Строчки стихотворения слетали с ее малоподвижных губ осторожно.
Кто в наше время декламирует прилюдно в парке?
Невольный вопрос пролез в мою голову. Я остановился среди идущих, образовав в потоке булыжник. Людская масса обтекала меня с двух сторон, не задевая. Я не слышал, что она читала. Гул большого города проникал в перепонки, казалось, что даже если прижать ладони, вдавливая бугорки кожи, к раковинам ушей, тишина не настанет, как не настанет, если окажись я внезапно на острове или в дремучем лесу. Децибелы мегаполиса въедались настолько, что захватывали внутренние органы, которые продолжали бы повторять утробный звук подобно оргАну. А здесь неожиданно многоголосье исчезло. Наступила глухота. Вакуум. Я не слышал, что она читала, слегка открывая губы, но чувствовал вибрацию строчек.
Сколько можно простоять посреди бульвара в конце исчезающего дня? До следующего людского потока, рвущегося в метро. Последняя скамейка, около которой я топтался, стала моим пристанищем. Я был одинок и против всех, как, впрочем, и она. Безликие, почти одинаковые лица проплывали мимо меня, устремляясь к яркой букве М, где графитовая пасть пешеходного перехода проглатывала их, тяжело попыхивая теплым выхлопом пыли. Я стоял и смотрел в сторону тех бледных губ.
Чужие головы противно мешали, подпрыгивая в воздухе, они закрывали мой интерес. Словно волны, они вспенивали горизонт, заслоняя солнце. И в те мгновения во мне исчезала тишина, я вновь слышал взвинченный городской гвалт.
Я залез на скамью, не заботясь о комичности своего протеста. И вновь безмолвное умиротворение настигло меня. Теперь я стоял с открытым ртом, потому что услышал в беззвучии ее тихий скорбящий голос. Она читала Пушкина…
«Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…
… Как дай вам бог любимой быть другим!»
Стоп! Какой другой?! Каким другим?!
Меня, похоже, пронзила молния, потому что острая боль, как раскаленная игла, прошила мой бок. Я скорчился и буквально свалился со скамейки. Теперь я сидел против всех, учащенно задыхался и повторял услышанную последнюю строчку великого творения…
Каким другим? Боль переместилась в правое запястье, пальцы корчились в судороге, будто протест на слова поэта. Но мне не суждено их переписать, хотя рука по-прежнему немела от боли. Это ответ организма на все мои сомнения и глупые пустые рассуждения наедине с собой.
Несомненно, великодушно желать любимой женщине счастья с другим! Я всегда считал себя человеком с душой, умеющим чувствовать и дарить чувство. И что же?! Только подумав о призрачном «другом», меня съежило. Задело за живое. «Как дай вам бог любимой быть другим!»
О том, что «любовь не угасла» – никто не спорил. Но я так и не сделал тот решительный шаг. Хотя часто вспоминал и тонул в тех воспоминаниях, даже растворялся. Мне нравилась нелепость моего неюношеского порыва, когда я, не предупреждая, мчался с букетом, нарушая ее планы. Она вначале немного сердилась, но я же видел… Еще открывая дверь, она с недовольством в словах, но с радостью в глазах уже прощала мою внезапность. Даже сейчас воспоминания приятными мурашками пробежали вдоль тела.
И что?! Пожелать счастья с другим?
Я отчаянно попытался встать со скамьи, но неуклюже вновь присел. Мне хотелось увидеть чтицу. Возможно, она еще не ушла и продолжает дарить Пушкина… И как мне хотелось услышать другие, совсем другие строчки… Перестать думать о «другом»! Это единственное решение, чтобы не рухнуть окончательно.
Я не был профессиональным спортсменом, но любительские тренировки держали в определенном тонусе. Я собрался и сделал рывок. Зеленый корт. Перед глазами ускользающее пятно лимонного мячика и моя длинная рука с ракеткой. Я пружинисто вытянулся и вновь застыл. Но уже на деревянных ребрах скамьи.
