изжить; спрятать до поры. Всё кажущееся тебе правильным и ценным, всю положитель и неоплачиваемые качества и сработать в защитной форме подлеца. Для этого у тебя несколько не хватает бедствий. Ты легковерен. Людей конечно есть за что любить. Всех без исключения. Но мотиваций ненавидеть в тысячи раз больше. Например что люди делают когда делать нечего? Особенно трудоголики? А ведь они что-то делают! Не-ну-жно-е! Или завидуют и мстят. Кто верит в рай? А ведь рай это когда любое делание — беда! И прозябать и праздновать надо совсем не в меньшей степени способностей и таланта чтоб что-то копошиться и суета-сует. Милый, потому и нет рая что нет того кто бы придумал чтобы всё как праздник! И суета-сует и кровавый труд … .
Но всё твоё не уйдёт от тебя. Ты не столько станешь убиваться о потере свободы сколь о безвозвратной на первый взгляд потере перспективы. Но ты выправишься и возможностей взлететь будет более чем достаточно. И-т уже сам станешь пасовать, скорей всего бессовестн и бессознательно сберегая силы для рывка в более поздние, зрелые свои сроки. Мы расстаёмся не навсегда и как бы ты не обижался на меня, мы встретимся и простим друг друга. Я не могу запретить тебе жениться, иметь детей и потому наоборот прошу чтоб ты не жил бобылём. Пусть другие молодые женщины под своим крылом сохранят тебя для нас с тобою, и для того что ты и я должны исполнить. Вот. Теперь тебе станет веселей бороться. И дорасти.
Я люблю тебя так, что умерла б сто один миллион раз только за один твой граммик горя, за только твой один насморк, один чих …  Но не в силах тебя не оставить. Мне надо завершить начатый и брошеный круг, кусок жизни. Иначе и у нас с тобой ничего не будет! До скорого! Милый, любимый, самый родной, Сашенька! Если я забеременею … . Саш-Сашь! Мне так и снится и снится как пойдёт снег нашей свадьбы!»

ЕГИ-ПЕД   ЕГИ-ПЯДЬ (ПЯТЬ)

*»<9//\.

Глаза слепит от синих искр
В ушах полозьев зыбкий свист …
…................................................
… где всё прошло и стало
блестящим сном кристалла!

Николай Асеев.  1922 г.   «Собачий поезд».



Прокуренный воздух
окраинных тёмных кафе
(Ещё и)
Свободою
пахнет
(свобода весьма ароматна).
Заходишь. Садишься под сводом
Верней — подшофе.
На час забывая, что должно
вернуться обратно.          Наташа Горбачёва.                                Прошло десять (или 15) лет. Я поменял много работ, чуть меньше жён, квартир, машин и прочей движимости и недвижимости и через чур движимости (о! Женщины! Прекрасная, прелестная солнечная кровь!) коллекция долженствующая сопутствовать в жизни подобному мне огольцу, молодцу, пресмыкающемуся в прекрасном. Я теперь путешествовал по России в хорошей машине и заехал сумерками, в один старинный русский город-сон, в Старицу. На дворе стоял ноябрь и с небес вдоль убелённых улиц сыпал чёрно-белый снег и его лихо обгоняли в своём тем более вертикальном полёте мелкие свинчатки дождя, уже на лету и превращающиеся в свинцовый от сумерек лёд. Всё и без того чёрно-белое да ещё нагруженное осенней ледяной мрачностью. Огромные хлопья ранней сыро-замороженой зимы уже снегом шлёпались в бесконечную муть, в большие и мелкие лужицы, покрытые толстым не тающим серо чёрным ледяным трижды мёртвым окороком ноября. Чертыхался и хлюпал через чур ранний вечер и я собрался поужинать. Я давно не имел собственного угла и не то чтобы жил в машине, но пятьдесят на пятьдесят. То есть иногда в гостиницах, иногда просто в деревне километрах в пяти-десяти от трассы. Вставал утром и ехал куда глаза глядят в поисках неизвестного. То есть лишь бы не останавливаться. Или если с импровизированным постоем не везло, укладывался в машине . Но как правило с моим упрямством и способностью разговорить незнакомого человека везло и в деревнях. И при том меня ни разу не «пустили по миру», то есть хозяева попадались порядочные, коих же и я старался не искушать. То есть я не пил с ними водки, все ценности оставлял в машине. Не жалея того что спросят, не выказывал излишней щедрости, мимоходом просвещая: «Вот всё что есть … ». Машину объявлял служебной, иногда даже демонстрируя командировочные удостоверения. Спрашивали же иногда паспорт! В авто же я ночевал тогда когда ехал глубоко за полночь и почти издыхал от в дороге всегда неожиданного переутомления, так что искать чего-то удобнее раскладки за задними сидениями джипа нет сил.
Итак Старица. Спросив одного, второго; трёх прохожих мужчин с панели и выведав как примерно найти приличное заведение где хоть какая гарантия что не перешибёшь внутренность не свежей или грубой едою, я отправился пешком в кабак. Не то чтобы я был утомлён, я отъехал всего триста километров от родных мест, но самая погодка неволила-наводила вместе с грустью какую-то непредвиденную усталость и какой-то неподвластный риск за рулём (не едь дальше!) …  и я брёл полузакрыв очи.
Машина тоже и наскучила и не только щекам приятен ледяной ноябрь от нечего делать лениво и когтисто слетающий и целящийся с небес негостеприимным пологом. Этот город, Старица, при первом же к нему прикосновении ресниц путешественника так лёг на сердце, как ни одна из виденных мною красот российского жительства. В одном месте, кажется на улице Ржевской меня всё-таки привлекла одна одиночная или одиночествующая одинокая ладная фигурка.
Это женщина, а скорей девчонка, но переходная, то есть особа женского пола — девчонка-девушка-женщина. И чего бы это я так раздумался о какой-то старицкой попрыгунье!? В ленивом мраке в чёрной стачке ленивых сумерках, снег с колючками дождя. У меня почти не бывает плохого настроения, так какие-то серые пятна налетят вдруг и то в ожидании скорого взлёта.
Но тут именно серость, пятно. И если бы я был в полном порядке, то наверняка окликнул бы одинокую бойкую даму потому что мне казались какая-то знакомая отделка походки и штучность этой «первой встречной» и никто не мешал прикинуться заблудшим. Тем более что у меня был пусть и банальный повод, не связанный с погодой, я искал кабак, и я тоже одинок. Но я никогда не выбираю в незнакомом месте в гиды женщин. Половина из них показывают на юг, остальные на север. Или? Мне даже как-то по касательной скользнула мысль что будет скучновато одному воевать с курицею, с посудой. Но лень и хандра одолели, да будут же и там какие-то тётки! И я ускорил шаги в тепло где-то на берегу Волги догнать грезившийся не скверным ужин, тепло и свет.

**********10.

В ресторане свистит живая музыка, и я даже заказал Тухманова «Белый танец». Этот голос, лёгкий как пух лебедя и нежный до неузнаваемости; поёт-ли это маленькая девочка или … . Когда-то я присочинил к чудной песенке с прозаическими болт-ми следующее:

Музыка вновь слышна
Встал пианист и «снова упал» …        (танец назвал)

  И всё слушал и возмущался; почему это моя любимая тётуш! считает Сенчину безголосой? И, очнувшись, вслушивался в местное исполнение и мне всё хватало с достатком. «А Сенчина всё равно безголосая!»  — теснилось тёти-Машино в полуголодной голове и я больше не заказывал песен, потому что эти с муз. Инструментами в руках не знали, или не умели изваять то что я просил после чудного «Белого танца» Давида Тухманова. И бас-гитарист отказал некорректно. Провинция, что с них взять! То есть — они знают всё! А я тут никто и не пришей не пристегни к звезде рукав. Однако они не знали почему-то Новикова с дальнобойным шедевром «Катилась по асфальту».
С официанткою мне свезло больше. Она принесла наивкуснейшее мне всё. Всё-всё! На усмотрение её черешневой припухлости маленьких губ и зелёных как салат на грядке, нет как коралловое море! глаз и я нахлебался украинских щей с перцем и горчицею, завтре-втрепал двойной рубленый бифштекс с яицом, пару салатов, один из коих был селёдка под шубой и выпил три стакана абрикосового натурального компота с рыжей плотью с ещё тёплыми булочками. И ушёл я из ресторана раньше чем мне хотелось бы потому что этот гад гитарист; потому что как-то не было по соседски красивых девчонок, или все парные, и я ещё припомнил ту опереточную фигурку на повороте в узкую улочку, в переулок и ещё чёрт знает; зачем! почему я закапризничал. И теперь мне уже казалось что бодрившая мозг незнакомка даже поскользнулась на моих глазах, сделав ручками вот так:!!??!?& !!!?? %&
Наверное потому что в ресторане не было гостиницы, или показалось. И ещё эти мне сорок лет! Как будто я надоел сам себе больше чем … . Надо вернуться в машину пока она не совсем остыла как окунь на Djk;crjv Волжском льду.

На улице всё непогодилось и вертелось b в @ b и в “&” и всё куда-то пёрлось, ноябрь где-то в колдовской вышине захлёстнутого непогодою неба да ещё и ночью раненой до антрацитного неба завинчивался в чёрно фиолетовый агат декабря. И, хотя я представил что стало теплее, шёл уже чистый и частый снег и на тротуаре намерзала-корчилась гигантская Бр-р! чешуя льда. Подходя к машине какое-то беспокойство стало одолевать май-нас. Я болтался часа полтора и моя четырёхколёсная благодать хорошенько выбелилась и машина стояла как будто и выше и ширше. Я подумал что подморозило и дверные резинки могли прилипнуть к проёмам; (Вот! Значит устал!) и надо бы поосторожнее … и только мне в голову пришла мысль что ведь это же не «УАЗ» и не «НЫСА» а «НиссаН» я увидел с водительской стороны стройную фигурку.

«Снег кружится, летает - летает
И позёмкою клубя … .»

« … Откуда я не знаю
Взялась зима такая!
Чтоб нас с тобой разъединить ...»

Я сразу не разобрал что розово маячит женщина. И что тут может делать дама? Машину угнать невозможно. Только на треллере. Боже! Да это та же ж что попалась мне на Ржевском шоссе! Но как она тут? Розовая? И что ей нужно. В чём-то красном. От машины или от меня? Она такая же бездомная! Я нахмурился и остановился: Кого гребёт чужое горе? Можно уйти и вернуться через пол-часа и она исчезнет. На сытый желудок. Было совершенно темно. И хочется спать. Я как-то так подставил своего японца что на него не зарится не один фонарь. Я уже хотел, вернул,  разворачивался; и вот-те на!
Б — Саша ты куда! Ты во второй раз меня сегодня не узнаёшь! Или ты не хочешь меня узнавать, Саш, ты ослеп? — Я ещё не верил своим ушам, я ослеп и на уши! Я ещё не мог себя заставить понять, вздумать, кто она! Эта женщина, которая ярче всех звёзд и важнее Самого Солнца и Самого Создателя! Потому что когда-то она убедила меня что не человек служит Богу, а Бог служит людям. Или если и та сторона и другая служат, то человек просто не в силах служить хоть четверть «столька» хоть тысячную столька, что чучеловечеству даёт Бог. Это Ольга! Женщина, которая оставила меня почти десять лет назад ради своих каких-то заблуждений в милосердии или в женском, или женственном служении, отношении к жизни.
Она красновато стояла, и сиротливо и полузаметённо в снег. Стояла О трогая, гладя или отряхивая правой двупалой наверное цветной рубиновой рукавичкой фару-искатель, установленную как на «УАЗике», как я привык, на левой водительской двери «Ниссана» и время от времени ловила снежинку. Своими волшебными в веснушках губами отпутавшиеся от снегопада снежинки от то и дело светлеющих эскапад снегопада. Снежинки! Ах снежинки. И она чья девушка-луна? Чья розовая снежинка! Такая же нежная неуловимая исчезающая как снег в прикосновении, в дуновении.
           Б — Ты мне не рад, Саша! Ни раз! Ни разу? А я жду тебя уже целый час. Я-я … а-А очень замёрзла. — Она была в странной вязаной шапочке с заснеженным и тяжким мячиком наверху, в размерной не модной шапочке, и всё же едва прикрывающей всю огненность её головы и ещё в осеннем пальто туго стянутом в талии. Вся ещё осенняя и уже несмело заметённая в снегу.
           Б — Господи, Оль — га! А ты почему меня не остановила? А если бы я больше не вернулся!?ь — Сначала у меня отнялся язык и говорил я не своим каким-то сведённым в дымь не своим басом. От невероятных приступов нежности, негодования, радости и смятения. И ещё от абсурда происходящего со мною. Хорошо в ресторане я не свёл знакомства, или его и не получилось по воле Провидения. Мысли шли как-то затылкою.
                Меня то плющило и ковало, то испаряло и растворяло, кажется даже я взмок.
Б — Если тебя устроят мои «сани» давай сядь вовнутрь. Машина ещё тёпл как подушка, или поставим автономку. И можем пойти куда-нидь. Почему ты не пришла за мною в ресторан? Ольга, я ей Богу тебя не узнал. У меня за последние год-два так упало зренье, что я иногда и на улице шатаюсь в очках.
Б — Ты не сердишься? Я так с тобою поступила, глупо говоря не по-рыцарски, то есть истинно дамски. Ты помнишь присказку? «Дамы делятся на «дам!» и нЕдам!» Я столько набедокурила! Но я,,, у меня есть о-прав-дан … оправдание.
Х — Это мне-то не сердиться!? Да сколько лет прошло! Конечно! Можно-ли забыть такую как ты!? Но я это сразу воспринимал как не заслуженный, недолговечный роман, подарок, и случайное три-О солнца, живой, животрепещущий обелиск из-за горизонта, из облаков … . ты и так подарила мне через чур! Даже несколько ночей …
Ь — А ты час назад разве нас не узнал? Или не захотел  узнать нас! Сашь! Ведь не захотел!
Б — Оля! Ты взаправду вся трясёшься, залезай в машину! Да поедем куда-нибудь где свет и тепло. Нас! Нс …  Как ты нашла машин-то?
Ь — А ты там на улице, час назад! Неужели ты ме-ме не узнал? Саша скажи, нам это важно! По твоим следам. Сашь, милый, может я и правда из тех баб от которых лучше грустить чем быть? А? Одиночество, Саш!
Ь — Как ты оказалась в Старице? Почему именно сюда надо было переться и мне? Ты опять исчезнешь! Я почти узнал тебя, я уже рот раскрыл и хотел спросить даму похожую на те … ; что, где такая улица Карла Маркса и кабак? Я правда ещё не сыт и давай вернёмсь! Или ты предложи что-нибудь экзо?!

=\=/+@^11.

Ь — Саша! А — У меня ведь дочь? Ты не знаешь! Господи! Завтра на обед пойдём в Успенский монастырь. Завтрак мы ведь проспим! правда? Откуда тебе зн …  можешь-ли ты знать! Ей скоро десять. Она сто лет! Так меня одолела! Всё просит показать ей папу, папу ей! Ей. И вот повезло. Я ведь тебя ищу уж больше трёх годов. А как думала о тебе всегда! Как мы могли потеряться? Мы так хотели? А? Неужели ты действительно такой жестокий!? Хоть адрес … . И теперь болтаешься с какой-то фиктивной пропиской в сгоревшей давным-давно избе … . Спишь или в одиночку или с кем сама не знаю! Какой-то случайностью тогда наплёл-проболтался про эту Старицу. Вот я и припёрлась, как ты говоришь. Припёрлась на свою голову! Что ты так смирно смотришь на меня? Или забыл: всад … в полное молоко в москву-москву (мимо милицы) … . Тебе нравилось, А? Сашь я хорошая хозяйка … . … и мама говорят самая лучшая! И баба я классная Сашенька! Первоклассная я тётенька! Ты меня прости пожалуйста!
Ь — А ты похудела, или побледнела.
Б — Скажи ещё по*****нела! Это в твоём стиле, когда не в духе. А, Санечка!
Т — А надо было под мендельсон или мендельнос! Под мендель-шнобель! Да чи-тоб так что над рояльм-роялью белой как снег твоей первой зимы ПальЦ-цунами! «руками полными перстней» спровадить мне тебя — тебя! в чужие лапки-папки-попки-охапки?! и С-пе-пе-пС-Спе-попСсле писать покаянные письма!? Так ты планировала нашу с тобою жизнь? Чтоб у меня в  душе уже на чёрном рояле чёрными пальц. бесконечное ПалЦ-Цунами!
Ю — Я, милая, тебе уже говорил; я брезгую захватанной бабой! Я понимаю, что люблю тебя, но не в силах переступить то омерзение которое во мне вызывает сексуальное общение любимой женщины, так кажется ты этТо называешь! С человеком одного со мною рояля … тьфу! Пола! Рояля валяющегося на полу вместе с пьяными пальцами.
Ь — А мужья твои тебе в этом не помогают? Ты их наверное теперь меняешь парами! Как жеребцов! Цугом! А? Господи! Как ты хороша! Не хотел я этого тебе говорить. Да и что молчать-то! Всё на других сваливать. А! Оль! У нас теперь с неделю будет времени? Или меньше! Ты всё так же на форсаже … . В междумужьи? Куда мы теперь? А? На Аверно! На Аверно! Астрахань? Давай лучше в Андреаполь! Слушай! Давай я лучше тебе анекдот расскаж-раскажучу!
ь — Вот мой дед какой-то там женился а его прапрадед ему и говорит:
б — Подожди-подожди! Ты сначала расскажи про мендельшнобель!
Ю — Расскажу и этот, а пока не забыл, вот дед моему деду и говорит: «Ну-т и девку ты себе нашёл длинноногую! Вот будешь ночью спать; проснёшся а в кровати везде ноги! Одни ноги! одни ноги куда ни ткнись! и идти некуда; всё один забор! Из жёниных ног. У них ведь что ноги что руки одной долины! И всё и спят с поднятыми ногами! Руки вверьх! То-ли дело маленькая девка! Лёг спать — впользовал и закинул в угол! Иди ночью куда хошь! Хоть в конюшню, хоть опять к девкам!»
ь — Ну я вижу ты жив-здоров! И не очень-то убивался … , двай теперь про шнобеля!
Ю — Ну вот приходят жених и невеста в загс. Гости платья, галстуки все дела. Вдруг жених и говорит: «Дорогая! Что-то музон знакомый! Где-то я … что-то я?» Невеста говорит: «Это же Меньдельсон, дорогой!» «Во-во я и говорю, знакомый Меньдельнос!» Стали спорить. И гости влезли. Одни кричат «»сон!» другие «нос!» Переругались на смерть! Чуть не подрались. Умчались из загса все в разные стороны. Через неделю приходят снова. А жидовочка одна в загсе ужас как любопытная: «Что — говорит — На чём остановились!?» «Меньдельшнобель — рявкнула невеста!»
ь — Бе-Да — Бда! я раза четыре женился и всё тож неудачн. То-ли я не хочу иль не умека с нимьи-нимфьи жить, то-ли они патологически не способеНны усвоить смысл слова «мир»? Правда-что и мне привычней война. Вы всегда всё путаете, например не мир а миф? Да у меня всё какая-то важная и неясная задачка-цель в стойку впереди. Стоит как восклицательный знак! Такой прозрачный восклицательный знак! Как радуга! И женщины эти получается только отнимают драгоценное ночь-время … .
Ь — И что, есть дети!? Да, а ты всё такой же! В небо пальцем … .
Б — Да, две дочери … , но я, к сожалению, не помню их в лицо.
Ь — Жён или дочерей? И ты прав. Саша, милый! Женская красота состоит из двух частей; из двух Я, из двух ягодиц. Из ягодицы и Ягодицы! Из москвы-москвы Москвовны.
Ю — Знаешь я вот вспоминаю и вспоминаю ещё всё … всё! вот что-только-что минувшее; как ты стоишь … ТЫ! возле машины вся, с шапочки до пяточек, в каком-то розовом нимбе, то-ли нимф-фейности, Фея с головы до пят, стоишь подобно розовой смеси-смейсь! снег, ветр и ещё не ускользнувшего заката (в открытые от туч врата горизонт), вся как в невесомости, невозможная и живая каждый миг и не живая, то есть не моя, в паузах между м … , и мне никак и ниК! О! А ты не подумала что со мною будет приступ? Нет? Как! не прийти в себя. И как будто по границаМм моих зрачков струит не соль-вода а кровь. Мне кажется от тебя машина стала вдвое розовощёкой! Как будто она рада и ластится к твоим рукавичкам-ладошкам. Как и когда; я мог тогда!? Надо было взять тебя за шиворот, в охапку! Замотать твой визг в свой, в какой-нибудь тулуп или в ковёр-курвёр-вор …  и уволочь на край света от всей той милосердо-дури что ты вбила себе в свою прелестную головку! Думая что ты одна на свете. На весь его лёд, грохот, бессердечие и бессмысленность. И что всё тут зависит от тебя. Так ведь ты всё это вокруг понимаешь!?
Ю — Так на самом же деле всё так и есть. Мы же все тут, на Землю, до единого посланы с таким понятием, от каждого из нас здесь зависит Всё и Фсё! И каждый из нас может построить жизнь общечеловеческую так как Должно! Как Замыслил Создатель. И это ощущение не химера и не звёздная болезнь или какая-другая. Только вот всегда чего-нибудь не хватает или что-нибудь мешает. А больше всего то мешает, что мы не слушаем, а некоторые и не слышат Бога. И всё стараемся (или нет! Не стараемся, плюнув и отчаявшись) делать своими руками. Когда нужно слышать Бога и так себя (всем-всем!) вести, чтоб Бог Помогал, то есть мы бы все помогали Богу своими микроскопическими силёнками, помогали бы Ему в Дальнейшем Строительстве нашей жизни … .
Ю — Надо было! Ах как надо было! И именно за шиворот, и в ковёр! В рогожу! Но Саша — Сашенька — Сашуля! Мы же были слишком хороши. Как можно наступить на горло чужой песне! А ведь ты тоже был тогда муж, то есть женат!
Б — Да! Но только паспортом! Да никогда я не был женат! …
И — И там у тебя уже была дочь. Ей наверное теперь лет двадцать!?
Ь — Двадцать один. Этим летом она вышла замуж.
Ь — Так ты скоро станешь дедом!
Ю — И наверное это как-то зависит от меня. Я очень хочу стать дедом! Это смешно. А смейся и не смейся-смейся! это совсем вне зависимости от всех моих фикций. Или фрикций. Но если ты парусник, игнорировать даже не совсем попутный ветер значит сгнить пусть и в самой прекрасной лагуне и на миру, но … .
ь — Да! Сашок всё тот же! А может ты теперь веришь в Бога? Куда мы едем? Эх! хороша машинка, жаль цвет не разобрать; всё снег да грязь да в ночь.
Б — Да! Ты знаешь этим нам русским; да какая разница! даже при всём том что им есть о чём наговориться и предметов, степей и пространств у нас больше чем у любой другой пары, общности, национальности мы всё же умудряемся говорить о машинах, лошадях и нарядах больше чем кто-либо другой, француз, африканец или янки и даже в ущерб самим себе. В ущерб своему красному носу. Ну ты же сама не говоришь куда ехать. Мы можем поехать ужинать во Ржев и даже в Тверь. Смотря что ты хочешь по порядку; ужин, сон, путешествие, может баня? А поехалите в баню, сударыня! Наша ночь может развернуться до невероятных размеров! Мы не видели друг друга десять лет! Или поедем в Осташков? Где жил отец!
Б — Нет, вот тут недалеконечко есть маленькое кафе. Там можно раствориться. Кажется оно называется ЦК, а может Политбюро. Там такие задрапированные столики что сидя за одним не разобрать кто о чём говорит рядом. И обслуга приятная. Я даже немного знаю хозяйку.
Б —А ты всё так же работаешь в геологоразведке?
Б — Да! Только я сама лично больше, и давно-подавно не служу по партиям. Но об этом давай как-нибудь потом, хорошо!
Ь — А дочь, она с тобой? Здесь в городе?
Ь — Саша, ты странный человек! Была бы я за тобой столько времени если бы Ульяна в Старице. Не скажу чтобы я тут проездом, меня как-то упёрло в этот прекрасный Твой! Милый город и я тут скоро неделю. Но доча в Петербурге, да ты бы и сам сообразил; она ведь школьница, она в школе! А я вот взяла большой отпуск, у меня накопилось за последние два-три года тьма времени. Вот здесь направо! И сразу за углом.
Ь — Ты наверное тут и ночуешь?
Ь — Нет! Не угадал. Да! Кстати, я живу в двухместном номере. Уже дня три одна. Портье наверное подозревает о моих происках.
Ь — Ну конечно! Как тот раз  … сделал «бас» «сапрану» пас. Или бац!?

……………………………………………………………………………………



ДЕСЯТЬ ЛЕТ БЕЗ САШЬ.

Я закрываю глаза …
И чувствую ветер
Забытый тобой на песке.
Гарик Сукачёв.


1.

Ольга вернулась в Лен-рад и долго-долго! не могла придти в себя. Бессонница, головная жуткая боль. Даже что-то с глазами. Смотреть не хочется. Радуга в радуге! Радуга-радуги поперёк …  «Для чего мне глаз раз его нет!» «Раз!» «Я сумасшедшая и. парафраз; идиотка! Два! С.  Что все эти идеи против живого любимого человека!? А вдруг это бред, галлюцинации! Очи! О мои оченьки!»  Это внешне казалось что сцена в Ярославле далась ей, О, легко. И всё равно каких бы мук это ей не стоило решение могло быть только (уанн!) о-дно; забыть этого чела навсегда. Не потому что … , и не потому что! …
Но вдруг (не вдруг!) она вспомнила как в одной из так называемых явлений, галлюцинаций видела цунами в океане и сам источник. Источник звука страшной силы. Просто звука и всё. И снова понимала что отказ! отк отказаться ей невозможно.
Всё житейское и не житейское, материальное и даже любовь не шло в зачёт. И никак не влияло  на такую неожиданную пуско-наладку завтра. Будущего. Ольга Алекс Вселенная встретила человека котор в состояньи взяться за её идею поставить избу с головы на ноги. И она боялась даже попытки. Не взирая на то что это просто страшно! Она не хотела браться за осуществление планов зная что на это уйдёт не только её и его жизнь и что они наверняка не дождутся и промежуточных (жутких?) результатов. Она боялась того урагана бытия что разыграется с ними! (иными) Любовь пережить она в состоянии. А в состоянии-ли она жить теми урага-а!нами что затеются при сложении двух жизней. О боялась пережечь Сашулечку …  (всего два дня!)
Ю — Я рожу и всё! Этого хватит чтоб оплатить любовь. А потом … ну потом когда-нибудь … О! я его найду! Тот бред что правит сегодня бал у меня в голове испарится и если он будет жив … и если … если …
ю — Но сейчас заводить с ним этот вальс до небес! … я же сумасшедшая! И это не болезнь! Никаких оправданий!
Ольга остановилась у подруги которая ей позвонила в Ярославль и пыталась и не могла удержаться от откровений по поводу её последнего кошмара, так сначала казавшегося что приключения не кончатся …
Ю — Я только не понимаю, зачем тебе рожать! С этим Олегом ты жить не собираешься! С Сашей тебе невозможно! Одной поднимать дитя! Да откуда ты знаешь что беременна!? Или врёшь что всего три разка!? А? Разика! Пасть разинула! А?!! Ту которая вечно в сумерьках!
Ю — А ты мели-говори что хошь, я почему-то уверена что залетела! Не хочешь не верь!
Ю — Настя я и не представляла что баба может так любить! Тем более я! Я и боялась этого чувства! И так ждала! Иногда мне казалось что сойду с ума … . О! Как я хотела залететь!
ю — Тогда зачем ты бросила этого своего Сашка? А? Жарптица ты залётная?! Перелётная! Он что изменял тебе? Или может отп … л? Что бил? Говори, бил?
Д — Да Билл! С пятью Биллллл! И с одним Был! А ты знаешь, он эту бабскую штуку и зовёт «Жарптица!» Так и называет: «Жарптица» и всё! Как его не любить-то! Дурорчка я совсем что-ли!
Н — Не знаю, я с тех пор как ты уехала вроде не встречала …
Ю — Да ты Насть сдурела! Я тебе говорю что видела его неполных четверо суток … или мне так кажется! Может больше. Но скорей всего меньше! Земля у меня под ногами закрутилась как Колобок! Всё иссохло!
Ю — А он? Он-то что? Что ты ему-то сказала?
Ю — Откуд я знаю! Он смотрел на меня такими глазами! Врать они все мастаки! Этому я не верю.
Ю — Ну вот ты влюбилась и глаза евонные сама себе нарисовала!
Ю — Да если честно; мне на его чувства наплевать! В том смысле …   
ю — Какие глаза я нарисовала? Я даже не помню цвета его глаз! Как-кажется серые или зелёные! В них солнце помещалось! Понимаешь! Во-о!
Ю — Ну и зачем ты сбежала? Раз два солнца — два глаза! Циклоп! А не пятаки медные! Сказала бы на недельку и всё! Приехала бы потом к нему. Красивый хоть он? Или так, дворняга. Бандит какой-нибудь! Ты таких любишь!
Ю — Ты знаешь! Он и дворняга и бандит! И ещё кажется бродяга. Но красивый как бог. Мне иногда казалось что бог перестарался с его не обязательной обаятельностью. Я как увидела! У меня трусы сначала намокли а потом совсем-совсем испарились! Я такого во сне его видела. Пару раз. Ревела потом! На пару с соседской коровой … , а он и явился через день. Идут со своим батькой по деревне. А на меня и не смотрит, сукин сын! Батька как бы не обратил вниманья он бы так и шёл-пошёл, промаршировал. А я стою как раскочегаренная кочегарка и крикнуть ничего не могу!
Ю — Я помню, ты рассказывала. Так это было сто лет назад!
О — Оказывается мы родились почти рядом. И жили вместе. Вместе-вместь! Наверное я его и видела ещё маленькой. Да к тому же небо, облака, воздух это всё ведь тоже оптика и если мы жили рядом …
Т — То и виделись каждый день! Только наверное мозг не сразу фиксирует эти видения. И потом, как заснёшь … Оля! Если бы ты занялась наукой! у меня, не задолив, была бы подружка акадэмик! Я иногда в ужас прихожу, какая ты умная! Женщине вредно …
Ю — А как встретила и язык не знамо где!
Ю — Так ты с Олегом разводиться будешь?
Ю — Зачем мне с ним разводиться! У меня есть свидетельство о его смерти, я вдова.
Ю — Так ты что и паспорт оформила! Ой я и не знаю теперешней вашей фамилии, сударыня!
Ю — Ну! Узнаешь когда-нибудь! Какие наши годы! Я его видеть не хочу после всего … . Он что? Денег дать отстанет! Поможем оформит инвалидность да пусть живёт себе.
Ю — Он говорит без тебя не может!
Ю — Жил же почти полтора года!
Ю — Говорят долго в коме был. Потом реабилитация. Пока мозги на место поставили.
Ю — Никто ему не виноват. Всё его характер. Кто с таким здоровьем записывается в разведчики! А ты его спросила; знает-ли он сколько бед из-за его блажи люди разгребли? А я!?
Ю — А кто тебя гнал замуж?! Головка закружилась?
Ю — А ну его! Любопытство! Ну и увлеклась, не без того! Головкой матки …
Ю — Да! Парень был что надо! Да и теперь выравнялся … .
ю — Когда его унесло потоком я чуть с ума не сошла! О себе я что-ли думала? Герой хренов!
Ю — Что делать-то будешь?
Ю — Да закручу с кем-нибудь! Клин клином!
Ю — А ребёночек!
Ю — А нет никакого ребёночка! Может и врёт мой ангел хранитель. Моя хвалёная интуиция.
Ю — Ведь были такие случаи!
Ю — Может быть. Только я не помню.
Ю — Память девичья? Тогда сегодня пойдём в кино.
Ю — А у тебя есть кто?
Ю — Как будто не знаешь! У меня пауз не бывает.
Ю — Как всегда, все парни твои?
Ю — Только надо бы Олега повидать. Всё бы ему объяснила.
Ю — Для такой процедуры нужна неделя? Позвоню и всё. Потом как-нибудь. Лучше ты позвони, скажи заболела с дороги!
Ю — Так он и поверит! Ты насморк не знаешь что такое!
Ю — Да пусть хоть переневерит! Перевернёт наизнанку и снова то же самое сто раз! Ты Настя как будто никогда не влюблялась! Я лучше десять раз схожу в морг!
Ю — Ну я уж не та сумасшедшая девчонка; с одного свиданья бежать на другое и так подробнее. У меня теперь один всегда. И два-три в перспективке.
Ю — Это прогресс! А помнишь как тебе на Новый год пять ёлок приволокли!
Ю — Точно! И все в один день! Ты бы написала этому своему! Как его Саша? Или Алёша!?
Ольга побледнела. И как это могло с нею случиться!? Неужели она так перетрусила что забыла спросить адрес?! Хоть адрес матери Саши!
Ю — А во! Я его в Осташкове отыщу! В Осташкове легко найдут Ивана Васильевича, если он никуда не уедет! А маму!? Я такая дура! Я даже не спросила как звать Сашину мамочку! Дура бессмертная! бестолковая! И всё!
Ю — Какого Ивана Васильевича? Подруга! Ты бредишь?
Ю — Всё равно я тебя не понимаю! Какая баба не боится своего мужика? Мужик на то и есть чтоб его трусились! Иначе какой это мужик если даже застращать не может!?
Ь — Господи! Настя! Я дура а ты ваще! Кукрыниксы какие-то! Не того я боюсь, понимаешь!?
Ю — Покажи хоть фотку! Интересно кто мог за двадцать часов так напугать мою подругу которая сама кого хочешь, хоть взвод! в сортир забьёт! Или с недельным расслаблением ЖКТ.
О снова похолодела. Она вдруг сообразила что совсем не помнит лица своего мальчика. Так в мыслях она его звала. Наступила какая-то нестерпимая слепота. Как это могло быть!? Какая-то фантастика! Антифантасмагория. Она любит и не помнит его лицо. Самое главное что она его осязает как будто а увидеть не мо-ожет. Жет жжёт! С нею даже как-то случилась истерика. Это здоровая, крепкая, кровь с молоком юная женщина … Она никак не могла понять что такое может быть.
Пошла к врачу. Тот сказал что такое случается. Спросил, не идёт-ли иногда у неё снег перед глазами летом в самую зелень. О сказала что нет, а потом припомнила как ночью в московском поезде в купе вдруг стало бело от снега. О чуть не закричала. Это продолжалось минут двадцать. Она вскочила, свалив своего милого на пол, нащупала ковёр на полу и вдруг поняла что такое галлюцинация. «Такое бывает у экзальтированных натур от шока, тяжёлого перенапряжения нервной системы, или какой-то через чур мощной эмоции. Я не стану вам предлагать лекарств. Купите хорошего, желательно лесного мёду, и пейте с мятой. Сделайте паузу в употреблении жирной или сложной пищи. Рыбка, картошечка, молочко».
Ю — Не помню! Не помню! Настя зачем ты меня мучаешь?! И нет никаких фоток! Почему ты не задала мне этот вопрос по телефону? Ты специально тянула-тяпнула резинку? Чтоб вот взять меня тут в своём сексуальном гнёздышке на смерть! О, я несчастная!
Ю — Не знаю! У меня просто такая привычка. Преждь че очередной «он» меня возьмёт под ручку сходить сфоткаться!
Ю — Я всегда мечтала брать с тебя пример. Но самое страшное-страшнее! что у Саши не будет моей фотографии! О, Настя! он забудет меня навсегда!
Ю — Так ты для чего его бросила?
Ю — Откуда я знаю? На меня с твоим звонком как будто свалились все горы марсовы! все людские ужасы! Я на ногах-то чудом устояла!
Ю — Вот ничего не боишься не-боишься! Пол жизни не боишься а потом сходу весь твой страх … на одну голову!
ю — Да-да! Я помню эту твою гениальную-б сентенцию, полные трусы страха! или-дили вот: со страху соски срубинились.
Ю — Да! Совершенно верно; а потом весь-сь твой страх у тебя в трусах! Да чёрт с ним, с мужиками! Мы же с тобой такие! Нас же с тобой на улицу выпускать нельзя! Всё детородное сво с ума сходит и кидается в Неву! Тут надо думать как отбиться!
Ь — Да никогда я такого не встречу! Пойми, краля!
Б — Ну ты сама говоришь что бог есть. И он нас не оставит!
Ю — Опять в десятку! Из-за этого я и дала дёру!
Ю — Оля! Оленька! Если ты его встретила один раз! Встретишь и ещё! Надо только дожить. Дотерпеть! И меня дёрнуло наговорить тебе бочку арестантов! Но ты же сделала то что хотела! Значит верно!
Ю — Вот сейчас я бы ни за что!
Ю — Брось! Ты совсем не выглядишь несчастной! А тем более дурой! Как ты говоришь …
Ю — Я? Несчастная? Я умираю! То есть я умерла вчера … в поезде!
Ю — Ну вот! Значит пора развлекаться!
Ю — Надо попробовать выспаться!
Ю — Да ты, милочка, самая счастливая тётя! Я всю жизнь мечтаю не поспать вдвоём двое-трое суток!
Ю — Можно подумать у тебя такого не было!
Ю — Да ты посмотри на себя в зеркало!
Ю — А что мне смотреть! Я сама знаю что никогда не стану больше такой. Не стану никогда такой счастливой!
Ю — Да зеркало сейчас сорвётся с копыт! Улетит вместе с аистами! Потому что если ты сунешь в него свою мордочку оно разлетит-тся!
Ю — Вон-вон-Вон! Как зеркало искоса высматривает! Аж ёжится! Ольга быть такой красивой некрасиво! Это беспардонно! Какая ж ты дура! Ольга! Встретила своё солнце и спёрлась в сей синюшный Питер, пьянь-городь-бздишко! Деньги что-ли кон …
Ю — А ты мне и веришь! А наплести я и не могла? Да! А сколько я вам всем раньше … ещёй!.
Ю — Тогда я точно счас тебя пришибу, сучка крашеная! Я уши развесила дурища а у неё даже фотографии нет! Вот врать! И всё-таки ты О! Славная шлюха! Переспала с первой конной а мне льешь про какой-то не пойми-дери одиночество!
Ю — Ну вот и прекрасно! Договорились! Но всё-таки мне сдаётся что-то тутТ … , то-ли тут! То-ли там!
Она взялась ручками сначала за грудь, потом за москв … .
Ю — О! Настя! Ты знаешь что такое москва-москва?
Ю — Ну у тебя совсем дранка потекла? Про Москву спрашиваешь! Оля, окстись! Это такой город живучий на краю села-а Семипуки …
Ю — Да ты слушай ухом а не брюхом! Москва-москва что такое?
Ю — А что ты за попу схватилась-ся?
Ю — Вот я и держусь за москву-москву!
Ю — Эт-то ты за москву чтоб не упасти! Сама что-ль придумала! А!! это потому что вся конница туда стремится!
Ю — У меня головка слабовата придумывать такую красоту! Это он! Сексуальный маньяк. У него всё это как и положено у военного в планшет, все женские прелести помечены как птицы и населённые пну-кты …
Ю — Это как на карте что-ли? Так всё-таки ты не врёшь! Хам! А лучше бы врала! Мне тебя жалко!
Ю — Нужна ещё оба-на-одна! Шехерезада чтоб и спереду и сзаду чтоб наврать! И всё равно всё самое сказочное просто осенние листья … .
ю — Не грустите тётя! Ещё таково наврёте! Найдём мы вам дя! Ть-те  дяиньку! Будень-те так вижжать что никаки окны не сос-тоят! И ночь побоит крастись в Питер чтоб не оглохнуть, не ослепнуть. Луна стечёт на свечной заводик! В Стару Ладогу.
Д — Дура ты! Дурочка и есть! Знаешь как он меня называл? Вот захочет чтоб я умолкла и говорит: «Ольбатрос!», а как совсем рассердишь
так Гольбатрос …
Э — Это утка такая?
Д — Да! Утка-проститутка! Это офи игенно красивая океанская  птица. Она даже на море бывает проездом лишь!
С — Съедобная?
П — Плотоядная! Как ты, Настя! Что за характер! У неё размах крыльев полтора метра! Седобная! Гусь-Альбатрос! Это гигантский Буревестник! А ты обжора!
2.

