Лонг-лист конкурса Дорогами Великой Отечественной

1 Oни воевали с фашистами...
Анна Шустерман
Тётин муж, а также папа Фимки, и папа Розочки во время Великой Отечественной войны воевали с фашистами...
Во дворе мальчишки - "партизаны" - тоже воюют с "фашистами".
Девчонок в эту игру не принимают.
Я сказала Фимке: - Пусть будут раненые, и мы с Розочкой будем их перевязывать.
Мы хватаем "партизана", валим его на землю и перевязываем, перевязываем, пока не кончится бинт.
Cосед Фимки - папа моей подружки Розочки.
Папа Розочки ходит на костылях.
Она стесняется своего папу, который падает, когда напивается в бадежке на углу нашей улицы.
Все папы там напиваются...
Мы, детки, помогаем затащить их домой.
Легче всего тащить Розочкиного папу, он легче всех.
Фимкиного папу тащить тяжело, так как у него две ноги.
У меня нет папы, он умер.
Мне стыдно за тётиного мужа...
У меня есть сосед - бывший моряк, он учит меня считать, писать и читать.
Сосед, бывший моряк, тоже воевал с фашистами, но в бадежку не ходит, и мне за него не стыдно!

Mеня прогнaли из кухни, чтобы я не вертелась под ногами, и не перевeрнула кaзанок с голубцами.
В комнате тётин муж открыл чемоданчик, называется патефон.
Крутить ручку мясорубки и патефона - мои любимые занятия!
В комоде, на котором стоит патефон, много ящиков, закрытыx на ключ.
Тётин муж вынимает из ящичка пластинку в бумажном конверте, потом осторожно вынимает её из конверта и, держа двумя пальцами за бока пластинки, кладёт её на бархатную подстaвку - тарелочку.
Мне не разрешают трогать чёрные блестящие пластинки, чтобы я не запачкала их своими руками.
Мне не разрешают устанавливать иголку на пластинку, чтобы я не укололась и случайно не поцарапала пластинку.
Но зато я могу сама вставить ручку от пaтефона в дырочку и крутить eё.
Тётин муж подпевает дядe в патeфонe:

- Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая, / А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела.

Пока ящики комода открыты, я могу в них покопаться...
В верхнем, cамом маленьком ящике, лежат медали, которые тётин муж получил во время войны.
Ещё там есть мешочек с монетами, которые он привёз из Берлина, и маленький конвертик с иголками для патефона.
В самом низу комода лежат ёлочные игрушки, завернутые в вату.
Тётя не разрешает их трогать, но сейчас она не видит, что я делаю...
Когда голубцы будут готовы, мы будем наряжать ёлочку, которую тётин муж установил в углу комнаты.
Мне хочется украсить ёлку настоящими медалями!
Hо тётин муж сказал, что его медали - не ёлочные игрушки...
2 Сказание о девушке-кавалеристке
Галина Гостева
               
     12 июля 2013 года на 89 году жизни скончалась знаменитая на всю Туву участница Великой Отечественной войны Вера Чульдумовна Байлак. День ее похорон состоялся 15 июля. В этот День Траура на гражданскую панихиду в здание нового Национального Музея города Кызыла пришли  тысячи  кызылчан и приехало великое множество жителей из разных кожуунов (районов) Республики Тыва.

     На первом этаже музея тихо звучала мелодия буддийской мантры « Ом мани падме хум». На собравшихся земляков внимательно смотрела с портрета строгая седая женщина в костюме с приколотой на груди георгиевской  ленточкой рядом с  боевыми и трудовыми наградами. Среди наград – Орден Отечественной войны второй степени и Орден Республики Тыва.

     У гроба почетный караул пограничников с автоматами в руках. Застыли в скорбном строю и юные кадеты. В руках у них подушечки с орденами и медалями, множество живых цветов.

     Ее хоронили со всеми воинскими почестями. Провожающие в мир иной Веру Байлак не скрывали своих слез, прощаясь с нею и выражая искреннее сочувствие ее многочисленным родственникам.

     Вера Чульдумовна Байлак. Вся Тува восторгалась этой храброй женщиной. Маленькая, хрупкая, стойкая, жизнелюбивая, целеустремленная, она была уважаема всеми. Ее узнавали на улице, тепло приветствовали, желали крепкого здоровья и долгих лет жизни.

     15 декабря 1924 года в местечке Элезинниг –Даг Дзун-Хемчикского Кожууна  (района) в многодетной семье аратов-скотоводов Ооржак Хопуи Чульдум-оглу и Кахбанак Байдановны родился четвертый ребенок, крохотная черноволосая девочка. Назвали ее Байлак, что означало богатая, обильная. Через несколько лет в семье родились еще двое детей.

     Байлак росла очень подвижной и умной. Братья научили ее ловко управляться  с лошадьми, чистить их, поить и кормить, приучать к коновязи. На всю жизнь ей запомнились поучения братьев: « Каков за конем уход, таков у коня и ход. Добрый конь хозяина прославляет». Да, правду  старики-тувинцы  говорят: « К привязи коня приучают, словом молодых поучают».

     С ранней весны до поздней осени любила Байлак бесстрашно скакать на коне по степи, приглядывая за домашним скотом, нагуливающим мясо и жир на вольных пахучих травах.
 
     Степной ветер насвистывал звенящие мелодии в ее ушах, весело играл с толстыми черными косами за спиной. В траве беззаботно прыгали зеленые кузнечики, сновали мыши-полевки, столбиками стояли любопытные хомячки. Высоко в лазоревом небе звонко распевали радостные песни жаворонки. Жизнь  ей казалась удивительной сказкой.

     С самого малолетства ей приходилось помогать родителям: ухаживать за овцами и козами, доить коров и управляться в юрте. На праздные разговоры времени не было. Иногда отец, погладив ее заскорузлой темно-коричневой от загара рукой по голове, вдруг произносил: « В сухом дереве соку нет, в пустом слове проку нет».

    А вечерами мать, укрывая детей одеялами из верблюжьей шерсти, вместо пожелания спокойной ночи тихо произносила: « Сложа руки, в юрте не сиди, при народе ссор не заводи. Хозяйка душу вложит – и мягкой будет выделанная кожа».

    Отдав детей в школу, родители все чаще наставляли их словами: « От работы бежишь – в нужду попадешь. От ученья бежишь - в беду попадешь».  Дети и сами понимали это хорошо и старались учиться прилежно  на радость учителям и родителям. Школу  Байлак закончила с отличием и устроилась на работу пионервожатой.

     В 16 лет она разом  превратилась из худенькой девчушки в миловидную,  луноликую, стройную девушку с темно-карими раскосыми глазами, очаровательной улыбкой и ямочками на загорелых пухлых щечках. Голубой национальный халат из  китайского шелка красиво облегал ее точеную, словно фарфоровую статуэтку, хрупкую фигурку.

     Местные ухажеры просто проходу ей не давали. В их числе был и упрямый, умный, красивый богатырь Хапылак Сарыглар. Правду араты молвят: « Была бы дочка, сыщется и зять!»

     Через некоторое  время  Байлак приняла его ухаживания, и они поженились.  Почти сразу после свадьбы  мужа отправили на учебу в Москву в Коммунистический Университет трудящихся Востока, так как Тувинская Народная Республика испытывала острую нехватку в высококвалифицированных местных кадрах.

     Ровно через 9 месяцев после свадьбы у Хапылак и Байлак на свет появился их первенец Коош-оол. Счастьем лучились глаза Байлак:  дорог охотнику соболь черный, матери сын, в мученьях рожденный. Гордостью наполнилась душа  Хапылак Сарыглара.

     Сыночку не было и года, когда фашистская Германия напала на  Россию. По всей Туве прокатились массовые митинги. Беду  России и россиян тувинцы восприняли, как свою собственную. Повсюду звучало:
       -   Ссора соседям век не нужна. Хуже всего на свете война.
       -   По ущельям в Туве ветер воет. Льется кровь в России на поле боя.
       -   Гроза пожары приносит. Война жизни уносит.
       -   Ветер силен, да скалы ему не поднять. Враг жесток и коварен,  но Россию ему под себя ни за что не подмять.

     Между Россией и Тувой была настоящая многолетняя  верная  дружба.  Не зря в народе говорится, что крепкая дружба людей - груды сокровищ сильней.

     За годы войны Тувинская Народная Республика безвозмездно передала на нужды
Красной Армии весь свой золотой запас.Жители Тувы собрали и отправили в Россию  5 эшелонов(389 вагонов) подарков, 50 тысяч боевых коней,700 тысяч голов скота.  Были также переданы в дар России денежные средства на строительство трех эскадрилий  боевых самолетов.

     Стали повсюду писаться заявления добровольцев идти на фронт. Эти заявления писались по велению сердца, а не по принуждению: « Надо России помочь, а то вдруг потом  враг  и на родную  Туву нападет».

     Вместе со старшими братьями осаждала Дзун-Хемчикский военкомат и 18-летняя Байлак. Заявление от нее не принимали, говоря: «Тебе ребенка надо растить, а не на фронте воевать».  И только тогда, когда пришедшие в  военкомат ее родители подтвердили, что они согласны воспитывать внука, Байлак была зачислена санинструктором в кавалерийский  эскадрон.После этого она прошла курсы медсестер в городе Чадане.

     Наконец, Советское Правительство разрешило маленькой Туве участвовать в войне с фашистской Германией. 20 мая 1943 года Тува провожала на фронт первую группу тувинских добровольцев - 11 танкистов и 3 летчиков.

     1 сентября 1943 года на фронт из Кызыла отправили еще 206 человек: кавалеристов, пулеметчиков и санинструкторов. 10 Тувинских девушек ушло на фронт в составе добровольцев, среди них была и Байлак.

      При проводинах были проведены ламаистский и шаманский обряды, окурили артышем и коней, и добровольцев. Затем добровольцы приняли клятву: лучше смерть принять, чем честь потерять.

     8 декабря 1943 года они прибыли в учебный пункт Снегиревки  Смоленской области. Командир 31-го гвардейского кавалерийского полка  Ефим Попов  распорядился всех девушек-тувинок отправить работать на кухню.

     Не стерпела  Байлак такой несправедливости. Взлетела птицей на коня, пустила его сразу в галоп, перемахнула через широкую канаву. Взмахнула клинком  и ветки с  деревьев полетели наземь.  Бросив поводья, сорвала с плеча карабин и метким выстрелом сшибла шишку с вершины сосны.

     Восхищенный командир  отменил свой приказ  и зачислил весь кавалерийский эскадрон тувинских добровольцев  в полном составе в 31-й  гвардейский Кубано-Черноморский кавалерийский полк 8-й  гвардейской дивизии имени Морозова 6-го  кавалерийского корпуса 13-й  Армии  1-го Украинского фронта.

     Добровольцы на всю жизнь запомнили  свой ночной, тысячекилометровый,  почти  двухмесячный марш от Снегиревки  по белорусским и украинским болотам.

     Зима. Дождь вперемежку со снегом. Бездорожье. Техника вязла в грязи. Чтобы враг не обнаружил их продвижение, они даже костры не разводили.

      От усталости и голода падали лошади. В первую очередь добровольцы кормили лошадей, ухаживали за ними. От себя последний кусок отрывали и скармливали лошадям. Они любили своих лошадей, как верных друзей, жалели и берегли их.

      29 января 1944 года  подошли к селу Деражно. 31 января добровольцы из Тувы приняли свой первый бой. Немцы отчаянно сопротивлялись. Рвались  без  конца снаряды. Свистели пули. Добровольцы бесстрашно  мчались напролом. Падали  раненые и убитые. Всюду свинцовый смерч, и смерть поджидала на каждом шагу.

      Невыносимо трудно приходилось санитаркам под огнем выносить раненых с поля боя. Девчонки маленькие, а мужчины очень тяжелые. Плачут девчонки от бессилия, но раненых не бросают, тащат  на себе изо всех сил под свинцовым градом. Десятки раненых вынесли они в тот день с поля боя.

     Байлак, вынося очередного  раненого, напоролась на немцев. Не растерявшись, оттолкнула раненого в яму от разорвавшегося снаряда, а сама стала стрелять в немцев из автомата. Потом этот благодарный боец разыскал ее и стал называть Вера. За ним и другие стали Байлак называть Верой. Получили русские имена и ее тувинские однополчанки.

    Еще более тяжелым оказался бой по освобождению города Ровно от захватчиков. Многие бойцы сложили там свои головы. Но трусов среди добровольцев не было.  Бесстрашие помогало им остаться в живых. Пули и осколки снарядов, словно заговоренные, отскакивали от них. Бывало, что у многих и шапки, и тулупы продырявлены, а тело совсем не задето.

     Вера-Байлак отличалась редким хладнокровием и бесстрашием. Однажды по заданию командира проползла по снегу в расположение  гитлеровцев. Высмотрела,  сколько танков и бронемашин было у них в поселке, и поползла назад. Неожиданно перед ней возникли два немца с автоматами.

     Ей повезло, что они приняли ее за подростка и замешкались на секунду.
Она сразила их очередью из автомата и благополучно вернулась с задания. Байлак помогла командованию найти самое слабое место в обороне противника и освободить поселок от немцев.

     Эскадрон тувинских добровольцев участвовал  в освобождении еще 80 украинских сел и городов.Пленные немцы на допросе признавались, что они «сильно боятся солдат из дикой дивизии, которая прибыла из Сибири и состоит из свирепых азиатов». Немцы называли их « Шварце Тод» - черная смерть.

     За полтора месяца сражений  на Украине погиб 61 доброволец  из 206 кавалеристов. По решению советского командования оставшихся в живых кавалеристов в марте 1944 года отправили домой в Тувинскую Народную Республику.
 
     В звании гвардии сержанта с Орденом Отечественной войны 2 степени и боевыми медалями Вера- Байлак вернулась на Родину. Получая новый паспорт, она взяла себе имя Вера, а Байлак оставила, как фамилию.

    11 октября 1944 года Тувинская Народная Республика была принята в состав Союза Советских Социалистических республик.

     После войны Вера Байлак вырастила 10 детей: 7 дочек и 3 сына, удостоившись Звания « Мать-Героиня». Муж  ее рано умер, и она одна воспитывала детей, продолжая работать чабаном на ферме в совхозе. К сожалению, в годы перестройки  совхозы развалились,и бывшие совхозники остались без работы.

     Вера, не боящаяся трудностей, не растерялась и стала преуспевающим фермером.  В 2002 году свое фермерское хозяйство она реорганизовала в сельскохозяйственный кооператив.

     В  возрасте 78 лет она умело руководила своим огромным хозяйством:  овцы, коровы, козы. Вместе с детьми, внуками и родственниками на поле в 70 гектаров  выращивала картофель, капусту, огурцы, помидоры и другие овощи.

     На ее чабанской стоянке около города Чадана всегда  было чисто, имелся запас сена. По воспоминаниям дочери Чечек , ее мама не любила магазинный хлеб. Еще в молодости от русской соседки она научилась печь очень вкусный хлеб и всю жизнь выпекала хлеб сама.

     В  свои 80 лет она, по-прежнему, уверенно держалась в седле и лихо скакала верхом, как в юности.

     В 2004 году Вера Байлак посетила город Ровно и село Деражно и высыпала горсть родной тувинской земли к памятнику с именами погибших тувинских добровольцев.

      В 2010 году она участвовала в Параде Победы на Красной Площади в Москве. В тот год Вера Чульдумовна Байлак обратилась к многонациональному народу России, как Мать-Героиня, как участница Великой Отечественной войны, с наказом :
     « Берегите мир, за который  мы боролись сообща. Сила и Могущество нашей  Великой России – залог мира и процветания.

     Пусть никогда больше под нашим мирным небом не будет дыма и чада войны.  Любите Родину и будьте готовы защищать ее».
3 Письма нежному ангелу
Тамара Авраменко
            Ночью Оксана проснулась от разбушевавшегося ненастья. Ветер настойчиво стучал ветвями яблони, росшей за окном. Вспышки молнии, прошивая небо огненными стрелами, рвали его на куски. А вслед за ними рокотом и дробью накатывала гамма громовых раскатов. Женщина встала и, осеняя себя крестом, подошла к окну, раздвинула занавески. В этот миг новая вспышка озарила сад, и она увидала среди ходящих волнами ветвей застывшую белую фигуру. Оксана в страхе отпрянула от окна, вернулась к постели и немного посидела, чтобы прийти в себя. Потом подошла к кровати дочки, поправила одеялко. Новая вспышка осветила комнату, и она стала рассматривать личико Ульянки.
- Выросла, доня моя.  Ангелочек мой, - шептали губы.
     Она поцеловала дочку и пошла спать. Мирон лежал на спине, разбросав руки.  Оксана  сняла руку мужа со своей подушки и юркнула под одеяло.  Перед глазами стояла белая фигура, застывшая среди яблонь, озарённых отблеском электрических разрядов.
       Мирон работал без выходных. Август – горячая пора в колхозе. Но Ульянку надо собрать в первый класс. Вот он и пахал сверхурочно и выхлопотал у председателя свободный день для поездки в город. На семейном совете решили забить свинку Фросю сейчас, а не осенью,  продать мясо и снарядить дочку в школу как положено.
- Форму купим коричневую и фартучки, белый и чёрный, - мечтала Оксана.
- Как думаешь, Фроська на сколько потянет? – беспокоился Мирон о своём.
- Не догуляла. Ещё б пару месяцев.
- Да. К октябрьским праздникам было б в самый раз.
- Егор своего Витьку берёт? – спросила Оксана.
- Берёт. Тоже обновки нужны. А Дуська на хозяйстве остаётся.
- Вот и хорошо. Витька за Уляшей приглядит, пока мы расторгуемся. Всё ж паренёк постарше, - радовалась женщина.
     «Дождик какой влупил, - думала, уже засыпая, Оксана. – Завтра подводы грузно пойдут, пока до шоссейки доберёмся. Уляшу к Фроське подсадить придётся, мала ещё шлёпать пять километров. А сами пешкодралом, не впервой».    
      К утру гроза утихла, небо очистилось. Собирались затемно. Оксана принарядила дочку, в русые косички вплела алые ленточки и залюбовалась.  Туша Фроськи заняла всю подводу. Кабанчик Егора оказался небольшим, и детей уложили там. Они мигом уснули. Ехали молча. Каждый думал о своём. Из-за горизонта лениво выкатывалось румяное солнышко. По обе стороны грунтовки  в лесополосе  посвистывали птицы.  С  луга доносилось протяжное «му-у-у».
- Ночью гремело.  Молния страшная была. Помнишь, позапрошлым летом,  два дома сгорело от змеи огненной, - нарушила молчание Оксана.
 - Боялась? Что ж меня не разбудила?
- А толку? Грозу не остановишь, а тебе выспаться надо было.
     Мирон натянул поводья, стегнул лошадь  и прикрикнул:
- Шевелись, сонная муха!
- Мне видение было, - решила поделиться Оксана, - будто в саду ангел гулял.
- Глупости. Привиделось во сне, - отмахнулся Мирон.
- Видела, как тебя сейчас вижу, - настойчиво повторила Оксана.
- Виданное ли дело: ангелы по земле расхаживают! – рассмеялся Мирон. – То, может, Федька-гармонист с гулянки шёл. Ты у ангела в руках гармошки не разглядела?
- У него рук-то не было. Крылья огромные из плеч.
«Матери валенки б новые, старые прохудились», - подумалось Оксане.
      Ангелина, мать Оксаны, в свои шестьдесят выглядела полной старухой.  Много лет назад, когда она только приехала в Сосновку, жители записали молоденькую учительницу в красавицы. И женихи нашлись: Василь да Леонтий. Но она выбрала Якова Вершину, учителя из соседнего села. По выходным они бродили по окрестностям, девушка плела венок, Яков читал стихи.
      Однажды Леонтий с Василём подстерегли соперника, избили до полусмерти. Если б на парня не наткнулся дед Хома, не светили бы Якову глаза любимой. Когда очнулся, первое, что увидел, были её глаза, излучавшие любовь.
- Ангел, мой нежный ангел, - прошептал Яков.
      Ангелина выходила его, и вскоре они поженились.
      Письма с фронта приходили до осени сорок третьего. Потом известие как обухом по голове: пропал без вести.  Она ждала своего Якова. Ночами часто без сна сидела на кровати, не зажигая света,  вспоминала, как называл её, только её, Яков.  Губы шептали: «Мой нежный ангел».
     Пока мужчины разделывали туши и раскладывали мясо на металлические подносы, Оксана накормила детей и разрешила погулять по рынку.
- Только далеко не забегайте и за ворота рынка не ходите, - напутствовала она, надела фартук, косынку и выставила весы.
     Подошла  покупательница, пожилая женщина.   Мирон был доволен: первая копейка пошла. Часам к десяти горожане ринулись за продуктами на рынок.
      Пошатавшись  в торговых рядах, ребята вернулись к подводам, съели по краюхе хлеба, запили молоком.
-  Айда играть к разбитому дому, - предложил Витька.
       Сразу за воротами Уляша увидела его. Здание-инвалид зияло пустыми глазницами окон. Верхние  этажи обвалились. Сохранилась часть второго и лестница, торчавшая под открытым небом и лепившаяся к отвесной стене.За первое десятилетие после войны город отстроился, но несколько домов ещё лежали в развалинах.
   Во дворе галдели ребята.Витька с Уляшей подошли к ним в тот момент, когда начинался новый кон игры.
- Во что играете? – крикнул мальчишка с безопасного расстояния.
- В прятки, - ответил вихрастый заводила, прозванный на улице Лёха Прыщ.
- Примете?
- Правила знаешь?
- А как же, - опытный Витька выложил угощение: сало, кусок хлеба, несколько варёных картофелин, яблоко.
- Не густо. А девчонка в доле? За неё что дашь?
      Витька помрачнел, у него больше ничего не было.
- У меня семки есть, - сообщила деловито Уляша и выгребла их из кармашка.
- Вот это дело! –  Лёха отправил лакомство в бездонный карман и пообещал:  – После игры поделим. Для начала будешь искать ты, пацан. Отвернись к забору и считай до двадцати. Только не подглядывай. Ховайся, ребята! – дал команду Лёха, и все бросились врассыпную.
      За минуту ребятня, как тараканы, расползлась по щелям дома. Заметив под лестницей пролом, Уляша шагнула в него и оказалась во мраке. Правда, через окно струился свет с улицы. Девочка пошла по коридору. Под ногами хрустели обломки. Решив, что Витька  со двора услышит, Уляша остановилась и огляделась. Это была просторная комната.  Над головой висело перекрытие, державшее  лестницу.Она перешла в соседнюю комнату. Справа, у оконного проёма, сохранился кусок перегородки. Под кирпичом что-то темнело. Уляша смахнула слой пыли и нащупала предмет.  Он оказался мягким, скорее всего, из кожи. Она стала дальше разгребать кирпичную крошку и коснулась ремешка, край которого был пристёгнут металлическим кольцом к предмету. «Сумка», - догадалась девочка и сильно дёрнула за ремешок…

      Время подходило к обеду. Мяса  оставалось немного.
- Идите поешьте, детей накормите, я одна справлюсь, - сказала Оксана, и мужчины охотно поспешили к подводам.
      Она пересчитала деньги и, завязав в носовой платок, спрятала в карман передника. Сняв его, бросила  на стульчик и стала причёсываться. Надо потихоньку собираться. Скоро Мирон приведёт Уляшу, и они пойдут за покупками.
      Рядом остановились две женщины, оживлённо беседуя.
- … стена как грохнет! Камни посыпались, пыль столбом…  детский крик… девчоночку лет семи насмерть прибило… - донеслось до Оксаны. Она выскочила из-за прилавка, чувствуя, как перед глазами всё плывёт, и схватила говорившую за локоть.
- Кого прибило? Где?
- В развалинах за рынком. Девочку прибило. Стена рухнула и… - растерянно повторила женщина.
      Но Оксана уже не слушала. Ноги сами несли туда, куда бежал народ.
      Пробившись сквозь толпу, она увидела милиционера, склонившегося над ребёнком. Из-за его плеча выглядывала русая косичка с алой ленточкой. Оксана захлебнулась воздухом и рухнула на землю. Придя в себя, не могла вспомнить, как оказался рядом Мирон, когда Егор подогнал подводу.
- Возьмите, - милиционер протягивал ей грязную полевую сумку-планшет на ремне. – Она держала её в руке.
      Оксана машинально взяла сумку, качаясь из стороны в сторону, неотрывно смотрела на дочку.
- Пиши: «Несчастный случай, повлекший за собой… - кому-то диктовал милиционер. – Заключение врача скорой помощи прилагается», – потом,  обернувшись к Мирону, сказал, понизив голос: - Примите искренние соболезнования. Формальности закончены. Можете забирать.
       Подошёл расстроенный Егор.
- Весы сдал. Вот передник и косынка, но денег нет. Украли, сволочи! – он шмыгнул носом.
- Не до денег сейчас, - промолвил Мирон.
«И то правда, - развёл руками Егор. – Ни денег, ни Фроськи, и Уляшка погибла. Слава Богу, Витька не пострадал». Когда перепуганный сын прибежал и рассказал, что произошло, они сначала решили – разыгрывает. Но хлопец упал ничком на подводу и рыдал.
- Веди, - глухо сказал Мирон.
       Из толпы вышла уже не молодая женщина с кошёлкой в руках. Она подняла брошенный в траву передник и расстелила перед убитой горем матерью, повернулась к собравшемуся народу и крикнула:
- Граждане! Это горе общее! Война голос подала! Ответим на беду милосердием! На то мы и люди! – и положила на передник рубль.      
      За ней потянулись другие. Вскоре перед Оксаной выросла горка бумажных денег вперемешку с мелочью. А люди всё шли и шли. Лёха тоже подошёл и  положил рядом яблоко.
      Уляшу уложили на рогожку, устилавшую подводу (она так и осталась лежать после Фроськи). Из раны на голове скатились капельки крови и смешались  с красным пятном на рогожке. Егор набросил сверху холстину, но Мирон сдёрнул её и осторожно, словно боясь разбудить, прикрыл тельце дочки своим пиджаком.
      Оксана не могла идти: силы изменили ей. Она пристроилась в ногах Уляши и сидела, прижав к груди полевую сумку, глаза, не мигая, уставились в землю.
      Егор бережно увязал деньги в узел, поклонился людям и сказал:
- Спасибо, люди добрые, что не бросили в беде. Пусть воздастся вам добром за добро.
      Солнце скрылось за горизонтом. Ехали в полном молчании.  Оксана очнулась, открыла сумку-планшет. Внутри оказалось несколько отделений и кармашков. В одном из них она нащупала бумажные треугольники. Это были письма. Мелкая дрожь пробежала по телу. Она держит в руках чью-то жизнь: мечты, тоску по дому, сердечную боль, а может быть, строки любви! Развернула сверху лежавший треугольник. Буквы от сырости стали пузатыми, но  всё же можно было разобрать:
      «Здравствуй, мой нежный ангел!
 Спешу сообщить, что я жив и здоров. Вчера с боями вышли к родным местам, к родной реке. Ночью переправились под обстрелом вражеской артиллерии. Спешу. Скоро снова в бой. Люблю. Береги себя и дочку…»
      Подпись была неразборчива.  Химический карандаш расплылся по бумаге синим пятном.  А в следующем разобрала только часть подписи: «Як…». Текст третьего прочесть не удалось.Женщина вернулась к первому треугольнику и перечитала обращение: "Здравствуй, мой нежный ангел!"
         Оксана тупо смотрела в пожелтевший от времени тетрадный лист. «Отец… Только он называл маму нежным ангелом. И во втором письме подпись, скорее всего, Яков. Выходит, вернулся пропавший без вести и забрал мою Уляшу», - в голове невидимые молоточки отбивали  дробь. Перед глазами встал образ матери.
- Забирайте, мама, своего Якова! Вот он! Вернулся! – закричала Оксана и бросила письма на дорогу. – Зачем вернулся? Зачем?
       Мирон натянул поводья, и лошадь остановилась. Он глянул в безумные глаза Оксаны, но смолчал, собрал исписанные листы и вложил в сумку-планшет. Потом обнял жену и тихо сказал:
- Ты поплачь, поплачь. Я не умею. 
     Оксана потянулась к сумке, и вдруг… в животе её что-то дёрнулось, замерло и опять дёрнулось с новой силой, будто рыбка плеснула хвостиком по воде. Женщина положила руку на живот и ждала. Лицо вспыхнуло, порозовело, глаза набрали глубины и теплоты. «Хвостик рыбки»  плеснул ещё и ещё… 
     Оксана везла домой разбитое сердце, письма «нежному ангелу» и росток новой жизни, заявивший о себе в полный голос.
      Глубокий след тянулся позади. А впереди…  А впереди лежала целая жизнь.               
4 Остров памяти Сергея Кучерявого
Виктор Панько
Навстречу 70-летию Победы

ОСТРОВ ПАМЯТИ СЕРГЕЯ КУЧЕРЯВОГО

Интересно вспомнить, когда это я впервые увидел Сергея Харитоновича Кучерявого?
Да, припоминаю. Точно. Это было в 1968 году летом, когда я случайно попал на репетицию какой-то пьесы в Глодянском районном Доме культуры.
Пьеса была сатирико-юмористическая 19-го века, ещё Валериан Прозоровский играл тогда богатого помещика. Реквизиты - соответствующие. Было интересно и смешно. Актёрами были простые ребята, рабочие совхоза и местная интеллигенция, да и некоторые активные старички тоже.
Сергей Харитонович был тогда директором районного Дома культуры и тоже играл в той пьесе.
 Тогда мы и познакомились, а потом пришлось и вместе поработать, я был заведующим автоклубом, а он иногда аккомпанировал на аккордеоне во время выступлений агитбригад на полевых станах и в малых сёлах, куда мы приезжали на этом самом автоклубе, привозили лектора, передвижную библиотеку, какой-нибудь короткометражный фильм или небольшой концерт.
Сколько же ему было тогда? Сорок три…. К тому времени он уже успел побывать на войне, штурмовать Берлин, быть раненым и прослужить в общей сложности шесть лет в армии в том самом Берлине, который пришлось ему штурмовать.
Да, но тогда мало кто знал, что он пережил.
Меня с нашего первого знакомства и до сегодняшнего дня привлекает в нём какая-то необыкновенная мягкость характера, большая скромность и неподдельный интерес ко всем окружающим людям, а также глубокое увлечение музыкой. 
С аккордеоном он впервые познакомился тоже в Берлине. Солдаты из музыкального взвода пригласили желающих соседей-сапёров на свои репетиции, которые были для сапёров одновременно и учёбой. Сергей Кучерявый был среди этих желающих, даже есть фотография: однополчане-сапёры с аккордеонами. Там он овладел и азами нотной грамоты, что позволило ему впоследствии самому сочинять музыку к песням, когда работал художественным руководителем, директором Дома культуры или музыкальным работником детского сада в Глодянах. Эти песни не раз звучали со сцен в исполнении самодеятельных хоров и ансамблей, особенно - «Песня о Глодянах» на слова Владимира Фелендюка, а «О чём шумит осенний лес» сочинили мы в 1973 году с ним вдвоём….
Сколько же лет мы уже не виделись? Трудно сказать. Время летит незаметно: недели, месяцы, годы….
И вот я у него дома, в знакомом дворе за стеной центрального городского стадиона. Смотрю на надворные постройки, навес – место для отдыха - на всём  отпечаток его личности: всё сделано прочно, своими руками, продуманно, надёжно. И мне теперь даже кажется символом всей его жизни огромное дерево – груша, посаженная Сергеем Харитоновичем когда-то рядом со своим домом. Она давно перегнала по высоте строение человеческих рук, глубоко вцепилась своими корнями в землю, черпает в земле свои силы.
- Похоже, в этом году груша уродит хорошо,- скажет он, отвечая на мой вопрос. Но это будет уже в конце нашей беседы. А начало беседы было удивительным своей неожиданностью. Он вышел ко мне из дому, и, узнав, что я хочу написать о нём в районнуюгазету, извинился:
- Я каждый свой новый день начинаю с зарядки, армейского комплекса упражнений. Поэтому прошу немного подождать.
Я согласился, и он приступил к зарядке. Среди шестнадцати движений этого комплекса были довольно сложные, но Сергей Харитонович проделал их все два раза, и, заметно устав, пригласил меня сесть за стол, где можно было писать.  Пошёл в комнату за документами и фотографиями.
Когда он их принёс, и мы начали разговор об его биографии, боевом пути, работе и музыке, первое, на что я обратил внимание – две ксерокопии каких-то карт.
- Это – из книги маршала Жукова, - пояснил он, - Карта расположения войск накануне штурма Берлина. Посмотрите, там указаны цифры «207с.д.». Это наша 207-я стрелковая дивизия. Я служил в 594 стрелковом полку этой дивизии. Участвовал в боях с 1 января по 28 апреля 1945 года, до ранения в руку….
Наша беседа продвигается неспешно, и я, неожиданно для себя, обнаруживаю, что, хотя мне и казалось, что я до сих пор  неплохо знал Сергея Харитоновича, очень многие важные детали его биографии были мне неизвестны.
Я очень хорошо знал, что он был призван по мобилизации в Красную Армию на Пасху в апреле 1944 года из Яблоны и последовал со всеми в Могилёв Подольский. Потому что то же самое произошло с моим отцом, Дмитрием Ивановичем Панько, и многими моими  родственниками и соседями в селе Данул. Но то, что Сергей Харитонович родился в многодетной семье (десять детей), и что он окончил пять классов румынской школы и сдал экзамен за пять классов русской школы – для меня было интересными деталями. Не знал я и о том, что он окончил Сорокское культпросветучилище, готовился для поступления в консерваторию, и вполне мог поступить, но поменялись условия приёма, а он об этом не знал и не был готов, а от направления от Министерства культуры республики почему-то отказался.
Мне было известно, что во время войны он был сапёром, награждён медалями «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». Но я не знал об адресованных ему двух благодарностях Верховного главнокомандующего И. В. Сталина.
Я попросил рассказать об этих благодарностях.
Он показал мне их. Один документ датирован 23 апреля 1945 года, приказ № 339. Благодарность объявлена красноармейцу С. Х. Кучерявому за прорыв немецкой обороны под Берлином. Другой – от 2 мая 1945 года - за овладение столицей Германии Берлином.
С ними, этими выдающимися мировыми историческими и памятными личными для С. Х. Кучерявого событиями, связаны и два его воспоминания о том времени.
 - Служба сапёра в боевых условиях и ответственна, и опасна, и трудна. Понимаешь, многое на фронте зависит от развития событий. Если обстановка меняется очень быстро, как это бывает при наступлении, то нагрузка на сапёров многократно возрастает и от их подготовки, умения, мастерства и трудолюбия очень многое зависит.
Наш сапёрный взвод, в котором я служил, был прикреплён к штабу полка. Получается, что мы отвечали за безопасность и штаба, и командира полка. Помню, однажды за день мы выкопали для наблюдательных пунктов и размещения штаба шесть землянок. Так быстро менялась обстановка.
Особенно трудно приходилось сапёрам при форсировании рек. Мы обеспечивали переправы под обстрелом противника. На реке Шпрее с помощью сапёров 18 наших солдат захватили на противоположном берегу плацдарм, и это способствовало развитию наступления советских войск на Берлин.
А один маленький островок, образовавшийся в результате того, что немцы взорвали дамбу на Одере, чтобы затруднить наступление советских войск, запомнился Сергею Харитоновичу навсегда.
- Мы готовили переправу через Одер, - вспоминает он. - Это происходило ночью. Я получил задание переправиться на небольшой островок, который был недалеко от берега, и электрическим фонариком подавать изредка сигналы сапёрам, чтобы они могли ориентироваться в направлении предстоящего форсирования реки.
Мне помогли переправиться на островок и оставили меня там.
Сначала всё шло хорошо. Я время от времени включал фонарик  и подавал сигнал. Но вот чувствую – вода прибывает всё больше и больше. Уже дошла до щиколоток, до колен. Кричать сослуживцам нельзя – могут услышать немцы. Стоять в холодной воде – невозможно.
Каким-то образом я умудрился фонариком подать сигнал тревоги. Меня с острова забрали, а наступление на этом участке отменили.
Вот такой островок в моей памяти остался,  - заключил он.
- В этом году мне будет 90 лет. Но, как видите, я сдаваться не собираюсь. Потому и делаю зарядку по утрам.
И не простую, а – армейскую!
5 Мужество
Марина Шатерова
(фото автора)

«Дорогой сын! Не знаю, сколько времени осталось мне ходить по земле, но хочу успеть поделиться с тобой главным, тем, что должен знать каждый мужчина.
Знаешь ли ты, что такое «мужество»? Какие качества вкладываются в это понятие, и что в общем знаменателе делает мужчину мужчиной?


Первый и один из главных признаков мужественности – это уметь защищать женщину, заботиться о ней. Начни это делать прямо сейчас, даже если тебе кажется, что ты ещё совсем маленький. Для настоящих человеческих черт характера возраста не существует. У тебя есть бабушка, мама и младшая сестрёнка – уступи им место в транспорте, поднеси сумку из магазина, помоги собрать игрушки. Это не сложно, но ведь как приятно заботиться о них – они же девочки.


Сын, будь сильным! Занимайся спортом, единоборствами, боксом, плаванием. Хорошо учись в школе, умей общаться и находить общий язык с окружающими, интересуйся их жизнью. И ты сразу увидишь, что люди к тебе потянутся, ты будешь пользоваться у них авторитетом.


Мужество – это быть смелым и не бояться отстаивать свою точку зрения, заступаться за слабых. Люди бывают разные, не все так добры к окружающим, как твои близкие. Ты вышел во двор. Мальчишки пинают щенка или топят котёнка. Заступись, спаси его!!! Никогда не трусь, не будь равнодушным, заступайся за беззащитных и маленьких. Будь смелым и напористым и у тебя всё получится. Почему они так поступают? Они сами трусы или жертвы обстоятельств, малодушные люди, которые не сумев дать отпор более сильному, вымещают свои чувства на тех, кто слабее. Это подло! Надо просто уметь видеть это, понимать истоки происходящего. Помни, сын, что только в любви и заботе о более маленьких, слабых и беззащитных, о тех, кто нуждается в твоём покровительстве, твоя душа расцветёт, раскроется, и ты станешь настоящим человеком, мужчиной – добрым, справедливым, умным и смелым.


Немного повзрослев, ты поймёшь, что обиды бывают не только физическими, но и моральными. Школа – лучшее тому подтверждение. Случается так, что никто никого не бьёт, но находиться в ней просто невыносимо – травля, издевательства, феномен «белой вороны» в классе. Присмотрись к людям, попытайся понять, что стоит за их поступками – зависть, желание самоутвердиться за счёт другого, собственные проблемы в семье, переносимые в школу. Не иди на поводу у мнения большинства!!! Сопротивляйся общей массе и поступай по справедливости, по совести. Заступись и не дай в обиду, не присоединяйся к действиям толпы.


Страшное это слово – война!!! Мы знали о ней по рассказам наших отцов и дедов, но, живя в мирной стране, не думали, что когда-нибудь в наш дом придёт беда. Пришла война в нашу страну, в наш город, на нашу улицу. И кто, если не мы, встанем на защиту нашего дома! Каждый день мы там, где самолёты, канонада, пулемётов очереди сеют смерть сквозь клубы пыли взрывов. И какой бы страх мы не испытывали, мы помним об ответственности за тех, кто остался там, за спиной – наши матери и сёстры, отцы и старики, жёны и невесты, наши дети где-то там…


Но смолкли взрывы, самолёты улетели, рассеялись туман и чёрный дым пожарищ. В руинах родной город, но врага прогнать нам удалось. Пройдёт время и взойдёт пшеница. Пойдём мы по дороге, обнимем жён и стариков, детей возьмём на руки и подбросим в синее-синее небо, где только солнце жёлтое да ветер несёт белые кучерявые облака. Звонким детским смехом разольётся на душе счастье мирного времени.


Научи же мужеству и своих сыновей, ведь на их плечах держится наше будущее!!!

Люблю тебя, сын, крепко обнимаю. Твой отец.
Линия фронта, весна …. Дата съедена временем».
6 Пленница Фентельгофа
Нина Пигарева
Быль - 100%

Уткнувшись в отцовское плечо, Маша горько плакала у сырой могилы любимой мамы, без которой вся дальнейшая жизнь тринадцатилетней девочке представлялась лишь в мрачных тонах.
Рядом, присев на корточки, тихонько всхлипывал младший братишка Миша. Он останется с отцом в родном селе Хващеватовка Нижнедевицкого района, а Маша, бросив школу, согласилась на далёкий переезд к тётке в Ярославль, где она полтора года только и знала, что нянчила народившуюся двоюродную сестру.
Не обижала тётка Машу, но тоска по близким заставила её вернуться домой. А оттуда былая бедность, превратившаяся в сущую нищету, погнала отца с детьми на поиски лучшей доли. Отец надумал податься на Украину.

Где пешим ходом, где как, прося в дороге милостыню, добрались они до города Енакиево, там и остановились. Но пробыли здесь недолго. Через пятнадцать месяцев  грянула Великая Отечественная война.

Отец, по болезни не призывавшийся на фронт, чтобы уберечь сына и дочь, решил перебираться с ними назад, в родные края. Но было уже поздно, союзники Германии – итальянцы оккупировали город. Из многочисленного потока беженцев полицаи высматривали здоровую крепкую молодёжь, для работы на врага. Попала в то число и Маша. Тщетной оказалась мольба отца о том, чтобы отпустили несовершеннолетнюю девочку.
На железнодорожной станции Синельниково Марию вместе с остальными, как скот, погрузили в товарный грязный вагон эшелона, следовавшего в Германию. В эти минуты Маше казалось, что она навсегда простилась с отцом и Мишенькой. С одним из них ей, и в самом деле, уже не придётся встретиться никогда.

Навалившаяся глубокая печаль, сухой скудный паёк, жуткая антисанитария свалили Машу с ног. Огнём пылало всё тело, то и дело отключалось сознание. В Бердичеве прямо с поезда девушку отправили в больницу, где доктор диагностировал – «тиф».
Для предстоящей госпитализации Маше необходимо было пройти санобработку. В первую очередь она лишилась своих прекрасных русых локонов…

Выносливый организм юной девушки справился со страшной болезнью. Через месяц врачи дали заключение – здорова, а это значило, её опять ждала прерванная дорога в Германию.
По прибытии на чужую землю, Маше хотелось попасть на работу к здешним хозяевам, которые вновь прибывшую дешёвую силу отбирали по жилистым мозолистым рукам и крепкому телосложению. Но ни одному из частников Маша не приглянулась. Отпугивал их всё ещё болезненный вид девочки и коротенький «ёжик» волос на стриженой голове.

После «отбора» немец, с квадратной физиономией и со злым оскалом, толкнул прикладом девушку в спину и погнал в неизвестность. Маша подумала – на расстрел.
Но нет, через какое-то время показалась небольшая деревушка, как выяснилось позже – Фентельгоф, в которой находился лагерь с одноимённым названием, окружённый колючей проволокой.

Вновь получив удар в плечо, спотыкаясь, Маша оказалась за железными воротами. В одном из бараков ей выделили место для ночлега на двухъярусном настиле. Утром выдали грубое серое обмундирование, деревянные колодки на босу ногу – единственную обувку, независимо от времён года, и обязательную бирку «ОСТ», что означает восток, то бишь русская.

И снова повели куда-то вместе с большой партией девчат в сопровождении вооружённого конвоя и двух огромных лоснящихся овчарок. Проходя мимо сада, одна из девчонок подняла с земли яблоко. Но не успела бедняжка донести его до рта, как под лязг затвора автомата собаки бросились на безвинную жертву. Несколько дней подряд у Маши во рту не было ни крошки, но эта ужасная картина в момент заставила забыть о нестерпимом голоде.

Километров пять прошагала Маша в колонне девчат, пока не оказалась на военном заводе Бремерхафена. Там в подвале фашисты кормили рабочих «со стороны». Наконец-то Маша получила пищу, если можно только её так назвать.
На дне жестяной миски, наполовину наполненной несолёной водой, лежало несколько кусочков полусырой брюквы. Правда, к супу причитался тонюсенький ломтик хлеба, ровно на один укус. Обеда Маша так и не дождалась. Лишь после смены, в восемь вечера, всё в том же подвале на ужин выдали по две небольшие картофелины «в мундире» и стакан несладкого чая.

На ночь, снова под прицелом автоматов, Маша с подругами по несчастью вернулась в лагерь. На следующий день, за исключением случая с яблоком, всё в точности повторилось. И так – всю неделю.
Следующую семидневку трудиться пришлось с восьми вечера до восьми утра с переходом дневного «кормления» на ночное.

В обязанности Маши входило изготовление на фрезерном станке деталей дальнобойных орудий. Невыносимо тяжело было бедной девушке осознавать конечные результаты своего труда.
Контроль за продукцией, изготовляемой подневольными, осуществлялся самым жесточайшим образом. Но всё равно диверсии совершались.

Однажды из складских помещений пропал порох. Лагерь, где пребывала Маша, подвергся обыску. Но попытка найти желаемое не увенчалось успехом. Тем не менее, для «профилактики» фашистская плётка изрядно «погуляла» по девичьим спинам. А злющая надзирательница, сухая, как щепка, с цепкими звериными глазками фрау-немка, придиравшаяся за каждый пустяк, с той поры то и дело стала отвешивать всем крепкие болезненные подзатыльники, на что девочки только и могли, что молча скрипеть зубами.