Подземный переход проглотил очередную плотную массу, и пятачок парка внезапно опустел. Словно монумент самому себе, я стоял на возвышении, казалось, даже не дышал. Она заметила меня, хотя чего странного, я выделялся, не сказать, «смотрелся», но привлекал внимание. Она спрыгнула с плоского камня, служившего сценой, и направилась к моему монументу.
Чтобы новый поток желающих в подземку не задевал наших ног, мы присели, как две птицы, на спинку деревянной скамьи. Птицы. Если я больше похож на сыча, особенно в моменты растерянной внезапности, когда самолюбование павлина утрачивалось за ненадобностью, то ее можно было сравнить с зябликом или зарянкой – серо-оранжевый свитерок с ярко-белой обвязкой на длинных широких рукавах. Она прятала пальцы в сплетенные нити, отчего еще больше походила на птичку, желающую взлететь, но желание было настолько неуверенным, что она то взмахивала кончиками крылышек, то вновь обнимала ими свои худенькие коленки.
Сначала мы молчали. Потом одновременно повернулись друг к другу. Она тоже хотела что-то сказать, но уступила моему натиску. Я затараторил, смешивая стили. В своем первом длинном предложении я нагородил стилистических обломков, чего никогда не позволял себе обычно. Как правило, я продолжительно подбирал слова, облекая мысли в гранитные набережные, где все строго и литературно. Иногда я украшал свою мостовую фонарями, добавляя в речь витиеватые сравнения или эпитеты. Проработав преподавателем русского и литературы многие годы, я воплощал в жизнь музыку эпистолярного жанра, раскрывая всю объемность выбранной темы. А сейчас примешивал сленговые словечки, отчего краснел как подросток, запутывался в оборотах и, в конце концов, сник, не закончив мысль. Хотя содержательности в моем монологе не было вовсе.
Девушка-пташка выдержала паузу и тихо произнесла, осторожно приоткрывая губы:
– Я поняла, что вам понравилось… Хотите, я еще почитаю?
Втянув голову в плечи, я кивнул. Она торжественно встала на скамье и начала:
– Я вас люблю: любовь еще, быть может, в душе моей…
– Стоп! – крикнул я. – Остановитесь. Почитайте что-нибудь другое… можно даже не Пушкина.
Второй раз пережить фразу – «Как дай вам бог любимым быть другим» – я не в состоянии.
Она села на нашу жердочку и вновь стала похожа на маленькую испуганную птичку.
– Я других стихов не знаю, – так же, почти не открывая рта, она выдохнула в мою сторону.
Первым порывом, желанием, компенсацией в моей голове пронеслись сотни строчек различных поэтических течений и столетий, но я опять-таки вжал голову в плечи. Никакого толку или пользы не найти в шпаргалках памяти. Эта упрямая фраза «о другом», как шлагбаум, закрыла выход. Какой смысл читать стихи! И какой смысл сидеть здесь?
– Зачем? Зачем вы начали читать Пушкина? – в сердцах, а скорее, осознанно зло, спросил я.
– Можно я пойду?
Птичка стала похожа на мою студентку, не сдавшую экзамен. Я вновь кивнул.
Она вспорхнула, и через мгновение была проглочена ртом перехода.
Мне до ломоты в висках захотелось услышать соловья. Его прерывистые, скачущие звуки всегда успокаивали меня. Помню, даже записал на телефон трехминутное звучание серого гения и окунал свой слух в тоскующие минуты душевной слабости.
Где же найти соловья? Телефон новый, песню не сохранил, на дворе – конец лета, а в голове крутящаяся пушкинская фраза…
«Как дай вам бог любимой быть ДРУГИМ!»
…Попирая все законы приличия, с букетом я спешил к ее дому, едва различая в сумерках одиноких прохожих. И внезапно остановился.
Фраза «о другом» (о сопернике) перестала круговоротить в голове. И что же там?
«Я вас любил: любовь еще, быть может…»
«Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» (июнь 2019)