И пошло-поехапало! Один за одним. Один на другой!
И вдруг однажды ночью, едва заснув после как схватилась в очередь с нью-мальчик она вспомнилась какими словами он наполнял её сердце. Сашь, её Сашь. И казалось как замолчит и сердечко останавливается и не забьётся пока снова не заговорит Сашинька. Сердце сердцебойки! Вспомнилась заискрилась и запылала из всех сторон. Словно подожглось с левого соска нежным пламенем.
«Ты вся из звёзд! Их в тебе больше чем можно увидеть! Чем можно увидеть за всю жизнь! И звёзды в вине без льда … всех цветов потому что ты такая и колючая и желанная … нежность».
На что она-сама говорила: «А что и попа моя из звёзд? И сиси?»
А он целовал её в глаза и в веснушки, и на груди стараясь не обидеть ни одной … . И так смотрел что ей вдруг казалось на завтра ему глаз не хватит.
О сдержалась от рёва. Встала с постели, включила свет.
Ю — Вставай, рыцарь! Тебе пора дуть домой.
Ю — Милая, чем я провинился? Сейчас три часа ночи, метро три час как закрыто. Хотя какое метро. Любимая я ведь живу в Ломоносове!
Ю — Одевайся, я тебе дам на такси до Ломоносова! А если не хватит то до ломона-сосова!
Ю — Да у меня есть деньги! Но мы же-договорились … , не так сразу. Я ничего не могу сделать! Я люблю тебя!
Ю — А я тебя ненавижу за то что ты мне сказал! Сколько у тебя не хватает до твоего знаменитого гольода? Десять рублей хватит. Ломоносов-ломонасосов. Понимаешь … милый … мальчик! Я беременна от другого человека и сейчас у меня такой период … вы мне все отвратительны! Даже бог, если он мужик.
Ю — Но когда ты его родишь, мы же увидимся?!
Ю — Может быть! И даже наверное-наверное! Удивимся! Только сейчас поскорей уходи, а то мне станет плохо и тогда ты пожалеешь … .
Ю — Оля! Ольга Александровна! Я завидую пыли на твоей туфельке! Она-сама может побыть с тобою час-два-четыре … .
Ю — Милый, дорогой! Пожалей меня! Неужели так мало!? Ты кувыркаешь меня беременную скоро неделя! А я не могу тебя попросить поскорей меня оставить!? Хоть в один раз!
Ю — Слушай а твоя фамилия вправду Нинин-Петин?
З — Зачем моя фамилия раз ты гонишь!
В — Вот и катись на своей двухколёсной фамилии! И чтоб глаза мои тебя не видели! Что топчешься? Не видал как красивенная баба станет харчи метать? Или хочешь в ухо? Смотри, рука у меня тяжёлая … Езжай пожалуйста НинПет! Пожалей хоть себя! Беременная я сука! От бульдога!
Убью рогом! Да! Не таращь бельмы! Этот будущий папа … кляпа! Я от него рогата и брюхата. Ещё не хватает «пархата» для полной гармони. Ну почему я рожу его не помню-не-вижу! Да! Смейся-смейся! Он тоже рогатый. У нас конкурс такой! Вот. Раз ты ботинки ещё лишь напяливаешь слушай анекдот: Приходят две красотки в посудомагазин. Одна прямо с порога хвать три коробки вилок и идёт дальше. Подруга её аж покраснела. «Слушай, Сарочка, мы же только вчера были в уже-ж магазине, искали-кискали-исказали чем сковородку с плиты сковыривать и ты там купила тоже три коробки вот это самое. У вас свадьба что-ли?» «У нас с Моней что ни день свадьба! Что ни ночь свадьба! Вот! Рогов не хватает!»
Нинин-Петин такого контраста не выдержал и заплакал.
Н — Ну вот! А мне думаешь тебя не жалко!? Да сердцу не прикажешь! Любовь зла! Полюбишь и козла! И ни тебя не получилось пожалеть ни козла  …


…………………………………………………………………………………



Новелла.               
Александр Свей.
НОЧЬ ЭСКИМО.


Или ПАДАЕТ СНЕГ.

Это такая даль что наверняка назвать былью и невозможно, разве болью. Шестьдесят лет назад. Невозможно потому что никого и нет. Никого нет из главных действующих лиц кроме дитяти. И тот давно записной профессиональный болтун. Ну может и Слава Богу? И нет свидетельств кроме полуслепой памяти не старого совсем человека, но стёртого, точнее зашлифованного годами чел. И наконец потому что всё это, почти всё для постороннего, пусть даже очень любопытного следопыта, не имеет никакого значения. И даже средь воспоминаний автора занимает не самое живое место.
Потому для второго и третьего взявшегося за эти строчки случайно не будет потери если сразу бросить чтоб позднее не совеститься перед самим собою за зря израсход-час.
Автор же пишет из одной меркантильности. Он, надеясь избавиться от обязанности всякий раз стараться запечатлеть как можно точнее,  чтоб уже и в воспоминаниях не обращаться к прошедшему, не тратить то! те не многие, дни, часы, ночи что осталось ему на прекрасной Земле, надеясь потратить дарованное; жизнь! сверхбогатство, жизнь, бриллиантовое в зо-лоте время, на что-то новое, может быть лучшее.
Ведь всё и всё нижесказуемое вот уж пятьдесят лет не даёт автору покоя. И возможно доверенное бумаге оставит. В том смысле что не будет снова и снова стихийно вспоминаться и устраивать душе руины, как видимо что-то очень ценное, дорогое, родное и лично важное. Что Бог доверил что-то такое необходимое и стратегически наиважнейшее с Его точки зрения одному. В одной частной жизни.

  1.

Мне столько лет когда незачем знать, точнее, смотреть … Что это, куда это! женщины!? Ах эти женщины! … . Кто они кроме как мамы; и ещё и многое-многое-многое в нашей плоской, в смысле острой не женской жизни! А для кого-то и Всё! Всё! Эти женщины! Вот и всё! Они и на самом деле ВСЁ! А то и больше чем жизнь. Женщина всеобъятней чем жизнь … .
И ещё я удивлялся, зачем ненавидят зиму! Такая чистота! Ультра! А разве летом топят печки?! Это же так здорово! Топить печку. Жена теперь говорит: «Ты такой мальчишка! Когда вылупишься на огонь!»
           — Да какой я мальчишка, если вместо мамы ты! И тебе уже сорок, красотка! — Но увы! Она права, даже не смотря на изобретённую мной поговорку: «Я никогда не бываю прав! Я всегда лев … ».
         
Ну то был первый поход в цивилизацию. До сих пор я не видывал паровоза. Это незабываемо. Ведь в неуловимом подсознании даже маленький человечек знает что такое и как он … и какой он этот чёрный бог, паровоз. Даже если и не видывал в кино. В том случае что хотя б один современник или земляк знает, видел, гоняет. Это всё равно как! как-то передаётся, через кожу и лунный свет, пусть даже тебе никто и не рассказывал ничего; о! паровоз! потому что существует в нашей жизни такая штука как общее мысленное пространство, которым ко всему прочему и заведует Бог, Создатель, приведший нас на свет.
Мысленное пространство — каковое и есть Бог! То есть пылинка Божия. И благодаря этому океану не только люди, но и всё живое общается. Общается точечно и не бесконтрольно. Были времена когда люди, созданные Богом по образу и подобию Божиему пользовались Мыс. Прост. свободно, но к сожалению они, как и всё им дарованное на Земле, абсолютно всё! Стали этот дар употреблять в подло-цель. И нас всех поголовно Лишил этого права, быть хозяевами в Мыс. Прост. Лишил Создатель. Точно так же как лишил жизни. Мы ведь проживаем только юность, 120 годов и не более. Но если бы люди жили 1000 лет за одну такую жизнь цивилизация шагнула бы на 20 тысяч лет вперёд нашей. Бог обрывает жизнь в расцвете 60, 70 лет, когда человек творческий в состоянии семимильно шагать по пути развития. И наше же человечество, будь ценз жизни 1 тыс лет в поколении чел-во кончило бы Землю за два поколения.
А так с каждым новым поколением всё сначала! плюс отсутствие памяти, так называется теперь история, не имеющая ничего общего с памятью, и мы движемся воробьиным скачком. Или по Ленину «шаг вперёд — два шага гад! назад».
И вот теперь мы самым краешком, и то не сознания, а подсознания, касаемся Божественного мысленного пространства и пользуемся им, то есть Бог позволяет нам пользоваться им только в экстремальных ситуациях. Например для спасения жизни своей или жизни ближнего.
Этим можно объяснить сверхъестественные для простого человека способности отдельных людей, экстрасенсов, святых, волшебников, чародеев, врачевателей, колдунов и т. подр. Раньше эти качества и в ещё большей степени свойственны были каждому живому челу. Большая часть ЭкС-се не имеют возможности использовать свой дар вращаться во Всеобщем Земном М.П. во вред людям, так как они созданы из истинно Божественной материи и служат лишь процветанию жизни на земле, правда есть и среди них злодеи. Но эти злодеи, как и любые злодеи вообще, сами себя губят, либо люди уничтожают их, либо их скоро прибирает Бог.
Ведь в сущности мы даже не знаем что такое зло! Потому что коли мы допускаем наличие в этом маленьком существе, человек, сознания, то есть субстанцию не вещественную, невесомую и не видимую, то значит существует и общее человеческое сознание и видение бытия. Ведь мысленное пространство у всех одно, потому что Мысль — есть Бог. Вот именно этот момент так трудно запечатлить; о знании незнаемого.

2.

Вот и паровоз. То есть это есть во мне, но этого никогда не бывало на сетчатке моего глаза и в барабанных перепонках или в левой ноздре и тэ. пе. Вот так и паровоз как-то представляется когда узнаешь даже только лишь это слово.
Конечно раза два я видел в кино и вагоны и «паравоз». Но, однако и до кино или рассказов представлял. Тк сказать без особой маеты. Наверно далеко от оригинала. 1960 год и кинопередвижки гоняли по даже таким захолустным деревням как Пашково. Но в живую ещё не видел никак, ни разу.
Возможно-ли забыть жизнь? Конечно. Но помнить это невероятно прекрасное приключение - один из священных даров. И чей-то долг и дар плакать над этим. Так или иначе на своём восьмом году я впервые удостоился чести шагать пешком с железнодорожной станции Овинищи на Пашково. При том что и лошадь и трактор не всегда могли справиться с лесной дорогой от О до П. Может быть с тех пор мне всегда хочется идти и идти, отплёвываясь от непогоды, уворачиваясь от вёдра, преодолевая пространство, усталость и Божественное желание ступать во всех направлениях сразу. И как бы много дорог я не преодолел за более чем пятьдесят лет ко всем абсолютно я всегда испытываю светлейшую ностальгию, глубокое, упоительное и плачевное чувство впервые испытанное мною после самых первых дорожных мучений.
Теперь когда меня спрашивают где моя родина, я говорю: Тверская Сибирь. Это в 27 километрах, от Вологодской границы, чуть больше.
Итак, я не видывал паровоза, мы жили за двенадцать километров от ближайшей ж.д. станции Овинища. Через лес в двенадцать вёрст. Вот особенно по вечерам мы мальчишки, раскрыв рот, прислушивались как пыхтит паровоз и казалось вон — он! за ёлками. А кто-то из нас беспардонно врал, что не раз видал с Пашкова паровозный пар. И это от части правда; с Овинищ неслось столько облаков и кто его знает с какого они паровоза!? Вполне может быть! С поезда сорвались в общее стадо, в общую кучу и летят себе. А когда зайдёшь в леса на Фёдорково или в Вылом, да на Присошкино, кои от Пашкова лишь перебежать поле с овсом, и враз кажется рельсы вон за теми кустами малинника.
Этому никто не поверит, но за двенадцать километров и правда не может быть такой слышимости. Видимо какой-то аккустический эффект плюс ветром, ветром, когда он задувал от станции на Пашково, не знаю, но в лесу даже пожилые люди, собирая ягоды — грибы, или будучи по дрова или за сеном, иногда распрямлялись в испуге:
— Вот лешей! Паровоз-то на ёлку залез что-ль! Истинной Бог! Ведь идёшь бывало пеши на станцею да за три часа и не разку не услышишь пока не выйдешь на Пителёво или на Попадино, где уж и поезда видать. И в Костромине говорят никогда не слыхивали паровозного пыхтения а тут! Ей Богу чёрт на своём паравозе по Присошкину прётся. — Вот Именно звуки выхода пара из цилиндров так хорошо слышны на Пашкове, не говоря о паровозной сирене.
Конечно тут доля мистики, но я склонен мечтать что Создатель так меня заманивал из глуши на пир людской, в толпу, которой я, да и все мы предназначены. Однако я до сих пор толпу не игнорирую «и люблю и ненавижу» и не знаю кто из нас жертва. Я даже сочинил афоризм: «Самая красивая тайга это толпа людей». И всё же, как всякому, мне толпа иногда отвратительна.
Через лес нет дорог в известном смысле. Люди, лошади, трактора шагают почти напролом. Ручьями, болотами, чащобами с Пашкова три или даже четыре различных малоезженых просёлка, которые по очереди или настроению путников обновляются раз-два в месяц тракторным следом или конной телегой. Здоровый бесстрашный человек, питеряк, летом в безбурье преодолеет лес пешком без отдыха за 2 — 3  часа, останавливаясь разве полюбоваться забитый гвоздём ностальгии в собственный след. Боясь добавить к лесной сырости своих слёз. И от стыда, от светлой виноватости грусти уткнувшись в беспомощное существо своего чемодана из эрзац-картона. Отряхнётся в наваждении, справит нужду и поскачет дальше, самый «ленивый заяц», бывший Пашковский житель — «дезертир и предатель» родной деревенской глуши.
Да пожалуй и конь или трактор не всегда могли преодолеть Тверскую стихию — сибирь.  Со времён второй мировой прошло пятнадцать лет. Стране дорога напрямик не нужна. Ездят в объезд. Да и не ездят совсем. И не так уж далеко, километров в двадцать пять плюс через Остолопово, Хабоцки.  В лесу проходит граница между Весьегонским и Молоковским районами, то есть отчуждение. Ездить в Овинищи с Пашкова только частный интерес; по родственному, что-то прикупить, или сесть на поезд, удрать куда подальше, например в Питер. Отсюда пошло прозвание Питеряки, люди бросившие Пашково навсегда. Впрочем так звали всех «иноземцев».
В те времена и меж деревнями не было дорог. Да и теперь нет. Их видимость обозначали мосты через речки, ручьи, трясину или просто овраг. Деревянные красавцы, грубо срубленные из брёвен, из кругляка, с перилами из не струганных брусьев и застеленные байдаком, досками толщиною в шестьдеят миллиметров. Остальное набитые просёлки, там где потвёрже с неописуемыми криулями и загогулинами.
Впрочем теперь нет ни мостов ни дорог, ни колхозов , ни деревень ни жителей. И никакого монгольского ига. Свои дураки Питеряки Московские — Кремлёвские всё кончили по Сталинскому принципу; делай как я! Выжгли калёным железом. А за тем и сам русский народ уходит в землю. В городах то испокон рожать не хотят. Затем и драпали, чтоб не рожать, сладко есть сладко спать, не хрена не делать!

3.

Мне семь лет. И первые зимние каникулы. Мой отец, тоже Иван Васильевич и тоже Грозный воодушевившись тем что его болезненный отпрыск дожил до такого почтенного возраста решил взять меня с собой в командировку. Ездил он всегда в десятку и в яблочко. В один и тот же стольный город, в Москву. С нами отправился его отец и мой дед Василий Петрович. Дед не доверял обоим. Мне по заслугам, возраст, отцу тем более. Хотя оба мои родители и по очереди и без категорически против своего желания имели страстную дружбу с винцом.
На самом деле дед ехал чтоб забрать обратно меня с Москвы когда отцу некогда будет мною заниматься, водить по музеям, выставкам, гостям и прочее. Он займётся делом а мы побежим на Пашково.

Что я представлял плохо помню. Сохранилось некоторое количество отцовских фото и по ним можно судить. Я научившийся правильно заглядывать в зеркало летам к двенадцати, выучившись этому от сестры, и под её начальством, недолюбливал себя. Говорили же что я красивый мальчик, а доподлинно: ну девочка и девочка. Отец мой заядлый рыбак и фотограф. Однако однажды купиф фотоаппарат и фотолабораторию однажды-единожды больше ничего не прикупал. И фотоаппарат Зоркий - С и фотоувеличитель УПА-5 для печатания карточек подло врали, то есть не были оттарированы. Поэтому все мои детские фотографии лишены резкости, контрастности и вообще блёклые и несерьёзные. Тогда все мы этим сокрушались. Теперь же все недостатки этих фотографий превратились в достоинства. Они мило и наивно, по-детски, умножают ностальгию, создают несотворимый специально, почти сказочный флёр таинственности прошлого своей нечёткостью.
Тот же «Зоркий» подаренный мне уже в годы юности отцом, вообще это хорошая марка и достойный аппарат, но только почему-то в моих повзрослевших руках стал вдруг отлично работать. Видимо у отца что-то было с глазами. А увеличитель я доподнастраивал вручную. «Упа-5» полуавтомат и резкость наводилась автоматически. Таким образом только юношеское моё фототворчество на что-то похоже. Хотя отцовские фотографии, как я уже говорил, тем более мне бесценны что не блещут совершенством. И некоторое отсутствие резкости и контрастности на их чёрно-белых оттисках наводят убийственную ностальгию.
В отличие от «фото мастерства» с рыбалкою отцу повезло больше. Он был и фанатик и фантастически удачливый рыбак . До самой Москвы, и это сто процентов, не было такого удЧ рыбака. В любую погоду, дай попасть на речку! Он брал трофеи просто великолепные. А когда увлёкся подводным ружьём, иногда притаскивал домой по три-четыре ведра рыбы за раз. У него были две запомнившиеся мне до мелких подробностей брезентовые сумки. Одна из них точно была на два ведра, вторая чуть меньше. Вернуться с реки пустыря равносильно; околел! И это из речки Могочи шириной в омутах метров в пятьдесят-семьдесят а в бродах, правда очень редких, глубиною не выше колена ширина реки доходила до тридцати метров. Единственный трофей отцом не пойманный это сом. Но и никто другой даже на слуху, то есть никто даже и не приврал никогда, не ловил сома в Могоче. Есть у нас ещё река Мелеча, она почти такая же как Могоча но в основном меньше. И при том что её, Мелечу, не баловали вниманьем молоковские рыбаки и рыбы в ней было не меньше, а скорей больше, но почему-то эта рыба была хитрее и ловилась гораздо хуже чем в Могоче.
Я до совершеннолетия практически не бывал на Мелече без отца и конечно не рыбачил ни один ни с друзьями. До Мелечи далеко и мы, дети, ездили на рыбалку, пока рыбалке не стали перебегать тропку девочки, мы гоняли в Анниково. Три Км. от Молокова, то есть пол-часа со сборами. На велосипедах нормально. А ближайшая точка на Мелечу — Мотолоша или Бикалово, 8 — 9 Км.
К чему я завёл речь о рыбалке и сам не знаю. Вроде она никак не вписывается. Но мне наверно необходимо как-то оттенить личность моего отца. Чтобы он был и не очень герой и в то же время каким-то образом дать понять что отец был не среднего уровня чел и даже весьма крутой. Но все его львиные способности растрачивались на реализацию каких-то не положительных действий в обществе и семье. Поэтому я так осторожно его очерчиваю. Ещё можно об отце сказать что он имел заслуженную репутацию незаменимого работника и мастера «золотые руки». Я наверно в него, когда увлекаешься, когда творишь чёрт-те что! и важен лишь процесс нет дум о результатах в наслаждении исполнения своей блажи.

И случилось так что в самолёте я «поехал» раньше чем в поезде. Я «близнец», что по гороскопу означает «хрупкое здоровье» и до 10 годов еле рос, а простуда так вообще моя беда! и отец больше никогда не брал меня в Москву. В драках или борьбе я брал ловкостью и злостью или ухваткой, как говорили в Пашкове. В общем рос болезненным, тощим и маленьким отпрыском.
И в этой поездке я тоже простудился. Всё дело в валенках. Отец так сильно любил своего мальчика что покупал ему всегда самое лучшее красивое и дорогое на что был способен. На этот раз были фетровые валенки. Тогда очень модны были фетровые бурки. Бурки это те же фетровые валенки, точнее валяные сапоги. Они на кожаной подошве и с кожаной отделкой коричневого цвета. Узкая полоска кожи от сырости выше подошвы в круговую по всей стопе, то есть такие пришитые к валенкам колоши из чистой кожи. И по голенищам узкая полоска спереди и такая же сзади. Голенища закатанные по высоте дважды, то есть заканчиваясь чуть ниже голени слой фетры был трёхкратный и тоже сзади и спереди снизу вверх голенище отделано кожаным ремешком. Это очень красивая и тёплая зимняя обувь ослепительно белого как снег цвета. Очень жаль что бурки вышли из моды.
Такой красоты бурок детского размера отец не нашёл, хотя в природе как будто таковые и существовали и вот купил фетровые валенки, но не угадал размер.
«Эдакую-ту красоту купил батько и мала!» — сокрушался дед. Да и не только один он. А мне так особенно было жаль. Жаль всех и деда и отца и валенки, что будут валяться без толку. Вообще я долго был сердобольным. И эта черта, пока я её не искоренил до более или менее сносных размеров сильно сбивала мне жизнь. Особенно в карьере. Нельзя жалеть всех подряд и всё и вся. Это как своя доброта хуже воровства. Не всегда конечно жалеючи отнимаешь у самого себя нужное и важное, но как правило, когда это в привычке, то есть в автомате, сам остаёшься на бобах. Очень часто тот кого жалеешь вовсе недостоин  твоей жалости и часто такая жалость вредит. Просто вредит всем. Добра и доброты в жизни должно быть ровно определённое количество, в противном случае добро, доброта превращается в зло или в тормоз или во что-то ещё вреднее, а если уж нет, то абсолютно не нужное никому деяние, кроме разве самого доброхота. И вот ещё афоризм: «жалость не лучший воспитатель». А от одной мудрой женщины, доктора, Людмилы Алексеевны, я услышал и крайнее что жалость — грех. Действенно лишь сострадание.
Однако другими такими белыми фетровыми валенками на детскую ногу не мог похвастаться ни один пацан районного центра Молоково кроме меня да моей сестры, милой Валечки. Вот в этих великолепных валеночках я и простудился ещё в самолёте. Зимы у нас серьёзные, сто двадцать дней в году и мороз в минус восемнадцать считается «не холодно», если безветрие.

В Молокове и ещё плюс сто километров ближе к цивилизации и не знали аромат асфальта. Соответственно наш молоковский аэродром не бетонная полоса а просто более или менее горизонтальное и гладкое поле — полюшко с тряпошным полуконусом-тельняшкою на шесте для определения направления ветра и деревянной, правда очень красивой диспетчерской, где плюс к диспетчеру и билетёру в одном дамском лице могли посидеть человек пять — семь, ну до десятка, если потесниться, отважных летучих провинциалов. У отца практически отсутствовало чувство страха не только в деле полётов и он летал часто, лишь бы не спохмелья. Авиация которой приходилось пользоваться не летала выше 2 — 3 километров, а на этих высотах болтанка как элемент сервиса и летать нужно натощак.

4.

Мело-мело и сильно мело. Мело на взрыв. Ветрюган северо-восточный из свинца в свинец. Тучка в тучку, с Кочки в кочку, и всё в лоб.
Мы гребли в гору по губам, по серебристо-молочным губищам сугробов вслед за «под синеву» ослепительными змейками позёмки. Тропинку в «аэропорт» перемело. Из сугроба в сугроб. Было где-то пол-десятого и уже светло, или полу-светло и старикам моим казалось если бы мы пошли тут часа через два то сугробы намело бы выше колена, но теперь они чуть выше, щиколотки. Иногда доходя и до верхних обрезов моих валенок. Я и начал мёрзнуть сначала от того, что снег да снег! Кругом один снег. Снежище забился за голенища валенок и стал доставать ноги. Мело и свистело и метелило меня и крутило, и завывало и я хорошо помню ту злющую позёмку. Это и не снег как будто, а белая изморозная измолотая жесть-кость так леденило и сворачивало на бекрень скулу, а щёки нужно растирать и как-то греть чтоб не отморозить. Но самое страшно-смешное что я себе в этом лёгком буране, снег крутился на сажень — полторы от земли, я сам себе казался ещё меньше чем есть.
Я совсем выдохся пока мы поднимались в горбан на изволок от маленькой Молоковской речки Лужаны. И вот до взлётного поля равнина. Там, на гладком, сравнительно ровном для взлёта месте снегу не за что зацепиться и большие снежные перемёты остались позади. Старательная позёмка зализывала снежную поверхность и на ней рельефно выпирали следы тех кто прошёл по тропинке раньше. Позёмка же пользуясь несовершенством зрения крутясь и взвизгивая на уровне моих плеч удаляла и скрадывала перламутровый от снега прилипшего к стенам домик нашего Молоковского мини — аэропорта. Сверху снег падал едва заметно. Позёмка как будто воровала этот домик у меня, обессиленного и запсиховавшего. И мне, задыхавшемуся, казалось не дойти эту версту.
Дед против самолёта, но как-то не категорически.
— Вот ты бы Иван Васильч упрямец и гордец! И всегда бы тебе-ну!-завсегда-ть! настоять на своём! То-ли бы дело Лёшка брат на тракторишке спокойно оттаранил бы нас в Овинища, али тут в Молокове сели бы в тёплой автобус да в Красной Холм, а там в поезд. В самолёте-то поди не лутче улицы. Да хуже чем зимой в пустой риге с дырявой крышей! Знаю я эти самолёты! На них только летом и летать в солнечну погоду. — Отец в своих обалденных бурках  шёл впереди стараясь защитить нас от ветра и снега, но ветер боковой и как-то ещё наискось сверху вниз и толку от отцовых стараний мало. И вообще ветер всё время крутился и нападал на меня всё с неожиданной стороны. Они оба тоже и мёрзли и выбивались из сил. Один дед похитрей он и в валенцах и в полушубке.
           — Батько! Я знаю как лучше! Да хочу и внука твоего на самолёте прокатить. Стыдно ведь ему от приятелей! Уже парень-то большой а на самолёте не летал не разу! И дед и отец председатели а он не разу не летал!
                — Вот уж хвастовство! На кукурузнике. Да он едва за ёлки не задеват летавши! И тресёт на ём хуже чем на МТЗ — 2! А страху-то пацанёнку!
                — Это ты дед бздишь! Дак и Сашка с тобой вместе. Так думаешь!?
                Отец отвернулся от ветра, остановился и сияя насмешливым красным блинцом-кирпичом молодого лица уставился на нас, безнадёжно отставших сажени на две.
                — А я с ним давно договорившись что на самолёте-то! Только не знаю какой нынче прилетит. А? Сашка. Он говорит что кукурузника не любит. — Отец привирал. Не знаю как деду, а мне он сказал о Москве буквально дня за два до отправления. 
— Да полно-те дурачок! Сам ты кукурузник! Стоит Никиты Хруща! Ноусэр! Да кукурузник! Изгаляться и надо мной и над Сашинькой! Ещё тут в снегу-ту кромешном. Я три войны вона пробздел, да не разу не испугалси, а тут на зажигалке лететь. Верьхом-втроём! Да мы то с тобой наплевать как в землю ткнёмсь, а что мамка Тоня да бабка Груня заведут делать как не станет внучика. Тебе одно — лишь бы побахвалиться! В такой-то ветер! Да ещё как сверху повалит — завертит! Снег-от! Тут вон тащиться как в кандалах а самолёт-то и подавно хлопнется как курица в огород. Да были бы тут самолёты! А то бродячей металлолом, кастрюля, «кукурузники». Сам от поди в бурках ноги уж отморозил!
— Ладно-ладно ищо какой самолёт! Прилетит — не прилетит, а то и не будет ничево! Вон как метёт! А в Калинине может и совсем пурга — вьюга, так и вернёмся на автобус.
— Вот то-то и оно! Что не будет. Вишь погодка-тоть! И снег и ветер и как будто туман. Вон по верьху ничего не видать. Кому тут летать-то! Все вороны по стрехам попрятались. Тебе одному, дьяволу охота. Тожо стоит батька-миня! ничево-то не боишься, сукин-ты сын!
           — Ты бы такой жалостливой вон за внуком присмотрел. Вона какие сугробы перемахнули. У нево поди полные штаны снега. Сынок, как ты? Ну! будем на ветру тут разуваться! тут два шага осталось. Батько! Дак с утра-то тихо было! Ни ветринки, с пол-часа как поднялось, сам ведь видишь!  — Отец что-то ещё кричал сквозь снег деду и прорывался к самолётному домику, отмахиваясь смешно от снежного ветра своей летающей «балеткой», маленьким тонким кожаным чемоданчиком со стальными никелированными наугольниками. Дед его смешно прозвал «четыре руки».
                А я боролся с обычным делом, не чуя что снег в голенищах тает и уже мокнут резинки носков и подъём ноги. Ветер завинчивал снег, снежную лютую и колючую пыль в стык короткого рукава зимнего пальто и рукавицы и мороз не на шутку задрал запястья обеих рук. Я и не смотрел как снег ползёт-прётся за голенища ненавистных красавчиков фетровых валенок. Валенки малы и трут и пальцы и пятки. Из-за этого мама не смогла меня заставить поддеть тёплые шерстяные носки самовязки.
                — Как же! Его заставишь. Вон осенью босиком носится пока лёд  не станет, не издерёт пятки в кровь. Озорник, в ково ему! Кругом одне озорники. Вот беда то, и нет носка потоньше на ноги-то!
                Наконец мы пришли. Дверь в домик капитально вбита-заметена сугробом и отец с дедом долго возились разгребая бурками плотно притёртый к деревянной дверной панели снег.
                — Собаки, где тут у них лопата! Всё берегутся как бы не улетела лопата-то в самолёт да в Калинин. И метёт же! Никому не поверю что тута целой час никто не ступал. Так хоть бы сволочь маленько разгрёб!
                — А как бы они вышли сюды из тепла-то как бы мы не выгребли! Вот заморуи! — Наконец и лопата нашлась и мы со скандалом втолкались в тепло.
                — Сынок что! Ну-ка давай руки, да снимай валенки. Уж не такой и мороз! а ветер дак с ног здоровенного мужика свалит. Пожалуй что дедко твой прав. Не прилетит ничево.  — Отец, добившись чтоб я стащил валенки, оставил меня деду и пошёл к диспетчеру. После перепалки из-за сугроба перед дверью и уже полунасмешливого разбора с припрятанной лопатой спросил:
                — Будет что или нет? — Я не расслышал из амбразуры ответ полностью и схватил только одно слово:  «летит».  — Ну тогда выписывай нам билеты. На сына!? Какое на сына, он ещё в школу не ходит. Вам лишь бы деньги содрать, красоткам.
                — Давай сюда и рукавицы и валенки, да не куды! А давай! Вон на печку положу, пока можно пристроить, мокрые ведь поди. Всё, Сашка, полетим. Из Калинина уж час как вылетел. Маленький, не кукурузень . Ну-ко уши! Так что, полетим? Или замёрз! Так ты со мной чи с дедом!? Ну што, на самолёте? А то билеты смотри сдам …
                — Да не замёрз я, Пап! Это ветер. И дед трандит для порядка. По глазам видать что и он бы на самолёте. Он когда про войну рассказывает, одно говорит: «Сашинька мне в три войны не удалось одно — едино испробовать, на немецком самолёте на «Мастершмитьте» прокатнуться. Да и на наших только разов пять дали, как ради забавы. Вот вам! перескочите, мол, с еродрома на еродром, тут вон, через лес … .»

4.

  Меня смешила и конфузила позиция деда и на самом деле я отчаянно боялся что мы не полетим, застрянем в Молокове. И хоть я любил старые КАВЗики ещё с ГАЗ — 51-м двигателем, капотом и крыльями с грузовика, но только на самолёте! Я знал и то что отец упрям и крут и его подвинуть? Нет!! там где он решил; хана! Но страшно было что в такую завируху не прилетит самолёт и второе я боялся отцовской привязанности к сыну. Если я скажу что замёрз, да ещё, не дай Бог, боюсь самолёт! Наверняка заворот! И придётся назад переться на автостанцию!
— Пап, а какой прилетит, кукурузник!?
— Что ты за-папал! Кукурузник да кукурузник! Накаркаешь и прилетит кукурузник! Вон дед твой и так всех ворон под крыши загнал, лишь бы никакой не прилетел да с воронами за кампанию лез бы под крышу. Как ноги, спрашиваю?
           — Да ноги как ноги, как у всех. Растут. Пап ты зря купил эти валенки, они такие жёсткие и пятки трут!
                — Ничего, по городу разомнёшь, понравится и спать станешь в валенках. Не знаю сын. Эта сказала что ЯК, а там кто его знает они и соврут — не дорого возьмут, шельмы кучерявые, красотки-полсотки-чесотки. Што на том конце што на этом. Сидят в тепле на толстой заднице, на красоте! и всем врут что попало! Лишь бы их не кантовали(о). Я как-то летел с Рязани в Челябинск, такая же красивая да ласковая, изь хап-пель-пельсинов вся! вся из пряников, из черешни перевитая в пуха лебединыя сказала что подадут ЯК — 40! и в билетах это же. А нас засунули в ку-ку! в кукурузник и мы тряслись как белки в колесе целый день да ещё с дозаправкой то-ли в Горьком, то-ли в Ульяновске Пензенско-Саранском.
                Ю — Судя по погоде, сынок, дадут Яка Двенадцатого и безопасней и пассажиров вишь нету. Нас как раз трое. Да не загадывай. Какой-никакой всё самолёт и прилетит уж к нам в Молоково-то. Ты ведь не откажешься садиться если прилетит кукурузник? Не запишешь, мол пошли в автобус? Всё веселей-то на самолётишке! Так сын!?
                — Пап да я никогда не поверю! Ты всё можешь, пусть крикнет ещё! ей по радио ничево не стоит. Я так не хочу на кукурузнике, у нево второ малинько крыло по пузу и из-за этого крыла ничо внизу не видать. И ещё сидеть надо спиной к окошкам, скамейки таки алюминевы шею свернёшь да ничо и не увидишь! 
                АН-2, кукурузник, биплан, с двумя крыльями и одно крыло сверху а второе снизу фюзеляжа. Меньшее нижнее крыло, особенно если посадят на сидение прямо над ним, заслоняет от глаз большую половину панорамы земли. Всё! и все-то что простирается под летящим самолётом. И это обидно ещё и потому, что кажется то что заслоняет крыло и есть самое главное неповторимое, важное и интересное в каждый момент созерцания, и что ты этого уж больше и не увидишь никогда. Из-за нижнего правда плохо видать на «кукурузнике» с любого сидения. ЯК-12 моноплан и единственное крыло «на крыше» и мешает смотреть только вверх, где и смотреть-то нечего. Почти как с земли. А вниз мешают смотреть только тонкие растяжки единственного крыла, но это ничто по сравнению с целым крылом.
                — Ладно, хватит, расплакался, держи лицо, воин! Ты мужик или хто! На первый раз со страху ты и глаза-то зажмуришь и забудешь открыть, а вылупишься дак моргать перестанешь и всё равно не будешь вниз глядеть, голова закружится! — Батя ошибся, хоть я и сам боялся своих страхов и думал примерно так же. Но оказавшись в воздухе, в опьяняющем полёте на 500 метров высоты и выше я буквально протёр лбом плексиглазовое во льду окошко самолёта «до дыр», от чего ломило виски.
                От великолепия картины открывшейся внизу под нашими крыльями у меня даже просто не хватило ни любопытства ни времени рассмотреть внутреннее спартанское убранство ЛА. Что меня тоже сильно влекло и нестерпимо интересовало. Так было здорово и интересно всё что можно было увидеть внизу с нашего маленького самолётика. И малистихонное-то
                всё как в кукольном театрике, как у Буратино. От счастья заломило виски! Точь-в-точь как на лютом морозе!
                — Пап брось, тебе бы поиздеваться. Да наплевать что москва! Ты вон школой всё пугал, мол ремню не посидеть на стенке. Что если у миня, мол, как у Вальки по чистописанию будут одни колы да сопли; ты мне не купишь велосипеда.
                — Я сам из школ таскал одни дрова; думал и ты такой же! А вон оказался круглый пятёрочник с перва дня, хоть надо бы как я, но ты ведь мамкин сынок … .
                — Папа хватит а! Я бы на этом АН — 2 не полетел как и дед!  — Тут я точно соврал, меня в диспетчерской аж трясло и не от холода, от всепожирающей жажды полёта. Но я очень, по-детски до «супер-пупер жути!» очень! хотел на Яке — двенадцатом.
                — Тебе везёт! Вон он летит твоя Якова скворешня. Только замёрзнем, там нет отопителей. А дыр больше чем в нашей кладовке! Да ничево потерпим, ветер попутный, ветром донесёт! меньше часа лёту.  — Эти «менше часа» меня прибили. Хотя когда дошло до дел я едва высидел «кайф» из-за своей форсистой обувки. 
                На взлётное поле заходил маленький спичечный самолётик в лаптях. Все выбежали. Мне почему-то всегда казалось что эти лыжи у него деревянные, берёзовые или например ольхово-осиновые для «лёккости». Не смотря на низовую метель птичья - стрекоза лихо расправилась с пространством. ЯК франтовато присел вильнув хвостом, прокатнулся с дальнего конца поля куда ускользил при посадке, и замер метрах в трёхстах от нас и диспетчерского домика. Так показалось из-за непогоды. И глядя на него думалось не такой уж и ветер. И только позёмка да мороз, что самолёту на железных лыжах страх не велик.
       Коробочка с ресничками окопалась подозрительно далеко от привокзальных построек и нам пришлось снова штурмовать снежные перемёты. Нас торопила женщина припрыгивая вместе бегом. То-ли стюардесса, то-ли почтальон с огромной сумкой через свой бульдозерный бюст. Дед тоже припрыгивал и задыхался и мы с ним по раза два смешно хлопнулись в снег.
       Я чуть не заплакал спотыкаясь последним по  промороженной в две ступеньки дюралевой лесен-песенке в самолёт, не потому совсем, что последним, ведь улетят без «миня»! Даж не взяли билета.
       — Ну мужики! Вы совсем озверели. Чуть парня на метель не оставили. Мы никуда не спешим и пустили бы его первым. Вон смотри Иван Василич он счас заревёт! Разе так можна! — Лётчик и шутил и нет. В кабинке сравнительно тепло, теплей чем на улице. Но наверно только от фосфоресцирующей приборной доски. И ветра совсем нет.
           И меня пустили последним надеясь что с моей стороны не так будет меня доставать холодный воздух.
       Т — Пап, а куда сидели остальные-то люди вместе с нами?
           Ь — Может в Торжок, или в Кимры — Калязин. Сынок тут самолёты ведь не только в Калинин летают, вот и сидят, ждут своего рейса на какую-нибудь захудало-Удомлю — Андреаполь — Торопопец.
       Сколько гордости, а радости! И лётчик свой в доску дядька, по их сразу открывшемуся панибратству, он отцов приятель. Он обут — одет во всё такое залихватское меховое, лётчицкое, северное. Шерстью внутрь а снаружи блестящая чёрная как дёготь кожа. Унты куртка брюки, всё меховое только шлем с рельефно выступающими наушниками летний и кожа шлема коричневая а не чёрная. Морда красная. В кабинке не минус, но не больше чем плюс пять.
       — Да посадите вы его рядом со мной пусть любуется парнишка!
       — Нет Василич, дорогой Алексей. Я тут в Москве прошляпил, не доглядел, купил ему малы валенки. А там сзади потеплей всё же. — В «скворешнике» две дверки-дырки по одной на сторону и по большому окну в каждой. Двери по моим понятиям огромные. Окна длинные, но мне всё равно пришлось тянуться из своего сидения дабы видеть всё что творится снаружи жестяной — птицы.
       — Ну что! Все уселись? Пристегнитесь! Пристегнулись? Ну тогда поехали! — Двигатель Яка взревел и самолёт ушёл в разворот. 
Мы сразу очутились во мгле и в непроницаемой снежной буре поднятой винтом. Мне стало страшно. Но скоро самолёт выскользнул из пурги и пошёл по полю, набирая скорость. А сзади неслась туча снега. Мне показалось что пошли на взлёт, но я ошибся. Мы пока только прибежали в тот конец взлётного поля откуда надо набирать разгон для взлёта. Самолёту положено взлетать на ветер, или навстречу ветру.
Самолёт снова развернулся и тут двигатель взревел вдвое против того момента когда трогался с места. Видимость опять исчезла. Снова нас окутала снежная туча. И вот Як буквально, словно по волнам полетел. Но ещё шлёпая лыжами по неровностям снежного поля. Полетел так быстро и легко что меня отбросило на спинку сидения и втиснуло в её дерматин как муху. Однако я не сдался, я же не могу пропустить момент взлёта! Просто не имею права. Я ухватился левой рукой за спинку переднего отцовского кресла, правой за ручку двери и изо всех сил потянул своё тело вперёд, кое-как приблизился к стеклу. И едва успел в своей борьбе к моменту взлёта. Но только увидел как земля оторвалась от лыж, меня снова отбросило назад, ЯК, оторвавшись от сдерживающей его бег земли, испытывая лишь плоскостями теперь и лишь сопротивление ветра, пошёл круто вверх с нарастающей свирепостью. Пока я снова добрался до «иллюминатора», иначе я никак не могу назвать это хоть и большое и прозрачное стекло потому что всё равно оно казалось мне недостаточным, я увидел лишь окончание Молокова, последние его дорогие мне постройки и стадион, захлёстнутый снегом и потому казавшийся заброшенным.

5.