После года нахождения в нечеловеческих условиях, при адском труде, численность «жильцов» лагеря «Фентельгоф» заметно сократилась. Распухшие от голода мёртвые тела без конца вывозили за пределы огороженной зоны.
Машу от голодной смерти спасла следившая за её работой немецкая женщина средних лет. Тайком приносила она объедки из заводской столовой, и девушка украдкой от охраны в туалете жадно съедала эти скудные порции, поддержавшие её до перелома в войне.

С началом успешного наступления советских войск отношение к гражданским пленным заметно улучшилось. Сносными стали их завтраки и введённые обеды. Неблизкое от города «местожительство» сменилось заводским общежитием.

В конце зимы сорок четвёртого появившийся в воздухе российский истребитель вселил в душу Маши искорку надежды на возвращение домой. На всю жизнь останется в памяти и день освобождения – 11 апреля. Начавшаяся с вечера бомбёжка в полночь переросла в грандиозный фейерверк огня, дыма, пепла, заполыхали пожары. Уже никому не было дела до каких-то там пленниц – всяк спасал свою шкуру. Маша с пятью подругами убежали в знакомое селение, где их укрыл в своём бомбоубежище местный гроссбауэр. Всю ночь ни на секунду не смолкавшие разрывы смертоносных снарядов к рассвету затихли.

Выйдя из укрытия, Маша увидела американские танки. Около полусотни, таких же, как она, девчат оказались вместе. Всех их американское командование разместило тут же в просторном особняке, выделили постели, в широком ассортименте продукты питания. Отныне, вплоть до окончания войны, наслаждаясь воздухом свободы, бывшие узницы набирались сил и ожидали отправки в родные края.

Но наряду с радостью Победы Маше предстояло испытать ещё немало страданий. Она не знала куда ей следовать дальше? Где искать отца с братом после долгих трёх с половиной лет разлуки – то ли в Хващеватовке, куда они направлялись, то ли на Украине, где она с ними рассталась? Решила начать с Енакиева.
Но там Машу никто не ждал. Не скрипнула старая калитка, не послышались знакомые шаги, лишь голый пустырь на месте их домика безмолвно встретил одинокую гостью. Присев на камень, Маша заплакала.

Проходившая мимо старушка подсказала, где отыскать бывших соседей. Одна из них и приютила девушку.
Когда на запрос о родных Мария получила сообщение о гибели отца и о затерявшихся следах брата, сердобольная соседка посоветовала Маше выйти замуж. Имелся у неё на примете и подходящий кандидат – вдовец, бездетный. Пусть не красавец и вдвое старше Марии, но зато с крышей над головой. У Маши же даже документов и тех – на руках не было. И молоденькая красивая девушка от безысходности согласилась на неравный брак, не принесший ей ни счастья, ни покоя, навек лишивший её настоящей большой любви. Муж оказался человеком мелочным, циничным самолюбцем, не способным ничего дать молодой жене, кроме разочарования. Но речь сейчас не о нём.
Всю нерастраченную любовь Мария подарит впоследствии детям и внукам.
А пока она без устали разыскивала брата – по - настоящему единственного близкого человека.

В 1947 году Михаил откликнулся из Курской области, и они наконец-то обняли друг друга. Брат поведал сестре о том, как он чудом остался в живых. Они тогда всё же добрались до своего села. Отца, несмотря на «белый» билет, призвали на защиту Отчизны. Миша, оставшись один, хлебнул горюшка сполна. И если бы не одна добрая односельчанка, не сидел бы он теперь в доме сестры.

Когда немцы заняли деревню – они всю детвору согнали в сарай, для сожжения. Расторопный храбрый Миша, смекнув, что терять нечего, так рубанул железным прутом дремавшего часового, что тот так и остался лежать на соломе.

Дети разбежались по домам и попрятались. А Мишу та женщина переодела в девичье платье, и перевела через линию фронта к нашим. До окончания войны Мишка пробыл в роли любимого сына полка. Такая вот история…

Казалось бы, весь кошмар позади, теперь только б жить. Но Маше приходилось проводить нестерпимо долгие дни и ночи рядом с нелюбимым человеком.

Давно всё это в прошлом, давно его нет в живых и ничто не нарушает её покой.
С теплом и лаской встречает Мария Ильинична детей и внуков, хлопочет по хозяйству и старается поменьше бередить душу воспоминаниями о суровых военных годах…

Невольная дрожь пробегает по телу при мысли, как мало хорошего выпало на долю этой милой женщины, сумевшей, несмотря ни на что, сохранить доброту души, жизнелюбие, человечность и неподдельную искренность.
Ценят, уважают её односельчане. Помнят её многолетний добросовестный труд в хозяйстве – около двадцати лет ухаживала она за колхозными бурёнками. Затем не одну пятилетку трудилась на Воронежском заводе горно-обогатительного оборудования. За добросовестное отношение к работе у неё не счесть почётных грамот, различных наград. По праву присвоено высокое звание "Ветеран туда".
А живёт она уже около полувека в посёлке Дзержинский на улице Тельмана.
Это – Мария Ильинична Верлина…

Чья судьба лишь слезу вызывает,
Чью тропинку простой не назвать,
И чья память в душе оставляет
О войне роковую печать…
7 Воспоминания
Вера Шкодина
ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ «ЛАУРЕАТ 42» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ

Второй день он искал военный билет. Перерыл все шкафы, чемоданы, даже перешарил карманы всей одежды на вешалке. Тщетно. Билета не было нигде.
Месяц назад он похоронил жену. Нелегко оставаться одному под старость.
  Вначале запил. Дружки к нему стали наведываться, собутыльники. Веселили;
-Ничего, Акимыч, не горюй. Подумай, сколько баб кругом. А ты еще шебутной мужик, за первый сорт сойдешь.
  Так утешал его известный в деревне шелапут и алкаголик по кличке Шлёп. Прозвали его так за вечно спадающую обувь, с «чужого плеча». Мужик он был щуплый, усохший по питейной части.
-По мне, лучшая баба это вот эта, голубушка, - оглаживал он  бутылку «беленькой»,- я за неё и в огонь, и в воду. На край могилы, Акимыч, слышь, поставь, когда помру, ей богу вылезу!
Рыгочет  Шлёп, довольный своим остроумием.
  Илье не смешно. Он морщится от этой шутки и наливает по новой.
И так каждый день, пока всю пенсию не прокатывали. Потом Шлёп исчезал до следующей.
А Илья спасался сырыми яйцами из курятника, да когда  картоху с салом бросит на сковородку, а сам уйдёт по хозяйству. Картошка с одной  стороны подгорит, а с другой – сырая.
-Фу ты, - морщится он от горечи сожженного продукта.
- К соседке бы подвалил, - учит его в очередной раз объявивший Шлёп, - она к тебе благоволит, баба одинокая.
- Да она хоть раз в неделю умывается, чума болотная, - фыркает Илья.
И оба согласно  заливаются.
- А что ты хочешь, деревня… Скотина да огород и прочее, -  оправдывается  Шлёп, не имевший ничего, кроме  землянки да огородика под картошку.
Сам же он объявился  в деревне недавно из неизвестных мест, занял пустующую развалюху на окраине и не бедствовал больно, паразитируя на бабьей жалости и поражая их глубокомыслием.
- Это ты, - продолжал  Шлёп, - ровно ферзь в галифе да бурках выхаживал. Татьяна чисто держала тебя, все знают. А уж сама, что твоя королева. Мать-то её белошвейка да кружевница была, люди говорят. Жену твою  никто и не видел в  помятом или в чём затрапезном. Ровно городская. Ишь, ты как по ней убиваешься.
- Другой такой не будет, - угрюмо  пробормотал  Илья.
- Да уж, - соглашался Шлёп и переводил на  другое.
  Через месяц дочь прикатила, черкнул ей кто-то про житьё-бытьё отца.
- Продавай хату и ко мне,- заключила она, - скукожишься ведь от водки.
Вывесили объявление. И покупатели нашлись. Хозяйство слыло крепким.
Сам по профессии плотник, отец Ильи, покойный, сызмальства  обучил  сына плотницкому делу, чем и пробивались они вдвоём.


  Прожил он у дочери  полгода да назад вернулся, но не в деревню, а в городок областной, там уж третий год вдовствовала давняя Татьянина подружка .
Тоже продала дом в деревне, да купили ей дети однокомнатную в городе.
-Выходи, Дуся, за меня. Некого нам ждать больше, -заявил с порога.
  Мужа её, покойного, он хорошо знал, почти одновременно с фронта прибыли.

 Через его жизнь, как и через жизни его сверстников,  через жизни всего поколения прошла война.
Огнём и металлом, страшной косой выкосила она ровесников.
Он же  чудом остался  в живых среди немногих  таких же счастливчиков
  Забрали его в первые  месяцы войны из небольшой деревушки под Брянском. Немец продвигался к Москве. Народу гибло страшно.
Он помнит первые минуты на передовой.
Пронзительный вой снарядов, грохот  и навалившийся ужас, почти парализующий. Хотелось лечь на дно окопа, в это жидкое, ледяное месиво, вжаться в земляную стенку, зарыться, как крот, в землю и только бы  жить, жить, жить…
  И вдруг наступила оглушительная тишина…
Он осторожно выглянул из окопа, кое-где дымились воронки, поднимали  головы оставшиеся в живых, высовывались наружу.
Рядом кто-то приглушенно застонал. Это был лейтенант. Он был ранен в грудь, шинель в этом месте намокла и потемнела. Илья умел перевязывать, рос, почитай, без матери, она умерла, едва ему исполнилось пять лет. Так и «бобылили» с отцом, многое он умел.
  Пока перевязывал, страх почти прошел. Огляделся, было много убитых. Там, куда попали снаряды, сплошное месиво тел. Грязь, кровь.
Снова ужас пополз по телу . Ведь он недавно разговаривал с ними, смотрел в их живые глаза, чему-то смеялись, скрывая страх. Но каждый мыслил себя героем, вот только немца увидеть.
Он будто очнулся, услышав приближающий рокот моторов.
Танки!
  Насколько хватало глаз, спокойно и даже как-то весело двигались немецкие танки.
- Ну, вот и всё, - безнадёжно отметил он, - конец, конец.
Но вдруг будто вскипело всё внутри, вскинулось жгучим протестом:
- Нет, я так просто не сдамся, я просто так не умру! Нет, я ещё живой, живой пока!- почти выкрикнул он.
  Он вспомнил, как их учили подбивать эти чертовы машины.
И  вдруг успокоился. Приготовил связку гранат.
- Вот только пропустить их через себя, вжаться в окоп, чтоб не видно, а потом…, - шептал он почти бессознательно. И уже наметил его. Тот шёл прямо на их окоп. Иногда, заметив что-то подозрительное или стрелявшего, въезжал на  очередной окоп, поворачивался вдоль и утюжил, живыми закапывал и продолжал катить всё прямо, прямо.
Илья закрыл глаза, вжался в стенку. Сверху обрушились комья грязи, оглушил грохот, смешанный с запахом гари и машинного масла.
- Конец,  конец, -  прошептал Илья
  Кажется, прошла вечность, когда он опомнился, словно от толчка. Нащупал связку, вылез из окопа и пополз, пополз.
И это уже был не он, а всё, все убитые его товарищи, убитые на его глазах, и все они -  в нём одном.
- Давай, - кричали они ему, - давай! Бей же  гада! Бей!
- А-а-а!. – слышит он свой крик. И  не помнит, как встаёт во весь рост и бросает связку гранат. И уже не видит, как горит танк, ничего уже не видит.
  Очнулся ночью. Подмерзшая грязь. Страшная боль в ноге. Сам перевязал себя, сам лейтенанта вытащил из окопа и всё полз, полз, полз… Не помнит, как очутился в медсанбате.
Лейтенанта сразу отправили в тыл, нужна была операция.
- А ты живучий, - смеется сестричка, - выкарабкался.
Потом снова просился на фронт, Решил, не могут без него победить. Он должен быть на передовой. Добился. Страха не было.
Будто душу вынули, или она, когда был в окопах, там, в пятках, выдохлась вся. Остался только солдат, воин, и была цель:   
Бить,  бить, бить. Чем больше бьёшь, тем меньше их остаётся.
И если каждый… Нас больше, нас гораздо больше. У нас огромная страна…
  В одном из боёв его контузило, отбросило со страшной силой.
И снова госпиталь. Там и догнала его награда, медаль «За отвагу». Это, видно, лейтенант успел про него сказать или написать.
Комиссовали  подчистую. Никакие просьбы не помогли.
- Отдыхай, солдат, залечивай раны.
- Куда же мне? Родная  Брянщина под немцем.
- Дуй за Урал. Там  руки нужны. Поможешь стране, - устало заключил председатель комиссии. – А теперь иди, солдат, не задерживай.
  Сел он на поезд и поехал. Рвались снаряды вокруг, тошнотворно
Выли падающие бомбы. Одна попала в вагон. Ничего там не осталось. Страшная картина. Помогал санитарам. Ну, вот , наконец, Урал.
Никогда раньше не видел  гор, но чем-то притянули они его.
Каменным ли спокойствием, надеждой ли на постоянство, нерушимостью ли монолитов.
  Южная Сибирь. Та самая, что потом с легкостью новоиспеченного  барина была подарена социалистическому Казахстану незабвенным Хрущевым.
И теперь вот считает он пенсию свою, состоящую из каких-то, уму непостижимых денежных единиц.
А чтобы письмо дочери написать, надо адресовать его в другую страну.
Юг Западной  Сибири.
  В областном городе  с радостью сообщили:
- С мужиками у нас проруха. Особенно в колхозах. Хлебушек некому растить. Одни бабы да дети малые. Да там тебя, как бога, встретят.

  А жизнь была нелегкая. Мужиков раз-два и обчёлся.
 Один –  Гулько Павел, безногий,  другой  – Гончаренко Василий, вместо одной ноги – деревяшка и он, целёхонький, но как сказать. Ноги и руки на месте, весь  шитый-перешитый, но, бывает, померкнет свет в глазах, в башке – звон и бахнется,  где попало "с копыток", и пена изо рта.
- Падучая его бьёт, - заключили старухи, приводившие его в чувство. – Спокой ему нужен. А где его взять? – вздыхали.
  Всех девок поначалу распугал. А потом – ничего. Очухается и опять мотается. Какой там лечиться. До сих пор проклятая контузия дает о себе знать. Как девица, в обморок может «сковырнуться» в самый неподходящий момент.


Приехала как-то девка в бригаду, овес  привезла  лошадям. Синеглазая, злая.
- Давай разгружай, -кричит, - чего застыл, как столб!  Шевелись! Некогда мне!
Ух, как взъярился Илья:
- А сама и сгружай! – рванул со стола чашку алюминиевую, бросил в колоду.
Так, ей богу, той чашкой за полчаса выгрузила овес. Хлестнула лошадь и понеслась стоя, как на колеснице, только платьице в синих   горохах   по ногам  хлещет.
- Ишь,  ты, - усмехнулся Илья, - царица Тамара.
  Но напрасны были все его ухаживания. Не  видела она  его и видеть не хотела. Не то, что другие, отбою ведь не было. Первый жених на деревне, с руками, с ногами, в военную-то пору.
  Узнал, что дважды подавала заявление на фронт. Но старуха –мать на руках, семидесяти  лет, не взяли. И еще, что убили у нее жениха в первый же  год войны. Сказывали, что похаживал к ней как-то энкавэдэшник, одноклассник бывший. К нему вроде как благоволила, но тоже без большой надежды, а когда подвалил он однажды к какой-то горькой вдовушке, а  она узнала, так  и дала от ворот поворот, в деревне  разве что скроешь.
- Смелость города берет, -  сказал себе однажды Илья  и пошел «штурмовать крепость»
  Поначалу к старухе подъехал. Мол, не возьмете ли на постой. Сам плотник, забор поправлю, сараюшку задранкую, мебель  какую надо, табуретки, стол -  всё могу. А на прежней  «фатере»  сын вернулся калечный, вроде лишний я там, неловко.

Что и говорить, девка с гонором, - объясняла она,  провожая  гостя, - да ты ужели  не джигит, - хитро взглянула.
  Стал  жить в её доме. Уж как расстарался. Огород перелопатил, все строения на ноги поставил. А она и не взглянет. «Здравствуйте да до свидания», - пробурчит. Иногда одноклассники заглянут, тут вам и улыбка. Илья даже ревновать стал, когда явился  энкавэдэшник с букетом и рухнул на  колени. Настырный оказался, простила ведь, но чувствовал Илья – не любит она. Но он всё  ходит да на Илью зверем косится. Узрел соперника. Потом стали Илью вдруг в город вызывать на перекомиссовку. Документы чего-то проверять. Старуха посекретничала, что Татьяна, узнав об этом, приказала  дружку своему:
- Не трожь  постояльца. А то и ты сюда дорогу забудешь.
  Проснулась надежда у него в душе.
А скоро тот  осечку дал, снова к бабенке прежней завалил по секрету. И тут же донесли ей. Так она взбеленилась, что вылетел он
пулей из хаты, весь красный. 
  Понял Илья, что его час настал.  Принялся охаживать её смелее. А она ничего. И в кино пошла, и на танцы. Сама под ручку взяла. Ошалел он от счастья. Не понял сразу, что  это она назло, на принцип пошла. А когда замуж позвал, и не задумалась.  Сама на него смотрит, а не видит. Так и вышла за него не глядя. 
  Вскоре родила сына, первенца. Стал Илья успокаиваться, привыкать к суровой неразговорчивой жене.
Любил он её шибко, редкой красоты была, прямо иконописной, словно мадонна с дитём сидит.
  А тут опять её дружок объявился. Вокруг кругами ходит. Как-то пришёл Илья поздно. А жены нет дома, старуха глаза отводит, а сама пальцем за дом показывает. Вылетел на мороз и слышит:
- Брось его, заберу с дитём, как своего любить буду, на свою фамилию определю. Что он тебе, чужак приблудный! Да я его с пылью смешаю. Завтра же на фронт упеку! И как не было его. Уедем! Всё -  для тебя! Всё, как ты захочешь.

 Слушал он, как ошпаренный. Что было потом, не помнит, видно, опять падучая скрутила.

 Очнулся в постели. Бабка над ним что-то шепчет. Татьяна в углу с ребенком, зарёванная.
  Вот и попала ему после этого «шлея под хвост».Загулял он, выпивать стал, к вдовушкам похаживать, жалости искать.
Молчит Татьяна, вся почернела, а терпит.
  А тут радость вселенская грянула.  Война закончилась.
Сколько счастья было, сколько слёз.
И поехал он домой, под Брянск, отца-старика оттуда к себе забрать. Привёз. Тот лето у них прожил, а как зима наступила, глаза у него прямо на лоб полезли. Морозы страшные, до сорока и выше. Он такого век не видывал.
- Вот чарты болотные, - ворчал, - людей сюды ссылали, а они саме живут.
  Однако никуда не уехал. А как Илья загуляет или придёт "под мухой" да начнёт придираться, просит жалобно:
- Ты, Татьяна, свяжи мне его, чарта  болотного, а я  ремнем его, ремнём.
  Так всё за неё и заступался,  да ругал сына непутёвого.
Еще двоих родила ему Татьяна, сына да дочку.
Поднялись дети незаметно, разъехались да и определились. Прошли годы, промчались, как один день. Старуха  да его отец преставились почти друг за другом.
  И остались они вдвоём
А Татьяна сердцем маяться стала, но пожаловаться не умеет, да и кому. Ведь он всё обидами своими занят был.
  Всю жизнь так и проревновал.
А сам вроде и невиноватый. Так и умерла она в одночасье от сердечного приступа. И тошно ему теперь. От вины своей и деться некуда.. Да и куда от себя сбежишь.
  А военный билет она, видно, спрятала, боялась, что  уйдёт, желающих отхватит  мужика  много было, стольких война без мужей да без парней оставила.
  Ему бы понять вовремя, что гордая  и независимая, жалобного слова не услышишь. А ей, может быть, во сто крат тяжелей было молчать, всё в себе таить.
А что  неласкова, так время-то какое, проклятое время.
 
  Вот так и потерялась любовь-то.
Хотел военный билет восстановить, в город поехал.
 Но не было там такого солдата.
 Вроде и на учет он не становился, и на перекомиссовку не  его  много раз вызывали.
И понял он, чьи это труды. Вспомнил его слова:
- Сделаю так, что вроде и не было его. Совсем.
  А теперь он там - большая шишка. В столице сидит. Главным.
Что же теперь за грудки его трясти?
  Мало что вытрясешь. Себе во вред.
  Во все архивы он писал, где могли быть его документы, потом сдался. Непробиваемая стена.
  Так вот и  живёт теперь, не получая тех  льгот, что положены ветерану войны. А пенсия колхозная, минимальная, да еще и  не в рублях.
В колхозе ведь не работа была, а "отдых" сплошной.
  Можно забыть солдата, даже вычеркнуть его имя из всех списков, только памяти не отнять. Да вот этой медали «За отвагу», что на его груди.
 
... Не бывает одинаковых людей, как не бывает одинаковых судеб.  Даже у самого похожего в своей роковой судьбе поколения двадцатых…
Живы еще солдаты, и живут они своими болями и  воспоминаниями о страшной военной поре, поре своей юности.
  Они честно выполнили свой долг и стали героями.
Они уходят от нас и смотрят в глаза грядущему…
  И  они уже принадлежат истории, истории нашей страны…
8 Лучшие друзья
Анна Ригхан
С детства нас учат, как стыдно быть трусливым, и как почётно - храбрым и смелым. А образы героев и предателей на войне и в жизни в устах взрослых для детей бескомпромиссны. Но не всегда получается так, как учили старшие и «умудрённые жизнью». Порой неправильные поступки делают нас лучше, а прощение вместо наказания творит чудеса. В другой же раз ошибка может стать единственной и роковой. Так сложно бывает сразу принять то самое верное решение. А самое тяжёлое наказание - то, что осталось безнаказанным...

(Иллюстрация из интернета)

___________________________________

Каждое утро Алик заходил за Валей и нёс в школу её тяжёлый портфель. «Уже и жених провожает!» - шутила мама. А Валя решала те трудные задачки, которые Алику никак не давались. После занятий они бежали кататься на санках, лазали по крышам беседок и пробовали на вкус причудливые сосульки. А еще раскачивали берёзки и рябинки и купались в падающих серебристых снежинках.

Вот и сегодня дети торопились к первому уроку. Алик проспал, но Валя не хотела уходить без лучшего друга.
- Мяу! - вдруг раздалось откуда-то из-под ног.
Девочка испуганно отскочила в сторону, едва не наступив на большого чёрного кота. Он разлёгся прямо на тропинке и не думал уходить.
- А давай его с собой возьмём! - предложил Алик. - Поиграем с котиком, когда урок закончится!
- Как же мы его туда принесём? - удивилась Валя.
- Спрячем в мой мешок со сменкой. Он большой, туда и кот поместится!
Валя засомневалась. Алик считался в классе хулиганом, а листы его дневника часто бывали исписаны красной ручкой. Но взять с собой чёрного красавца очень хотелось, и она согласилась.
- А если Васильевна обнаружит, ты меня не предашь? - спросил мальчик.
- Нет, конечно! - отвечала Валя.

В класс они вбежали за минуту до звонка, мешки на скамейку положили. А на уроке произошло то, о чём друзья в спешке не подумали. Сначала пушистый пленник послушно сидел в «темнице» и даже заснул. Но в мешке было и тесно, и страшно. И вот, в самый разгар решения сложного примера, послышалось первое, возмущённое и жалобное «Мяу!» После второго «Мяу!» мел Антонины Васильевны превратился в горстку белых крошек на полу. После третьего жалобы «заключённого» среди весёлого смеха были уже не слышны. Не улыбалась только учительница.

- Что происходит? - под её грозным взглядом дети снова притихли. Стало понятно, что "мяукает" чёрный тканевой мешок. Таких в классе было всего два - у Алика да у Вали.
- Кузнецова, ты? - пленника освободили, а голос Васильевны не оставлял надежды на «помилование».
Страшно стало девочке. Совсем недавно дома ей сильно досталось, за то, что сменную обувь в лесу потеряла. Отвлеклась птичек покормить, а мешок на дереве оставила. «Теперь и вовсе домой не пустят!» - думала она.
- Нет, это всё Алик! - наконец ответила Валя, опустив глаза.
Стыдно было ей друга предавать. Но надеялась, что Алик простит её, зная историю со сменкой.
- Соколов, дневник - на стол! А в школу завтра без родителей не приходи!..

Поссорились друзья. Обиделся Алик, и стал думать, как бы Вале отомстить. И придумал: решил её новую сменку выкрасть, пока все на физкультуру ушли, а вещи в классе оставили. Унёс и за школой спрятал.
- Накажут теперь и Вальку, так ей и надо!
Вот только получилось всё не так, как Алик думал. Один мальчик на физкультуру не пошёл, и увидел, как тот мешок с крючка снимал. В дневнике Алика появилось очередное замечание, а родителей уже к директору вызвали.

Совсем рассердился Алик, и к Вале теперь не подходит. Как видит её - в сторону сворачивает. Но выходили как-то оба из школы, и снова у крыльца встретились.
- Я с тобой, Валька, больше не дружу, ты - предательница! - кричал Алик.
- А ты - вор, да ещё и мстительный! - возмущалась девочка.
Пока ссорились, не заметили, как падающие с неба снежные хлопья вдруг таять начали. Смотрят - весна вокруг! Солнышко светит ласково, сквозь зеленую травку крокусы пробиваются. А на лавочке старичок сидит. Палочку рядом поставил, а сам на солнышке греется.

- Здравствуйте, дедушка! - робко сказала Валя.
- Здравствуйте, детки! Знаю, куда идёте - никак на Парад Победы?
- На парад? - удивился Алик. - Сегодня же только девятое февраля!
- Девятое, девятое, - закивал старичок с добродушной улыбкой. - Великий День Победы, Родины нашей освобождение!
- И правда, мы в весну попали! - воскликнула Валя. - Вон оркестр играет на площади! Даже здесь слышно.
- Чудеса! - Алик всё еще не мог опомниться. Но солнышко так припекало, что мальчику пришлось снять и шапку, и шарф, и тёплую курточку.
- Вы тоже на парад пойдёте? - спросила Валя. 
- Пойду, но попозже немножко, - улыбался дедушка. - Сначала на солнышке погреюсь чуток.
- Вы - ветеран? - девочка осмелела. - Наверное, герой! А зовут вас как?
- Дедушкой Женей зовите.
- Расскажите о войне, дедушка Женя! - попросил Алик.
- Да нечего рассказывать-то мне. Ступайте на площадь, там героев и ветеранов много! Их и спросите.
- Но вы тоже - ветеран, - настаивала Валя. - Просто не признаётесь! Антонина Васильевна говорила, что они - скромные.

- Так и быть, поведаю вам историю одну. Жили-были два парня. Лучшие друзья - не разлей вода! Со школы ещё дружили. Но беда пришла - войну объявили. Вместе пошли и Родину защищать. В одном полку служили, чем могли, помогали. Но однажды напали враги на избушку, где солдаты русские временно укрывались. К счастью, никого там в это время не было. Кроме двух товарищей наших, что за дежурных остались. Один спрятаться успел, а другой - нет, немцы его и схватили. Стали допрашивать, со страху он товарища и выдал. Обоих застрелить хотели, да не успели: наши вернулись, немцев повязали. Повезло им, оба в живых остались. Но тот парень, которого друг выдал, обиду на него затаил.

Дедушка Женя опустил глаза, рисуя на земле своей палочкой затейливые знаки.
- А что же дальше? - взволнованно спросила Валя.
- Думает парень, рассказать о предательстве, или нет. Знает, если скажет солдатам, как дело было - друга расстреляют. Вспомнил он, как дружили с малых лет, как за край родной бороться шли. Да и стыдно стало, что сам успел спрятаться, а товарищ в беде оказался. И сказал, что обоих враги врасплох застали.
Старичок снова замолчал.
- Скажите, что же было потом! - попросил Алик.
- Это в самом начале боёв случилось. Всю войну товарищи вместе прошли, и второй первого ни разу не попрекнул. Не до того было. Много они сложных боевых заданий выполнили, наград да орденов получили. Прошёл с тех пор не один год. И вот, в самый разгар битвы, друзья снова рядом оказались. Видит первый - прямо на друга пуля летит. А тот за врагом следит, пули не замечает. Успел он друга с опасного места оттолкнуть, да сам под пулю попал. На траву упал, грудь насквозь пробита. Понимает, что недолго ему осталось, и говорит:
- Все эти годы, Женя, я простить себе не мог, что трусом тогда оказался. Прости, если сможешь.
- Это ты меня, Ваня, прости, что сам спрятался, а тебя в беде оставил. Получилось-то к лучшему всё: пока отвлеклись на меня фашисты, товарищи подоспели!
- Рад, что жизнь твоя спасена! Чувствую, Победа уже скоро! А я и уйти могу  теперь спокойно, долг свой тебе и Родине отдал!..
Умер Ваня, а Женя впервые за многие годы заплакал. Этот бой из последних был. А вскоре уже на Берлин пошли!

Дедушка тоже промокнул глаза платком. Ребята слушали, боясь шелохнуться и пропустить хоть слово.
- Пошёл я, детки, домой, - старичок взялся за палочку и к подъезду направился.
Видит Валя - так это ведь её подъезд!
- Вы же наш сосед! - обрадовалась она. - А в какой квартире живете?
- В двадцать пятой, - улыбнулся дедушка. - Заходите в гости!..

Послышалось знакомое «Мяу!» Рядом с друзьями снова закружились снежинки, а котик тёрся о Валины ноги. Алик зябко поёжился и поспешил натянуть куртку и шапку.
Первой, как и раньше, опомнилась Валя.
- Давай сходим к дедушке Жене! - предложила она. - Может, он и расскажет, как это весна снова в зиму превратилась!

Дверь открыла пожилая женщина с такой же, как и у дедушки, добродушной улыбкой.
- Кузя, вот ты где, а я-то с самого утра тебя ищу!
Чёрный кот с видом хозяина засеменил в прихожую.
- Извините, а дедушка Женя здесь живёт? - смущённо спросила Валя.
- Жил, да вот в прошлом году Господь забрал. На девятое мая, его главный праздник. Заходите, детки, чаю попьем! Я как раз пирог испекла.
Кузя тоже получил пирог и свою порцию рыбы. Рассказы о медалях и подвигах дедушки Жени он слушал на коленях у Вали, покусывая её за пальцы, и одобрительно мурлыкал.
9 На передовой
Триэн
      Кажется, он уснул. Отключился, провалился в забытье, и это продолжалось всего несколько секунд, а он думал, что прошло не менее часа. Его оглушила тишина, царившая вокруг, забивающая собой уши, глаза и даже легкие — как вакуум или дым, плотная завеса которого не дает дышать. У них появилась пауза, небольшая передышка.
      Кажется, ему было безразлично. С некоторым отстранением он бросал короткие взгляды на сереющее в сумерках небо, изредка освещаемое нервными всполохами далеко на линии горизонта. Но это только казалось: загляни ему в глаза его напарник, сидевший рядом, то непременно увидел бы жадное любопытство, тихий внутренний огонь и… жажду жизни. Огромное желание жить. Но напарник, привалившийся к стенке окопа, опирался двумя руками на залепленную глиной винтовку, зажатую между коленей и, опустив голову, молчал.
      Кажется, ему не было страшно. Он лежал ничком, вдыхая аромат свежевзрыхленной земли вперемешку с горелой, прелой листвой. К этому примешивался непонятный запах — позже он охарактеризует его как «запах смерти», — от которого непонятно почему становилось тяжело, даже жутковато. И да, он врал вокруг всем и самому себе: он боялся. Боялся, как самый обычный подросток, сжимая влажные от пота пальцы на холодной поверхности приклада.
      Вспоминал, как билась в истерике мать, когда он озвучил свое желание уйти со всеми, как он ночью тайком собрал немного вещей в дорожную сумку — сменное белье, фляжку для воды, пару вареных картофелин и шмат сала, круто посоленный (на первое время), складной нож — память об отце! — и старую потрепанную фотокарточку, где они были все вместе: мать, живой еще отец, старший брат и он — маленький, глупенький — все веселые, улыбающиеся. Семья. Как сбежал с заднего двора, переметнувшись через плетеную изгородь, как чувствовал себя свободным, молодым, полным сил… как в груди разгоралось все ярче пламя ненависти к фашистам — убийцам, надругавшимся над их чистой русской землей, когда лесами и полями пробирался к своим, по дороге встречая все ужасы войны. Как прибавил себе два года, измарав справку о рождении…
      Да, тогда им двигало желание мстить и защищать. Сейчас же был только липкий, животный страх, постыдный в том, что он боялся за себя — за свою жизнь, за свое тело, боялся не просто ощущения боли, но и ее вида. За прошедшие полгода его тело закалилось, стало намного выносливее, но сердце все также билось учащеннее, когда в воздухе раздавались громкие взрывы, а разум тонул в пучинах страха — липких, вязких, противных, стягивающих щупальцами, скользкими, холодными, как речные ужи. Он не признался бы ни матери — да ни за что! , — ни брату, если б нашел его на передовой, в том, что боится. И только в глубине своего сознания он мог отпускать себя, говоря сам с собой, не сжимаясь, не съеживаясь от собственных страхов, не боясь быть увиденным с зажмуренными глазами, которые отрицали и не хотели видеть кровь, вывороченные пласты земли и среди них — неподвижные тела. Только наедине сам с собой он мог быть честным…

      Погруженный в свои мысли, он не заметил, как очнулся напарник; вздрогнув, тот покрепче схватил винтовку и осторожно тронул его за плечо:
      — Товарищ комвзвода, почему так тихо?..

--------------------------------------
Посвящается 75-летию Сталинградской битвы. И конкретно - защитникам своей необъятной Родины.
10 За час до рассвета
Юрий Пестерев
    Здесь нет выдуманных историй, фамилии действующих лиц сохранены. Рассказ написан от лица главного героя Николая Пасечника. В нём вы, может, узнаете своих родных и близких. А, может быть, кто-то из «старой гвардии» фронтовиков вспомнит и расскажет, где конкретно в Златоусте формировалась 381-я дивизия, и как её воины стойко сражались на фронтах Великой Отечественной войны.

    Августовской ночью 1942 года, за час до рассвета, эскадрон подняли по тревоге. В полной боевой готовности, на лошадях, кавалеристы спешно продвигались на станцию. Предстояла погрузка в вагоны. Один эшелон с кавалеристами уже был готов к отправке на фронт. В другом  эшелоне долго возились с лошадьми, которые не хотели заходить в теплушки. Они брыкались, упирались, словно догадывались, что впереди их ждут суровые испытания. Всем солдатам выдали сухой паёк, состоящий из сухарей, маргарина и кускового сахара. На станциях, где останавливался эшелон, ничего нельзя было купить: исчезли спички, соль, мыло, табак, — всё теперь отпускалось по карточкам.
    — Чем дальше мы продвигались на запад, тем чаще встречались санитарные поезда, — рассказывает бывший воин 381-й стрелковой дивизии Николай Гаврилович Пасечник. — Раненые молча смотрели в окна. Нам хотелось поговорить с ними, но на вопрос: «Как там?» следовал вздох и ответ: «Трудно, ребята...» Плакали женщины, глядя на окровавленные бинты фронтовиков. Мы хорошо понимали, что на всех фронтах идут тяжёлые бои: враг рвётся к Сталинграду, Северному Кавказу, блокировал Ленинград. Мы же ещё в пути. Лишь на рассвете наш эшелон проследовал окраиной Москвы. В небе на большой высоте, удерживаемые тросами, виднелись аэростаты, на земле — противотанковые ежи, рвы и окопы, дзоты, замаскированные еловым лапником.
    Высадились на какой-то станции. Накрапывал дождь, и спать не хотелось. Скорее бы утро. Но и утром дождь не переставал бусить. Ветер беспрерывно гнал тяжёлые облака, шумели деревья. Продрогшие и голодные, мы подтрунивали друг над другом.
    После завтрака  меня подозвал командир взвода младший лейтенант Зыков. Он был чем-то озабочен. Мы направились к стойлу лошадей. Командир подошел к лошади по кличке Зорька, дал ей кусочек сахара, обнял и какое-то время стоял молча, затем повернулся ко мне и сказал:
    — Возьми Зорьку... Жалей и ухаживай за ней. Умнейшая лошадь! Она в армии уже больше нашего с тобой. Она... она никогда не подведет — голос его дрожал.
    — А вы? — спросил я.
    — Мне приказано явиться за назначением без лошади.
    На рассвете мы проследовали через Вологду без остановки и только за Череповцом остановились. Выгрузились и углубились в лес километра на два от железной дороги. Там рассредоточились и приступили к строительству землянок. Каждая землянка должна была вмещать отделение бойцов.
    По ночам прибывали новые эшелоны с войсками. Как и мы, выгрузившись, они устраивали свою жизнь. Говорили, что до нашего прибытия здесь находилась 381-я стрелковая дивизия, вышедшая с боями из окружения, и теперь шло её переформирование. Нам предстояло воевать в составе этой дивизии. Ранее переданные нами лошади пошли в обозы пехотных подразделений и в артиллерийский полк дивизии. А теперь приказано сдать остальных лошадей.
    Пришла пора прощаться с Зорькой и мне. Я погладил её, прижался к голове и прошептал: «Прощай, Зорька».
    Бывшие кавалеристы были распределены по разным полкам дивизии. Николай Пасечник попал в 1261-й стрелковый полк 381-й дивизии, той самой дивизии, сформированной ещё в сентябре 1941 года в городе Златоусте. Больше месяца Пасечник провел в Череповецких лесах, где обучался стрельбе из стрелкового оружия и многим военным премудростям.
    — Однажды утром вместо полевых занятий, — рассказывает Николай Гаврилович, — мы отправились к железной дороге, где на перегоне стоял небольшой состав, а в нем располагался санпропускник. Мы постриглись, помылись, сменили белье, заменили шинели. Пришло время расставаться с обжитыми местами. Уже на следующий день наш эшелон прибыл на станцию Селижарово. Помню, шел холодный дождь. Каждый шаг давался с трудом. Промокшая шинель тянула к земле. С наступлением темноты мы двинулись к фронту. Разжигать костры или курить, не прикрывая огня, строго запрещалось. В ночном небе беспрерывно гудели самолеты. Наконец-то, привал. Там, где мы остановились, валялись снарядные и винтовочные гильзы. Лес почернел от копоти. Стояла зловещая тишина...
    Тут Николай Гаврилович перевел дыхание, собираясь с мыслями. И мне показалось, что ветеран пытается пережить ещё раз то, что когда-то пережил.
    ... Шёл ноябрь 1942 года. Холодало. Давно пора было сменить пилотки на шапки, но обозы, как назло, где-то застряли. Только с наступлением холодов улучшилось состояние дорог, и подошли обозы. Улучшилось и снабжение продовольствием. Получили зимнее обмундирование. Стало легче на душе. С шутками и прибаутками говорили о сухарях. При дележке продуктов на ровном месте расстилалась  плащпалатка, на неё равными долями по количеству бойцов раскладывались продукты. После чего один отворачивался, а второй, указывая на одну из порций, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл фамилию, и тот забирал свою порцию.
Много лет спустя после войны Н.Г. Пасечник в этой связи вспомнил забавный случай.
    — Мы стояли в обороне, нейтральная зона между нами и немцами была до двухсот метров. Под вечер принесли продукты, и началась дележка. Не знаю, как об этом узнали немцы, но на вопрос: «Кому?» с немецкой стороны кто-то крикнул: «Ивану!» Фашист кричал явно из укрытия, его не было видно, а то бы снайпер Миша Мицкевич враз успокоил его.
…
    — Товарищи бойцы, кто умеет ходить на лыжах? — обратился к нам командир взвода.
    Я первым подал голос. Командир сообщил, что в дивизии формируется лыжный батальон. Потом он внимательно выслушал меня и порекомендовал пойти в лыжбат. Видимо, потому, что я казался ему физически крепким. Я и в самом деле был таковым. Меня тотчас назначили командиром отделения. Так я попал в лыжбат, а это значит — изнурительные марши, многодневные ночные переходы, маневрирование...
    Ближе к вечеру мы вошли в большое село и на обочине дороги увидели женщин и детей: дети дрожали от холода, а женщины печально смотрели на нас. Одна из женщин обратилась к нам:
    — Сыночки, сколько же вы будете отступать?
    — Как отступать? Мы идем наступать, — отвечали мы.
    — Ой-ой-ой! Сколько вас уже прошло, а фашист все ещё на нашей земле.
Тут разговор прервался, так как появились всадники. Один из них в бурке и лихо заломленной набок папахе, с большими усами, как у Чапаева, привлек наше внимание.
    — Кто это? — спросил я командира взвода младшего лейтенанта Хорошилова.
    — Ты что, не знаешь? Это же комдив Маслов со своими помощниками.
Так Пасечник впервые увидел своего командира дивизии. Перед тем, как разойтись по избам, командир взвода обратился к нам: «Кто желает перед боем вступить в комсомол?» Желающие тут же написали заявления.
    — А в партию можно? — спросил я.
    — А почему нельзя...
    — А кто даст рекомендации?
    — За рекомендациями дело не станет, они будут после первого боя.
    Командиром роты назначили лейтенанта Павла Власова. Ему в ту пору было двадцать лет. И был он невысокого роста, в аккуратно подогнанном обмундировании, не по годам серьезный и немногословный. Говорили, что он родом из Архангельской области. А еще он был отчаянно смелым, не терялся даже в самой сложной обстановке. Не любил, когда к подчиненным придираются по мелочам.
     В перерыве между боями, когда мы отдыхали, командир взвода привел к нам комсорга лыжного батальона Сергея Богданова, худощавого блондина с нежным румянцем на щеках и пушком над верхней губой, которого, по всей видимости, еще не касалась бритва. В ту пору комсоргу шел девятнадцатый год. Однако он уже успел повоевать, и это важное обстоятельство поднимало его авторитет в наших глазах. Говорил он громко, четко выговаривая каждое слово. И уже через несколько минут казалось, что Богданова мы знаем целую вечность. На комсомольском собрании тогда обсуждался вопрос: «Место и поведение комсомольца в бою». Но это собрание больше походило на беседу. Комсорг говорил, что он родом из этих мест и что с первых дней войны увидел своими глазами, какой «новый порядок» принесли гитлеровцы нашему народу, — виселицы, расстрелы, насилие...
    — Могу я быть уверенным, что вы не дрогните в бою? — спросил, глядя на нас, комсорг. Мы дружно ответили: «Да!»
    ...С наступлением темноты продолжаем движение, не встречая сопротивления фрицев. В ночь с 24 на 25 ноября роте приказано занять деревню Ряднево. Разведка доложила ротному, что в деревне противника нет. Но нам кажется, что он где-то рядом. Комвзвода Хорошилов, определив место обороны для моего отделения, повел остальные на их участки. Впереди, метрах в трехстах, виднелись холмы, которые заслоняли обзор. Я взобрался на чердак крайней избы и, сделав отверстие в крыше, стал осматривать окрестность. Увидел церковь, за которой должна быть железная дорога Новосокольники-Насва, где, возможно, и притаился противник. Но как я ни всматривался в даль, ничего подозрительного не увидел.
     Пулеметчик Банщиков и его второй номер Благовидов готовили к бою ручной пулемет. Спустившись  с чердака, я определил место расчету противотанкового ружья. Комвзвода поторапливал, — рытьё стрелковых ячеек продвигалось медленно, так как мерзлую землю саперными лопатками быстро не одолеть. Прибежал вестовой Николенко и сказал командиру взвода, что его вызывает ротный. На дороге, со стороны церкви, показались маскировочные халаты. Спохватившись, кто-то из бойцов закричал: «Немцы!..» Я бросился на чердак, где был установлен пулемет, и приказал Банщикову открыть огонь. За пулеметными очередями последовали винтовочные залпы. Немцы развернулись в цепь, залегли и дали залп по чердаку, откуда мы вели огонь. Оставшиеся в живых немцы поднялись и побежали, оставляя раненых и убитых. Я почувствовал резкую боль в левой ступне. И тут из-за холма выполз танк с черной свастикой на броне. Лязгая гусеницами, он полз в сторону сарая, где залег расчет противотанкового ружья. «Только бы не растерялись бронебойщики» — пронеслось в голове. Я вздохнул с облегчением, когда танк зачадил черным дымом. Подбили! Молодцы! На какое-то мгновение прекратилась стрельба. И вдруг один из лежавших фрицев зашевелился и, резво вскочив, побежал.
    — Банщиков, за мной! — и мы бросились догонять убегающего фрица. К нам присоединился Алеша Рудаев. Банщиков и Рудаев первыми настигли фрица. Тот, коверкая русскую речь, просил, чтобы его не убивали.  «И а есть дойч комсомол», — лепетал он.
    — Видно, гад, какой ты комсомолец! — кричал, запыхавшись, Алёша.            
    Когда Банщиков рванул на немце куртку, мы увидели на груди пленного железный крест...
    Противник снова открыл огонь. Пришлось залечь. Банщиков на всякий случай вывернул карманы фрица и забрал документы. Только к вечеру стрельба стихла. От избы, откуда мы вели огонь, остались одни головешки. Ребята из отделения показали себя настоящими бойцами, не дрогнули в первом бою. Недобитые гитлеровцы отступали в сторону станции Горки.
11 Смех сквозь слёзы...
Ян Кауфман
Я познакомился с ним уже здесь, в Нью-Йорке.
И хотя Вячеслав Ушаков старше меня лет на десять, однако памятью обладает прекрасной и в разговоре, зачастую, наизусть выдаёт такие перлы из давно прочитанного, что диву даёшься! Но больше всего в его характере подкупает скромность и какая-то врождённая мудрость, унаследованная им от своей деревенской бабушки и мамы, да умение выслушивать собеседника, при этом ненавязчиво излагая своё мнение. Мальчишкой сполна он хлебнул всю горечь военных "прелестей", но всегда дипломатично обходил вопросы того времени.

