Интересный опус написал господин Набоков.
Он называется «Пушкин. Правда и правдоподобие».
В небольшом эссе, посвященном Пушкину, целую страницу занимает рассказ о больном человеке, который в ранней молодости упал с лошади и повредился рассудком. Этот человек считал себя старше, чем он есть на самом деле, и рассказывал о событиях далекого прошлого, с каждым годом удаляясь все дальше вглубь веков. Но, поскольку запас образования был невелик, рассказы его были неинтересны и наполнены стереотипами.
Эти скучные рассказы больного рассудка, автор сравнивает с «романтизированными биографиями», которые стряпают ловкие господа, используя факты из жизни великих личностей. Вторая страница посвящена этим биографам-романистам, которые стремятся «выпотрошить до полусмерти его (гения) книги, для того чтобы начинить свою». Досталось на орехи этим жалким потрошителям чужих книг, этим биографам-романистам от Набокова-критика!
Попутно господин Набоков зацепил (ну просто попались под руку) «посредственную» музыку Чайковского и авторов либретто к операм «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», которые преступно изуродовали пушкинский текст.
В третий угол этой воображаемой комнаты словесных наказаний были задвинуты «неискушенные читатели Пушкина», чье знание творчества поэта ограничивается воспоминаниями из школьной программы.
И вот, когда те, кто вызывал раздражение у Набокова-критика, были растыканы по углам, на первый план вышли «те, кто действительно знают Пушкина».
Так на сцене появился Набоков-романтик.
Далее на двух страницах автор попытался воссоздать мир Пушкина, яркие картинки из жизни гения и от прочтения этих страниц испытываешь истинное наслаждение. Чего стоит, к примеру, вот это одно наблюдение: «Жизнь в те времена сейчас нам кажется - как бы сказать? - более наполненной свободным пространством, менее перенаселенной, с прекрасными небесными и архитектурными просветами, как на какой-нибудь старинной литографии с прямолинейной перспективой, на которой видишь городскую площадь, не бурлящую жизнью и поглощенную домами с выступающими углами, как сегодня, а очень просторную, спокойную, гармонически свободную, где, может быть, два господина беседуют остановившись на мостовой, собака чешет ухо задней лапой, женщина несет в руке корзину, стоит нищий на деревянной ноге -- и во всем этом много воздуха, покоя, на церковных часах полдень, и в серебристо-жемчужном небе одно единственное легкое продолговатое облачко».
…Но вот волшебные видения иссякли, и тут Набоков-романтик приходит к выводу, что, попытавшись воскресить образ великого человека, он сам только что создал «романтизированную биографию». Получается, что кто бы ни взялся за дело: ловкие господа-потрошители чужих книг или истинные знатоки творчества Пушкина, на выходе и те и другие получают «романтизированную биографию». Получают правдоподобие вместо правды.
Признав себя побежденным, автор решает обратиться к творчеству Пушкина, решает сделать идеальные переводы стихотворений поэта на французский язык.
Тут на передний план снова выходит Набоков-критик, который замечает, что Толстой и Достоевский пользуются во Франции такой же славой, как некоторые национальные писатели, не смотря на более низкое происхождение Достоевского, а вот Пушкин «не привлекает переводчиков». В каждом стихотворении Пушкина, переведенном на французский язык, иностранный читатель узнает какое-нибудь французское стихотворение. Пушкин исчезает в переводе.
Набоков-романтик со страстью начинает переводить любимого поэта на французский язык, увлекается этой работой и одно время ему кажется, что удалось сделать этот самый идеальный перевод. Но, как только перевод был записан на бумагу, стихи померкли… Переводы достаточно правдоподобны, но это уже не Пушкин. Пушкин не переводим. Душа его поэзии ускользает от переводчика, как птичка, и «у вас в руках остается только маленькая золоченая клетка» …
Вдруг, как чертик из коробочки, выскочил Набоков-критик, и на этот раз досталось Белинскому вместе с его «ограниченным умом». Таким образом, место в четвертом углу виртуальной комнаты разделили Достоевский с его более низким происхождением и Белинский с его ограниченным умом. Вот теперь порядок в комнате наказаний – все углы заполнены.
Набоков-романтик, переживший второй шок, снова вышел на первый план, и заговорил о нерушимой истине Пушкина, о силе искусства, о живописной правде жизни. И опять зазвучал вдохновенный голос автора, и живые выразительные картины стали возникать в воображении читателя. И уже зарождался возвышенный финал, шло нарастание напряжения, уже дыхание читателя стало глубоким…
Но тут, в который раз, набежал Набоков-критик, прошелся по согражданам, отрекся от социальной жизни и похвалил свой чердак.
Получается, что в поисках правды автор обнаружил нерушимую истину Пушкина и живописную правду жизни. А в своих собственных попытках воссоздать мир Пушкина или сделать совершенный перевод его стихов, автор обнаружил только правдоподобие.
… Что бы потеряло это произведение, если бы Набоков-критик вообще не появлялся бы на сцене?
Ничего бы не потеряло.
Все лучшее, что есть в этом эссе, осталось бы при нем.
Более того, если бы Набоков-критик не перебивал Набокова-романтика, то романтик успел бы высказаться. Когда человек вдохновенно говорит о чем-то или о ком-то, он обязательно до чего-нибудь договаривается: до какой-то истины, до какой-то яркой мысли, до озарения.
Так и рождается правда – правда автора.