Вдруг дед, не оборачиваясь от своего окна и заглядывая куда-то вниз вытянул ко мне руку, нащупал и потащил меня к себе. Самолёт уже набрал хорошую высоту и летел ровно.
— Гледи — гледи скорейча! Да вон — вон. Во красотища — та! — Я втёрся в дедово окно. Самолётик испуганно снова заползал всё выше и выше, упрямо молотя винтом невидимые воздушные ступеньки.
Двигатель ревел на полном газу и мы карабкались всё вверх и вверх.
— Нада за-зелезть повыше, ветер к земле жмётся там на крыше не так всё болтаться. Паренёк-то крепкий, не укачает, Василич!.
— Да кто его знает, я другой раз думаю сопли в носу крепче! А он знаешь, ещё пяти лет отроду не было собрался в дорогу за тридцать километров. Со мной чуть инфаркт не случился когда от Кудринских баб узнал как его завернули.  Тогда Тонька, жена моя, упустила момент «прихвастнуть» про нашего героя. Я б их обоих отвалтузил. А на рыбалку другой раз возьму у него рожа кислая как огурец прошлогодний …
                — Это он наверно когда удачи нет или погодка …
                — Да у нас без удачи не бывает, так Сашка! Ему неохота эту удачу на плечах в рюкзаке сзади за мной таскать. Чужую-то что без толку таскать! Сам бы поймал; другое дело. Есть чем гордиться. А батька спиннинга не даёт. Мал ростом ещё блеснить и руки короткие, до середины реки блесны не докинуть. Да и силёнки маловато ещё. Три раза закинет, два леску собьёт в бороду — какая тут рыбалка! Вот подрастёт — спиннинг ему готов давно, в сенях в углу стоит, пусть рыбачит. Вот кузнечиков да мух ловить — цены ему нет! Пока я одну две жертвы … , он уж коробок спичечный доверху набил! И глаза ястребиные и руки как у кошки, да сам — мухач. Вот пока в подручных и бродит-скучает.
                — Да они и так с пацанами пойдут вон в Анниково на плотину из под камней налимов плотвы да раков по ведру домой тащат. Мелочь, мамка курицам наварит. Давно у нас двое рыбаков дома!
                Я почти залез деду на голову и всё равно ничего не видать.
                — Да вон-же вон гляди, во-он! Гляди, галифе! прямо под крыло! —  Дед наконец отклонился от своего окна, пропустив мою шапку-ушанку, и я наконец увидел целую семью зверей. На бесконечной снежной простыни из серебра и солнца в глубоком снегу шарахались по сторонам бык, корова и стригунок, целая лосиная семья. На мелколесье они, все трое ужасно длинноногие тёмно-коричневые, испуганно взметали в разные стороны фонтаны искрящегося на солнце снега и всё равно как будто почти не двигались вовсе отставая от самолёта. Мне казалось что я даже разглядел горбоносую морду папаши семейства, чёрный храп и бежевые ноздри.  — Да не хлопай ты так по стеклу, дверь вышибешь! Некрутишко! Вон! Да как и специально; и солнышко выглянуло!
                Мысленно откликаясь на слова отца и пилота как бы мне не стало плохо я ткнулся внутрь себя и совсем не ощутил и тени тошноты. Только ноги мёрзнут.
                — Вот, гляди-кось Саша сколько мяса бежит!
                — А у нас на Пашкове из-за каждой ёлки лось, да медведь с кабаном выглядывают. Знай бегают себе! А ты сюда к Максатихе прилетел да ружьишко забыл … У нас глушь ещё та, похлеще этой!
                — Старой я стал сынок Иван Васильч, да ведь и жалко! Особенно их лосей. А видал когда-нибудь как глядит медведь издыхая? Иной спокойно, матёрой. А вон пестун али чуть постарше, столько горя в глазах. И плачет.
                — Да врёшь ты всё батько! Они о смерти ничево и не знают.
                — Можот и не знают, а мож и больно.
                Я слушал перебранку и смотрел в окно. Самолёт летел как-то низко, и мне неопытному казалось странно. Пилот тоже подозрительно молчал, не встревая и как-то необдуманно вращал своей летней шапкою.
                — Всё ребятки, кажется прилетели.
                — Куды?  — Дед ничего не понимая сунулся к пилоту на левое плечо. Сначала забыл что он в самолёте, потом решил помочь и тут же глянув в мою сторону сделал шаром глаза. — Я Ть-те Ванька говорил, не связывайся с самолётом упадём! Ты знай своё.
                — Погодь Алексейч только взлетели ты уж стой!
                — Левый подкрылок заклинило. Садиться надо. Еле тяну, не дай Бог свернёт в штопор, хоть правда что штопора от «яшки» и силком не добиться …  Держитесь крепче, вон поляна вдоль трассы будем са-са-сдиться. Батя не паникуй. Всё в наших руках. Если теперь не сядем начнёт мотать. Там и до штопора не далеко. Вот смешно! В штопор с пятисотки пол яковлева. Дай Бог чтоб туда что-то попало! Если оборвало тяги, капут.
                — Да как оборвало-то!? Он бы болтался! Как у пса ухо. 
                — Вон дорога рядом, давай на дорогу! Там ровней и всё видать. В поле налетим в яму под снег. Тяжёлый ведь, провалимся.  — Самолёт пошёл в разворот.
                — По такой погоде на дорогу на лыжах!? Попадёт чистый асфальт и через голову, а? Сынок, как тебе если через голову! И пропеллер в зубы ...  — Я не успел ещё испугаться и засмеялся. Но уже Зз-абыл про ноги. — Всё уже не удержать, сажусь с разворота.
                — Держитесь крепче, не боись, Сядем это точно. Вот взлететь бы после!
                — Да успокойся Алексеич! Тьфу! Алексей Василич, напугал ё-ма-ё! Если уж сядем так взлетим ещё точней! Дорога рядом, у тебя в кабине два инженера и один маленький механик. От машины чего- ... припрём.
                Я такой весёлой посадки больше не припомню. ЯК с разворота по снегу понесло левым боком. Сначала в сторону леса, потом уже правой стороной к шоссе. Я не соображал, но наверное это форс мажор и до катастрофы одно неверное движение пальца ... Пилот ревел, визжал, матерился. И от этого ещё веселей. Быстрей и сказочней чем с горки на санях. Я понял, если лыжи и хвост упали на снег, то мы уже не упали и не опрокинемся и самое большое если разобьём самолёт и чей-нибудь нос и я в такт пилоту заорал: «Уур — РааА!»
                Яшка остановился уткнувшись носом в снежный отвал шоссе. Мы не доскользили до кювета полтора метра по носкам лыж. Остановившийся винт Яковлева повис над самой обочиной.
                — Я ж говорил что точно! Вот и сели. — Он оглянулся на нас с дедом. — И я не виноват, что у меня рожа красная, А? Батя! Сели Уф-Ф. — Василий Алексеевич весь мокрый, в бардовом пятнами лице следы куража и страха. В открытый ворот меховой куртки идёт пар.  — Уф! Мужики, вот это баня! Пошли смотреть, что там.
       Я конечно выпутываясь из снега полез на дорогу. Машинник! Дед за мной.
       — Это где мы! Где-то Бежоцок недалек!?  — Шли машины и стормаживались, одна остановилась.
       — Мужики, вам помочь!
           — Конечно помочь! Курв толочь! Ну батьк ты-т даёшь! Скажи ещё с Моркин Гор. Вон Рамешки видать впереди. Глядите не садись в машину! А не то увезут вас в Кашин или Калязин. А там и до Бурашева рукой подать … — это вот Бурашево село где сумасшедший дом.
           Я смотрел на проезжающие грузовики, особенно на редчайшие два Мерс и Вольво. Я ещё не понимал, что это капиталистические, «не наши» машины, меня только поражала их красота и сверкание и не слышный рёв моторов.
                — Всем весело?! Все живы? А самолётик-то цел! — А то что мы через пять минут взлетим никто не сомневался. По крайней мере я был уверен. Не от меня же зависело, с мухобойкой! А все кто со мной; их в разведку берут не задумываясь! — Не хвост отвалился с крылом вместе. Один подкрылок запал — вклинил. Так обрываться там нечему. А песок мы оттуда лопатой … . — На лётчика смотреть одно удовольствие!
                — Всё мужики! Можно садиться. Галка залетела! Галки у вас в Молокове любознатель-злые, вот забрало в тяги. Забирайтесь скорей!
                — Какие галки! Галок в Молокове сроду не бывало! Она у тебя там за так три года жила, пока не состарилась. Сучка змеёвская. А состарилась дак и заснула вот и выпала и зажало в тягу. Посмотри лучше, там поди ещё выводок. Тоже заснёт. Так и будем скакать весь день садись-взлетай!.
       — Ну Иван Василич! Ты шутить здоров. И вся твоя семья. Хоть сейчас в лётчики — испытатели. Не один не сдрейфил. Я видать больше всех вас забздел! — я, мелочь пузатая, до сих пор себе удивляюсь, как я-то не испугался, что за натура! Иногда от лёгкого щелчка или шороха так вздрогну, так тряханёт что и стыдно за себя. Жопа красна. А тут пятьдесят на пятьдесят могли загреметь и покалечиться как минимум, а ощущения наоборот радости, восторга неожиданного приключения.
       — Ищо бы! Такой лайнер угробить из-за какой-то выжившей из ума молоковской воробей-бубей.
       — Да галка, я тебе говорю.
       — Ну галка так галка. Возьми с неё денег за билет до Рамешк и штраф за  вынужденную посадку и поехали! Если ты галка то самолёт твой — гусь лапчатый!
       — Кто бы помог хвост развернуть. Гусь лапчатый! Хоть бы автобс какой остановился!
       — Счас остановим трактор, хто тебе с автобуса полезёт сугробы месить!.  — Но трактора не было и остановился полноприводной КРАЗ лесовоз, огромный как дом. Я как не оскалялся и не сбивал шапки на затылок, не мог увидеть кто там сидит!
       — Дружище! Ты только под сзад не заезжай! Навалишь колею в сугробах я опрокинусь.
       — Всё понял, с которого боку! Фал есть! За что цеплять?
       — У! Фал это вабче шикарно! Бросай за лыжу. Фал это же не трос! Не чо не изуродуем. Не-не-не! Хватит за фюзеляж? Хватит, тогда давай у хвоста, лыжу не дай Бог оторвём.
       Нас развернули, движок схватил с пол-оборота. Лётчик закричал отцу расплачивающемуся с отказывающимся от денег КРАЗистом. Наконец они разошлись почти расцеловавшись и отец едва удерживая слетающую в снежном буране шапку-ушанку влез к нам.
       — Мужики, а ветер-то утих. Я только теперь и заметил, когда в метелью от  винта заплуталсь.
       — Да, нам повезло. Точно ветра нет. При таком как у вас в Молокове ветре да без подкрылка хер бы мы сели. На ладошку-то! На придорогу! Как пить дать. Ну ребята, теперь бы взлететь!
       — А ты по старому следу! Гусь лапчатый! — И  все кроме меня захохотали.
       — Да уж! Восьмёркой я ещё не разу не взлетал. На глаз прогалины вроде хвать, а на самом деле гад! фиг знат.
       — Точно деда надо было ссадить. Сто килограммов.
       — Да я хоть счас выду! Правда внучок! Айда на машинах. Пусь оне вдвоём летять со своеми галками воронами зад-крылками и полным баком горючева и с языками на пуд у каждого!  — Я и правда привстал с сидения. У меня вдруг захватило дух от мечты приехать в Калинин на грузовиках. Ведь на «Вольво» или «Мерс» и правда можно угодить!
           Странно что на такой дороге над которой мы летели на своём Яке нам действительно повстречались и «ВОЛЬВа» и « МЕРС». Однако  капиталистические флагманы автомобилестроения не случайно на едва асфальтированной трассе Тверь — Весьегонск. Тут и при СССР капиталисты вывозили древесину в бревне из наших лесных районов на своих тягачах. Автомобилем до Твери на железную дорогу или на речной транспорт и дальше в Европу.
       Самолёт набирал наземную скорость. И даже я понял что двигатель рвёт хлеще чем при взлёте в Молоково. Чего-то ему добавил ас Вас. Алкс.
           Итак слева шоссе, справа лес. Над головой бледно синее пламя небес. Под лыжами снег и зима. От винта по бокам самолёта рвёт и ревёт и пенится и беснуется чёрно-белый снежный ураган. Снег всегда чёрно-белый, особенно взвихрённый, стоит слегка приглядеться. И не белый он совсем … . хотя и белый, но мрак каким-то незаметным манёвром постоянно смотрит из под снежных белизн. И от этого снег ещё белей чем есть и всё же они в обнимку мрак и снег. И совсем не так как чёрное и белое … а как алмаз за алмаз. Самолётик запрыгал и понёсся. И вот уже назад полетели бегущие по шоссе машины. Трясёт всё резче и вдруг абсолютно неожиданно наш «ероплан» замер и задрал вверх нос. Первое что я ощутил это как будто шапка потеряла вес и поползла с причёски. А самолёт, словно и он всем железом испытывает удовольствие от взлёта, поплыл кренясь вправо прочь от шоссе, удаляясь и по высоте и по горизонтали. 
Когда взлетели Ва. Алкс снял свою «пилотку», необычайно красивый лётчицкий шлем, который он почему-то называл «бескозырка белая» и от его шевелюры снова пар.
— Ну, господа хорошие! Теперь долетим!
— А что такое, командир?
             — Да вот нынче какая-то всё невезуха! Пока разворачивали ещё в хвосте что-то задели. Хорошо ещё он с канатом, этот дядька — Кразист! Ба-агатый мужик! И нам с ним повезло! А! Саня, сынок, слышь, повезло нам с буксиром! Тросом точно бы оторвали  что-нибудь … . Но ничего, слушается вроде, не как новый но долететь — долетим и сядем. День я говорю какой-то выдался неудачный. Зато веселья хоть отбавляй!

VI.

В Калинине нам в электричку. Наконец-то я увижу железную дорогу и паровоз. Рельсы! Какие они рельсы? Но мне не повезло, я увидел только несчастные, скучные и молчаливые электрички. И покрытое снегом полотно железной дороги. Электропоездов стояло перед зданием вокзала штук пять — шесть. И все зелёные-зелёные как кузнечики, все в снегу, с красными носами и пантографами на крыше. Но ведь это же не паровоз! Электрички по сравнению с паровозом какие-то неживые, холодные как рыбы пёстро-козёльчастой окраски. Вот зимой ещё! Насколько он, паровоз, колоритнее и привлекательнее, особенно для пацана, и будущего металлиста. А зимой-то! Да и настоящего машинника, как я сам говорил про себя года в два.
Ю — Пап! А чево это у него на крыше? Такое похожее на кузнечика?
Ю — Это называется токоприёмник, а по железнодорожному — пантограф.
Ю — А пантограф значит кузнечик? Пап а на каком это языке?
Ц — Не знаю, сынок, только это не кузнечик. Это технический язык. Может немецкий или английский. Но только не кузнечик, это точно. Да так и короче!
У меня рано открылись способности к языкам. На восьмом году я вдруг открыл что способен различать почти все распространённые. Наверное потому что сызмала любил слушать песни с патефона и по радио, радиоспектакли и вообще, хотя позднее в языках не преуспел.
И как большинство моих сверстников просто млел от любой мало-мальской железячки. Особенно если она есть часть-ё какого-нибудь механизма. Шестерёнки, подшипники, гайки, трубки, штуцера и даже прозаические до нельзя кровельные гвозди приводили меня в неопис- суемый восторг. Не говоря о ножичках, пилочках, свёрлышках, стамесках или волшебных пассатижах и прочем инструменте. Или о том из чего можно стрелять. Главное чтобы всё это было не ржавым, желательно блестящим. Да пусть и ржавым — но это же-ж «жалезо!»
Отец нашёл в вагоне сидения над горячей электрической печкой и мы разместились. Дед спохватился о моём состоянии:
       — Сашинька! Сымай-ка валенки сызнова, поди ноги-ть-теть замлели опять! Это-ть разе валенки!
       — Да ну-тя дед!
           — А коли валенки так валенки-то не настоящие, для форсу-то только и куплены! Да и всё! Вон батьке твоёму хвастай какой ёво сын! Да что ни у ково нет такого чуда. Не греют поди ничего! Сымай-сымай! Вон от печки тепло как идёт! Пока и отогреешься. Нет бы купил самокиты, валеночки! Чёрниньки!
                — Дедушка! Валенки как валенки! Зачем ты при папке?
                — Любо-дорого! И красавчик и теплынь-те-растепленная!
                — А пусть не покупает боле всяку-херню над внуком издеваться!Любо дорого — что и говорю. Самокатки! И тепло и чем краше! Дак нет! На-те Саша, носить сынок! Я, мол, с лебедя, с Акки Кнопикайся снял-стащил! Что и надеть невозможно! Опорки да и всё эти фетровые. Только что белы как снег! Форс один. — Сымай-сымай-ка! Господин-Резинкин!
                Я не стал спорить снял свою «красоту» и действительно скоро ноги стали отходить и согреваться; от печки так и тянуло домашним теплом, немножко горьким от пыльной гари скопившейся на недоступных рукам уборщиц ТЭНах  электропечки.
                Как будто бы мне должно захотеться спать, но нет. И хотя смотреть сквозь окна вагона невозможно, они натолсто заиндевели и сверкали на нас великолепными морозными узорами и вагон почти пустой, пассажиров кроме нас нет, я вертел головой во все стороны излюбопытствавшись. Мне нравилась ладная внутренняя отделка вагона. И светло жёлтые рёбра деревянных из сосны скамеек и морёные рамы двойных деревянных окон с никелированными глазками замков зимних рам. И пол выстеленный розовыми и чёрными листами полу-резин полу-пластмасс. И особенно верхние багажные полки из чистого серебряного блеска и «одёжные» крючки того-жеж алюминиевого сплава.
                На электричку мы опаздывали и бежали. Для нас опоздание могло стать критическим. Уже темнело а нам ещё до Москвы 150 вёрст и там ещё Красногорск и наконец Опалиха.
                — А в сколько ж Следующая «подвода»? Што ты нас заставляешь подскакивать как жерёбчиков!?
— Я не смотрел, но они тут не чаще чем через полтора часа. Нам эти часики во как! Нужны, по горло! Да вдобавок мы попадаем на экспресс …
— Пап, что такое экспресс?
— Ну сынок, это что идёт без остановок почти. И на нём мы в Москве через два с полтиной а простой на сорок минут а то и на час дольше идёт! Видал батька какой у нас выигрышь! Я что тебя зря гонять стану!
Нет конечно, мы не летели птицами в вагон, «так только второпях». Но валенки и размах в возрасте сорок лет. Я и дед. Это потом, в курсантах.
Ах как часто приходилось мне с друзьями штурмовать и электрички и поезда, ходившие в те годы набитыми до отказа. И опаздывали и без билетов, рискуя быть пойманными. И потом отчисленными из элитного учебного заведения для военных. А первые два безденежных года учёбы я имел счастье ездить с другом к нему домой в гости в Волховский район, на реку Сясь, к его родителям.
Тогда  «Народными зайцами-крестоносцами» был изобретён способ избегнуть контролёров в электричке за счёт умения быстро бегать. Зайцы группировались в команду и одного или двух, чтоб надёжней, в разные концы состава посылали в разведку, в каком вагоне работают мужики с кокардами, контролёры. И сами тоже отступали из вагона в вагон в соответствии с передвижениями контроля. Если едешь с одной конечной станции и до конца, контры не избежать. И вот когда контролёры ближе к средине состава на одной из станций все зайцы вылетают из своего вагона и бегут в противоположный конец состава в вагон где билеты проверены. За тридцать секунд нужно пролететь необходимый минимум; три вагона. И самым смелым и быстрым удаётся даже в окна увидеть фуражки с кокардами. Можно конечно слететь с электрички, но закрывающий вагон помощник машиниста видит что люди спешат и не закроет двери.
Контролёры конечно когда-нибудь разгадали вместе с машинистами эту уловку, но не в мои хулиганские годы.
Так или иначе но были уже сумерки когда мы потешно бежали по перрону, отец в бурках а мы с дедом в валенках без колош. И это ещё смешнее, потому что всем зрителям ясно — бегут глухие провинциалы. В Калинине уже никто без колош, даже и провинция, не ходит.
— Ну что старый орёл и юный стервятник! Не поспеваете! Смотри! Опоздаем придётся по ночи, да зимой! Да вы ещё и не надели колош!? Сядем в вагон немедленно наденьте. Хорошо поезд пустой, тут бы в вагоне каша с водой и сразу промочите валенки! Эх батя-батя! Не зевай!
— Дак ковды тут перебуватцы коли ты гонишь как на пожар! Сядь-ко мы с Сашинькой дак ты бы нас по башке своёй балеткой.
       — Ну ты же видишь! Стрекозёл сломался! В Молокове метель — рейс ещё запоздал! Бегом надо! В самолёте бы и переобуть! Охота что-ли по ночи плутать! Автобусы-то вечером реже ходят. Вона тут в Калинине снегу! А в Москве всегда больше. И так я вас со Змеева припёр на такси!
           Феерично! Такси тоже в первый раз. Чёрно-белая чуть-ли не новая «Волга» ГАЗ — 21. «Волг» у нас на район не больше трёх. В те годы лучше этой машины в Союзе была только «Чайка» и «ЗИЛ» - 117! но я этих монстров не знал и не видывал. От Змеева, калининского аэропорта, до вокзала целых двадцать минут езды!
Но я не смотрел по сторонам как в самолёте. Задыхаясь от восторга я разглядывал интерьер авто. Ничего лучшего и до сих пор я не знаю. Наверное по большей части это от первичности и яркости детского восприятия. Но на самом деле внутреннее убранство двадцать первой «Волги» нечто среднее между аскетизмом и комфортом. И очень удачная композиция. А мне до сих пор не нравится чрезмерная навороченность интерьера авто. Мне всегда казалось что в «21 — й» какой-то случайный изыск.
Разумеется интерьеры иностранных современниц «Волги» могли мне и тогда нравиться больше, если бы я их наблюдал, но к прочему примешивалось чувства истинно русского человека и тут уже всё; как говорят «кайки!», то есть конкурентов нет. И в самом деле, когда в 70 году появилась 24-я «Волга» она ни внешне ни внутренне не могла конкурировать с предшественницею, на мой взгляд. И только надёжность, вместимость и ходовые качества были несравненно лучше.

  Я уже попривык к вагону и не вертелся как юла по сторонам когда к нам вошла женщина. Она с великим трудом «пробила» сдвижные двери из тамбура в салон вагона потому что на ней спереди был огромный ящик из фанеры обитый клеёнкою. Тётька была высокая и здоровенная. Титьки, щёки, задница. От щёк всё розовое. И синие ледяные полыньи Тверских глаз-звёзд, острые, весёлые глазищи, сама-доброта и веселье. В вагоне почти нет пассажиров и она присела к нам первым. Ещё топая от дверей, сама в заснеженных валенках, она ласково мне улыбалась красивым щекастым лицом русской боярыни в зипуне. На ней поверх рыжего воротника и искусственной шубы толстая крылатая шерстяная шалинка сползшая с русой головы. Она легонько уселась против меня наверно на одну треть своей «москвы-москвы» и правой рукой заученным дамским жестом провела пальцами по правой и левой розовой щеке, заправляя под съехавшую шаль русые непослушные волосы.
Ь — Ну вот! Давай знакомиться. Я тётя Лида, мороженица, а тебя как зовут?т — Я посмотрел на отца, потом на деда: чёрт её припёр эту тётку!
Отец кивнул мне и я отозвался своим именем. Она как будто не расслышала и тоже посмотрела на деда. Дед рассмеялся своим адмиральским смехом и протрубил:
т — Не говорите мне нечёво! Дедушка сказал что я медовый!
Б — Ну вот, видишь, я знала Сашинька что ты тут поедешь вот и принесла тебе мороженого. Какое ты будешь! У меня на выбор пломбир, крем брюле, эскимо и ещё одно осталось ленинградское. Выбирай-ка сам!
Мне показалось я думал целую вечность. Во первых я не знал, к своему стыду, что такое «мороженое» да ещё и пропустил со страху это «ммм» мимо уха; а во вторых все званья были «не русские». Я не знал и Ленинграда, только Питер. Сбившись на выслушивании первых названий мороженых я уж ленинградское не узнал и мне оно совсем показалось тарабарщиной произнесённое ею напоследок. Мне жутко понравилось слово «эскимо». Я правда не успел подумать что под таким красивым названием должно скрываться что-то интересное и красивое, я ведь не знал что «мороженое» это лакомство. И я буркнул снова оглядываясь на отца с дедом: «Эскимо!» без всяких предисловий.
— Ай-да молодец! Выбрал самое лучшее! На кушай умница! — и она подала мне это чудо на деревянной ножке-пластинке и в космос-серебристой алюминиевой фольге.
Это было одно из чудо-чудес путешествия. И под дифирамбы волшебной правда не совсем молодой феи я даже набрался наглости и заглянул в её ящик. Он был почти пуст, но дна ещё не видно и я увидел что таких серебряных свёрточков оставалось не болье двух-трёх. В шестидесятом году на копеечное эскимо не скупились лить шоколадное «пальто» и сам шоколад был настоящий, особенно толстый у ножки. О сухом молоке наверное только мечтали отравители рода человеческого, поэтому мороженое «эскимо» было сказочным подарком и тем более для мальчика из глуши.
       — Санька! Смотри! Не кусай зубами по-многу! Не глотай и лижи языком. Простудишь глотку и не увидишь ни Кремля, ни ТУ-114! Будешь валяться в Опалихе с завязанным горлом, и горчичником на горбу.
      
  В Москве действительно отец мне многое показал. Причём без помощи экскурсоводов, хотя и экскурсоводы были редкость, но и сам он в городе хорошо ориентировался. Я был и на ВДНХ и в зоопарке, сколько музеев мы посетили я и не запомнил. И не только военные, исторические или краеведческие. Мой батюшка был запойный читатель и я впервые приобщился к небесному, к русскому поэтическому гению. Кажется он водил меня в гости к Тургеневу и Толстому. Помню хорошо только Тверской бульвар, тогда ул. Горького и величественный памятник Аникушина его светлости Пушкину.
   Впечатление от этого величавого шедевра забыть невозможно, хотя при жизни Александр Сергеевич больше был похож на мазурика чем на Александра Македонского. После кафе и выпивки отец повёл меня в парк. Уже темно но детей ещё катали на пони. Я не очень обиделся на отца за то что он не посадил меня на детскую лошадку, я уже соображал что он опасается падения зимой по снегу.
   Но когда увидел в аттракционах настоящие самолёты, вращающиеся в режиме мёртвой петли, обида захлестнула меня чёрной петлей, отец тоже не пустил. Но я уже обижался на свои года. Но на всё остальное в парке, пока мы оба не замёрзли отец не закрывал кошелька. И всё же самым дорогим аттракционом во всех смыслах остался шетлендский.
Отец не допетрил и повёл меня из парка тою же дорогою что мы и пришли. И мы снова прошли мимо игрушечных лошадок. Я едва удержался чтоб не зареветь. Забыл и про самолёты. Сделать круг верхом на пони стоило 50 копеек. Я — лошадник, собачатник, кошатник терзался упущенной возможностью до невозможности. И с тех пор буквально до совершеннолетия мне снились сны об этой лошадке под изящно расшитым чепраком, с пышной гривой и хвостом до земли и огромными белыми пятнами по густой рыжей зимней шерсти. И никогда даже во сне не удавалось мне оседлать эту прелесть и умницу.
 Запомнилась и предыдущая отцовская лёгкая пьянка с каким-то приятелем в кафэшке со высоченными столами без стульев. Это было и нудно и интересно. Стол имел высокое двухъярусное строение. И я по росту как раз был под нижний ярус стола. Этот ярус вероятно предназначался для вещей. Я там ел пирожки с мясом и пил какао, стоя, так же как и они. А надо мной как крыша-тарелка над китайской избой тиранствовала основная плоскость, тарель большого стола и я был в такой малой полу-тюрьме, полу-одиночке. Дети всегда голодные, так кажется у нас говорят, и я скоро всё слопал и ждал когда эти зануды разбегутся. Стол был перламутровый, очень красивый только не новый. Я сердито и смешно нет-нет да выглядывал из своей ниши на верх, а они смеялись и несли всякую взрослую чушь, непонятную, сжигающую время и потому отвратительную. Конечно я злился.
— Сашуля, тебе что-нибудь ещё взять а, сынок, ну чего молчишь! Давай хоть чаю ещё! выглядываешь оттуда как сыч? Скука тут с нами, да?! ещё под столом, да?  — Я нервничал и от этого не хотелось есть. И не хотел ещё потому что думал: так они ещё дольше будут трепаться и никогда и низакогда им не разойтись.
А мне так хотелось на улицу! Мне безумно нравилась Москва, метро, машины! Машины и машины. Мамочка моя ведь и звала меня всегда-завсегда машинником. Великое множество народа от откровенно и действительно красивого и нового народа до настоящих отрях.
 И высоченные сталинские избищи — каменные красавцы дома. Вечно новые и нарядные в палевой отделке с основанием первого этажа из настоящего камня-гранита. Я восхищён, почти ошарашен и совершенно позабыл свою маленькую заснеженную родину, милое Пашково, и ни разу за поездку не вспомнил к своему стыду.
Да они тут пьют водку! Да! а они тут пьют-и-пьют водку. Сердился-ли я в том смысле что водка да водка, или какой-то ещёй хвастливый трёп. Мне, правда не совсем осознано, жаль времени. Хотя я ещё и не мог понимать; насколько бесконечна Москва. Но я хотел увидеть и узнать её всю. И я был уверен, что это возможно! Я заранее всё прощал отцу, но меня зудило как всякую мелюзгу, что всё ещё чего-то не хватает. И эта бесцельная бесценность происходящего. И я под столом в тюрьме. Это после посещения литературного музея на Пречистенке. Тогда это ещё не был музей А. С. Пушкина, он открылся только потом, в то лето 1961 года. И всё равно маленькому мальчику хоть при входе в такое священное место перехватило дыхание. Конечно дальше бродить по экспозициям и пытаться разглядывать всё непонятное а потому неинтересное скучно, но я крепился и терпел, видя что люди рядом с нами серьёзные и почтительно рассматривают всё кругом. А мне ничего кроме зелёных бархатов к разнообразным обивкам не нравилось. И я подделывался, хотя наверное со стороны получалось смешно. И потому сразу после отец попёрся в кафэшку. Наверно он догадался что мне рановато.
Вдруг что-то загрохало, потом закричали. Я огляделся и не увидел из под своего стола ничьих брюк. Так и есть; исчезли и отцовские бурки. Я выглянул в зал. Там началось что-то невообразимое. Мне ещё было не понятно что заварилась драка, но я увидел как Петра Ильича, приятеля отца какой-то здоровенный рыжий молодчик тащит на себя за длинные волосы, а тот упирается и визжит как будто он дамского пола.
К молодчику подскочил отец и тот сразу выпустил жертву, захлебнувшись собственными соплями и кровью. Я и не заметил как отец подхватил меня одной рукой и я оказался на прилавке. С наружной стороны.
Ю — Сашка лезь под прилавок, а то получишь табуреткой по мозгам!
Но не тут-то было. На отца и Петра Ильича наседало уже человек пять. Батя тут никому не мог причинить вреда и только отмахивался, но они оба отступили к размалёванной стенке, предварительно расшвыряв столы и стулья и взять их не удавалось. Вдруг я увидел у одного из парней что-то остро и солнечно сверкнуло из правого рукава понтового пиджачка. Он плясал и приноравливался к моему отцу и тот ещё ничего не видел. Я завизжал что есть мочи:
ю — Папка! У этого справа ножик! — Отец мгновенно к парню повернулся и в два-три движения перехватил лезвие.
Но с его правой руки что-то заалело и вдруг стал окрашиваться пол. Батю вид крови не обескуражил, наоборот он рассвирепел и как он успел? И точно! Скоро штаны у владельца ножа и ещё одного налётчика тоже стали красными и оба захромали. Оба на обе ноги.
Отец первым увидел кокарды. И тут же хулиганы завизжали: «Менты! Линяем братва!» Но исчезнуть удалось только тем двоим которых отец зацепил ножом. Они, подраненые, вывалились из драки и оказавшись близко к выходу прорвались на улицу прямо мимо милиционера. Отец тем временем скрылся в освобождающемся пространстве в туалет, однако чужой нож не был складным и ему не удалось утопить железку в унитазе. Но ручка и лезвие классной заточки смылись водой. Когда прибывший наконец в полном составе наряд начал вязать отца, Петра Ильича и троих не успевших смыться ребят я завизжал снова:
ю — Не троньте моего батьку! У него отец генерал «смерша». — Я орал и орал пока старший лейтенант с майором не оглянулись на меня стоящего враскорячку на залитом пивом прилавке. Да ещё в белых-то валенках! — Вот дед приедет в вашу в «милицию» и устроит вам «функеншпильлер»! — Отца не отпустили конечно. Только когда приехала скорая, с него сняли наручники для наложения бинтов. И всех потом повезли в отдел милиции.
Ю — А это чей отрок? — Майор хотел меня отстранить но я так вцепился в отцовские брюки что оторвать меня можно было только взяв в охапку.
Ю — Это мой сын! Пусть поедет с нами. Пожалуйста, товарищ майор!
Ю — Так это у тебя дед генерал «Смерша»? Ну тогда поехали с нами. Познакомимся и с твоим дед-генералом. А что же вы раньше думали когда затевалась драка, что у вас такой заслуженный предок! Ему это нужно? — Нас усадили в холодный арестатский отсек «Козла», но потом машина остановилась и меня забрали к себе милиционеры. — Ты же храбрец не участвовал, а? Сынок! За что же тебе там мёрзнуть. О! Да у него вон посмотри какие модные обувки! Таких-то и в Москве не очень встретишь! — Я смотрел на старлея и почему-то верил что отцу ничего не будет. Он совсем не похож на стража порядка. Я даже нашёл что он очень похож на нашего пашковского соседа дядю Васю, только в молодости. Так и это может поругать и даже крикнуть раз-два! Но не запрёт же отца за хулиганство на пятнадцать суток!
Когда приехали в милицию, «хулиганов» развели по разным камерам а меня посадили в комнату дежурного. Просидев там в уголке с пол-часа я начал соображать, что может так случиться что всем нам придётся «куковать» тут до утра. В Опалихе у отцовских братьев не было телефона И вдруг я вспомнил, что на входе в корпус где жила семья дяди Лёши стоит будочка как будто для вахтёра. Но в ней никогда никого не было и будочка всегда была закрытой. Когда я о ней спросил отца, он сказал, что раньше здесь было общежитие и пропускной режим. И вот в этой будочке чёрный такой телефончик. Старинный такой, чёрный, эбонитовый. И ещё я однажды видел что по нему звонила какая-то симпатичная тётя.
Я заёрзал на своём стуле. Но смелости начать разговор не хватало. Кругом суетились не знакомые люди, да ещё в такой отчуждающей милицейской форме с кучей блестяшек, что у меня язык не поворачивался. Казалось что я не скажи, всё будет смешно, глупо и стыдно. Мне просто заткнут рот. В комнате обстановка серьёзная до нельзя. Во всяком случае на меня все эти стенды, плакаты, фотографии и столы с пультами и телефонами действовали угнетающе.
И вдруг я увидел старлея что нас привёз. Он был без фуражки. Но не заходя в «дежурку» старлей прошёл мимо её оргстекла с «амбразурой». Так быстро что я не успел открыть рот. Упущенный момент вообще меня прибил. Я надел на голову шапку и отвернулся от всего, насколько мог. Что мне не удалось, или удалось очень неудачно. Я уткнулся глазами в красное милицейское знамя. И тут услышал знакомый голос.
Ю — Анатоль Сергейч! Мы тут привезли с пол-часа назад пьяненькую компанию, дебош в кафе, с ними мальчик … , ах да вот же он тут у тебя сидит! Спрятался за шкафчик. Он с отцом. С хулиганьём сегодня разбираться не кому. Пусть посидят в камере до утра. А мальчика …  Юноша, это я о вас! Как тебя зовут?
Б — Меня звать Саша. А вы же обещали позвать в гости моего деда!
Б — Ах да! Я и забыл! Дед же у него какой-то заслуженный вояка! Забыл чёрт побери! Правда что-ли целый генерал!? А, Саня? Или ты приврал с перепугу!
Б — Да ничо я не приврал! Ему даже сейчас позвонить можно! Он-то врать не будет!
Ю — Ну вот и хорошо! Сейчас наберём твоего деда и он тебя заберёт! Не сидеть же тут тебе всю ночь!
Ю — Я только телефон не знаю, спросите у отца … там у них один телефон на … — я моментально взмок. Чуть не проболтался что телефон-то фактически липовый. Наверно он всё-таки рабочий, но будка наверняка закрывается на замок а ключи у кого-нибудь из обслуги. А день рабочий давно закончился.
Но всё пошло как по маслу. Стали звонить и на том конце почти сразу взяли трубку. Телефон в будочке был параллельный и второй аппарат стоял в котельной. Скоро вызвонили и деда. Вывели из камеры отца и тот минут пять стоял с трубкой и «Да-кал» и «Не-кал», краснел и сдерживался до последнего. Видимо дед, узнав ситуацию, распекал его не на шутку. И бате надо было вытерпеть и не взорваться чтобы ещё не усугубить ситуацию. Я смотрел и удивлялся на отца. Обычно он разговаривал с дедом не то что не уважительно, но всегда с лёгким смешком, недоверием и почти презрением.
Ю — На! Дед тебя хочет слышать! — Отец протянул мне телефон.
Я сначала тушевался но потом меня вдруг прорвало. На диком фальцете я проорал ему всю ситуацию с дракой и задержанием. И так разогнался в своём психе, что всю вину за то что мы в КПЗ свалил на московскую власть. Отец, не давая мне докричать, забрал трубку и я закрасневшийся как маков цвет увидел смеющиеся лица стражей порядка.
Ю — Вот Санёк значит как ты нас! Разнёс по кочкам! Вот хотел тебе чаю принести. А ты на стакан холодной воды не заслужил! Если мы по твоим понятиям стань возиться с хулиганьём через неделю в Москве одни избы останутся!
Мне стало жутко стыдно. И в то же время сквозь этот стыд пробивалась красным пламенем гордость за то что я не побоялся никого и рассказал деду «всё как есть». Мне всё-таки принесли чаю и даже с печеньем. Принёс всё тот же старлей. Наверное между нами установилась какая-то ещё едва уловимая дружба. Во всяком случае он мне нравился даже больше чем я бы этого хотел!
Ещё через минут двадцать позвонил какой-то дедов приятель или знакомый из молодых. Наверное этот звонивший был что называется «в обойме» и карусель завертелась в нашу пользу. Отца привели снова в дежурку, он что-то долго читал и подписывал. Потом вошёл его приятель Пётр Ильич и сделал то же самое. Оба были веселы. И я понял что вот-вот поедем домой.
Б — Ну Сашок! А ты молодец! И не наврал и не струсил! Иван Васильевич! Сынок-то у тебя хоть и маловат, а уж настоящий воин! И дед на него не нахвалится. Только вот что, Саня, дорогой! Я бы отвёз тебя до самого Красногорска, только уж больно ты не любишь милицию. А я не хочу катать человека, хоть мне и симпатичного! Но не доверяющего родным органам! Ведь если бы мы вас там в кафе не «подобрали», твоего батю могли запросто поддеть на ножичек, а?! У этой шпаны Московской не заржавеет! Тем более что попались хлопцы которых криком да кулаками не застращать … .
ю — Да, сынок! Это ты уж слишком! Я разве тебя этому учил!? — И я вспомнил что на нашей улице живёт начальник Молоковской милиции, что мама частенько отца называла отца с Мухиным «у! Собутыльники!».
В метро отец говорил мне совершенно противное:
ю — Молодец, Сашка! Не твоя бы находчивость они б поразгрузили нам с Петром карманчики-то! Это у них как отче наш! Видал как дежурный старшина морщился когда нас «с цепи спускали». А так пожурили и всё. И не слушай что он тебе хотел на воронке до Опалихи или Красногорска. Спасибо хоть отпустил! Хотя дед мог бы и побольше страху на них нагнать! Всю совесть свою не натешит никак Сталинец бль. Рявкнул бы чтоб под стол позалезли, козлы!
Б — Пап, а мне так очень даже понравился старший лейтенант! Я думаю что это он нас отпустил. Он бы отпустил и без деда, да …
       — Жди-годи! Отпустя! Ворон ворона не клюнет! Хим гн. статистика нужна! Поймали шалупень вроде нас и галочка в журнал. А «хороший, умный» бандит по воле ходит. И я-то дурак! Стояли там в кафе пока не достоялись! Вот всегда говорю себе; «Слушай что сын-Сашка говорит и делай!» а всё упрямство тупорылое. Да этот Пётр Ильич, болтун!
И батя обнял меня сидя на округлом дерматиновом сидении вагона метро. Обнял так что я чуть не задохнулся. И так засмеялся своей шутке что я сердиться передумал. И за то что попали в кутузку и за то что чуть мне рёбра не пересчитал. Иногда и отец и дед такими словесными выходками вдруг столько придавали весу «моим авторитетам» что у меня даже дух захватывало. Но ведь и на самом деле я был самой главной радостью в их жизни! А в жизни радость — самое главное!
Мы успели в Опалиху на последнем автобусе. Или мне так показалось потому что уже и в Красногорске улицы были пусты. И только грустные неподвижностью ночные фонари … . И мне вдруг не захотелось уходить домой с улицы. Тем более в Опалихе. Потому что там фонарей совсем мало по сравнению с Москвой. А значит им, фонарям, ещё грустней.
   