Однажды мне всё же удалось его разговорить.

- Знаешь, не люблю я рассказывать про войну.
Не хочется на старости лет ворошить тяжёлые воспоминания, но из головы их не выкинешь. В конце лета сорок второго, мы вели оборону под Гжатском, нынче Гагарин. Там, в окопах, в этих трудных условиях фронтового быта, мы жили как все, горести перемежались с радостями и всегда были мысленно со своими родными, но в короткие передышки шутили и подтрунивали друг над другом. До сих пор не могу понять, как среди огня и смерти может сохраняться живая человеческая душа!

Во взводе нас было человек тридцать, разных по возрасту и национальности.
Среди нас были ещё недавние студенты, колхозники, рабочие, инженеры и даже один профессиональный артист-узбек. Его любили за весёлый характер, за умение придумывать и рассказывать всякие байки, а потому так и величали - артист. Но абсолютно все уважали и звали по имени отчеству взводного старшину Александра Григорьевича из Абакана, за его неторопливость, рассудительность и отеческую любовь к солдатам. И, хотя у меня был свой помкомвзвода, но старшина, благодаря своему жизненному опыту охотника, был моим первым советчиком.

Только что была отбита очередная вялая немецкая атака, бойцы отдыхали. Изредка над окопом пострёкивали пули. "К утру фрицы начнут, видно ждут, когда подойдут танки» -сказал старшина, сильно окая.

Но тут из соседнего леска, где была походная кухня и находился резервный взвод нашего батальона, принесли пару вёдер с пшённой кашей. И хотя, по правде говоря, приелась она нам здорово, но ложки дружно застучали о котелки, и даже послышались шутки ребят.
«Эх, Катюху бы мне сюда на второе!» - нарочито громко вздохнул артист, облизовая ложку.
«А с кроватью, али как?» - развили эту мечту из соседнего окопа.
«А почему, мужики, в сказках всегда Иван – дурак едет на печи? А бабы на печи не ездиют?» -мечтательно вопрошал кто-то.
«Да ладно, дождутся ваши Катюхи. Вот вернётесь и отыграетесь,- ввернул старшина,- а вот вам на второе, кажись, и почта притопала».

И правда. Откуда-то сверху, в окоп, свалился наш почтальон, Михалыч, деревенский мужичок лет пятидесяти. Обычно, если для меня было письмецо, он, из уважения к начальству, сначала подходил ко мне, (я, тогда ещё мальчишка, был комвзводом и носил на гимнастёрке аж целых два кубаря), а уж потом, глядя на треугольные весточки, выкрикивал фамилии счастливчиков. Но, на этот раз Михалыч вместе с несколькими письмами притащил небольшую фанерную посылку.

«Хлопцы!,- заорал он,- отколупывай крышку, это нам на цельный взвод!»
На крышке неровная надпись растёкшимся химическим карандашом – БОЙЦАМ НА ФРОНТ. Сапёрной лопаткой. открыли ящик. Всё аккуратно завёрнуто – печенье, конфеты – подушечки, несколько пачек махорки, портянки, теплые варежки и носки.

А когда всё разобрали, на дне ящика обнаружили записку, которую артист развернул и с выражением громко прочитал:
«Дорогие воины! Освобождайте нашу Родину! Смерть немецким оккупантам! Мы вас любим и ждем с победой! Буфетчица московского Казанского вокзала, Катя".
Громкий хохот потряс наши окопы. Смеялись потому, что шуточным желанием после войны были заветные пять К, это-
КАТЯ, КРОВАТЬ, КВАРТИРА, КУРЕВО и КОРОВА.
Смеялись до слёз, как давно не смеялись...
Вот она, та самая Катя, сама напомнила о себе!

«А что, братцы, - сквозь смех предложил артист, - давайте поблагодарим Катюху, да пусть приготовит ещё девчат для встречи».
И вот несколько молодых развеселившихся солдат, во главе с сияющим артистом, уселись писать благодарственное письмо.
Со стороны это было похожим на знакомую картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану".

«Дорогая Катя!, – было в письме, - от всех бойцов нашего взвода, а особенно от холостых, большое тебе спасибо за всё. Не сомневайся, немцев побьём и обязательно приедем свататься, готовь ещё невест. Обнимают и целуют тебя все бойцы нашего взвода, особенно холостые, и даже наш командир Вячеслав Ушаков».

Потом были тяжёлые бои за Гжатск и тяжёлые потери. Уже не было с нами многих, не было весёлого артиста, не было и Михалыча – почтальона. Изредка приходило пополнение, в основном молодые ребята двадцать четвёртого, двадцать пятого года.

Спустя где-то месяц от Кати получили ответ.
«Дорогие ребятки! Пишет вам Катя, буфетчица с Казанского вокзала. Получила ваше письмо. Только вы меня не так поняли, мне-то уже 70 лет. Но всё равно приезжайте. А у меня зато есть внучка, ей скоро 18, да у ней и подруги есть. А я всё равно обнимаю вас. Катя».

Прочитать - прочитали, да только не до смеха уж было – почти половины тех холостых ребят не было в живых.
Смех сквозь слёзы...
12 Партизан
Ян Кауфман
- Ну вот, ужо и за восемьдесят перевалило, - беззубо ворчал Кузьма, лёжа на печи, - Вся жисть сейчас кажется, вроде как день. А сколь было всякого! То революции, коллектизации, голод, война. Тьфу, всю жисть спокоя не было! Сколь было энтих вождей опосля войны - то энтот кукурузник, то бровятый с Малой земли, то трепач меченый с Райкой. Один другого лучше, а толку ни хрена. Да и энтот, Ельцин, хоть говорят, что иврей, но, видно пьянь та ишо.

Кряхтя, Кузьма слез с печи, одел выцветшие подштанники "Адидас", что давеча прислал сын Фёдор с Владивостока, и вышел на крыльцо. Солнечные лучи ярко и празднично пробивались сквозь цветастые гроздья двух раскидистых рябин, что посадила ещё жена. Уж лет пять назад, как похоронил он её, и жил теперь одиноко в избе на окраине пустой, забытой Б-гом деревни. Кроме него тут доживали ещё три старухи. Когда-то она, деревня, была дворов на двадцать, и детишек на лето бывало привозили из города.

- Да, тода всё веселей было, а счас, ужо года четыре, как никого. Ишо хорошо ко мне за медком хочь редко, но всё ж иногда заглядуют, хто так покупает, а хто привезёт с города хлеба, колбаски, водочки или ишо чего. Это то лучше, - соображал Кузьма.

Пасека его и впрямь выручала. Как жена померла, ударился он в пчеловоды. Соорудил пяток ульев и пчёл элитных достал у своего старого приятеля, с которым вместе партизанили. Правда обошлись эти пчёлы дороговато - пять поллитров распили.

Только нынче и солнце его не радовало, и всё вспоминалось не зря - причина была...

Позавчера, к вечеру, приехали трое мордоворотов на какой-то заграничной машине. Поначалу то всё было путём: попросили продать трёхлитровую банку мёда, распросили сколько мёда собирает за лето, а потом вдруг и заявили:
- Вот что, Кузьма! Обижать мы тебя не будем и другим не дадим. Только треть сбора будешь отстёгивать нам. И живи себе спокойно. Ну, а если будешь ершиться - пеняй на себя. Спалим все ульи вместе с твоей избой.

Взыграла у Кузьмы кровь, дед то он был не робкий, банку с мёдом поставил в угол и говорит:
- Ребятки! Мёд я вам ни счас ни апосля не продам ни за какие шиши, да и ни какой трети не ждите! Я, едрёный корень, не лопух. Вот и весь мой сказ!

Тогда тот, что помардастее, видно главный , саданул по банке ботинком и прохрипел:
- Смотри дед! Мы предупредили, а ты на свою жопу приключений не ищи. Подумай, ещё есть время, а послезавтра жди.

Уехали гости, а Кузьма собрал осколки от банки, да разлитый по полу мёд и задумался. Впервой с ним такое. Только город далеко, а тут и кому пожалуешься-то, старухам что ли? С горя выпил стакан водки, закусил чем бог послал и лёг спать. А уж когда засыпал, вспомнил, что давно и позабыл - в сарае, в погребе, как отпартизанил, спрятал завёрнутый в немецкий офицерский плащ свой смазанный автомат с диском патрон. То ли по молодости, то ли по глупости пожалел тогда сдавать его, сколько раз выручал он его, Кузьму. Ну а потом и вовсе забыл про него. Да вот вспомнил!

С утра достал его из погреба, промыл керосином, насухо протёр и задумался:
- С войны не держал его, родимого! А сколь разов он и не такую мразь давил! Эх, едрёна корень, пущай явлются, встречу как полагается! Мне терять-то уж нечего, коли что - порешу всех.
Для проверки стрельнул одиночным в воздух.
И вроде даже помолодел, вроде как и полегчало, вроде и не было этих восьмидесяти.

- Так,значит сегодня эти оболдуи и обещались приехать, - вспомнил утром Кузьма, глядя на любимые развесистые рябинки, - Ну, что ж, покажу вам кузькину мать, как казал фрицам!
Для храбрости выпил, как когда-то, свои боевые сто пятьдесят, достал из шкафа пилотку, да гимнастёрку с медалью "Партизану Отечественной Войны", надел её и сел на завалинке, поглядывая в бинокль куда-то вдаль.

Вечерело, когда подъехали те самые, "долгожданные" гости. Открыли калитку и неспеша, в развалочку, словно хозяева,направились к избе.

Кузьма через окно сразу резанул очередью в небо. Мордовороты вмиг улеглись на землю. Старшой завопил:
- Дед ты што? Сдаёмся! Мы ж пошутили. Давай заплатим за мёд и уйдём!

- Не, - заорал Кузьма, - я в плен таких вонючих козлов тода не брал и щас не беру. Ползите отседова на хрен по-хорошему, пока не казал вам кузькину мать! Для острастки саданул ещё короткой очередью поверх них, в сторону калитки. Послышался хлопок разлетевшегося стекла машины.
Мордовороты, разодетые в костюмы, проворно выползли из калитки, автомашина взревела и унеслась, подняв за собой столб пыли.

Кузьма погладил автомат, аккуратно поставил его в угол, выпил ещё сто пятьдесят и, сидя у раскрытого окна, затянул свою любимую:
- Любо, братцы, любо, любо братцы жить!
И вдруг слёзы покатились по его давно небритому лицу...
13 Военное лихолетье глазами детства
Ирина Ярославна
Величество Время неуклонно следует своему закону твердой поступью неутомимо идти  только вперед. Иногда оно пускается вприпрыжку и даже летит на немыслимых скоростях в  виражах-оборотах. Может замереть на короткое мгновение. Но никогда не останавливается, тем паче, не поворачивает вспять. Неподвластное никому. И только память,  бережно сохраненная, чистая и зоркая, честная, может позволить себе совершить  экскурсы в прошлое, бывшее когда-то настоящим и живым. Отмотать временные промежутки, как киноленту, назад. И чередующиеся  стоп кадры яркими вспышками озаряют мысленный взор. Предстают незамысловатыми картинками из детства. Глаза  рассказчицы отсвечивают морской волной, и льётся  поток воспоминаний.

Отец привез семью из далёкого голодного Казахстана перед военным лихолетьем сначала в ростовскую область, а потом в южный, сравнительно сытый,  Армавир. Выучившись на шофёра, он гордился  специальностью. Вспоминая вехи жизненного пути, рассказывал, как перевозил на новую квартиру из ветхой лачуги - развалюхи самого  Алексея Стаханова, гремевшего в те годы на всю страну  трудовыми подвигами. На  любопытный вопрос помогал ли  переносить  и грузить вещи героя, отвечал с достоинством: «Еще чего не хватало.  Я – шофёр, а он какой-то шахтёр».

Мы жили на съёмных квартирах. О первых двух, воспоминания остались не совсем приятные. Строгие хозяйки немки, очень чопорные,  щепетильные и немногословные не разрешали ничего, что хотелось неуёмным детям. Ни бегать, ни прыгать, ни кричать, ни трогать никакие вещи, даже никчёмные  безделушки. Мама нас водила за ручку,  и только на улице можно было беззаботно вкусить прелести вольготного детства. Но третья квартира, ставшая нам постоянным домом, запомнилась навсегда. 

Её хозяева,  очень приветливые и симпатичные люди, были  армянами с турецкими паспортами.  Огромный плодоносящий сад был в нашем распоряжении. Лазай по деревьям, ешь от пуза орехи, черешню, груши,  абрикосы,  шелковицу.  Таких вкусных плодов ни мы, ни дети наши потом нигде не встречали. Думаю, что хозяин был еще и замечательным садовником -  профессионалом.  «Маруся, что ты строжишь и шикаешь на детей,  пусть, что хотят, то и делают. На то они и деточки…», —  с такими ласковыми  и мудрыми словами обращались они к маме. Навсегда запомнились мне те добрые,  душевные и улыбчивые люди. А судьба у турецкоподданных  армавирских жителей была в конце жизни жестокой и несправедливой.

Началась война. Их по приказу Сталина, как неблагонадежных  и опасных элементов, выслали в Сибирь. Там ли они сгинули, или погибли в дороге при  нещадных бомбежках поездов, не ведаю. Но светлая  благодарная память о радушной и щедрой семье с двумя умненькими послушными девочками-красавицами осталась и жива. Сталинские действия  не обсуждались.  Только горькая отрыжка-изжога  великого переселения неугодных народов,  неоправданных репрессий, трагических судеб, переделки - перекройки исторически сложившихся  территорий будоражит, мучает и гнетет человечество до настоящих дней. И нет конца маленьким и большим ссорам-раздорам, войнам-разрушительницам, несущим горе и смерть, но не мудрый мир.

А тогда женский плач – вой трагический  разнесся над всей великой страной. Отец, как и другие мужчины, ушел на фронт защищать Родину. Ему еще повезло. После ранения, оставшись в живых, он служил в  общевойсковой армии Закавказского фронта, которая до конца войны охраняла рубежи нашей страны на советско-турецкой и советско-иранской границах.

Хозяева перед отъездом, а на сборы дали несколько часов, успели сказать, что все имущество вместе с домом, землей,  садом оставляют нам для жизни и пользования во благо.  Дядя Иосиф и тетя Соня подарили еще и козочку, которая нас очень выручала в первое время. Всех детей срочно окрестили в церкви в православную веру. Вероятно, с испугу. Мы же к Богу только тогда и обращаемся. Когда страх захлестывает или скорби с невыносимыми муками убивают. Когда себя букашками беззащитными чувствуем.

Город нещадно бомбили. Всё население пряталось, где могло. В домашних погребах или  официальных бомбоубежищах. Но до последних надо было еще добраться. Мама выкопала  во дворе свое нехитрое укрытие. Простую глубокую яму-канаву, прикрытую  разными ветками от садовых деревьев. Там было безопаснее находиться, чем оставаться в доме. И даже интересно прятаться. Мы, дети, всё превращали в игру.

Однажды в редкие часы затишья громко заржали лошади. На них, да на молчаливых быках красноармейцы вывозили оборонительные орудия,  понуро покидали родной южный город.  После ухода  своих  стало страшно и пусто. Неопределенность и тяжелая  тишина давили на неокрепшие детские души хуже темноты и разрывавшихся пугающих  бомб.  Но не долго длилось то время. Загудели мощным рёвом моторы многочисленных машин,  громко застрекотали мотоциклетные стройные ряды. В Армавир вошли немецкие захватчики. И вновь наступило какое-то зловещее  тихое спокойствие.

Козочку  украли. Говорили, что какие-то гулящие женщины своровали и съели, пируя вместе с немцами,  нашу кормилицу. Было непонятно, почему взрослым тётенькам можно гулять, как детям. А уж воровать и есть заживо вместе с врагами  белую, беспомощно мекающую молочную козочку…  Никак не вмещалось в чистых  и наивных девчоночьих мыслях. Это потом, после войны, повзрослев, поняла я истинное значение  слова. А тогда… Гулящие дамочки успешно и весело развлекались  по ту  и по эту сторону.  Сначала с оккупантами, потом с освободителями. Многим всё сошло с рук. И козочка не тревожила их совесть.  Невзирая на разброд и шатания гражданского населения, были и те, кто оставались верными, сердобольными в тяжёлые времена. Сосед  из дома напротив,  часто,  тайком от сварливой и жадной жены, всеми правдами и неправдами приносил мне стаканчик коровьего молока, который я честно, несмотря на мучительный голод, делила с младшим братом.

Немцы, когда самостоятельно, когда с русскими предателями-полицаями методично обходили дом за домом, требуя «млеко» и «яйки». Мама шла и покорно открывала пустую сарайку, где когда-то обитала безжалостно украденная рогатая поилица-любимица. Однажды в дом пришёл бесцеремонный одутловатый местный  прихвостень  новой власти и потребовал нашего переселения на кухню. В комнатах будет жить немецкий офицер. Напрасно возражала молодая одинокая хозяйка. Причитала, что у нее двое детей. Жизнь и так горькая. Он, схватив ее за горло, стал душить.  Сумев вывернутся, мамочка громко истошно закричала. Тогда, смачно сплюнув и погрозив кулаком, мерзкий тип ушёл, напоследок пригрозив штрафными работами  и наказанием за непослушание.  А  в наши  две комнаты  все же успешно вселился неведомый враг – захватчик.

Любимая родительница призывала нас  к осторожности.  Чтобы ни в коем случае мы не попадались на глаза новому хозяину. Но детское любопытство одержало верх. И как-то раз, когда офицера не было в доме, я пробралась в его покои. Радости и восторгу не было предела, когда увидела настоящий боевой автомат, висевший на спинке стула. Быстро и решительно надев его на плечо, с упоением стала маршировать вокруг стола, громко чеканя по-немецки:  «Айн, цвайн, драйн. Айн, цвайн, драйн…» Сколько продолжалась  строевая  игра-вакханалия, не скажу. Но  очнулась я от громкого хохота и замерла в испуге. Немец стоял в проёме двери и смеялся. А потом вдруг как-то передёрнулся всем телом и с гримасой отвращения на лице, с яростью и бранными словами стал исступленно топтать  ногами,  одновременно, портреты  Сталина и Гитлера. Так я впервые узнала истинную цену  тем «великим вождям». И цена эта выразилась в слове шайзе, что означало говно, дерьмо. Но чувство непонятным образом через несколько лет, когда умер вождь всех времен и народов,  соединилось с горькими искренними слезами и  диким страхом за  будущее всего человечества. Учительница упала в обморок, узнав о смерти почитаемого Иосифа Виссарионовича. Я честно думала, что планета лопнет от горя вместе с моим сердцем. Так нас воспитали. Великий отец и любимец  детей был богом. Впоследствии,  безжалостно развенчанный его же соратниками,  оказался тираном и… шайзе.  В таком же  безумном идолопочтении пребывали, поклоняясь своим мнимым вождям,  многие нации и тогда, и сейчас… История не учит. Или двоечники неразумные упорно не хотят впитывать мудрость подобных уроков.

Мама категорически запрещала  высовывать нос из кухни, где мы обитали. Тем более, выходить за калитку. Немцы встречались всякие, и неприятных, даже трагических случаев было пруд пруди. И слухами, и явными страшными фактами полнилась земля русская. Но дети, предоставленные на целый день сами себе, смело нарушали запреты.  И ходили к штабу, и смотрели, любопытствуя. Там можно было найти много чего нового и интересного для юного взора. Например, красивые коробочки из-под сигарет. Они были славными игрушками.  Один раз зазевалась и попала под автомобиль. Вероятно, на какое-то время я потеряла сознание. Как  выбралась потом из-под кузова, да бежала, земли не чуя под ногами от страха, не помню. Но соседи были уверены, что за рулем сидел румын. В отличие от нацистов, отличавшихся вниманием и аккуратностью,  эти «злые черные цыгане» зверствовали изо всех сил и в малых,  и в больших проступках, не щадя ни женщин, ни детей.

Как-то  в поисках новых находок забрела за угол квартала. И увидела немца, сидящего на подоконнике, с аппетитом уплетавшего засахаренное повидло в пергаментной обертке.  Я встала, как вкопанная,  зачарованно глядя на лакомство. Он же,  заметив мой неподдельный интерес,  стал явно издеваться. Медленно и со смаком старательно вылизывал бумажку.  Потом, посмотрев её на свет и вздохнув, кинул небрежно мне, как обглоданную косточку бездомной голодной собачонке.  И я с радостью схватила подачку, запихав в рот и чуть не подавившись той обмусоленной дрянью.  Всю жизнь не могу забыть  унизительный  эпизод и простить себе  необдуманный глупый поступок.

Соседская подружка Катя была постарше и опытнее. Как-то позвала меня на увлекательную  операцию по захвату желанных сладостей.
— Слушай, заговорщицки зашептала она, —  там немчура в бывшем детском садике  целую коробку карамельных конфет на крыльце оставила. Пойдем! Знаешь, они любят, когда русские девочки голыми в одних трусах ходят. Пока мы будет в таком виде гулять, может они нас и конфетками угостят. А возможно,    целую коробку подарят. У них всего много.
— Но,  как в одних трусах, — неуверенно попыталась возразить я, —  неудобно, неприлично.
— Но не без трусов же, —  хохотнула подруга, —  да они сами любят в  них ходить. Облепят окошки, как мухи,  и сидят, ногами голыми болтают. Давай майки заправим в трусики и пойдем. Будем завоевывать карамели. —  И мы пошли.

На территории бывшего детского садика, из которого немцы сделали и штаб, и частично общежитие,  было на удивление безлюдно. И  большая невиданная коробка сиротливо лежала на солнце. Правда, не совсем в одиночестве. Рой пчёл радостно и дружно жужжал над ней. Это не испугало и не остановило сладкоежек, готовых стянуть с себя майки и разогнать претенденток на вожделенное лакомство. Но не тут-то было. Как мы ещё не оказались серьёзно ужаленными трудолюбивыми  медоносицами, потому что борьба за  конфеты шла отчаянная.  Закончилось все мощными раскатами, но не грома, а смеха. Откуда-то взявшиеся немцы, высунувшиеся в открытые окна  и наблюдавшие за тщетными потугами девчонок, звонко смеялись, показывая на нас пальцами. Один даже грозил пистолетом, но тоже улыбался. Пришлось быстро ретироваться не солоно хлебавши, не сладко едавши.

Но в одной серьёзной операции по спасению отца  моей крёстной тети Раи я участвовала, хотя и косвенно. И это уже была  совсем не детская игра. Среди жителей прошёл слух, что по городу ездит особая страшная  чёрная машина - душегубка и буквально отлавливает случайных прохожих, особенно мужчин, чтобы умертвить их. Однажды я и сама видела эту смерть на колесах.  Жутко было до оцепенения, дыхание перехватывало от страха.  Несколько раз для устрашения местного населения на центральной площади демонстрировали многочисленные трупы жителей, неугодных новой власти. Армавир, как и многие города, сполна почувствовал на себе зверства нацистов.

Дядя Володя был в пожилых летах, под демобилизацию не попал, до последних дней, пока город не оставили фашистам,  работал на железной дороге.  Он не стал, как некоторые,  предательским прислужником-доносчиком. Вероятно,  поэтому и был не угоден оккупантам.  Пару раз его пытались арестовать, но ему удавалось скрыться. Какое-то время мы прятали преследуемого у себя в старом колодце. В нем не было воды, а сверху, прикрывая входное отверстие,  свисал желоб, по которому дождевые струйки стекали и наполняли железобетонный бассейн.  Искали несчастную жертву фашистского произвола и у нас в доме, сарайке,  большом дворе и яме, но не догадались  заглянуть в колодец.  Мы же  стойко молчали, были немы, как рыбы.

Немцы были разные, так же, как и наши сограждане. Кто-то воевал, кто-то зверствовал, кто-то защищал, кто-то предавал, кто-то помогал. Запомнилось лицо одного оккупанта. Младший брат Шурик очень сильно и глубоко  распорол себе ногу.  Мама бегала по двору в поисках хоть каких-нибудь тряпок, чтобы перевязать кровоточащую рану. Готова была оторвать кусок от подола единственного платья. Мимо по улице шел офицер. Увидев происходящее, тут же подбежал, вытащив из полевой сумки дефицитные для нас медицинские средства,  участливо оказал первую помощь. В  том платье мамочка проходила всю войну. Когда в майском предрассветье застучали, заколотили в ставни  и двери с радостными криками: «Победа! Победаааа!..»  - мама заплакала, стала молиться и уверенно сказала: «Слава Богу! Наш папа жив!» Так и произошло. Когда отец вернулся с фронта, они пошли на базар покупать ей новую одёжку. Молодая женщина стыдливо прикрывала грудь руками, настолько материя платья была изношенной, что уже не поддавалась никакой штопке и заплатам.

Оккупация была недолгой. Но вторая мировая война тяжелым катком,  уничтожающим всё и вся на своем пути, прошлась по Армавиру. Фашистские изверги, уходя,  превратили город в груду развалин и пепелищ.  Я была мало что понимающим ребёнком, но  мне нелегко вспоминать о тех жутких  годах. Какие же невыносимые испытания - страдания выпали на долю  любимой мамочки, оставшейся, практически одной, в военное лихолетье,  в чужом городе с двумя маленькими детьми на руках. Чтобы добыть для нас кусок хлеба не щадила себя, взваливая на хрупкие плечи даже тяжеленные мешки с углем. Какая сила душевная  и верность, и  незыблемая вера в победу были у наших дорогих советских женщин.

Время уверенно идет вперед. Оставляя на своих исторических полях торжество победной радости, слёзы и горечь поражений. Встречи и разлуки. Рождения и смерти. Судьбы поколений. Уходят вслед за ним очевидцы, участники событий. Но не стирается память. Не меркнет свет воспоминаний, не выхолощенный цензурой власти угодной.

В вазе лежат нетронутыми шоколадные конфеты в ярких красочных обёртках. Давно остыл в чашках ароматный чай.  Горячие слезы текут по щекам бабули. Впечатлённая бесхитростным рассказом тоже шмыгаю носом.  Тишина в комнате нарушается нашими голосами, прозвучавшими в унисон: «Будь проклята эта война!»  А майский вечер  нежно обнимает человечество за плечи,  разливает неугасимую, непоколебимую веру и надежду, как и семьдесят лет назад, что Свет и Любовь победят! Наш Праздник, «со слезами на глазах»  победно шествует по планете! Пусть для кого-то это звучит лозунгово, но всем врагам назло, а друзьям на радость! Не возможно испоганить и омрачить его. Никто не забыт, ничто не забыто! С Днём Победы!
14 Годы оккупации в ВОв в Артёмовске. 1941-43г. г
Галина-Анастасия Савина
               
      Посвящаю моей маме, Зинаиде Фоминичне Ковтун (Федорченко) 01.09.1927г/р. и бабушке Анастасии Алексеевне - 01.10.1900г/р. Артёмовск, Донбасс, Украина.
                1. Начало оккупации
     Это был 1941-ый год. Зиночка закончила семилетку, но мечты о дальнейшем поступлении прервала война. 1 сентября Зине исполнилось 14 лет, но было не до празднования. Жизнь начала свой новый и жестокий отсчёт. Страшными шагами, как чёрная чума, шла война, оставляя после себя разрушенные города, сожжённые села, израненную землю, искалеченные судьбы.
     Отца не стало еще в Гражданскую, а старший брат Виктор сразу же с первых дней ушел добровольцем на фронт. Позже пришло известие, что он пропал без вести. И больше о нём никогда ничего не узнали. И обо всём этом даже боялись говорить. Только фотографии, спрятанные на дне комода, напоминали о мирном довоенном времени.
     Всего через четыре месяца после начала войны, 31 октября, город Артёмовск был оккупирован немецкими войсками. В зелёном, уютном и чистом городке захватчики установили для населения жестокий рабский режим.
     Было только начало войны, но они уже чувствовали себя победителями, хозяевами жизни и чужих судеб. Повсеместно широко применяли возмутительное насилие, грабежи, истребление советских граждан. Фашистские изверги ежедневно по утрам выгоняли из домов местных жителей по 40-50 человек, заставляли их рыть могилы, расстреливали невинных. Расстреливаемых ставили на колени перед могилой и убивали, стреляя в затылок. Затем подходили следующие, - сталкивали убитых в яму, а сами становились на их место.
     Люди жили в постоянном страхе. Был установлен комендантский час с шести вечера до пяти утра. Гитлеровцы казнили людей за малейшую «провинность»: за нарушение светомаскировки — расстрел; за сочувствие Красной Армии — расстрел; за хождение по улицам позже указанного немцами времени — расстрел; за саботаж — не выход на немецкую работу-каторгу, расстрел. Очень часто для устрашения жителей за любую провинность вешали на площади и не давали снять, чтобы похоронить.               
                2. Зима лютует.   
Мама Зиночки работала на железной дороге. Зимой было особенно трудно. Мороз в январе 1942-го доходил до 45 градусов. А фашисты под дулами автоматов с утра до ночи заставляли убирать снег с железнодорожных путей. По ним шли на фронт вагоны с немецкими танками, пушками, эшелоны с солдатами Вермахта. Чистили женщины снег, а где-то внутри всё стонало и кипело от ненависти к врагу, от безысходности и от того, что ничего не могли сделать. Лишь мысленно посылали вслед уходящим эшелонам гневные слова отчаяния:
- Чтоб вас...
- Будьте вы трижды прокляты...
                3. Голод.
      Скудные запасы овощей с небольшого придворового клочка земли давно закончились, хотя жили очень экономно. Даже очистки с картошки и свёклы не выбрасывали. Из них варили похлёбку. А еще из лебеды, из крапивы - жидкая зеленая баланда. А собранные осенью жёлуди поджаривали, перемалывали, заливали кипятком и пили, как чай. Горький чай. С примесью слёз и горя. Голод всё больше и больше давал о себе знать. Зиночкиной маме на работе выдавали скудный паёк, чтобы были силы трудиться. Хлеб пекли из древесной муки, он был каким-то слишком липким. Позже в этот особый хлеб для работников стали вместо древесной муки добавлять 25% древесных опилок и мучной сор и лишь чуть-чуть муки самого низкого сорта. Вечером, когда Зиночкина мама Анастасия приходила домой, она всё время повторяла:
- Слава Богу, прожили еще один день... Доченька, надо выжить, назло всем этим гадам - выжить.
И худенькая истощавшая дочка твердила в такт маме:
- Ещё один день...ещё один...
      Зима лютовала, снег засыпал всё вокруг. На работу стали гнать всех, даже детей и подростков. Они чистили снег, подвозили дрова, стирали бельё. Да всякая была работа. Но паёк для детей был еще меньше. Четвёртая часть этого особого хлеба.
      Весной, когда немного стаял снег, ходили украдкой на колхозные поля. Хоть как хорошо не собрали урожай осенью, в земле всё равно могли остаться и картошка, и морковка или свёкла. Её откапывали в мёрзлой земле, изранив пальцы в кровь. С опаской оглядываясь по сторонам, потому что за это тоже грозил расстрел. Как-то раз, в один из таких походов на поле, когда отрывали замерзшую картошку и свёклу, невдалеке прозвучал выстрел. Все испугались,
упали на мерзлую землю и лежали, долго лежали, будто этот выстрел подкосил сразу всех. Уже давно уехал мотоцикл с подвыпившими немецкими солдатами. Наконец кто-то из ребят зашевелился, за ним другие. И тут увидели - Петька лежал на спине, прижимая к груди картофелину, а в небо смотрели его застывшие глаза. Все молча побрели домой. Рассказали про Петьку. Соседка тетя Глаша, его мать, не плакала, боялась голосить, и только немые слезы выдавали её боль. Рискуя, ночью она захоронила его тут же, возле поля, в посадке. Перемерзшую картошку называли "тошнотинкой". Да еще и жарили её на трансформаторном масле. От такой еды болели животы. Но выхода не было. Надо было выживать.
                4. Артёмовский Холокост.
     В январе 1942 года более трех тысяч мирных жителей собрали в подвале здания НКВД. Это были евреи. Нацистская Германия планомерно уничтожала людей еврейской национальности. Там без воды и пищи их продержали трое суток. Все это время не прекращались крики и плач детей. Потом их перегнали к алебастровому комбинату (сейчас завод Шампанских вин). Шли к назначенному месту врачи и учителя, ремесленники и рабочие, и другие жители города. Много было стариков, женщин с малолетними и грудными детьми на руках. Некоторых стариков родственники везли на тележках или саночках. Детей было много, так как до войны еврейские семьи были, как правило, многодетными. Всех загнали в подземный туннель и заживо замуровали в одной из выработок алебастровой шахты. Несколько дней слышались стоны заживо похороненных, умирающих людей.
     После войны, когда пробили стену и осветили всё факелами, то увидели жуткое зрелище: огромный, подземный туннель был весь заполнен заживо захороненными людьми. Осталась свободной только узкая дорожка, дальше пройти было невозможно — всюду трупы и трупы. Трупов было тысячи, они мумифицировались. Трупы сидят, полулежат, стоят на коленях, застыли в той позе, в которой застигла их смерть. Вот стоят, обнявшись, муж и жена, рядом, прижавшись друг к дружке, их дочь и сын. Даже смерть не разлучила их. Вот женщина, лет 30-ти, сидит на каком-то узле полностью истлевших вещей. Здесь же мать обхватила обеими руками маленькую дочурку; другая мать крепко прижала костлявыми руками грудного ребенка. Двое малышей, лет 5-6, одетые в теплые пальтишки, стоят на коленях, уткнувшись головками в дедушкины ноги. Кругом бесформенные груды тел, пустые глазницы. И леденящий запах смерти - жуткая память жестокой войны. Многие жители укрывали евреев. Прятали знакомых и незнакомых под страхом смерти. Зиночка видела, как её мама тайком носила к заброшенному сараю похлёбку или каштановые лепешки.
Позже она узнала - там пряталась в погребе их соседка тётя Роза.
                5. Лагерь военнопленных.
     Дорогу в лагерь или пересылку из одного лагеря в другой называли «дорогой смерти». Колонны военнопленных, охраняемые автоматчиками и немецкими овчарками, преодолевали этапы протяженностью от 200 до 500 км, проходя по 25 – 40 км в день. Оборванные, голодные, раненые, они шагали, не зная, что их ждёт впереди. Шли из последних сил, но поддерживали и помогали товарищам или рядом идущим. Обессилевших и не способных двигаться дальше - фашисты просто пристреливали.
     На территории города Артёмовска, как и многих других городов, немцы устроили лагерь советских военнопленных. Это была огороженная колючей проволокой площадка, где на небольшом расстоянии стояли вышки с пулеметами и автоматчиками. Вся огороженная проволокой площадь была заполнена военнопленными. Они стояли тесно друг возле друга, и это хоть как-то их согревало, а кто не в силах был стоять, сидели прямо на снегу, из последних сил цепляясь за жизнь. В лагере не было врачей, многие умирали от ран, от болезней, от голода.
В последствии в могилах на территории лагеря были обнаружены останки 3 тысяч человек.
     Зиночка и многие из её ровесников, да и другие жители, пытаясь помочь раненым и голодным бойцам, рискуя жизнью, будто бы проходя мимо, незаметно старались бросить хоть какую-то еду. К весне, когда стали пробиваться из земли зелёные ростки, они тоже стали едой для пленных. Только ненависть к врагу давала им силы выжить, стиснув зубы от гнева и боли, они несли свой крест. Многим партизаны помогали бежать. И тогда бежавшие из лагеря пополняли ряды партизанских отрядов, которых было три на территории Артёмовского района. Подпольная группа А.А.Колпаковой, партизанский отряд И.Г. Чаплина и Каровский союз пионеров (КСП) из села Покровское в Артёмовском р-не с командиром Васей Носаковым.
                6. В фашистскую неволю.
     В квартире, где жили Зиночка и её мама Анастасия, поселился немецкий офицер. Им более-менее повезло с жильцом, если, так можно сказать. Немец уходил с утра и возвращался только к вечеру. Всё время говорил "данке" или "гуд". Показывал фотографии своей жены и дочки. Она была примерно таких же лет, что и Зиночка. Наверное, поэтому он и относился к ней сносно, вспоминая свою, оставшуюся далеко в Германии, дочку. Зиночка была очень красивая девочка, большие карие глаза, вьющиеся до плеч волосы, но очень исхудавшая, с постоянно печальным взглядом и уставшим видом. Немец, знавший несколько слов по-русски, показывал ей большой палец и говорил:
- "Гуд", "гуд", хорошё, красивый.
А Зиночка еще больше куталась в мамин платок, чтобы спрятать лицо. Немец смеялся и уходил спать.
    Шел 43-ий год. На здании управы и других зданий, где находились немецкие штабы, вывешивались листки-объявления: "Украинцы, записывайтесь на работу в Германию." А дальше печатались многообещающие пункты о том, как хорошо будет оплачиваться труд, как прекрасно будут отдыхать после работы и любоваться красотой Германии. Но добровольно уезжать с родных мест никто не желал. Немцы составляли списки молодых, здоровых людей и угоняли насильно.
    Однажды квартирующий немецкий офицер пришел и предупредил, что за Зиной придут, и дал совет, где жестами, где словами, но сразу поняли в чём дело, вернее беда. Так и сделали, как он сказал. Зиночку обрили налысо, упали к её ногам красивые кудрявые волосы, заблестели в глазах набежавшие слезинки. На следующий день, когда за ней пришли, Зиночка лежала в постели, с непокрытой головой, а мама плакала и всё причитала и причитала:
- Тиф, тиф, уходите...
Немцы очень боялись тифа, поэтому даже не переступили порог и быстро ушли. Так Зиночка избежала отправки в фашистскую неволю.
     Отступая, гитлеровские оккупанты угоняли многих советских людей в Германию. Увозили ценное оборудование, вещи, музейные ценности. Всё, что только можно было увезти. Они оставили после себя невиданные разрушения. В то время очень редко можно было встретить населенный пункт, в котором сохранились бы телефонная станция, телеграф, радиотрансляционный узел. Конторы и отделения связи, как правило, взрывались или сжигались. Сооружения связи промышленных предприятий, большое количество которых было в Донбассе, также беспощадно уничтожались. Город почти полностью стоял в руинах.
     5 сентября 1943 года Артёмовск был освобождён от немецких оккупантов. 22 месяца фашистской оккупации Артёмовска стали трагедией для оставшихся в городе жителей. Город лежал в развалинах. Предприятия, электростанция, водопровод, школы, больницы были разбиты и разграблены. Но это был еще не конец войны, которого все так ждали. Лишь через два года, через два долгих года, услышав по радио акое долгожданное слово "ПОБЕДА!" все, выжившие в этой страшной войне, вышли на улицу, стали обниматься и поздравлять друг друга. И среди них были Зиночка и её мама Анастасия.
15 Белые рукавицы с красными птицами
Стефания Лемберг
Николай вместе с отцом Петром Анисимовичем возвращался с покосов. Рядом с ними шла уставшая мачеха Николая - Капиталина Васильевна. Невысокая, полноватая женщина, с повязанной наглухо светлым платком мелкой головкой. Обидное слово «мачеха» к лицу и характеру этой женщины не шло. Она всю себя отдавала и мужу, и двум приемным сыновьям, из которых уже вымахали здоровые мужики. Общих детишек у Капиталины Васильевны и Петра Анисимовича было четверо, все они еще бегали в деревенскую школу.
Старший сынок Петра, Николаша, сразу воспротивился мачехе, перешагнувшей порог отцовского дома. Он еще помнил свою мать и отчаянно тосковал по ней. Он осуждал вторую женитьбу отца, и часто убегал от Капиталины в лес, окружавший деревню, или же прятался от мачехи в поле. Капиталина тоже отчаянно переживала неприязнь Николаши и не знала, как ему угодить, чем сгладить его раннее горе. Она всеми силами старалась расположить к себе Николашу, где лаской, где вкусной шанежкой, только что вынутой из печи. Но Николаша отталкивал от себя ее заботливые руки и бежал прочь из ставшего ненавистным  отцовского дома.
Младший брат Николаши Юрка, оставшись без мамки почти в младенчестве, совсем не помнил ее, и заботливая Капиталина действительно стала ему приемною матерью. Она день и ночь нянчила Юрку, брала с собой в поле, укладывала рядом на теплой печи по ночам.
Такая забота к младшему приемному  сыну начала раздражать и самого Петра Анисимовича, он ревновал жену к сыну, высказывая Капиталине свое недовольство. «Жена должна спать на печи с мужем, а не с дитенком. У него люлька есть». На что Капиталина лишь виновато улыбалась.
Так текли дни, месяцы, годы.
Николаша подрос и, казалось, примирился со своей мачехой, у которой теперь народились и родные детишки, его младшие сестры и братья. Капиталина по-прежнему старалась всем угодить.
С раннего утра до заката она находилась в работе: то на колхозном поле, то дома - готовила, стирала на речке белье, пряла и сучила пряжу, ткала ковры и дорожки на домашнем станке, вязала детишкам теплые зимние вещи.
Николаша уже подрос, вымахал выше отца, и сам стал засматриваться на деревенских девчат. Однажды в поле он заприметил колхозную красавицу из соседней деревни, ее длинная коса ниже пояса билась о девичью спину во время метанья пшеничных снопов, словно выпрыгнувшая на берег золотая рыбка. Девушку звали Ирина. Осознавая свою красоту, Ирина держалась гордо и независимо. Многие деревенские парни уже посватались к ней, но Ирина всем женихам отказала.
После летних крестьянских работ наступила осень, потом и зима. Деревенские парни и девушки из соседних деревень собирались гурьбой в общем клубе. Сюда привозили знаменитые советские фильмы «Свинарка и пастух», «Волга-Волга», «Кубанские казаки». После просмотров, вдохновленная советской романтикой фильмов, деревенская молодежь дружно пела песни, частушки, кто-то подыгрывал им на гармошке, кто-то на балалайке. Девчонки и парни плясали под незатейливую музыку местных талантов.
К зиме Капиталина заботливо связала из белой пушистой пряжи и подарила своему старшему пасынку Николаше рукавицы. На белом поле рукавиц загадочно распустили свои хвосты две красные птицы, вывязанные Капиталиной. Николаша принял подарок мачехи нехотя, без особой благосклонности. Но на очередную молодежную вечеринку в клубе рукавицы надел. В этих же рукавицах он предпринял свои первые, робкие  ухаживания за Ириной. И Ирина его не осмеяла, не оттолкнула.
В день своей свадьбы с красавицей, похожей на русалку из деревенских баек, Николаша спросил у невесты: «А почему ты все-таки выбрала в ухажеры меня?». Ирина, лучась радостью и любовью, ответила: «Мне очень понравились твои рукавицы! Таких ни у кого из наших ребят не было!». Николаша удивился такому ответу, но дальше расспрашивать не стал.
Ирина была неграмотной, не умела читать и писать, и Николаша, окончивший три класса местной деревенской школы, казался ей человеком важным, умным, значительным. Она щебетала вокруг него, словно ранняя пташка, легко справляясь с женской работой по дому.
Сначала молодая семья поселилась в  одной из двух комнат в доме отца Петра Анисимовича, к лету мужчины с соседской помощью односельчан поставили в деревне еще один дом на высоком фундаменте. У Ирины и Николаши родился первенец – дочка Сашенька. Казалось, счастье как жар-птица с белых рукавиц Николая, влетело в их дом и свило в нем гнездышко.
Но летним утром 22 июня 1941 года из репродуктора на центральной деревенской улице перед клубом объявили, что началась война. И сразу деревня заголосила бабьими криками, плачем детей. Суровые бородатые лица сибирских крестьян-мужиков стали еще суровее. Деревенская молодежь засобиралась на фронт, толпясь с заявлениями у сельсовета.
Николаше шел к тому времени двадцать третий годок, и он в первых рядах  отправлялся на фронт. Пока Ирина, прижавшись к мужу, утирала концом косынки плачущие глаза, мачеха Капиталина заботливо сунула Николаше  в котомку те самые белые рукавицы с жар-птицами. Николаша сказал: «Да не надо, Капа! Война ведь быстро закончится, вернусь до зимы». Но Капиталина была настойчива и, буркнув, «они веса не тянут, возьми, пригодятся!», уложила их аккуратно на дно вещьмешка.
Через три месяца на фронт отправили и младшего брата Николая - Юрку. Ему едва исполнилось восемнадцать. Своей семьей обзавестись он пока не успел.
Капиталина оказалась права, и белые рукавицы с жар-птицами очень скоро пригодились Николаю на финляндском снегу.
Однажды  его отправили в разведку в немецкий тыл и он попал в плен. При нем оказались только белые рукавицы с жар-птицами.
***
В концлагере фашистский капо нагло отобрал рукавицы у Николая. Николай прятал их под гимнастеркой. Голодный, голый и безоружный, но одержимый, Николай решил их вернуть любой ценой.
Только здесь, в фашистском плену, он вдруг почувствовал свою вину перед приемной матерью. Сердце его щемило от воспоминаний о деревенском маленьком счастье. «Какой же я был дурак, не позволял ей себя даже обнять!»- думал Николай, стоя на морозе на плацу перед фашистскими капо.
Одержимость сделала его безрассудным и бесстрашным.
Ночью, один, он столкнулся в уборной с тем самым капо, который нагло отнял у него рукавицы. Рукавицы теперь висели на вбитом в стену крюке, едва колыхаясь, птицы на них помахивали своими яркими крыльями. Автомат капо стоял, притулившись, в углу. Как так вышло, что эсэсовец-истязатель и его истощенная жертва вдруг столкнулись ночью в одном едва освещенном месте? У Николая не было времени размышлять. Всем своим отощавшим телом, от ненависти и отчаянья вдруг налившимся силой, Николай навалился сзади на капо. Тот от неожиданности сразу осел. Николай схватил автомат и прикладом разбил ему голову. Весь дрожа от озноба и страха, он сорвал рукавицы с крюка и выбежал из уборной. Только на свежем морозном воздухе Николай опомнился. Рукавицы, которых он так вожделел, теперь могли его выдать. В темноте Николай прокрался вдоль каменных корпусов концлагеря. Единственное, что он мог сделать сейчас – закопать рукавицы где-нибудь в песчаную почву за одним из строений.
Эсэсовцы обнаружили мертвое тело своего капо в уборной и подняли тревогу. Завыли сирены, в утренних сумерках судорожно заплясали по каменным стенам отблики фонарей. Залаяли овчарки. Забегали надзиратели, выгоняя всех пленных на улицу из комнатушек-клетей. Немецкие псы рыли носами землю, сличая запахи. Николай стоял в строю среди узников, натянутый как струна, и со страхом ожидал своего разоблачения и неминуемой гибели. Один из псов разрыл за углом дальнего корпуса  ямку, в ней оказались белые рукавицы с красными птицами.
Пес надрывно залаял, созывая к себе свидетелей. Потом рванулся вперед, подбежал к Николаю,  и злобно его облаял.
Один из надзирателей тут же ожег Николая по лицу плетью и, сдерживая лающего пса, вытолкал Николая из строя.
-  Ты убил капо? – залаял как пес надзиратель. И ткнул в искаженное страхом лицо Николая посеревшими рукавицами.
- Я убил капо!- громко признался Николай, испытывая ужас от собственных слов.
В холодном поту Николай проснулся…
Сирены безжалостно выли, вырывая из сна измученных узников лагеря.
Опять на плацу перед строем, в котором стоял Николай, на руках ненавистного капо промелькнули его белые рукавицы с красными птицами. Николай едва не кинулся на этого капо по-мальчишески с кулаками.
В то зимнее морозное утро кто-то из узников донес, что в мирное время Николай не только крестьянствовал, но и клал печи в деревне.  Раз он умелый печник, пусть послужит рейху, решило лагерное начальство: будет закидывать в печи трупы и чистить дымоходы.
Работа с трупами в лагере предназначалась для самых забитых и обреченных.
Служба на «благо рейха» в крематории была невыносима, и через несколько месяцев Николай присоединился к группе отчаянных беглецов из лагеря. Но побег закончился провалом. Истерзанный, с переломанными ребрами, Николай снова встал к печи. Его товарищи по побегу были расстреляны. Почему пощадили его, он не знал.
В честь очередной победы на фронте, о которой были оповещены все заключенные, фашисты устроили праздник. И Николай, как плясун - самородок, силой был принужден  развлекать лагерное начальство: плясать по-деревенски, разбавляя свою разухабистую русскую пляску чечеткой, стоя на голове. Пляска его была отчаянной, вызывающей, но лагерное начальство приняло ее с диким восторгом.
Второй побег тоже закончился кровавой неудачей.
Во второй раз от расстрела его спасли талантливые крестьянские руки. Вдруг обнаружилось, что он умел не только класть и обслуживать печи, отчаянно и хладнокровно плясать под дулом фашистского автомата, но и умело стричь лагерных капо. Несмотря на все смертельные провинности узника Николая, судьба посылала ему новые возможности выжить.
 Николай снова остался жив, несмотря на новые побои и издевательства. Но теперь он был почему-то уверен, что его побеги не удались из-за его мистической связи с оставленными на руках капо рукавицами. Это они держали его, не отпускали. А, может быть, это они осеняли своими крыльями его спасение после побегов? И, быть может, это они не давали ему совершенно отчаяться и сломаться, каждое утро напоминая ему о матери, жене, дочери, которые его ждут?

