Не хватило мне чудищ моих туманных, заоблачных, неведомых, луноликих.
Я чудовищем стала сама - прекрасным, несгорбленным, недобитым.
Я сняла с себя кожу чужую, ошпаренную, обглоданную койотами.
И простила все горечи, обиды; зажили руки, бинтами обмотанные.
Вот теперь можно жечь костры и бросать в них требы с новыми силами.
Будет теперь только так, как я захочу, хоть с граблями, хоть с вилами.
Вот бы сейчас глоток вина из с основой смолы и услышать крик росомахи.
Но я прохожу мимо... Там в лесу чужие кресты и чужие плахи...
Жаркий рассвет осквернит пересмешник бесстыдным криком.
Нет больше ни памяти, ни достоинства и ни чести, есть только блики...
Останки достоинства... И пляшут на них не черти, а люди.
И изнутри кто-то сильно скребётся, просит: "Пусти!", но так уж точно не будет.
Душу распяли, как шкуру медвежью, на стену прибили гвоздями.
Сахарной пудрой присыпали раны, сказали: "Ты виновата! Но ты же с нами!".
А мой болезненный визг никто не считает важным.
Ведьму сожгли на костре. И, кажется, уже дважды.
Мраком, оврагами, лесною звериной тропою я ухожу в чащи тихо.
Может, однажды заблудшим охотником буду убита...
А пока на рассвете роса обмывает усталые лапы.
И я молча из леса смотрю на чужие закаты...