  Но больше всех мне понравилось на ВДНХ. Там все чудеса или почти все что созданы к тому времени в Советском Союзе, удивительной из великих величайшей империи, которую империей то нельзя называть, и запрещено и если уж называть то матерью-империей. Потому что она кормила своим телом все эти союзные республики, сама пробавляясь чем останется. Тогда как все остальные мировые империи сосали последние соки из вассалов. Так например в Тверской или Тульской области жизнь была почти нищенской а литовцы или армяне жили в два и в три раза лучше. И я, русский, настоящий русак, даже как-то побаивался ехать в какую-нибудь Грузию, потому что мне стыдно за свою одежду, обувь стыдно что у отца и деда нет своих машин. Стыдно даже за своё озабоченное лицо … .
Итак Выставка Достижений Народного Хозяйства. Это обширнейшая территория с громадными павильонами. Град в городе. И перед нею великолепная экспозиция, гениальный монумент, скульптора Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», созданный гениальной дамой в 1937 году. Кроме безупречной талантливости этого скульптурного произведения, он впечатляет размерами. Его общая с постаментом высота составляет около шестидесяти метров, при том что сам памятник «ростом» в двадцать пять метров и ещё постамент тридцать три метра. Вес одного только памятника без «подпорки», без постамента, сто восемьдесят пять тонн.  И выполнен он из зеркальной нержавеющей хромо никелевой стали, что особенно зимою, даже в пасмурный день, просто потрясает, ослепляет и провоцирует в сознании удивительное ни с чем не сравнимое состояние космичности всего сущего. По высоте этот шедевр занимает 5 место в современной России.
Много чего есть на этой выставке, но меня больше всего поразила космическая тема и, разумеется, авто. Например там экспонировался самый мощный самосвал завода БЕЛАЗ. Там были все новинки современных БЕЛАЗов. Это внедорожные, то есть карьерные машины. На асфальт из всего их спектра допускались тогда самые «маленькие», до тридцати тонн грузоподъёмности. Когда эта карьерная машина «бежит по асфальту» от её колёс идёт дым больше чем от выхлопа двигателя. Самый мощный образец самосвала, ещё не запущенного в серию 75 тонник состоял из автопоезда, то есть отдельно тягач и отдельно самосвальный прицеп. Это был по тем временам как будто самый мощный в мире труженик для железнорудных каменноугольных и прочих карьерных разрезов. 
И ещё самое сильное впечатление произвёл на меня самолёт ТУ — 114, Хрущёвский самолёт, на котором Н.С. (Ноусэр) в 1959 году летал в США, где ещё не изобрели подобного гиганта. ТУ 114 изготовлен на базе военного турбовинтового бомбардировщика ТУ — 95, способного нести ядерное оружие, одного из мощнейших воздушных кораблей всех времён. По НАТОвской классификации ТУ 95 кодируется как «Медведь» или «Восточный экспресс».
И есть моя и отцовская фотографии под ТУ — 114. А внутреннее убранство самолёта меня привело в шок. Особенно при воспоминании об аскетизме интерьера времён ВОВ стрекозы ЯК 12. Колоссально поразило присутствие в самолёте туалета «М» и «Ж», двух кухонь и нескольких двухместных спален.
Дальше?
Наверное дальше отец меня пожалел, перестав «таскать» во «все и вся» ему известной Москвы. И ещё у меня была жуткая обувь. Потому что в колошах с моими валенками по улицам столицы предвигаться вообще мрак. Хотя именно в столице я не чувствовал ног от свалившегося на меня снежного счастья. Но и того что мне преподал родимый батюшка было с лихвой. Наверное мальчик с более слабой нервной системой мог и заболеть потому что от одного потока просто информации без детских чудес у меня шла кругом голова. И наверное кажущееся мне заболевание простудой или воспалением лёгких, исчезнувшее уже в поезде, и было какой-нибудь невралгией или ещё каким-то обострением в организме от сильнейших положительных раздражителей, в фееричной Москве. И по сей день стоит у меня перед глазами белобрысая пони с огромной гривой и такими же «чулочками» над каждым коричневым копытом и под роскошным турецким чепраком. Да ещё в разгар вечернего лёгкого снегопада в желтизне частых очаровательных столичных фонарей.
Я долго не мог простить отцу двух вещей; он не пустил меня кататься на пони. И не усадил в самолёт-аттракцион исполняющий игрушечную мёртвую петлю. Какого фантастического хвастовства лишил он меня. Но шёл снегопад когда мы добрались до аттракционов в парке. Коник с характером и без собственной дури мог поскользнуться и закувыркаться. И пускать меня в маленький одноместный самолётик в потёмках он тоже не решился. Он знал насколько может быть не надёжной жутковатая железная игрушка, вращающаяся в вертикальной плоскости подобно пропеллеру. Не пустил, не смотря на то что самолётики разогнавшись до полного оборота делали всего три-четыре мёртвые петли с опрокинутым вниз головою туристом.
А меня от невозможности попробовать просто трясло. Зато на других железках он накатал меня до головокружения. В том числе и на «чёртовом колесе».

Жили мы в Опалихе. Это под городком Красногорск по Волоколамскому шоссе. Зима и Опалиха даже для моих детских глаз представляла неразделимую гармонию. Невиданные почти доселе, за исключением Тверского ж.д. Вокзала, каменные двухэтажные дома в зимней композиции на ярком солнце составляли непостижимый для меня уличный уют. Дома санатория. В одном из этих домов и жили наши родственники. Я с тех пор как её увидел, не сводил с Тёти Тони глаз. Ослепительно рыжая копна волос, мелко и произвольно-неотразимо вьющихся без всяких посторонних усилий. Овальное лицо всё в потешных веснушках. Нагусто! Эти её веснушки. Как бы сказали в  Пашкове.
Вечная улыбка, или улыбка вечности. Тётя Тоня, совсем молоденькая, взаправду весьма похожа на Монну Лизу, только слегка располневшую. Может и правда на Манну Лизу. Отец её так и величал, подвыпив. Треугольный взгляд ярко-серых глаз. Два колючих и очень серьёзных солнечных треугольника. Когда она сердилась, в объект её эмоций упиралась самая острая вершина треугольника. Два острия взгляда. Только на свою дочь Марину, едва начавшую ходить, да на меня она смотрела ласково, то есть гладкой и всё равно жёсткою стороною ярко-серого треугольника. И вообще она улыбалась всем детям. Отец много фотографировал в Опалихе, но я из-за капризов в объектив не попал и про себя он забыл. На фотокарточках дядя Лёша с сыном Вовкой-Москвичом и дядя Толя с дочерью Мариной.
Жили мы у дяди Лёши, а пьянствовать взрослые ходили к дяде Толе, младшему брату отца. Всех потешала маленькая Маринка. Она по очереди каждого задирала и постоянно что-нибудь лепетала, смешное и бессмысленное, как все боевые детишки. Девочка ужасно мне нравилась и мне никак не давали с ней поиграть, не то что взять в руки. А может просто не хватало смелости. Она же на меня мало обращала внимания. Я для неё старый. Иногда от дяди Лёши брали с собой его сынка четырехлетнего Вовку и тогда они вместе давали дрозда на радость всей компании. Разговоры взрослых как всегда в то время крутились вокруг Хрущёва и его правительства.
Т — Ну-к что, таварищи Чистяковы! У вас там озимую кукурузу посадили? А правильно-ли вы там у вас-нас посадили? Опять под сеялку или как в Америке квадратно-гнездовым способом! Ник. Сер-р. При-Сказал что будущее лето будет очень тёплым а вы?!
Ю — С этой кукурузой прямо не знать что делать! Вот у деда в колхозе агроном дурак или так! Хитро прикидывается и только её на силос — на силос! А мне в Молокове разве дадут! Всё у начальства на глазах! Я только на одних охотниках в прошлом году пол-фонда кукурузной-то зарплаты извёл. Её же птицы клюют только дай! Сначала как сеешь выбирают. Грачи, вороны, голуби! Я уж не говорю о воробьях и прочей шалупени-мелочи. Потом как пойдут початки хоть у каждого стебля ставь сторожа! Вот и ходят вокруг поля бездельники, палят по чём зря!ь — И завели они тут про Хрущёва.
В то время Хрущёв был главным героем всех разговоров и особенно домашне-кухонных. Со времени смерти Сталина прошло семь лет и хрущёвская оттепель сняла все оковы с языков и бедного персека склоняли во всю ивановскую.
Б — А в Армии говорят такие сокращения! Увольняют чуть-ди не каждого второго офицера! Все пушки говорят порезали и сдали на металлолом. Теперь он, трепло кукурузное, подбирается к флоту, лодкам подводным, крейсерам, к танкам. Всё говорят экономит. Нет бы сука такая зарабатывал!   
Б — Да на кукурузе много не заработаешь!
Б — Дак ведь он, сволочуга! На американцев пальцем показывает а с них же и дерёт идеи своих экономических взлётов-полётов! Откуда взялась эта кукуруза? Это он с Америки и привёз! В Калифорнии что-ли ему показали! Дак в Америке её выращивают где тепло! И у нас в Одессе да Кишинёве спокон веку кукурузой занимаются, в Краснодаре, в Ставрополе. А молдован любого спроси — без кукурузной мамалыги и жизни не мыслит. Так ведь он заставляет лезет со своей кукурузой на Вологодчину и даже в, говорят в Архангельской области. Это он называет: «Догоним и перегоним». Американцы ведь на Аляске и знать не знают что такое кукуруза!  Беду ведь как шило — в мешке не утаишь. Всё люди рассказывают. И так сельское хозяйство не ахти какое — так ещё кукурузой ево замогиль! Семена купи! А они втридорога! А он-то Хрущ! Семенной кукурузный материал тоже за границей покупает, да за валюту! Да всё хоть и выращенное морозом побьёт или ветром свалит. А и вырастет силосная масса так не покроет расходов на семена. Или только-только. Молоком-то да мясом кукурузу оправдывать, каково! Да и до семян она даже в северо-западном регионе не вызревает — значит только на силос это чудо хрущёвское. А следущой год опять раскошеливайся да сей себе в убыток! А землю высасывает! После неё ничего не растёт!
Б — И рожь-та у нас не всякий год выращенная, выколосивщаяся да затвердевшая в зерне, не вся в закрома попадает. Как занепогодит так половина а то и вся остаётся в поле. Где пониже, да поболотистей. Это ведь раньше крестьянин с серпом и по колено в воде а хоть что-то сожнёт! А таперя комбайн после дождей-то только в поле въехал и утоп по уши. Самого едва «Сталинцом» из воды-грязи вытащат. Где уж ему рожь-пшеницу-овёс-жито жать! Так в поле под снег и уходит зерно-то. А уж овёс так как правило. Его и убирают почти вместе с картошкою. Когда самые дожди и начнутся.
Ю — В деревнях запрещает заниматься своим приусадебным хозяйством. Ни картошины лишней тебе посадить, ни овечек или свинку выкормить. Всё! Иди работай! иди заработай у государства. А на заводах нормы задирают до небес, а зарплаты наоборот — пикируют! Скоро как в Германее при Фридрихах будем ходить в деревянныих башмаках самодельной выработки, а то и опять в лаптях! и есть одну перловую кашу с кипятком. Считать по зёрнышкам, по тридцать шесть на рыло …
ю — С кукурузой. Ну-ка-сь Василей Петрович, расскажи нам как ты там борешься со своим подсобным хозяйством?
Ю — А никак я не борюсь! Я на обо-одном месте видал этого Ноусэра! Чтоб я свою Дочку, лучшую в мире корову, да отдал под нож! Или бы свёл на колхозный двор за копейки! Ни за что! Пусть они тут пишут. А у меня как было семьдесят соток в усадьбе да огород так и будёт! Ничего я не собираюся никуда продавать-отдавать, жизни лишать. Как жил так и стану жить! Пока до нас докатятся, этого лысого пузана, даст Бог, свалят в канаву! Или куда похлеще! Если я буду жить только на одне колхозные копейки, на четыреста-то пятьдесят рублей, да на бабкиных сто двадцать один рубель, (после реформы 1961 г. 45 и 12, 1 руб соотв.) так я не то что вон Сашиньке сухарей да ландринок не смогу, леденцов, купить! Я сам отощаю так за полгода что мне и в машину с дороги будёт не забратцы. Придётся нанимать новому председателю кого-нибудь меня подсаживать. Мы ведь в деревне и живём больше чем наполовину со своего хозяйства. Молоко — своё, мясо — своё, капуста-картошка-угурцы — все овощи со своего огорода. Ягоды-грибы из лесу. Даже муки оржаной а то и пшеничной, которой год не поленюсь — так намелю на зиму два-три мешка. А купи-ко это всё за денюжки! Дак ведь ещё беда не в том что купи! И купил бы, пусть раз в месяц! Так не продают негде! Нету! Нетути! Так сидеть голодным и слушать по радио как этот расхохляченный чурбан молотит!? Как он Америку догонит и перегонит!? Дак мы частушку споём:

Мы Америку догнали
По надою молока!
А по мясу мы отстали!
Хрен сломалси у быка!

Б — Да идём-себе на двор к своем коровушкам, курочкам да овечкам. И кормим их и чистим и гладим и нежим! Тем вот и живы! А не лень — так и скотинке это же споём. Они сыты и живы здоровы и мы кое-как счастливы. Его бы с его болтовнёю в суп бы кинуть так и получился бы навар. А на одной-то болтовне далёко не уедешь!
Б — Дед Василий, а почему это ты Хрущёва ноусуром зовёшь?
Б — Ноусур он и есть ноусур! Это анекдот такой есть; приехал он в Британию да стал за угол пи-пи, а ему кричат: «Сэр! Сэр!» А он штаны застёгивает и отвечает: «Ноусэр!» Вот и ноусэр! Вы в Москве-то разве такого анекдота не слышали? — Все захохотали, отказываясь утверждать. — Ну значит правильно у нас Петька Рыжой хвалится что это он сочинил на Пителёве. Спохмелья.
Б — Я бы ещё порассказал вам как воевал этот Хрущь! Да стыдно вспомнить. Как он у Сталина приживал за главного шута и скомороха. Как-то видывал его и на фронте. Язык как помело; хоть лизать хоть трепаться. Врать, изворачиваться … , правда нельзя сказать чтоб трусливый. И рапортовать Сталину не трусил. Всех и везде побеждал Хрущёв.
Б — Ты батько расскажи им, неучам, как он тебя в церкви поймал!
Ю — Ну было дело! На войне чего не бывает! Уж в Германее произошло. Зашёл я в ихнюю церковь, посмотреть как эти католики живут лутче-то нашева! А он тут-как-тут! Ни-кита Сергеч, сердешной! Катится. Мы-то с им одинаковы! Что я метр с кепкой, что он метр с кокардой! Метр шенстьдесят в хорошем настроении. И вес всё едино. Только он меня на одну звезду тяжелей. Я вижу, а он меня нет. Гляжу он крестится, да не по нашему а по католически, наизнанку! Я подхожу да и дёрни его за штанинную лампасу! А! Мол, таварищь генерал лейтенант! Разе можно! Может я бы и не доложил если бы ты по православному обычаю! …    ю ю — Увидал он миня да! Да на миня как заорёт: «Василий Петрович! Ты же камунист а крестишься тут! Да в разные-то стороны! А ещё генерал контрразведки! Лучший Сталинский «Смершевец»! А я засмеялся да и говорю: «Да не крещусь я Никита Сергеевич! А подъевреиваю!» «Дак зачем хоть и это-то ты делаешь, а? Герой твою мать!» «А пригодится! А вдруг! Вона жиды по всему миру какую власть взяли! Из одного человека Христяти как из пальца высосали». Ю — Он тоже тогда засмеялся да и говорит: «Верно что мне не глупые люди шептали, мол у этого человека всем есть чему поучиться!»
ю — А вот ещё анекдот про нашу-то жизнь дохрущёвск; встретились Сталин с Троцким и этот жид и говорит вождю народов: «Ты, Коба, против меня жидковат!» Смотрит у Сталина кулаки сжались, лицо почернело, на ногу Троцкому наступил! Ну думает Троцкий! Щас в челюсть даст! И тут же задний ход: «А может это я против тебя жидковат, Иосьф Вмиссарионович!» Смотрит, тот повеселел, сошёл с Троцкого сапога, по плечу друга партийца хлопает. И закончил: «А знаешь, Сталин! И так и так правильно!»
ю — Ну и напоследок ещё. Сталин как-то спрашивает у жены Хрущёва; чо мол, твой Никта мелочь так любит? Как не придёт в кабинет, полные карманы. Ты ему что денег на обед не даёшь? Ну та молчит да молчит. А раз попал под настроеньё так и брякнула: «Чтоб, мол, не заснуть по дороге к тебе Дорогой Ты наш Вождь. Мелочь гремит в карманах и жить хочется и спать не хочется!»
ю — Ещё! Ещё Василий Петрович!
Ю — Ну вот: жид у жида жидкость украл!
Ю — Да что жо ищо-то! Про Хрущёва али так ково? Ково попало. Я ведь заведусь дак и ночи не хватит! Ну вот ищо про Хрущёва. Этот уж последней. Пристала как-то к нему старуха. Трёт и трёт его как жёрнов. Он крепился-крепился, плевался плев! Да не утерпел! Обсикался и упал в угол да там и обделался, в углу. Так что угол стал круглой! «Ты что это! ты старуха смерти моей что-ли сегодня хочешь?!!» а она и говорит, славная такая доброй души женщина была, не то что этот ноусэр. «Я если от тебя вшивота кремлёвская за семьдесят лет ничего не добилась дак сегодня хоть смерти твоей добью-добьюся!» — Тут отец вступился за деда и рассказал историю как тот однажды с Катуковым поспорил что за раз без остановки расскажет сто анекдотов за что и …  выиграл трое суток домашнего ареста. И хоть при Ноусэре ему ничего не грозило, но … .

Дед наконец таких «серьёзных» испытаний долго не вытерпел и не дожив полной недели мы с ним засобирались; как там без нас Пашково!? Не состарилось ли, не забыло нас насовсем!? Не замело? Пожалуй уж засыпала зима до крыш Пашковский избу-боз. К тому же дед скучал ещё от того что сам же отказался «инспектировать» Москву. Наверно в пятьдесят лет скучно вытаптывать душные залы музеев и картинных галерей. А сидеть в чужой «изьбе», в Опалихе, когда в Пашкове люди «Живут!» да ещё Дочка «не отеливши» и вот вот. А бабка одна … .

Савёловский вокзал Москвы, откуда нам надо возвращаться, из столичных самый захолустный, то есть маленький, так сказать; сказать чтоб не обижать мой родной Московский вокзал. И наша милая провиньцья и начиналась в Москве с этого самого вокзальчика. Из дальних поездов с не многих платформ сего « скобяно-чугунного заведения» в те годы отходил всего один поездок под названием «Москва — Бутырская». Из Москвы на Питер он отравлялся вечером в шестом часу или в седьмом. Кажется в восемнадцать сорок. Так и было что это вокзал для электричек.
Дед с отъездом конечно «хлопнул» на гладкую дорогу и мы садились в «поезд мешочников» как его ещё называл мудрый, хитрый и смешливый до язвы русский народец, народок, Народище! Садились мы с весёлым настроением; я радостный что возвращаюсь в любимое Пашково, что первый раз в поезде и уже без отца, только с дедом. С дедом! с кем можно всё или почти всё. Мне, всё-таки воспитанному юноше. А с дедом я герой! Что говорить, деда я любил больше. Дед не обижал маму, не сказал ей за всю жизнь плохого слова. И ко мне относился почти с женской нежностью, хотя иногда заслуженно и не заслуженно шпынял крепким словцом за нерадивость да не смекалистость. Вот, А дед весел с выпитого винца и тоже в предвкушении встречи с родимой деревенькой. И наконец — конец! С этой совсем для него глупой поездкой в Москву.
С «этого-т поездка» и началось всё самое плохое самой интересной замечательной, упоительной и самой первой моей поездки в цивилизацию. Да и не плохое, скорей смешное. Если не считать того что я наверное простудился в своих замечательных фетровых валенках и явно не заболел, но в мозгах маялся от собственного подозрения что «визитёр» подхватил воспаление лёгких. Потому что у меня не сильно, но ужасно занудно болело под правой лопаткой. И будучи в гостях в Опалихе я всё время старался лечь на пол и притискиваться к холодному полу спиною чтоб хоть чуть-чуть заглушить гадкую боль. И ещё боялся что взрослые заподозрят неладное и я всем спалю новогоднее настроение. А сам так и не увижу Москвы.
Часа два-три мы ехали спокойно, наверное где-то до городка Клин или Талдом. Я  не мог знать, едучи в первый раз, остановок. Народу с Москвы было много и у проводницы нет времени объявлять станции. Ехали с полным наслаждением до тех пор пока деда устраивало выпитое. Но наступил момент «икс». И началось.
— Сашинька, внучик, мне надо сбегать на станцию. Ты тута пока посиди а я скоро. Только смотри никуда не ходи и не вздумай выскочить на перрон! Я быстро-быстренько! Может и тебе куплю что. Вдруг да и где попадётся твоё эскимо!
В первую его вылазку в Талдоме я не понял, зачем. И ещё несколько успокоило меня дедово обещание купить хоть пирожков. Но это только сначала. Когда он вернулся и от радости забыл спрятать бутылку, а я понял в чём дело, вот тут и началась трёпка (драма), не помогали ни мороженое, ни пирожки. К счастью я тогда не знал словца «нервотрёпка» и как в таких случаях расходуются детские нервы.
Наверное дед за всю дорогу сходил с поезда ещё раза три, может четыре и казалось бы это не много за весмь-то часов, но я извёлся и Бог знает как смог удержаться чтоб не зареветь. Потому что всякий раз как поезд останавливался и дед вдруг исчезал, мне начинало казаться что я схожу с ума. Честное слово!
Мы извели и проводницу. Ей хоть и не впервой «катать» таких «продумных» как дед пассажиров, но наверное с таким беспокойным мальчишкою как я нашей тётушке пришлось столкнуться впервые. Стоило деду сорваться с вагонных промороженных ручек на перрон, как я начинал следом из вагона штурмовать тамбур.
Т — Сыночек, миленький, не надо сюда, тут холодно и дым, да ведь скользко! а ты в одной курточке вильветовой, прохватит; деду твоему горюшка не оберёшься! Сядь, и сиди в купе и жди и не бойся я поезда без твоего любимого такого хорошего дедушки не отправлю.
Но всё напрасно. Я ничего не слышал. Во мне открылась эта жуткая бездна — паника. Я ничего и никого не слышал и не видел и слегка успокаивался лишь когда Василий Петрович возвращался весь как красное солнышко. Он выскакивал в одной белой рубашке. И я ещё всё думал что и он простудится! А если ещё отстанет … , нет чтоб думать наоборот; раз в рубашке значит вернётся обязательно.
Добрый от вина старикан с каким нибудь соседом быстро уговаривал «шкалик» и всё начиналось сначала. Мне каждый его «бросок» казалось что я не выдержу кошмара и со мною что-нибудь случится страшное и пока дед отсутствовал, а я метался по тамбуру, мне к5азались вечностью эти три-четыре минуты. Вот ведь ни разу он не опоздал и прибегал всякий раз ещё до гудка паровоза, а меня трясло как в лихорадке. И ещё беда в том что не на любой остановке можно было схватить-достать-купить винца.
Наверное можно было бы сказать, что этим последним хриплым и визгливым аккордом испорчен весь празд-парад поездки. В Кесовой Горе деда не было особенно долго и я уже висел на льду, на полуночном поручне вагона рискуя соскользнуть под колёса поезда когда он выскочил из-за вычурных деревянных построек станции.
Как в семь лет выросший в деревне ребёнок, напуганный тем же дедовым базаром, пиши откровениями, как? Как! может ориентироваться дитя? Время, пространство? Я выглянул на мороз и увидел точно такие же сдвинутые в одну деревянные избушки станции как и в Красном Холму и в Сонкове, и я подумал «приехали!» А дед с пьяных глаз и не видит!
Б — Дак что ты Сашинька! В Красном-то Холму вокзал вот как красивей этого. Этем летом красили, да крышу подшивали! Так ты его пожалуй что-Й-т и не видал! Али видал? Дак этот совсем и некрашеной! — А случалось такое со мною счастье-несчастье что я бывал с отцом на Краснохолмском вокзале, но всегда проездом и только всегда с пылью, с автомобильчатой стороны, днём а не ночью. И не то что паровоза, я и рельсы видел-не видел только на ходу машины на переезде.
Ю — Да они тут все одинаковые, один на другова похожие!
Ь — Так ты бы вот милой и сидел в вагоне а не прыгал бы как заяц-нанаяц за мной-ту-тут сзаде!
Ь — Вот это ты дедушка прыгаешь как заяц за своёй гнилушкой, а мне жутко! Как я один останусь? Куда меня увезёт этот паровозище?!б — из-за этих перипетий и связанных с ними моих ужасов я даже и не интересовался паровозом. Я мог его основательно рассмотреть на станциях если бы не паниковал. Мы ехали в третьем по счёту вагоне от паровоза.
Б — Да ведь никуда же поезд-от не уедет без меня, я ведь в одной рубахе! И проводник-то разве не видит! Да вона ремень ещё, что со мною в Германее был! Ну никуда от тебя не отойти! Вот ведь какой ты беспокоя!
Конечно дед спьяну не соображал; возьми да придумай он какую легенду похитрей и я бы сидел себе в тепле и не дёргался. Да ведь мы с ним друзья не разлей вода! Но по доброте выпитого он, да в спешке просто-напросто проболтался что сходит всякий раз с поезда «за вином». Я не боялся что он опьянеет! Да не проболтался, это уж потом. Я сам с первой «попытки» его понял в чём дело. Где можно спрятаться с выпивкой в пладскартном вагоне? И я на эту беду рос таким что от меня мало что ускользало в бытии человеческом и всему давалась более или менее правильная оценка, вот и длилась эта истерика пока мы с ним не сошли в Овинищах.
Я понимал что ничего не могу сделать. Я и не хотел и не мечтал остановить деда. Так его понимал! Что невозможно остановиться когда хочется. Я страдал осознанно от того что не мог справиться с паникой буквально выворачивающей мозги на мороз, наизнанку.
Я был бесконечно счастлив, что закончились эти железнодорожные дедовы походы-выходки, но, как оказалось, рано. От Овинищ нам ещё предстояло топать и топать. По местным прикидкам более дюжины вёрст. Да зимою. Но это не пугало, хоть меня снова никто не обманул ради дела. Я ведь два с половиной года назад пытался устроить поход на целых тридцать вёрст. И к тому же к семи годам я уже освоил маршруты вёрст так до десяти как пешком так и на велосипеде. Но всё! Весь мой опыт состоял в походах летних а не зимой. И ещё мы сошли с поезда, в котором ехали всю ночь. И за всю ночь оба не сомкнули глаз. Но самым страшным оказалось то, что меня укачало, а дед Василий был с жуткого похмелья. Он не напился допьяна, к его чести. Он сознавал ответственность своего не одиночества. Но пил он что попало и много. И наутро, на солнечное, снежное и радостное утро мы оба были неспособны категорически преодолеть дорогу от Овинищ до Пашкова пешком. Меня шатало из стороны в сторону от сбившегося мозжечка в долгой жести переживаний в дороге. Из-за отказа вестибюлярного аппарата. А деда валило спохмелья.
  И как назло, шатать-то меня начало не с самого начала, как мы сошли с рельс, а как вошли в лес. Вот тут-то и начало куролесить, то есть прошли почти три версты, или пятую часть пути. И всё это мы на радостях не заметили, то есть заметили только уже в лесу, когда позади были уже деревни Попадино, Якушино, Пителёво и сам кордон — лесная граница двух районов тоже оставалась далеко в глубоком снегу позади. Обоих нас только в лесу и начало одолевать.
И вот; вперёд — лес и назад — лес! Одного трясёт дикое похмелье, другого следы бессонной нервенной ночи на колёсах. Меня укачало до тошноты. Вагон шёл восемь часов. И я странствовал впервые.
Ну не возвращаться же! И я откровенно против чтоб назад, вспять. Да как и кому могла придти в голову мысль чтоб назад! Злодейство!
Б — Сашинька, милой, может вернёмся!? Дак вертаться-то не с руки! Мы уж скоро посредей в дороге! — я сидел в сугробе и меня даже сидячего раскачивало из стороны в сторону, голова ходила ходуном, в глазах всё то приостанавливалось, то снова начинало плясать вприсядку. Хотя это так казалось. Когда я выставлял в стороны рукава с рукавицами чтоб уж совсем не раскинуться плашмя на снегу, оказывалось что сижу ровно и не качаюсь. — Вставай милой, а то шаровары намочишь. Возьми маленечко-только снежку, да пожуй! Авось и полегчает. Вставай да пошли хоть куда-нибудь. Вот уж и солнышко в тучах спряталось. Вдруг снег пойдёт. Во — Во — Во! Тово и гляди что метелица! Про нас-то с тобой. А ведь нам идти ещё не меряно. Тут эва-кась снегу-то намело пока нас не было. Так и не переставало видать-что! Мело да и мело всё!
Снегу действительно много. Или от немочи так казалось, когда всё против тебя? Наезженная санями колея врезалась ниже сугроба почти по колено. Так что полосы от лучистых обрезов в разные стороны розвальней то справа то слева глубоко чертили в сугробе за границею колеи, напоминая о том что последние сани шли как по волнам, кренясь то на один, то на второй бок. В такой колее и лошадь нельзя гнать, только шагом, иначе опрокинет, вывалит из саней. Но середка дороги утоптана хорошо и идти твёрдо и можно бежать даже в валенках сноровисто.
Б — Дедушка, давай посидим! Я не могу идти, меня тошнит.
Ь — Сашинька, да куда уж тут сидеть-то! Надо двигаться!
Дорога после снегопадов так устроилась что мне маленькому можно было садиться на возвышающийся над колеёю сугроб как на лавочку. И я садился, стоило деду зазеваться. Тогда он возвращался и поднимал меня из сугроба, стряхивал снег с пальтишки и снова уговаривал топать.
Б — Саша, да Сашинька! Вот видишь сел! Опять сел! Ну! Дак ещё хуже стало. Скорей дойдём да дома на печку и заберёмся! В сугробе-то что толку сидеть. Ведь не лето!
Я сроду был не специалист пореветь и даже в более отчаянных случаях глаза всегда оставались сухи. Только дулся и то ненадолго. А тут самое страшное мне казалось в том что эта белая зимняя жгучая дорога бесконечна. И ещё больше психовал что не мог включить спасительных слёз. А дед с больной головой никак не мог сообразить того что у нас вагон времени и всё норовил торопиться. А я так захворал что мне было не догадаться куда он спешит. Всё разрешилось только в Пашкове.
Ь — Внучик, сиди-не-сиди! А идти-то нада! Как жо мы тут в лесу-то! Ведь за нами никто не придёт. Кто и знать-то не знает.
Ещё деда торопило поставленное в Пашкове пиво. И он не хотел верить внуку что укачало. Имея опыт когда я с ним целыми днями больше чем по двенадцать часов трясся в ГАЗике. В пыли и гари по просёлкам. А тут с Москвы-то всего восемь часов да по гладким рельсам «как по столу».
Б — Дедушка, ну давай посидим! Я не вижу куда стать, куда ставить ногу.
Б — А ты не гляди, ноги-те сами видят куда им идти! — И горько смеялся и кашлял. Каким образом я не падал не знаю. Бессилие полное. Rfr ,elnj d !! как будто в карманы сгрузили по самосвалу белых кирпичей.
Вместе с нашим настроением испортился и день. Здорово ещё было то что поезд приходит утром, ещё до десяти часов и нам можно было идти хоть до вечера. Я приметил на внутренней стенке вагона «ст. Овинища, прибытие 9 — 29; отправление 9 — 33 …  » И как не смешно я это соображал. Но и это же меня убивало ещё окончательней. Никогда больше в жизни я не укачивался, хотя бывал и в морских путешествиях и это жуткое состояние предпрострации, головокружения, тошноты без как будто видимых причин а значит состояние до бесконечности мерзкое, было ужасающим. Гораздо хуже чем спохмелья. Надо ведь идти а не шататься из стороны в сторону на одном месте! Что тож мерзость нестерпимая. В чём-том тоже икс  удовольствия.
Можно было всего-навсего выпить в Овинищах крепкого чаю и мы бы проскакали свой маршрут за милую душу, но моя неопытность, дедовы дрязги и радость спешки к родному дому не способствовали рассудочному поведению и мы оба попали. Дорогой дед стонал в переднем конце опушки, а я в обратном. Жутко кружилась моя бедная голова. И казалось что вот-вот с неё слетит-свалится шапка-ушанка. Так и шагали в лучшем случае дед в середине прогалины а я шагах в пятидесяти позади.
Б — Сашинька! А может два пальца в рот да вырвешь!?ю — но это ни к чему не привело. Рвать нечем. Я всю ночь ничего не ел и все пирожки мы несли бабушке. А от фигуры из двух пальцев мне стало ещё хуже!
Я только в ужасе сообразил: «Хорошо дед не купил эскимо! Вот бы меня рвало теперь этим чудом!» 
В дороге ведь всегда не терпится быстрей-быстрей! И постоянно перспектива ускользает и не видать конца-края. Это здоровому. А тут больные, да ещё оба. Будь дед трезв он бы взял меня на «закукры», на спину, и хоть какое-то время нёс бы и может быть от этих упражнений, от его тепла и пара нос в нос, карабканья и спрыгиванья ко мне бы вернулось равновесие. Но его, деда самого, хоть неси! Только что тоже не ревёт.
И вот однажды, когда дед вдруг исчез за очередной зигзаг из бесконечной сотни лесных извилин, я разозлившись из последней степени из бессилия и в том числе и в большей части и на самого себя, шагнул с дороги в сугроб, шагнул ещё, провалился и ткнулся всем передком в пушистый снег, желая разреветься и остудить и отчистить от смертного чада навалившейся немочи и всё ж не желающее сворачиваться в плаксивую гримасу лицо. И так лежал до тех пор пока не стал задыхаться в нежном но удущающем объятии мириадов колючих и ещё как будто не заколевших, не слипшихся снежинок. Пока виски не заломило от их пронзительного холода, словно слева и справа к вискам прислонили по зимней сверкающей сталью и льдом наковальне.