***
Только через четыре года фашистского плена, Николая, едва живого, освободили из лагеря наступающие части Красной Армии.
Капо, когда-то отобравший у Николая рукавицы, в перепалке со штурмовым советским отрядом был убит. Рукавицы одиноко валялись на плацу неподалеку от его трупа. Они совсем почернели, но красные птицы на них торжественно пели песню победы и освобождения. И призывали своего настоящего хозяина.
Николай вернулся домой только через два года после победы, в 1947-м. Теперь у него перед глазами все время стоял огромный костлявый кулак следователя НКВД, которым тот два года подряд размахивал перед лицом Николая, задавая ему один и тот же вопрос: «Почему тебя в лагере не расстреляли?».
***
Наконец-то радостно и устало Николай обнял жену, отца, подросших сестричек и братьев, подхватил на руки и расцеловал дочурку.  Он хотел обнять и приемную мать, хотел попросить у нее прощения, но она не вышла встречать его на крыльцо. Жена и отец ему сообщили, что Капиталина Васильевна не дожила до победы. В войну она отдавала своим голодающим детям всю свою скудную еду, и сама умерла с голоду. И Николай - впервые после всех пережитых испытаний – заплакал.
Он отнес на могилу приемной матери под безымянным деревянным крестом почерневшие рукавицы с красными птицами, которые она когда-то связала для него. Пусть эти жар-птицы теперь поют печальную песню о верной материнской любви и запоздалом раскаянии сына.
«Прости меня, мама! – горестно произнес Николай над заросшим травою холмиком. – Поздно я понял твою любовь, поздно я спохватился, прости! Я столько пережил, мама! И ты столько пережила!».
Неподалеку от могилы Капиталины Васильевны зарастала травой и могилка его родной матери Елизаветы. Николай помнил, сколько горестных слез пролил он здесь когда-то, сбегая из дома!
Вот как бывает: обе могилки его матерей были рядом, и ни одну из двух родных женщин Николай не может теперь  прижать к своему истерзанному сердцу.
Как узнал Николай от отца, младший брат Юрий погиб в начале войны где-то под Смоленском. Петр Анисимович трясущимися старческими руками достал из кухонного шкапчика и показал  Николаю похоронку на брата.
Только маленькая девочка Сашенька, певунья и плясунья, теперь радовала молчаливого и угрюмого Николая своими детскими песенками. В Сашеньке жил какой-то веселый, непоседливый дух, который когда-то отличал самого Николая среди деревенских ребят.
Только теперь Николай все время молчал. Иногда выпивал с горя. Односельчане, памятуя о его золотых руках, часто звали его - то выложить кому-нибудь новую печь, то помочь со строительством дома. Прежде безотказный мужик, теперь он наотрез отказывался от работы с печами. Он возненавидел свою специальность. Любой разговор о печах напоминал ему ужас, пережитый в концлагере.
Он устроился сторожем в школу.
Сашенька же то и дело теребила отца, умоляя рассказать его что-нибудь про то, как он воевал. Интерес ребенка к фронтовому прошлому Николая подогревала новая сельская школа-семилетка. Учителя каждый год задавали детям писать сочинения на военную тему, и Николаю никак не удавалось забыть свое тяжкое военное прошлое. Он был скуп на слова, на рассказы, признавая лишь, что воевал и на фронте ходил в разведку.
В одну из годовщин дня победы Сашенька со слезами упросила-таки  отца пойти с матерью в клуб на просмотр документального фильма о войне, который привезли из города. Этот фильм, по настоянию школьной учительницы, все сельские дети должны были обязательно посмотреть с родителями-фронтовиками.  Дочка очень боялась получить двойку в школе, и Николай не сумел отказать ребенку.
Во время просмотра фильма, в котором Николай увидел хронику из фашистских концлагерей, у него случился инфаркт. Неведомая птица с красными перьями мелькнула у него перед глазами. Он умер прямо во время сеанса.
16 Светлячок
Любовь Казазьянц
Светлячок
Посвящается Ноне Альперович – ветерану Войны и жительнице г. Бейт Шемеш, Израиль.

София с распущенными русыми волосами, с большим белым бантом на макушке, в пуантах и в белой роскошной пачке стояла в танцевальном классе. Она кокетливо кружилась перед огромным зеркалом и что-то напевала. Девочка с детства отличалась от сверстников добрым нравом, терпеливым характером, необыкновенной музыкальностью, любила петь и танцевать. Причём петь София начала раньше, чем говорить. В шесть лет она поступила в подготовительный класс в единственную музыкальную школу в городе Самаре (переименован в г. Куйбышев в 1935г.). Там у неё учителя заметили необыкновенный музыкальный талант. Уже пять лет она посещала балетный кружок. Девочка очень любила читать, часто посещала библиотеку, участвовала в школьных и городских праздниках, выступала со стихами, танцами и была солисткой в школьном хоре. Эту удивительно красивую десятилетнюю девочку, похожую на «Куклу наследника Тутси», папа с младенчества называл «Светлячком». А мама, которая была завидной портнихой, всегда нарядно и модно одевала дочь, прививая ей хороший вкус и изысканные манеры. Кроме неё в семье было ещё два сына. Братья очень любили Софью, опекали и защищали, как младшую.   
В довоенное время они жили в городе Самаре, где и родилась София. Отец Софии был коммунистом, работал ведущим журналистом в городской газете «Волжский вестник». Её родители – Малда и Ицхак, были интеллигентными, образованными людьми. Детство Софии было радостным и безоблачным.
Наступила долгожданная весна, последняя счастливая весна её детства. София очень любила это время года. Она частенько задерживалась после занятий в балетной студии, репетировала, а после, прогуливаясь по весенним улицам, наслаждалась запахами весны. Девочка с нетерпением ждала своего дня рождения.
«И вот наступило 11 марта 1941 года. Мне исполнилось одиннадцать лет. Я стала на год старше. В этот радостный день ко мне в гости пришли друзья, одноклассники. Мама испекла мои любимые «эклеры» с заварным кремом. Я с гордостью угощала ими своих гостей. И каждому твердила: «Это мамочка испекла! Правда же, вкусно, просто объедение!»… Но скоро моё счастливое детство закончилось. Началась страшная Война с фашистами». (Из уцелевшего дневника Софии.)

«В период Великой Отечественной войны городу готовили участь переноса столицы СССР в Куйбышев, в случае проигрыша города Москвы. Перенос столицы планировался на левый берег Волги, что имело принципиальное стратегическое значение. Тем самым указывалась стратегическая граница, дальше которой советские войска не могли отступать. Город Куйбышев в то время располагал удобнейшим узлом железнодорожных путей сообщения, своего рода стратегическим центром, из которого можно было легко попасть на Урал, Дальний Восток, в Среднюю Азию. В 20-х числах октября 1941 года, накануне битвы за Москву, в Куйбышев были эвакуированы правительственные органы во главе с М.И. Калининым, были переведены иностранные посольства, промышленные предприятия с оккупированных территорий, учреждения культуры. В Куйбышеве в ноябре 1941г. был проведён один из трёх военных парадов. Для Сталина была построена под землёй специальная резиденция с кабинетом на глубине 37 метров – «Бункер Сталина». (В настоящее время является важной достопримечательностью города Куйбышева.) В годы Великой Отечественной войны в Куйбышеве жили известные писатели - А. Толстой, В. Василевская, И. Эренбург, В. Иванов, В. Катаев. В годы войны Куйбышев не был оккупирован немцами, но из-за своего важнейшего стратегического значения для страны, подвергся бомбёжкам, т. к. в городе располагалось много госпиталей, важнейших промышленных предприятий. Жителей г. Куйбышева «уплотняли» - подселяли на их жилплощадь беженцев и эвакуированных рабочих. У продовольственных магазинов города выстраивались громадные очереди за скудными пайками: нормами круп, жиров и хлеба по карточкам. С 17 октября 1941г. (в тот день было принято постановление СНК СССР «О мероприятиях по местной противовоздушной обороне  г. Куйбышева») город стал вечерами и ночами погружаться во тьму: на окна повесили шторы из плотной чёрной бумаги. Вечерами по улицам ходили дежурные бригады и проверяли светомаскировку. Фары редких автомобилей также были затемнены. Лампочки жгли в пол, или в треть накала, а то и вовсе освещали безрадостный быт керосиновой лампой».      
(Из военной хроники тех лет.)

«Страшную дату 22 июня помню так ясно, как будто это случилось вчера. Было солнечное воскресное утро. Мы сидели за столом и завтракали. Родители обсуждали предстоящую поездку в Ленинград, которая намечалась на 1 июля на свадьбу моей двоюродной сестры Милы, дочери старшей маминой сестры  - Доры Горелик. Вдруг по чёрной тарелке на стене (радио) заговорил торжественный мужской голос. Это говорил Молотов о нападении  Германии на СССР. Мама схватилась за сердце, папа сильно разволновался. А я тогда не поняла, почему так сильно переживают родители. Когда я вышла во двор, там уже собрались все ребята с нашего двора, все чем-то очень взволнованные. Во дворе, как и дома, все называли меня «Светлячком». Старшие мальчики предложили играть в войну и принялись деловито распределять роли. Мне досталась роль «разведчицы». А «разведчики» должны были искать «немцев», которые быстро разбегались и прятались. Это была игра наподобие «Казаков-разбойников». Конечно, тогда мы – дети ещё не понимали, что такое настоящая война.
Скоро в нашем дворе появились беженцы из Польши. Это были евреи. Они выглядели неплохо, говорили только на «идиш». В нашем большом дворе из шести домов мы были единственной еврейской семьёй. Поэтому прибывшие поляки могли общаться только с моими родителями, потому что русского языка приезжие не знали. От еврейских беженцев из Польши мы узнали о событиях, происходящих в Польше, о зверствах фашистов, которым подвергались пленные евреи. Скоро польские евреи-беженцы уехали дальше на Восток. После них у нас в городе появились беженцы из Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы. Нашего отца на фронт не взяли по болезни. Маму призвали на работу в аптеку, где она и продолжила работать до пенсии. Моя мама была активистка. Домовая книга ЖАКТа находилась у нас дома. Мама записывала туда всех эвакуированных, а кому не хватало места, искала им жильё. У нас была трёхкомнатная квартира с удобствами во дворе. В июле к нам подселили три семьи, две семьи из Ленинграда и семью сестры моей мамы – тёти Нины Горелик с её мужем из Белоруссии, а также приехали мои бабушка Сима и дедушка Лев Горелики. Все они жили с нами до конца войны. Вскоре бабушка и дедушка уехали в Ташкент к их сыну, моему дяде Якову.
Другие наши многочисленные родственники остались в Ленинграде и погибли во время блокады от голода, холода и болезней. Некоторые из родственников погибли в лагере Бухенвальде. Выжил только Иешуа, который с 14 до 17 лет находился в Бухенвальде. И после освобождения был отправлен американцами в Палестину (в Израиль). Он жил и работал в кибуце и умер своей смертью в 1995г. А в 1999 г. я нашла через «Яд ва Шем» его жену и его детей и подружилась с ними, переписывались.
Этой весной в нашу школу начали поступать дети из эвакуированных семей. С двумя девочками я очень подружилась: одна из семьи врачей – одиннадцатилетняя Юля – прибыла из блокадного Ленинграда, а вторая – десятилетняя Фрида - из Белоруссии. Она фактически осталась сиротой, её родителей расстреляли фашисты. Девочку вывезли родственники. Они обе стали моими одноклассницами. В школе наша учительница объясняла классу, что у беженцев нет самого необходимого. И мы приносили этим детям одежду. В школе им давали талоны на бесплатную еду. В городе открылся госпиталь для раненых беженцев, в котором работали Юлины родители. В нашей школе из старшеклассников создали артистическую бригаду, которая выступала в госпитале перед ранеными. Я тоже участвовала в этой бригаде: читала стихи, помогала писать письма тем, кто не мог этого делать. У некоторых раненых были поломаны, или обожжены руки, или отрезаны конечности, некоторые ослепли, были и ранения головы. Ребята из школы помогали в госпитале: больным читали книги, газеты, просто беседовали.
Когда гитлеровцы стали приближаться к Москве, в Куйбышев были эвакуированы все Наркоматы. Строителями московского метро сооружался Бункер для Сталина. Главный вход находился в здании городского Дворца Культуры, который располагался напротив нашего двора. Когда начались бои в Сталинграде, в нашем дворе началась паника: люди опасались, что немцы скоро будут у нас. Наши ребята общими силами построили окоп. Люди стали готовиться к эвакуации. Детей предупредили, как только зазвучит сирена – моментально бежать прятаться в окоп. И вот этот день наступил: вой сирены был ужасен!  Зенитки были установлены на крыше Дворца Культуры. Фашистский самолёт кружил над нашими головами и сталинским Бункером. Его обстреляли. Позже мы узнали, что это был самолёт-разведчик, который делал съёмки расположения Бункера. В окопе громко плакали дети и молились женщины.  От всего этого грохота, криков и осколков падавших снарядов меня охватил панический ужас. На следующий день родители обнаружили, что я не могу говорить. От сильного нервного потрясения у меня атрофировался нерв около губы. Так я онемела на долгие годы. Это продлилось целые 15 лет. Позже я написала такие строки:

Я не забуду никогда
Лишения и голод,
Страшные годы –
Бушевала Война,
Вокруг царили смута и страх,
Концлагеря мрак,
Лай фашистских собак,
Стон и крики,
Страдания, крах,
Людские мученья,
К богу – моленья,
И выживших клятвы отмщенья!
Весна 1942г.»
(Из дневника Софии.)

«17 июня 1942г. началась одна из величайших битв Великой Отечественной и Второй  Мировой Войны – Сталинградская битва, которая продолжалась 200 дней и ночей. В январе 1943г. находившиеся в городе Куйбышеве фашистские войска были разгромлены.  31 января 1943г. сдался в плен командующий 6-й немецкой армией генерал-фельдмаршал Ф. Паулюс. 2 февраля 1943г. последние немецко-фашистские части капитулировали.» (Из средств массовой информации военного времени.)
         
«Уже после войны на протяжении 15 лет я лечилась у неврологов, логопедов, гипнотизёров. В годы учёбы в школе и в институте все экзамены мне было разрешено сдавать письменно, училась на отлично.
Много горя и страданий принесла эта война всем людям. Рано утром 9 мая 1945г. по радио торжественно объявил Левитан об окончании войны. Мы – все дети нашего двора радостные выбежали на улицу, взяли единственный велосипед и побежали на площадь города Куйбышева. У Дворца Культуры собирались жители нашего города. Они прибывали и прибывали. Незнакомые люди обнимались, целовались, поздравляли друг друга с долгожданным радостным событием. Многие плакали от радости. Но не все солдаты вернулись с войны. Вечером на этой же площади собрались нарядно одетые горожане. В парке гремел духовой оркестр. Никто не спал в эту незабываемую, наполненную радостью победы ночь. Люди гуляли, танцевали и пели радостные песни. Для всех это был самый большой праздник и счастливый день за тяжёлые годы страха, страданий и лишений…»
(Из сохранившегося дневника Софии-«Светлячка».)
17 Фашист
Любовь Казазьянц
Рассказ - быль.
Посвящается Нине Вайсман, проживающей в Израиле г. Ришон Лецион.

Апрель 1962 г. Раннее утро.
В поезде из Латвии в Москву, в проходе стоит двадцатидвухлетняя девушка и смотрит в полуоткрытое окно. Она едет домой после командировки по работе в только развивающейся тогда сфере электроники. В лицо девушке бьёт свежий ветер, её длинные светло-русые волосы развиваются, в глаза бьёт яркий солнечный свет, от которого она прикрывается ладонью и немного щурится. Мерный стук колёс создаёт ощущение полусонного спокойствия. В вагоне по радио звучит лёгкая музыка Гленна Миллера из американского фильма "Серенада солнечной долины". Звучит незабываемый голос Вивьен Доун. Красотка Нинель с упоением слушает запоминающиеся излюбленные мелодии из фильма, так хорошо ей знакомого. У неё прекрасное весеннее настроение. Она тихо напевает, расчёсывая волосы, и закрепляет их на затылке, решает пройти в вагон-ресторан выпить чашечку кофе. Она медленно продвигается по узкому проходу поезда, переходя из вагона в вагон. Заходя в двери вагона-ресторана, Нинель встречает официантку в белом накрахмаленном фартуке и таком же колпаке.
- Прошу, пани, проходите! Присаживайтесь! – приветливо улыбаясь, обращается немолодая официантка к девушке.
Нинель садится за ближний к выходу столик. В глубине ресторана сидит компания представительных мужчин. За завтраком они шумно беседуют и выпивают.
- Что прикажите подать? – спрашивает та же официантка.
- Пожалуйста, чашечку кофе без сахара и молока, с эклером, если можно! – ответила девушка.
- Сию минуту, - отвечает официантка, поправляя фартук.
Через несколько минут желание Нинель было выполнено: перед ней на подносе стоял свеже-сваренный ароматный кофе и красивый эклер, аппетитно посыпанный сахарной пудрой. Нинель приступила к завтраку. Она успела только откусить эклер и нагнулась к тонкой белой чашечке, чтобы отхлебнуть горячий кофе, как перед её столиком возник высокий амбал из компании за дальним столиком. Нинель вопросительно посмотрела не него снизу вверх, думая, что он желает познакомиться с очаровательной девушкой. Но тот смотрел на неё пронзительным взглядом, видимо изучая. Через минуту он спросил:
- А вы, случайно не еврейка? – даже не поздоровавшись и не представившись, грубо спросил он.
- Да, вы, как ни странно, угадали, - холодно ответила Нинель.
- Чудненько!.. Я из Эстонии… Во время Второй Мировой таких сладеньких как ты, милочка, мой отец уничтожал толпами, насиловал и расстреливал там же на месте! – с превосходством в голосе и ненавистной миной прокричал он.
- Вы хотите сказать, что и меня тоже вы бы убили? – без тени страха, бросила Нинель, глядя обидчику прямо в глаза, не моргая.
В ответ он омерзительно хмыкнул.
- А ты сомневаешься!? Ну, пойдём, покажу! – развязно парировал он.
- Ах, ты чмо ванючее! – крикнула Нинель брезгливо и выплеснула ему горячий кофе в лицо и на светлую рубашку.
Она вскочила и быстро бросилась к двери. Выскочив в другой вагон, она за спиной услышала угрожающие выкрики амбала и голос официантки:
- Молодец, девочка! Поставила-таки этого фашиста на место.
Пока возмущённая Нинель добежала до своего купе, её страшно трясло.
Когда она влетела в своё купе, её бросило в холодный пот, ведь во время войны она с родителями была в оккупации. В купе сидели женщина средних лет и двое её детей. Увидев встревоженную девушку, женщина спросила:
- Что-то случилось, милочка? С вами всё в порядке? Может, вам нужна помощь? Позвать кого?
- Нет, благодарю! Спасибо. Уже всё в порядке, - с дрожью в голосе ответила Нинель.
18 Люди, ордена, и стол во дворе
Валерий Слюньков
               


  Дом наш строился долго, потому как на средства небогатого предприятия, а строителями были будущие жильцы.
 Но вот всё позади!
 На много дней растянулось долгожданное и счастливое новоселье, круговорот гостей по квартирам и комнатам, по трём этажам и двум подъездам. Но потихоньку всё наладилось.
 
Дружно выходили на субботники, подметали двор, и праздники труда иногда заканчивались дружеским застольем посредине двора, хотя стола-то ещё и не было.
И вот в один из таких дней, уронив почти полный стакан с колченогой табуретки, и решила потрясённая общественность дома жильцов нашего дома ( как похоже говаривал в своё время товарищ Швондер,) непременно соорудить во дворе стол с причитающимися скамейками. Сказано—сделано!   
 
И это сразу стало не просто  дворовая мебель, а возник  некий общественный центр. Тёплыми днями здесь любили посидеть бабушки с вязаньями и обсуждением прохожих.
Вечерами стол занимала  буйная публика: «козлятники-доминошники».   

 Как-то летним вечером, попросив разрешения, подсел на лавочку невысокий, пожилой человек. Он обвёл всех спокойным, уверенным взглядом и назвался: 
  - Георгий Михайлович, ваш новый сосед… из седьмой. Вас всех узнаю постепенно, торопиться, как понимаю, некуда.
 
 И увидев, как стараются незаметно спрятать стакан, только что бывший, по случаю дня получки, главным предметом в благородном собрании,  достал кошелёк:
  - Для закрепления нашего союза…
Руку, было, протянул Коля Капитанов, но его остановил рассудительный Пётр.   
  -Сиди! Знаем тебя! Сейчас опять возьмёшь на всё… и на закусь две конфетки… Сам схожу.
 , 
Так появилась в нашем доме новая семья. Взрослые их дети давно жили своими жизнями и, как мы узнали потом, далеко от наших мест. В отличии от своей жены, Георгий Михайлович был человек активный. Он  быстро перезнакомился с соседями, и составил о всех нас своё мнение.
 
 Я разочаровал его, было, своим интересом к дачным заботам, которые он  не принимал, но узнав о моём увлечении ещё и рыбалкой, обсудив уловистые места, на которых мы, оказывается  в разное время бывали, вроде бы заинтересовал, несмотря на большую разницу в наших летах, и спросил  о моей профессии

 Узнав, что я авиатехник ЛИС* на авиазаводе, сказал -                - Ну что ж, в какой-то мере, мы с тобой коллеги, в смысле, авиационные люди.               
Помолчал:
-Знаешь? Не буду ничего говорить, дам  тебе книжку одну почитать.
Он вынес небольшую книжку и, протягивая  мне, сказал:
-Потеряешь? Не прощу! Почему? Прочтёшь, узнаешь!
 
На обложке крупно заголовок: "Под крыльями - ночь". Прочитал имя и фамилию автора - Степан Швец, как оказалось - командир экипажа самолёта ИЛ-4 АДД*
 В дарственной надписи было сказано, что автор, с глубокой признательностью и уважением, передаёт эту книжку своему боевому товарищу, штурману Рогозину Георгию Михайловичу в память о совместных боевых вылетах.
Книжка была «проглочена» мной на одном дыхании. Описывались полёты в глубокий тыл врага, причём, в первые недели войны, в том числе на Берлин, Кенигсберг.
   

-Георгий Михайлович!—отдавая ему книгу, специально, дождавшись «кворума», спросил—А вы ещё долго летали?
У доминошника, собравшегося, было, врезать по столу костяшкой, рука застыла на замахе. Все дружно повернулись к Рогозину.

 Тот, явно не ожидал такого, недолго помолчал, и я начал, было, проклинать собственную бестактность….
-Ну что ж… Раз интересуетесь…  Долго летал, всю войну. И постоянно на самые дальние цели, а чаще всего на Берлин. Всё бывало, и зенитки, и истребители немцы придумали, ночные. Но бог миловал. И после войны немало прослужил, пока доктора не списали. Я ведь пытался, когда нас однажды, всё-таки  сбили, земной шар головой расколоть, да он не поддался.

Помолчал.
--Крепко попали в тот раз в наш самолёт, тянули… к линии фронта, сколько могли, но… всё, падаем. И тогда сговорились – живыми не дадимся; командир—самолёт в пике, а тот не управляем почти. Грохнулись на лес, самолёт развалился, мы побитые, но живые.
Закопошились, было, кто может—к пулемётам, а тут народ набегает, видим – наши! Оказалось, партизаны.
Может, читали кто книгу «Подпольный обком действует*»? Там Фёдоров, командир партизанский, про тот случай и весь наш экипаж написал. Пришлось какое-то время партизанить.               

А потом удалось самолётами отправить нас за линию фронта. Приказ в то время вышел: всех военспецов, летунов, танкистов и прочих, постараться вернуть в войска. И опять пошла лётная жизнь, Но голова с тех пор всё чаще начала побаливать. Скрывал, сколько мог, успел даже на реактивных полетать.                Но врачи всё таки докопались, …демобилизован, в звании полковника, в должности штурмана полка. Вот такие дела!

-Много орденов-то заслужили, Георгий Михайлович?—спросил Пётр Меченов, после долгого, какого-то задумчивого молчания, воцарившегося, было, за столом.               

-Немало, и ты правильно сказал—заслужил—спокойно ответил тот. 
-Вот и ещё один настоящий фронтовик в нашем доме, а то один Анатолий, да и тот  какие-то сказки рассказывает—повернулся к Сашковскому Коля Капитанов.

-Знаю. Анатолий—фронтовик, разведчик. Кстати, Николай, для тебя он, Анатолий Давыдович.
-Да…,я не гордый, а моё… со мной,—отмахнулся Анатолий—а этому доказывать… у него только пузирок в башке.
-Сам ты «пузирок». Где твои ордена? «К «Красной Звезде» представили»! А где…?

-«Звезда» большая награда—задумчиво проговорил Георгий Михайлович—рядовому такое заслужить, надо постараться.
-Вот и я говорю! А он басни про каких-то «языков» заливает!
-Я, конечно, не обидчивый, но ты, сопель, сильно нехороший, того не касайся!
 
  Я знал эту историю про орден. А, вообще, общаясь в то время с фронтовиками, замечал, как неохотно рассказывают они о войне. И Анатолий упомянул об этом как-то в подходящем разговоре, и отмолчался на вопросы о подробностях.
 
Может  сам Сашковский был виноват в том, что ему не очень верили. Уж больно  хотел помочь всем в их  заботах, причём любых  и … сразу забывал.
  Как-то в один из летних субботних вечеров буквально вбежал во двор взволнованный, нарядно одетый человек. Оказалось, он разыскивает гармониста Сашковского, который обещал отыграть на их свадьбе. Гости уже собрались, а его нет! Удивлённый народ сначала озадаченно переглядывался, так как никогда не слышали гармони из квартиры Анатолия, а потом начали потихоньку, а потом громко смеяться. Обиженного, было, свата оправили в дом напротив, где жил настоящий гармонист, причём, специалист по свадьбам.
 
 «Да не врал я!»-оправдывался Сашковский-«хотел их свести с этим соседом, да просто забыл!»
Но история  превратилась в  анекдот.

Потом в его квартиру провели телефон, по тем временам большая привилегия, и Анатолий небрежно объявил, что это положено ему по работе, так как он сейчас… начальник цеха. И спокойно пропустил мимо ушей, что, наверное, такой же начальник, как музыкант. Потому, что все знали, работает он простым термистом, и образования никакого… .

А сейчас, Анатолий, задетый фронтовыми воспоминаниями, наверное,  решил, что новому человеку, уважаемому фронтовику, просто необходимо рассказать… .

--Дурачкам не докажешь, а умный поймёт. Я ведь и на фронт попал не как все, а прямиком с городского рынка. Не, ничего не покупал, на что покупать-то?
Голодуха была всеобщая, а там, если повезёт, можно было кому-то разгрузить, что-то поднести, ну и, если увидишь ротозея, то…сами понимаете.
 
 И случилась облава; да-да, обычная облава. А вы думали, такого не бывало?  Вот так- закинут сеть, глядишь и набрали хитрых да ловких сачков на пополнение…
Дружок мой, совсем мальчишка, отпущен был, а мы — в колонну по три и в казармы у вокзала.
 
Через какое-то время прибежала моя мамаша, её мой кореш известил, принесла  документы, мне ведь и  семнадцати нет, и потому полагается отсрочка. И тут я решился: «Идите мама домой, и ждите письма от героя, вашего сына, с фронта. Потому, как имею право записаться в добровольцы.» Она, конечно в слёзы, а я на своём…
 
 Дело в том, что нас успели покормить, и это так понравилось, что опять идти на рынок расхотелось. Про свою мать? Почему не подумал! Она при госпитале была приписана, работала, считай и жила там, и пусть плохо, но кормилась.
  Вот так и завертелась моя война. Немного поучились, постреляли, покололи в лагерях и, на фронт, и хорошо, потому, что кормёжка там была такая, что я по своему рынку заскучал.

-Ну…. Кто про что, а он про кормёжку!
-Глупый!—даже как-то ласково и снисходительно повернулся к Коле Сашковский— ты так говоришь, потому, что тебе повезло, не знаешь, что такое голодуха. Да за корку хлеба…да ладно, что с тобой…

  На передке ещё отступление застал, а потом потихоньку и вперёд пошли. И не знаю почему, везло мне. Немало ребят уже и поранило, и, земля им пухом, поубивало, а меня…царапнет где, перевяжусь и всё.
  Второй год уже заканчиваю, и всё на передке. Медали на груди появились, и самая главная и уважаемая «За Отвагу». За что? Да сразу и не расскажешь. Так сказать, за всё сразу, что товарищей не подводил, труса в себе прятал, не ныл и не подличал. Правда.
 
 Вот тут и заметили меня разведчики, наши, полкачи, и позвали к себе. Ну что ж! Я не напрашивался, взяли—учите! Ну и учили  потихоньку своим премудростям, но недолго; надо было дело делать.
И вот  дело однажды подошло, срочное. Такое, что из штаба армии приехал полковник, по его приказу построили «разведку» и он просто попросил любыми путями добыть «языка».    

Вышли в самом начале ночи. Туманы тогда стояли сильные, оно и понятно—осень кончается. Вроде всё ладилось, да уже у самых траншей  напоролись на их
охранение. Стрелять—не они, не мы, своих в темнотище да тумане… просто страшная и беспощадная драка

И тут въехали мне чем-то,… прямо по уму…

Очнулся -- тишина, лежу наполовину в подмёрзшей луже. Сам себе думаю, пока  темно, надо пытаться уходить. Попробовал подняться, всё в башке кругом и опять в отруб. Пришёл в себя, думаю не добраться мне до своих. Но делать то что? Ночь кончается, луна чуть пробивается, а я прямо перед их траншеей валяюсь…

Вижу, чуть в стороне, какая-то куча, но она за траншеей, немецкой.  Какое-то шубуршение, голоса, но не близко, по сторонам, а здесь, наверное, у них какой-то стык. Что делать? Душа проситься назад, к своим, но башка хоть и стряхнутая, говорит «Толя, вали до кучи, иначе хана».

Начал туда передвигаться, вроде получается, и траншею, она мелкая оказалась, преодолел. Дополз, понял, что здесь какое-то строение было, мусор всякий, кирпичи битые… . По тихому расковырял кое как подобие щели, забрался… и снова отрубился.

День тот всю свою биографию помнить буду, он длинною на полжизни тянет. То вижу чего-то, то вроде какой бред. А лежу так неудачно, прямо рядом немчура по траншее согнувшись—туда сюда мотаются. Но поглядывают то они в нашу сторону,  я  у них, хоть и не в глубоком, а тылу.

Да нет! Какой страх? Помню холод, да голова кругом, и тошнота страшная, тут на страх и силы нет. Вот так день и прошёл. Темнеть стало, и вроде оживать начал, надежда появилась. Молиться стал, что бы опять туман…, и вот он с поля наползает. Начал помаленьку руки ноги шевелить, вроде слушаются. Пора…

Кое- как встал. Качаюсь, но уже не падаю. Только собрался двигать, добрёл до траншеи, но слышу, какой-то  немчонок  бредёт по ней как на прогулке, даже что-то мурлычет себе под нос. А чего им бояться? Вчера разведку отбили, значит, сегодня сюда не пойдут.
Что делать? Прятаться поздно. Стою. Подходит ближе, увидал и пялится в темноте, что-то заговорил, и старается разглядеть, кто это….

Я как автомат держал за ствол, так и угодил прикладом точно по темечку. Конечно, повезло. Сам то чуть стою на ногах. Ну, тот кулём в траншее и лёг. И меня… как озарило! Да вот же он, «язык». Только бы не наповал я его…. Сполз в траншею, какую-то тряпку кляпом  забил ему в пасть, и автомат с него… . Смотрю—зашевелился.

Из-за голенища нож достаю, а он заныл, бубнит что-то. Подумал, кончать  буду. А я шинелку его задрал, и ремень вместе со штанами расхватил до самого низу. Показываю: вставай. Встал, руки у него при деле, штаны держат, что мне и надо.
Главное, что бы мою полудохлость не заметил. Но он с ножа  страшенного глаз не сводит. Вот  эти ножом и «подбадривал» его всю нашу с ним дорогу. Туман спаситель мой, с тех пор это  любимая погода. 
Помню одно: сильно боялся, не отрубиться бы. Тогда этим же ножом… И дошёл! В траншею нашу, правда, вперёд фрица свалился. Всё-таки сомлел.

Вот так и стал героем. Только не пришлось пофорсить среди своих. Так в полубеспамятном виде и отправили в госпиталь, сначала в один, а потом их было… .
 На этом  и окончилась моя война. Простыл я сильно тогда, да и контузия… . Встретил случайно в скитаниях госпитальных  своего разведчика, он рассказал, как меня хватились в тот раз, долго в темноте искали, да к немцам подкрепление подошло. За того языка командиры хвалили, ценный оказался, и перед строем, когда меня уже в госпиталь отправили, зачитали представление к «Звезде». Но куда чего делось?...

-Так надо бы, куда положено, обратиться!
-Да? Я такой-то… герой!? Трижды орденопрОсец? Ладно, и без ордена не помер! А мог бы. Долго болел, а ведь мне лет–то тогда, и двадцати не было. Мне бы по танцулькам,… с девчонками… , да  делу какому учиться, а я по госпиталям… .Но выжил, и матери моей тоже спасибо, все силы на меня…
С тех пор холод не уважаю, и работу себе такую нашёл, «тёплую».

-Ты ж теперь, говорят, начальник стал. Или такой же начальник, как герой-разведчик?

Сидя рядом с Анатолием вдруг почувствовал как напряглось, было, всё его тело, но тут же, он, глядя куда-то вбок, вставая, сказал.
-Пора спать,… завтра работы много…

Он пошёл, как-то неестественно задирая голову, мотнул ей из стороны в сторону, и не оглядываясь, скрылся в подъезде.
Коля ещё попытался пошутить по «поводу», но Пётр  уставился на него и тот примолк.
-Прав Анатолий, пора спать, только вряд ли он сегодня заснёт — вставая, сказал Георгий Михайлович—да, похоже, и я тоже! И, кстати, Николай, я не оракул, но как мне кажется, ты в этой жизни плохо кончишь. 

--А чо я?! А чо вы на меня-то…?

А чувство вины возникло у меня. Ведь это с моей подачи разговорились фронтовики. Сашковский, можно сказать, душу обнажил, а по ней этот… .


Прошло время, и немалое. Кажется, перед тридцатилетием Дня Победы, придя с работы, мы были встречены взволнованными  рассказами пенсионеров.  Только что к дому пришла чёрная «Волга» и увезла Георгия Михайловича и Сашковского. «Их, видать, заранее известили! У полковника орденов — места нет пустого, и у Сашковского тоже, но, конечно, поменьше. Сказали, на какое-то торжественное собрание».

Мы стояли во дворе, обсуждая новость, как вдруг распахнулось окно квартиры Петра Меченого, на первом этаже. Он высунулся наполовину, рискуя вывалится…
--Идите… скорее! Показывают наших… фронтовиков… по телику.
Мы, было, бросились по квартирам, но Пётр закричал—Сюда! Не успеете….
Он развернул заскрипевшую тумбочку с телевизором и мы прильнули к открытому окну.

За столом президиума ряд ветеранов, многие в форме, и у всех наград…!. Георгий Михайлович, как всегда невозмутим, смотрит в зал, и правда, на пиджаке места нет от орденов. На трибуне выступает генерал, военком.
Но мы его особо не слушаем, о чём говорит понятно, о празднике, нам интересно видеть своих… . Но Анатолия не видно.

И вдруг… знакомая фамилия. Генерал зачитывает приказ о награждении сержанта Сашковского орденом «Красной Звезды»! И слышим: приказ  ещё от декабря сорок четвёртого, но награда, так получилась, только что нашла Героя! «За мужество и стойкость, верность долгу при выполнении разведывательного задания, давшего ценные сведения о вражеской обороне!»

И в кадр вошёл явно смущённый, но старающийся держаться Анатолий. Под громовые аплодисменты генерал вручил награду герою, и тот, вдруг постройневший, твёрдо произнёс: «Служу Советскому Союзу!». Он, было, собрался уходить, но генерал придержал: «И в мирное время солдат трудится геройски. Как нам сказали на его заводе, в совершенстве овладел профессией, умеет ладить с людьми,  ему уже давно доверено руководство цехом, с чем он прекрасно справляется!». Снова гром аплодисментов.

В тот вечер домино не выносили. Дождались юбиляров, и по кругу прошёл орден «Красной Звезды», удивляя своей державной весомостью и строгой красотой; рассмотрели и обсудили ряды наград на пиджаке Георгия Михайловича. Увидев орден «Отечественной Войны», я вспомнил о двух таких же, хранившихся у моего старшего брата.

Только эти из многочисленных орденов, заслуженных нашим отцом, привёз вместе с «похоронкой» его сослуживец; привёз  после Дня Победы, когда  уже ждали  возвращения его самого, прошедшего всю войну и погибшего в самом её конце. Только эти ордена было разрешено отдавать в семьи павших. И по сердцу резанула горечь потери, которую по малолетству в своё время не воспринял и не пережил, и эти ордена сейчас болью напомнили об утрате.

Что ж, как говориться, каждому своё.

Честь по чести, в  солдатскую кружку была положена полковником Рогозиным и «обмыта» «Звезда»! И мне показалась какая-то перемена в Анатолии,  расслабляющее умиротворение что ли. Он спокойнее и как то мудрее смотрел на нас, и мне вдруг показалась похожесть их, Рогозина и Сашковского.


Ушли, далеко ушли  те годы. Давно уже нет среди живущих Георгия Михайловича. Не знаю, как сложилось у Сашковского, его семья вскоре получила квартиру где-то на другом конце города.

А в нашем доме постарели и «поредели в рядах» те первые новосёлы-строители.  Во многих квартирах другие люди, и, подчас, остающиеся незнакомыми, даже близкие соседи. Давно нет того стола во дворе, да и во двор, забрав почти всё его пространство, «въехала» построенная пятиэтажка.
               
               
Мира всем и радости!

               
                *ЛИС -- лётно-испытательные станции авиазаводов.       
                *АДД – авиация дальнего действия.
                *В первых изданиях книги глава «Партизаны поневоле».
19 Последнее письмо с фронта
Ян Архипов
   По четвергам на лошади в деревню приезжала почтальонша Нюра. Привозила письма с фронта. Оставляла их в сельсовете. К вечеру после работы шли люди в сельсовет посмотреть, нет ли весточки от родных. Мария больше не ходила туда. Месяц назад пришла ей похоронка на мужа. Небольшая такая бумажка. Содержание она запомнила на всю жизнь:
« Извещение. Ваш муж, рядовой  Ежов Сергей Якимович уроженец деревни Малмыжка, Мамадышского района  ТАССР в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 10.09. 1942 года в районе разъезда Вознесенск Николаевской области УССР. Похоронен на братской могиле. Настоящее свидетельство является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (Приказ НКО СССР № )»
И подписи: военный комиссар, командир части, начальник взвода.
  Осталась она одна с пятью ребятишками. Младший-то Витя так и не запомнил отца, два года было всего, когда отца призвали. Аккурат на Новый год -1 января 1941 года.  Успел её Сергей и на первой германской повоевать. Забрали его тогда в начале 1917 года, через месяц после того, как они повенчались. В 1916 закончили в деревне строительство храма. Освятили его. Молоды они были, рановато было венчаться, но уж больно захотелось Сергею и Марии быть первыми, повенчанными в новой церкви. Ну и не только им. Климовы тоже хотели первыми быть. Бросили жребий.  Выпало Климовым. 
 К счастью недолго провоевал Сергей на первой германской. Случилась революция и войска распустили по домам. Вернулся он в 1918. Вёз, говорит, мешок соли домой, да не довёз. На одной станции обули. И человек-то вроде приличный с виду был. –Давай-говорит я твой мешок посторожу. А ты кипятку себе и мне принесёшь.-
Вернулся Сергей с кипятком, а попутчика с его мешком соли уже и след простыл.
  Мария улыбнулась. Долго он об этой соли горевал. Да и то сказать, соль тогда дорогущей была.
   Как теперь в семье без кормильца?  Старшая дочь Анна тоже на фронт рвётся. Витя с Володей малыши ещё совсем, в школу не ходят. Лена с Алексеем –подростки: и учатся и по дому помогают  и и в колхозе работают. Много всего свалилось на их ещё неокрепшие плечи.
       Мария как раз запирала на ночь кур, чтобы лиса или хорёк не смогли их достать, когда услышала голос соседки Натальи, которая звала её у калитки, не заходя в дом.
    Мария вышла ей навстречу, вопросительно глядя.
- Я в сельсовет ходила- сообщила Наталья- посмотреть нет ли мне письма от Николая и нашла там тебе письмо.- Она посмотрела загадочно на Марию.
   Мария горько улыбнулась. Какое там письмо, некому уж больше ей писать писем с фронта.
Наталья молча протянула соседке треугольник солдатского письма.
- От Сергея!- торжественно произнесла она.
Мария взяла письмо дрожащими руками.
-А что! Бывает, говорят! На человека придёт похоронка, а потом оказывается, что он ранен был, или в плену и бежал. Война есть война, всякое бывает.
Она стала разворачивать  треугольник. Наталья стояла, ждала.
- Вот ведь какая!- с досадой подумала Мария- Сама, наверное, по пути уж разворачивала письмо и прочла, а делает вид, что хочет узнать, что в письме.-
 Мария начала читать:
«Добрый день дорогая моя женушка Маша и дети  Анна, Алексей, Володя , Леночка и Витюша! Шлю вам свой горячий красноармейский привет и сообщаю, что я жив, здоров, чего и вам желаю.
Получил ваше письмо. Большое спасибо. Как, интересно, дела у братишки моего Гриши. Давно не было вестей от него. Пишет ли он с фронта?
 Живу я милые по-старому, т.е. на моем фронте существенного ничего не произошло. Верю, что  скоро покончим с гитлеровскими бандитами, разобьем и сметем с лица земли всю фашистскую нечисть.
Пока что лежим в пшенице, а над нами кружат железные воробьи.
Как милые Ваши дела?
Как здоровье?
Пишите больше и чаще.
Крепко целую  вас
Передайте приветы всем соседям и односельчанам.
  Сергей
Полевая почта 575 264А  С.Я. Ежов»
 Сердце забилось от радости. – Жив! Жив её Серёженька! Ошибочная похоронка была. Спутали его с кем-то!.-
Затем она взглянула на дату в верхней части письма, на которую не обратила сразу внимания: «8 сентября 1942 года».
   Запоздало, выходит, письмо. Война. Вот уж точно люди говорят- дурные вести бегут, хорошие плетутся прихрамывая.
20 Снаряд- Долина забвения
Ян Архипов
  День выдался неудачным. Отправленные в свободный поиск Василий и Альберт прошатались по новгородским лесам уже более половины дня, но ничего интересного не нашли. Подошло время сделать перерыв на обед. Они развели костёр, разогрели выданный им сухпай и вскипятили котелок с чаем.
Затем Альберт отошёл от костра. Не возвращался довольно долго,  Василий стал уже беспокоиться и поглядывать по сторонам в поисках товарища. Вон возвращается. Согнулся. Тащит что-то тяжёлое.