Я так ушёл-провалился в пушистый снег что снаружи осталась одна рыжая меховая шапка-ушанка с кожаным верхом да валенки без галош и  даже не услышал как дед вернулся. Минуту раньше на ходу, обернувшись, он не нашёл меня на узко протоптанной санями-розвальнями колее и, тоже сбросив шапку, перепуганный побежал вниз, назад по санному следу как по коридору. Сам провалился в снег рядом и тоже чуть не заплакал. Так нам обоим пришлось херово. И херово — не то слово. Он-то ещё чуть и не растерял внука! Я перевернулся на спину и снова увидел перед собой всё ту же ненавистную и удивительно женственную красоту зимы, качающуюся и плывущую куда-то без всяких усилий зиму-мачеху. Белое снежное безмолвие, иногда пресекающееся тёмным падением снежной шапки не удержавшейся на ёлке или ольшине.
  На щеках и на лбу таял прилипший снег и глаза застилало водою освободившейся из морозного плена и согревшейся от розовой кожи нежнейшею влагой. И расплывалось всё это зимнее и ненавистное великолепной радугой, и всё же прекраснейшее в детском взоре! А вот он и редчайший по изяществу и наплевательству на нас с дедом прочерк по белизне мелкой лесной птахи. И ещё обидней за непослушную портянку-кучу! За непослушный валенок тела.
  И с тех наверное пор всякий раз вдумываясь и вглядываясь в земную красоту, в красоту вселенной я утверждаюсь и утверждаюсь в мысли что это красота женская как и само слово «красота, краса, вселенная».
Вот тут я с горечью вдруг и с абсолютной точностью осознал, что я ещё ребёнок; ребёнок до! до безобразия, но что уже приходит время когда мне не на кого станет надеяться, а только на себя-самого. Почти так как нынче.
Ь — Ну, Сашинька! Давай вместе! Вставай, внучок! И я вон не подрасчитал да как трёпнулся. Во смотри-ка! Да! Дед тоже в сугроб-ёп провалился! — Он сам видать напугался, что мне не встать, — Да мы уж прошли-чай всё … всю самую средину! Тут уж вот немного и осталсь! Скоро бы должно быть и Фёдорково. Там чей лавочка есть дяди Толина, посидим, встряхнёмся да и до дому рукой подать! Там и дорожка пойдёт хоть яицом катись! Саняга чей дрова ещё не все вывез! Наторил. Ну! Раз-два! Оп-Па! Вот и встали.
  И мне с дедовыми словами и с вновь водворением в вертикальное совсем не желанное и не родное тошно-положение пригрезилась наша пашковская русская печка, верная подруга бабы Груни. До которой ещё не меньше четырёх вёрст. Зимой она всегда тёплая. И смотрит из-под бабушкиных занавесок, из-под голбца, своими печурками и вьюшками в воронёной извёстке. И когда я в зимних потёмках с улицы «загружаюсь» домой через высоченный входной в горницу порог, промёрзнув и укатавшись в блин, с визгом уворачиваюсь от самозахлопывающейся пятипудовой двери, дед или бабушка на ходу как вскрикнут и специально и не специально, от радости и неожиданности: «Сашинька — Сашинька! Рукавицы-те скорей да сразу и суй в печурки!».
На самом деле мы с дедом еле и выбрались из сугробов.
— Вот я старый дурак-то! Надо было бы нам на Станцее-то чаю напиться! Дак ведь побоялся что вина опять куплю! Как чёрт от ладана побежал скорей от буфета! Хоть уж никаково и буфета-то у нас в Овинищах сроду не бывало! Разве вот на праздники. Да и напились бы где-нибудь всё равно, да с кем-то попало! Ох ты господи! А? Чаю-то! Мир не без добрых людей. Вот и шли бы себе как кобчик с рябчиком! А теперь вот майси-ко! Дак кто знал-то! Всё вот дед думал что проветрюсь полем-полюшком до леса! — Но операция с сугробами не прошла даром. Что уж случилось — я не знаю.
Время наверно-таки пришло «притить» в себя. Или серебряный пушистый, льдом обжигающий моцион, так на меня подействовал. Купание в необыкновенно чистом новогоднем снегу. Сам отрезвляющий стресс последних потешных усилий да лёгкий мороз. Примочка снегом в виски. И наконец у обоих стальной характер взяли верх над перегрузками и дальнейший путь я почти не помню. И радости видать не было потому что «опристали» оба горе-путника. Только как вышли с Присошкина в Пашковское поле мне показалось что меня и не мутило вовсе.
Я бы наверное остановился, будь самостоятельным путником, но я так увлёкся за дедовой спиной что на скорости ткнулся сходу в его зипун всем лицом, то есть всей гримасой, в чёрный нагольный дедов полушубок. Дед зачем-то остановился.
Б — Ну вот, Сашинька, и Пашково! А ты всё говорил что не дойдём! Да не дойдём! А вот и дошли-не-пропали. Ввон оно! Пашково-то! А я-ть думал что ты не дойдёшь! А вона и дошли. Только в горку теперь подняться и загороды. А там уж … .
Я высунулся из-за дедовой спины и увидел в дымной пелене, в белой и хмурой серости снегопада, в начинающейся пурге синеватую дымку деревни. Совершенно незнакомую и чужую очерком. Я никогда ведь не видал Пашково со стороны Присошкина. И вообще зимой. Когда снега по пояс. А тут ещё подымалась-разыгрывалась с поля метель.
— Дедушка ты наверно врёшь! Это и не Пашково совсем! — меня уже не тошнило и голова качалась на месте, но я устал. Идти ведь далеко, зима снег, неудобные валенки, одной одёжи пол-пуда. Да ещё ведь я шёл-то криулями как пьяный и не выбирая удобств и все кочки и снежные комья попадавшиеся навстречу под нос — мои. Я едва стоял на ногах, точнее-смешнее, на валенках.
           — Да как же не Пашково-то! Сашинька! Нашой-то крыши отсюдова никовда и не видать, а то бы ты узнал. Дак вон-он пятистенок-от дядьки Васи Горди, а вон Морозковых изба, да ещё и одно окошко что сбоку-то вон видать. А вон Ржевихина изба; дак как на ладони и завалину вижу! Вон солома-то рыжая огнём сквозь снег торчит! (ну это уж дед Василий «приморозил». Нельзя даже в не сильный снегопад от Присошкина увидать солому в Тётки Анны Ржевихиной избе, на завалине. Издали всё серое да чёрное. Тут расстояния как пить дать почти верста, дед сам так и говорил, только теперь от радости привирает как «прошлогодний русак»).
           Да и всё дед врал, лишь бы я не раскис. Наоборот из-за горы, из-за горбана видна отсюда только верхняя сторона деревни и то одни крыши и не разобрать где чия. Но дед врал наполовину. Наверняка у него в глазах уж который день целиком стояло всё Пашково.
Ю — Ты дед больше ври! Уж я-то Пашково узнаю всегда! Хоть и ночью. И я ещё не пьяный как ты! А тут вон метель какая!
Б — Дак вкак же не-так не Пашково-то?! Костромино что-ли! Дак это нам ещё что-ли почти три версты вытоптать!? Да не может такова быть! На Костромино как идти так и не надо и на Фёдорково заворачивать. А мы ведь топали с тобой через Фёдорково. Топали? Вот то-то и оно! Что топали! Ещё и скамеечка была, только на ней эстолько снегу, выше крыши, дак ты сам и не захотел присесть. Да и лёд там поди-ка под снегом на досках-те! А если на Костромино с Фёдоркова править, так надо налево сворачивать, посреди поля прямо против скамеечки а там зимой уж как лет пятнадцать ни следочка не бывает. А на Пашково-то прямо-прямёхонько. Вот мы прямо-прямёхонько и пошли! Скамейку-то твой дядя Толя Костроминкой и смастерил. Она на Пашково и показывает! Дак как же мы заблудились-то! Вот ты меня внучок всё на пушку берёшь. Дак тут и пьяному-то заблудится негде. Зимой. Вот ты бы меня внучок всё и сбивал от самых Овинищ! Так мы бы точно к вечеру на Карповское и пришли. Хорошо что у тебя голова-то кружилась, так ты побольше всё и молчал как суслик. Заговорил бы деда как в поезде! Что и не знай куда деваться.
А я в чёрно-белом метельном ещё прерывающемся перехлёсте вдруг увидел в островерхих длиннющих крышах Пашковские фермы; конюшню и два бесконечных двора для дойного стада, всё утопающее в летящем снегу, расходившейся вьюге, и узнал своё Пашково. Ведь не в Костромине, ни тем более в Чёганцове ферм никаких и нет! Вон рядом с дворами ближе к нам знакомые силосные ямы, круглые копаные ещё вручную. Теперь зимой два непочатых бело-холмика под шапкой снега, слоем соломы и земли, и одна яма уже начатая раскрыта. От неё идёт еле-еле видный издалёка пар горящего силоса. И тут же этот пар сливается в снегопад.
  Мы, дети, эти силосные ямы сами летом топтали на конях, по мере их заполнения свежескошенной зелёной массой; как правило там была и хрущёвская кукуруза в молочной спелости. Пацанва, в очередь на одну-две лошади,  ребятишек-лошадников, пока уровень силоса в яме на локоть не поднимется выше уровня земли. Итого получалось на пацана за целый день минут по пятнадцать-двадцать. А если пол-часа военного раскачивания в настоящем седле — так это полный чердак счастья!
Нас садили на лошадей за неимением лишних рабочих «задниц» топтать свежескошенное на силос хрущёвское чудо «ку-ку». И платили за эту работу копьё. Когда вице-силоса становилось через верх, на коня садился мужичок и уже топтал до тех пор пока лошадь без седока могла запрыгнуть, вскочить на достигнутую «высоту». Нас уже тогда не садили, так как можно было вместе с лошадью не удержать, опрокинуться с всё увеличивающейся высоты и чтоб усидеть требовалась не детская ловкость и твёрдость в управлении коником. При том что сама масса силоса являла собою нечто вроде батута, то есть пружинила и со стороны даже видно было как ноги осторожно ступающего по кругу коня вскидывались вверх несоразмерно с его обычным движением.
Я бы должен был заплакать. От радости и бессилия на эту радость. По малиновым щекам с почти ощутимым шелестом скользили крупные снежинки и некоторые зацепившись за малин своими лучиками, таяли. И это были все мои слёзы. Глаза мои слёз не знали, точней знали, но раз в десяток-полтора лет. Детское сердце отходчиво. И я если ещё не забыл только что минувшего, но рюмочки маленького детского сердца уже не хватало для всего случившегося за последние час-два-четыре. Капля-сердце отдалось бесконечной радости встречи с ещё не близким Пашковом.
И бодро, как мне казалось, зашагал я за дедом с горы и потом в гору. И уже не злился спотыкаясь в белых фетровых валенках о заметаемые пургою лошадиные лёд-кругляшки и остро  хрустящие комья снега и вправду разносившейся более или менее «московской красотою» из белого фетра. Спотыкался и уже не падал, спотыкался ради того чтобы не опускать головы, разглядывая дорогу, чтоб не выпускать из глаз той части моей Руси, куда мы сегодня с дедом едва-едва плюёмсь-плетёмся. Мы двое, так вдруг переставшие быть он мне а я ему обузой. Снова и сразу ставшие вековечными дружками. «Прям сразу!» как за последними громадами, за Присошкинскими ёлками открылись нам Пашковские крыши из кое-где треснувшей и чёрной знакомой незнакомки-дранки.
Ь — Дед, а дед! Мне бабушка рассказывала что вот эти снежинки, что не дают нам идти, лепят на небе ангелы. Они их готовят к зиме всю весну, лето и осень чтоб их хватило до марта месяца … .
б — Ну! Бабушка разве когда соврёт! Она всё говорит что Волга стоит на берегу Каспийского моря! А черти, как только анделы отвернутся на чуток эти же снежинки так  с одной стороны и подмалюют сажой. Вон вишь как сразу тёмко сделалось!
И конечно ничего я не помню в тот момент как мы бросили лес. Я этого не вспомнил и на следующий день. Дед рассказывал.
Началась метель. Почернело! Конский санный след в поле перемело буквально в упряжку (в пять минут). И всё под ногами стало ровным и белым-чёрно-белым. Потемнело словно пала-шлёпнулась ночь чёрной подошвою ночь. И мы ползли этих метров семьсот-восемьсот битый час, с трудом нащупывая твёрдое полотно и то и дело сбиваясь и проваливаясь в сугробы. Когда поднялись в короткую, но крутую гору и прошли шагов два- или -дцать, дед учуял- почувствовал, что я ткнулся ему в задницу и если бы он не остановился тут же, сразу! я бы рухнул в снег всем прикладом. Он обернулся и полой полушубка снёс мою шапку на бекрень и едва успел поймать то что под шапкой в охапку. Подняв на руки и поправив головной убор, он увидел залепленное снегом, снежными слезами и соплями лицо своего маленького попутчика. Глаза мои были закрыты. До дому оставалось ещё метров триста, но силёнки кончились. Я спал. Не знаю что это было; сон, обморок, лень и каприз.
Видать обморок, и дедовы попытки реанимировать привели к звуко-производству трёх сконфуженных фраз с не раскрытыми глазами, наверно я боялся зареветь:
Я — Я всю дорогу дед трусил что упадёшь ты а не я. Ладно я бы хлопнулся, ты бы меня как-нибудь стащил. А я-то как тебя? Пропали бы мы. Пропали бы совсем! Замёрзли бы оба. — Я достоверно знал что дорогу от Пашкова до Овинищ не больно сильно балуют ездоки.
Бывает раз в неделю пробежит лошадка, бывает пробежит два раза. Иногда и по месяцу не ездят зимой. Вот как раз единожды в месяц с Пашкова в складчину соберут две подводы в магазин за покупками. В Весьегонском районе всегда снабжение было лучше нашего. В нашем сельпо продовольствия в магазинах не хватало хронически. И они, большие, Молоковские, районные почти всегда стояли с пустыми полками. Даже чёрного хлеба, пшёнки-перловки не вволю. А такое как рис да гречка считалось  сверх-остро дефицитом. Хлеб да подсолнечное масло.
  Да вот плюс к этим конным поездкам парочка приезжих фраеров и уезжающих на станцию — со станции, раз в месяц или на рождество. Или  ещё кто по близким, родственникам на Пителёво да в Кесьму с Пашкова соберётся. Наш поход поэтому и мог оказаться роковым, случись что с дедом.
— Вот дед-то твой молодец, что не взял с собой никакой поклажи. Застряли бы мы. То бы нас метель в самом лесу и застала. И чай-чаище мы с тобой не зря пить забили. Сидеть бы на Панщихе в сугробе до утра, пока метель не пройдёт. Или плутать бы нам внучик всю ноченьку!
— Вот Сашинька! А что как бы мы жили на Чёганцове! Дак только что и пришлось бы на Пашкове или ночевать у Сиды али у Симаковых. Или лошадь закладывать. А уж пешком и не вздумай! Во! А я-то как опристал! Ещё тебя на руках донёс с загувён! Какие мы с тобою бой-хны-ходоки!
Это дед Василий уже рассуждал на каржине (дер. пристройка к русской печи в виде широкой скамьи, хода в подполье и одновременно же сундука). Он раздевал внука совершенно обессилевшего и уж вовсе раскисшего под действием домашнего тепла, да посмеивался над причитаниями бабы Груни; «Пошто, мол, не дали телеграммы-то! я б всё и снарядила за вами Корелку со Ржевичем».
А потом уже баба Груня дала деду перца за то что он «принёс с Москвы пустые руки». «С пустыми-то руками чево и не прибежать с Овинищ!».
— Ты бы матка лучше за пивом на мост сходила, а то во рту всё пересохло. Не снег же нам с внуком на Присошкине опять-ступать-грызти!
Дед распутал меня из одёжек и наконец растормошил:
           — Ну что, эскимо! Эскимос-лис — замёрз-ли-раскис? Эй нос-купорос! — веселись!  — Я открыл глаза, поболтал голыми в потёртостях от валенок ногами и прямо у деда на руках снова заснул едва слышно вымолвив:
           А — А ты дед эскиморд! Как тебе не стыдно! Пить-то всю ночь!
                Мне снился длиннющий БЕЛАЗовский самосвал в компании с ТУ 114. Самолёт в прицепе почему-то задом на перёд, носом назад, волочился по асфальту, а крылья и хвостовое оперение помещались вперёд в железном кузове «вскладчину» как у корабельных палубных самолётов истребителей. А вместо носа у ТУшки «до-асфальтировало» асфальт гигантское сплющенное в разгром ЭСКИМО. И всё это в сини, почти в не проходимом синем тумане сна. Или из выхлопов БЕЛАЗа и жемчужного снегопада бабушкиных ангелов. Я ещё раз проснулся и спросил:
— Дед а дед! А звёзды смотрят на нас задом или передом?
— Эскимом, али эскимум! Так и смотрят, спи, путешественник! Эскимом и смотрят.  — Это мы с ним заэскимосели оба от того что мне так понравилось мороженое! А ещё больше его название, что я постоянно вставлял это «эскимо» в свою болтовню. А дед и передразнивал, но видимо и ему доставляло удовольствие выговаривать это слово.
На широченных некрашеных белых половицах, на полу не совсем скрытом, с пролысинами, домашними цветистыми бабушкиными половиками флегматично оттаивали забитые снегом но уже в лужице воды тоже белые как снег детские фетровые валенки. Забытые всеми. Я не хотел засыпать не зная почему и всё тяжко силился «раслепить» веки и слепо видел сквозь щёлки в ресницах только клубящееся тепло. Или так хотелось и так казалось.
Это уже крем-брюле, валенки. А ночь за бревенчатой залепленной снегом стеной чудовищным серебристым винтом закручивалась в своё-эскимо! Чёрно — белое и непроходимое. Вьюга загуляла! И видать что надолго.   
Б — Ну теперь замело на неделю, не меньше! То-ли дело было давеч, и снегу невного и морозец невелик. А теперь до Рожества навалит так не оберёшься. И за дровам не ы-выть-ти! Батько! Чем печку-то будет топить!
Ю — Да иди-ты! Иди-ты матка за пивом-то! А то наварила а пить и некому будет, вот оно-читТ!то. Помру счас!
Б — Ой, я про пиво-то и забыла. Попробуй-ко хоть дошло-ли, готово-ли! Ох-ох! А как вот людишки-то что счас во дороженьке!? Все-ли успели «ка вы». До метели-то! А теперь уж и свету белого не видать!т — и она заковыляла своей раскачистой походкой из тепла в сени к щанчику с домашним пивом, поставленным к рождеству.
Я ещё только пробовал такое пиво и пить не мог, не нравилось. Но запах у бабушкина напитка обалденный. И по деревне всегда говорили, мол; у Груни пиво не крепкое, но вкусное что за уши не отодрать!
С моста, так на Пашкове звали сени, бабушка вернулась как выстреленная.
Ю — Ой и холодно заворачивает! Батько может сходить коровам сенца поддать! Всё теплей ночью-то!
Она вернулась всё тою же походкой но быстрее и смешно от холода и озноба скрючивая к талии логти. Я всегда думал что это у неё такая специальная смешная и хитрая походка. Но бабушкино «утино-дурака-валяние» было следствием несчастья с ней приключившегося «ещё в ту войну». О чём мне дед поведал уже после того как бабушки не стало.
Я конечно не рассказал ей про дедовы проделки железнодорожной части нашего путешествия. Разумеется я ещё и не понимал таких анти-истин: «сдать, продать, то есть наябедничать». Но не сдал «из проста» из нежелания, из лени, да чтоб не показаться самому таким трусом, из любви к деду и к бабушке, наверняка зная что это будет ей расстройство.
«Так кто из вас кого привёл из Овинищ?»
Не сдал, смолчал, хотя дед убил эту часть путешествия напрочь и превратил из удовольствия в муку. В первый раз на поезде! С настоящим паровозом! Но и дед меня ни разу не похвалил, наверное считая в порядке вещей и не желая лишний раз «припомнить» чтобы я ему не «припомнил». Да и вообще в наших с ним делах было столько обоюдной любви, что это мелочь и для меня, и она тоже прошла незамеченной. Хотя дед конечно побаивался истины. От бабушки мог узнать отец и тогда приключилась бы истинная драма. Потому что однажды за один бабушкин проступок в воспитании внука ей пришлось неделю «жить в людях», то есть прятаться от гнева собственного сына. Батя в общем-то был и добрый дядька, но свирепый до жути. Не приходилось и после мне «сдавать» деда. Это не доблесть. Просто я не болтал если не спрашивали.
Однако вся эта зимняя эпопея, для такой мелочи как я! Да это и было истинной эпопеей! не сравнится ни с каким открытием Америки! И наоборот на фоне наполовину комических происшествий, страданий и потерь (дед всё-таки где-то посеял ещё синенькую четвертную! 25р. а я одну из вязаных бабушкою рукавиц) всё путешествие доставило мне столько счастья, удово-Во!воль-ствия и познаний что мало с каким новым приобретением в дальнейшей моей жизни может сравниться. Я был так счастлив что даже не жалел о том что не попал с отцом на Красную Площадь и в Мавзолей, главную святыню моей Родины. И что самое главное: не жаль ничуть «потери» целой недели первых в жизни зимних каникул! Как я считал, жестокой потери! Когда ещё мне только объявили о Московской поездке. И я ещё не знал что именно эта поездка дала мне одно из главных ощущений самого себя великороссом. И то как я, мальчик семи лет, перенёс все невзгоды только удесятеряло во мне это торжество.

Мини ЭПИЛОГ.

Но бабушка ошиблась, метелька лишь постращала. И вечером часов в девять ветер утих, тучи разбежались, вызвездило и вдарил въедрил-вбодрил морозец. Въедрит-твою-мать! Самый грубый матюк моего деда. Я от неожиданности наступившей тишины в трубе и на крыше встал, проснулся и пошёл по маленькой. И наполовину спросонья, наполовину специально поспешил одевшись не на двор а на улицу. Паузу до брызг можно ещё потянуть — По-осмотреть как там эта зима без меня, без нас. Как она побеждённая бушует и неистовствует вьюгою не сумев заглотить нас с дед. И выйдя на чистый и сухой мороз встал зачарованный. На ярком небе сияла ночная радуга. И так тихо, как тихо бывает после метелицы, когда ночные и без того редкие скрипы и отзвуки крадёт-и-не-украсть! вновь выпавший снег и любой, новейший, чистейший, новорождённый звук, какие бывают лишь снежной зимою добежит только через один-два снежных перемёта. Усиленный морозом на месте многократно и отражён и  выловленный в сугроб.
  Я задрал нос, бедные мои глаза раскрылись шире рта и я едва не заплясал от невозможности происходящего. Чуть не упал спросонья от зачарованности и головокружения. Так и казалось что вот-вот из-за нашей берёзы прямо с неба по радуге выедет Дед Мороз с красным носом и весь в сияющих звёздах. И долго я так стоял изнемогая от неожиданности счастия. Пока не догадался смахнуть с глаз остатки сна вместе с радугою. Радуга испарилась, исчезла, но небо от этого мало потеряло в своей прелести. Ярко, сидя на попе, сияла полная луна, звёзды как будто их разбили подобно самосияющему огнем хрусталю светились, сверкали и как будто пританцовывали безответственно числу горящих осколков. Вот она Ночь-Эскимо! Жёлтые искры от звёзд и луны делают мрак немножко кофе-какава. И в объятиях этого звёздного шоколада ослепительное мороженое снега в звёздах. Как моя душа могла сбежать от такого наслаждения!? Когда можно пить счастье без конца. И сам я и есть само-счастье!
Я не сразу замёрз, выскочив в дедовых подшитых валенках на босу ногу, и, когда почувствовал, что снова начинаю зиме проигрывать в зубы и в задницу и мои зубы вот-вот припустятся в пляс, с хрустом и едва управляясь огромными валенцами развернулся по наметённому у крыльца сугробцу и сиганул в дом, совершенно забыв побрызгать и только уже схватившись не за то а за дверь в избу вспомнил и пошёл в тёплый хлев, «состряпать дельцо».
У деда с бабой полный двор скота: куры, овцы, свинка, корова с нетелью и пахнет сыростью от множественного дыхания и испарений. Пот навоз, сено, тепло и всё равно остро пахнет ещё и зимой. Иней припёрся с улицы везде где есть за что вцепиться, облепляя любую неосторожную вещь, и особенно шикарные его шапки вблизи маленьких окошечек в одно непарное стекло. Я сбежал в отделение где коровы; они так красиво дымно дышат паром, да нет-ли у Дочки телёночка. И в полутьме света одной крохотной закопчёной лампочки у них удивительные и огромные глаза. Белобокая Дочка в запуске и на сносях, с неподъёмным пузом в разные стороны и чуть не до земли. Она снисходительно попривествовала внука её хозяйки мы-ком смешавшимся с отрыжкой и качанием рогами и глядя на меня вседобрейшим материнским глазом мудрственно продолжила свою неустанную работу со жвачкою. Я не ушёл пока она не улеглась «с горя» как будто, с сокрушительным вздохом. Я видел, что потревожил её и желал чтоб при мне же она улеглась. А Стрелка по своей юной глупости всё моё посещение так и лежала на своей лежанке, предоставив матери приветствовать моё несерьёзное посещение, хотя и смотрела на меня с любопытством, не приволок-ли я ей, такой миленькой, горбушечки.
Я, побрызгав, заторопился в избу вдоволь налюбовавшись узорами на входной, для людей, двери и на воротах для скота. Двери на мороз и косяки сплошь белые и только загнутые острия гвоздей в досках ворот и такие же мохнатые спинки скоб в брёвнах стен не белые, а тёмно-коричневые и с капельками замёрзшей росы матового цвета. Я бы и «попутешествовал» со скотом подолее, но услышал как в сени вышла бабушка и в вечной её ипохондрии слышались нотки беспокойства, что так долго нет внука, выскочившего наголо.
С громко хлопнувшей как всегда входной дверью в избу мне вдруг пришла странная на первый взгляд мысль. Я смешно сравнил зимнюю заиндевелую ночь проведённую в поезде с эскимо. С мороженым. Да вспомнил как и дед где-то на остановках сказал: « Ночь-та с-эскимо!» И правда; если бы дед не бегал из тёплого заснеженного вагона за вином по станциям я бы проспал всю дорогу. Я вспомнил как ещё с вечера, только закачало вагон, поужинал с дедом и тут же, не допив чая, буквально сидя, заснул, свалившись в угол и ткнувшись щекою в синюшную и холодную стекляшку ночника.
Дед разбудил меня и уложил на вторую полку. Я и не заснул на полке от того что он не пустил меня на третью. И долго вертелся и сопел, то и дело склоняясь головой к столику, сердито глядя на деда. А тот мне в ответ смеялся и продолжал соседо-беседу. Потом начались эти походы. И почему никто из вагона больше не бегал? Или я не видел из-за своих «страданий»?
И так прошла вся ночь. Я всё видел. И не ощущал наслаждения происходящим из-за собственной трусости. Именно по хлопку двери я сообразил; как мучительно-прекрасна прошедшая в поезде ночь. Именно на фоне форсажа переживаний я видел всю прелесть ночи эскимо особенно ярко. Или как говорят в театрах «драматично». И звёзды все правой рукой показывали дорогу на Пашково!
А потом кто-то из «пашкарей» рассказал как его укачало во сне … . Наверное так же укачало и меня если бы я спал.

На другой-третий день дед куда-то засобирался. Они разговаривали вполголоса и я почти ничего не понял. Но сказать тихо слово «вОвинища» так чтобы не было слышно невозможно и я понял, что кто-то из милых моих руководителев собрался на станцию. Когда я подскочил и повис у деда на логте они всё поняли и уже заговорили по настоящему.
Б — Вот куды-ты батько попрёсси по такому-то снежищу! Никуды оно от нас не денется. Там ведь не молоко — не прокиснет. Ещё не отдышалси от дороги — опять в путь!
Б — Дак ведь вот оно извещеньё-то! Куды ево девать! Знаю что не пропадёт, дак потом на почте-то наслушаешься всякова! У них ведь хранить-то негде. Сами в чуланчике сидят. Всяка-всячина!
Ю — Да на какой почте-то! Ты ведь сказал что по железной дороге посылку-то отправил. Вот она и прибежала за вами с Сашинькою следом. На поште-то ехала бы с Краснопопёрска неделю — да и боле! Как все посылки питерски, коли не заблудятцы!
Ю — Дак как не ехать-ту раз тут оказея подстатилась! Люди без нас на станцею едут питеряков провожать, вон мне и сказали. Чем Корнилову-то самому с лошадью править дак чем лучше я с им съежжюю да и посажу на поезд, у нево дома что-ли делов нету, по морозу маяться, старику. А я по делу. А как не ехать тоо-поперь, так опосле обратно лошадь у бригады выманивай! Дак ведь и сама матка знаешь что не вырвать! Пока до председателя … Их и так-то лошадей на роботу не хватает, кобылы все жерёбые, а меринов-то пять штук оставши на три деревни. Ты бы вот и не знала! Нет уж бабка! Я поеду. Я не уставши, дашь мне с собою квашонку пива да и ладно.
Ю — Ну как не лень дуй себе на здоровье. А ты, Сашинька, не прыгай милок, не скачи! Я тебя всё равно и не пущу. Мало что в Маскаву слетел да не простудился, слава богу! так теперь не ровён час как раз и попадёшь впросак. Вон мороз-то уж без двух делений двадцати-пяти-градусной! скачот, стоит тебя. Да ветер! Как бы ветра-вон не было! Это не я, это в радиве сказали. Только-что.
Ю — Да внучик там и сесть-то некуда! У их ведь однех чемоданов пять али боле штук, да мешки, да узлы, да сами-троё! И мне-то придётся боле пешком да скаком бежать.
Б — Дедушка, а я в головяшках.
Ь — Вот головяшками-те и всё в чемоданах и заставлено! А люди на задки. В другой раз Сашенька! Правда я не то что баушка! Теперь ведь она так на тебя всего напялит что и не угнаться за Лысатым. Да и дороги-те настоящей нету. Вон и по деревне-ть всё прозамело! А в поле только сунься! Да ты хоть баушку пожалей, опять ей переживанье.
Так они меня и прозавтрили. Так я ни разу ни в детстве ни в юности не езживал на станцию на лошадях. А это такое удовольствие! И это всегда меня очень печалило. Зато пешком уж находился как повзрослел до сыта! И какая красота этот лес и эта дорога не дорога. И хоть трава по пояс! лужи, грязь да кочки — зато всё так девственно и чисто и зеркально-Без-зеркал.
Так вот почему мы с дедом «придули» с Овинищ с пустыми руками. В Опалихе, пока мы с отцом шастали по разным живопис-Московс-места, дедушка мой собрал багаж и в самый последний день отправил его малой скоростью по железной дороге. Чтобы нам с ним в поезде и потом в Овинищах не маяться с грузью. А куплено было много чего, в основном продуктов. Незачем перечислять, но в Пашкове сроду не было магазина. А в провинциальной округе в радиусе ста километров свободно можно было купить только хлеб, сахар, муку, селёдку, соль. И не всегда сколько хочется. Даже вино с перебоями.
Я не имел привычки клянчить до слёз. И вообще никогда не клянчил. Спрошу бывало разок и молчу. Меня уговаривали из жалости и видя взгляд сорванца в котором было столько трепета, желания и агрессивной нетерпими, и самим обоим стыдно что приходится отказывать; в общем-то  что можно и позволить ребёнку без «всякой риски».
Б — Ну вот, вчерась принесли квиток, а нынче и получим. А то у них в станционном сарае хлеб-от так перемёрзнет, что и коровам отдашь за милую душу сам не испробовавши.
Ю — Батько! А Иван-то ковда вернётся? Не сказал тебе?
Ю — Ну ты ведь знаешь матка зачем он ездит всегда. Вот опосле Нов Год на больную голову всех важных людей обработает да и вернётся. Он ведь хитрой! Не пил бы да не бедокурил давно бы сам в Москве министром сидел. А так вот к министрам сам ездит «за ради христа».
Дед вернулся трезвый ещё не поздней ночью часов в шесть с двумя мешками хлеба. И одним огромным мешком багажа.
Б — Вот, матка, в Овинищах ещё подстатилось, хлебца в магазин привезли да слишком. Я ещё и взял! Смотри-ко! Был ещё тёплой, дак я в сено закопал, не перемёрз-ли хоть! А то ево потом топором рубить придётцы!
Хлеб в Пашково и возили мешками, особенно если с Овинищ, или с Кесьмы. Почему-то там давали его без ограничений, тогда как у нас в Молоковском районе и даже в самом Молокове; две чёрного и одну белую в одни руки. Молоковский хлебозавод не обеспечивал иногда даже и такой «роскоши». И надо было успеть в магазин желательно сразу после завоза хлеба. И поэтому за хлебцем всегда очередь. Свой каравай и в селе и в деревнях пекли уже мало в том числе и потому что хорошей муки не купить, да и отучили жить богато в «сталинщину».
И я за дедову дорогу уже так не переживал, потому что был страстно занят с друзьями своими наиважнейшими, конечно детскими, делами. И всё же нет-нет, на каком-нибудь пируэте-развороте детской игры, плюхнувшись в сугроб вдруг замирал и у меня перед мысленным взором возникал дед в розвальнях и запряжённый в сани Лысатый.
Вон как они едут по Пителёву или в лес и уже проезжают кордон, где мы с ним прошли пешком три дня назад. И полозья саней и даже плетёная из ивовых прутьев корзина санной укладки обязательная в сани для «комфорта», то есть чтоб сено из саней и вещи, ничего не высыпалось, всё это и дед сам в снегу «по уши». И сани по не наслежёной дороге, почти целиком-снегом, двигаются рывками в такт лошадиной поступи. А дед то и дело помахивает кнутом и ругается с чувством бесполезности на безвинную тонущую в снегу лошадёнку. И сам дед то и дело огромной меховой рукавицею смахивает шапку-ушанку на затылок и может тоже с кислой насмешливой миной на лице вспоминает недавнее, теперь потешное, путешествие с внуком. Бодро соскакивает с оставшегося в санях сенца и бежит за повеселевшим от облегчения саней Лысатым.
Ю — Эх! Счас бы на «Тигрице-то»!
Но Тигрица стоит в колхозном сенном сарае дожидаясь марта-месяца, когда заиграет солнышко и снег выступит настом, своей последней зимней бронёю. Когда мы с дедом придём к ней делать техуход и я стану жечь на огромном сугробе забитый смолой-пылью ещё прошлым летом масляный фильтр из двигателя Тигрицы. Индеец, скакать по гребню сугроба вокруг когтей огня на листе железа с ужасно чёрным дымом. А Тигрица будет насмешливо за мною подглядывать косыми лобовыми стёклами как у «Студебеккера» и ей видны только мои серые валенки ещё без колош. А дед «приблизительно» сердясь покрикивает:
ю — Сашинька! Да брось ты! Брось! Вот прожжёшь шаровары-то! Бабка Груня тебя больше со мною не пустит! Горит само! И ладно! — А сам ещё потом позовёт к машине и отдаст мне жестяную пятилитровую банку из-под томатного соуса с грязным, литра полтора, маслом от воздушного фильтра. — Сашинька, Сашинька! Туда жо! В огонь чтоб земельку не испортить. Да смотри вылей, а лучше столкни банку на лист! Чтоб не ушло в снег-от!

19 — 09 час/м        25 февраля 2016г.  А. Свей.









                Поэма.   Из Книги Новеллы из Пашковской жизни.

ПЕНДЮЛЬ.

«... вы войдёте одна в пустую комнату и когда за вами кто-то войдёт ещё; там не будет никого ...»
Сом. Моэм  роман «Театр».

1.

Вот одно из самых нежных воспоминаний об этом моём друге детства, чья потешная кличка взведена в название.
В 50-60 годах при «строящемся коммунизме» было много хороших и полезных начинаний, движений и так далее. Как и много негативного, как при любом человеческом общеустройстве с почти стопроцентным принуд- пофигизмом отношения к Богу. В том числе очень активно и здорово популяризировался спорт, физкультура, вообще здоровый образ жизни. На нас детей конечно эта мощная пропаганда имела сильное, если не всепоглощающее влияние. Мы все хотели стать спортсменами, мастерами спорта и чемпионами. И если нет, так перворазрядниками хотя бы. И все стремились к этому изо всех мальчишьих сил. В нас это было заложено и стоило только разбудить!
Не смотря на то что скачки, движения и прыготни в нашей детской жизни было и так более чем достаточно, мы ещё стремились прибавить-поддать.
У меня и у Сашка были новые «взрослые» велосипеды и вот мы решили в  одно лето, точнее в мае, как установилась дорога в семь часов утра до школы совершать велосипедную зарядку. Договорились и выбрали маршрут. Самой любезной для нас разумеется была дорога на рыбалку. Это же направление в качественном отношении было одним из самых лучших. Грейдер в сторону Анникова уступал по добротности только дороге на Красный Холм, самой главной дороге-каменке в нашем Молокове. И такой великий стимул и магнит — вода! Мимо Анникова бежит река Могоча.
Эти поездки конечно имели мало общего с тренировками и спортом и были просто весёлыми ребячьими прогулками. Анниково всего в трёх километрах от столицы нашего детства, от нашей улицы Октябрьской в селе Молокове. Но сколько майского удовольствия они нам принесли, радости, чудных утренних впечатлений и даже открытий! Не говоря о здоровье.

… и солнца серебрист-жарптица
В Сашкиных велосипедных спицах …
… и солнца жарптица в спицах …
в Сащкиных велосипедных спицах …

Я просыпался раньше, выводил свою чёрную лошадку, велосипед «ММВЗ», аббревиатура Минского мотоциклетно-велосипедного завода, и заходил за Саней, или свистел ему в окошко. Родители Сани, дядя Лёша и тётя Катя к этому времени давно на ногах и старший брат Вовчик тоже. Саня, едва достигший отрочества и мелковатый для своих лет, долго возился со своим не по росту коником на дворе, наконец выходил оттуда «вдвоём» и мне всегда было смешно от одной и той же мысли «кто из них и кого выкатывал со двора; Саня! или наоборот». Потом мой дружище тоже потешно вскарабкивался на своего на двоих с братом Харьковчанина, велосипед, за который я завидовал Юрчиковым потому что он был крепче моего, и мы отправлялись в свою утреннюю радость.
  Поутру солнце, майская зелень да и весь мир удивительно ярок! (и камни и пыль!) всё вокруг похоже на вспышку, начавшуюся с восходом и продолжающуюся часов до девяти. Мир увлажнённый и очищенный звёздами, тишиной и тайной в мрачном, глухом горниле ночи. Ярок и вспыхнувшей радостью всего живого отдохнувшего и пробудившегося для вновь начавшейся жизни в её пенно-бесценных и драгоценных прелестях. Так же сияет и выспавшийся человек, особенно ребёнок! И все наши чувства распахнуты в утренней первозданности, ещё чуть и ярости-жажды жить! навстречу фонтанирующей, радужной красоте майского утра.
Мы рулим на «Пыльную дорогу», так назывался у нас широкий пыльный просёлок, а для нас детей настоящий тракт, идущий под прямым углом к нашей улице, и ещё трём параллельным. Встав на педали, молча, поднимаемся в не крутую горку по рядом идущей пешеходной тропинке чтоб не месить уже забившую всю дорогу пыль. Так трудились метров двести, до грейдера в сторону Анниково. Саня маловат для своего велика и когда на сравнительно ровной, твёрдой песчаной дороге по взрослому взбирался в седло, то смешно до невозможности вилял мелким своим задом, едва попадая носками ступней в педали. И я всегда отставал чтоб он не увидел моей невольной иронии.
Дорога на Ан. почти ровная, один-два едва заметных перепада по высоте и Саня мог держаться так, «в седле», весь путь, но иногда уставал тянуть носки и шлифовать задком кож-зам седалища, или это просто ему надоедало и он сползал на раму, особенно когда выезжал вперёд меня. И мы болтали не умолкая до свёртки налево с грейдера в Анниково и дальше к реке. То есть разглагольствовал больше он, а я редко вставлял словечко-два или «да и нет». Ёрзать Ему на раме было удобно и ради болтовни, потому что легче оборачиваться к «слушателям», да и вообще веселее, просторней и лучше видеть-разглядывать, вертясь флюгером, всю майскую неоглядную красоту и прелесть. На седле так не покрутишься. Мы совсем ведь и не гнали, всё откладывая на завтра педалирования ради скорости.
Я и сердился и нет его словоохотливости потому что она мешала мне слушать майское пение птиц, звучно-радужное и одновременно серебристое разноголосье пичуг. Птичьих майских голосов было столько что иногда мерещилась какая-то очаровательная буря щебетанья, визга и щёлканья на самой острой грани гармонии и хаоса. И вслушиваться в неё трудно и отвлечься невозможно от этого радостно кипящего, бурлящего, почти бушующего гимна жизни. И я хотел слушать птиц! и Саню вместе слушал. И не одёргивал. Потому что когда Саня сам замолкал и тоже прислушивался, не сказанность утра куда-то исчезала, то есть не совсем, но становилась не такой очаровательной. Потому наверно что Саня со своими словесами был для меня немаловажной составляющей утренней майской симфонии. И тогда я, просто чтоб заполнить паузу, совершенно без умысла вернуть обаяние, по наитию, вставлял словечко, или фразу и гармония возвращалась.
О чём мы болтали? О школе и рыбалке, о мелких проказах, удачах и детских фиаско. О всякой счастливой мальчишьей чуши составлявшей наше бытие. Смеялись и негодовали, что-то планировали и о чём-то мечтали … . Ещё я больше молчал потому что мне нравился Санин «болт». Всё нравилось; и голос, и повороты мысли в хитросплетениях Саниной информации, и его юморок, частенько не дотягивающий до солидности тона с каким он подавался. И тем более было смешно. А уж детская непосредственность и всеверие, эта всякого подкупающая откровенность! Он говорил всегда на диво убедительно и даже старшие пацаны редко могли придумать такой занимательный базарчик. И если пытались относиться к его речам критически, то есть с ревностью, тогда либо смеялись, либо сердито не слушали вовсе. Саня был для меня в детстве и дружком и игрушкою. И когда я мог, я его берёг. Впрочем так к нему относилась и вся наша уличная ребят-братия.
Он много, гораздо больше меня, читал и иногда прямо заставлял меня прочесть ту или иную интересную книжицу. И это не смотря на то что был младше меня на два года. В их доме впервые на нашей улице появился чёрно-белый маленький телевизорчик и долго так и оставался единственным, так как кому-то из соседей было такое чудо не по карману, а мой, самый денежный на улице Октябрьской отец, не покупал из-за бесконечных контр с мамой. Так сказать, в наказание всей маминой «армии». Но правда и то, что никто из нас, ни мама, ни Валя, ни я не просили отца об этой покупке.
  Мама не могла купить дорогую вещь потому что отец то давал ей денег, то забирал назад, то из-за своих психов месяцами не отпускал в семью ни копейки и мы жили месяц, от зарплаты до зарплаты, на мамины шестьдесят шесть рублей, ещё на мелкие доходы с огорода и с небольшого хозяйства. Иногда продуктами выручали дед с бабушкой, в основном молочными. Всё же по тем временам и дорогам с Пашкова в Молоково не наездишься. Да простит меня читатель за болтовню!

В самую последнюю встречу недаром и Сашок упомянул об этой нашей выдумке и как будто тренировке, упомянул с явным трепетом и ностальгией на какие был способен в своём спитии-состоянии.
Последняя встреча была очень короткой и Сашок только это и вспомнил, (что уж успел). Я тогда собирался к ним ещё хоть разок-два заехать, да не получилось. И потом меня просто ужаснуло и оттолкнуло его состояние догорающего маленького полу-слепого человечка. То есть он и мне пришёлся не ну … . Совсем бы чуть-чуть и мерзким. Наверное я ещё и побоялся этого «чуть-чуть».
Меня если не ошарашило это его воспоминание спившегося, плохо одетого деградировавшего полуслепого, почти не знакомого мне мелкого, сгоревшего плотью от вечных пьянок мужичка, но на миг сбило всякую степенность и вызвало самые нежные чувства к нему, изгнав напрочь, правда не надолго, отвращение и горечь. И я вдруг снова на минуту-две стал его другом, тем другом что был тридцать с лишним лет назад. Он точечно зажёг во мне звезду любви к своему и его детству, к людям нас тогда окружавшим, к родной маленькой захолустной и заброшенной моей родине. Звезду всеосвещающую. Словно ткнул будоражащей иглою бенгальского огня в пересушенную гору пороха «ностальгия». — Саш, а помнишь как в Анниково гоняли на велосипедах? Я с таким удовольствием, с радостью и грустью, да чо врать-то! со слезами вспоминаю это короткое утреннее путешествие. Побег в солнце!? Мне кажется что первые несколько раз мы даже доезжали до реки и купались, а? Ещё роса-роса на траве, воздух аж обжигает ночью, влагой, чёрт-те чем. А вода тёплая как парное молоко. Плывёшь а по ноздрям рыба-туман-дым с воды-речки. П-п-Пар-р такой и вылезать на изумрудно-алмазный от росы бережок ух! страшно. Скользко, зелено-холодно и до того щиколотками жаль сшибать эти дивные видения, переливающиеся, перетекающие из алмаз в изумруд; из изумрудинок в алмазинки! Правда ведь чудо! Эта роса!                — Правда! Правда — чудо! Саш, всё на этом свете чудо! Только и чудо надоедает и уже не считается за чудо, а так. Так-себе. Ерунда! И человек ищет нового, невиданного, хотя каждый день топчет истинные чудеса! Траву, цветы. И даже любимых людей …   — Точно, купались! Раза два или три. А потом за-аленились. Эт вы, господин Саш-Юрч! не захотел доезжать до Могочи что (в)Анниково, ты ведь так помнишь! В Анниково ужасно крутая и длинная гора. Давно ты там был? И съехать страшно, всю дорогу скрежещешь-стоишь на тормозах, и вверх выкарабкаться велосипед (тащи за рога!) танком велик-то кажется! Ты всегда, пока был маленьким, спускался с этой горы пешком. И вёл за рога свой «Орлёнок». А всё Анниково над тобой ржало! Да ещё дорожка идёт кое-где прямо под окошками домов, что если вниз-то по-разгонишься да неурулишь! можно запросто влететь в угол избы! — Помню! Как не помнить! Съезжаешь а в штанах то круглое, то квадратное, то ваще! Треугольное! — Ты ж младше меня годами и я же обязан уступить, хотя купание в этих поездках было самым удовольством-удовольствий самый сладкий, заглавный-заглавенный, самый трудный, но и самый ненаглядный момент «путешествия».
— Да уж! Как не меряй, не шей — не крои а спортсменов из нас так бы и так не получилось!
— Это почему!? Конечно в сборную Союза мы б не попали, но … 
— Да потому что я, например, рос ленив и разбалован. Да и здоровья-то особо не было. А ты? как у тебя после школы? Со спортом?
— Дружище, мне ведь повезло. Во первых; в том заведении куда я пробился велосипед уважали. Не так как бокс или как лёгкую атлетику, но! И во вторых; ребята со мной поступившие были готовые спортсмены, корифеи почти. Как раз в предыдущее лето эти трое на первенстве России по юниорскому велосипеду заняли призовое место.
— Так получается они были чемпионы?
— Ну не совсем так. Это же соревнования не Союзного а только Российского значения. Помнишь! СССР же делился тогда на пятнадцать республик. Но всё равно, они выполнили норму кандидатов в мастера спорта. Вот с ними я там и тренировался и был в сборной учебного заведения и первый разряд у меня был и даже КМС и ещё кое-какие успехи.
— Да, Сашок! Тебе вообще-то здорово повезло! Вон и машина у тебя какая! И сам ты! А я вот … , пропадаю тут в Молокове, инвалид! Едрит-т-твой ангидрит! Да хоть и с бабьём. Ты вон третий раз женат и говорят она тебя на много младше и красавица и блондинка платиновая. А мы вон с Вовкой по одному разу да и то не удержались! Слетели с рельс. Вот пью. Тут вмешался старший брат Сани Вовчик: — Не с рельс а с копыт, бронепоезд ты наш! нашёлся, паровоз-броневоз кухонно-настольный! Дрызиночка с очка! А у нас, Александр Иванч, наш Шурик уже в шесть часов за водочкой встать-бежать. Да вообще хлещет всё подряд, не говоря уж об одеколон. Пенс-копья, денег-то пенсионных, копеек, на водяру разве хватит? Пить-то ежедень цел-месяц! Да какой месяц! Годами пьёт-хлещет! Хоть один день пропустил бы! Работник-потник, стаканничек-странничек! Не милы-не-дороги ни отец ни мать! Пьянка мать родная и отец, и жена, и сестра, и доктор. Скоро видать сдохнет наш Сашка Юрчиков. Сгорит свечечкой на ветру! И ему плевать что мать, что отец … . Лишь бы нажратись! И лучше всего в уматину …  — Вовчик, или Огурец, как мы величали и дразнили в детстве Сашиного старшего братца, не далеко от него ушёл, но всё-таки пил гораздо меньше и где-то что-то подрабатывал и даже ещё ездил на рыбалку на, с горем пополам, купленном старом мотоциклете. Ездил пока всё не кончилось … Вовчик редко упускал случай поиздеваться над братцем и я знал это хорошо, но такой злобной выходки я от него не ожидал и чуть было не заступился и промолчал только потому что видел перед собой угасшее создание, убивающее вместе с собой мать, отца и старшего брата.
Два одинаковых создания. Саня точно не слышал Вовчика. Да и со мной он оживился едва на пару минут. Вспомнил Анниково и каюк. Сашок только пил, искал выпить и спал. Вот на что он был способен к последней нашей встрече в своих почти пятьдесят. Что стало его жизнью перед: «Саша, Александр Алексеевич, приказал всем долго жить!».

2.

  И я поразился-и-нет тому что на эту злобную выходку брата, Владимира Алексеевича, Саша просто промолчал. На его лице ничто не изменилось, не дрогнул ни один мускул и нельзя было понять вообще; слышал-ли он сказанное. Конечно слышал, как слышал и меня, но видимо реагировать не было ни сил ни желания. Я сразу вспомнил слова одного знакомого доктора о его впечатлениях когда тот присутствовал, вероятно впервые, при анатомировании алкоголика. Вот рассказ о состоянии мозга умершего:
« Мозг представлял собой страшное, если не сказать, жутко страшное! зрелище: его масса занимала чуть больше трети мозговой коробки. Мозг коричневого цвета, сухой. Сосудов кровеносных почти не видно. Чем-то даже похожий на сморчок. На ощупь это была не как положено студенистая, влажная белая масса а как творог с внешней корочкой и с полостями внутри как сыр, (с дырками) светло-коричневого цвета. Водка уничтожает сначала серое вещество мозга а потом и весь мозг. К моменту смерти в черепе остаётся две гости грязи … ».
Но Саня, благородное создание! Не упрекнул меня за то что он не попал в «колею». Как мой друг детства. Наверное в последнюю нашу встречу Саня уважал меня больше чем я его. Уважал наши отношения больше нежели я. Что его удержало?
В детстве лучшим другом, так было модно, я считал соседского одногодку и тёзку. Но Саню я не считал лучшим другом потому что был его старше, опытнее и бесстрашнее. Да ещё вся семья Сани Белоусова видела во мне не только друга, но и почитала за «паровозика» в школе. Тётя Дуся и все братья и сёстры Сани тоже всегда радовались моему приходу. К тому же летом мы, вся улица, могли без проблем дуться в карты у Сани во дворе. Там была пристройка под открытым небом. Играли без интереса в «козла». И всё равно никем из наших родителей карты не поощрялись. Но с Саней Белоусовым мы рассорились. Я не6 считал себя виноватым. Я не помнил что сказал, после чего ЛД полез в драку.
Потом мы с Саней Юрчиковым спалили мой мопед. И охлаждение пошло со стороны Юрчиковых. Та и эта ртуть к моему окончанию Молоковской средней школы превратила маленький ручеёк в овраг. После мопеда я влюбился-возгордился … все так посчитали, вобщем всё стало стекаться в пропасть между мною и Саней Юрчиковым. Он «дружил» с моим врагом. Саню Белоусова из девятого класса попёрли за неуспеваемость и он свернул. Наверное направо. Позже он примирился со мною. Мы долго сидели и изподтишка пили вино в школьной столовой, он уже хорошо зарабатывал. Не касаясь более всё-таки лучшего друга моего детства, договорю об СЮ. Когда я свинтил из Молокова Саня Юрчиков исчез вовсе из моих мозгов. Последние годы в школе я каждую свободную минуту посвящал почти всегда бессцельным скитаниям с двухстволкой, каким -то стихийным действиям впервые влюблённого человека. Мне не то чтоб было не до Юрчиковых, но это они сделали первый шаг в «разводе»! И я не мог обивать порогли опостылел. Я интуитивно знал что не будет того что было. Точнее, догадывался. Тем более что нашёл себе пусть и не такие интересные, но занятия. То есть не бесполезное траченье бриллиантовых секунд юности. Наверно я и не мог Сане с Вовчиком этого-то и простить. Ну и они не считали нужным. А может и хуже! Что пропадёт без них этот брошенный ими друг.
Конечно это всё прошлогодняя трава! Однако все наши действия и поступки каким-то мистическим образом связаны с каждой минутой прошлого. Однако кто мешал Сане мне написать письмо или передать с Вовчиком записку хотя бы десять лет назад!? Если кто-то скажет: «Водка!», я не согласен. За почти тридцать пять лет ни звука! Кто виноват!
И теперь вот: антибриллиант! Точнее, абориге! Ни дать — ни взять!
Наверное обладатель такого «конченного» мозга (конечность мозга) и стоял передо мной, лучший друг до самых семнадцати лет, так я надеялся! соавтор многих совместных действ! детств так милых моему и его сердцу.
Вот как например весело, чудесно, удачно и закадычно мы ловили рыбу-рыбку-рыбёшку такую ж мелюзгу средь обитателей реки Могочи как и мы сами среди Молоковского человечества.
В Анникове когда-то была гидроэлектростанция. Маленькая и даже не районного значения, на один-два колхоза, может на три. Её с созданием единой союзной системы электрификации демонтировали, сняли оборудование, снесли внешние постройки а плотину из деревянных свай, но всё же ещё конструкцию поперёк реки, бросили. Вода падала через заброшенные остатки плотины невысокими двумя ярусами, примерно в один метр каждый. Вот в плотине, в досках, брёвнах и камнях всё-то лето, пока не остынет вода! бывало много мелкой рыбы. Особенно после водополицы, когда большая вода сходила и река становилась прозрачней слезы юной нимфы.
  Особенно живописны собственные преломлённые прозрачной водою свои ноги на песке. Такие смелые и родные. В другом, не воздушном, царстве пальцы, слегка отчуждённые.
Ниже плотины вдоль правого берега реки ещё кучи камней-валунов и тут тоже водилась серебристая рыбья шпана. Но чем дальше от плотины тем менее вероятность вытащить из-под камня рыбёшку. Место для плотины выбрано не случайно. Над рекой в этом месте огромный курган. И от него высоченный почти в сто метров обрыв к правому берегу реки. Если верить историкам, то это нагромождение след древнейшей морены. Но этим историкам верить врят-ли можно, они по большей части атеисты, то есть берут во внимание только человеческую жизнь и деятельность. А Бога у них заменяют такие слова как философия, физика, химия, эволюция и т.д. Но тем не менее 99 процентов в нашей жизни творит Бог и только один процент с хвостиком, и то как попало, крапаем мы, хвастунишки, горлодёры и гордецы.
Но так или иначе — курган и в нём песок и камни с неощутимой почти примесью глины. Огромные валуны из осыпи показывают локоть, затылок или коленко. Великолепный строительный материал и речка хотя с одной стороны сдавлена в горло от любого наводнения. И красиво тут невероятно. Когда у нас было время или для разогрева, выскакивая из воды замёрзшие в радугах брызг мы взбирались по каменистой осыпи от реки наверх, на зелёный лужок и любовались восторженными детскими глазами открывающимися окрестностями. Сами составляя неотъемлемую и лучшую часть великолепного пейзажа.
Мы таскали рыбу из под брёвен плотины да из-под камней в самой плотине и ниже её метров до пятидесяти. Взрослые нас не гоняли. Отроку утонуть в плотине невозможно. Ниже брошенной плотины мелко, а выше плотины глубина, но там и рыба почти не держалась. Крупной и опытной легко попасть в водопад в дебри плотины, на мель, в руки таких хищников как мы. Однако резвую, вечно воюющую мелочь, сносило течением вниз и она пряталась под камнями в брёвнах и под троплыми досками. Во всяком случае доступных нам, малышне, размеров рыбёшки в плотине вплоть до августа хватало с избытком. За всю свою детско-юношескую историю рыбалок я лишь один раз поймал рыбу выше плотины.
  Об этом рассказано в одной из новелл, кажется имя её «Пассатижи» или «Рыбина». Ухватили мы ту удачу всё с теми же и «братья Юрчиковы». Это был голавль весом больше кило.
А что за кайф ловить рыбу руками в яркий солнечный летний день!  Ведь никакой снасти не надо! Только сильные, смелые и ловкие руки. Подучился, сбил страх и вперёд! Сашок Юрчиков был ещё совсем мелкий и «работал» на подхвате, собирал на берегу выброшенное нами трепещущее серебро, «рыбячью» добычу. Конечно Саня пытался лезть в воду, бодать камни но был слабоват и руки, короткие детские ручки. Да и не пускал его Вовчик.
  Лишал наслаждения (иллюзии) вытащить из-под камня сверкающую расплавленным серебром рыбину, рявкнуть-взвизгнуть помошнику: Лови! и на мгновенье скользнуть взглядом по верхнему зелёному обрезу кургана, громадного рыжего в песке и камнях обрыву, на самом верху которого стоял хозяйственной буквой «А» деревянный до черноты просмолённый высоковольтный столб на двух пасынках, железобетонных уходящих в землю балках-удлиннителях электроопоры. А потом, какое-то время не отрывая глаз от величественной по детскому разумению картины, лезть снова руками под очередной камень за новой жертвой своей охоты. Замерзали мы как суслики. Я сидел всех дольше; упрямство и ажиотаж, почти не осознанное желание быть первым. Иногда, но очень редко меня пересиживал Вовчик Юрчиков, заядлый рыбак до конца своих дней.
С — Саня, а Сань! Вот Вока гад! Не пускает меня в плотину. А тут возле берега пескерей ловить не мужское дело! Ты б ему сказал! Он тебя уважает! Сижу тут на берегу жарюсь как рак! Ему лень меня проводить по переводам. Там в воде уж я не утону! Метр пять!
С — Саня! Я ему что не говорил? А если ты занозу поймашь как самой весной? Когда мы не уследили и ты залез самый первый! Визжал потом что с Анникова две тётки прибежали: что случилось?
О — Они-то прискакали своих пацанов искать! А мой визг разве в Анникове услышат? Хоть сто раз тут утони! Ну где тут утонуть! Не выше моего коленка! Я бы у того берега хоть пару плотичек вытащил! А? Саня!
Д — Да я ещё попрошу, только нарвёмся оба. Он и меня высмеет! Это же Огурец! А если что, тёте Кате я что скажу? Помнишь мы прошлый год взяли тебя в ночь на налимов и ты рассёк себе пятку? Кто тебя уполномачивал ночью перематывать портянки? Вступил на разбитую бутылку голой ногою!
А — А чо там было делать!? Мужики с Красноармейской заняли у плотины самые клёвые места а на наши донки внизу за всю ночь два раза клюнуло! Хорошо что ты отдал свой «улов» так нам бы дома с пустыми руками, а так на одну сковородку хватило! Пришли впятером в Молоково принесли «десять рыбищ», каждая на один зуб. Да и то мужики из своей добычи мелочь отдали. Так бы выбросили обратно в реку!
В — Вот я и решил потренироваться наматывать портянки. Вчера только научился. Вовка всё смеялся что я в салдаты пойду! Пойду-ли! Если портянки не умею наматывать! Делать-то всю ночь нечево!
Т — Вот-Так ночь! Мы пол-третего домой ушли!
П — Правильно сделали! Потому что пошёл дождь! Все бы простудились! А так я один …
С — Сань, а Санечка! Не хлюпай! Я что и Вовка! тоже из-за каждой рыбины станем на быки выскакивать и цеплять за кусты! Так мы фиг чего наловим! Ты же главный закопёрщик! А кто считать будет! Заводить нас! А потом выгонять из воды пока яйца не стали квадратными! Нам же в воде не видать, в камнях что солнышко за Анниково бежит!
Д — Да, тебе хорошо! Ты вон всегда больше Вовчика натаскаешь а я! Даже мамка смеётся! Бухгалтером вчера обозвала! Сань, Могоча это же не река РеКайф! Мы на Волге с папаней были, там вода мутная, одно масло. У нас же как слеза! Слезай-ко! Там и рыбу наловят а не едят, от неё соляркой несёт, падалью всякой.
С деревень что стояли на реке или вблизи никто никогда с нами не рыбачил. Ни вблизи ни вдали. Мы, мелочь, конечно и не догадывались что их способ рыбалки кардинально отличался от наших смешных потуг. И даже у деревенской малышни хватало «мудрости» не смеяться над нашими успехами. Иначе капец всем их сетям, бредням и намёткам! Но если бы мы узнали — не миновать войны! Даже мой отец ни разу не воспользовался сетью, хотя и покупал что-то. Он не ловил даже намёткою в ещё мутной воде. Самое большое отцовское браконьерство острога с аккумулятором и автомобильной фарой. И то зимой на отмелях (раза два). Так однажды он привёз два тазика щурят и меня это поразило в самое сердце. Конечно эти щуки сожрали бы после целый омут мелюзги, однако я не избавился никогда от варварского впечатления.
Я не помню чтоб была жадность. Но и не было ничуть жалости к пойманной рыбе. Уже на излёте детства, наверное в один из последних наших походов за маленькой рыбёшкой, ловить её руками, случилось примечательное, а может быть и знаковое приключение. На следующее лето дед Василий Петрович купил и мне новый мотоцикл. (Будет кататься на чужом ломье — позору не оберёшься. Да убьётся!)
У нас уже завелись весьма приличные для того времени бамбуковые удочки и ещё кое-что, все называли эту снасть перемётом или тюкалкой. И мы уже могли не стоять на карачках перед презренной плотвой, окушками, раками и налимью величиной чуть больше детской ладошки. Соответственно появились более заманчивые и честолюбивые планы поймать крупную добычу а не копаться в камнях, гоняясь за мелочью.  Но самое главное — это во сто крат интереснее, хотя добычи, на вес, и стало значительно меньше.   
Однажды к плотине подъехал парень лет пятнадцати на вид. Под ним нешуточно сверкал, сиял и красовался лакированной чёрнотой мотоцикл «Восход». Ни у кого из нас конечно такого не было и мне захотелось до жути захотелось! ну просто невыносимо зачесалось всё во мне и круглое (и квадратное) прокатиться. Прокатиться и всё тут! Все знают как это бывает! Но как? Юноша абсолютно незнакомый и мотоциклет у него «хромает». Даже по звуку и внешности техника неухоженная и движок «тово!» Но хочется, хоть ты плачь! Так захотелось что печёнка стала на попа! И наверное не зря. Ситуация пошла сразу навстречу моей «чесотке». Я ещё не знал о своей интуиции, но она уже работала.
— Пацаны что делаем? Неужели тут рыба есть?
— Кому рыба а кому бедки — гуляй мимо. Хрен с редькой!
— И что прямо руками и ловите? Может продадите, у вас я вижу много? На жарёху бы-мне! мамка рыбу любит. А мамка у меня одна … , я, дурень, бестолков на это гиблое дело да и времени нет, работа! Дома полный двор скота! Только работа да работа! С темна до темна! Какая рыбалка на хер! Утром не вспомнишь как ночью до подушки дополз. К вам вот заехал и то времени жалко. Вот; зато мамка «Восход» мне купила.
— А что дашь! Двадцать копеек? Так нас тут много …
— Почему копеек? Вот у меня; — он полез по карманам синих тёмно-полосатых х/бэшных штанов. Все мы такой позор носили. — Вот у меня рупь пятьдесят есть. Давайте на рупь пятьдесят. Сколь дадите!
С парнем пока говорил и торговался старший из нас Вовка Юрчиков. Он отвалил ему с десяток мелких налимов, штук пять хороших окуньков и плотвы без счёта чтоб не стыдно. Получилось с кило.
— Эх! Маловато …  на уху бы ещё! — Вовку поразила такая наглость и жадность. Мы леденеем погибаем в камнях в жгучей проточной со дна реки воде а тут приехал какой-хрен и за копейки норовит всё сгребсти-запиз-зазвездить … - забрать!
— Давай копьё, дадим ещё! Завалим по уши, не веришь!? На смотри!ь — И Вовчик показал три кукана по полтора метра из лески болтающиеся в воде между камней. На всех больше трёх килограммов, или почти ведро рыбы.ь — Там ты-ть говорил рупь пятьдесят, а тут рубель двадцать три копейки. За дурачков нас держишь? Канай отсюда пока это на забрали взад! Ханыга!
— Да нет больше! Ей богу! Всё в обед прожрал да прокурил … .
— На нет и суда нет! И так тебе повезло. Мы уходить собрались. На пять минут позже припилил-придымил и нас бы бог ветров Фигу шь-шфить! Унёс бы вон за эту горушку!
— А это чья рыбка? — он увидел мой кукан. И облизнулся. — Неужели и этого налима рукой вытащили?
Минут двадцать назад в плотине под здоровенным камнем наткнулся я на огромного, с пол-метра, невиданного по нашей реке Могоче и по нашей мальчишечьей удаче тем более! невиданного, жёлтопузого налима. И у меня не хватило силёнок зажать его пятернёй и тащить из норы. Толстый, мощный и главное — скользкий змей! Его даже обхватить пальцами в замок пацану абсолютно невозможно! Не хватает пятерни, хоть хватай «ниже пояса». Скользючий, здоровенный. Я пытался и правой и левой клешнёй, и так! И эдак! подныривал, и визжал и крутился у камня и ничего! не фига! и никак! Не получается и всё тут! К тому же камень большущий, тонны в три-четыре! и почти весь в воде, одна макушка на солнце, чуть больше моей башки. Чтоб хорошенько перехватить рыбину, долезть рукой в нору дальше, нужно поднырить под камень, то есть уйти под воду с головой. И я задыхался, опускаясь наполовину головой под воду, одна макушка на солнце! И ещё жестоко мучил позор-страх что рыба вырвется, уйдёт из убежища. Я извивался и так и эдак возле валуна, не бросить же такой улов! Ничего! И ничего не сделать. И такая обида, хоть плачь!
— Вовка, лезь ты! У тебя руки длиннее и ты ж здоровей! — Вовка Юрчиков на два года меня старше, ему почти пятнадцать и он уже парняга без пять минут, не то что я, кожа да кость, в глазах злость упрямства, и чубчик-голубчик.
— Санёк! Да иди ты на фиг! Откуда ты знаешь что там этот налим?! Прямо вот для тебя и залез под конец! Может чудище какое! Баба-рыба с твою башкирию! (Баба-рыба мелкая рыбёшка, страшилище похожее на ерша) Да и замёрз я! А!? Башка! Соображай! Это ты у нас всегда в воду лезешь с электроплиткой-невидимкой! Сашка вон хнычет — вези его в Молоково!т — Братья иногда гоняли в Анниково на одном велике. У Сани был старенький подростковый «Орлёнок», но он всегда так медленно на нём тащился, что Вовчик предпочитал лучше везти брата на раме, чем тянуться всем «как снаряд по складу».  — Брось, Саш, давай собираться да поехаль домой. Рыбы и так на неделю — не съесть! — Вовчик конечно не поверил! Я как обычно плохо сдавался на уговоры пораньше слинять домой. Сидел в воде всегда до сини, до тех пор пока ноги-руки-спину-зад не начнёт курочить и рвать судорога.
С — Сань, не слушай его! Я никуда не собирался! Я! Я тебе помогу! Говори что делать!ь — Мелкий Юрчиков расхрабрился донельзя!
Сашок как услышал что налим толще человеческой руки, ошалел. Можно было поспорить о силе рыбачьей страсти моей и Вовчика, но Саня бывал настолько азартен! Первоклассный футболист! Что иногда заводясь от наших криков удачи или неудачи забредал в воду подобно самнабуле прямо в сандалях. Вовка кричал на него а мама Катя дома шлёпала по заднице.
В — Вон! Нашли на ком отыграться! Стогиновская порода, мать вас!
Дядя Лёша не поощрял Саниных художеств но и не любил когда его наказывали.
П — Подумашь, скоробились! На то лето всё равно носить не будет! Ты что-ли Катерина Степанна новые-то ему будешь покупать!? Вот и не перчи ему зад! Он же с азарта! Так, Сашинька? А рыбу-то! Рыбу-то кто будет ловить!? Он да вон Саня Чистяков если Вовку с гулянки не разбудят так он и проспит всё! Всю рыбалку-ибалку! Вдвоём же их никто не отпустит! Разве удерут только-что! Дак ты ж сама с ума сойдёшь!
А — А ты хоть бы раз за всю жисть! Хоть одного бы выдрал! Хоть для виду бы ремень со стены снял! Так мне бы не бегать за ними, когда на чужие огороды собераются!

3.

Но я упрямый чёрт. До того упрям что и в детстве казалось; моего упрямства не переупрямить всем остальным … . Я уж не помню, от деда слышал я или сам догадался а потом всем рассказывал как это у меня с рыбищей получилось, вытащить эту головешку. Что-ть надо что-то надеть на руку противоскользящее. И я, взбешённый ещё и отказом в подмоге, вскочил мокрыми ногами на верхние про-вдоль-поперёк и опять вдоль течения брёвна плотинной перекрёстной конструкции и стрелой полетел по ним на берег …, только скорей на берег! за какой-нибудь тряпкой. Пока бежал - придумал!
Обычно по этим брёвнам все двигались с опаской и переступали с продольных на поперечные балки крайне аккуратно и медленно; скользкое гнильё эти бр-р брёвна. Так обычно по плотине ходили и мы, чтоб не упасть поскользнувшись. Мокрые от вечно летящей и всюду брызгающей воды и полукруглые, да подсгнившие балки, каждая толщиной от ступни под детское колено; с них легко спикировать вниз в воду и камни, как с мостика в метр с хвостиком, слететь и покалечиться, да запросто и убиться. Туда где троплые доски вода-вода и камни-камни так и улететь. И мы в одних трусиках каждый не по один раз на дню, когда спешили, «летали» сверху вниз. Никто правда не покалечился ни разу и даже не ушибся, благодаря детской ловкости и увёртливости. Просто хлопались пузом на верхнее бревно и выкарабкивались. Но с другими случалось. Сашок Юрчиков как-то, уже в это лето, разбил себе лоб. Из-за опасности нового случая Вовчик и не разрешал ему шастать за нами в плотине. Или только с кем-нибудь постарше на пару, за ручку.
Я вылетел на берег и схватил свои носки. Один носок надел на правую руку и снова к камню. Бегом! Тем же «аллюром»! «Герой» мог смыться. Почему налим не ушёл, не убрался из своей норы, из-под камня, никто не понял? Наверное бог удачи был со мною! Ему на это нужно было не более секунды. Может я его сильно измотал, что врят-ли; может он был уверен в своей непобедимости, что тоже глупость; рыба труслива но ещё более осторожна. Или он был просто ленив, или не знал сам как выбраться из знакомой норы, из которой он здорово вырос. Но я нашёл его там же где и оставил минуту назад. С носком на руке я вывернул добычу из под камня с первого же захода. Да так ловко что сам удивился, обрадовался и даже немного испугался вытащив из воды от величины улова.
  Носок, на что я мало надеялся, потому что впервые, свёл на нет налимью «мыльню» и мне даже не понадобилась вся наличная силёнка правой кисти-челюсти, может чуть больше её половины. И вот великая удача у меня в руке. Желтопузое и чёрное по спине, хвосту и рылу чудовище у меня в задранной вверх деснице. Налимище чуть-ли не больше, едва не длиннее мальчишьей руки, и «оно» над моей головой и я мокрый, загорелый, счастливый, «леденец» сверкающий, с оскаленной в улыбке жемчужной пастью в середине плотины на глазах у изумлённой публики, моих друзей детства и ещё какой-то местной прыгучей детской мелюзги. Счастливый на всю мальчишескую катушку!
И тут уж я без всяких сомнений ощутил и обязан был почувствовать, что мне не только страстно сочувствуют и помогают в рыбалке солнце, луна, ветер и даже радуга, и каждый свист-лист-листик-листиль и, тем более каждый цветок! Стебелёк всякой вербы и ольшинки, берёзки и осинки моей родины, но они и радуются моим успехам больше чем я сам. И особенно, как мне казалось, тополя! И даже дождь особенным образом всегда со мною в сговоре и в кампании. А почему именно радуга? Мы ведь занимались «рукопашной» рыбалкой только в солнечные дни. И вот когда ты выползаешь из-под камня или из-под коряги и в сжатой горсти рыпается серебристая плотва, окунь, рак или налим, ты поднимаешь вместе с брызгами воды мокрую шевелюру кверху и по глазам стелется, обязательно стелется радуга, разбитая на некоторое количество капель, потому что нечем смахнуть с лица брызги-алмазы воды сразу. В одной руке потому что рыба, другой ищешь опору чтоб не упасть-не-вывернуть щиколотки в каменистом дне. И вокруг тебя в брызгах и солнечных искрах, в семицветье радуги трепещет твой лучший друг; твой трижды дружище! жаркий летний полдень.
  Разумеется я снискал своим поступком, этой крупной удачей, достигнутой упорством, смекалкой да и фартовостью непререкаемое уважение всех пацанов, что были вместе с нами. А у кого и жгучую пчелу детской зависти.
Но вот когда я отдал тому то-ли вите то-ли толику это «богатство», да может и не богатство а именно чемпионство, ведь никто из нас и никогда больше не видели такой величины налима из реки Могочи, и с этим чемпионством я легко расстался только за то чтоб прокатиться на его драндулете и «чахотке». Как они меня опрокинули, и потом костерили пацаны, не передать! И дурак я и идиот и кретин и предатель! Но дело сделано. И я только отмахивался, самому было стыдно что так лихо и дерзко и глупо махнулся.
Но на самом-то деле парень рисковал в разы против меня. Я отдал никому дома не нужную рыбу, кроме разве хвастовства, да что не зря где-то день пикировался. Мною добытую рыбу почти никогда и никто не ел; отец приносил с реки столько что хватало и его добычи, о холодильниках и не мечтали ещё. И его рыба была крупной и требовала меньше возни до подачи на стол. Мы все настолько были избалованы рыбной едой, что «откушивали» лишь щуку. Даже крупных костлявых, хоть и вкусных окуней, никто кроме отца не ел. Мою же мелочь, как правило, отдавали либо свиньям, либо курам. И чуть-ли не всю. Конечно попадала моя рыбка и на стол, но крайне редко. И то не всегда съедали всё мамочкою искусно зажаренное.
Например однажды я в ужасе наблюдал в течение двух дней как в курином корыте доживали свой век с полсотни сваренных налимов. Куры уже не обращали на них внимания, они обклевались-обкурвились этими налимами. Я их носил домой почти каждый день если стояла солнечная погода. Но я никому ничего не сказал. Я слишком любил маму чтоб хоть словом упрекнуть за то что она так с моими «подвигами».
Итак я махнул рыбу, ценность которой (для меня только) была лишь теоретическая а мне дали технику, пусть и добитую, но имеющую однако несравнимую ценность. Парень вообще нас не знал, я мог поломать, или, доломать мотоцикл. Я мог его, наконец, даже угнать и совсем запросто. Да просто проколоть колесо! Или сдаться ментам.
Б — Ну я поехал?
Б — Езжай!
Б — Я сбегу по этому берегу до моста, потом на ту сторону.
ь — Да езжай куда хошь, только не долго. Мне домой нада. От Анникова мне целых десять километров пилить по пылище. А жара-то! не жара а жарища — рыба твоя пропадёт!
Дело ещё в том, что ехать «по этому берегу до моста», а это метров триста, уже крайне рискованное предприятие. Тропинка состоит из осыпи. Это крупная галька в основном величиной от голубиного до куриного яица а то и с хороший мужской кулак, и тропинка не горизонтальная, с уклоном в сторону реки. Тропинки и вообще не было бы если б её два раза в день не торило Анниковское стадо коров и коз. То есть двигаться по тропе на мотоцикле нужно весьма умело и очень осторожно, чтоб не звездануться. На велосипеде так вообще невозможно. Все велосипедисты всегда «ходили» ведя велик за рога. И это стоило немалого труда и ловкости.
Мотоцикл же «за рога» вообще не поведёшь. По камням его не протолкнуть. К тому же, если и хватит сил толкать, то идя по осыпи снизу рискуешь забарахтаться ногами в гальке и упасть и «Восход» свалится на голову. А если ступать сверху, то уже сам свалишься на мотоцикл сам, оступившись в камнях или потеряв равновесие. Даже при силе и невероятной ловкости мотоциклет всё равно выкрутит руки и грохнется обязательно. Мы сто раз такое наблюдали и смеялись до упаду, а иногда и помогали бедолагам. Поэтому только ехать. И я поехал, никогда раньше не ездивший на «Восходе».
Толик сам-хозяин едва к нам добрался, криуляя и дымя, выбрасывая то и дело левую ногу. Ехал креня мотоцикл к верхней стороне осыпи из камней. Вправо вниз и ноги не помогут. Улетишь, тогда только ногой достанешь.
Самое главное не зацепить подножкой за верхний край каменистой тропинки. Тогда просто спикируешь в реку. И я пробился на удивление и себе и наблюдателям. И метров за (сто) двадцать до окончания «каменки», можно сказать обнаглев, даже лихо переключился на вторую передачу. Я наверно напрасно удивился действительно неожиданной своей ловкости. Ловкости настоящей. Потому что на «Восход» сел ас подводной рыбной ловли. Да и на велосипеде опыт замечательный. И тут мне показалось что я пролетел стрелой.

4.

Хозяин ни слова не сказал и о милиции, которая могла случайно на меня напасть по дороге. Конечно я не испытал того удовольствия на какое расчитывал потому что «Восход» был дрянь, и ещё хуже! гораздо хуже на ходу чем на вид. Он дымил и не тянул. Что-то грохало сзади, чувствовался люфт в передней вилке. Передок полупустой, шина переднего колеса спущена, так что и руля в пыли не провернёшь. Я на этом чихараке, он едва не заглох и на второй передаче, поднялся в гору от реки, гора крутая и дорога наискосок, пыль по уши, и ехать наверх метров в пятьсот. Хотел поехать дальше по ровному полю, хоть чуть-чуть хватить ветерка! но совесть заела. Пацаны со злости да в нетерпении могли домой уехать без меня и что-то ещё примешалось ко всему; чуял-догадывался о возможных переживаниях парня. Хотя он и врят-ли переживал. Он либо совсем и действительно так выматывался в своих заботах, либо сам простак-хомяк-чихарак отпетый! Но ни тени беспокойства в его простецком «лицике».
Пока я не скрылся из глаз на верхушке горы, было всем спокойно и даже весело, но если бы я запылил дальше  … наверное бы началось. Да самое главное, так худоумилось, тогда бы у этого парня уважение ко мне пропало. Дружкам моим это по-фиг, но я не хотел видеть себя униженным даже в своих собственных, наверное не обоснованных, мыслях. Ещё в пылище я мог и навернуться. И я завернул рогатого наверху и поплёлся вниз к реке. Назад. И когда сдал технику хозяину понял всю глупость и идиотизм сделки. Я не получил даже десятой доли удовольствия от той на какую рассчитывал. И сотой доли от удовольствия полученного мною от поимки налима. Я просто зря! и даже во вред самому себе! угробил и своё и ребячье время.
Я ничего ему не сказал про его дробадан и даже помог пристроить рыбу к рулю «Восхода». Хотя я уже соображал в такой технике, я второй год как имел свой мопед, не сказал потому что сразу, до поездки, хорошо-хорошенько не разглядел. А вернувшись вдруг увидел что и сам парень точно вахлак вахлаком! Вахлачукча редкая! Так и есть! Что толку такому о чём-то внушать? Пустая трата времени. Да он ещё в своей тупости унизит, наговорит своим корявым языком кучу гадостей с матом. А может у него во дворе, где столько скота! стоит на парадный выезд новенький «Иж-Юпитер»? Специально для красоток. А «Восход» рабочая лошадка! И что за ним радеть? Пыхтит и ладно!
И всё равно, не смотря на своё почти ротозейское доброхотство, за которое меня и следовало выругать и я получил с тройцой от более «хозяйственных» рыбарей, я был! хоть и слегка, хоть и смешно, но горд собой, хотя и мало понимал в благородстве и смелости своего поступка, точнее выходки.
Я, мальчишка. Что я мог понимать? У Юрчиковых добытчиков рыбы два, как и у нас дома. Но оба дети. И то что они приносили в дом, то и было на столе. Это чуть больше а иногда и меньше чем у меня одного. Вовка хоть и старше, но не так почему-то удачлив. Да ещё и ленив больше чем я, и трусоват. Конечно если бы я соображал, надо было налима отдать им, а они бы отвалили парню мелочи по весу. Но я не допёр (мне-то всё равно! И я лишь позже пожалел), а они тоже постеснялись. (А дал бы он мне прокатиться за мелочь? Дал! Конечно!)
Мы с Сашком сидели на правом берегу Могочи, на быке из огромных бутовых камней. Им придавал форму деревянный сруб, спускающийся в реку. Брёвна огромной толщины, серые, но целёхонькие. Этот бык основание плотины и всей бывшей электростанции. О Могоческом электричестве мы уже знали только по воспоминаниям родителей, или знакомых рыбаков старшего поколения. Но вот дороже Анниковской плотины (то есть её остатков) не было ничего в нашем детстве. Мы конечно не сравнивали. Как могло придти в голову дитя?! Но если бы сравнить, для меня плотина с её двумя быками была гораздо дороже мне моего велосипеда, самой великой вещественной ценности моего детства. Я бы отдал велосипед, лишь бы нам оставили плотину!
Сверху бык засыпан некрупной галькой и там удобно раздеться и «свалить» велосипеды.
И на этой плотине мы и прожили наше детство. Мы праздновали детство! Вот как. Кроме того, много времени я бывал летом на Пашкове, но об Анникове и Могоче я вспоминал вместе с мамой, сестрой, отцом и молоковскими друзьями. Такую привязанность до наступления юности оставались питать лишь мы трое; я, Саня да Вовчик. Остальная наша Октябрьская улица (пацаны) редко нам сопутствовали. Я не упрекаю никого в отсутствии ностальгии. Домашние дела, родительские поручения и т.д. Но остальные были не так легки на подъём. Нас же троих можно видеть в Анникове буквально всякий солнечный день.
С — Сань, зачем ты отдал этому дгугачку столько Гыбы!? Нам же нежалко, только всё это глупо. Ему же нужна гыба а не тебе мотоцикла! Я не успел сообгазить как он ухватил всю! Потом уж поздно было. И ты уселся на это гГёбаное «тга-та-та!» Я думал он вообще и не заведётся. Так тут как назло; с пол-оборота! Ты не видал что-ли? У него из обоих тгуб масло кипит! Этот Толик, мать его ети! Перепутал бензин с автолом!
Я — Я разве думал про вас! Захотелося как на горшок!
Н — На гогшок-на-гогшок! Что он пго нас подумает? Он посидел двадцать минут тута и пгивёз домой пол-ведга Гыбы! А мы?
А — Ага! Не за хрен собачий! А мы цельный день с десяти утра!
Д — Да ладно вам, пацаны! Он в МСО на пилораме всю неделю без выходных опилками дышит!
Я на следующий год тоже с подачи отца устроился в грузчики в ту же контору, где мельком видел этого Толика. И выдрали меня с заработков только школьные дела. Надо было отрабатывать целый месяц практику, полоть школьный огород. За что зимою мы жили как сыр в масле. Если ходишь в школе в продлённый день (специальное школьное время для выполнения домашних заданий вместе с педагогами), то нас кормили два раза в день бесплатно и очень сытно! Был у нас великий мой детский школьный директор Веселов. Он содержал при средней школе почти колхоз. И многие молоковские женщины работали в подсобном школьном хозяйстве с удовольствием, так же как и дети состоя на бесплатном питании. А дети отлынивающие от «продлёнки» лишь обедали бесплатно.
Но мы ссорились, да не ссорились, а больше дулись друг на друга! И дулись не долго. Уже по дороге домой всё забыто и Вовка по привычке весёлого и смешливого до слёз и до безобразия человека высмеивал нас обоих с Сашкою. Я редко ездил на рыбалку на мопеде. Особенно если нас было трое. Не хотел выделяться. И в дороге приходилось останавливаться и ждать. Только иногда с Саней мы ездили вдвоём на одном мопеде. Так и в тот раз я был только на велике.
Б — Сань, Чистяков! Вот Пендюль, приедем, поставит тебя на ворота и набьёт тебе очко! два десятка голов. Да после-то сытного обеда! Смотри как он на тебя разозлился из-за этой «макаки». — Макаками звали все мелкие мотоциклы, в основном Минские, но иногда и Ковровцы, если экзмпляр не выдерживал критики. «Восход», новая версия Ковровца всё-таки уважали и он так и оставался «Восходом», мечтой всей нашей юности и детства. Однако тот на ктором они меня «созерцали», именно на ктором! Тоже можно было крестить макаккой и даже с тремя «К(ака)».
Б — И как ты на нём только не звезданулся! Лучше прокатиться на корове чем на этой дохлятине! Вот до чего довёл фанатизм. Жаль у меня очков нет, я б тебе дал. Ты что не видал как он приехал! Он же-даже не прискакал а при-скри-же-тал, приполз на нём! Я думал что после того как ты прокатишься нам придётся толкать. Дымит как паровоз. Грохочет громче телеги не мазаной. Только на вид «Восход» а так; макака-макакой! Твой дед называет мопед что ты ездишь кабыздох или дри.топал, так он, твоя «синяя вечность» — ласточка по сравнению с тем «Восходом» Прокатился! Что и нам с Сашкой стыдно!
Да ведь беда ещё в том что в нашем детстве не у кого было и попросить прокатиться на мотоцикле! На весь район не было двух парней даже в возрасте Вовчика кто бы имел хоть «макаку». Даже парни после 16 годов не всегда могли себе это позволить! Я был один на всё Молоково-Пашково у кого в двенадцать лет был мопед. Кто зарабатывал, что было редкостью, не умел или не хотел ездить. А кто хотел купить — в семьях денег не хватало!
Иэ-х! я отвратительно стоял «на воротах». Это самое худшее что я умел в футболе … . и мне стало стыдно и смешно. Стыдно-стыдно! И смешно только на «.шно».
Ю — И то! Хоть был бы мотоцикл ха гоший!б — Саня Юрчиков ка«г»тавил. Мой отец звал их отца «жид».
И не больше-меньше. Он и вправду был похож на еврея, но только похож, рябой со шнобелем и каштановыми вьющимися волосами. Но! Всю жизнь до пенсии дядь Лёша проработал в «пожарке» рядовым водителем красных «ГАЗиков». Наверное из-за последствий войны. Всех друзей ему заменяла любимая жена, тётя Катя. Никакой мало-мальской коммерцией они не занимались. За всю жизнь не продали морковки. У них даже козы не было. А может и правда, они до такой степени «обрушены» сталинщиной и отец не ошибался, я не знаю. Я бы лично хотел иметь таких родственников.
Тут наверное помогала и Сашкина проблема с «фикцией». Ни дядя Лёша, ни Вовчик не коверкали русскую речь. Но мы только смеялись над Саней, когда он особенно смешно и помимо воли грассируя выговаривал «оружие» «о(х)ужие», и внутри «х» звучало «Ж» или фамилию какого-нибудь известного футболиста 60-х годов, например «Стрельцов». Вот тебе дядька Лёша и жид!
  Б — Завтра поедем ловить на тюкалку. Мне ваше детство во где!б — Мы тащились на велосипедах по жаре медленно. И хоть у братьев оставалась добыча, не столь тяжёлая сколько неудобная к перевозке на двухколёсной технике, я, порожняком, не выбивался вперёд. Все мы оберегали Саню. Он такой миниатюрный. И любили его за футбольные способности. Он умел больше всех нас и владел мячом мастерски. Саня умел финтить. И никто ему на поле не брат. Его в игре могли «замотать» только массой, или два-три бугая. И почти всякий раз это бывало не справедливо. Его, грубо говоря, затаптывали. Тогда он садился на траву футбольного поля, ругался своими картавыми словами и иногда даже плакал. А все мои толстокожие дружки смеялись и кричали:
ь — Эй Пеньдюль! А Пеньдюль! Радуйся, дурачок! что тебя самого в ворота не забили, Пендюль-Меньдюль!

Мне вот-вот должно исполниться 11 лет и отец как-то, как будто под настроение, благо наступило последнее воскресенье мая, зло буркнул:
— Ну Сашка! Вырос! Пора мопед покупать! —  Вообще в том году «повезло» дважды. То есть — трижды! Зимой в феврале отец ни с того ни с сего купил мне баян. Это целая история, не соответствующая правда вовсе историям когда покупка всем приносит радость. В нашем маленьком Молокове баян купить за здорово живёшь — кукишь! Заказывай и купишь! А кто ж станет ждать? Мой отец тем более. И мы поехали в Красный Холм, соседний рай-городок, там как будто не такое сельпо как у нас, хотя с моей точки зрения что Рим что Лондон и все эти Котки-шмотки, Стокгольм-голь-шмоль нью-йорки-шорки-махорки! Кому-то пусть и торчки! А по мне — то же сельпо. Так же скоро привыкаешь и скука! Скучища! Но детство! В детстве всё интересно и всё, почти всё — сказка. И как минимум — открытие.
  Эта поездка за баяном так запала в душу. И не из-за покупки а из-за самого путешествия. Мы долго ходили по магазинам. И ничего не выбрать, то цвет не тот, тут звук глухой, или треснутый. Там вместо баяна втирают какую-нибудь пензенскую или ярославскую гармонь, называя её баяном за действительно крупные размеры и блистающую перламутровую красоту и всё же гармонь. Визгливую и смешную от того что на большом её теле-корпусе-ящике отделанном перламутром так смешно смотрятся мелкие кнопочки слева и справа. Потому что ящик большой, почти баянный а кнопочек, особенно басов, которых на баянах настоящих тьм-тьма! поразительно мало, словно гармошка лысая! Мало кнопочек соответственно обычной двух- или трёхрядке. Впаривают эти наглые продавщицы всё равно! и сами же искренне верят что не гармонь это, потому что и накладная действительно как будто и на «баяны!»
Отца не надуешь, он сам гармонист и хоть слух ему Бог не дал, но играет он на гармошке фантастически.
Зимой смеркается рано и когда стало темнеть и жутко надоели, особенно мне, эти скитания и хоть-!бы!!! хождения-нагромождения, отцу попался один старый знакомый и вдруг обнаружилось что у него есть дома какой-то ненужный в семье инструмент. Как будто баян? А может и аккордеон! И мы пошли. Зима, сумерки, снег. Снег же излучает свет! Это такое чудо! И ночью он воронёный …  .

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист!
И метели заводят веслые прялки …

Просто чуда никто не видит, то есть не замечает. Именно так кажется дальней поездкой восхищённому отроку. И Красный Холм действительно городок на холме. И город новый, я до того никогда не бывал в Кр. Холме зимою. И  снег такой незнакомый и фантастический. Тут всё лучше, ярче, звёздней! И так здорово; зима и поездка! Если бы не расстраивала эта покупка. И я всё надеялся что отцу не понравится и магазины закрются и … .
Но у приятеля оказался настоящий баян, да ещё австрийский! Да ещё трофейный … . И в преотличннейшем состоянии, по крайней мере, внешне. Отец с другом засиделись за столом а я был оставлен один на один в большой зелёной комнате с новым визави. Ничего конечно сразу не получалось но держать эту сахарную штуковину в руках было просто счастье и я уныло и занудно предчувствовал, что никогда не смогу толком играть на такой красоте. Я и хотел уже! И как я хотел!! И меня потом всю мою юность преследовало это удручающее состояние своей баянистской негодности. И наконец в зрелом возрасте я сам допетрил что не мозгами бездарен! У меня так устроены нервы, что пальцы хоть и музыкальные, и длинные-то! И тонкие! Даже красивые, как сказала мне одна дама.
Но неповоротливые в повседневности и в игре на инструменте тем более и соответственно, то есть очень медлительные мои пальчики, и вообще я рос медлительным, при общей но кратковременной реакции феноменальной. Например в потасовках никто не мог попасть в уязвимое место не надеясь уж вовсе по физиономии. Но кости навстречу кулакам я выставлял исправно если некуда уворачиваться. Наверное это во мне что-то вроде того что когда членам моим предлагается не очень ответственная работка они не торопятся и еле шевелятся. И приходят в предельное напряжение, то есть резко меняют скоростной режим, в экстремальных ситуациях, имея отдых на прочем.
Пальцы-заплетальцы, как ни оправдывайся, не уворачивайся, у меня, короче, были не для игры на баяне. Ни на баяне, ни на гармошке. И на гармошке-то я плохо играл скоропалительные плясовые, не успевал за диктуемой скоростью и пальцы постоянно заплетались. Пальцы-заплетальцы. Разумеется в этом есть что-то звериное. Но я всю жизнь страдаю сам и мучаю ближних своей общей медлительностью. Я мирный копуша. И могу всё делать быстрей других или так же как самые скорые когда всё горит, и ещё быстрей когда надо спасаться от неминуемой гибели. Если же в обычных условиях начинаю себя гнать; в момент устаю и всё из рук валится, и получается, соответственно, из рук вон плохо и кверх ногами или ещё хуже.