- Ты чего там нашёл? –окликнул товарища Василий.
Альберт подошёл. В руках у него был артиллерийский снаряд от  противотанковый сорока пятимиллиметровой  пушки 53-К. 
-Вот снаряд нашёл, неразорвавшийся- ответил, наконец Альберт и осторожно положил находку недалеко от догорающего костра.

   Помимо костей погибших солдат поисковики собирали оставшиеся оружие- мины от миномётов, ружья, гранаты,  лимонки, снаряды и несли их в лагерь. Там оружие скапливалось в специальном огороженном месте, а потом его сапёры вывозили на полигон и подрывали. Но не тащить же такой тяжёлый снаряд в такую даль!
-Взорвём ? –предложил Альберт.
 Будь они заняты раскопками, вряд ли пришла бы в голову такая идея. Но отсутствие занятости, как известно, порочно.
Василий помолчал, подумал.
-А, была не была –наконец, сказал он.

  Место было удобное, глухое. В десятке метров от костра находился полузасыпанный окопчик с бруствером. Есть где спрятаться. Они приготовили сухого валежника, положили в костёр снаряд и засыпали его дровами.
Ждать пришлось долго, пока разгорелся костёр и снаряд нагревался. Они высовывали голову время от времени, ожидая когда же рванёт. Наконец лес сотряс взрыв.     Снаряд, выпущенный из пушки почти пятьдесят лет назад, наконец, разорвался. Выполнил своё предназначение, достиг уготованной ему цели.
  На головы поисковиков посыпались, будто срезанные острым лезвием тонкие берёзовые ветки. Ветки потолще и стволы берёз выстояли с застрявшими в их плоти острыми осколками разорвавшегося металла.
  Уши слегка заложило. Василий и Альберт встали и пошли посмотреть место разрыва снаряда. Костра не было и в помине. На его месте зияла небольшая воронка.
-Нормально так, можно костры тушить-пошутил Василий. Они быстро собрались и поскорее покинули место взрыва.
  Навстречу им уже бежали обеспокоенные поисковики.
-Ребята, вы взрыв слышали? Где? Что это там рвануло?-спросил на ходу один из встречных.
-Слышали, вон там –ответил Василий и показал в сторону отличную от  места взрыва.

   Вечером в лагере только и разговоров было, что о происшедшем взрыве.
После ужина командиры отрядов собрались как обычно в общей палатке, чтобы отчитаться об итогах дня и получить распределение на поиски на следующий день. 
- И ещё раз, призываю всех к максимальной осторожности-сказал в заключение руководитель Вахты памяти от комсомола.
- Я так думаю, что это сделали «чёрные» копатели. В виде предупреждения нам, чтобы не совались глубоко. Но мы всё равно продолжим свою работу. Только, всё же держитесь вместе, не упускайте никого из виду во время поиска-
    «Чёрными» копателями называли неорганизованные группы поисковиков, приезжавших в долину в поисках оружия и сохранившихся остатков различных военных акксессуаров. Особенно ценились немецкие пряжки от ремней с выбитой надписью «Gott mit uns» («С нами бог»), ну и конечно, ордена и медали. Василий много слышал о них, но встречать как-то не приходилось. Встретились однажды местные, обвешанные лимонками. Но никому они не угрожали и не прятались. И также собирали кости солдат. Ну а всякие вещи попутно находимые –кому же они не интересны! И поисковикам тоже. Интересно же, как люди жили в то время. Находили они и кошельки с сохранившимися монетками, и эмалированные кружки-точно такие и сейчас выпускают, и  фляжки с котелками. Однажды на дне вычерпанной воронки нашли стеклянную (!) фляжку с заткнутой пробкой. Внутри фляжки находилась какая-то прозрачная жидкость. Спирт!?
  Поисковики открыли пробку, понюхали. Из фляжки пахнуло гнилой, застоявшейся водой.
Василий, присутствовавший на собрании, очень удивился  предположению комсомольского руководителя о предупреждении со стороны «чёрных». Самое простое и правдоподобное было предположить, что снаряд взорвал кто-то из поисковиков. А поди же ты! Какая красивая версия-они нам угрожают, а мы-герои всё равно продолжим своё правое дело. Они и мы, красные и белые, советские солдаты и фашисты, хорошие и плохие парни. Чёрно-белое мышление. Долго ещё мы будем страдать от этого. Кто не снами, тот против нас. Он вспомнил рассказываемую в этих местах байку  о том, как немецкий и русский повара брали воду из одной воронки для готовки обедов. А потом начальство узнало об этом (неизвестным осталось –нацистское или советское) и решительно пресекло эту контакты.  Да и не важно, какое начальство. Эти двое разве не являются они доказательством того, что война-  не естественное и не обыденное для человека дело. И не надо ставить знак равенства между войной и жизнью.
21 Фото с квитанции
Аркадий Неминов
- Петя, ты меня слышишь или нет? - снова донеслось из кухни. - За почтой спустись, пожалуйста.
Нет, она кого угодно достанет! Я нехотя прервал свои послеобеденные бдения под мерно жужжащий телевизор, поднялся с дивана и поплелся на кухню.
- А чего приспичило-то вдруг?
Лена бросила на меня недовольный взгляд и вздохнула с явным укором:
- Счет за электроэнергию должны были принести, да и вообще давно в почтовый ящик не заглядывали. А тебе после еды не мешало бы хоть немного размяться вместо того, чтобы валяться и пузо отращивать!
Я открыл было рот, чтобы высказать возражения и насчет размеров своего пуза, и ее возможности забрать почту еще вчера, но только махнул рукой – себе дороже!

В почтовом ящике и вправду наряду с какой-то бесплатной газетенкой лежала квитанция из Мосэнергосбыта. В лифте со скуки я стал ее рассматривать. Надо же, сейчас даже обычные счета стали красочно оформлять к праздникам. На ней, слева от поздравления «С праздником! 9 Мая» под красным победным знаменем было размещено черно-белое фото, явно архивное: встреча восторженно улыбающихся женщин с вернувшимися с фронта солдатами. Но что это? Вдруг в бородатом мужчине на первом плане я с изумлением узнал… себя самого – в  гимнастерке и пилотке! Под фотографией стояла надпись: «Встреча воинов-победителей 6 июня 1945 года».
Вернее, это был другой человек, но с моим лицом! Что за чертовщина?!Передо мной была моя абсолютная копия! Словом, при других обстоятельствах был бы готов поклясться, что это я и есть!

Совершенно обалдевший, я буквально влетел на кухню, потрясая квитанцией.
- Лена, смотри, узнаёшь?
Жена удивленно посмотрела на меня.
- И что там? Опять неправильно начислили за свет? Так ты сам виноват – нечего постоянно телик смотреть и…
- Да нет, - прервал я ее обычную тираду, - ты на фото взгляни.
Лена долго и недоверчиво разглядывала изображение.
- Как ты это сделал? Фотошоп, что ли? Ну да, круто! Но зачем? – она снова принялась за кастрюлю. – Меня удивить решил? Ну, удивил, дальше что?
- Да нет же! - воскликнул я с жаром. – Это самая настоящая квитанция и настоящая фотография! Понимаешь?! Это – не я, а кто-то очень на меня похожий! Ты надпись внизу прочитай!

Лена выключила воду и вытерла руки полотенцем.
- А ну дай-ка.
Она снова взяла в руки счет и подошла к окну, словно хотела при дневном свете разглядеть следы моего фото-вмешательства.
- Надо же, - хмыкнула она, - и впрямь вылитый ты! Бывает же так! А ты точно меня не разыгрываешь? – она вновь глянула на меня с сомнением. – А то с тебя станется! У тебя же есть знакомый компьютерщик…
- Лена, такими вещами не шутят!
- А кто он тогда, а? Твой родственник? Ты же вроде говорил, что оба твои дяди по маминой линии погибли на фронте.
- Ну да. Только на одного пришла похоронка, а на второго – извещение о  том, что он без вести пропал. Понимаешь? Без вести! Это может означать что угодно! Что он погиб, что попал в плен, что просто потерял память вследствие контузии, и его не смогли идентифицировать. И тогда он вернулся с войны уже другим человеком, с другим именем и фамилией! Может ведь такое быть? А моя бабушка при этом оплакивала живого сына!..

- И что ты собираешься делать? Ведь столько лет прошло…
- Да ничего. А что тут сделаешь? Может, он мне вообще не родственник. Бывают же на свете двойники! Просто прикольно…
- Так-то оно так… Слушай, а давай позвоним в этот Мосэнергосбыт и наведем справки, откуда взялась эта фотография. Может, им ее кто-то принес?
- Вот еще, была охота. Да наверняка просто скачали первую попавшуюся из интернета и все.
- Вот, Петя, ты во всем такой! Неужели тебе самому не интересно, что это за человек на фото? Ты же сам первый обалдел, когда увидел свою копию, да еще семидесятилетней давности! Скучный ты тип, Петр Андреевич! Ладно, я сама им позвоню…

Я только хмыкнул и пошел на свой диван, абсолютно уверенный в безнадежности данного предприятия.
Через некоторое время мои сомнения полностью подтвердились. По словам жены, на том конце провода сначала долго не понимали, что от них хотят, затем равнодушно-вежливо заявили, что этими вопросами справочная не занимается.
- Я же говорил, что это бесполезняк!
Жена смерила меня уничтожающим взглядом:
- Нет, просто так я не сдамся! Сейчас отсканирую это фото и выложу в фото-поисковик в Яндексе. Авось что-нибудь и выплывет!

Мою Лену надо знать. Если ей что-то в голову втемяшится, уже ничто ее не остановит. Ну-ну, интересно, что из всего этого получится. Но в душе я был благодарен жене и даже несколько смущен своим инфантилизмом. Что поделаешь, у нас с ней совершенно разные характеры: я всегда был спокойным как удав, она же – взрывная и заводная. Может быть, поэтому мы с ней и уживаемся…
- Представь, я пихала это фото куда только возможно, но ничего похожего на этот снимок так и не нашла… - Лена растерянно смотрела на меня.
- Не расстраивайся, Ленок, в мире полно загадок. Так одной будет больше… Не парься. Зато можно будет показывать эту квитанцию всем знакомым и хвастать, что я – крутой компьютерщик, освоивший технику фотошопа в совершенстве. Пусть попробуют возразить!
Она только укоризненно покачала головой и ничего не сказала.

На следующий день, придя с работы, я с удивлением обнаружил, что жены нет дома. В кухне на пустом столе лежала записка: «Еда в холодильнике, разогреешь суп в кастрюле и котлеты на сковороде. Я в Мосэнергосбыте. Возможно, задержусь. Целую».
Вот же неугомонная! Судя по категоричному тону записки и особенно по приписке «целую» я сделал два вывода: во-первых, моя жена полна решимости довести дело до конца; во-вторых, она сильно сомневается в его положительном исходе, но остановится уже не может, и потому как бы заранее извиняется.
Дело в том, что Лена абсолютно не сентиментальный человек, и добиться от нее любого слова, хотя бы отдаленно указывающего на некие теплые ко мне чувства, затея глубоко бессмысленная.

Я только пожал плечами. Чем бы дитя ни тешилось… Но в благодарность решил не только помыть посуду после ужина, но и подмести пол на кухне.
Лена пришла довольно поздно и, судя по всему, в плохом настроении, о чем красноречиво говорило ее гробовое молчание. В эти минуты ее лучше не трогать. Пока она гремела посудой на кухне, я, досматривая какой-то скучный футбол, незаметно для себя уснул на диване. Проснулся от шлепка по мягкому месту. Передо мной возвышалась жена, в руке она держала какой-то листок бумаги. На ее лице сияла горделивая улыбка.
- Пляши, Петя! Твоя жена-сыщица добыла для тебя нужную информацию! Только  не спрашивай, как! – и она протянула мне листок, на котором ее торопливым размашистым почерком было выведено: «Краснов А. И. – менеджер дизайнерского отдела». И два его телефона – рабочий и домашний.

- И кто этот Краснов?
- Тот самый дизайнер, который оформлял праздничную квитанцию! – удивилась моей тупости жена. – Завтра позвонишь ему, договоришься о встрече и выяснишь, наконец, откуда он взял это фото. Ну, ты рад?!
- Рад, - вяло ответил я. – Только что это нам даст, если я выясню, что он откопал его в каком-нибудь старом архиве? Там же ни имен, ни фамилий, просто некая встреча неких людей в неком городе.
Лена испепелила меня презрительным взглядом:
- Ты неисправимый лентяй без задора, фантазии и любопытства! У тебя нет интереса даже к своим героическим родственникам или хотя бы двойникам! Ты ничего не потеряешь, выяснив все до конца. Я и так уже сделала для тебя всю черновую работу. Разжевала и в рот положила. Теперь твоя очередь оторвать задницу от дивана. Завтра же свяжись с этим Красновым. И не зли меня, Петр! 
Когда жена называет меня полным именем, тут уж не до смеха. Придется, похоже, и мне включаться в эту странную историю с моим двойником на фото с квитанции.

Александр Иванович Краснов оказался упитанным розовощеким юнцом с короткой стрижкой и пухлыми губами. Когда я вошел в гудящий как улей офис дизайнерского бюро, у меня зарябило в глазах от множества стеклянных ячеек, напичканных самой разнообразной техникой, с которой лихо управлялись такие же молодые ребята и девушки.
Выяснив суть моего вопроса, Краснов без труда вывел на монитор своего большого компьютера уже знакомое и ставшее родным фото и, взглянув внимательно на меня, бесстрастно произнес:
- Действительно, одно лицо.
Затем задумался и долго копался в недрах своего смартфона.
- Ага, вот оно! – удовлетворенно произнес дизайнер и улыбнулся одними губами. – Эту фотку прислал мне сын того самого солдата. – Он  ткнул пальцем в мою бородатую копию на экране. - Оказывается,  он у нас работает где-то в охране. Узнал откуда-то, что готовится серия иллюстрированных счетов к Дню Победы для Мосэнергосбыта, вот письмо с приложенным фото и прислал к нам в отдел. Так оно ко мне и попало. Зачитываю:

«Уважаемые сотрудники дизайнерского бюро! Посылаю вам фото моего отца Аникеева Алексея Алексеевича, сделанное во время встречи воинов-победителей в июне 1945 года на Белорусском вокзале в Москве. Отец прошел всю войну, партизанил, был тяжело ранен и сильно контужен, в результате чего потерял память. В госпитале память так и не восстановилась, а поскольку солдатского медальона при нем не оказалось, ему выправили новые документы, в которых он значился уже под фамилией Аникеев – в  честь врача, который его оперировал. 
После войны он встретил мою мать, и родился я. Всю жизнь он проработал сварщиком на заводе, "висел" на доске почета, состоял в ветеранской организации.
10 лет тому назад мой отец умер, а перед смертью он рассказал мне эту историю и попросил найти его родных по фото, которое ему прислал военный фотокорреспондент по фамилии Ситников еще в 45-м году. Прошу вас, пожалуйста, опубликуйте это фото на квитанции. Может,  найдутся люди, которые узнают моего отца - героя-орденоносца.
С уважением, Николай Аникеев, сотрудник охраны".

Я сидел, как оглушенный. Надо же, оказался совершенно прав в своих предположениях! И теперь был почти уверен, что этот бородач - старший мамин брат Борис, ушедший на войну в 20-летнем возрасте и бесследно пропавший в огне сражений. Конечно, на фото он выглядел вдвое старше. Но, учитывая, что ему удалось пережить, это было объяснимо…
- Вы хотите, чтобы я дал вам координаты Аникеева? – вывел меня из ступора голос дизайнера. Он по-прежнему выглядел абсолютно невозмутимым. Видимо, эта история выбила из колеи только меня одного. Неужели подрастающее поколение настолько черствое? Да и не каждый день случаются подобные истории.
- Да-да, конечно, большое спасибо! – воскликнул я с нетерпением.
Боже, какое счастье, что моя Лена заставила меня слезть с дивана. Я спускался по лестнице, на воздух, и душа моя пела. Получается, если на фото действительно мой дядя, то этот охранник Аникеев – мой двоюродный брат! Это же круто, черт подери!.. Надо немедленно с ним связаться!

- Добрый день, я говорю с Николаем Алексеевичем Аникеевым? – мой голос предательски дрожал.
- Да, с кем имею честь?
- Видите ли, мне дали ваш телефон в дизайнерском бюро, куда вы посылали письмо с фотографией вашего отца. Я хотел бы с вами встретиться по этому поводу. Сегодня, если можно.
- Хорошо, - в трубке помолчали, - приезжайте прямо сейчас.
И он назвал адрес дома, возле которого я сейчас стоял.

- Это вы мне звонили? – раздалось за моей спиной.
Я отбросил сигарету и обернулся. В дверях стоял невысокий седоватый мужчина с военной выправкой и живыми карими глазами, одетый в синюю униформу с бейджиком «охрана» на груди. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг буквально застыл с открытым ртом. Лицо его приобрело мертвенно-серый оттенок,  глаза расширились, лоб покрыла обильная испарина. Он протянул руку по направлению ко мне, силясь произнести хоть слово, но вместо этого стал хватать ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег.
Да, такой реакции я не ожидал! Хотя это и немудрено, ведь он увидел копию своего отца! Я подскочил к нему, собираясь оказать помощь, но он уже пришел в себя и хрипло выдавил:
- Кто вы?!!!  Что все это значит? Почему вы так похожи на моего отца?
- Меня зовут Петр, и я думаю, что мы с тобой, Коля, двоюродные братья! Будем знакомы! – и я протянул ему свою руку.

Много позже, во время наших очередных посиделок с семьей моего новоиспеченного брата, я спросил, почему он сразу после смерти отца не предпринял попыток отыскать родственников. Ведь в наше время повального интернета и различных возможностей, связанных с телевидением, это было бы сделать не сложно. На что Николай пожал плечами:
- Честно говоря, я не особо верил во всю эту историю. Я не мог понять, почему мой отец молчал до последнего. Ведь у меня и раньше возникали вопросы, связанные с его прошлым, но как только об этом заходила речь, отец тут же замыкался в себе. Вот я и подумал: прошло много лет, и вероятность того, что люди, которые могли бы опознать моего отца по фото, живы, ничтожно мала! А когда я случайно узнал о готовящейся праздничной серии счетов для Мосэнергосбыта, которые гарантированно увидят миллионы людей, решил: пора исполнить последнюю волю моего отца! Так мы с тобой и встретились, брат. Правда, при этом я чуть было не сыграл в ящик!
- Да уж, как вспомню твое лицо, не по себе делается... Знаешь, Коля, я, наверное, могу объяснить, почему твой отец так долго тебе ничего не рассказывал. Он вполне мог предполагать, что до войны был женат! И если бы вдруг отыскалась его прежняя семья, неизвестно чем бы все это для него кончилось, понимаешь? Он просто не хотел нарушать сложившуюся с твоей матерью жизнь, не хотел подвергать свою новую семью такой опасности.
- Наверное, ты прав! Об этом я как-то не подумал. – Николай немного помолчал, потом взглянул мне в глаза и дрогнувшим голосом произнес: - Петро, я хочу тебе кое в чем признаться: после нашей встречи у меня было сильное желание проверить наше с тобой родство с помощью генетической экспертизы… Но теперь я этого делать не буду принципиально, и знаешь почему? Потому что никакая экспертиза не заменит мне общение с братом! Есть и вторая причина, не менее важная: пока я вижу тебя, возвращаюсь в свое детство. А ведь такая уникальная возможность дается далеко не каждому!..
22 Воспоминания моей бабушки 1941-1945 гг
Татьяна Сидак
Моя бабушка Татьяна Николаевна родилась в Ле нинграде 27 июня 1941 года, т.е. через пять дней после начала Великой отечественной войны. Когда ей исполнился один месяц, ее мама - моя прабабушка Евгения Михайловна (это она на фотографии 2005 года) вместе со своей 14-ти летней сестрой отправились в эвакуацию.  Все, что будет описано дальше, в нашей семье знают по рассказам  бабушки Евгении, ей тогда  шел 21 год!
И вот, она с месячным ребенком и девочкой- сестрой ехали в товарном вагоне, в котором были сделаны двухярусные нары, ее продуло, началась грудница и поднялась высокая температура. На станции Мга эшелон с эвакуированными бомбили немцы. Все выпрыгивали из вагонов и разбегались врассыпную, Потом, когда немецкие самолеты улетали, сбросив бомбы, снова забирались в вагоны, спешили, т.к. эшелон трогался без предупреждения, было очень высоко, а в руках сверток с ребеночком, но добрые люди подавали руки и помогали...
     По дороге у них украли продовольственные карточки, поэтому они сошли с поезда  на станции Данилово: у Евгении было направление по окончании  Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена в село Горинское Даниловского района Ярославской области, хотя эшелон шел в Казахстан,  а там в г. Кзыл-Орда жили ее родители, отец (мой прапрадед)  Михаил Афанасьевич Никитин  был отправлен туда в ссылку после того, как отбыл 7 лет в лагере на Соловках за религиозные взгляды, он был священником  до 1929 г. в храме в Старой Ладоге.
Добраться так далеко без карточек девочки с ребенком не смогли бы !
Бабушка вспоминала добрым словом декана факультета, который прямо-таки  заставил ее взять направление на работу, хотя она думала, что едет к родителям, и оно не будет нужно, а оказалось все не так!Сошли на вокзале и пешком пришлось идти 30 км  до деревни Горинское. У них было немного вещей, самое ценное-это ватное одеяло и подушка, ребенка несли на подушке, а в уголки наволочки положили камушки, чтобы удобнее нести вдвоем и она не выскальзывала из рук. За спиной Женя несла рюкзак с запасом соли, знала, что соль будет достать трудно, соль сразу исчезла из  магазинов в первые дни войны. От ходьбы соль на спине разогрелась, пропитала рюкзак и одежду  и стала «разъедать» кожу на спине. Они остановились у людей  и простирали одежду, а соль пришлось оставить у них в благодарность.
В Горинском их поселили при школе, в комнате даже не было двери, завесили ее одеялом. Женю назначили директором школы в 21 год! (Так было указано в направлении).
 В конце августа 1941 г. привезли эвакуированных из пионерлагерей детей и разместили тоже в школе. Дети не имели почти никакой  теплой одежды, одни маечка да трусики! Женя ходила по избам и просила что-нибудь из одежды  отдать этим ленинградским детям. Когда наступили холода, стало мучительно видеть, как мерзнут дети, они начали болеть.
Председатель колхоза присмотрел для Жени и ее семьи дом, в котором не жили хозяева..., и предложил им туда перебраться, т.к. ребенок мог заразиться от заболевших школьников. Младшая Женина сестра Нина  не стала посещать школу, хотя ей надо было учиться в 9- ом классе, она нянчилась с  ребенком, пока  Женя работала в школе.
Кстати, бабушка рассказывала мне, что после войны они с тремя детьми (у нее появились еще две сестренки 1945 г. и  1950 года рождения) каждое лето уезжали на два месяца на Украину в деревню Фастовка недалеко от старинного города Белая Церковь- на родину моего прадеда Николая Давыдовича, мужа Евгении. Так, вот, они всегда брали с собой большой, морской  брезентовый мешок с двумя ручками с боков, в котором была детская зимняя одежда и даже три пары детских валеночек: боялись, что может начаться война и опять застать с детьми врасплох, такой неизгладимый след оставили страдания в военные годы от холода в Горинском!
А моя бабушка хорошо помнит этот мешок, и как папа и мама тащили его туда и обратно, сожалея о том, что нет места для фруктов, которые все обычно привозили с Украины.!
        1942- 1943 гг. мой прадедушка Николай воевал в Ладожской, а потом в Онежской флотилиях торпедных катеров, а девочкам Жене и Нине жилось летом 1942 г. уже полегче, они пекли лепешки из крапивы и сныти, а также из картофельных очисток, еще их спасала от голода сыворотка  из-под молока, которую им давали на соседнем молокозаводе.
Ребенка бабушка Женя кормила грудью до двух с половиной лет, это подвиг моей прабабушки перед нами -  ее правнуками.
В 1944 г.  Николая  перевели служить на военно-морскую базу  в Порккала- Удд  (Эту территорию СССР арендовал  у Финляндии  сроком на 49 лет по условиям мирного договора  по окончании финнской войны 1939 г., а Н.С. Хрущев вернул  ее раньше, в шестидесятые годы).                Тогда же Нина уехала  в Кзыл-Орду к своим родителям, а Женя с моей бабушкой  поехали к месту службы Николая, Бабушка вспоминала кое-что из той жизни, ведь, ей было  уже почти  шесть лет, когда они в 1947 г. переехали в Таллинн, куда перевели служить Николая.
Ей вспоминается, что жили они  в Порккала-Удд на хуторе  в большом двухэтжном финском доме. Дома финны должны были покинуть в 24 часа, покидали их в спешке, была оставлена мебель, на потолке висела хрустальная люстра, дом отапливался красивыми изразцовыми                                печами, с ними в доме разместилась еще одна семья офицера. Дом стоял прямо в глухом   лесу, за окном  шумела огромная старая ель, этот шум бабушка помнит до сих пор.
  До железно-дорожной станции Киркконумми от хутора — рукой подать, только перейти деревянный мостик через небольшую речку. Около станции на горе виднелась заметная, на  высоком гранитном цоколе кирха (лютеранская церковь), по ней и называется станция, в переводе означает (станция у кирхи!), Вокруг церкви было финское кладбище, бабушка помнит мраморные черные квадраты, по которым, как всякой маленькой девочке, ей нравилось ходить (она же тогда не понимала, что это могилы!)
В самой церкви разместили офицерский клуб, в котором  и состоялось торжественное собрание всех офицеров военно-морской базы 9 мая 1945 года в честь Победы над Германией и окончания Великой отечественной войны!Моя бабушка Таня запомнила этот солнечный весенний день, когда она шла с папой за ручку и видела, что встречные люди радуются, обнимаются и целуются, их лица были такие счастливые, что невозможно ни забыть, ни передать эту радость! Вечером состоялся салют, первый в ее жизни! Даже ребенок понимал, что происходит нечто необыкновенное, очень важное и знаменательное!
Это рассказ моей бабушки Татьяны Николаевны, которая сегодня тоже радуется 65-летию Победы  и вспоминает те далекие дни, свидетелем которых она была. Моя прабабушка Евгения Михайловна (Женя)  ушла из жизни в 2007 год, прожив 88 лет,  и прадедушки Николая Давыдовича уже нет, но младшая прабабушкина сестра Нина Михайловна  живет в г. Рязани, ей сейчас 83 года, она, вернувшись из эвакуации, где пропустила один учебный год, закончила в Кзыл- Орде  10 -й класс и педагогический институт, стала  учителем математики. 
23 Картинки о войне
Наталья Аношко
Посвящается моему прадеду - Гордееву В.И.

- Дед, расскажи мне, как ты воевал? Нам в школе дали задание – написать рассказ ветерана, - девочка дергала за рукав высокого сутуловатого старика.
Виктор Иванович когда-то был первым красавцем, мечтой всех девушек в округе, председателем колхоза. За чувство юмора и неподражаемый артистизм  его приглашали в театральное училище. Балагур и хохмач, он резко менялся в лице, когда кто-то спрашивал его о войне. Вот и сейчас его фигура стала еще более сутулой, морщинистые руки дрогнули. Он погладил внучку по голове:
- Маринэк, что там рассказывать! Очень страшно было, - дед грустно улыбнулся и опустил глаза.
- Страшно? Но ведь у тебя есть орден Красной Звезды и медаль «За отвагу»! Значит, ты отважный! Отважные ничего не боятся! – не унималась девочка.
- Все боятся! – вздохнул дед. – Я считаю, что такой медали достоин весь наш народ, который пережил этот ужас и победил.
- Но медали все-таки не каждому дают. Расскажи, как ты ее получил! Я напишу сочинение, его прочитают в классе. Пусть все знают, какой у меня дед-герой! – внучка засмеялась, гордо тряхнула волосами.
- Вот и расскажи, что дед воевал, дошел до Берлина. Получил медаль и вернулся домой к жене и дочке. Я не из тех ветеранов, кто любит из года в год перебирать в памяти воспоминания тех лет. Почитай книги. Много авторов, которые красочно все описывают. Вот и возьми чей-нибудь пример.
Он потеребил внучку по волосам и вышел из комнаты. «Зачем мне чей-то пример, если у меня у самой дед-герой! Ничего не хочет рассказывать, никогда не рассказывает!» - грустно вздохнула девочка. Марина хорошо училась, и ее очень огорчало, что из-за упрямства деда она не могла выполнить задания. К тому же, ей стало интересно, за какой подвиг ее дед был удостоен наград. Она отправилась к бабушке, надеясь, что та хоть что-то расскажет.
- Ничего ты от него не добьешься, - вздохнула бабушка. – Сама знаешь, рассказчик он у нас хоть куда! Хлебом не корми, дай басен насочинять! Чего и не было, так приврет – недорого возьмет! Но про войну ни слова ни сказал за всю жизнь. Только вон, как выпьет, гармонь в руки берет и поет «Не зря умирал я в болотах». И плачет, плачет!
Эту картину Марина видела и сама: дед после пары стопок брал гармонь и пел с таким надрывом! По впалым щекам текли слезы, голос дрожал. Сначала ее это пугало, потом раздражало. А сейчас она подумала, может быть, в этом отчаянном исполнении и был весь его рассказ о войне? Возможно, в этот момент перед глазами у него взрывались снаряды, мелькали лица сослуживцев, немцев, слышались стоны, крики, ощущалась боль от ранения. Вместе с мехами гармони разворачивалась его душа, потому что невозможно столько лет носить в себе тяжелейшие воспоминания. Настолько тяжелые и страшные, что ими и делиться не хочется. Только через песню, под которую не грех пустить слезу, он по каплям выпускал на свободу свою боль.
Размышления девочки прервала бабушка. Она принесла старые фотографии.
- Вот смотри, - бабушка показала на черно-белую фотографию молодого деда. – Здесь он еще совсем молоденький, только в армию призвали. Посмотри, какой красавец!
С фотографии на них смотрел высокий статный молодой человек в форме с открытым взглядом, легкой сдержанной улыбкой.
- Ты тоже красивая была, - девочка погладила бабушку по ее волнистым седым волосам. Та улыбнулась в ответ.
- Ох, сколько я с ним хлебнула! Характер-то тяжелый, взбалмошный. А жизнь прожили! А здесь он сержантом стал, значит, на фронте уже, - бабушка протянула фотографию, на которой молодой Виктор Иванович был запечатлен вместе с однополчанами.
- А вот это, - бабушка достала следующую фотографию, - его танк. Тот, на котором он служил. Танк этот сгорел.
На фотографии дедушка стоял рядом со своей боевой машиной.
- Как сгорел? – удивилась Марина.
- Вот так. Подорвали, наверное. Дед наш сумел выбраться, Господь уберег его. Но ведь ему до сих пор этот кошмар снится. Иногда даже кричит во сне, так и просыпается с криком. Им, кто воевал, война всю жизнь снится.
- Так может он за это награды получил?
- Не знаю. Знаю только, что просто так такие награды не дают. Значит, дед у нас – герой.
Вечером Марина придумывала доклад про деда-героя. Очень сложно было составить приличный текст из той скудной информации, которую получила она от деда-ветерана и бабушки. Девочка представила, как страшно, наверное, гореть в танке, когда кажется, что все на этом и закончится, когда смерть стоит рядом и дышит жаром пламени. О чем думал он в те минуты? О доме, о жене, дочке? А может и не думал, а просто всеми силами пытался выбраться, спастись, выжить, чтобы вернуться к тем, кто ждет его, чтобы продолжить защищать свою страну. Откуда взялись в нем эти силы? Она поняла, что герой – не тот, кому не бывает страшно, а тот, кто, преодолевая свой страх, продолжает выполнять свой долг перед родиной, родными, верой. Своими размышлениями она поделилась в школьном докладе, добавив, что дедушка ушел на фронт сразу после армии, совсем юным парнем. Он прошел всю войну, бил фашистов, получил ранение, горел в танке, дошел до Берлина и вернулся домой победителем, заслуженно получив медаль За Отвагу и орден Красной Звезды.
За доклад девочка получила свою награду – пятерку. Близился День Защитника Отечества. Марине очень хотелось порадовать дедушку подарком. Она решила, что ему будет очень приятно, если она нарисует его танк. Тот самый, который сгорел. Она старательно принялась за работу. Полет фантазии и цветные карандаши уносили ее в те далекие военные годы, где молодой дедушка защищал страну от фашистов.
И вот 23 февраля сияющая внучка преподнесла дедушке в подарок несколько рисунков.
- Деда, с Днем защитника Отечества! – воскликнула она, протянув картинки.
Виктор Иванович приблизил листочки к подслеповатым глазам. На первом рисунке был изображен молодой рядовой с голубыми глазами в фуражке и гимнастерке. Над портретом печатными буквами была выведена надпись: «Мой деда». На рисунке с названием «Деда и сослуживцы» были изображены трое солдат, обнимавших друг друга за плечи. На следующем красовался танк, срисованный со старой фотографии. Марина раскрасила его ярким зеленым карандашом. На башне выделялась красная звезда. На последнем рисунке этот танк полыхал в языках пламени.
- Спасибо тебе, Маринэк! – сказал дедушка. Он отвернулся, фигура его снова ссутулилась, плечи поднялись и дрогнули. Он отошел к окну и начал снова перебирать в руках внучкины рисунки. В его памяти проплывали другие картинки о войне, про которые Марина не знала и даже не догадывалась. Сражения, бесконечные, тучи пыли и грязи, запах взорванной земли и крови, плен и скорое освобождение. Чувство страха, которое не отпускает много лет, возвращается ночами в кошмарах. Пулеметные очереди, они трещат в ушах до сих пор. Горящие танки, сбитые им самим, горящие немцы в них. И его горящая боевая машина. Он смотрел на детский рисунок и ощущал, как не хватает ему воздуха, как ест глаза гарь, какой гул шумит в ушах и какая звенящая тишина наступает после контузии. Он вытирал рукавом слезы, снова перебирая рисунки, и сквозь грохот войны уже слышал, смех и голоса своих однополчан. Смотрел на нарисованных солдатиков и видел лица своих товарищей. Он поднял глаза к небу и впервые в жизни прошептал: «Господи, прими и упокой, души убиенных рабов твоих!»
24 Как стать великим актером!?
Игорь Гудзь
Работая редактором объединенного театрального сайта NRGblog.com, встречаясь с актерами, беседую с ними на разные темы порой сам задумываешься - а актерами рождаются или становятся! Нужно ли пожить и повидать, чтобы стать настоящим актером? Или этому можно научиться, не выезжая за пределы Садового кольца? Как вообще стать великим актером, как этого добиться?
Трудно сказать однозначно. Вместо конкретных рекомендаций позволю себе привести несколько фрагментов из биографии великого русского актера Иннокентия Михайловича Смоктуновского.

В Музее Художественного театра хранится его анкета, написанная им собственоручно:

«Я, Смоктуновский Иннокентий Михайлович, родился 28 марта 1925 года в деревне Татьяновка, Шегарского района Томской области в семье крестьянина Смоктуновича Михаила Петровича.

В 1942 году окончил 8 классов средней школы в г. Красноярске. Работал киномехаником на курсах политсостава Красной армии.

С января 1943 года по август 1943 года — курсант ПЕХОТНОГО училища в г. Ачинске. С августа 1943 года — на действующем фронте.

3 декабря 1943 г. попал в ПЛЕН и по 7 января 1944 года находился в КОНЦЕНТРАЦИОННЫХ ЛАГЕРЯХ в городах: Житомир, Шепетовка, Бердичев, Славута, Заслав.

ИЗ ПЛЕНА БЕЖАЛ.

С февраля 1944 года — ПАРТИЗАН партизанского отряда Каменец-Подольского соединения.

В мае 1944 года – после соединения партизанского отряда с частями Советской Армии - старший сержант, командир ПОЛЕВОГО ОТДЕЛЕНИЯ АВТОМАТЧИКОВ 641-го гвардейского стрелкового полка 75-й гвардейской дивизии.

В октябре 1945 года демобилизовался, поступил в театральную СТУДИЮ при Красноярском городском театре, с 1946 по 1976 год  работал простым актером в городах: Красноярск, Норильск, Махачкала, Волгоград, Москва, Ленинград.

В Московском Художественном театре СССР им. М. Горького работаю с 1976 года.
Награжден: шестью медалями Отечественной войны, двумя орденами Ленина, орденом Отечественной войны II степени, двумя медалями «За отвагу» (!!!), лауреат Ленинской премии, Государственной премии РСФСР, Народный артист СССР.

Вот так-то! Не добавить, и не прибавить! Может, потому он и великий – Иннокентий Михайлович Смоктуновский! Может вот оттуда: из голодного детства, из войны на передовой, из фашистских концлагерей, из партизан, из смертников - полевых автоматчиков, наконец, из актерства провинциального и выросли его гениальные ... Гамлет, Иванов, Порфирий Петрович, князь Мышкин, Плюшкин, и ...Юрий Деточкин, конечно!
 
Мотайте на ус господа начинающие актеры, годами стоящие на заднем плане в массовке, но... зато в столичных театрах!

А вы, дорогие читатели! Когда будете, в очередной раз помирать со смеху над шкодливой рожицей главного героя  «Берегись автомобиля» не забудьте еще раз пробежать глазами эту скромную анкетку! Там будет "смех сквозь слезы"...
25 Пусть помнит мир спасённый
Владимир Зангиев
  Время, кажется, не властно над этой женщиной. Ей 81 год. Она жизнерадостна, активна, сохранила чувство патриотизма, как в пору былой юности, на которую пришлось и смутное время коллективизации, и грозные годы войны, и пресловутая эпоха развитого социализма. Об этом свидетельствуют старые пожелтевшие фотографии, бережно хранящиеся в семейном альбоме.
  Её не по возрасту ясная память услужливо представляет картины минувшего прошлого.
  НА ЗАРЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
  Екатерина Дмитриева Ткачёва родилась в 1916 году в многодетной батрацкой семье в Николаевской слободе (впоследствии ставшей городом Николаевском) Камышинского уезда. Из детей была самой старшей. В 1932 году семья лишилась кормильца. В 16 лет Катя вынуждена была идти работать в колхоз, чтобы добывать семье средства к существованию. Молодое государство нуждалось в грамотных специалистах. А Катя хорошо училась в школе, в рамках ликбеза по вечерам помогала колхозникам осваивать грамоту. Комсомольская организация направила её в Камышин на педагогические курсы. Учёбу завершила с отличием. Затем был Сталинградский пединститут. Выпускные экзамены, которые пришлось сдавать уже под орудийный грохот Великой Отечественной войны.
  Студенческие годы запомнились активностью, задором и… голодом. Из студенческих отрядов создавались агитбригады, которые часто выезжали с выступлениями в колхозы.
- С той неугомонной поры запомнилась мне встреча с писателем М.Шолоховым, - говорит Е.Ткачёва. – Группа студентов совершила турпоход в станицу Вёшенскую, где проживал Михаил Александрович. Он в то время работал над романом «Поднятая целина» и никого у себя не принимал, но для нас сделал исключение. Писатель прочитал несколько интересных фрагментов из будущего произведения. Когда после беседы Шолохов отправился нас провожать до края станицы, то показал ветхую хатёнку и её хозяина, ставшего прообразом деда Щукаря. Шолохов покорил нас своей непосредственностью, простотой в общении.
  То время было трудное, но интересное: формировалось государство рабочих и крестьян, работы было непочатый край, люди помогали друг другу. Нашу семью, потерявшую кормильца, колхоз фактически спас от голодной смерти.
  И ГРЯНУЛ ГРОМ
  На последнем курсе пединститута Екатерина вышла замуж за преподавателя физкультуры Алёшу Антонова, который работал в одной из школ Камышина. Было не до свадебных торжеств, и после регистрации брака в Сталинградском ЗАГСе молодожёны разъехались по своим общежитиям: он –
в город Камышин, она – осталась в Сталинграде. А через несколько дней молодая жена получила телеграмму такого содержания: «Приезжай. Забирают на фронт. Алёша». Но, к сожалению, так уж сложились обстоятельства, что молодым супругам больше не суждено было встретиться. Единственный раз принесла полевая почта заветный треугольник, в котором на скорую руку молодой боец сообщил о том, что находится на пути к фронту. А вскоре пришло официальное уведомление: «Пропал без вести». Так, не начавшись, и закончилась их семейная жизнь.
  Ещё во время финской войны Катя окончила фельдшерские курсы и имела звание лейтенанта медицинской службы, поэтому с получением извещения о пропаже суженого она отправилась в горком Комсомола с просьбой об отправке на фронт. Девушек в военкомате принимали не очень охотно. Но её встретили на удивление радушно, отнеслись с пониманием. Как выяснилось позже, из числа наиболее одарённой молодёжи подбирались люди для работы в разведке. Видимо, сыграло роль и знание немецкого языка – девушка выросла в Поволжье, общаясь с проживавшими там немцами.
  Так в конце июня 1942 года Катя попала в школу разведки НКВД.
- В разведшколе за полгода я прошла целый университет, - вспоминает бывшая разведчица. – Нас обучали очень грамотные и опытные офицеры-преподаватели. Кроме непосредственной своей специализации – радиодела, мы изучали целый ряд военных наук. Школа располагалась при учебном отряде Черноморского флота, и с приближением линии фронта неоднократно менялось место её дислокации.
  ГЛАЗА И УШИ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА
  Окончив с отличием школу радистов, Катя была направлена в разведотдел штаба Черноморского флота. Боевое крещение приняла под Новороссийском, попав с колонной моряков под бомбёжку. Так и простояла, обхватив единственное дерево, пока не смолк грохот разрывов. Чудом осталась жива под бомбёжкой среди открытого пространства.
  Стажировку она проходила у радиста-асса Пети Рябого, который виртуозно владел ключом, мог даже подстраиваться под почерк вражеского радиста.
  Их группа из пяти человек работала по перехвату турецких радиограмм. Турки своеобразно работали на радиостанциях, и без специальной подготовки невозможно было принять их депеши.
  Помимо турок, необходимо было пеленговать немецкие подводные лодки. Раз в сутки лодке необходимо было всплыть для принятия порции свежего воздуха, зарядки аккумуляторов. В это время с подлодки немцы отправляли в свой штаб, расположенный в Констанце (Румыния), радиодонесение, время передачи которого длилось не более минуты. Нужно было успеть запеленговать вражескую субмарину и координаты сообщить на аэродром морской истребительной авиации.
  Работа на радиостанции была изнурительной, монотонной и очень ответственной. Приходилось выискивать уединённое местечко, маскировать автомобиль и, забросив на какое-нибудь высокое дерево антенну, вести приём, невзирая на бомбёжку или погодные условия. Во время грозы мощные электрические разряды больно отдавались в слуховых перепонках. Немцы специальными генераторами создавали в эфире сильные помехи, глуша работающие передатчики. Бывали дни, когда казалось: от боли и звона голова расколется на части, не выдержав до окончания вахты.
  НИКТО НЕ ЗАБЫТ
  Много тяжёлых эпизодов военного времени хранится в запасниках памяти Е.Ткачёвой. Это и ужасающие картины разворочанного прямым попаданием авиабомбы госпиталя в Геленджике, и торпедированный немецкой субмариной под Туапсе пассажирский транспорт, и севастопольская Северная бухта, чёрная от бушлатов погибших там моряков…
  Незабываемый след в памяти остался от знакомства с коптеловцами. Это была диверсионная группа разведотдела, возглавлял которую бесстрашный майор Коптелов. Группа была составлена из рецидивистов. Среди них были даже воры-«медвежатники». Их забрасывали с самыми сложными заданиями в тыл врага по всему фронту, вдоль оборонительного рубежа «Голубая линия». На задания они отправлялись, максимально загрузившись боеприпасами, даже продукты питания почти не брали. Поэтому возвращались из немецкого тыла всегда крайне истощёнными, и потом по нескольку суток их усиленно откармливали. В их среде бытовали неуставные отношения, своего командира они называли Батей и кроме него никому не подчинялись.
  Но, как нередко случается на войне, жизнь легендарного майора Коптелова оборвалась нелепо. Несколько коптеловцев ночью отправились навестить своего раненого товарища в одном из сочинских госпиталей. Их туда не пропустила охрана. Но они были большие мастера снятия часовых, что немедленно и продемонстрировали на месте. Поднялась тревога. Всполошившаяся охрана кинулась задерживать «диверсантов». Завязалась потасовка. Один из коптеловцев, изрядно избитый, прибежал к командиру и объявил: «Наших бьют!» Майор в темноте напрямую бросился через рощу на выручку подчинённых. В этот момент застрочил пулемёт, прочёсывая тёмное пространство. Смертоносная очередь пришлась поперёк груди командира разведчиков…
  ВЕТЕРАНЫ И СЕЙЧАС НА ПОСТУ
  Дальнейшая судьба Е.Ткачёвой сложилась весьма примечательно. Вернувшись в 1946 году с военной службы в родной Николаевск, она вновь занялась любимой педагогической работой. А в 1952 году её потянуло поближе к местам, где прошла боевая юность. Так Екатерина Дмитриевна оказалась в Горячем Ключе. До выхода на пенсию в 1971 году она преподавала немецкий язык и историю в средней школе станицы Саратовской. Вышла замуж, воспитала сына и дочь. Бывшие ученики до сих пор помнят её как задорного, инициативного, энергичного педагога. Она была мастером организации всевозможных походов и рейдов, театрализованных постановок и общественных мероприятий, археологических вылазок, инициатором создания школьного музея боевой славы. И сейчас, при всей скромности своего положения, не ропщет она на горькую судьбину.  Силами таких же, как она, ветеранов-пенсионеров в Саратовской создан женский клуб «Факел». В текущем году отметили 10-летний юбилей клуба. Бывшие фронтовики и работники трудового тыла помогают друг другу при необходимости, вместе проводят свой досуг и встречают праздники, ухаживают за мемориалом павшим за освобождение станицы воинам.
  Вот такова прошлая жизнь скромной пенсионерки из станицы Саратовской.
26 Горькая правда мыса Херсонес
Стас Литвинов
Стояли жаркие дни конца июня 1942 года. Оборона Севастополя подходила к концу. Силы обороняющихся таяли, боеприпасы и продовольствие  на исходе, тысячи раненых. Прорыв противника с Северной стороны на Корабельную ещё больше осложнил положение.  Адмирал Н.Г.Кузнецов в своей книге  “Курсом к Победе” о последних днях обороны Севастополя конца июня 1942 года пишет: “Когда немцы продвинулись к последним рубежам севастопольцев на Херсонесе и всё водное пространство вокруг стало простреливаться, посылать туда транспорты или крупные корабли стало невозможно. Малые же сделали всё, что было в их силах, люди уже вплавь добирались до них под огнём пушек и автоматов. После 1 июля в район смогли прорваться лишь две подводные лодки, два тральщика и несколько сторожевых катеров”.