5.

И при этом моём почти треморе можно бы как-то пиликать. Но уже и пиликанье меня не устраивало. Я понял, что и средне играть на таком инструменте — не мой стиль. Я уже видывал как другие берут в руки такой сияющий сугроб а играют прескверно или так себе и это смешно! А главное — никому не нужно, Ник-Кому.
Такая беда с пальчик, с пальчиками, пальчукчья беда-бедка такая. Таким вот обра-кобразом у меня и на гармошке не получилось бы стать виртуозом. Из-за плохого пальцамента я и стрелял плохо; 26 — 28, а то и двадцать три из 30-ти. И комдив говорил; «Не чувствую-ешь Лещ спусковой крючок, такая вещь! Даром что нож меташь как фокусник; и ночью, и на дыхание и на перд …». Чуть-тьфу не сказал как наш драгоценный Фигу, со всей его откровенностью. Но я точно попадал в шею. Это же тоже передок!
           Кото ему посоветовал? Отцу моему! Баян! Именно Кото! Или сам додумался, но великолепный австрийский баян вселился в нашу избу самым сверкающим образом! А началось всё уж давненько с того что я, так, случайно, стал вдруг наигрывать на гармошке. Да сразу так складно! У меня от мамы не идеальный слух, но хороший (по деревне). Я всю жизнь сожалею что он не абсолютный, но какой Бог дал. И мне легко давались не сложные не скоростные мелодии. Во всяком случае всё то что пели, танцевали и плясали на деревне под праздничный стол в моём детстве я мог «подобрать» запросто. И отец решил что сын «композитор». А какой «хам-пузитор» без серьёзного инструмента?
           Это плохая новость. Я не готов к баяну. Купи «те!» мне его год — два спустя наверное было бы в самый раз. (А может и ещё хуже. Через год-два юная головка стала кружиться от шелеста женских юбок). А тут я не просто боялся баяна — я его возненавидел. И ещё потому что отец запретил играть на двухрядке категорически. Да и «распробовав» баян гармонь стало скучно брать в руки. Любая самая распевучая гармонь в сравнении с баяном — смешная деревенская пискля. Разумеется в руках одного и того же музыканта играющего на обоих инструментах с равным мастерством. К тому же из-за качества отечественного изготовления гармоники вообще плохо поддаются настройке. Да и кому взбредёт в голову настраивать деревенскую «запрягу да выпрягу»?
                Вторая новость: дед подарил мне ружьё. Ещё в марте месяце. Это была не просто радость; мечта всей моей малолетней жизни. Здесь я сам увидел признание в себе взрослого человека. Самое смешное что я всегда охотился как и наказал дед с тремя патронами. Даже когда повзрослел. В деревне негде купить порох и дробь. Когда и в Молокове сие роскошь. И даже когда моё Ё-Ма-ё перевалило за двадцать лет; больше пяти патронов на охоту я не брал. К чему деда расстраивать! Во-первых ему жаль дроби-пороха; во-вторых незачем привлекать к себе внимание и плодить сплетни. Я ведь охотился в основном недалеко от Пашкова, в пределах слышимости ружейного выстрела. Да и хватало, я не палил по чём зря. И дичи за один раз подстрелить больше двух-трёх экземпляров невозможно. В мою пору изобилия давно не было. Вот так всё и было хило да хило. Хотя у меня уже был охотничий билет и ружьё стояло на учёте в органах.
               
                Теперь пора и (о попо) о мопеде. Мы все тогда болели мототехникой. Или почти все. Я не собирался кидать велосипед, к тому же купленный всего год назад, однако мотоциклом бредил, хотя был ещё мал не простительно и мог расчитывать пока только на мопед или мотопед.
                Помню один самый яркий момент своей встречи с мотоциклетом тет-а-тет. И всего-навсего это был несчастный «Ковровец»! Название почти как у артиллерийского тягача, на самом же деле, к стыду огромной империи СССР, это было какое-то, наполовину из жести, насекомое в сравнении с мотоциклами которые в начале 60-х годов уже продавали капиталисты. Американец «Харлей — Дэвидсон», или немецкий БМВ по сравнению с «ковровцем» выглядели самолётами.
                А тут двухтактный двигатель, раньше эту модель называли ещё смешней «К — 175». В нём всего-навсего восемь лошадиных сил и четыре скорости. Но это была дымная мечта поэта. И какой сногсшибательный для мальчишек «аромат» могло выдать это чудовище щёлкнув «зубом» кик-стартера. От сгорания бензина с маслом агрегат выпускал синий дым. Стоит промахнуться и перелить масла в бак чуть выше нормы.
                Все дамы должны были дико завидовать, да и завидовали же-ж! тем своим подружкам, и ещё как! у коих ухажёр имел такое «скоростное (в дым!) роскошестство». Так и есть; мечта поэта, мои первые стихи начали складываться в бедной моей голове как раз в двенадцать лет и я это дрянное занятие по сей день не бросил и перспективы в этом направлении — ноль! Как не нажито безразличного отношения и к мотоциклам. И к женскому полу — подавно! (Я был бы рад, если б похвалили хоть за последнее!).
                Меня послали с уроками к заболевшей девочке. На улице конец марта, оттепель и в сени её дома как раз и вёл по пропащему уже снегу глубокий след от шин «Ковровца». Я затрепетал от предчувствия. Ей Богу! Если бы я догадался то обязательно бы по собачьи понюхал этот след, и в каждую шашечку! в такое неописуемое восхищение меня приводило всё «мотоциклетное». На всех тогдашних мотоциклах стояла «вездеходовская» резина. Я готов был и целовать эти следы, лишь бы у меня был именно такой «Ковровец». Ков-дровец! Как говорил мой отец. Сам новёхонький безмолвный герой стоял в сенях, разумеется без номеров, лишь номерной кронштейн, то есть с «голым» задним крылом, пристроенный не совсем по-хозяйски к дощатой стенке. Утащить запросто!
               
                6.
               
                Я стал возле как вкопанный, приблудный паломник у чудесной иконы или влюблённый перед прелестным, но равнодушным и холодным предметом своего обожания. И простоял над ним столько чтоб если и увидели то не подумали; мол, вор-меланхолик. Я торчал-психовал что вот-де нужно идти к этой больной дуре Нинке Титковой или Таньке Осиповой и вдалбливать ей, им! Географию и геометрию вместо того чтобы сесть вместе с обоими, они же сразу выздоровеют! на этот «самолёт», тьфу! То есть тягач (пять раз «мини»!) …   и мчаться в мартовскую туманную ночь с включенной фарой, а чтобы сзади сиял красный стоп-сигнал. Тогда только начали ставить на заднее крыло красные-прекрасные пластиковые фонари вместо кургузых металлических. Фонари объёмные и они светили, то есть «краснели» на целых три стороны, а не только назад, как жестянки.
                В овальную жестянку, в стакан, раньше просто врезали крохотный рассеивающий пятачок стёколышка тёмно-бардового цвета.
                Эх мы бы лихо мчались! Дым коромыслом! И не хер геограхер! И геоментрию сам петри! И кто-то ещё в валенках и шапке ушанке из-за избяного угла уставился бы в этот красный шар под девичьими задницами, не простительно раскрыв рот, и жутко завидовал бы нам. Точно как я сейчас завидовал хозяину этого мотоциклета. А может, тот за углом, и чуть поменьше, потому что так завидовать, с такой страстью и бессребренностью мог и умел только я. То есть в моей зависти всегда было девяносто процентов восхищения и только десять сожаления, что я сам не имею такого «чуда» детских восторгов! И почти никогда я не желал напрямую чужой вещи, разве только точно такую! Но другую.
                Я сколь мог долго рассматривал чёрное сокровище его угловатый бензобак с парой зайцев справа и парой слева бака, мерцающих алюминиевым оттиском — символ прекрасного русского города Ковров. Слезил завистливыми зрачками на зеркальный никелированный руль в бликующих лаковой чернотой тросиках и сверкающих полуножницах-рычагах тормоза и сцепления. Любовался крупным чёрным яйцом фары одетой впереди в никелированный ободок, удерживающий стекло и рефлектор и уж совсем не оторвать глаз от бело-жёлтого циферблата спидометра с чёрными и красными цифрами и красной же полу-окружностью по ходу коричневой стрелки. Красиво изогнутые выхлопные трубы исходящие из аллюминием оребрённого цилиндра, сверкающие ослепительной нержавейкой и переходящие в два «дутыша» глушителей, тоже зеркально-нержавейно белые. Подножки водителя и пассажира, смешно одетые в урезанно-лохматые резинки … и так далее и так великолепнее.
                Вот они мои Тициан, Рафаэль, Ван-дейк и Айвазовский все вместе; и всё вместе дважды! И крест-на-крест с Брюлловым и Врубелем, Ван-Гогом и Матиссом. Любезная картина моего детства. Маленький полужестяной тошнотик на котором желательно не брать с собою пассажиров, который и под одним бывало перегревался в жаркий день в пыли на первом десятке километров, потому что на четвёртой прямой передаче не тянул по забитому пыльём просёлку, а на третьей оребрения цилиндра не хватало для эффективного воздушного охлаждения.
                И всё-таки это мечта. Иной мы не знали. Самый крутой мотоцикл с двухтактным двигателем времён моего детства чешская «Ява». Но купить его с большим трудом, или в очередь, можно было только в столицах. Особенно тогда дефицитен был «Ява 350»! Двухцилиндровый с восемнадцатью эЛ эС европейскими, то есть истинными, лошадиными силами под седлом, (не то что наши! По паспорту «восемь», на самом деле; кому как повезёт. Но чаще всего меньше).
                «Ява» ослепительно красного цвета с никелированной, зеркальной! отделкой деталей. Упоительного дизайна красавец мотоцикл. Он казался пацанам сделанным на Солнце! А не в маленькой стране, едва большей Тверской губернии. Да ещё в нём была такая сладкая изюминка — совмещённый рычаг кик-стартера (заводилка) и переключения скоростей. То есть на «Яве» один рычаг исполнял функцию двух. Кроме того что это изящно, ещё очень практично для такой техники, где каждая лишняя деталь большая помеха. И хозяин такой игрушки был для нас вторым человеком после первого космонавта. В провинции практически их не было вообще ещё и по второй причине — эти машины плохо переносили бездорожье.
                Вот единственное достоинство вообще всей отечественной самодвижущейся техники, бродячего металлолома авто- и мотопротезов; мало какой иностранец мог сравниться с русским «зубром» в преодолении бездорожья. И ныне так. Поэтому в Молокове и с «Ковровцем» я бы не чувствовал себя таким уж ущербным перед «Явистом». Кроме того мы все были такие жуткие патриоты! И равный в классе «ИЖ» всё равно считали лучше «Явы»! Бог с ним, что он отстанет от «Явы» по асфальту! Зато в пыли даст сто очков форы, не говоря о езде по глине после дождя! Где «ИЖ» — Гай Юлий Цезарь! А «Ява» только Клеопатра … . И купить «Ижака» тоже можно было тоже только в Москве или Питере. С похожими перипетиями что и «Яву».
                Кажется после этой «встречи» у меня и состоялся определяющий разговор с отцом относительно мототехники. Я страшно-страстно! Вплоть до истерики! хотел мотоцикл и ещё сильней боялся просить у отца. Я знал что денег у него как у дурака махорки и что ему купить мне «Ковровец» раз плюнуть. Но я был так не простительно молод! Если сказать мягко. А на самом деле просто ещё шпана, едва перевалившая за первый десяток лет своей смешной жизни. И понимал это, не смотря на свои «сопли» и молоко на губах. Но стремление иметь мотоциклет пересилило-таки все страхи и я пошёл к отцу в комнату, иначе я бы взорвался, если бы не выпалил:
                б — Пап, вон у Осиповых Витьке купили «Ковровец», совсем новенький, чёрный. Я видел вчера ночью. У них почти на улице стоит … .
                б — Ну так что! Купили. Ну и пусть! И правильно сделали! Витьке уж семнадцатый годок пошёл, ему наверно и пора ездить на мотоциклете! Да он ведь, не то что ты! и сам работает трактористом в МСО. Наверно сам себе и купил, или напополам батько с маткой … .
                ю — Пап, а ты ведь тоже, когда машина сломается вон на рысаке хромоногом скачешь! Мы что себе мотоцикл не можем купить?
                Б — Это ты нам «Ковровец» что-ли? Да мне это чудо и задаром не дари! Разве что на похороны … .
                Ю — Да! когда ты продал ИЖ-56, ты же собирался покупать новый мотоцикл! Говорил? Говорил! Я же помню! А уж год прошёл и ничего нет!
                Ь — А тебе с пацанами негде взять бензину теперь! зажигалки десятикопеешные заправлять! А!? Я понял! Вон ты что! Сашинька, сынок! Куда тебе мотоцикл! Тебе ещё и двенадцати нету — а ты; давай батько тра-та-та грёбаное!
На моё «горе» этот «серьёзный» разговор услыхала мама. Конечно мои мотивации её чуть не убили. Мама так меня и звала «машинник», не путать с мошенником. Звала так с моей подачи. Когда её Сашу, совсем маленького, едва научившегося говорить, спрашивали: «Кем ты будешь?» я чисто, раздельно и медленно выговаривал: «Машинником!» И мама конечно запротестовала почти истерически.
В — Иван! Ты что? Это же он у тебя мотоцикол просит что-ли? — Отец весело улыбался, но пока только моей смелости, скороспелости, наглости и дипломатичности. А маме уже подумалось что решение вопроса идёт в сторону вожделенной покупки. И что! Мама не зря испугалась. Если бы я был по тупее,  да по наглей, то есть не понимал бы опасений предков и нажал бы вплоть до истерики! Могло случиться что отец бы и рискнул. Но я понимал отца и мать не хуже их самих и жалел. Не себя конечно жалел, их обоих. Понимал и, хоть где-то и не очень сознательно, что «мал! да крупы не драл!» и потому удача такому «мудрецу» не светила.
— Не вздумай-же! Иван! Я и так со страху чуть-ли не каждый день летний так и маюсь! маюсь когда он на своём велосипеде с Пашкова да на Пашково! Да всё-то лето-летечко; туда-сюда! Туда-сюда! И в Анниково-то поедут так только и надеюсь на старших ребятишек что не попадёт куда! Кругом машины да трактора! Уж и на велосипеде-то как следует, на большом, не научился ездить хорошенько, а тут ещё мотоцикл ему подавай! За дом заедет и в первую канаву так и свалится как бог свят. С улицы не выедет — убьётся! Оба хотите чтоб уж я совсем и ноченьки не спала! А ты что удумал, шантрапа! Мотоцикол! Да тебе ево и не поднять как шлёпнется! Сам чуть больше колеса, шельма! Бараний вес! Завидущий глаз! Мало тебе батько с дедом покупают! Всё-то мало! И ружьё-то у нево есть и баян-не-баян! Ой! Батюшки! Теперь матоцикол подавай!
Б — Успокойся, мать! Никакой мотоцикл никто не собирается тут никому покупать! Мне эта Ковровская мелюзга, жук навозный с яйцами, тьфу-ты! то есть с зайцами на всё Молоково! задаром не нужен, а ему ещё рано! Вот мопед, другое дело! На мопед ты сын точно уж подрос! Да пожалуй и заработал. (И это правда! Я годов с восьми летом всё старался подработать. То корьё драли с ребятами, то коз с овцами пас на Пашкове. А после четвёртого класса, уже здесь, в Молокове, пас коров на лошади. Работа для ребят лет пятнадцати. Правда не выработал и месяца, сорвался с ребятишками на речку!)
— Вот, сын, дороги просохнут и пойдём купим тебе подходящую технику. Ну не распускай нюни! Скоро уж! Не долго осталось! Стукнет шестнадцать я тебе точно настоящего ИЖа куплю! Мамка правду говорит! Мал ещё! Да вижу-я-вижу сам что справишься! И со двора выкатишь! Но как быть со скоростью? А нас с мамкой ты не хочешь пожалеть!? Что мы заведём делать как убьёшься! Под машину ведь попасть запросто! Ну не убьёшься так ногу сломаешь! Или руку. Башку свернёшь на сторону и станешь ходить кривой … . А мопед — в самый раз! Он больше сорока скорость не набирает, не бежит! Вот тебе и хватит! И не тяжёлый, всего кило на пять-семь тяжелей велосипеда! И с моторчиком. Надо всё по порядку, сынок, без скачков без истерики!

                И вот он, мопед, куплен! Отец сердито разбудил меня рано утром в майское воскресенье. Наш райцентр настолько небогат и скромен, да просто микроскопичен! в пределах великой страны СССР, что все почти  продовольственные и промтоварные магазины в советский период объединены два в одном! и вой-льдя в одну дверь можно купить селёдку и мотоцикл «Ковровец», велосипед и клубничную карамель, топор, мопед, водку, рубанок, семечки и семейные трусы самого чёрного, ночного, цвета. Слава Богу! Не все. У нас уже был в Молокове один чисто промтоварный.
                И всё-таки водку давали, если она была в закромах, только с одиннадцати. А я в то воскресенье никак не мог понять; за что мой папка на меня спросонок так зол! Неужели только за то что я последнее время всё дулся на него и дулся уж с месяц как он не спешит с исполнением обещания купить своему сыну нежно и сладко, дымно-говорящую двухколёсину! Страстно и слёзно желаемую игрушку.
                Мой славный батя! Не может быть! Бедного моего батюшку видать мучило похмелье, а кроме магазина взять негде. И повод хороший — обмыть сыно-мото-событие! Только с напитком Бахуса беда. Целая беда-бедовна! Особенно с утра. Наш край так усердно внял науке Берии, что собственное поголовное сексотство населения, моих соотечественников, или сомучеников, как говаривали о друзьях и соседях и дед мой и отец, полностью искоренило домашнее пиво- и самогоноваренье, особенно в райцентрах. И когда в Молоковских магазинах случались перебои с водкой, иногда вина не завозили по две недели и больше! сомученики с вынужденного «добра» руководителей снаряжали за водкой машину, целый ГАЗик. Ехали из Молокова (считай частным образом) например в Максатиху, за шестьдесят километров по грейдеру и везли оттуда на все собранные деньги, ящиков до двадцати. Кошмар! И крамола не простительная при строительстве-то куму-му-низма!
                А по поводу нашей огромной страны (ну и пусть что ни к селу ни к городу!) я всегда вспоминаю байку о великих Её просторах: «Гражданин Люксенбурга на третий день пребывания в поезде «Владивосток-Москва» сошёл с ума … ».
                И ещё в тот год была одна новость, или лучше сказать, под-новость. Потому что с моей застенчивостью, скорей больше похожей на ужас перед публичностью чем на застенчивость, я скрывал свои чувства как страшную военную тайну, как будто сразу знал своё фиаско. Потому ещё что новость сия не идёт с прочими ни в какое сравнение, ни в какой ряд. Или над-новость? Скорей то была Над-Новость. Я влюбился … , я влюбился до такой нечеловеческой степени что на всю жизнь и не удачно. Настолько сильно мне дано Богом любить женщину, что моей бедной девочке ничего и не осталось … . Она абсолютно трезво видела во мне очень красивого мальчика но с самой дурной наследственностью. По отцу. И … . Вот так и … и осталось на всю жизнь. Но это особая история и на эту ист-р-ю. истрачено половина моих способностей и два-три чемодана бумаги. 
               
                И опять в магазине ребус. Рек-бус! И рек-бубу-бус-букс! Оказалось что привезены мопеды не такие какой мне хотелось. То есть какие я знал и видывал, больше похожие на велосипед. Привезли-ж А?! Приве-зли! Припёрли Львовские. Самый первый привоз! Новое, «шикарное!», изобретение отечественного «машиностроения». Это была красивая машина, просто брутальная, по моим детским понятиям! Жуткая и жгучая красота: остов, то есть рама, синь, а крылья, то есть одно переднее крыло, белое-белое как облако. Амортизаторы почти мотоциклетные по два на оба колеса. Передние никелированные, а задние алюминиевые, но всё равно блестящие! Фары, фонари, большое эластично подпружиненное сидение, не совсем даже под мужскую задницу. Вобщем полный успех и победа коллектива экстерьера львовского завода! Но двигатель в одну лошадиную силу плохо вписывался в эту насыщенную всякой «фигнёй» схему.
                «Д — 5», он-же первоначально был рассчитан для установки вообще на простой дорожный велосипед. То есть балласт, точнее несущий колёсный вес не должен превышать более 15-20 кг. А тут рама-руль-колёса больше тридцати пяти. Да я-то ничего в технических соответствиях не понимал! но увидел то, что мне «это» просто не поднять если грохнется. Я сам весил почти столько же! А движок и на вид — слабак!
                Ну конечно один-два, ну три раза поднять-то и ничево! Поднял — но это же мальчишка и пню-коню ясно что в условиях отсутствия асфальта и цивилизованных подъёмов — спусков таскать на себе этот «полный Львовский фарш», если он «не тянет» или заглох, просто издевательство. Но мы хапнули! И не прогадали. Даже не смотря на то что стоила покупка целых сто тридцать семь рублей. Когда приближённую к велосипеду модель можно было купить даже за сто пять. Максимум за сто пятнадцать.
                Я не смотрел в паспорт двигателя, что спросишь с пацана! и не знал что он такое, как отличается от своих более ранних собратьев. А если бы и посмотрел — всё равно ничего б не понял! Но «тащил» он поначалу как зверь. И в любую гору! и на скорость хорош, и двоих — запросто. Правда подростков. Это была необыкновенно мягкая, весёлая и послушная жесть- игрушка. Примерно как «Ситроен» среди машин. Так и мой «Львович» средь мопедов. И не влюбиться в него ну просто невозможно! Но вот с этой любви и с того что он «тащил двоих» и началась драма-поддрамовна.
               
                Выкатили-тили мы с отцом это чудо на свет божий! При том что я (два Я!) едва держал-сдерживался от неистового желания чтоб не скакать как гончая собака перед заячьей охотой или козёл при виде прицепа с морковкой, капустой и турнепсом. На улице, весь облепленный майским солнцем, синий-синий и белый, сверкающий никелем руля, амортизаторов, спиц и колёсных ободьев, тросиков-матросиков, а главное! Серебристым алюминием «моторчика» (я от этого словечка просто угорал!) мопед, так ведь он уже мой! Так меня впечатлил, что я онемел и чуть не помер от восторга! Отец, глядя на мои сверхмальчишеские вдохи и выдохи забыл и про своё похмелье. Он тоже не ожидал для себя такой радости и смеялся от души.
                Б — Сашка а Сашка! Подожди-ка! А есть-ли там бензин? Давай-ка пока, став его на подножку! Или подожди, я сам. А то спервоначала, да не знаешь как, с какой стороны повалитесь оба-б. и с мопедом вместе. — Я смотрел-любовался и тут же учился как можно произвесть сию процедуру.
                На всех мопедах тогда уже была такая «роскошь» как центральная подножка, или опора. Она представляла из себя латинскую букву «V» в перевёрнутом виде и похожа на косульи рожки. Смешная такая и хилая на первый взгляд конструкция, но в хороших руках служила преотлично. На неё можно установить мопед, если найдено твёрдое и ровное местечко, и он будет стоять вертикально, опираясь на переднее колесо и эту опору, а заднее остаётся в свободном, подвешенном состоянии. Это необходимо как для стоянки, так и для запуска двигателя такой техники на месте. Я почему так подробно малюю-мучаю читателя потому что мне хочется рассказать какое удовольствие составляет для маленького пацана завести двигатель на месте. И особенно впервые!
                Другой вид запуска двигателя; разогнать мопед велосипедным ходом, стоя на педалях ножного привода, или просто бегом, рядом с ним. Набрать возможную и нужную для движка скорость, отпустить рычаг сцепления и игрушка затарахтела и понеслась. При том что если бежишь рядом, нужно по гусарски успеть вскочить в седло или попасть ногою на педаль и тоже забраться в седло, умело при этом манипулируя ручкой газа и рычагом сцепления чтоб мопед не вырвался из рук и не убежал в одиночестве и в то же время чтобы двигатель не заглох от замедления при посадке. «Побег» случался с неумехой, торопыгой или пьяно-рьяным «казаком».
                Разумеется двухколёсный конёк-горбунёк убегал один не далеее чем на пять-десять шагов и падал, иногда ломая или повреждая рычаги, ручки, педали и т.д. Тем не менее чаще всего мопеды и заводили по второму варианту. Так быстрее, без лишней суеты и экономичнее, хотя травмо-опасно и нежелательно для самой техники как форсированный пуск.
                ж — Сын! А бак-от пустой! Что делать-то! Вон! Не идёт! А ну-ка беги в магазин, у них должно быть хоть пол-литра. Нашли дурачков! Это хорошо мы тут купили-живём недалеко! А если человек из Пупцева или с Бесова пришёл-приехал! Так ему такую даль крутить его тащить на педалях, или вести за рога. Не должно быть! Беги скорей, вот два рубля на всякий случай, а я тут посмотрю на улице; может проедет приятель или знакомый на машине так я и стрельну бензинчику. А то дак придётся бежать домой. Вот мы утром-то не догадались захватить!
                Я вернулся в магазин, но из-за очереди и моей стеснительность-деликатности в виду нескольких покупателей постоял-постоял, маясь попусту, и вновь выбежал на улицу, надеясь на отца. И действительно, он уже остановил машину и они с приятелем цедили из открученного на раме отстойника светло-розовый шестьдесят шестой бензинчик. Потом «сдобрили» перелитое из ведра в литровую стеклянную банку маслом и отец приступил к заправке моего красавчика.
                — Что, Иван Васильевич, сынку купил?
                — Да какому сыну! Самому другой раз ехать не на чём. Наездников в совхозе развелось пруд-пруди! А свободных машин, сам знаешь, раз-два и обчёлся!ю — при этом отец отворачивался и хитро улыбался и подмигивал мне чтоб я молчал. Ю — Да ладно, тёзка! Станешь ты ездочить на такой смехотуре! Не один ведь ты пацану своему! теперь кое-кто тоже покупают таких стрекоз, кто побогаче, да не пьющий, хоть и недоросли ещё сыновья-то. И ГАИ-шники смотрят сквозь пальц. Они пацаны-то теперь пошли образованные да шустрые. Как не купить-не-взять если деньги есть. Заводы-то для ково работают! Пусть и ездят и в школу и так; для баловства да на рыбалку. Это же не наше время, когда в одной семье семеро сыновей и один трофейный велосипед в драку. Теперь-то люди получше живут.
                Наконец отец завернул красную пластмассовую крышку бензобака, стёр носовым платком пролитое на раму, наклонился, открыл краник, «подсосал» специальной кнопочкой бензина в карбюратор и скомандовал: «Ну! Садись!», на что я, боясь снова своего неумения, отрицательно покрутил головой, дал шаг назад, показав пальцем чтоб он завёл мопед сам. У меня от волнения пропал дар речи.
                У отца это получилось лихо. У меня бы ни за что! Он даже не встал на обе педали, одной правой крутанул вторую, для ног, цепь и наша обновка нежно заворковала. Это произошло так неожиданно и так в то же время желанно что я даже запрыгал и захлопал в ладоши. Я видел как иногда мопеды подолгу не заводились. И побегавшие по нашим дорогам и вот тут же на этом самом месте совсем новые. А этот «забрехал», как скажет дед, сходу. Да так красиво и звонко и нежно. Звук, на мой опытный восхищённый и неопытный всё ж слух был просто чарующим. Он напоминал пенье слегка расстроенной, но с хорошим кузов-резонатором гитары, когда эту гитару не щиплют за струны, а ударяют-бьют сразу по всем семи струнам одновременно и несколько жёстко. Я едва удержался чтоб не забегать вокруг мопеда и отца. Он держал чудовище-сокровище за руль обеими руками и умело маневрируя газом и сцеплением то прибавлял газу и пускал крутиться ведущее заднее колесо, отчего мопед слегка полу- подпрыгивал, но держался на козьих рожках, то сбрасывал газ и выжимал сцепление, останавливая сверкающие никелем спицы. Двигатель работал удивительно ровно для нового и на холостых оборотах. Одновременно отец посматривал на меня, на мою неописуемую радость и нетерпение и сам скалил красивые зубы с золотыми фиксами. Улыбка у моего отца, этого красавца и злодея настолько заразительна, что иногда даже меня, привыкшего к отцовскому смеху, гипнотизировала. И даже сейчас в виду своего, всё-таки ещё невероятного счастья, я невольно залюбовался и мото и счастливым батею.
                Он потрогал рабочий цилиндр двигателя и сказал:
                Ну вот! Прогрелся. Твоя очередь, садись и поезжай. Только далеко не езди. Тут бензину километров на десять, может чуть больше. Пока покатайся вон по Молокову, потом приедешь, дома дозаправим.
               
                Был у меня в детстве друг, лучший друг! И даже луч!-ше лучшего. Я уже о нём говорил, но ещё напомню; это Саня, Сашок Юрчиков. С ним-то мы и угробили движок мопедовский в первый раз. Причём в то же самое воскресенье когда он был и куплен. Отечественная техника обязательно нуждается в хорошей обкатке из-за технологических недоработок заводов-изготовителей. Обкатка это езда под малой нагрузкой, по ровной дороге без подъёмов и с малым весом. Кроме этого на отдельных видах техники ставились в карбюраторах ограничители. Но на моём мопеде как назло не было этого штырька в карбюраторе.
                Так автомобиль по рекомендации завода-«их-сготовителя» нужно обкатывать не менее двух с половиной тысяч километров. Такой технике что попала в мои дилетантские руки рекомендовано километров 250 — триста. Ну хотя бы сто. Или как говорили раньше и не осмеливаются говорить теперь: «Сто! на худой конец», боясь рассмешить слушателя топорной сальностью.
               
                У бати был шикарный повод похмелиться и он забыл предупредить сына чтоб смотрел за температурой цилиндра. Это предельно просто. Остановился, заглуши и просто плюнь на оребрение рабочего цилиндра; если кипит, стой — жди, пока остынет. Если нет можно ехать. Впрочем если даже нет, не кипит, лучше постоять, остудить, особенно новый. Ты ж остановился после напряженного пути, почуяв тревогу, вот дай технике вздохнуть, она тоже устаёт и мается. Она ничуть не меньше тебя живая, просто её жизненные признаки и поведение иные.
                И вот мы два тёзки, где он меня поймал? Мой любимый Сашка Юрчиков? или я сам его всадил на широкий удобный, не то что на любом другом мопеде, багажник и мы с ним часа три гарцевали по Молокову без остановки, шокируя не только милицию, я ещё не знал что нельзя управлять мопедом до 16 лет, но и всю встречающуюся земляческую публику. Ещё бы! Совсем пацаны на огромной красивой железине!
                И вот моё новое, новейшее, прекрасное приобретение, мечта … . Заглох! Заглох в гору на улице Ленина. Прямо напротив девичьей забавы, швейной мастерской. Попытки запустить двигатель тщетны.
                Мопед действительно красив и единственным его недостатком в том числе и в экстерьере был малый двигатель. Он дисгармонировал с общим массивным видом даже самой величиной, то есть миниатюрой.
                А «малосильностью» сводил на нет все успехи дизайнера внешнего вида машины.
  В том что отец так бесконтрольно оставил мне в первый же день технику для моего возраста несколько серьёзную не было конечно никакой с его стороны подлости. Он забыл дать элементарную инструкцию защитившую бы от аварии. Или отец взял бы сам да и «обкатал» мопед; пусть бы я ещё поболтался без него дней семь-десять. Но вот так вышло что я по не знанию угробил главный агрегат — спалил двигателю поршневую. И «помог» мне в этом лучший друг Саня Юрчиков.
Папа не хотел вероятно лишать меня радости и доверился липовой компетентности новоиспечённого наездника, а может ещё и не захотел сам связываться с хлопотами по обкатке такой для него смешной побрякушки и получилось то что получилось. А ведь всё равно в результате сталось так что отец мне после восстановления двигателя целых две или три недели не давал ездить.
Но вот что мой отец Иван Васильевич сделал не прилично — он не заменил поршневую, а как смог отшлифовал то что осталось от неё и воткнул на место. Он мог купить новую, он часто ездил в командировки в столицы, но нет. Не купил. На половину из-за своих пьянок, и остальное из мести сыну за бестолковку. (Вот ты запорол свой мопед! Вот и ездочь теперь как хочь на запоре!) Ну конечно я бы мог ещё перед покупкой у ребят постарше выведать как ездить на новом двигателе, но я не догадался и постеснялся, а может и спросил, узнал, да забыл, заигрался, как это бывает у детей.
Но к чести отца надо сказать — он меня не выпорол, как это сделал бы другой родитель обязательно! И я очень уважал отца с его свирепым нравом, что не знал от него ремня и подзатыльников. Он пристукивал меня когда уж ситуация была совсем патовой, когда не стукнуть становилось преступлением. И я помню таких случаев всего два-три за моё сорванцовское детство и отрочество. И тут он даже не кричал, а только упрекнул:
                — Вот, Сашка! Не зря и дед на тебя бывает сердит-лается что ты не смекалист да не скор на ум. Тугодум ты, сынок! Вот что! Взял технику искорёжил. Хоть бы спросил у кого!б — Но у кого ж мне было спросить, когда во всём Молокове, а тем более в округе, ни у кого из пацанов моего возраста не было такой ляльки. А спрашивать у старших, так жди что пошлют куда подальше. Или просто проигнорируют: «Пацан, шпана».
                Он чувствовал и за собой вину, но ещё и пожалел меня. Он видел с каким катастрофическим лицом я слушал его диагноз по мопеду. «достал я поршнь а там не порш а головешка!» 
                Догадывался, а кое-что и видал как я не только прошедшую зиму мечтал и грезил почти до галлюцинаций двухколёсной одушевлённой движком техникой. И видел что мне было и стыдно и ещё больше горестно. Я мог больше никогда не оседлать купленную мне же трескучую красоту. Отец мог больше не доверить. Двигатель, кроме того, и я это понимал уже, мог быть так «запорот» что его нельзя восстановить.
Вот так Львович мне «мстил» за «балбесин» всю всё-таки славную свою металлическую жизнь. Он бегал, но движок стал с придурью. То не тянул, то вовсе глох. Но иногда случались минуты, часы и даже недели «скоростного счастья» когда «Лев» тащил лучше нового. И всё же отцова месть висела на мне. Наша местность пересечённая, холмистая, ручьи, малые и средние речушки. А значит все пути-дороги с горы в гору, редко  где; раз! и равнина.
И вот приходилось заупрямившуюся эту «кобылу» тащить на себе в наиболее крутые подъёмы где двигатель задыхался и не мог вытянуть в гору. Это пусть не так и тяжко, сколь обидно! Обидно до слёз! И я ведь ещё сразу тогда не понимал, что просто можно было только купить новый поршень с кольцами и поставить вместо заклинившего, а может быть заодно и поменять гильзу и движок стал бы лучше нового! и меня без конца изводила и мучила эта ложно «пожизненная» убогость машины совершившаяся по моей вине. Но отец наверное думал иначе; где гарантия что я с новой поршневой снова не запорю. Он не увидел как я здорово повзрослел с этим несчастьем. Но гарантии не мог дать никто. А потом всё забылось. Забылось благодаря моему мастерству. Я сам научился «делать» мопед. И ни я ни отец не приводили его домой за рога, всегда-всегда приезжали на двигателе. 
Конечно если бы мы с отцом купили и более лёгкий вариант скорей всего его ждала та же судьба; может покатались бы мы с Сашкою подольше, но лёгкий вариант я бы мог «вытаскивать в гору» на педалях. С моим монстром даже у отца этого не получалось. На мопеде стояли такие педальная и колёсная звёздочки, а сам он так непомерно тяжек! что ногами не возможно выкрутить в гору такую скорость на какой бы не заглох заленившийся Д-5.

7.

Я почему взялся за эту подробность своей жизни — Сашка Юрчиков непростительно рано ушёл. На каком-то этапе жизни, ещё женатым, стал пить запоями, вылетел с работы, ушла жена. Когда в очередном угаре хватил какой-то заразы, наутро почти ослеп. Пришлось вернуться, уже инвалидом, на родину. Но если у меня с моим «Львом» была драма … , то Саша это трагедия.
Да никакой мото-драмы в сущности и не было. Просто он иногда возьмёт и вдруг заглохнет посреди дороги. Это случалось как правило в связи с тем что забивался песком и пылью воздухоочиститель, который для «простоты» устанавливался на Д-5 как раз под самую струю пыли из-под переднего колеса. И этот воздухоо! О! О! Чиститель забивался у всех мопедов одинаково! И у моего он так же бы забивался если бы даже я не угробил поршневой! И чистить его была чистая мука, особенно посреди дороги. Так вот; зачищать пыль и песок нужно было дома, не дожидаясь пока забьёт наглухо, что и случалось у меня в дороге, чистить после двух-трёх продолжительных поездок в вёдро и по пыли.
То есть делать плановые а не стихийные техуходы. И всё было бы ровно.
И ещё были отказы равноценные с чужими мопедами. Но мне казалось что это я такой несчастный. И если бы я не был холериком то не психовал бы так по каждому отказу или капризу своего конька-горбунка. Он мне кстати отслужил ровно пять лет. И при обычных неполадках к которым я скоро привык и чинил на ходу, я ни разу его не приводил домой «за рога». Никогда-никогда кроме самого первого «воскресного» раза. Когда у других владельцев подобной техники это бывало и частенько. И когда мы расстались, через пять лет «сожительства», то есть дружбы, и я уехал учиться в Питер, двигатель, ремонтированный отцом единственный раз после покупки, больше не вскрывался и был в рабочем состоянии до конца, так что дед мой Василий Петрович ещё сдал мопед за деньги и в рабочем состоянии.
И в сумме всех впечатлений от моего «Львовича» у меня разумеется баланс с преобладанием радостей. Именно радостей он мне принёс гораздо больше чем огорчений. И в огорчениях-то я сам немало повинен. Другие владельцы таких штуковин наверняка просто были похитрей и не болтали особенно никому о своих, таких же точно! бедах с техникою, и соответственно это не муссировалось а я, простофиля, выкладывал кому надо и кому не нет все свои невзгоды с своим капризным «другом» детства и юности. И мне, ещё и с помощью чужих языков! своего и чужого воображения, да и зависти «доброжелателей», что греха таить! железные капризы «Львовича» постоянно давили на мозг. Я просто угорал от жуткого ощущения своей неудачливости в сфере преодоления расстояний.
  В то же время «ездочил» я на нём чуть-ли не день и ночь и куда глаза глядят, по всем своим прихотям, не говоря о надобностях, он просто не знал летом ни покоя ни простоя. И ещё много ездил отец. Иногда я ждал «очереди» и по неделе и более! И ещё ездочили друзья … . Как не дать другу прокатиться! Мопед, мой Львович, всегда стоял на дворе в боевой готовности. И ни я ни отец никогда даже не задумывались на чём ехать. Сел, завёл, поехал!
  У Сашки же не с этого случая но завертухалось. Сначала охладели наши отношения. Наверное дала знать себя поломка нового мопеда. Но была и ещё причина. Я рассорился с соседом и Юрчиковы приняли нейтральную сторону. То есть; «здрасьте-до-свидания».
Он вырос в прекрасной семье. Отец воевал; дядя Лёша рассказал мне о войне чуть-ли не больше чем мой великий дед, ведь и нельзя было рассказывать! А об иных вещах — просто стыдно. Но Сашкин отец, как и мой дед, выжил и «догеройствовал» войну уже рассказывая о ней. А совершать геройства на той войне и остаться в живых практически было невозможно, когда вес стреляющего железа участвовавшего в единоборстве в тысячи раз превосходил вес живого человеческого мяса. В основном так называемое тактическое звено (от солдата до майора) видели кровь, грязь, смерть, навоз, безхозяйственность, пьянство, разврат и мародёрство. И смерть, смерть, смерть и смерть … . И этих же воинов, от солдата до майора, в больших масштабных операциях той войны хватало на две атаки. Выживали в чудовищной мясорубке очень не многие. Как правило выжил на войне тот кто по тем или иным обстоятельствам, добровольно или нет, смог уйти с «передка», с переднего края. Или как тогда было модно говорить, заговорённые, то есть примерно один из десяти тысяч. В больших сражениях, даже в удачных, например как Курская Битва целые дивизии выходили из боёв в составе 250-350 человек. Это штаб и тыловые службы. Эти дивизии составляли Армии …
Оба родителя Саши и дядя Лёша и тётя Катя, хоть и без образования, очень порядочные люди, жили душа в душу и дети были присмотрены и росли в неге. И вот ещё какой случай из детства я вспомнил. Я часто бывал в гостях у Юрчиковых. Родители братьев относились ко мне с может быть даже и не заслуженной добротой. Однажды летним вечером мы сидели у них в большой комнате вокруг круглого дубового стола на стульях с нормальными ножками, но с фанерной спинкой и фанерной же сидушкою и играли в карты. И вот с наступлением ночи началась жуткая гроза. Саня взял гребень, были такие тогда женские гребни из тогдашней пластмассы, она и называлась, платсмасса эта, «гребёнкой», полукруглые, коричневые, с извилистыми зубьями и с минимальным фасоном. Дамы их зачёсывали в волосы и оставляли на затылке  как фиксацию, кривые зубья не давали гребёнке выскользнуть из локонов, и получалось некое подобие недолговечной причёски. Взял он тот гребень и говорит:
                — Счас я прикоснусь к своим волосам, волосы заискрят, и как даст молния! что мы все разлетимся в разные стороны кто-куда! — У него были густо-густые рыжеватые, скорей каштановые волосы при обычной для пацана короткой стрижке. Это называлось тогда «полу-бокс».
                И только он прикоснулся гребёнкой к своей голове ударил гром такой силы и мощи что мне показалось — дом, их деревянная изба с фасада в три окна, раскололся пополам и куда-то (в разные стороны, соответственно) прыгнул, свет погас, а мы все трое, не зная как! оказались под столом. Мне было лет десять — девять и я в дальнейшей своей жизни не припомню удара молнии такой мощи. Хотя что-то можно объяснить и сверхчувствительностью детской и впечатлительностью. И всё же с тех пор как я знаю что просто совпадений или случайных совпадений не бывает - я понимаю что за Саней водилась какая-то мистическая предопределённость, отмеченность, как и за мной и нам бы не следовало по жизни расходиться, но увы!
                На самом деле в такой ситуации, или похожих, ярко и точно Бог показывает человеку что он Создание Божие. Именно с большой буквы. То есть, стихии обязательно подвластны человеку …
               
                Сашок, закончив, школу поехал за мной в Ленинград, в город, где река и днём и ночью кажется невиданной колонной огромных великанов, один к одному! в чёрно-синих блещущих стальных латах рыцарей без лиц. Рыцарей сотворённых из безлунного свинца, дождливой, чёрно-синей ночи. Так он сказал. Но видимо довести задуманное до результата не позволила приобретённая разобщённость. Я не имел ни желания ни времени для общения с Молоковом. Даже при том что дважды в год на неделю, на две приезжал к деду в Пашково. И не желал расстраивать Василия Петровича «дальними визитами» за тридцать вёрст.
                И в там! В Питере Саня не «нашёл» меня. Постеснялся, поленился, что-то ещё, но мы снова встретились только через тридцать пять лет.
Он и брат Володя отучились в десятилетке, отслужили в СА и устроились жить в Ленинграде. Я получал высшее образование тоже в Питере и сколько бы после не скитался по Руси Великой нигде не видал такого разгула пороков и в основном самого доступного, пьянства. И оба брата подсели на стакан. Володя прибыл на постоянное жительство в Молоково долюбливать родину первым, «отставленный женой». Сашок продержался ещё лет десять. И явился домой практически слепой. Он пропал чуть-чуть за сорок, раньше брата, хотя был младше его на четыре года. Его нашли в Анникове, на плотине, в середине апреля. Санёк лежал на спине уже холодным. Говорят что замерзающие люди чувствуют перед смертью нестерпимый жар и раздеваются догола. Наверное некоторые и чувствуют?! Рядом стояла раскрытая и не начатая бутылка «казёнки» и ещё одна но пустая. И аккуратно сложенные шмотки. Его никто не искал. Нашли случайно люди приехавшие в Молоково в гости и пришедшие посмотреть на Могочу со сторорны леса Осаниха, откуда обычно приезжали на рыбалку и мы в своём далёком детстве.
Так вот с Александра Алексеевича Юрчикова, в юности за стеснительность мы его звали Юбочкиным или Юбчиковым, а за лихую игру в футбол — Пендалем. Вот с него я должен был начать счёт своим «Крестникам». У меня есть поговорка: я не мстителен, мстителен мой ангел хранитель.
И если бы я мог с юности хотя бы это знать, многих друзей моих безвременно ушедших если бы захотел мог спасти от преждевременного ухода. Сказал же Экзюпери: «Мы в ответе за всех кого приручили». Но я бы сказал и ещё короче: мы в ответе за всех … за всех-Всех! Эта мысль с незапамятных времён кочует из одной умной книги в другую, но мы забываем, ленимся, не успеваем и так далее и не храним ни ближних ни дальних, хотя в первую очередь должны это делать для самих же себя. Мы не хотим жить, мы любим не жить! но играть! и самый пиковый поворот в нашей игре — каннибализм.
Вот они, мои друзья, полу-друзья или просто приятели:
Володя Уханов, Толя Красавцев, два Сергея Смирновых, Коля Монахов, Коля Белов, его брат Ваня, Володя Юрчиков, Миша Круглов.
Я мало их жалею. Наверно это плохо. Но я жалею себя. И если бы даже искренне жалел их, то всё равно! Ещё больше значит я жалел бы себя. Потому что все человеческие мотивации абсолютно! замещаны на одних дрожжах — эгоизм!
А друзей что жалеть!? Они в лучшем из миров. И тот мир не ад и не рай потому что и ад и рай на Земле. И даж если «тот мир» небытие, всё равно он не хуже того что мы или «они» себе устраиваем тут, на земле, как минимум. И не стоит пугаться. Если мы уходим в небытие, то мы из небытия и пришли. Это значит что мы «там» уже были. И стоит-ли пугаться-кувыркаться!? Конечно стоит, потому что жизнь бесценна! однако не до такой степени этого следует бояться как нам «проповедуют». Но я твёрдо знаю и другое; смерти нет! В том понимании как нас учит христианская религия. Смерть есть акт жизни. И я уверен, сей акт так же величествен как и рождение дитя! Однако «сий тем» не для краткой новеллы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Наверное этим рассказом или новеллой я не смог увязать всех причин и всех следствий составляющих текст. И у читателя после прочтения останется масса недоумения, раздражения, вопросов и претензий ко мне. Поэтому я прошу прощения. Но попытаюсь и оправдаться. Затронутое требует большего, гораздо большего, по моему мнению, объёма повествования. И потом сама суть текста не только мною, но наверное и умами покрепче, мало изучена, если вообще может быть предложена цивилизацией для изучения. И ещё мне не достаёт многих прозрений или откровений, что сейчас признано как исход истины Свыше. Поэтому остаются вопросы и недосказанность. Конечно же многое можно списать и на мою слабость и человеческое несовершенство. И всё-таки я надеюсь что найдутся и те, кому мои строчки понадобятся не только как развлечение, но и помогут вставить пазл, два-три в свою схему познания мира, то есть помогут составить более полную и более понятную его картину. Я надеюсь! И может быть даже надеюсь на последующее соавторство.
И ещё хочу всех любознательных адресовать к другим моим «написаниям», в особенности к роману «Восьмой Комплекс Скифа».