1 июля 1942 года из Новороссийска вышли 5 малых охотников под командованием старшего лейтенанта В.Щербинина, имея задачу принять на борт с мыса Херсонес защитников Севастополя и доставить их в Новороссийск. Следует сказать несколько слов об этих малых охотниках за подводными лодками, которых называли ещё и сторожевыми кораблями. Это были катера типа МО-4 постройки Балтийского завода № 5 в Ленинграде. Полное водоизмещение всего 56 тонн, длина 27 метров, ширина 4 метра и осадка кормой 1,5 метра. На вооружении охотника было две 45 мм пушки, два пулемёта ДШК калибра 12,7 мм, 8 больших и 20 малых глубинных бомб.

Командиром одного из этих сторожевиков был старший лейтенант Россейкин Георгий Степанович, мой будущий тесть. Пусть этот рассказ одного из эпизодов его боевого прошлого будет данью памяти ему и его товарищам по первому выпуску 1937-1941 гг. Черноморского высшего военно-морского училища имени Нахимова города Севастополя.

Июнь 1937 года. Георгий Россейкин с отличием окончил 10-й класс школы г. Ессентуки и собирался ехать в Москву поступать в МГУ. Но стать студентом Георгию не пришлось. Его вызвали в райком ВЛКСМ. Там вручили комсомольскую путёвку для поступления в Черноморское военно-морское училище и добавили, что над страной сгущаются чёрные тучи войны  и стране нужны офицеры-моряки, тем более ЦК ВЛКСМ выдвинул лозунг: “Молодёжь – в военные училища!” Нужно уточнить, военно-морское училище на тот момент было средним учебным заведением.

Темнота короткой южной июльской ночи укрывала своим пологом с россыпью звёзд пять небольших сторожевых катеров, которые неясными тенями, без ходовых огней скользили по спокойному морю. Весь прошедший день шли экономичным ходом, чтобы хватило топлива на обратный переход. Низкий рокот подводного выхлопа двигателей сопровождал их движение. На корме у каждого сторожевика узким направленным лучом слабо светился сигнальный фонарь, помогая следующему удерживаться в строю.

На невысоких ходовых мостиках катеров застыли молчаливые фигуры вахтенных. Вглядываясь в слабоосвещённую картушку магнитного компаса и контролируя себя по сигнальному огню на корме  катера, идущего впереди, матрос-рулевой аккуратно перекладывал штурвал. Рядом  командир сторожевика и вахтенный сигнальщик внимательно оглядывали горизонт. Пока всё шло хорошо. По выходу из Новороссийска на них пробовали выйти в атаку два немецких самолёта, но, видимо, отсутствие боезапаса у них не дало ожидаемого результата. Самолёты ушли, а группа сторожевиков сразу изменила свой курс, уходя мористее, чтобы не приближаться к побережью Крыма, где есть большая вероятность быть обнаруженными береговыми постами немцев.

Перед отходом из Новороссийска, на инструктаже в штабе отряда сторожевых кораблей, командирам были представлены пять офицеров Особого отдела. Каждый из них пойдёт на одном из катеров и должен будет указать, кого следует принять на борт для доставки в Новороссийск. Это выглядело не совсем обычно, но военный человек не должен обсуждать приказ, а потому на мостике каждого сторожевика рядом с командиром  стоял молчаливый офицер Особого отдела.

Старший лейтенант Россейкин,  как и его коллеги, неотлучно находился на ходовом мостике и только прошедшим днём позволил себе краткий 2-х часовой отдых, доверив помощнику вести корабль. И сейчас, чувствуя себя отдохнувшим и ощущая порядок в окружающем его пространстве, командир невольно коснулся событий прошедших лет. Когда он прибыл в 1937 году по путёвке комсомола поступать в военно-морское училище, то оказалось, что никакого училища нет, а есть только приказ Наркома ВМФ о создании в городе Севастополе такого учебного заведения. Курсанты жили в палатках, занятия проводились на открытом воздухе, а вторую половину дня весь личный состав участвовал в строительстве будущего училища. Однако никто не роптал. В 1940 году училище было переведено в разряд высших и получило наименование: Черноморское высшее военно-морское училище.

Пролетели 4 года обучения и 15 марта 1941 года их первый набор 1937 года сдал госэкзамены, а 18 марта выпускники покинули стены родного училища и отправились на корабли и в части на 6-ти месячную стажировку в звании “мичманов”. По окончании стажировки они вернутся в училище на торжественный выпуск, где им присвоят звание “лейтенант” и вручат дипломы об окончании ЧВВМУ.

Но этого в их жизни не произойдёт. 22 июня 1941 года начнётся жестокая Отечественная война, а на другой день будет Приказ Наркома ВМФ о прерывании стажировки, присвоении всем звания  “лейтенант” и отбытия на флота и флотилии. Многие из них никогда больше не увидят друг друга и только оставшиеся в живых после войны смогут приехать в училище и получить диплом о его окончании. Кстати, 1 ноября 1941 года училище будет расформировано и в полном составе направлено в боевые части Армии и Флота. Вновь оно будет восстановлено в 1948 году.

А сейчас старший лейтенант Россейкин Г.С. является командиром корабля сторожевой бригады ВМБ порта Поти и идёт, согласно приказу, к мысу Херсонес, чтобы принять участие в эвакуации на Большую Землю защитников Севастополя.

За чередой воспоминаний незаметно прошло время и вот уже непроглядная темень сменяется серыми предрассветными сумерками. Становятся видны идущие в кильватер пять сторожевиков. На ходовых мостиках каждого просматриваются силуэты недремлющей вахты.

На глазах светает и солнце начинает свой извечный путь по небу, которое скоро приобретёт кровавый оттенок и закроется дымом горящего Севастополя. Головной поднимает флажный сигнал:  “Поворот последовательно на курс  0 градусов”. Изменив курс катера пошли на Херсонес.

На мостике появляется помощник, а следом видна форменная фуражка особиста. Помощник, оглядев горизонт, обращается к командиру:
- Товарищ командир, спуститесь вниз позавтракать, пока есть возможность.   
- А капитан уже завтракал? - кивнув с строну особиста, поинтересовался Георгий Степанович.
- Да, я его уже позавтракал. – успокоил помощник.
- Ну, посматривайте внимательно. – и Георгий Степанович спускается вниз.

Выпив стакан крепкого чая, он расслабленно откинулся на спинку дивана в тесном помещении именуемом кают-компанией. Командир ощутил накопившуюся за переход усталость, но резкий, громкий звон колоколов громкого боя, внезапно нарушивший тишину, мгновенно заставил его выскочить из-за стола. Голос помощника в динамике корабельной трансляции звучал строго: - "Боевая тревога!"

Справа, со стороны поднимающегося над горизонтом солнца на сторожевики заходила четвёрка “Юнкерсов”. Стволы пушек и пулемётов уже развернулись в сторону приближающихся самолётов, изготовившись к отражению атаки. Вот скупые слова доклада командованию ВМБ Новороссийска о том походе: “2 июля 1942 г. пять малых охотников под командованием старшего лейтенанта В.Щербинина, отразив неоднократные атаки самолётов противника, подошли к мысу Херсонес, сняли с берега 400 человек и доставили их в Новороссийск”.

А вот воспоминания непосредственного участника этого похода к мысу Херсонес старшего лейтенанта Россейкина Георгия Степановича. А было ему на тот момент всего 24 года.

“К середине дня, отражая атаки немецких самолётов, мы подошли к мысу Херсонес, район которого обстреливался артиллерией противника. Все пространство на мысу запружено огромным количеством людей. Время от времени в этой шевелящееся людской массе сверкало пламя, раздавался грохот взрыва и на момент это место закрывал дым. Но дым рассеивался и опять колыхалось людское море, а место взрыва опять запружено людьми. Временные деревянные причалы были разрушены и мы стали осторожно подходить к мысу, опасаясь подводных камней. Команда катера на палубе и готова принимать людей. Сотни солдат и матросов, увидев приближающиеся катера, бросились в воду, затрудняя нам подход к берегу. Офицера Особого отдела рядом с собой я уже не обнаружил и лишь только раз его форменная фуражка мелькнула среди множества людей копошащихся на палубе сторожевика и поднимающихся самостоятельно на борт. Возникла реальная опасность затопить катер, неконтролируемым количеством уже принятых на борт людей. Я дал малый ход назад, пытаясь выйти из этой шевелящейся массы и никого не разрубить винтами катера. Другие катера оказались в таком же положении и каждый самостоятельно отходил от берега. Что думали в это время тысячи остающихся на обстреливаемом мысу? Наверное, надеялись, что подойдут ещё другие большие корабли и заберут их на борт. Ведь такого просто не может быть, чтобы свои бросили своих! Отойдя на безопасное расстояние катера развернулись, удаляясь в открытое море. Большое количество людей на главной палубе не давало возможности работать расчётам орудий и пулемётов при появлении немецких самолётов и угрожало остойчивости катера. Потому была дана команда убрать всех лишних с главной палубы, что удалось выполнить с большим трудом. Люди боялись спускаться в закрытые подпалубные помещения. Катера уходили в открытое море, но всё ещё были слышны крики оставшихся на мысу Херсонес многих тысяч брошенных на произвол судьбы людей. Больше к ним корабли не приходили, а вся наша группа сторожевиков в тот раз благополучно пришла в Новороссийск".

Ничего из описанного выше советские люди долгое время не знали, об этом нигде не говорилось, а на концертах художественной самодеятельности в послевоенные годы часто исполняли суровую песню и верили, что:

 "Последний моряк Севастополь покинул,
  Уходит он с волнами споря.
  И грозный, солёный, бушующий вал
  О шлюпку волну за волной разбивал,
  В туманной дали, не видно земли,
  Ушли далеко корабли".

Но не было того последнего матроса в шлюпке, а было так, как сказано выше. И лишь через много лет были обнародованы истинные цифры брошенных на мысе Херсонес защитников Севастополя. Именно брошенных, поскольку высшее командование обороной Севастополя днём раньше на последнем самолёте, охраняемые автоматчиками под проклятия остающихся, благополучно взлетели и через три часа приземлилось в Краснодаре. Более 80-ти тысяч человек, из них 23 тысячи раненых вместе с медперсоналом, не были своевременно эвакуированы на Большую Землю. По данным Германии было взято в плен более 100 тысяч человек. Небольшая часть смогла прорваться и уйти в горы к партизанам. Основная же часть попала в плен и прошла все ужасы концлагерей.

Кстати, в апреле-мае 1944 года, немецкие войска оказались примерно в таком же положении, как и советские войска в июне-июле 1942 года. Но немецкому командованию тогда удалось вывезти из Севастополя большую часть своих войск.

Георгий Степанович закончил свой рассказ и надолго замолчал. В его боевой биографии будет участие в Керченско-Фоедосийской десантной операции, многократные походы к защитникам Малой Земли и взятие Новороссийска.
Но тот поход к мысу Херсонес он помнит всегда.
27 Эхо войны
Ольга Кучеренко 2
                Уводит память нас в года иные,
                Еще не опаленные огнем,
                Где нет разлук, родные живы,
                И мы спокойно, счастливо живем…

           Понимаю с годами,  что была я счастливым ребенком хотя бы потому, что родилась после войны, за мной присматривали бабушка и две соседки, не имеющих своих детей и внуков, в 5  лет я неплохо читала и все норовила добраться до бабушкиных «взрослых»  книг из старого дубового шкафа. А еще я обожала рассматривать фотографии и надоедать вопросами   типа « А где этот дядя  сейчас?». И  часто слышала  в ответ: «Не вернулся с фронта»…


                Горький  хлеб
        Соседка  баба Маня, полная, почти непрерывно курившая «Беломор», с цар-ственным видом иногда позволяла мне наколоть миниатюрными щипчиками сахару, разливала чай в старинные фарфоровые чашечки (блюдечки от них разбились, и не без моей помощи) и неспешно мне что-нибудь рассказывала- о Петербурге, откуда она была родом, о родных, о голоде тридцатых и о многом другом. Как- то я обратила внимание на бугристый  шрам на ее руке, уходящий вверх, под рукав старенького платья, и конечно задала один из своих вопросов. Медленно поставив на стол  чашечку с недопитым чаем, она начала  свой рассказ.

             …В октябре 1941 года залпы орудий слышались все явственнее, фронт неумолимо приближался.  17  октября  немецкие части перекрыли пути эвакуации на Ростов по железной дороге и вышли  на окраину Таганрога.

             «Сарафанное радио» сообщило, что из порта не успели вывезти зерно,  оно осталось на складах. Зная, что голод неминуем, Мария и соседки схватили тару и кинулись в порт. По дороге видели, как милиционер догнал мужчину с ящиком консервов, видимо прихваченных в разгромленном магазине. Суд над ним был мгновенным.

              Все явственнее ощущался запах гари. Это по приказу вышестоящего начальства  милиционеры  подожгли зерно, чтобы оно не досталось немцам.

          Внутри складов все застилал дым. Зерно тлело, но  десятки людей голыми руками  набирали его кто во что мог. А сзади напирали те, что прибежали позже. Дым, давка, кашель, ругань…  И в этот момент рядом с Марией рухнула объятая огнем деревянная конструкция. Какая- то женщина страшно закричала - на ней  факелом вспыхнула одежда.

          Острая боль пронзила плечо и руку Марии. Она толком не помнила, как выбралась из огня и даже вынесла цебарку зерна.  Позже, в лютый зимний холод,  это зерно спасло ее от голодной смерти. Нужно было прокрутить зерно на крупорушке, добавить что найдется- сухие травы, макуху, курагу. Вот только лепешки получались горькие, да долго еще болела покалеченная рука…

                Украденная юность
         Фотография наклеена на плотный картон.  Давний, довоенный. 15-я железнодорожная школа, 7-й класс, 1941 год. Юные лица. Последние мирные дни…  На фото мой папа с одноклассниками. Для них, пятнадцатилетних, через считанные дни закончится детство.

        17 октября вражеские танки, прорвав под  Вареновкой нашу оборону, рванулись к Таганрогу. Их пытались остановить два бронепоезда и остатки наших частей, но силы были неравны.

          Немецкие танки, прогрохотав по Мясницкой, выбрались на крутой обрыв у судоремонтного завода и почти в упор расстреляли небольшие суда, на которых пытались эвакуироваться по морю работники Горкома партии, военкомата, других госучреждений.  Почти все суденышки были разбиты  в щепы прицельным огнем  немецких орудий.

         Зима наступила  лютая. Папа сильно обморозил руки, когда возил на саночках питьевую воду и помогал спасать книги из библиотек города, некоторое время работал в цензурном комитете при библиотеке им.Чехова,  а затем- повестка и отправка в Германию. Тот эшелон к счастью до Германии не доехал- ребят разместили в бараках з а колючей проволокой на строящемся немецком аэродроме под  Сталино  (Макеевка Донецкой обл.). Работали по14-16 часов. При росте 184 см папа весил 50 кг.  Чудом, когда наши бомбили аэродром, ему удалось бежать, укрыться у родственников в Сталино и, немного окрепнув, пешком проселочными дорогами вернуться в Таганрог.
 
        Наконец наши войска освободили Таганрог. Люди и радовались, и плакали.  В Петрушиной Балке были казнены несколько тысяч  таганрожцев, в том числе и ребята из 15-й школы, папины соученики. Чуть позже выяснилось, что в «котле» под Киевом погиб папин старший брат, военврач Михаил.

       Через несколько дней папу призвали в армию. Ему, семнадцатилетнему, в доку-ментах прибавили год. И- марш-бросок под Мелитополь, в жестокий бой: немцы занимали господствующие высоты, а наши наступали по равнине и были видны как на ладони.  В том бою папа был тяжело ранен осколочным снарядом. Операция, госпиталь и снова на фронт. Второе тяжелое ранение получил он в самом конце войны в бою у озера Балатон.

         Свои вопросы о шрамах, о войне я не раз задавала папе, но он уходил от ответа, обещал рассказать как-нибудь потом. Не успел…

                Гости дорогие
        Лето 1960 года.  Аромат от  свежеиспеченного  пирога с вишней. Бабушка в праздничном платье  и с тщательно уложенной  «короной» из длинной косы. Скрип открывающейся калитки. Ура!!! К нам гости!

       Вошли двое. Тот, что постарше и пониже ростом, обнялся с бабушкой, называя ее «дорогой сестричкой», а высокий с улыбкой за ними наблюдал. Потом протянул мне, пятилетней, руку и представился: «Дядя Толя». Став старше,  я узнала, что к нам приезжали писатели  бабушкин младший брат Валентин Владимирович Овечкин и Анатолий  Вениаминович Калинин. Как школьники с уроков,   они сбежали со скучной писательской конференции в Ростове и Овечкин уговорил друга смотаться в Таганрог, к сестре.

        Как интересно было их слушать! Оба вспоминали войну- пришлось им, будучи военными корреспондентами, многое повидать и испытать.  «Пересекались» они где-то на Южном фронте, возможно, в Крыму.  У Валентина Владимировича было две тяжелых контузии- те, что «с «лейкой» и блокнотом», в штабах не отсиживались.  А еще я преклоняюсь перед одной его фразой, обретшей крылья: «Талант писателя от Бога. Талант быть человеком - от него самого. Это важнее.»


                Старая тетрадь
      Моей бабушки,  полной  моей тезки,  не стало в 1969 году, а годом раньше ушел из жизни ее брат Валентин  Овечкин. Помню, как  расстроило ее тяжелое  сообщение  и как она повторяла: «Я же на 15 лет старше его, ну почему он раньше?»

        Когда бывает грустно, я открываю старинный альбом с фотографиями начала прошлого века. Красивые наряды, одухотворенные лица… Вот бабушка в строгой блузке и с красиво уложенной косой - преподаватель арифметики в Таганрогской  женской прогимназии;  вот ее младшая сестра, уехавшая в село Ефремовку  учить грамоте деревенских ребятишек… А еще сохранилась небольшая книжечка в черном клеенчатом переплете с надписью на первой страничке: «Краткое содержание моей жизни для моих деток, если только им будет интересно». Первая запись-1911 год, последняя-за год до моего рождения. Бабушка решила, что жизнь практически прожита, и прервала записи. Как жаль! Вот несколько фрагментов из той тетради.

Лето 1943г. «Во все пребывание у нас немцев мы всегда ждали снарядов и самолетов с бомбами и под конец стало совсем нестерпимо, нервы были в жутком состоянии. Как мы только остались живы, когда вокруг везде если не снаряд попадал, так бомба, а в лунные ночи  обязательно прокрадывался самолет. Не боялся только Володя и никуда не прятался, а я даже под кровать совалась. Но это прошло как страшный сон».

1948г. «А в октябре меня сняли с работы за то, что была в оккупации».
     Вот с такой формулировкой большая группа работников библиотеки  им.Чехова была уволена. И никто уже не помнит, как зимой 1941 года в лютый мороз немолодые женщины перевозили на саночках книги из разбитых или разграбленных библиотек, спасали фонды, ничего не требуя взамен.

     Приближается семидесятилетие Великой Победы. Задумаемся. Помолчим…
28 Пока бьются сердца
Семён Баранов
Лежу, окутанный проводами, подключённый к монитору, который, попискивая, оповещает окружающих, что я ещё жив. Изредка, бросаю взгляд на капельницу. Кап, кап, кап… Так, капля за каплей, покидает жизнь моё тело.
Как уверяют учёные, старческая память сохраняет, главным образом, только хорошие моменты жизни. Так она компенсирует потерю жизненных сил. Поэтому старики уверяют, что лучше всего они помнят детство – самое лёгкое и беззаботное время. Хорошо тем, чьё полноценное детство плавно перешло в полноценную юность… А что делать тем, у кого счастливое детство продолжалось всего-то до десяти лет или вообще его не было? Что делать с памятью, которая изо дня в день, во сне и наяву воскресает с чёткостью до реальности детские военные воспоминания, разбавляя их, чтобы не задохнуться, довоенными.
Главной в нашей семье была бабушка Ида. Всю свою жизнь я помню её, сидящей в инвалидной коляске, и дедушку, всегда стоящего за её спиной, готового по первому сигналу переместить коляску в любую точку комнаты или вывезти бабушку на прогулку. Я со своей сестрой Соней, младшей меня на пять лет, часто пользовались средством передвижения "бабушка-коляска", приводимой в движение двигателем в одну дедушкину силу. Мы по очереди садились к бабушке на колени и дедушка, издавая звуки напоминающие работу мотора, катал нас по тихой Житомирской улице. Бабушка, крепко обхватив руками, осыпала поцелуями. Я любил, когда меня целовали и мама, и папа, и дедушка… Но поцелуи бабушки почему-то запомнились больше всего. Я до сих пор чувствую тепло её губ…
Война ворвалась в нашу жизнь бомбёжкой. А потом  папа ушёл "воевать", как сказал дедушка. Все плакали, провожая его. Плакал и я, и Соня, ещё не понимая, что такое война. Папа не хотел, чтобы мама пошла провожать его на вокзал. Он считал, что она должна остаться, чтобы поддержать в эти трудные минуты расставания его родителей. Мама вышла с папой на улицу. Они стояли возле двери, и я в щёлку видел папу, нежно державшего мамину голову своими большими руками. Они смотрели друг другу в глаза.
- Милая Катя, - сказал папа, -  ты должна с детьми уехать, чтобы сберечь их. Я знаю, что тебе будет во сто крат труднее, чем мне на войне. Ты у меня сильная, ты справишься… Я тебя так люблю…
- А что будет с твоими родителями?... Как быть с ними?...
Папа крепко поцеловал маму в губы, развернулся и медленно начал удаляться. Мама стояла, безвольно опустив руки, глядя ему в след.
Вдруг папа повернулся… Я никогда раньше не видел его плачущим…
- Я вернусь, Катя! Я обязательно вернусь!
Мама стояла ко мне спиной. Я только видел, как она кивала головой, не в силах вымолвить ни слова… 
Я помню бабушку и дедушку в то утро, когда мы уходили на железнодорожный вокзал. Бабушка сидела в коляске, сложив руки на коленях. У неё дрожал подбородок, но она не плакала. За её спиной стоял дедушка, положив руку на бабушкино плечо. В его глазах было столько жалости и страдания… Он шевелил губами… Наверное, просил Бога оберегать нас.
- Катюша, ты проверила, как привязаны дети? – спросил маму дедушка.
Это было его изобретение. Мама обвязала меня и Соню вокруг тела верёвкой, потом привязала к тем верёвкам ещё по верёвке, которые тянулись от нас к маме. Эти верёвки заканчивались петлёй-удавкой на маминых руках в районе локтевого сгиба.
Мы посидели "на дорожку" и стояли перед бабушкой и дедушкой, готовые отправиться в "эвакуацию". Я стоял с левой стороны, а Соня – с правой. Мама крепко держала нас за руки.
Больше я бабушку и дедушку не видел. Они были расстреляны или закопаны заживо немцами.
Когда мы подходили к вокзалу, мамина рука крепко сжала мою руку. Мама посмотрела на меня, кивнула головой, потом посмотрела на Соню и улыбнулась ей. Хотя рука болела, ни я, ни Соня не издали ни звука.
Пыхтение и гудки паровоза не могли заглушить кричащую толпу. Люди пробивались к товарным вагонам, расталкивая друг друга, матерясь.
- У меня дети. Пожалуйста… - умоляющим голосом говорила мама, проталкиваясь вперёд. И, как не странно, люди расступались и, более того, помогали продвинуться.
Мы были на середине пути к вагонам, когда услышали вой пикирующего самолёта… Потом пулемётные очереди, разрывы и вспышки зажигательных бомб… Толпа разделилась на тех, кто остался лежать на перроне – убитых и раненых; на тех, кто ринулся под защиту здания вокзала и тех, кто продолжил путь к товарным вагонам. Мы принадлежали к последним.
Надрывный гудок паровоза, словно рык раненого животного, готовящегося к своему последнему прыжку, заглушил вой самолёта. Мы с трудом взобрались в последний вагон. Поезд дёрнулся и медленно-медленно начал набирать ход.
- Стойте! Стойте! – кричали люди, выбегающие из помещения вокзала, пытаясь угнаться за поездом и взобраться в вагоны на ходу. Некоторым это удавалось, но большинство - останавливались, потеряв надежду…
Ехали уже несколько часов. Наш вагон был заполнен людьми полностью, но тем ни менее каждому нашлось место. В вагоне царило полное взаимопонимание, что в мирной жизни, к сожалению, встречается редко…
В наступившую усталую тишину и мерный стук колес вдруг ворвался рвущий барабанные перепонки вой самолётов. В наш вагон попала зажигательная бомба. Какое-то время я ещё чувствовал мамину руку, я слышал её надрывный голос, зовущий меня и Соню. Дым и огонь, смешавшись с паническим криком и стоном, поглотили вагон… Меня кто-то сильно толкнул и я вывалился из него…
Первое, что  почувствовал, когда пришёл в себя, был запах гари. Я лежал на боку, а моя голова покоилась на чём-то мягком. Чьи-то пальцы, не мамины, еле касаясь, скользили по волосам. И стон… Такой скулящий, жалобный стон…
Я открыл глаза. Три догорающих вагона стояли на железнодорожных путях… Перевернулся на спину и увидел склонённое надо мной старческое лицо с воспалёнными широко открытыми глазами. Длинные всклокоченные седые волосы касались моего лица… Всмотревшись в лицо этой женщины, я вспомнил: совсем недавно, она, ещё молодая, сидела в вагоне рядом с нами, держа на руках грудного ребёнка… От этого воспоминания, вскочив на ноги, я с зовущим криком бросился искать маму и Соню и, не найдя их, вернулся к женщине, которая по-прежнему сидела и жалобно стонала.
- Где моя мама… и Соня?
Женщина посмотрела на меня и показала пальцем в сторону догорающих вагонов. И тогда обессиленный я упал на колени и громко заплакал. Женщина обняла меня и тоже заплакала…
Я шёл по путям вслед за ушедшим поездом, в сторону, откуда, ещё какое-то время, доносились разрывы, туда, где шла война, где был мой папа. Но вскоре мой ориентир пропал, и я не знал, куда мне идти дальше. На краю леса, не далеко от какого-то села, я наткнулся на покосившийся с прогнившими брёвнами дом. Он и стал моим пристанищем.
Взрослые, идя в лес, обходили его стороной, а вот дети подходили к нему достаточно близко. Я услышал их разговор, из которого понял, что когда-то, давным-давно, в нём жила колдунья. Её в этом доме сожгли. Колдунья и всё, что было в доме, сгорело, но сам дом удивительным образом уцелел. С тех пор это место считается проклятым, и приведение колдуньи живёт в нём. Я прожил в этом доме уже несколько дней и с того дня, когда погибли мама и Соня, не чувствовал себя так легко и защищено.   
Верёвка, которой мама обвязала моё тело, всё ещё была на мне. К ней был привязан кусок другой верёвки, соединявшей меня с мамой. Для моего спасения, она разрезала её, чтобы вытолкнуть меня из вагона. Я держал конец этой верёвки в своей руке и мне казалось, что я чувствую мамино тепло. Когда ложился спать, клал щёку на верёвку и, поплакав, засыпал.
Однажды, проснувшись, увидел рядом с собой маленький, очень странный предмет, нанизанный на тонкую верёвочку. Я положил его на ладонь и, посмотрев с одной стороны, увидел звезду Давида, потом посмотрев с другой стоны, увидел крестик. И тут я услышал чей-то голос, женский голос: "Надень амулет и никогда не снимай. Он сохранит тебе жизнь и умрёт вместе с тобой". Больше никогда я не слышал этот голос.
Я повесил амулет на шею, и никогда не снимал его.
Сколько времени прошло с тех пор, как поселился в развалинах дома колдуньи, я не помнил. От постоянного желания есть и одиночества хотелось плакать; хотелось прижаться к кому-нибудь, рассказать, как я скучаю по маме, папе, Сонечке, моим бабушке и дедушке; услышать совет, что делать дальше. Село заполнили немцы. То и дело разрывали сельскую тишь автоматные очереди, проносились по пыльной дороге грузовики с солдатами… Мне было страшно. Я держал в руках конец верёвки и, плача, шептал: "Помоги мне мама… Помоги…".
В тот вечер был удивительный закат. Солнечные лучи осветили лёгкие перистые облака нежным розовым цветом. Мне казалось, что они несутся вслед за исчезающим солнцем и зовут меня. Я, потеряв всякую осторожность, пошёл вслед за ними.
- Дывысь, Мыкола, жидёнок.
Не далеко от меня остановилась телега с двумя полицаями. Я их видел и раньше: они часто вместе с другими полицаями проезжали по этой дороге.
Тот, кто сказал это, выставив указательный палец, смотрел на меня таким взглядом, будто увидел какое-то диковинное животное.
- Що казав пан комендант, колы бачишь жида? Вбий!
- Да цэ ж дытына, Петро. Побийся Бога.
- Цэ нэ дытына, Мыкола. Цэ – жидёнок. Дывысь, вин зовсим нэ боится нас, - злость перекосила его лицо. Он схватил лежащую рядом винтовку, передёрнул затвор и направил её на меня.
Я стоял и мне казалось, что наблюдаю за происходящим со стороны. Я действительно их не боялся. Потом подумал: "Что будет, если он выстрелит?... Я встречусь с мамой и Соней!". И от этой мысли мне стало так легко… Наверное, даже улыбнулся…
Вдруг на голову того, кто держал винтовку, упал птичий помёт. Его было так много: он залил ему глаза, вязкой массой растекался по лицу и стекал на винтовку.
Свист кнута, крик "Но-о-о!" и выстрел слились воедино. Я смотрел вслед телеге, исчезающей в клубах пыли.
Господи! Какое бессчётное число раз потом я вспоминал этот момент и спрашивал: "Почему он меня не застрелил? За что, за что меня так наказывает жизнь?".
Через несколько дней меня поймали немцы и начались мои мытарства по концентрационным лагерям.
Когда первый раз меня раздели догола и обливали ледяной водой, я понял, что амулет, найденный в доме колдуньи, вижу только я и услышанные слова, что он сохранит мне жизнь и умрёт вместе со мной, со временем обретали смысл.
Какие бы эксперименты не проводили лагерные врачи надо мной, я всегда оставался жив, корчась от боли и умирая вместе со всеми. Меня прозвали "живчик". Восхищаясь моими жизненными силами, после окончания экспериментов в одном лагере, переправляли в другой, делая ставки на мою смерть.
Со временем вопрос "за что?" я заменил вопросом "для чего?".
Своим освобождением из лагеря я обязан русским солдатам. Я помню, как меня, обессиленного, взял на руки солдат, прижал к груди и со слезами в голосе прошептал: "Потерпи ещё чуток… Всё хорошо… Всё худшее уже позади…".
Когда меня и еще нескольких детей куда-то везли, я вдруг почувствовал жжение в том месте, где амулет соприкасался с телом. Попросив остановить машину, не понятная сила направила меня к кучке пленных немцев. Я подошёл к одному из них. Его лицо было закутано тряпкой. Видны были только испуганные глаза. Я узнал их! … Это был один из лагерных врачей…
И тогда я понял "для чего". Всю свою жизнь я посвятил поиску военных преступников и теперь, умирая, я понимал, что прожил жизнь не зря. Я помог сделать мир чуть-чуть чище. Я пытался сделать всё от меня зависящее, чтобы это не повторилось. Чтобы люди помнили, пока бьются их сердца…
Я снял амулет с шеи, положил на ладонь и, посмотрев на него с одной стороны, увидев звезду Давида,  с другой - крестик. Я зажал амулет в кулаке и представил себе, как там, где-то в вышине, встречусь со своей мамой, папой, Сонечкой, бабушкой, сидящей в своём кресле, дедушкой, стоявшем за её спиной. Они иду мне навстречу... А за ними - множество детей в полосатых робах концентрационных лагерей, так и не познавших детство и смотрящих на меня тоскующими глазами.
29 Ей хорошо лежать среди людей
Арина Царенко
Всю свою жизнь хотела поделиться этой историей. Эта история страшная. О жестокости. Впрочем, понятие о степени жестокости у всех разное. Хочу поделиться своими воспоминаниями. Не будьте строги. Ведь мне тогда было всего 11 лет.

Всё началось с книги. Я её потеряла. Проверила все книжные полки – нет. В семье все знают, что я этой книгой дорожу. Помнила, что последний раз её аккуратно упаковала в полиэтиленовую тоненькую папочку. Увидев, как я тщетно роюсь в многочисленных книжных шкафах нашей квартиры, муж бросился помогать. Искали дети. Когда я уже готова была заплакать, книга нашлась! Лежит на книжной полочке спрятанная за тройным рядом книг.

Потрёпанная. Зачитанная. Но ещё проглядывается узорное тиснение светло – бежевой тканевой обложки. 1950 год издания. Автор Д. Медведев. "Это было под Ровно". Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство. Как и автор этой книги, я тоже вначале хочу написать, что в моей истории нет вымысла. Только - правда.

В 1972 году мы поехали с мамой в Ленинград. Был месяц июнь. Погода солнечная вперемежку с моросящим, но кратковременным тёплым дождиком. Что-то не сложилось, и нас на вокзале никто не встретил. Телефон не отвечал. Мама знала город неплохо, и мы отправились сами по нужному нам адресу.

Путь наш лежал через сквер, на скамеечках которого сидели мамочки с малышами, бабулечки в белых панамках. Пожилые мужчины играли в шахматы, расставив их на доске, прямо на лавке. Мама очень крепко держала меня за руку, так как я умудрилась потеряться в метро ещё в Москве, из которой мы и приехали «Стрелой» в Ленинград. Вернее, в числе первых посетителей ранним утром мы спустились в метро. Я успела зайти в вагон, а мама нет. Увидела только испуганные от ужаса происходящего глаза мамы за закрытыми дверями вагона. Почему-то я ни капельки не испугалась. Просто вышла на следующей остановке и смирненько встала у колонны в ожидании мамы, полагая, что сейчас она подъедет следующей электричкой. Так и произошло.

Только, после этого случая мама всегда держала меня крепко за руку, вызывая тем самым моё возмущение. Всё – таки мне было 11 лет! Ведь я – взрослая. С чем категорически не соглашалась мама.

В сквере мы присели на скамейку. Одна из бабулек, сидящих рядом, разговорилась с мамой. Узнав, что мы приехали издалека, а нас никто не встретил, она предложила маме пожить временно у неё. От этой бабушки шло такое тепло и сочувствие! Мама согласилась.

Хорошо помню, что это была улица рядышком с Невским проспектом. Двор был, как колодец. Маленький. С высокими стенами серых угрюмых домов. Лестницы в подъезде – широкие с красивыми резными перилами. А на площадке между этажами по две массивные двери, крашенные коричневой масляной краской.

Поднявшись на третий этаж, бабушка Юля (так звали нашу неожиданную новую знакомую) открыла ключом дверь, а за ней оказалась ещё одна. С цепочкой! Я никогда ранее такой не видела. Оказалась, что за дверями скрывалась коммуналка, в которой жило ещё несколько семей. Кухня и ванная с туалетом были общими. Для меня это было необычным. Я не знала, что так можно жить. У моих родителей всегда были квартиры, в которых и ванная и туалет были раздельными и принадлежали только нам. В любом новом городе предоставлялось жильё современной планировки, куда переезжали по направлению молодые специалисты-энергетики!

Бабушка Юля занимала длинную, не широкую, с окном, выходящим во двор, комнату. Очень высокие стены были оклеены солнечно-бежевыми обоями с проглядывающими на них красивыми розами. На самом видном месте висела большая чёрно-белая фотография девочки, приблизительно одного со мной возраста. С такими же, как у меня, косичками. С такими же бантиками. Девочка улыбалась.

Место мне определили за высоким старинным буфетом, за стёклами которого стояли необычной красоты чашки на блюдечках и красивейший кувшин. Бабушка Юля называла его «молочником». Удивительной формы, в резной, как кружевной, оправе из какого-то тонкого металла, рюмочки поражали своей изысканностью. Я это всё рассматривала, как в музее! Засыпала на кровати, любуясь невиданными мной предметами.

Утром в общей кухне бабушка Юля варила нам кофе в эмалированном узком высоком кофейнике. С молоком. Жарила из кусочков белого хлеба гренки. Завтракали втроём в комнате. На столе расстилались белые накрахмаленные салфетки. На них ставились блюдца с чашками. Сахар кусочками надо было брать специальными щипчиками и аккуратно, без звяканья, фигурной кофейной ложечкой размешивать.

Естественно, я не была готова к такому. Нет, я была довольно воспитанным ребёнком, но сидеть за столом и не болтать ногами – это было выше моих сил. Да и ногти грызла к тому же. За что получала от мамы строгие выразительные взгляды и замечания. А бабушка Юля очень ласково объясняла, как необходимо барышне вести себя за столом. Хоть и сама передвигалась при помощи палочки, однако преподала мне урок правильной и красивой походки.

Целью нашей поездки было посещение музеев и достопримечательностей славного города. Бабушка Юля советовала нам,  куда сходить, как и чем доехать до нужного нам музея, что посетить обязательно в первую очередь.Я много увидела во время той поездки. Эрмитаж и дом-музей Пушкина, Русский музей и Петергоф, Казанский и Исакиевский соборы. Это только маленькая часть того, что оставило восхищение в моём сознании на всю жизнь.Мы прошли пешком по всем знаменитым, упомянутыми ещё классиками, улочкам и мостикам. Гуляли в Летнем саду, где мама читала мне наизусть «Евгения Онегина». А по вечерам возвращались в комнатку бабушки Юли, где нас ждал сервированный к чаю стол.

Месяц пролетел незаметно. Куплены билеты. Наше последнее чаепитие у бабушки Юли. Все сидели взгрустнувшие. Печально заговорила наша гостеприимная хозяйка, обращаясь к моей маме: "Знаешь, Любочка, я ведь, когда увидела твою Аришку в сквере, чуть не заплакала. Она так похожа на мою доченьку Верочку. А когда узнала, возраст Аришки, то и совсем не по себе стало. Сердце защемило. Боль не отпускает. Душа страдает уже столько лет…. Верочке моей 12 было.

Когда ты звонила своим родственникам, чтобы узнать, почему вас с Аришкой не встретили, а я сидела в комнате и боялась, что тебе ответят, что ты соберёшь Аришку, и вы уедете от меня.Не обижайся! Мне очень хотелось пожить рядом с вами. Аришка твоя – такая же болтушка и хохотушка, как и моя Верочка. Она также ногти грызёт, как и моя девочка грызла, а я её за это ругала (тут же мама наградила меня строгим взглядом). Глядя на Аришу, я себя молодой ощутила, как будто опять стала мамой. На время. Мне опять было о ком заботиться. Столько лет одиночества…  Никому не пожелаешь. Не дай, Бог, тебе такое пережить.

Когда –то я была молодой и быстрой. Не знала о болях в ногах. Успевала и работать, и учиться. На заводе состояла на руководящей должности. Всегда и везде первая. Приходилось много разъезжать по Союзу. Да и по делам партийным с выездными комиссиями постоянно по области моталась. А муж был инженером. Тоже постоянно по командировкам. Серьёзным был, спокойным. И – очень тихим в отличие от меня. Я же – задорная. Да ещё и хохотушка. Перед самой войной я возглавила партком на заводе. Избрали секретарём. Ещё больше прибавилось хлопот и забот.

Дочка наша Верочка росла очень самостоятельной и ответственной. Училась на отлично. В классе заводилой была. Вся в меня – везде первая. Очень хорошо стихи декламировала. В концертах участвовала. С детворой возиться любила. Не могла на улице пройти мимо малыша. Обязательно остановится. Пощебечет с ним. Да и в коммуналке нашей тогда только молодёжь жила. В каждой семье, в каждой комнате детские голоса звенели.

Теперь из тех, довоенных жильцов я одна осталась в квартире. Кто погиб на фронте, кто в блокаду от голода умер, кто не смог пережить тягот и одиночества, а кто-то умер от полученных ран.

Любочка, вы, когда с Аришкой гуляли, может, обратили внимание, что на стенах написаны предупреждения об опасности артобстрела?" – Мама тихо кивнула (видели, и не один раз, только не знали, зачем они нужны). – "С 41 – го. Память. Чтобы не забыли. Не мы – пережившие блокаду, а те – кто будет жить после.

Война перевернула всю нашу жизнь. Муж погиб в ополчении. У него зрение очень плохое было. На фронт не брали, но он ушёл с нашими  заводскими  одним из первых. Мы и не попрощались. Я не успела. Прибежала домой, а его уже не было. Ушёл…  Ушёл и не вернулся. Погиб".

Мне расхотелось болтать ногами. Навострив уши, слушала пожилую женщину, поглядывая на девочку, улыбающуюся нам с фотографии. Представляла её жизнь. "Счастливая, – думала я, – жила среди такой красотищи!" Мне, на мой детский ум, тогда казалось, что все жители Ленинграда только тем и занимались, что ходили по музеям.


А женщина продолжала свой рассказ: «Началась полная мобилизация. Я служила тут же. Комиссаром. Фронт-то – вот он, рядом. Постоянно моталась: передовая – тыл. Тыл – передовая. Мужиками командовала. Слушались. Уважали. Смерти в глаза смотрела не раз. Очень боялась попасть в плен. У меня личный пистолет был. Думала, если, вдруг, немцы схватят, то успею застрелиться.А дома Верочка жила одна. Под присмотром соседей. Уже блокада началась. Мне приказали вернуться на завод. А завод-то на самой, считай, передовой. Сутками на нём пропадала. Заскочу на короткий срок домой, Верочку проведаю – и обратно. Спала на ходу. Тогда все так жили. Для кого-то пустой звук слова "Всё для фронта, всё для победы". А для нас, переживших – это было делом жизни и смерти.

Люди умирали от голода. Просто падали. На ходу. У меня паёк был. Чуть- чуть лучше, чем у других. Но тоже ноги таскала еле-еле. Верочке всё отдавала. Она очень жизнерадостной была. Даже тогда помогала другим. Ходила по квартирам с такими же пионерками, как и сама, и деток собирала и относила в приют. Обходили каждый подъезд, каждую квартиру. Часто было так, что мать умрёт от голода, а, руками прижимает к себе ещё живого грудничка. Чтобы согреть. Закутав того в одеяло. Ребёнок уж и кричать не может. Поэтому девочки и проверяли жильцов. Живы ли? Бывало, что придут, а в квартире только закоченевшие трупы.