С уважением, автор.










14, 25 мая 2015 года. 8 ноября 2016 года    Александр Свей.

             МЕДНЫЙ ЧЕРНОТРОП. Или Хандро Панс.   Новелла.
               
                — Я обычный фокс Ку-Ку-Ку-Кузя. А вот хозяин у меня настоящее зо-ло-то! Золото! Не путайте с долотом! А то! … Золотое хозяйское чудо- совершенство мой хо-хо-хо! Хозяин!. Он кормит меня лучше чем-ты-чем сам спасался за столом. Хотя у него и есть и медвежатина и, я уж не говорю о красной рыбе или омарах и их икре. Ну не обижайтесь если я что-то перепутал, я же презираю икру и её моржей! Я же пёс! Простой охотничий пёс — лису за хвост! Но я часто болею от несварения желудка, так он, бывает! Меня закормит! зака-кармит — у!кака-рмит! Кар-кар ему в штаны! И тада ваще беда! Он миня поит виски. Ну похмелье — это я уже попривык. Но понос как при холере! Холера задави этот их «Балантайн — лучшее в мире виски!» Балаболо-шатало-шмон-тайм. Хоть бы раз налил мне водки! Сам любит виски и меня тем же лудит-душит до смерти! «Пей Кузя! Пей! Пей по самое КУ-Ку-Ку!» Потом ещё неделю изжога честное слово, псы-пацаны! дойдёт что я нюх потеряю, я ведь охотничий пёс, не задирай нос! Чево вы думаете на хозяйском столе медвежатина? Он на неё всё выменивает. А вы думали что я попрусь с ним к чёрту на кулички в Кантала-кКот-тический окаян лангуста или парусника за хвост давить! За эт-той осетрятиной!?
                Б — А исчо он меня зовёт Хандро Панс. Когда на него свалится как белоснежный сугроб с крыши лирическое настроение. Не знаю уж что это за кличка и откуда она взявшись, только это не псовая совсем кликуха. Может это он от жены своей перенял, от которой он, то есть она от которого... , ну которая его бросила с год назад. Ушла куда-то, сучка крашеная. От такого-то золота так в лес и ушла … ! в одних колготках, сучка крашеная.: «Не хочу — говорит — с тобой чмо! И с твоим собачьём вонючим пропадать тут! Я штучная … ». Ну, правда! Не взять-соврать красивая была! Белая вся такая, ласковая! И любила ведь всех нас как детей! И его в том числе, хоть он-то её старше почти вдвое. Вот бывало она-то и звала меня Хандро Панс. Ещё маленького. Маленького, чуть побольше опёнка-маслёнка … .
                Т — Ну вот отдашты, простите, насморк! случилось оседью по чернотропу, да уж и не чёрнотроп был, а чугунный чёрнотроп, или медный. Это когда уж подморозило под красную бумажку, под червонец, а снега нет. Мимо нашего хуторка лиса-сучка пробежала. А у нас у фокстерьеров обрушенных охотничий азарт самый яркий. Говорят что мы против сеттеров покурим! Но это как сказать — раз на раз не приходится. Мне как чесануло по ноздре! это как взрыв гранаты в мозгах! Я всё позабыл и тущёнку и курицу в кляру! Лиса это такая стерва! Это же не безобидный заяц, я сколько их косых спускал! Как заверещит, аж печёнка! от жалости через левое ухо фигу кажет. Вот те и заяц! А лису-суку! Она же знала, что я тут даже не один! У хозяина ещё есть фокс, сучка — Лютка, да три восточно-сибирские лайки. А вы думали, пацаны, я один медведя на жо.у сажу!
                Ю — А медный чернотроп потому чьто на берёзах ещё медь не стекла  а мороз под минс — 10 и снега — Ёк! И бежать собаке по острым кочкам и разбитым лужам то же самое что по битому стекОлу! Ведь когда бежишь за зверем дороги не разбираешь. Некогда! Ускачет зверь-то! Станешь разбирать! Бывает и в пруд и в реку забежишь.
Ь — ???!
ь — Ну не по стеклу дак по глиняным черепкам! Потом весь зимний сезон пропал! Мало есть коновалов которые могут починить рваные собачьи лапы хотя бы за месяц. А какие там лапы — портянки там а не лапы остаются. Одна кость. И до лесу ещё не добежал а весь свой ход, всю скорость позади оставил. Можно ваще пса лишиться! А так и бывает. С охоты-то с такой, идиоты! на руках приносят, если лошади или машины нет. Ну я и сорвался! Я даже не помню как вылетел с квартиры. Всё было на запорах и двери и окна. Хозяин с год как всё поменял на новое срупер-Впуп-перТ. Может Хто выходил?! На улицу выходил, а дверь не запер!
Б — Ну и чё! Пока я с ней плёлся до её норы — ноги — ноженьки мои — лапки пропа-па-па! Пали! Дак то ещё не всё! Я полез в ейной дом! А я же толстый! Хозяин как раз на другой день планировал меня лечить писькой … , тьфу Вписькой! Ну вы понимаете; Балантайн! У него песня любимая, он как раз накануне напевал:

С Томой на Балатоне
Ненавязчиво
Неслучайно
На двух ящиках
«Баллантайна».

Это верный признак приближающихся внутренних фокс-кампрессов! Чтоб как раз потощать к охоте.
Б — Ну вот; толстый я — и застрял. Ноги главное. Слышу прямо как лишаюсь лучшей голубой фоксейной кровушки. А она сука тут же хохочет! Не слыхали пацаны как лисичка хохочет! А потом пришла и ну мне б.деть в нос! Дуть! Господи и кто же этих вонючек придумал! Хорь вонючая тварь! Но это же у него боевой газ-туз! А эта сукота! Видать долго за мной выглядывала; как бы меня со свету сжить. Как же! я всех её сестров-братьёв отправил кого на рынок ково к чучельнику! Вон и придумала! Ну я мать-пере мать визжал там сутки двое! А потом бздумаю; пропадай фокс — Ку-Ку-зя! Раз тебе ку-ку на фамилию обули. Дав и заснул. Без ног-то! Не знаю сколь спал только проснулся от тово, что повернулся с живота на бок. А до этого не то что повернуться, не вздохнуть-не пук … . Навер с недели полторы просидел у этой красотки-чернобурки в гостях. В собачьем обмороке-ке. Шкурка уж по-слезать начала … сопрелась. И выполз-то как схудел назад! Только взад и выполз, выполозок! До сих пор никто не верит. Мы, фоксы как дальнобойщики; лучше десять тысяч КМ а-А-вперёд чем пол-метра назад! А снаруже Лютка сидит и плакат! А итить-то я не можу, ног-то нет! И лап нет тем боль. Вот Лютка сВоёбразила и за Александром Иваныч. Уж снег кругом лежал! Лиса-дура попалась. То есть со мною не удалось курве!
Не знаю как они по медному чернотропу скачут, но лапы у них всегда целы. Может тоже по домам сидючат, с голоду пухнут. Загнала бы она меня кис-лисо-метров за тридцать — это им раз плюнуть. Я бы без лап так издох. На свежем воздухе. И тЛютка бы не нашла. А лаек АИ низа! Ни-За-что бы не пустил! Ещё трёх бесценных зверей потерять. Он и Лютку-то пустил потому что она бы без меня Ку-КУ-Кузи издохла бы! Так какая разница! Она бирюхатая от меня, сучка на сносях. Вот тебе и чернотроп медный!      

А лисинею эту я потом выследил. На ту-новую другую зиму! Жалко АЙ не дал додушить. Вырвал у меня из зубов. У ней уж шеиные позвонки захрупостели. Да и сдали мы её в Калининградский зряпарк как в музей. Она видать лисёнком ещё в капкан попала. В старый большой капкан. Видать со слабой пружиной. Вот и елозила пока всю шкуру не содрала. Пока хозяин капкана не пришёл, не выпустил изуродованного лисенёнка. Так шкурой и не заросла. Шрам во всю спину страшенный. Такая шкурка не стоит копейки. А почему зря-парк а не зоопарк? Так это потому что напротив него кинотеатр; «Зря» кинотеатр называется. Ну и пусть что люди его заря называют! А я говорю «Зря» потому что там эти люди только зря время теряют. Потому и «Зря»! Так и хозяин мой говорит. Ещё на выговариванье этой заразы время и букву лишню тратить!
— А На питомство взяли лису-ту!.
— А я-ть от виски нюх так и потерял. АЙ меня тоже на племя поставил, как лису в звупарке. Ходили мы с пацанами хозяйскими в зовупарк. Эта Лизка там трёх лисенчат чернобурчат принесла. Наверно со злости на меня! Смешные такие. Дурачки. А может дурочки. Я ведь не спрашивал, а нюха-то хрен ночевал! А ково спросишь? У льва что-ли! А нюха нет! Ёк нюх. Вот чего плохо-то. Какой из меня теперьича хотник-чахотник-хахотник? Беда да и только! Уйду тож в зову-спарк просицца, хранником. Всё-таки те лисенчата мои хрестники. Так и получается. Мне их и хранять. Ку — Ку — Ку — Кузе. Какой я теперича Кузя? Кукурузя да и всё. Хандро Панс или … . Раз только и умею хренником зряпарчиться. Лесу мне уж век-свой не видать! Не видать как своЕх ушей!








_____________   4 — 07 час. 7 январь 2015 г.

Александр Свей.


МАМОЧКИН КовшиК.  Новелла

На чёрном небе ни тучки. И луна тоже где-то щарахается вместе с ночью-тучью за компанью. Зато звёзд, как задерёшь голову, тьма! Так и сыпятся на голву! Самая настоящая звёздная изба опрокинутая вверх дном, суматоха. Небо всё им. Счиркано.
Ю — Мам, а откуда берутся эти звёзды, словно самосвал вывалили! что их такая прорва?
Ю — Пошли домой сынок, завтра расскажу.
Ю — А не обманешь?
Ю — Это ты всё меня не слушаешься и обманываешь. А я разве когда тебя обманула. Сколько тебе лет-то? Ну вот!
Ю — Правда мама.
Но это был тот самый раз когда мама меня обма-надула. И что вообще люди знают о звёздах? Они сами-то о себе ничего не знают толком! Вот ни на столичка. Но дети конечно не догадываются что взрослые «дуб-дерево» пока сами не станут такими же. И ещё хлеще!
Вот однажды какой я услышал разговор!
Я уже спал. То есть меня утолкали в кровать и я лёг пободавшись слегка. Тем более что ноги гудели и голова отваливалась. Когда я пытался ворочаться в постели, голова всё время отставала. Бабушкино окно на улицу было не затворено. То есть без шпингалета. Я провалился в мгновенный сон и тут же раскрыл глаза, глянул в тёмные окошки. Встал, подошёл к тому что есть всех излюбленное место смотреть сидя на улицу и вдруг сквозь него услышал разговор. Говорили непонятно что, но голоса женские, один с хрипотцою. Я встал и просунул два пальца в проём окна. Руки не слушались. И если бы я растворил окно настеж, меня бы услышали. Этот момент я стал соображать после: когда неожиданно и даже бесшумно растворяют окно и два воздушных пространства вдруг начинают сообщаться, с улицы и из избы, происходит некий звуковой рывок, или вздох и все безошибочно смотрят на раскрывающееся окно.
В увеличенную на детскую ладонь щель я услышал маму и бабушку на скамейке под окном.
В — Вот, дорогая свекровушка! Бог мне вас послал защитников, да в Молоково не наездишься за невестку заступаться. Не слушала я никого! И вас не послушала. Я-то думала что буду счасье своё черпать вон тем ковшиком, да и обозналася! Теперь вот тем же ковшиком звёздным горюшком обливаюсь!
Д — Дак и уйди-ты от нево! Василий Петрович, свёкор твой, дом вам в Молокове купит! А пока на квартиру к кому! От мучителя-то! Мы-то уж тебя не бросим ни за что!
Д — Да как же я уйду! Детей-то сиротами что-ли оставить? Да ведь догонит он! А хозяйство, дом нетопленый по пять дён у нево! Разве мы не уходили? В углах изморозь сквозь обои! Да отваливаются потом, вся красота. Ему всё нипочём! Вертопрах чёртов! И прятались-то! И в садике и в школе жили по неделе! Дак придёт! Да в ногах валяется! Я, мол, жить без вас не могу! А как выпьет так и опять за своё! Только одни синяки заживут! Давай снова Антонина рёбра подставляй! Милому кулачки почесать!
Я чуть не … наверно я засопел от злости и бабушка сквозь свой конральт меня услышала.
В — Вот ведь озорник! Тебе, Сашинька, что сказано? Спать! А ты в окна комаров напускаешь! Закрывай живо! Заедят ночью.
Наутро мама собирала нас в дорогу. Маршрут невелик-недолог, чуть больше десять километров. Для мамы и сестры. Я как вспомню так вздрогну. Это уже не в первый поход в моей маленькой жизни, когда кажется что духу не хватит. Ноги отваливаются, дышать нечем, голова кружится и кажется куб. «Квадратной куб и есть!» как говорит дед и запускает как в небо черти змея свой адмиральский смех. Но что худо то и любо, что не радостно то и сладостно. В этой дороге смертельной была всего одна верста. Но для всех троих. Я остался уверен только в одном, что не умру. Что не насовсем …
Я конечно не заметил, но вымотались все не дорогой, а на кладбище.
Так уж там в деревне. До ближай шей церкви шесть вёрст лес. А считалось что шесть до Слободы, до церкви и кладбища. У мамы отец с матерью в Слободе. На самом деле шесть вёрст только с Пашкова до Бесова. А там ещё четыре. Если не больше. И только пешком.
Мы живём в Молокове. В  Слободу там ещё дальше чем с Пашкова. При сумасшедшем романе моей мамы с отцом больше похожем на битву и по большаку не наездишься. Мама не была в Слободе … отцу за пьянками некогда.
Мы нашли в бузине две кучки собранных с могилок безымянных да пропащих крестиков и больше ничего. Я чуть не плакал глядя на милую мамочку. Она крепилась изо всех сил чтоб нас не расстроить. Я помню только бабушку. Дед умер нас с сестрой не дождавшись. Сделали бессчётное и безрезультатное количество кругов вокруг предполагаемого места. По кустам черёмухи, рябины, ив.
Ю — Ну всё детушки! Нашли! Нашли-не-нашли! Хорошо что шли-побывали! Вот хотела вам показать, сама помру дак приехали бы, знали. Ну уж так же как мы сегодня и приедете! Если не придёте. Будет и ещё кого помянуть уж тут …
Я понял что спёкся когда поднимались в горушку от реки Белой. Где-то в гору и начался последний убойный вёрст. Когда поднялись в гору открылось бесконечное поле. Я помню что открыл рот и как будто туда вставили чайную ложечку. Из липы …  недоделанной.
А вёрст потому что вёрсты обозначает столб, значит вёрст.
Ю — Мам, жарко! Я не могу больше!
Ю — Ну вот сядем сейчас только подойдём-понайдём местечико. Есть поди хотите?! А? Затаскала вас мамка. Что-то я думала и до Березья-т недалеко а вот идём-идём и конца краю не видать! А-ух! Раз уж пошли.
Мы присели на какую-то кочку. Я только потом увидел что это стоит сам телеграфный столб и провода, и вокруг не пахано. И трава дым коромыслом. Маму тоже обманули пашкари доброхоты. На самом деле до большака на Сандово пешком четырнадцать вёрст. Идти нужно не на Березье а на перекрёсток где раньше была деревня Рославлёво. Это уж подсказали в Горке, в последней деревне к погосту. До Березья ещё дальше. Но Рославлёвский перекрёсток хоть в сторону Молокова а не в Сандово.
Я сунул в пасть варёное яицо и чуть не задохнулся. Во рту пустыня горби. Язык превратился в грецкий орех. Я едва отплевался, откашлялся.
Ю — Вот воды-то в реке не набрали! Сынок, тут сметаны в стакане осталось немножечко. Потом поешь и силы наберёшься. Послушалась я, потащила вас незнамо куда! Забыла что на Пашкове и соврут да не дорого возмут. Не послушалась деда. Завтра бы на машине подкинул до Горки!
От деревни Горки до заброшенной красавицы-церкви продирались через жуткий кустарник. Напрямик чуть больше версты. Но местные никто тут не ходит. Все ездят кругом в три раза дальше. Ещё страх что заблудишься. Но раньше-то тут и ходили только! Теперь всё позалесело.
Я вспомнил замазывая горящую гортань сметаной как мы шли с Пашкова через Зады. Как мама усадила нас на подходящий еловый ствол обедать. Мы только что миновали болото. Ёлка валялась вывороченной страшилищей-громадой корневища в болоте, а макушка на опушке оттащенная на край колеи для проезда по колеям. Но там солнце и мы уселись в серёдке. Валя и я всё вертелись.
Ю — Стукнетесь головами, детушки! Вот как тут красиво-то.
Мы в детстве никак к болоту даже не приближались, боясь, пропасть заблудиться. И вот она эта страсть. Да зимой тут в этом конце леса так завывают волки!
Зады второй по любви лес нашего детства. Первое делили меж собой Нивы да Касьяниха. Тут море черники. Грибов на Задах почти нет, но черника начерно! Дети всегда ходили сюда стайкой. Подходящей посуды не существовало и сооружалась такая ёмкость. Обычная литровая банка на удавке, то есть снабжалась суровой ниткой или дратвой. Получалась петля и удобно нести в одной руке. Замечательное чудо-изобретение народной хитрости. В этой же банке мерешилось уже и варенье.
Я никогда не набирал полной банки. Лесные чёрные как ночь комары с крокодильими зубами выдавливали всех из лесу. И никто не мог похвастать! Бывало что с таким же орудием с нами охотничали взрослые или девчата постарше. Девушки выдерживали не много больше нашего, но со своей сноровкой брали и сверх, складывая «излишки» в фартучек.
Один раз с нами, со мной и с Валею, ходила бабушка Груня. Не с кем было отправить. У неё было маленькое лукошко. Мы выскочили из чащи как обычно и долго аукались с бабушкой; мы в поле, она на плантации. Она вышла с почти полною берестяною чашей.
Ж — Что же вы домой-ту не побежали, а! Никуда я не денусь, приду! Вот не дали мне мостинку добрать! Ну так и быть! Давай склянки! Вам за то что дождались бедну бабку!
Она всыпала нам в сияющие верховным недобором чернозад литр-ки дополна, вытерла чёрные с кровью от ягод сплошь руки об тёмно-цветасть передник и повела своих Пашковстей внуков домой.
Ю — Ах я ж думала вы привираете! А смотри-ко-сь-ты и меня, стару комарью изодрать! Как будто ране на Зады и кровопиц столь не залетало! Валюша, Валюшинька, милая-белая! Да у тебя вся шейка в волдырях! Это вы сёдни из-за меня дольше в черниках высидели! Вот вам и зарплат! На кажду-одну ягоду пять разбойников.
Бабы Грунино лицо чистое, но руки! места живого нет! Так влетела ей сладость! Я только в поле сообразил почему она? Что это так у ней плат повязан, и глаз не видать!

Когда вышли с поля к дороге мне показалось всё! Кончились шаги, фигня ботинки! Вот сейчас из-за поворота выбежит КАВЗик, остановится вместе с тучей пыли, посадит и остальные вёрсты будут …  жаль что их маловато. Но автобусика нет. Нет и поворота. Даже горки нет! Как будто мы все горки прошли. И даже деревню большую Горки протопали. В обе стороны одна наглая от пустоты и рыжая до безобразия дорога. Большак. Грейдер.
На остановке свежий столбик с жестянкой расписания. Вся мятая-перемятая, изверченый-искорёженный, но листком. И высоченная берёза. Правильно! Мы же шли к Березью! Сучья у берёзы под самый верх и тени нет. То есть она есть но растопыренная. И время пол-третьего. На другой стороне молоденькая рябинка, но тень в канаве. И никто туда не идёт. Я трусил что автобус не остановится если перебегнуть дорогу перед носом. Беда в том что автобусы всегда набивались битком и у смирных пассажиров шансов что КАВЗик остановится больше.
Ю — Мам во в сколько-же он поедет? Я счас изжарюсь!
Ю — Сынок, а вот стань на моё место или рядышком! Тут от ствола хоть на так печёт.
Я вспомнил как мы в Нивах каждый год «сочали» берёз и уже полез в карман за складешком. Да вовремя сообразил что тут с моим пёрышком не фиг делать.
Каждый год в июне нас ожидало в лесу необычное удовольствие. Кто его открыл неизвестно. Но мы за ним ходили по берёзки до тех пор, пока получалось. Это не тот обычный сбор берёзового сока. И я долго не знал вообще как собирают сам сок. На Пашкове делали вот что. Когда на берёзах взрослела листва на стволе делался надрез. Кто не жалел дерево сдирал кору вкруговую. Кто думал о лесе, о деревне, о своей собственной чести и самоуважении, но хотелось кайфа, снимал кору не более трети по кругу. Такой был закон.
На белой сияющей соком лубочной части ствола в это время идёт рост и новый луб в молочной спелости. Его соскабливаешь лезвием ножа и в пасть. Ужасно вкусно. И сладко! Не то что жидкий берёзовый сок. Вода, запах и чуть сластит. То что снимали мы в лесу похоже на молочное варенье.

Я упёрся красными от усталости зрачками в «протектор» берёзовой коры и чуть не заплакал. Я не глупый мальчик, хоть и упрямый как целая национальность и потому мой нож остался цел до поры до времени.
Ю — Ты это про автобус что-ли. Да вот должен бы быти … .
ю — А в сколько по рассписанию, мама?
Ю — Сядь вот на мою кофту, упадёшь ведь! Должен быть в без пятнадцати три … если пойдёт … этот рейс.
Но автобус не пришёл и в три и в пол четвёртого. Беда-то ещё в том что чем дольше он-гад не идёт! Тем больше в него народу набьётся.
Автобус пришёл в четыре. Он-гад так ехал что сквозь стёкла не видь-дишь сколько стоит народу. А смотреть по рессорам я ещё не научился. Но когда мы сели … он-таки остановился! Ещё оставались свободными сидения.
Я уже ничего не ждал, повесился на тоске. И когда уселся на крутом, наверно недавно перетянутом сиденьи, задрав ноги, едва не заснул. Меня растолкала Валя. Она ужасно выносливая. И я это понимал так что она несёт за брата ответственность.
Когда меня привели впервые в детсад была такая сцена. Мы как ни в чём не бывало в своей мелюзговой труппе. Я не ошибся, именно труппе. Когда я свалился на головы воспитателей как космический шар счастья, всё пошло как в лучших театральных избах. Садик-то деревянный, рубленый из брёвен.
Заходит она в самую красивую стеклянную дверь. Плохо что дверь единственная. И говорит моя сестра. Лицо у неё всегда (в детстве) убийственное! Не смотря на это она выросла в настоящую красавицу. Но тогда одного лица без извлечения из нижней его части устрашающих звучаний, одного лица боялись почти все, кто не хотел её послушаться. Вот и говорит лицо:
Ю— Эй вы! Шантрапа голопузая! Вот этот шкет мой брат! Если хоть кто-нибудь тронет его хоть пальцем я вас тут размажу по стенке! Поняли? У меня есть ещё две минуты. Два раза могу повторить … .
А мизансцена перед её свинцовыя очи была такой; вся группа сидела в одном углу, я в другом. То есть возле забитой и замазанной серой краской двери. Я катал машинки. Передо мною был весь наличный исправный парк. Две или три. Пацаны поняли что попали между молотом и наковальней и никто не промолвил ни слова. Задние прятались за передних а передние через одного кивали головками, приготавливаясь зареветь. Я потом всё время размышлял над тем как она так выбрала время что за ней никто не уследил и в нашем театре не было главрежей. Ходить из группы в группу категорически запрещалось всё из-за той же детской агрессивности.
Ю — Кто-то хвастался что будет мне показывать и рассказывать про деревни где ты бывал с папкой а ты спать! Эх ты! Плут-путешественник!
И тут автобус покатился в канаву. Это был «благоустроенный» грейдер и съезд в кювет не имел градуса чтоб нам опрокинуться. И даже было невозможно лечь на бок. Отец мне как-то рассказывал как положил свою летучку. Не мне конечно!
Ю — И вот, мужики-ким, если бы все мои пассажиры сидели на своих местах, ну съехали и съехали. Вылез бы да вытолкали и всё. Они же мудаки! Все упали на одну сторону …
В будке летучки сидела одна из его бригад по устройству колхозных коммуникаций. Человек восемь.
Мужики в летучке были ещё пьяней отца! Куда ж им деваться как не скатиться под горку! На ту сторону куда валилась машина.
Ю — Валя, это Кузнецково. Тут есть маслозавод. А вот счас проедем дорогу на Пупцево. Вот сюда, налево! В кустики! Там, Мишка Осипов сказал, орехов целый лес, вот мы поедем с ним …
Ю — Да ну тебя! Ничего-то ты не знаешь! А если и знаешь так не умеешь как сказать. Плетёшь с лес и небо. Даже не смешно. Только сели уже ему Пупцево. Скажи вот Бели, а лучше сразу Залужанье! Глупец!
Ю — Сашинька, куда это ты собрался за орехами! Знаю я орешники эти! Там и в школьном саду насажены ещё до войны. Я когда ещё в Лахнёво учительствовать ходила, пешком ведь всё, война! А потом всё ходила через Молоково. Как затемнеешь так хоть заночевать у знакомых. Пятьдесят-то километров отмахай-ка! Зимой за день не успеть ни за что! А через Андрейцево да мимо Пупцева всё казалось ближе. Так тебе дети и оставят! В своём-то садике! Они орехи-то, их обрывают! сразу как отцветут. Валя а ты его не перебивай, так он и настроится! Сама ведь ево на Пашкове зовёшь дядя Саша!
Ю — Да, он там перед старухами соловьём поёт-разливается! Слушают-прям не наслушаются! Цуцик Конфуцик!
Ю — Вот ведь какая! На улице дак за нево в драку лезешь а как останетесь вдвоём ему от тебя одни побатушки.
Ю — А потому что мамочка ты его совсем не воспитываешь! Всё уговариваешь-уговариваешь! А у него уж обрез винтовочный на сеновале припрятан!
Ю — Так разве он не слушается! Какой обрез?! Ты что ж раньше-то молчала!
Ю — А он мне сегодня ночью только выдал!
Тут уж я привираю! Милая моя сестрица хоть и прессовала меня частенько, то есть систематически лет наверно до четырнадцати, но никогда ни в чём не выдала. Даже в откровенном хулиганстве за какое из школы выгоняют. Правда и то что я был болтлив до неузнаваемости, но то что не обязательно знать о моих деликатных делишках твёрдо хранил в тайне.
И мама как правило случайно находила мои огнестрелы, что прятать как следует я не умел по младости лет.
Однажды ей попались целых две поджиги. Это такие самодельные пистолеты стреляющие от пороха серных спичек. Штука крайне опасная, но детство без неё просто тоска-два-доска! Она привела меня с ними к отцу в комнату и положила ему на стол.
Ю — Вот Иван, чем наш сынок занимается! Посмотри! Это вместо уроков видимо!б — Я был пятёрочник, но ужасно хулиганистый. Каждый год в школе решался вопрос об отчислении учеников. Я обязательно был в этом чёрном списке и постоянно трясся на первых сентябрьских школьных линейках. Правда больше от стыда чем от страха.
Меня оскорбило сначала то как мама несла мой полу-арсенал. Она ещё нашла не всё. Она брала поджиги за ствол, то есть за медную трубку и я всё трясся что игрушки мои выпадут из пальцев, она обе несла в одной руке. Ручка и ложе поджиги выпиливалось из доски тридцатки или, если повезло, из сороковки и ручка при падении легко откалывалась. Это несовершенство главное что всех моих друзей-вояк напрягало. И кто «побогаче» мотал на ручку изоленты для устойчивости пистолета.
Ю — Ну-ка дай я посмотрю что он там натворил. Сама что-ли не можешь разобраться с ним!
Ю — Да как же с ним разбираться! Он вон пистолетов наделал! Стреляют из-за угла по воробьям да по воронам! Слава богу не друг в друга! А вон в Ахматове парню из такой гадости руку разорвало! Бомбы ещё делают из селитры!
Ю — Ну-ка! Ну-ка! Это поджига что-ли!? Да дай мне в руки, что ты их на газету ложишь! Я не дочитал ещё! Это ты сынок такое ружьё себе сделал!? Это сопли а не ружьё! Ворона тебе на твою поджигу сядет и то ты в неё не попадёшь!ь — И дальше мой предок прочёл мне длинную и подробную весьма лекцию как делаются настоящие подобные вещи.
Из ствола вишни или яблони, заливается ствол в баббит и так подробнее. У матушки совсем опустились руки и она конечно не дослушала разговор двух мужчин.
Ю — Ты сынок извини, но это бахвальство я кину в печку. Вот когда сделаешь настоящий экземпляр … . б — Он даже не поругал меня за то что медные или стальные трубки мои друзья добывали по большей части спиливая с рабочих тракторов. За это настоящее крохоборство!
Я однажды только ночью приблизился к трактору, мне было стыдно что трубки для меня добывались моими товарищами. И не смог. И даже не потому что тогда это оказался трактор, серо-голубой красавец ДТ 54, моего дядюшки Лёши. Я был истинным машинником. И любая техника, особенно с мотором для меня была живее всех живых. Кошка собака и конь только на втором месте. А спилить трубку значило для меня и равнялось убийству.

Мы с сестрой до того устали что последними зам-мам-метили что стоим в канаве и что одни ещё сидим в автобусе. Кто-то копошился в компании с лохматым, обескепевшим шофёром и ругал его и сочувствовал, кто-то голосовал на не едущие как на зло машины.
Ю — Да тягу оборвало, тягу! Что я сделаю-то!
Ю — На проволоку привяжи! До Молокова осталось пятнадцать километров! Мы что тут пешком пойдём с чемоданами! Трос хоть у тебя есть! Аболтус! Раз проволоки нету!
Ю — Как тебе потащат на буксире без рулевой-то тяги! Эт-то же не трамвай!
Водитель оказался хоть и бесхозяйственным но смышлёным. Вдалеке в поле ничейный столб. Белые чашечки изоляторов даже видать. И прямо видно как с него виснут лохмотья электрических проводов. Или он действительно предприимчивый, или ему надоел скандал, но он отр-правился в поле за проволокою. Кто-то побежал на помощь. Потом вернулись оба. Не достать. Тут помог трос. На счастье трос оказался толстой верёвкою. Залезли на столб.
Но проволока-то аллюминиевая. Пока мы добрались до Молокова пришлось перевязывать тягу ещё несколько раз. Кто-то из добытчиков догадался намотать большой пучок проводов и нам хватило допилить до автостанции. Наступила уже ночь когда мы пришли к крылечику нашего дома.
Я конечно выспался в КАВЗике и когда мы шли от почты на свою улицу кратчайшим путём всё теребил любимую мамочку за звёзды. Она видимо изнервничавшаяся вконец и уставшая всё отвечала «сейчас да сейчас», но перед самой музыкальной дверью крыльца, поющую правда только нашею пружиной, я упёрся. И тогда мама рассказала мне всё что знала сама про большую и малую медведицу.
Вот тебе и мамин ковшик. Мамочкин котелок.
Меня затащила в дом Валечка. Взяла за рукавчик летней рубашки из клеточек, прихватив шкурки и не желая этого замечать …
— Вот ты ничего не понимаешь! Дурак. Ты сейчас придёшь домой и спать! А маме надо ещё все дела приделать. Отец если не пьян да не спит; есть давай! Да все голодные как волки! А тебе звёзды-звёзды! Только о себе и думаешь, эгоист ты несчастный!б — Конечно Валечка не думала о том что она тоже принимала активное участие в стимулировании моего эгоизма. И пеклась обо мне ещё больше чем мама. Времени у сестры больше.
Я молча потащился по крутым крашеным и скользким ступенькам почему-то сегодня не застеленным по ходу маминой работы половичком которого хватало лишь по середине. А иногда бывал половичок в размер лесенки, на всю ширину каждой ступеньки. Ах эти провинциальные цветастые половички! Младшие братья тёплых лоскутных одеял. Только половички вязаные таким здоровенным крючком. Половички с волнистыми да зубристыми от крупной вязки краями. Сколько я их вытряхнул, когда уже стал постарше и тряс на ветру без сестры. А пока был мал и хватало крючков и сам вязал пока было терпенье.
Я замыкающий споткнулся на последнем шагу и чуть не влетел в пол носом, что часто случалось со мною по причине высоты непомерной ступеней длинной лестницы. Особенно в темноте. Самая последняя ступенька вообще высоченная, чуть не по коленко. Я постоянно-то спешил на этом крыльце. И шлёпнувшись, едва успевал всегда подставить доскам щёку … . Никто дома уже не удивлялся грохоту падающих камней.
И вдруг вспомнил что нас всех троих кроме отца ждёт кот Мистер и его бригада. Двенадцать куриц, петух-красавец! подсвинок, коза Розка и цыплят немеряно.
Ю — Саша, сейчас поужинаем и пойдёшь перенесёшь цыплят с улицы домой. Отец видно забыл. Или сразу сейчас? Валя ты поможешь?
Ю — Уж тогда я и одна справлюсь. Мама что он опять маленький?
Ю — Ну ладно, ночь тёплая. Я дам старенькое одеялко и накроешь. Только по краям подложи кирпичиков чтоб к ним ночью кошки собаки не забрались чужие. Помнишь! Пока возишься половина порастеряешь. Ночь. По бокам сетки две жердины а камушки с торцов… . И сразу домой! Сын! Никуда … чтоб!
По лицу отца было видно что он пожалел о том что отказался приехать за нами на Пашково. Наверно и про цыплят забыл. Мама, или мы уж этого не слышали, не стала оправдываться задержкой из-за поломки КАВЗика а мы с сестрою постарались сразу исчезнуть из их поля зрения. И побежали к подрастающему поколению кур-несушек. Из большой оравы которых всегда петухов было больше чем молодок. На суп. Одно лето у нас выросло четырнадцать цыплят и тринадцать из них оказались петушки!
Ю — Пошли, а то ты заснёшь там вместе с цыплятами под своим когтелком! В обнимку со своими звёздами! Всегда ты с цыплятами с этими возишься целый час! А я никак не привыкну к тебе господин Резинкин! Неужели так трудно в темноте переловить этих курфюстов и стащить во двор!? Всё их жалеешь! За лапы по две в руку четыре раза сходить! По одному в обнимку ног-сишь! Гуманист!
Это отец меня звал: «Господин Резинкин!», а дед несколько иначе, наИборот: «Господи!н Резинки!н»
Но мы провозились и с сестрой ещё дольше. Вслепую. Мама вышла на крыльцо нас окликнуть. Ужин был готов. Отец уже читал газету в своей малой комнате. На сытый и трезвый желудок. Картошка жареная с мелко нарезанной колбасой. Не-евероятный летний деликатес. И ещё в прикуску с молоком … при запахе только что потушенной керосинки. То что я называл молоком была молодиха. Так называлась едва свернувшаяся простокваша, сопутствующая нам с Пашкова в маминых руках в сетке и трехлитровой банке. Разве можно было в таком путешествии донести не скисшее «утрешнее» молоко!
Ю — Вот! Милые детушки! Как умаялись, что и забыли про бабушкино молочко! А я в газету замотала и не узнать! Чтоб не скислось от солнышка, а вот …  Всю дорогу пить-то хотелось!
И никто не признался что не жаль, а так вкусно теперь. Вместе с чудными летними запахами и ночной прохладой.
У нас уже было электричество в сто двадцать семь провинциальных вольт, но об электроприборах ещё мечтали. Только взрослые. Мне всё равно было возиться что с керосинкой или керогазом, что много позже с электроплиткою. Но к керогазу меня не подпускали а электроплитку я насиловал как угодно. То есть чинил и утюги и электроплитки и патроны и выключатели и пробки снабжал пробоем, тончайшей медной проволокой вместо сгоревшего стандарта. Я подрос.
Главное! Главнее главного! С чем возвращались силы было мамины щи, макароны или картошка с нарезанной мелко поджаристой Московской колбасою отцовского привоза. Иногда деликатес ещё из рисовой каши с вареньем. К тому же у меня старшая сестра! …
Она смотрит на меня, посматривает исподлобья. Иногда сердито. И реже-чаще как на брата. Я ещё ни чего не умею. Как она говорит, глядя на маму: «Бог дал братца! Драться да огрызаться!»