Списки жильцов вывешивались на дверях. Иной раз просто перечёркнутые крест-накрест. Значит, вымерла вся квартира.
Электричества не было. Топили дровами. За водой на Неву ходили. Варили голенище сапог и ели. Подмётки от сандалий кожаных тоже варили. Страшно было. Жутко смотреть на почерневших от голода и горя людей. Это жестоко – умирающий от голода человек.

Я боялась за Верочку. Просила, чтобы одна в темноте не ходила без подружек. Но она была слишком ответственной. Слишком доброе сердце было у ребёнка. Уже совсем еле передвигалась, а всё одно – находила осиротевших малышей и в приют отводила.

Однажды прихожу домой. Пусто в квартире. Соседей уже никого не было в живых. Дочь не отзывается. И к вечеру домой не пришла. И на вторые сутки – нет. И на третьи – ребёнок не появился.

До снятия блокады оставалось совсем чуть – чуть. Самая малость.
Ночью пришли ребята из розыска. Накануне обратилась к ним с мольбами о помощи. Да и знали друг друга ещё с довоенной поры. Не отказали. Всё, что было в их силах – сделали, несмотря на свою занятость. Бандитов тогда хватало.

Просто протянули мне узелок. В платочек (шалочку эту носила Верочка, такую серенькую, из козьего пуха) были завёрнуты косточки. Ребята сказали, что её съели. Сварили и съели. Останки опознали по одежде…»

Я очень испугалась. С ужасом смотрела на смеющуюся девочку на фотографии. Мне, сытой и обласканной родителями и бабушками, не верилось, что такое могло произойти с такой же, как я, девочкой.

-Сколько времени просидела, прижимая узелок? Не знаю. Я не плакала. Зачем? Ведь я умерла. Умерла вместе с дочерью. Слёз нет и сейчас. Мёртвые не плачут.

Опомнившись от услышанного, мама выпроводила меня за высокий старинный шкаф, где стояла кровать, и уложила спать. Я не сопротивлялась. Меня охватил ужас. Женщины ещё долго о чём-то говорили. Я не слышала, о чём. Лёжа на кровати, я думала о девочке, которая когда-то жила в этой комнате, может, и спала на этой же кровати. И так же, как и я, засыпая, любовалась чашками и молочником за стеклом высокого шкафа.

Наш поезд отходил поздно ночью. Я знала, что мама хотела в последний день походить по магазинам. Купить подарки родственникам и друзьям. Но вместо этого мы втроём поехали на Пискарёвское кладбище.

Тихо лилась из больших серых репродукторов, висящих на столбах, печальная, щемящая сердце, музыка. Почему-то очень хотелось плакать. Бабушка Юля водила нас вдоль огромных захоронений блокадников. Её дочь (вернее, косточки и платочек-шалочка) тоже была похоронена среди них. Плакала мама. Бабушка Юля – нет. Она сказала, что Верочке хорошо лежать среди людей, а не одной в могиле. Шёл мелкий, моросящий дождик. Было очень тепло и душно. А мы всё бродили, и бродили
.
Перед отъездом на вокзал бабушка Юля протянула мне великолепную чашку с блюдцем из своего шкафа. Но мама отказалась от подарка. Уже потом она объяснила мне, что это кузнецовский дорогой фарфор прошлого века (а в наши дни – позапрошлого). Мама посчитала этот подарок слишком щедрым для маленькой девочки. Неудобно принимать дорогую вещь. Да и хозяйка не взяла с нас ни копейки за проживание.

В благодарность, по приезде в Казахстан, где в то время на Джамбульской ГРЭС работали мои родители, мама отправила в Ленинград две посылки с вкуснейшими яблоками и сухофруктами.

Зато подаренная бабушкой Юлей книга со словами, чтобы помнила о ней, о поездке, о Ленинграде, хранится у меня 41 год. Книга пережила несколько десятков переездов. Мне становится не по себе, когда забываю о её местонахождении. Почему? Сама не знаю. Может, потому, что напоминает о страшном рассказе, поразившем детское сознание и оставившем след в душе? Потрёпанная, изданная ещё в сталинские времена, свидетельница жестокости, лишившей матери своего ребёнка.

Не так давно, находясь в обществе молодых людей, стала невольным участником разговора, вернее размышлений о терроризме и войнах вообще. Молодёжь спорила о том, что каждый защищает свою правду. С чем-то соглашалась, о чём-то мягко спорила. Но когда зашёл разговор о фашистах, высказалась эмоционально и жёстко. Тут же получила в ответ:Ну, тёть Арин, Вы даёте! Как «совок» из прошлого века рассуждаете. Нельзя так жестоко и резко судить людей!

Да, я из прошлого века. Давно уже не "совок", жизнь заставила изменить взгляд на многие вещи и события, но я по-прежнему остаюсь внучкой двух молодых парней, погибших в пекле войны, внучкой двух несчастных вдов и дочерью детей войны.

Жестоко осуждаю? Да, жестоко. Потому что из моей памяти никогда не исчезнет образ женщины, прижимающей к груди узелок с косточками своего ребёнка.
30 Яблоневый сад. I Драма в 5 действиях I
Александр Козлов 11
Александр Козлов

Яблоневый сад.
Драма в 5 действиях

Действующие лица:
Федор, хозяин дома.
Степанида, жена Федора.
Дети  Федора и Степаниды:
                Катерина - 23 года.
                Николай - 19 лет.
                Елена – 17 лет.
                Клавдия – 14 лет
Полина, жена Николая.
Владимир, сын Николая,
Татьяна, дочь Николая.
Валентина, дочь Елены.
Александр, сын Елены 

Действие происходит в саду частного дома в деревне N.

Действие первое.
 
1940 год. Осень.  Деревенский сад, огороженный частоколом. На яблонях спелые яблоки. Под яблоней дощатый стол, и по его бокам - две скамейки. На скамейке с ножом в руках Степанида. Рядом на скамейке стоит корзина с яблоками. Степанида режет яблоки тонкими дольками и укладывает в противень.  С шумом в сад вбегают Екатерина и Елена.


Е к а т е р и н а. (Смеется) Жених и невеста, жених и невеста!

Е л е н а.  (Отмахивается от Екатерины) Да ну его, дурака такого! Я себе москвича найду! Надоело в деревне в навозе копаться.

С т е п а н и д а. Рано ещё о женихах думать, сопли ещё по колено. Где носитесь? Нет, чтобы матери помочь! Ленка, ступай в сарай, принеси  немного соломы, в противень надо доложить, да смотри,  почище и покрупнее выбери. А ты, Катька, ставь самовар, пора вечерять! 

Девчонки уходят, затем возвращаются, Елена с пучком соломы, Екатерина с самоваром. Елена помогает матери, Екатерина разжигает самовар,  накрывает  на стол, приносит стаканы и краюху хлеба.

С т е п а н и д а. Урожай то какой в этом году! Вон сколько яблок уродилось. А все пропадает, гниет и преет. Матери одной надо! Зимой-то попросите: - «Мам, свари компотика!»  А чтобы сейчас порезать да посушить, так вам неохота.

Е л е н а.  Мам, так уже столько насушили, что за две зимы не съесть всё! А ещё и целую бочку замочили. А когда капусту квасить будем, ты и туда яблоки насуёшь.

С т е п а н и д а. А ты , что, поговорку не знаешь? «Запас мешку не порча!»  Да и урожай яблони дают через два года,  а значит, в будущем  году яблок может и не быть. Опять же, вон, что в мире творится, поговаривают – война скоро будет!  Поэтому надо побольше запас сделать.
Входит Федор.

Ф ё д о р. (Степаниде полушепотом) Не трепи языком, кто услышит да донесет – пойдешь лес в Сибири валить. Вон, в газете пишут, что эти слухи провокаторы и немецкие шпионы распускают, чтобы нас с панталыку сбить. (Повысив голос) Наша Красная Армия сильна, как никогда! Пусть попробует кто-нибудь сунуться к нам! И Василий из армии месяц назад писал,  что новые танки им скоро привезут!

С т е п а н и д а.  (достает из кармана фартука , письмо) Отец, так и сегодня ещё одно письмо почтальон принес, на почитай!

Ф ё д о р. (Присев на лавку спиной к столу читает письмо.)  «Здравствуйте дорогие мои мать, отец, Катерина, Елена, Клава, Николай. Передавайте горячий солдатский привет моим друзьям и соседям. Ваше письмо получил, за которое большое спасибо. Яблоки присылать не надо, лишняя трата денег, а здесь они тоже в этом году уродились.»  (Степаниде.) А ты мне все мозги проела своими яблоками: - « Отправь посылку, отправь посылку!» 

 С т е п а н и д а. Так он это пишет для того, чтобы мы не тратились, а сам , небось, ни каких яблок не видит.

Е к а т е р и н а. Отец, читай дальше, хватит ругаться.

Ф ё д о р.  Извините, что пишу коротко, свободного времени почти не бывает, каждый день учебные тревоги. Хорошо когда солнышко, а то, бывает, и под дождем сутки ползаешь по полю в полной военной амуниции, потом приходится отстирываться и винтовку чистить. После Финской командиры стали уделять больше времени именно практической военной подготовке. 

С т е п а н и д а. Бедные ребята, по грязи ползать – разве это подготовка, лучше бы стрелять точнее учили, да и танков побольше делали. 

Е л е н а.. (Смеется, подморгнув Катерине) Ма, тебя бы генералом назначить, ты бы навела порядок в Красной Армии.

Ф ё д о р.  (Просмотрев письмо) Дальше он девкам пишет, на, читайте сами.

Девчонки хватают письмо и убегают из сада.

Ф ё д о р. Видишь мать, Финская урок преподнесла. Сколько там  наших солдатиков положили. Слава богу, Васька в ту мясорубку не попал. Нам твердят, победили финнов, границу от Ленинграда отодвинули, а то, что врага на Севере получили, не говорят.

С т е п а н и д а. Хорошо , что девки твоих слов не слышат, а то , тоже бы в генералы отправили. Да и вообще, такие разговоры не гоже вести,  Сталину из К7ремля виднее, где друзья, а где враги.

Входят Николай и Клава.

К л а в а.   Коль, помоги решить задачу, а то я в школе совсем ничего не поняла в новой теме.

Н и к о л а й .  Опять ворон на уроке ловила? Сейчас повечеряем, потом помогу.

К л а в а.   Потом темно будет.

Н и к о л а й .  Ничего, в лампе керосина много, фитиль побольше выкрутим, всё увидишь.

С т е п а н и д а. (Кричит) Девки, где вы запропастились? Несите картошку и огурцы.

Степанида берет краюху хлеба и, прижав её к груди, ножом на себя нарезает ломти хлеба. Катерина и Елена вносят и ставят на середину стола большие миски с горячим картофелем в мундире и солеными огурцами, крынку с молоком.
   
Ф ё д о р. Ну что, поужинаем тем, что бог послал.

Все рассаживаются на лавки, каждый сам себе чистит картофелины. Разливают молоко по стаканам. Ужинают молча. Отец первым вылез из-за стола. Отойдя несколько шагов, оглядывает огород .

Ф е д о р. Яблоки – это хорошо, но вот уже скоро опять налог за каждую яблоньку платить. А их у нас восемь штук! И вырубить нельзя, донесут – врагом народа станешь.  Надо думать, на чём можно сэкономить. Да и с яблонями надо что-то решать. (Уходит, Занавес опускается.)


Действие второе.


1943 год. Зима. Поздний вечер, темно. Сад в снегу, на столе и скамейках снежные сугробы.  Федор в тулупе и валенках с  ведром в руках (над ведром поднимаются клубы пара) подходит к частоколу и ломает несколько колышков, чтобы образовался небольшой проход.  Затем идет к яблоням и  выливает кипяток на корни деревьев. Входит Степанида в ватнике и валенках, голова повязана платком,  уголками платка  она вытирает слезы

С т е п а н и д а. Одумайся, Федор, эти яблони ведь твоя мать сажала, сколько лет растили. Ну, сэкономишь на налоге, а подумай, сколько пользы от них. До войны ещё насушили яблоки, вторую зиму есть чем кипяток подкрасить, заварку-то сейчас не купишь.

Ф е д о р. Хватит нюни распускать! Я решил избавиться от яблонь, значит так и будет. Нет у меня лишних денег, за восемь яблонь налог платить. Вон, у меня три девки на выданье. Обувка у всех подносилась. А денег нет, в прошлом месяце всю зарплату сдали на танк.  В этом месяце профсоюз планирует всех обязать выкупить  облигации 3-х процентного займа, тоже для фронта.

Федор смахивает снег со скамейки, садится. Степанида присаживается рядом на краешек.

Ф е д о р. Колька, вон, в госпитале. Слава богу, что живой. Приедет без ноги, на костылях. Пока протез ему не сделают, какая от него помощь? 

Степанида опять вытирает слезы уголком платка.


Ф е д о р. От Василия, так и нет ни каких вестей, год назад пришло извещение, что пропал без вести.  Конечно не похоронка, надежда есть, вдруг, где в госпитале, или в партизанах воюет.

С т е п а н и д а. Да, война проклятая, сколько бед всем принесла. Не было бы её, Василий уже с армии пришел бы. Только-только детей подняли, жить начали. Вон и сад плодоносить начал.  Война детей калечит, а ты сад  под корень! Как жить то!

Ф е д о р. Ну ты меня с фашистами не сравнивай,  заголосила.  А немцев мы скоро погоним, Левитан объявил, под Ржевом, где Кольку ранило, большая наступательная операция началась. Теперь точно до границы погоним.

С т е п а н и д а. Быстрее бы, может и у нас жизнь наладится, Ленка, вон, все на Москву заглядывает, все городской дамой стать мечтает. Катерину жалко, жених на фронте погиб,  какой парень был! Мать  его неделю назад  похоронку получила.

Посидели, помолчали, каждый о своем, повздыхали. Степанида замечает дыру в частоколе.

С т е п а н и д а. А частокол, то зачем разломал?

Ф е д о р. Может быть заяц забежит и погрызет кору на яблонях. Хотел сам кору стругом подрать, да следы среза от него на заячьи зубы не похожи, вдруг комиссия нагрянет. А так – заяц деревья попортил, вот они  и засохли.

С т е п а н и д а.  Бог даст, ничего у тебя не получится. У немцев не получилось Москву взять, а у тебя не получится яблони погубить! (Встает со скамейки и уходит).

Ф е д о р.  (Ей в след)  Вот баба дура, опять с фашистами меня сравнивает. (Посидел, склонив голову к коленям, потом встал и обвел взглядом сад). Самому сад жалко, но нет денег! Чем налог платить?  Вот война закончится, по другому заживем, тогда вновь сад поднимем.



Действие третье.

1962 год. Весна.  Две большие яблони в цвету. Вместо частокола – изгородь из круглых палочек одинаковой длины. На столе тот же самовар. Старая Степанида с палочкой в руках руководит Владимиром (8 лет)-,  что-то сажают на грядке, обложенной березовыми поленьями. Рядом играет Татьяна (5 лет), делает куличики из земли с вскопанной грядки. Владимир периодически отгоняет её, но она заходит с другой стороны.  Полина накрывает на стол.

С т е п а н и д а. Аккуратнее, аккуратнее! Делай четыре дорожки, глубиной в ладошку. В каждую посадим разные сорта. Я с осени берегу семечки от четырёх яблок. (Просматривает пакетики, свернутые  из тетрадных листов.) Это антоновка, это штрифель, это белый налив. А это не знаю, какой сорт, но очень вкусное было яблоко, Ленка с Москвы как-то привозила.  (Передает пакетики  по одному Владимиру).

В л а д и м и р.  (Сажает зернышки в прорытые канавки.  Татьяна хватает лейку, но Владимир отбирает её и сам поливает грядку) Бабушка, а когда они вырастут и  на них яблоки появятся?

С т е п а н и д а. Запомни, яблоня растет медленно, только через 15 лет зацветет и даст первый урожай. Вот тебе сейчас 8 лет, а когда будет 23, будешь собирать урожай.

Т а т ь я н а. Ого, так долго. А ты ведь уже старенькая, разве дождешься урожая?

П о л и н а  (Шлепает подзатыльник Татьяне) Не болтай глупостей!

С т е п а н и д а.   Да я не обижаюсь, я то конечно не доживу, но когда вы будете есть яблоки, обязательно меня вспомните. Вовка скажет: «Слава Богу! Спасибо бабушке, что меня заставила эти яблоньки посадить!»  А мне на том свете от этого так хорошо будет! И ангел меня яблочком угостит.

В л а д и м и р.  Ха, ха, ха! Нет ни какого бога, и того света тоже нет. Враки это всё! Вон, Юрий Алексеевич Гагарин, а потом и Герман Степанович Титов на ракетах выше неба взлетали, и ни какого бога, ни каких ангелов там не увидели.

С т е п а н и д а. Это ты сейчас так думаешь, а будешь постарше, поумнеешь.

В л а д и м и р.  Бабушка, а почему вы раньше много яблонь не посадили, а только вот эти две?

С т е п а н и д а. Сажали много, восемь больших яблонь выросло, но в войну зима была очень морозная, да и не доглядели, заяц пробрался в сад и погрыз яблоньки, вот шесть штук и погибло., а вот эти две - выжили.

В л а д и м и р.   А как же заяц в огород пробрался, ведь везде изгородь. Он, что , перепрыгнул её что ли?

 С т е п а н и д а. Это сейчас у нас изгородь крепкая, смотри (Степанида подводит внука к изгороди.)  , каждая палочка прибита к жердинам гвоздями и вверху, и внизу. А в войну мы жили бедно, и на месте изгороди у нас был частокол. Это тоже самое, те же две жердины между столбами, только вот эти палочки были разного роста, они назывались колышки. Нижний конец был заточен как карандаш, он просто втыкался в землю как кол возле нижней жердины, а сам колышек не прибивались гвоздями, а крепился к верхней жердине гибким тонким прутом ивняка.  Колышек  прижимался к  жердине,  прутик делал виток вокруг колышка и жердины, рядом втыкался второй колышек, прутик делал ещё один оборот, прижимая к жердине и этот колышек, рядом втыкался следующий колышек, и опять прутик делал оборот. И так прутик крепил несколько колышков, а когда он заканчивался, подставляли новый прутик, и он так же вплетался в частокол.  Ты понял разницу между нашей изгородью и частоколом?

В л а д и м и р.   Ну да, я же помню, когда был маленький, дедушка с папкой делали эту изгородь и ломали старую. Только там не было ни каких ивовых прутиков, а была проволока.

С т е п а н и д а. Правильно, после войны стали жить лучше, купили проволоку и заменили ивовые прутики на проволоку, она же прочнее прутиков. А войну были прутики, и видимо один из них сломался и колышки рассыпались. Вот в эту дырку и пробрался заяц.

В л а д и м и р.  Я думал, что зайцы добрые звери, а они вредные. Вон, сколько яблонь погубили. Не буду больше их любить.
 

В калитку забора входят Елена с вещами, с ней её дети - Валентина(14 лет) и Александр (10 лет).  У Валентины в руках бумажный пакет.  Татьяна подбегает к Саше, пытается взять у него из рук игрушечный пистолет, тот не дает ей, прячет за спину.

В а л е н т и н а.  Привет, деревня!

Е л е н а. Здравствуйте!  Погода отличная, не усидели в городе. Приехали вас навестить.

В а л е н т и н а.  И вот, привезли новые цветы, вьюн называются. Посадим около изгороди, вьюн будет расти и цепляться за палочки. Вырастет до самого верха, и у нас будет живая зеленая изгородь.  А когда появятся цветы, изгородь вся будет в цветах! Красиво! Бабушка, дай лопату, я сама посажу.

Е л е н а. Да погоди, ты. Надо переодеться, не в новых же туфлях копать лопатой.

С т е п а н и д а. Ну здравствуйте, здравствуйте! Конечно, надо переодеться да и перекусить. Дорога из Москвы длинная, наверно проголодались. Вовка ступай в сарай, тащи корзинку со щепой и еловыми шишками, самовар ставить будем.  (Обращается к Елене) А надолго ли приехали?

Е л е н а. Да на выходной. В конце мая детей на каникулы привезу. Помогут вам картошку полоть и сено косить.

В л а д и м и р.  Ага, много помощи от Сашки, только морс на сенокосе пьет, да грабли ломает! (Уходит, возвращается, неся в руках корзину с шишками. Наливает ковшом воду в самовар. Александр пытается ему помочь, хвастается своим пистолетом.)

С т е п а н и д а.(Елене.) А что же мужа не привезла?  Забор бы помог Кольке ставить. Наверное, слышала, пашню-то под картошку  урезали. Раньше у нас было 30 соток земли, а теперь только 15. Плугом проехали вдоль деревни поперек всех участков, всё что к дому – наше, отрезанное - теперь совхозное. Картошки-то теперь меньше будет, чем кур и скотину зимой кормить?  Придется поголовье уменьшить.

Е л е н а. Что-то не понимаю я наше Политбюро, сами твердят: «Сравняем деревню с городом», а в итоге - у вас все плохо, а у нас в городе жизнь улучшается. Мы скоро в новую квартиру въедем. Муж  как раз ремонтом  там занимается. Новый пятиэтажный дом выстроили, мы сами принимали участие, кирпичи вечерами растаскивали  по этажам. Дом нам хороший достался, кирпичный, не то, что «хрущевки», так у нас новые панельные дома называют. Так что скоро из подвального помещения переедем на четвертый этаж!

В а л е н т и н а. Бабушка, а зачем вам столько скотины держать? Сейчас все можно в магазине купить. С коровой, например, сколько хлопот: сено коси, каждый день корми и пои, три раза в день – дои, навоз за ней убирай. Зачем? Пошел в гастроном, там и молоко, и сметана, и творог!

С т е п а н и д а. Ишь ты, какая городская белоручка выросла! Ничего ей не хочется делать, все купить может! А деньги то где взять?  Много наши в артели зарабатывают, или на мою пенсию в 13 рублей много ли накупишь?

А л е к с а н д р.  А я летом опять в пионерский лагерь Артек поеду!

Е л е н а.  (Пинает Сашку в бок) Хватит хвастать, а то и тебя опозорят, что от этой рабской работы отлыниваешь.  Идем переодеваться  (Гости уходят).

С т е п а н и д а.   Ступайте, ступайте. (Полине.) Для гостей вилки и кружки не забудь принести.

Е л е н а. (Возвращается с авоськой, выставляет на стол консервы, сгущенку, батон колбасы.  Татьяна жадными глазами смотрит на колбасу.)  Вот, к столу угощение. (Видит взгляд Татьяны.) А ты, что руки мыть не идешь? Вот мама стол накроет, тогда и колбаску попробуем!  (Татьяна убегает мыть руки.)

П о л и н а. (Оправдываясь) Редко колбасу-то видим, а дети, они и есть дети.

Е л е н а. (С упрёком) Если бы Кольку к своему подолу не привязала, тоже в Москве по-человечески жили бы.  Предлагали же ему работу в сапожной мастерской.  А ты заартачилась! Вот и хлебаете щи лаптем.

П о л и н а. Не всем в Москве жить, кому-то и в деревне для вас картошку растить надо.

Е л е н а. Старшая то  твоя, Галина, после школы куда на работу устроилась?

П о л и н а. Куда, к отцу в артель. Стеклодувом. На работе ещё, скоро все придут. Вот ужин готовим.

Е л е н а. Не порти судьбу дочери, отпусти в Москву. Мы ей там и работу подыщем, да и жениха с квартирой!

П о л и н а. Рано ещё женихаться, пусть маленько ума наберется, повзрослеет. А там видно будет.

Е л е н а. И её хочешь к своей юбке привязать.  Ну тебя! (Махает рукой, уходит.)

П о л и н а.  Шибко умной себя считает, любит всех поучать. Мы и своим умом жить можем.  Ой, хлеб-то я забыла принести! (Уходит)

С т е п а н и д а.  ( Присаживается на скамейку к столу спиной. Вздыхает.)  Да! Елена сама из деревни сбежала, и других подбивает.  Хотя жить то там гораздо лучше, Москва!
Я-то, вот планирую сад вырастить, а гляди, ещё раз участки обрежут, опять придется своими руками яблони уничтожать. Господи, когда же мы в своё удовольствие в деревне жить-то будем, когда станем хозяевами своей земли? Я-то уж точно до этого не доживу, ну пусть хоть внукам повезет. (Уходит, опираясь на палочку)

Действие четвёртое.
 

2002 год. Осень. Сад. На переднем плане те же две старые яблони, на заднем плане несколько взрослых яблонь, Все деревья в яблоках. Вместо изгороди, забор из двухметровых металлических перфорированных листов  На месте дощатого стола и скамеек набор пластиковой садовой мебели - стол и стулья. Рядом дымящий мангал. Входит Валентина.

В а л е н т и н а. (Ей уже 54 года)  Ну вот, последнюю тетку похоронили. Теперь я здесь полноправная хозяйка.  Пора навести надлежащий порядок.

В л а д и м и р.  (Ему уже 48 лет)  Еще полгода не прошло с момента смерти тети Клавы, а ты уже в наследство вступила. Планы строишь.  А ведь по закону и мы с сестрой Татьяной такие же наследники , как и вы с Сашкой.

В а л е н т и н а. Какие вы наследники? Мы вашим родителям дом купили, чтобы вы отсюда съехали. Вот его и наследуйте!

В л а д и м и р.  А кто это «мы»? Да. Тетки дали денег, чтобы отец купил дом у Кутузовых, но за это он отказался от своей доли наследства после смерти бабушки Степаниды. Так это были теткины деньги, а не твои, и это были не подаренные деньги,  а покупка той части  дома, которая принадлежала отцу .

 В а л е н т и н а. Да, денег я не давала, но вы ведь съехали отсюда, а кто за тетками ухаживал?

В л а д и м и р. Да только не ты! В гости  приехать, отдохнуть да продуктов деревенских набрать, вот это ты. Ты и тетю Лену, мать свою больную из Москвы сюда помирать отправила. Тетя Катя и тетя Клава за ней здесь ухаживали. А вы с братом Сашкой по судам матерную московскую квартиру делили.

В а л е н т и н а.  А  ты помнишь, кто в суде победил? Я! Потому что я умней Сашки, и тем более, поумнее вас! На этот дом и участок ты можешь не рассчитывать. Я заблаговременно позаботилась! Тетя Клава мне и дом и участок при жизни подарила. Документы все нотариусом заверены! Ну что съел!

В л а д и м и р. Ну подарила и подарила, пользуйся. А яблони не трогай, эти две – еще твоя прабабка сажала, войну пережили. А вон те – мы с бабушкой сажали.

В а л е н т и н а.  Можно подумать, что здесь ничего моего нет!

В л а д и м и р. Как же, есть! Вон по всему огороду твой вьюн расплодился. Хуже сорняка! Сколько не боролись с ним, а вывести не смогли.

В а л е н т и н а.  А я, выведу. Яблони уберу,  посею газонную траву, а газонокосилка все лишнее срежет.

В л а д и м и р. Неужели на яблони рука поднимется? Бабушка рассказывала, что они с дедом всю жизнь мечтали сад вырастить. И вот, когда яблони стали урожай давать, ты их погубишь?

В а л е н т и н а.  Бабушка тебе соврала,  в войну дед своими руками шесть яблонь загубил. Он поливал их кипятком и забор сломал, чтобы зайцы смогли в огород забраться. Это ты не знал? А мне тетя Катя по секрету рассказала. Дед их засушил, чтобы налоги не платить. А сейчас опять разговоры в думе по поводу налогов идут. Я что глупее деда, я тоже не хочу свои «кровные» кому-то отдавать. Да и куда мне столько яблок, вон сколько под яблонями гниет. Вонь только от них. Так что, последнюю осень они мне тут глаза мозолят. Узбеков с птичника найму, спилят и порубят на дрова. Будем их в мангале жечь и шашлыки жарить!

В л а д и м и р.  То, что дед яблони в войну сам загубил, я не знал. А вот, что мать твоя с детства в Москву рвалась, вас там пристроила, старшую сестру мою  перетащила и женила на «женихе с квартирой», который дурак дураком оказался, это я сам видел. Ты, можно сказать, всю жизнь там прожила, что же на старости лет там не сидится?

В а л е н т и н а.  А вот пусть теперь там дочка и внучка живут, а сюда отдыхать приезжают, а не вкалывать на дядю, как мы.

В л а д и м и р.  На какого дядю ты вкалывала? На отца моего, что ли? А за парное молоко, что все лето пила без ограничения, хоть копейку заплатила?

В а л е н т и н а.  Надоело мне с тобой спорить, мнения своего я не изменю, яблони мне не нужны. Я тут хозяйка! Что хочу, то и ворочу! (Уходит).

В л а д и м и р.   Да, бабушка Степанида, не дождешься больше яблочков от своего Ангела!(Уходит в другую сторону).


Действие пятое.

Наше время.
Занавес опущен. В свете прожектора выходит Владимир.

В л а д и м и р. Сейчас поднимется занавес и перед Вами предстанет сад.
Уважаемый зритель, я обращаюсь к тебе с вопросом: «Что ты хочешь увидеть? Цветущие яблони, или лужайку для гольфа?»  Я не случайно обращаюсь к вам на «Ты». Так обращались  в деревнях к родственникам  и друзьям наши деды и отцы. Много испытаний выпало на их долю - Гражданская война, коллективизация, сталинские репрессии, Великая Отечественная война, хрущевские перегибы с сельским хозяйством.  Они выстояли, они кормили город, они отдали фронту своих сыновей, они отдали городу своих дочерей, они платили продовольственный налог и верили в светлое будущее. Они жили бедно, но умели и работать и веселиться. Они без приглашений ходили в гости к родственникам в соседние деревни в престольные праздники.  Они знали в лицо всех жителей окрестных деревень и сел.
А что сейчас? На первый взгляд деревня процветает, некоторые дома – не хуже помещичьих усадьб. Но кто там живет, за высоким металлическим или кирпичным забором, порою, и ближайшие соседи не знают. А что они производят, овощи, фрукты, нет, они там отдыхают от города! В итоге - в окрестностях моей деревни в радиусе 30 километров нет ни одной коровы, ни одной лошади.  Можно сказать: «Деревня уже мертва.  А я последний коренной житель деревни.  Занавес!».

Поднимается занавес и на большом экране мелькают кадры кинохроники. Старая русская деревня, крестьянин с лошадью пашут поле, заключенные ГУЛага, военная хроника, кадры со Сталиным, Хрущевым, Брежневым, Горбачевым,  современная деревня  с заброшенными домами с заколоченными окнами, современные замки олигархов... В конце – цветущий сад.

На фоне кадров кинохроники звучит громкая музыка (может быть классика, орган, тяжелый рок - на усмотрение звукорежиссера, я в этом не разбираюсь, мне простительно, я последний коренной житель деревни). Музыка резко обрывается.  В тишине диктор читает стихотворение:

Николай Мельников 1995 год. "Поставьте памятник деревне"

Поставьте памятник деревне
На Красной площади в Москве!
Там будут старые деревья,
Там будут яблоки в траве

И покосившаяся хата
С крыльцом, рассыпавшимся в прах,
И мать убитого солдата
С позорной пенсией в руках!

И два горшка на частоколе,
И пядь невспаханной земли,
Как символ брошенного поля,
Давно лежащего в пыли!

И пусть поёт в тоске и боли
Непротрезвевший гармонист
О непонятной русской доле
Под тихий плач и ветра свист!

Пусть рядом робко встанут дети,
Что в деревнях ещё растут,
Наследство их на белом свете –
Всё тот же чёрный, рабский труд!

Присядут бабы на скамейку,
И всё в них будет, как всегда:
И сапоги, и телогрейки,
И взгляд потухший, в никуда!..

Поставьте памятник деревне,
Чтоб показать хотя бы раз
То, как покорно, как безгневно
Деревня ждёт свой смертный час!

Ломали кости, рвали жилы,
Но ни протестов, ни борьбы –
Одно лишь "Господи, помилуй!"
И вера в праведность судьбы.

Поставьте памятник деревне
На Красной площади в Москве...
Там будут старые деревья
И будут яблоки в траве...

                Занавес.
31 Исчезнувшая дивизия
Владимир Цвиркун
Командующий, вскрыв секретный пакет и прочитав лаконичный текст, нажал на кнопку.
– Товарищ генерал, дежурный офицер майор Волкогонов.
– Майор, разыщи-ка мне моего зама по тылу, пусть немедленно явится ко мне.
– Есть!
 Через пятнадцать минут в кабинет командующего постучали.
– Вызывали, товарищ генерал?
– Вызывал, вызывал. Присаживайся, полковник. Завтра к нам в округ прибывает  десантная дивизия. Она, согласно дислокации, расквартируется в Вильнюсе, в бывших гусарских корпусах. Проверьте, всё ли готово для приёма.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

– Да ты сиди, не вставай. Ох, ко времени пополнение. Неспокойно на границе. Немцы ежедневно нарушают и воздушное пространство, и пограничную зону. Неспокойно, полковник, и у меня на душе.
– Тревогу, товарищ генерал, чувствуют все. Она висит прямо в воздухе, - поддержал разговор зам по тылу.
– Ладно, Пётр Семёнович, придёт война, воевать будем.  Для этого мы и поставлены здесь.
– Разрешите идти?
– Идите, полковник. И не уезжайте оттуда  пока не  порешаете все вопросы.
Полковник Пётр Семёнович Волуйко вечером прибыл в Вильнюс, сразу позвонил  начальнику станции и спросил его о кодовом эшелоне. Тот, посмотрев в журнал, ответил, что интересующий его объект  прибудет утром.

Осмотрев трёхэтажные старинные здания, зам по тылу отправился в столовую. Там, опытным глазом осмотрев всё вокруг, отдал несколько указаний  и распорядился приготовить завтрак на энное количество солдат и офицеров.  На что начальник столовой ответил:
– Будет готово!
Рассвет только занимался, а в гостиничный номер, который занимал полковник Волуйко, кто-то громко и продолжительно застучал. Ещё не совсем проснувшись, Пётр Семёнович вскочил по-военному быстро и посмотрел на часы. Стрелки показывали четыре утра.  «Что случилось? Не война ли, о Боже», - про себя подумал он.
– Открываю, перестаньте барабанить! - громко сказал полковник. - Что произошло? - открывая дверь, спросил  Волуйко.
– Товарищ полковник, я извиняюсь, Вы ещё не одеты. Там такое, там такое…
– Что война?
– Хуже, товарищ полковник.  Прямо светопреставление.
– Конец света что ли? - снова недоумённо спросил Пётр Семёнович.
– Уж и не знаю, как правильно сказать. Поедемте.  Машина ждёт  Вас у выхода. Сами всё увидите… Прямо…
Уже в машине, немного успокоившись, полковник снова спросил дежурного офицера:
– Ты толком можешь объяснить, что  произошло. Десантная дивизия, что ли прибыла?
– Прибыли какие-то. Но на парашютистов  не похожи. Они, они  на лошадях…
– Кавалерия, значит?  А говорили…
– Да, все на лошадях. Но форма, форма на них не наша…
– А чья же? Что ты загадками говоришь?
– Разговаривают они, товарищ полковник, как-то особо. Смахивают на гусар. При них сабли, старинные мушкеты. А главное форма, форма. И говорят так изысканно. Мол, с кем имеем честь говорить и всё такое. Прямо гусары из романа Льва Толстого «ВОЙНА И МИР».
– А ты, старлей,  не того?
    – Нет, товарищ полковник. Ни до дежурства, ни во время бдения - не грамма. Слово офицера.
– Или я ещё не проснулся, или какое-то видение происходит, - покачав головой, произнёс полковник.
– А, может, это переодетые немцы под наших гусар маскируются? А, товарищ полковник?
– Дай закурить, старлей. Случаем  выпить у тебя не найдётся? А то на трезвую голову я никак не пойму, о чём ты говоришь.
– Как же, я завсегда. У меня при себе для важных гостей имеется плоская офицерская фляжка с коньячком.
 
 – Молодец, старлей. Коньяк, действительно, хороший. Кстати, а чего ты до сих пор не капитан? Ладно, это потом. Сейчас мы на светлую голову  разберёмся с этими ряжеными, – уже увереннее произнёс повеселевший полковник.

Почти век не видел такого зрелища здешний плац.  Автомобиль полковника круто развернулся, отчего испуганные лошади, никогда не видевшие такого, шарахнулись в разные стороны. Пока наездники успокаивали их, из авто вышел Пётр Семёнович,  а за ним всё ещё испуганный старлей.

– Кто такие? Почему не слышу доклада? - громче обычного крикнул полковник, в котором утренний коньяк говорил больше, чем он сам.
– С кем имею честь! – коротко и громко спросил всадник. – Мы ждём срочный пакет от верховного главнокомандующего князя Барклая де Толли.
– Я извиняюсь, но верховный у нас товарищ Сталин. Прошу не забывать. Этот ваш де Толли был  давным-давно. Что ж, давай для начала представимся. Тогда оно, может, и прояснится. Полковник Пётр Семёнович Волуйко.
Кавалеристы громко засмеялись.
– Отставить смех, -  приказал строго  Волуйко.
– Что ж, пожалуйте. Командир лейб-гвардии Гусарского полка полковник граф Одоевский, – представился бравый гусар.
– Ну, прямо концерт бесплатный. Вы что в кино прибыли сниматься? – с улыбкой спросил Пётр Семёнович.
– Изволите говорить незнакомыми словами. Если вы действительно полковник, то почему на вас по-солдатски простая форма? И эта самоходная карета. Я не понимаю вас.
– Граф, вы с коня-то слезьте. Мы в равном звании, давайте потолкуем на грешной земле.  А  то задирать  морду, пардон, лицо мне как-то неудобно.
– Пожалуй, вы правы.  Ординарец, придержи коня.
– Полковник, – обратился к своему коллеге Волуйко, отводя его в сторону, – не скрою, мы ждали прибытие части. Но то, что к нам прибыло, ни в какие ворота не лезет. Поймите меня правильно.

– Я тоже не скрываю своего недоумения по поводу вашего появления. Мы только что с марша. Нам обещали праздничный стол, отдых. Мои господа офицеры изрядно проголодались и устали.

– Завтрак готов. Только не знаю, по вкусу ли он придётся вашим господам. Кстати, у нас господа в армии не служат. Ладно, разберёмся. Я сейчас позвоню в особый отдел, они прояснят происходящее, будьте уверены, – сказал Пётр Семёнович.
– Это что тайная полиция? Мой брат там изволит служить.  Интересно с ним встретиться.

На старинном плацу встретились два полковника, два русских офицера. Их разъединяла целая эпоха.  Стать, высокая внутренняя культура, честь и слово офицера-дворянина были присущи прошлой гвардии.  Сегодняшние же командиры, большей частью выходцы из простого народа, привнесли в это некогда самое прогрессивное сословие отпечаток и привкус крестьянской семьи. Два офицера смотрели друг на друга с расстояния длиннее века. Каждый из них в душе понимал, что оба они русские, но время в одночасье  стёрло границы сословного различия. Их объединяло одно главное: до конца стоять за русскую свободную землю.

Так, не совсем поняв, что происходит, они козырнули друг другу. После чего граф заторопился к своему коню, а тыловик бросился бежать к ближайшему телефону.
Срочно прибывший вскоре заместитель командующего со свитой  направился  в столовую. Там, по их мнению, они должны были застать обедавших  после перехода гусар. Войдя в просторный зал, высокое военное советское начальство никого не обнаружило. На столах стояли бачки с нетронутой гречневой кашей. На вопрос: «А где гусары?» – смущённые повара ответили недоуменным пожатием плеч и разведёнными руками.

– Наверное,  на плацу! – предположил полковник Волуйко.
– Срочно туда! – скомандовал генерал.
Уже на краю плаца вся группа приезжих офицеров остановилась, озадаченно оглядываясь. Он был пуст. Лишь в центре его  на коленях стоял человек в церковном одеянии и молился. Все двинулись к нему. По пути кто-то из офицеров поднял старинный планшет-сумку. Покрутив недоумённо в руках, отдал генералу.
– Да, вещица древняя, – сказал тот, внимательно её рассмотрев.

Все офицеры приблизились к центру плаца. Вдруг священник встал во весь рост. Он оказался на голову длиннее подошедших.  Его новая риза, поверх которой была надета епитрахиль, придавала фигуре особую значимость. Офицеры в оцепенении остановились. Молчание затянулось.

Потом священник  снял с груди свой наперсный крест, поцеловал его и трижды  перекрестил присутствующих, сопровождая это молитвой. Не помня себя, стоящие вдруг, как по команде, опустились на колени и сняли головные уборы. Лишь генерал, завертев головой, ещё продолжал стоять. Голос священника стал звучнее, пронзая насквозь присутствующих. Вскоре и красные генеральские лампасы, не выдержав, тоже согнулись в прямой угол.  И если бы вся площадь была заполнена неверующими людьми, то сила и дух правдивого голоса смогли бы заполнить  душу каждого благодатной верой в Творца

– Братья  русские, – продолжал он. – Я – священник лейб-гвардии Гусарского полка. Мой полк ушёл  туда, откуда и появился. Они пошли на Бородинское поле защищать русскую землю. Скоро и вы встретитесь с врагом, но уже на Московском поле в октябре этого года. Я благословляю  вас, сыны мои, на праведный  бой. Будьте достойны своих предков. Твёрдый русский дух той эпохи пришёл помочь вам в ратном деле.

Священник, трижды перекрестив офицеров, снова, поцеловав крест, спокойно надел его на шею и, повернувшись, степенно зашагал вслед за своим полком.
32 Она многим мама Быль
Владимир Цвиркун
Дверь в кабинет врача тихонько приоткрылась, и наравне с дверной ручкой на пороге остановилась девочка.
– А-а. Это снова к нам Аня пришла.
Врач, улыбаясь, посмотрел на девочку и добавил:
 – Мы ещё приём не начали, а ты уже пришла нам помогать? А что это у тебя руки и рот так испачканы йодом?
Восьмилетняя Аня, растопырив перед собой пальцы рук, попеременно стала осматривать то одну ладонь, то другую, потом смущенно ответила:
– Я…  Я пробовала лечить своих сестрёнок.
– И как же ты их лечила?
– Сначала я дала им по таблетке, потом помазала им йодом руки и завязала их тряпкой.
– Тряпкой-то почему? Мы же тебе давали бинт.
 – Бинтом я завязывала кошке лапку.
– Вот что, Анечка. Давай с тобой договоримся, что перевязывать больных ты будешь и дальше, а вот таблетки давать сестрёнкам больше не будешь. Чтобы принимать лекарство, нужно знать от какой оно болезни, а для этого нужно много и хорошо учиться. Договорились? А сейчас садись в сторонку и смотри, как мы будем принимать больных.
Эту забавную сценку Анна Ивановна вспоминала много раз.
И когда после окончания школы в 1927 году поступила учиться в медицинский техникум. А в семье кроме неё были ещё три брата и семь сестёр. Родители, видя большую тягу Анны к медицине, наперекор нужде, которая стояла во всех углах дома, отпустили её учиться.
Вспоминала и после окончания техникума, когда, немного поработав фельдшером, поступила учиться в медицинский институт.
И ещё много-много раз вспоминала и вспоминает Анна Ивановна первые свои познания в медицине. Что ж, наверное, это не случайно, ибо они определили всю её дальнейшую жизнь, любимую работу…

– …Товарищ-военврач, товарищ…  немцы! – кричал санитар военно-санитарного поезда.
– Не кричи, сама вижу, что не наши, не слепая. Быстрей помогай грузить раненых, а увидишь комиссара, скажешь, чтобы  он бежал к паровозу, там семафор не открывают.
Машинист бегал вокруг паровоза, суетился около семафора, но, увидев начальника санитарного поезда, ещё издали крикнул:
– Что будем делать, товарищ-военврач? Ехать не могу, путь закрыт!
– Как  закрыт? Может, осколком заклинило, мигом  в паровоз и трогай.
– Не могу, нельзя… семафор…
– Я тебе приказываю, трогай!
– Нельзя…
Военврач Анна Ивановна Ткаченко, открыла кобуру и,  выхватив пистолет, погрозила машинисту:
– Ты что, не видишь, немцы вот-вот ворвутся на станцию, и тогда…  А ну трогай!
Комиссар военно-санитарного поезда Василий Матвеевич Шуфков прибежал к паровозу, когда тот, пыхтя, медленно трогался с места, и, посмотрев на перепуганного машиниста в окне и на Анну Ивановну с пистолетом в руке, понял всё и удивился. Удивился тому, что такая мягкая, отзывчивая, на вид тихая Анна Ивановна в критическую минуту делается тем человеком, каким необходимо быть в данный момент, чтобы выиграть поединок.
Последний тридцатый вагон пересёк границу станции, на которой уже  рвались снаряды, а военврач с подножки тамбура всё смотрела на то место, где недавно стоял поезд и думала: «Несколько сот раненых солдат, оставшихся в живых на поле боя, совсем недавно, всего несколько минут назад могли бы погибнуть без оружия в руках».

И снова вспоминала те счастливые годы детства в селе Глушково Курской области, когда она почти ежедневно по дороге из школы забегала в больницу, рядом с которой жила...
– Ну что, Анечка, ты больше не даёшь сестричкам таблетки?
– Нет. Но все лекарства, которые есть у нас дома, я стараюсь попробовать на вкус сама.
– Аня, это очень вредно, ты можешь умереть от них.
– Как же я умру, когда таблетки делают, чтобы люди не болели.
– Нет, Аня, лекарство помогает только тем, кто болеет. А ты-то ведь здорова?
– Я здорова, но мне очень нравится, как оно пахнет…

…Трудно было нашим войскам осенью 1941 года. Шли жестокие, кровопролитные бои. Раненых было много, и санитарный поезд без устали мотался то с запада на восток, то с востока на запад.

Экипировка в санитарном поезде в начале войны была скудной. Не хватало матрасов, подушек, перевязочного материала, лекарств. А в поезде – сотни тяжелораненых бойцов, шестьдесят человек обслуживающего персонала.
И если составы не бомбили самолеты, то ехали, не останавливаясь сутками, но чаще всего ночью. Анна Ивановна вспоминает один из эпизодов:
«На станции Осташково Калининской железной дороги мы брали раненых. Иногда прямо с поля боя приходилось самим доставлять их к нашему поезду. До отправки оставалось несколько минут, и вдруг над составом показался вражеский самолет. Он сделал несколько заходов, явно хотел вывести из строя паровоз, и это ему удалось.
Через несколько часов паровоз отремонтировали, и только мы тронулись, как самолёт показался снова и опять открыл огонь по паровозу. Наш машинист не растерялся и открыл спускные краны пара, будто лётчику удалось поразить паровоз. Довольный, он улетел, а мы спокойно поехали своим маршрутом»...

–Аня, а ты не боишься крови?
– Нет.
– И даже сможешь перевязать раненого?
– Я не пробовала. А что такое раненый?..

–…Анна Ивановна, вас вызывают в штаб, там какой-то полковник приехал.
– Товарищ-полковник, капитан…
– Вот что, товарищ капитан. За образцовое выполнение боевых заданий, за проявленную при этом доблесть и мужество Президиум Верховного Совета СССР наградил Вас орденом Красной Звезды. Орденами и медалями награждены также и Ваши товарищи.
– Товарищ-полковник, да я вроде никаких героических поступков не совершала, – смущенно произнесла военврач.
– Знаем, знаем, Анна Ивановна, не скромничайте…

– Ну, Анна, ты уже совсем стала большой. Через несколько дней окончишь семилетку. Многому ты научилась у нас в больнице, за эти годы став почти штатной медсестрой. Но многому ещё тебе предстоит научиться. Ты не передумала?
– Нет, доктор, не передумала…
В 1946 году после демобилизации супруги Сукмановы приехали в Воронеж, и их направили работать в Петропавловскую больницу. Анна Ивановна стала работать вторым врачом, потом, после специальных курсов, – акушером-гинекологом. 30 лет  была на этом почётном посту. Многие, кто родился в Петропавловском районе после 1946 года, обязаны частицей своей жизни Анне Ивановне Сукмановой.
Сколько за эти годы было бессонных ночей у операционного стола, скольких медицинских работников научила и воспитала она. И этим не ограничивалась. Депутат сельсовета и райсовета, глава комиссии по здравоохранению и соцобеспечению, член райкома КПСС, лектор…  Да разве перечислишь всё то хорошее, что сделала врач Сукманова за свои 46 лет работы.
– Как бы ни была долга жизнь, но подойдёт время, когда надо уходить на отдых. Как бы ни уплотнялось время работой, но однажды дрогнет рука – и сама себе скажешь, что не должна рисковать жизнью других. Так подошёл и 1976 год, и я ушла на пенсию, - говорит Анна Ивановна.

 День советской молодёжи Анна Ивановна считала своим  праздником, ибо отдавала свой опыт, знания молодому поколению, читая лекции на темы военно-патриотического воспитания.
33 Со страху
Юрий Кутьин
     (часть рассказа  http://www.proza.ru/2018/06/26/341)

Сколько нерассказанного ветераны унесли с собой, а сколько  ещё  невысказанного о войне носят они в себе до поры, до времени,  пока не переполнят их воспоминания и эмоции об этом. И тогда  расскажет ветеран, как выдохнет,  не подбирая  ни ситуацию, ни время.  Не торопите ветерана с рассказами. На заказ, по просьбе он вряд ли что-то расскажет кроме  общих фраз.  Знаю, как легко можно спугнуть неосторожным словом  драгоценную частичку памяти сердца  воевавших,  как легко можно  порвать настроенную в лад с памятью струну их воспоминаний  слишком пафосным высказыванием.  Сколько так историй мы недослушали в детстве от отца, когда он, видя нашу несерьёзную  реакцию, бывало, спохвативштись, замолкал на полуслове.
   – Пап, а почему у тебя один только  орден и всё,– приставал я с расспросами.
– А потому что прикручен, а то б и его не было,- отшучивался отец, намекая, что
старшие мои сестры-соплюшки ещё до моего рождения цепляли отцовские медали себе на одежонку вместо брошек и значков, форсили по деревне и, естественно, всё растеряли.
Потом уже в 70-ые годы, когда ветераны стали встречаться, через военкомат отец всё утерянное восстановил и получилась приличная для простого пехотинца наградная планка, хоть в первые три года войны бойцов и не так щедро осыпали наградами.
– Пап, а скольких ты фашистов убил, сколько танков подзорвал? – снова пытал я отца, разглядывая  регалии, – и за что тебе орден дали?
Отец отвечал, помню, всегда какими-то общими фразами, что  воевал, стрелял – за это и дали…
Много позже приезжал я на каникулы и помогал отцу рубить сруб нового коровника.
– А не поднять нам, Жорка, это бревно-то, – сокрушался отец.
Я, бравируя словечками (студент всё-таки с Питера), доказывал с примерами, что в экстраординарной ситуации со страха там, или в состоянии аффекта человек способен поднять тяжесть свыше своих возможностей, совершить то, на что в обычное время не способен.
– Способен, говоришь, совершить? – Задумчиво переспросил отец, присаживаясь на бревно, – Вот и я орден-то, помнишь, всё спрашивал, в этом, как ты там его, эффекте?... короче, получается со страху заработал…
Я замираю, боясь неосторожным словом или движением сбить настрой отца, а он продолжает.
– Напали на нас немцы ночью, проспали часовые. Очнулся – кто-то по ногам пробежал. Слышу  возня, стоны, хрипы и  звуки булькающие, как-будто бычку годовалому горло перерезали. А откуда в траншее бычок? Понял сразу, это нас сонных, живых режут молча. Дернулся бежать, туда, сюда, темень, кругом стоны, паника.  Наткнулся в темноте – двое, ногами сучат и вытягиваются уже в предсмертных судорогах. Всё, сейчас и меня, думаю, не пропустят... Нашарил что-то тяжёлое, машу, тычу в темноту как тележной осью, мычу спросорнья: «Не подходи  – пришибу». Ну как, когда деревня на деревню дрались…
  – Слава Богу, оказалось, – передохнув, после паузы продолжил отец, – что ДП схватил за дуло, снаряженный с диском и с сошками, перехватился, затвор передёрнул и  очередью с рук в небо – суйся теперь.
– А тут и командир подбегает, орёт: «Стреляй, стреляй!» Тут уж и я окончательно пришел в себя, сошки на бруствер, приклад в плечо и весь диск в их сторону разрядил. Диска и на минуту не хватило. Но за это время другие бойцы запостреливали…
– По темноте  немцы отошли. Их разведчики, наверное, за языком приходили, но так никого и не взяли, все наши убитые остались на месте… И все убиты с одного  удара ножом. Выученные, здоровые фрицы были. Следы сапог со шляпками гвоздей в глине отпечатались 45 размера. Уж как они меня пропустили - не знаю...
– И как так я тогда махался дегтярёвым, а потом с рук стрелял, ума не приложу – тяжёлый ведь зверюга и отдача страшная, – удивлялся отец. –  Командир потом говорил, – не начни работать пулемёт – неизвестно, чем бы всё кончилось и перед строем  объявил о представлении  меня к ордену за отражение нападение диверсантов. А часовых перед строем арестовали и под трибунал. Молодые совсем... Хорошо,если штрафбат...
– Эх, война, война, война. Что же ты наделала-а? – затянул было отец, но голос его дрогнул, осёкся...
– А-а-а,– срывается он с места,  маскируя окриком предательский всхлип,– чего расселись, давай  берём бревно что ли. Сходу его  и на место... И р-а-а-з,  как тут и было...
– Сколько девок, сколько баб сиротами сделала, – допел куплет речетативом, воткнул топор в торец бревна, – вот так и бывает, один со страху помер, другой ожил...
    Теперь-то я понимаю, почему раньше нам маленьким  отец не любил рассказывать о войне — не хотел он нас ещё не окрепших нагружать тяжёлыми, страшными воспоминаниями, да  тогда бы и мы в его рассказах многого просто не поняли.  Не принято было, например,  в ту пору ура-патриотических фильмов говорить, а тем более признаваться в страхе на войне. А страх на войне был и порождал как трусость, так и храбрость.
И кому, как не сыновьям принимать эстафету памяти, чтобы потом 
передать эстафету памяти детям, внукам, правнукам.
Чтобы понимали!
Чтоб помнили!
34 Везунчик
Юрий Кутьин
 Редко какая семья в ту войну не понесла утраты.  Взяла война дань и с нашей семьи: израненный отец, пропавший без вести дядя Коля (по маме), тётушка потерявшая здоровье при мобилизации....
Сколько после той войны осталось горевать людей, показал Бессмертный полк - до сих пор эта боль в народе не изжита.
Но были на войне и примеры невероятного везения.
Везунчиком называли младшего брата отца, дядю Колю.
Николай, призванный в первые дни войны, по дороге на фронт  на перегоне в одной рубахе выскочил за кипятком и отстал от эшелона.
Патруль. А у него нет документов, в гимнастёрке остались.
Разговор короткий – дезертир. И по законам военного времени – расстрел.
Заперли в камере, а там таких много...
И заходят гражданские в кожанках:
-Нам здоровые ребята нужны, чтобы 5 пудов по одному поднимали.
-Да я в деревне по 10 носил, - говорит дядька. А росту он был под два метра и в плечах сажень.
Его одного и отобрали. Особистам какую-то бумагу под нос сунули, те под козырёк и стал дядя Коля после соответствующей проверки заряжающим на «Катюшах», реактивные снаряды которых весили и 90, и более кг.
Да, бывало и так на войне. Приказывали  решить вопрос, наделяли полномочиями и  крутись, формируй сам свою часть из кого угодно: окруженцев, отставших, арестованных и т. д. А то ведь доходило до ЧП. Просят у батареи «Катюш» поддержки огнём, а огня нет. «Катюши» есть, снаряды есть, а заряжающие выдохлись – не могут снаряд поднять и всё тут.
Помню, как приезжая к нам и "излажая" баньку, носил дядя Коля воду двумя молочными четырёхведёрными бидонами. Помню, хоть и маленький был,как он рассказывал.
-Сначала-то мы залп сделаем и сматываемся, чтобы не накрыли. А уж к концу стреляли, не меняя позиций – только заряжай.
Всю войну прошёл дядя Коля и ни одного ранения. "Везунчик",-говорили про него.
-Повезло, что отстал от эшелона, повезло, что не расстреляли, повезло - за всю войну ни царапины, - вспоминал он сам, - а из земляков пехотной части, от которой отстал, никто жив не остался, ни один в деревню не вернулся.
Да, повезло,- думал я,- только почему не слышно было радости в голосе дяди Коли?
После войны осел дядя Коля в Москве. Дослужился в милиции до хороших чинов, но кроме детей и двушки на окраине не нажил ничего. "Не беру"- не раз я слышал от него.
35 Солдатское счастье
Николай Толстиков
НАКАНУНЕ


- Как она, жизнь? - переспрашивает, отвечая на традиционный при встрече вопрос, Иван Иванович Шаров. - Да как? По-стариковски спокойная, размеренная... Печь вот топлю, книгу читаю. А летом - огород, лес.
За окном в синеватых , с румяным оболоком, сумерках потрескивает мороз, скручивают тонкие безжизненные прутики с блесками инея молоденькие яблоньки в крохотном садике, чуть слышно скребет по оконному стеклу поземка. А по горнице, где жаром пышет от щедро натопленной русской печи, расхаживает хозяин - невысокий, незавидного телосложения человек с лицом, вдоль и поперек изрезанным глубокими морщинами. Глаза, на удивление, молодые, усмешливые.
В таком невеликом городке, как наш Кадников, где к тому же я родился и вырос, грех не знать всех коренных старожилов. Знать не  только в лицо да здороваться при мимоходных встречах, но и ведать, по рассказам ли родни или знакомых, о их прожитой жизни.
Приходилось слышать мне много хорошего и об Иване Ивановиче. И о том, гвардии старшина механик-водитель танка Шаров прошел дорогами Великой Отечественной войны от первого ее дня до последнего. И был одним из немногих фронтовиков-кадниковцев, кто брал Берлин.
... Ничто еще не предвещало грозных и тяжелых ночей с их пожарищами и смертью, когда юного Ивана провожали на действительную военную службу. Буйно невестилась черемуха в потаенных и скромных кадниковских садах, рассыпалась червонным золотом частушек гармошка, весело пели девушки, родные напутствовали Ивана: " Служи, сынок, с честью!". И верили, что вернется он скоро домой возмужавшим, повзрослевшим. Да и ему самому хотелось мир повидать и себя показать. Не думал-не гадал он тогда, что выпадет на его долю и то и другое. И еще как!
- Окрестили по-боевому меня японские пули на озере Хасан, - после долгого раздумья и глубоких затяжек сигаретным дымом говорит Иван Иванович. - Правда, подоспела наша часть к последним боям. Молодые солдатики разочаровались даже. Погодите, мол, не гомоните -  поговаривали с усмешкой бывалые - хватит лиха  и на ваш век, не приведи Господь! Как в воду глядели.
Война с белофинами оставила отметину. Первую. Служил Шаров в лыжном батальоне. И когда пошел однажды в разведку, подстерег его финский снайпер-кукушка: пробила пуля навылет руку. Ничего, подлечили в госпитале.
Вернулся в родной Кадников. Да только не надолго.
- Там грянуло, что и слов-то подходящих для такого не отыщешь! - Иван Иванович роняет руки на стол, ладони сжимаются в кулаки, на них синими буграми надуваются вены. Взгляд тяжелеет, становится жестким.
СТРАШНО ЛИ НА ВОЙНЕ?

Случилось это в самом ее начале. В мирной тишине молодого ельника, под его нежной зеленой сенью затаился танковый батальон. Солдаты получили краткий отдых после дальнего нелегкого марша. Неподалеку кипела своей жизнью железнодорожная станция. Сюда и отправился за пайками для танкистов Иван Шаров. На путях шипели паром маневренные паровозы, формировались составы. Иван уже почти нашел нужную службу, когда из-за ближнего товарняка одна за другой, рассыпая искры, взвились сигнальные ракеты. Диверсант!
И тотчас в небе послышался надрывный гул моторов самолетов. Иван под бомбежку попал в первый раз. Не помнил, как втиснул тело в первую же попавшуюся канаву. А вой  бомбардировщиков нарастал, казалось, горячим раскалывающимся сверлом вонзаясь в затылок.
Просвистело в воздухе, громыхнуло так, что качнулась, поплыла в сторону спасительная масса земли. И вдруг - страшный удар по спине!
"Вот и все... - обреченно подумал Иван, но пошелился через силу, и со спины скатился тяжелый ком глины.
В небе стихло. Едва выбрался Иван кое-как из своего укрытия, как рядом начали рваться снаряды в горящем эшелоне. Град осколков. На станции - паника, уже кто-то пустил зловредный слушок, что немцы окружают.
Только отбежал Иван от станции, остановился перевести дух, как вновь - вой самолета. На этот раз одиночка-истребитель решил за людьми поохотиться. Так низко пошел на "бреющем" над головой, что волосы дыбом встали. Огненные струи вспороли землю далеко впереди - промахнулся фриц.
- Вот так-то, брат! - вздохнул Иван Иванович. - Добрался до своих и не скоро опамятовался, хотя и обстрелян   прежде был. Потом уж, после катавасии, страх-то подобрался, настоящий... Плоха на войне неизвестность, а пуще - растерянность. Громадной силищей напирал фашист, и техника у него новейшая, и солдаты обучены, и Европа под каблуком. Под Москвой угодили три наши дивизии в "колечко". Растеряйся - и нет боевой силы. А фрицы уж листки пакостные стали нам с самолетов подкидывать: " Рус Иван, сдавайся!". Только пакость эту ни Иванам, ни Степанам читать было недосуг. Организовали мы круговую оборону.И все-таки не убереглись еще от одного врага - голода. Двести граммов галет да кусочек конины - ноги еле потащишь. Не раз пытались вырваться из окружения, да фрицы не давали. Вот бы где духом пасть и страхам, трусости поддаться да ручонки кверху задрать. Но  не тут-то было, не дождались, не вынудили нас на это фашисты! Поднакопили мы силенок и... прорвались! По-разному на войне страх-то ходит. Не бывалых, ни новобранцев не различает.
ЗАГОВОРЕННЫЙ
Ни разу на долгом пути от Москвы до Берлина не горел танк старшины Шарова. Как заговоренный. Всего лишь однажды разворотила гусеницу мина и то случайно. Не в бою - на марше. И ранение получил Шаров не в танковой атаке, а в перебежке шальным осколком зацепило ногу.
Нет, не прятался старшина со своим экипажем за спины товарищей, красноречивее всего говорят о том орден Красной Зведы и около десятка боевых медалей на солдатской груди.
- Да, что ли, у моего танка броня крепче была? - усмехаясь, говорит Иван Иванович. - Это только в кино покажут - ровное поле да танки, как на параде, выстроенные. Нет, тут прешь напролом, дорог не ведаешь, лес так лес, река так река.  И маскировка - первое дело. Враг ведь сразу старается танки выбивать, авиация охотится. Сверху-то мы чем прикрыты? Вот и не поймешь порою: вроде в поле бугорок с березками и кустиками, а приглядишься - кончик орудийного ствола из него высовывается... Да и воевать научились мы с умом. Вернее, война научила. Танки новые в наш батальон пришли - Т-34. Увертливые, с крепкой броней  против  прежних-то, что словно свечки вспыхивали.  На них стало немудрено и до Берлина добраться.  Но только на словах это легко сказать... А что уцелел я, так, видно, на роду написано.
И опять погрустнел взгляд Шарова. В тишине горницы  стучали ритмично на стене старые "ходики" с кукушкой.
- Как те четыре года надоели... Живешь, где придется и как придется, голодный и холодный. Не забыть, как возле костра зимами мерзли. Не успеешь один бок отогреть, как другой напрочь морозом отрывает. Вот и вертишься, ровно волчок, к огню ближе жмешься, а к утру, глядишь, и шинель вся рыжая. Порою и не верится, что здесь в тепле барином сижу, стоит лишь о тех днях и ночах подумать...
Иван Иванович зябко протянул к печи ладонь.
... А в войне углублялся перелом, образовавшийся под Сталинградом. Танковый батальон, в котором воевал Шаров, был направлен на Курскую дугу. После здешних тяжелых боев пробивался танк  гвардии старшины через прибалтийские дюны, вместе с товарищами вышибал Шаров гитлеровцев из Нарвы, Таллина. И вот позади граница нашей Родины, открылась огненная дорога на Берлин.
- О запомнившемся боевом эпизоде рассказать? Да они-то, все бои, не то что запомнились, а в кровь въелись. Все, без исключения. Страдания, гибель... Сплошной вереницей перед глазами так и идут. И вспоминать тяжко. Ох, как тяжко! Война - она и есть война.
Сигарета в пальцах Ивана Ивановича запрыгала, рассыпая искры, и он, верно, не замечал, как крохотные их огоньки садятся на кожу.
- Сколько хороших ребят полегло! По ночам, бывает, их лица снятся. От прежнего состава нашего батальона до Берлина единицы дошли. А уж там... Со всех сторон к городу наши армии поджали. И уж дали мы фашисту под самую завязку, за все слезы!
До бьющегося в предсмертных судорогах рейхстага танк Шарова не дошел, увяз в уличных боях. И ходил уже после Иван по дымящимся, безжизненным развалинам. Ходил живой, невредимый, если прежние раны в счет не брать.
- Солдатское счастье?
- И вера в победу, - добавляет Иван Иванович. - Без нее разве бы выстояли и дошли! Она помогла все вынести...
В ДЕНЬ  ПОБЕДЫ
Уже пал Берлин, был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии...
По дороге мимо разбитых немецких селений двигался батальон. Грохотали танки, пехотинцы с почтением уступали им путь. За рычагами одного - Иван Шаров, радостный и счастливый, как и все. Кругом только и разговоров о минувших боях, о победе, о первой мирной весне.
У гвардии старшины кончался восьмой год службы. Легко сказать - службы... Сквозь запах машинного масла властно пробивался будоражащий весенний дух. Скоро домой, в далекий Кадников...
Вдруг с высотки в стороне от дороги ударили пушки. Батальон развернулся в боевой порядок, а три танка двинулись в разведку боем. Опьяненные победной весной не убереглись ребята. Вспыхнул один танк, закрутился на месте и затих другой. Дольше всех не могла "достать" замаскированная вражеская батарея танк Шарова, хотя и сосредоточила на нем весь огонь, раскрывая себя окончательно.
И все же снаряд угодил под башню. Ничего не помнил потерявший сознание контуженный старшина, ни как вытащил его через нижний люк уцелевший из экипажа стрелок-радист,  ни как волок потом его под перекрестным огнем в безопастное место. Иван пришел в себя уже в госпитале. Две недели не мог слова выговорить. Вот ведь как бывает...
НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ПОВТОРИЛОСЬ
- Что было после войны? - лицо Ивана Ивановича сразу как-то светлеет, разглаживается частая сеть морщин. - В дом родной вернулся, к труду мирному привыкать начал. Поначалу здоровьишко пошаливало. Потому и устроился работать культмассовиком в клуб. Работка-то вроде и не пыльная, не камни ворочать, и по здоровью бы в самый раз, а не по мне. Сроднился я с техникой, вернее сказать, война сроднила. И потому, как чуток поправился, пошел в МТС. И комбайнером был, и шофером, и трактористом, на целину на уборку урожая ездил. За рычагами-то мирной техники куда как иначе сидеть, чем военной. Дело делу рознь, и дороги иные.
...Я уже собирался попрощаться с Шаровым, протянул было руку, но Иван Иванович вдруг остановил меня не терпящим возражений жестом.
- А я ведь телевизор сразу выключаю, как только там фильмы про войну начинаются, - торопливо, точно боясь, что его могут не выслушать, заговорил Шаров. - Неинтересные они для меня. И тот, кто войну на своем горбу испытал, меня поймет. Не хочу, чтобы такое повторилось больше, не хочу...
36 Мальчик и девочка
Галина Дейнега
Восьмидесятилетие Михаил Сергеевич отмечал широко. Взрослые дети, внуки, друзья, бывшие сослуживцы, соседи завалили подарками. Самым впечатляющим подарком для юбиляра оказалась картина с изображением морского пейзажа. Она напомнила о несбывшейся мечте юности.

Новосибирск, 1940 год. Миша учится в выпускном десятом классе. Обстановка в мире сложная. Страны одна за другой втягиваются в мировую войну. Комсомольцы  Советского Союза массово откликаются на призыв: «Молодёжь! В военные училища!»  На экраны страны выходит фильм «Моряки», рассказывающий о возможной войне на море.
С первых кадров под льющуюся с экрана песню: «Это мы, краснофлотцы, —  часовые советских морей» Миша загорелся желанием стать моряком. Ростом высок, удал, есть сила, ловкость, выдержка. Узнал в военкомате о вновь созданном в Севастополе военно-морском училище и, получив комсомольскую путёвку, стал готовиться к поступлению.

Школьный выпускной вечер отмечали 21 июня 1941 года. А утром 22 июня прозвучало самое страшное слово — «война». Михаила призывали в армию и определили в сухопутные войска. Предстояло прощание с родным домом и с любимой девушкой Региной.

Миша впервые взял соседскую девочку за руку, когда ему было четыре года, а годовалая Регина (Рина) училась ходить. С той поры они так и пошли по жизни, держась за руки. Эту пару называли «мальчик и девочка». Рина с годами расцветала, как раскрывающийся бутон. В пятнадцать лет в  ней отлично сочетались остроумие и милосердие, чувственность и прохлада, импульсивность и скромность. Как она заразительно смеялась!

Детская дружба постепенно перешла в любовь-согласие, в притяжение, в мощную силу, всё объясняющую и дающую смысл жизни.

Фильм «Моряки» пара смотрела несколько раз. Рина, обладая красивым низким голосом, часто напевала, понравившуюся песню героини фильма:
«Чайка смело пролетела над седой волной,
Окунулась и вернулась, вьётся надо мной.
Ну-ка, чайка, отвечай-ка, любит или нет,
Ты возьми-ка, отнеси-ка милому привет…»

Однажды девушка решительно заявила Михаилу: «Я не буду просить чайку передавать привет, а сама обернусь чайкой и полечу к тебе».

Рина готова проводить Мишу на учёбу, но она, как и никто другой, не готова провожать любимого на фронт. Накануне ей приснилась мёртвая чайка. Расспросила бабушку. Та посоветовала никому не рассказывать о сне, забыть его. Мёртвая птица — к долгой разлуке.
Перед отъездом пара сфотографировалась. Стоят рядышком, держась за руки.

Тысячи километров разделили любящие сердца. Письма на фронт и с фронта приходили редко. Как они радовали! «Мой любимый! Мой единственный!» — читал и перечитывал Михаил, и эти восклицания придавали ему силу, укрепляли веру в победу. Он спешил дать ответ такими же ласковыми словами. Иногда Регина видела себя во сне чайкой, следующей за любимым, оберегающей его от пуль. А в августе 1943 года в Новосибирск пришла «Похоронка». На листке небольшого размера сообщалось, что Михаил погиб под Курском. В той, как стало известно позже, «битве столетия», где огонь был такой силы, что плавилась броня, где жертвы исчислялись тысячами.

О глубокой боли, которую причинило девушке известие о гибели любимого, трудно  передать словами. Весь мир будто опустел, стал огромным, бессмысленным, в нём так одиноко. Нет Миши… Чувствуется только скорбный остаток его присутствия.

Вскоре семья Регины, покинула Новосибирск, отправилась на уже освобождённую европейскую территорию страны, где находился в госпитале отец.

Михаил, получив в лесу под Курском тяжёлое ранение, потерял сознание. Его обнаружили сельские мальчишки и притащили к знахарке. Раненый бредил морем, звал чайку. Когда очнулся, знахарка спросила:

— Ты моряк, наверное? Как война тебя с морем разлучила-то?

— Я мечтал стать моряком, но война помешала. А море только в кино и видел.

— А почему в бреду чайку звал?

— Приснилась, наверное. Иду по пыльной дороге. Впереди густой-густой туман. Он и манит, и в то же время страшит. Слышу за своей спиной крик. Поворачиваюсь  — у дороги чайка сидит. Обжигаюсь об её не птичий взгляд. Она взмахнула крыльями, полетела прочь от тумана. Я побежал за ней.

— Спасла тебя чайка твоя. Поправишься. Жить будешь.

От знахарки Михаил попал в госпиталь, потом снова — на фронт. Часто во сне парень видел ту чайку с выразительным взглядом. Она парила то в ясном небе, то в облачном. Иногда сидела на какой-либо крыше, но никогда он не мог определить местность, являющуюся во сне.

Закончилась война. Михаил вернулся в Новосибирск. Куда уехала семья Регины, никто не мог объяснить. Во многие города парень отправлял запрос, но след его девочки затерялся на просторах огромной страны. Многолетние поиски оказались безрезультатны. Он страдал больше, чем можно себе представить, но со временем смирился с судьбой. И хотя ни одна женщина не вызывала в нём того чувства, какое испытывал к Рине, он женился, но тут же сказал жене: «Если найду свою девочку, извини, уйду к ней».

Шли годы. Наступило другое календарное столетие. Дети выросли, жену похоронил, вот и самому уже восемьдесят, а так и не добрался до моря. И вдруг эта картина. Она взбудоражила память, заставила пересмотреть и переосмыслить прошлое.

Сидя в кресле, Михаил Сергеевич просматривал газеты. Непонятный звук привлёк его в комнату, где находилась картина. То, что он увидел, не могло бы представить самое пылкое воображение. Пред ним предстало зрелище величественной красоты с неведомым ему благоуханным ароматом.
Вместо картины —  распахнутое окно, а за ним —  безбрежное живое море. Оттуда веет свежестью, доносится крик чаек, приглушённый рокот волн; на колеблющейся поверхности воды вспыхивают ослепительные блики.
Мужчина любуется видом, не испытывая ни потрясения, ни страха, ни даже удивления — только тихий восторг и блаженство.
Одна из чаек отделяется от реющих в синеве подруг и летит к распахнутому окну, но жизнь за окном постепенно замирает и окно вновь превращается в картину.

Нет! Это был не сон! Произошло нечто странное, так похожее на явь, что все мельчайшие подробности действительно совершившегося факта, полные сложного значения, отчётливо вырисовались в мозгу юбиляра. Грусть с новой силой охватила его, и он поспешил в тот мир, что был за окном. Он не мог уйти из жизни не побывав в Севастополе, несмотря на врачебный запрет волнений, переживаний. Казалось, что нет сил на столь далёкое путешествие за четыре временных пояса, почти за пять тысяч километров, но голос рассудка всегда слаб, когда начинает требовать сердце. Жизнь так и устроена: при страстном желании человеку даётся сила, достаточная, чтобы осуществить задуманное.

В Севастополе Михаил Сергеевич оказался вечером. В центре города облюбовал гостиницу с таким же названием. Свободных мест нет! Август! Пляжный сезон в разгаре. Но прибывшему издалека импозантному пожилому мужчине администратор пошла навстречу, поселив в номере, который обычно оставляют для особого случая.
Всё сошлось в том последнем августе. Удача! Да ещё какая удача!

Выйдя из гостиницы, мужчина отправился на набережную. Вот оно — «самое синее в мире Чёрное море». Таинственное, необъятное, постоянно меняющееся, волнующее душу и не оставляющее равнодушным сердце. Постояв у Памятника затопленным кораблям,  символа Севастополя, мужчина присел на скамью у самой кромки воды, любуясь закатом. Он жадно впитывал аромат моря, шум прибоя, говор чаек. Восторг и блаженство снова стали для него частью великого морского пейзажа.

Заходящее солнце расплескалось в небе и розовые облака несли в себе его уходящий свет. Вот солнце уже скрылось за горизонтом, и вечерняя заря овладела меркнувшим небом, разлила по нему множество красок от червонного золота до бирюзы и медленно перешла в сумерки. Потом сумерки перешли в ночь, и синева неба затрепетала живым блеском звёзд.

На следующее утро, подкрепившись в буфете гостиницы, Михаил Сергеевич расспросил администратора об училище и, получив разъяснения, отправился в район Стрелецкой бухты. Дежурный на проходной училища, узнав, что ветеран Великой Отечественной войны в юности мечтал стать моряком, готовился поступить в Севастопольское училище, да планы спутала война, позвонил в учебную часть, объяснил ситуацию и получил разрешение пропустить гостя на экскурсию. Подошла женщина с пропуском.

— Наш преподаватель, — представил дежурный, — Регина Петровна. Она проводит вас в учебную часть.

Следуя за женщиной, Михаил Сергеевич заметил:

— У вас красивое имя. Редкое.

— Почему же редкое? У нас работал профессор, так у него жена тоже Регина.

— Я всю жизнь ищу Регину Степановну. Родом из Новосибирска. Нас разлучила война.

—  Так, может, это она? — в задумчивости остановилась провожатая. — Степановна, пожилая женщина, родом из Сибири. У меня сохранился домашний телефон профессора. Я дам вам его.

Порывшись в сумочке, женщина достала блокнот, вырвала из него листок, переписала на него номер и протянула гостю:

— Разберитесь!

— Спасибо! Спасибо вам! —  не скрывая своей радости отблагодарил гость женщину.

После интересной экскурсии по училищу Михаил Сергеевич вернулся в гостиницу. Уставший прилёг отдохнуть. Его охватили сомнения. Та ли Регина Степановна? Столько лет искал, мечтал, перестал надеяться и вдруг. Если она, то помнит ли своего мальчика? С кем живёт?

Позвонил.

— Алло! — услышал он женский голос.

— Добрый день! Я из Новосибирска. Ищу Рину, — Михаил Сергеевич назвал женщину  детским именем и замер в ожидании ответа.

На другом конце раздался глубокий вздох. Тихий голос спросил:

— Кто вы? Ваш голос напомнил мне друга детства Михаила. Он погиб в 1943 году.

— Нет! Не погиб! «Похоронку» оформили ошибочно! Я Миша! Я выжил! Я все эти годы искал свою Рину!

Пауза. Волнение у обоих. Оба растроганы как все пожилые люди, когда им напоминают об их молодости. Оба слышат биение своего сердца.
Регина Степановна покачала головой, чтобы рассеять путаницу кружащихся сумасшедших мыслей. Может это сон? И для вящей убедительности спросила:

— Как называли нашу пару?

— «Мальчик и девочка».

Женщина ожидала ответа и ответ был: «Он!» Её лицо засияло радостью.

«Она!» — мужчина выдохнул сильно и глубоко. К этому мгновению он шёл всю жизнь.

После небольшой паузы продолжил:

— Нам надо встретиться.

— Предлагаю в пять часов у памятника в сквере перед Нахимовским училищем.

— Я знаю, где это. Я был уже там сегодня. До встречи!

— До встречи!

Свидание! Женщине под восемьдесят. Она должна выглядеть отменно! Так много предстоит сделать, а движения стали замедленными под тяжестью воспоминаний, перебираемых в памяти прошлого. Боже! Как прекрасны те дни сейчас в дымке ушедших лет! Душа переполнена счастьем. Понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя от испытанного замешательства.

Оставаясь верной своему мальчику, Регина долго не выходила замуж. Надежды на его возвращение не было. Она сама держала в руках «Похоронку», где сказано: «Верный воинской присяге, проявив мужество, погиб в бою… ». Указана дата и место гибели. Но в своих снах она продолжала видеть себя чайкой, летящей к любимому.

Регина бережно хранила фронтовые письма Михаила и последнюю совместную фотографию, часто перебирала их, отделяя ими себя от действительности. Замуж вышла за хорошего человека, он и увёз её в Севастополь, город чаек, где преподавал в том самом военно-морском училище, получившем имя адмирала Павла Степановича Нахимова. Дочь пошла в отца. Доцент. Пять лет как муж ушёл из жизни. Уважение к мужу было, любви —нет. Когда женщина кого-то любит, другого ей полюбить невозможно.

Встреча получилась горячей. Они узнали… Нет! Они почувствовали друг друга и бросились в объятия. Мальчик и девочка! Это тела их сильно изменились за прошедшие годы, а души, жаждущие встречи, остались молодыми и потянулись друг к другу. Радость встречи оказалась ярче пережитых страданий.

Курсанты в сквере с интересом и нескромным любопытством наблюдали за пожилой парой. Он высокий, стройный, с поседевшей головой.  Она худенькая, среднего роста, в голубом костюме, туфлях на небольшом каблучке, с красиво уложенными в причёску пышными светло-русыми волосами. В их взглядах просматривалось полное забвение себя, безумный порыв друг к другу. Радость события освободила эту пару от гнёта приличия.
Михаил обнял и нежно поцеловал свою девочку, вместив в поцелуй годы разлуки. Она спрятала взволнованное лицо на груди любимого, возникшего волшебным образом. Как хорошо чувствовать друг друга! Стоять рядом, прижавшись, наслаждаясь нежностью, ощущая себя на небесах, в раю.

— Дай, я на тебя посмотрю, — чуть отстранив женщину, Михаил окинул её смеющимся взглядом.

Как юная девушка стояла Регина перед ним, взволнованная воспоминаниями. Костюм подчёркивал её изящную фигуру и гармонировал с ясными глазами, наполненными бездонной синевой, так и притягивающей к себе. Её взгляд остался тем же мягким, ласковым, обнимающим. Она вся дышала счастьем. Он секундой переживал годы; мир, полный трепетной любви, окружал его.

— Я люблю тебя, —  тихо сказал он, положив руку на её плечо.

— Я люблю тебя, — повторила она признание, глубоко вдохнув свежий морской воздух.

— Мы должны отпраздновать нашу встречу.

— Больше чем встречу!

— Веди в самый лучший ресторан.

Вот так и бывает в жизни. Если желание достаточно сильное, оно сбывается, но сроки исполнения устанавливается свыше. Там же вносятся корректировки в исполняемое желание. Любящей паре отпущено всего два дня — крошечный островок счастливых мгновений.
Наступил день отъезда. Регина провожала Михаила на автовокзале. Они долго стояли, взявшись за руки, не могли насмотреться и наговориться. Рукопожатие сопровождалось улыбками.

Время утекало как песок, а перед временем всё бессильно. Михаил знал, что больше они не увидятся, что дни его сочтены: дают о себе знать фронтовые раны, да и сердце износилось от сложно прожитой жизни. Однако свои грустные мысли: «Прощай милая! Спасибо тебе! Я почувствовал снова свою молодость. Прощай!» не озвучил, а пообещал написать из Новосибирска.

Рейсовый автобус, отсчитывая километры, увозил  Михаила в аэропорт, а оказалось навсегда.

Письмо из Новосибирска пришло спустя месяц. Написал его сын Михаила. Прочитать строки Регине не дали нахлынувшие слёзы. Дрожащей рукой женщина отложила письмо и долго сидела задумавшись, ощущая в глубине сердца, знающего, что такое любовь, дыхание смерти и бессмертие любви. Любовь не умирает!
37 Гнида
Ирина Никулова
1945 год. Берлин.

- Там люди в подвале…
- Приказ поняли, старшина  Толобеев? Выполнять.
- Иван Макарыч, там дети, я сам видел-в ночи выходят за водой, слабые.
- Еще хоть  слово и пойдете под трибунал по закону военного времени. Нужно расчистить дорогу нашей  колонне. Некогда нам тут сопли жевать. Вспомните лейтенанта Леонтьева. Пожалел мальца, а тот по нашим из автомата. Одну мину установить возле выхода из здания, вторую напротив вот того окна. На войне один закон - или мы их или они нас.- Капитан снял фуражку, вытер пот со лба  и тихо добавил:–Кузьма, это приказ.


2018 год . Смоленщина.

Это был первый отпуск, который я решил провести в деревне . Когда-то давно, мой дед говорил- « Внук, нет ничего слаще редьки со своего огорода и нет ничего красивей заходящего солнца за макушки яблонь  родного сада».  Уже давно нет моего деда,  да и сам я уже не молод, но эти слова  помню всю жизнь. Сколько же лет я тут не был? Двадцать, двадцать пять? Закрутила жизнь, завертела, погоняла по планете, надавала полные закрома взлетов и падений. Но наверное у каждого наступает такой момент, когда хочется полной грудью вдохнуть  запах детства, запах спелой малины и парного молока, запах сухих дров и скошенной травы.


Деревня здорово изменилась. Где были заливные луга, по которым неспешно гуляли коровы, жуя сочную траву и отбиваясь хвостами от назойливых мух, появились современные дачи за высокими металлическими заборами. Развалины старой церкви , где деревенская детвора искала клады и мечтала о дальних странствиях, превратились в красивый храм с блестящими на солнце  куполами и аккуратной лужайкой возле входа.

Цивилизация добралась и сюда.

 И только старое деревенское кладбище жило своей неизменной веками жизнью – тишина и покой , как будто не сменяли друг друга политические строи , как будто не было достижений человечества в изучении космоса , науке, медицине. Люди умирали и погост гостеприимно ждал своих новых жителей.  Поклонившись могиле деда и бабули, уже на обратной дороге я заметил необычную могилу . Из гранита была высечена фигура деда – странный памятник для таких мест.
 « Толобеев Кузьма Иванович 1910-1990гг. Помним всегда ». 


Вечером ко мне нагрянули гости, чему я был несказанно рад. Баба Зина и дядя Захар – соседи. Совсем старые стали. В деревне все по другому, там не нужно специальных приглашений, не нужно нарядов и долгих приветствий. В деревне все проще.

- Какой же ты взрослый то, Антон. Я то тебя помню еще совсем мальцом.  Приезжал к деду с бабкой. Все больше с книжкой сидел и схемы какие-то рисовал. А потом пропал. Да, совсем что-то пропал. Даже на похоронах деда не был.

- Я тогда в командировке  в Африке был. Как раз окончил военное училище и …ну сами понимаете.

Долго беседовали, вспоминали.  Пили вкуснейшую вишневую наливку, закусывали пупырчатыми огурчиками и белым наливом.

- Дед Захар, сегодня видел на кладбище памятник. Странный, почти во весь рост пожилой мужчина.

- А, так это памятник Кузьме-Гниде. Да, вот так вот, жил Гнида и знать ничего о нем не знали, а как помер-так оказывается Человеком был. Ну слушай историю то.

« Вернулся Кузьма в родную деревню в начале пятидесятых. Уж никто и не ждал, думали погиб на войне, ан нет, пришел. Седой весь, угрюмый. Уходил то молодым , а вернулся стариком совсем. Ходили тогда разговоры, что мол Кузьма то предателем был и поэтому сослали его на Колыму. Кто-то говорил, что приказ важный не выполнил, ослушался командиров, а в то время это было ух как. Ну, а кто-то судачил, что в немку влюбился и хотел остаться в немчурии.  Семью  его еще в первые месяцы  войны фашист расстрелял – лютовал немец в наших краях.  Мужики, с фронта вернувшиеся, быстры были на расправу, повидали  много чего, всему свои имена были.  Предателей не любили.  Но как говорится - не пойман,значит и не вор. Но  прилепилась к Кузьме прозвище «Гнида».

Устроился на работу в рыбхоз, а время то голодное было, но когда дежурил Гнида на пруды ни-ни, можно было не на шутку  схлопотать.  И стрельнуть мог. Сам правда тоже карпа  на рыбхозовских прудах не ловил, все с удочкой на речку ходил. Принципиальный Кузьма был.

 Пытались бабы наши его разговорить- много вдов осталось, а он хоть и бирюк, но все-таки с руками и ногами. Только ни на кого Гнида не смотрел. Слова порой от него не услышишь- пройдет мимо сельсовета или колодца, даже голову не повернет в сторону людей. А со временем и здороваться с ним народ прекратил- что толку, в ответ все равно ни словечка.  Я то тогда мальцом был и частенько по садам с ребятней бегал- где помидорчиками обживемся, где вишню оборвем. Но к Кузьме залезать побаивались- мог за ухо отрепать и при этом приговаривал - « У вас все свое есть. Другим нужней». Так меня один раз метлой отходил, что задница неделю болела. Боялся я его.
А по утру набирал Гнида корзинки с малиной и какой другой ягодой и в район. Продавать. Яблока у него не выпросишь, все на рынок свозил. Так думали сельчане и не любили крохобора.  С бородой всегда ходил, только на 9 мая сбривал, а потом опять отращивал,она у него быстро росла. И все какие-то палки и ветки собирал. Бывало идет по деревне из леса, а на спине связка дров. Прижимистый был, все у него в дело шло.

А на новый год, аккурат 31 числа, уезжал Кузьма из деревни. Выписывал в сельсовете машину, грузил какие-то мешки и в район, а от туда в Смоленск на электричке. Удивлялись мы конечно, но давно все знали-с придурью дед. Первого января всегда возвращался. Долго мы тогда понять не могли куда же он ездит каждый год… 

А один раз к нему корреспондент какой-то приезжал, из военного журнала или газеты, так выгнал его взашей Гнида, только пятки и сверкали – чуть фотоаппарат не потерял.   Делегация из сельсовета к нему приходила после этого, нотации председатель читал, ругал, совестил, только как сидел Гнида во дворе и лобзиком что-то мастерил, так и головы не повернул, даже усом не повел.

Матрена у нас на окраине деревни жила. Баба склочная была и как не пройдет Кузьма мимо нее, так начинала голосить на всю деревню: - «Ирод, супостат, опять корову мою заколдовал».  Он только плюнет под ноги и идет дальше. Бабам Матрена рассказывала, мол ходит Гнида к ней по ночам. Пока спала баба, он к ней под бочок и  давай копытами душить. А по утру уходил незаметно, только волосы белые на подушке и находила баба-дура.  Она их собирала  потом  и все заговоры какие-то делала. Верил народ и этому. 

Ну, а в канун нового года ( уж и не помню какого) Гнида помер. Дня три никто Кузьму не видел и первый раз за стока лет не поехал никуда дед. Тут народ и понял-преставился. А когда в дом то его зашли, так и диву дались - беднота кругом страшная. Лавка, стол и кровать - вот и все богатство. Видать денюжки припрятал где-то, вона скока лет на рынок ездил… 

Через полгода где-то, после майских как раз, приехал в деревню целый автобус людей. И все про Гниду спрашивали. К дому его ходили, с соседями беседовали, тока никто толком  рассказать про деда и не мог. Военный моряк, помню, среди них был,  женщина с детьми, да много человек и возраста разного. Отвели их на кладбище - могилка тогда не огорожена была, крест покосился...Эх.
 Тока тогда и узнали. Оказалось  весь свой урожай свозил Кузьма в детский дом в Смоленске. Приезжал, ставил корзины у входа и уходил. Долго потом стоял возле забора и все за детками украдкой наблюдал, а потом на вокзал и до дому.
А на новый год возил мешки с детскими игрушками, которые сам и мастерил из коряг и веток, а потом обряжался в костюм Дед Мороза и  детям вручал. Так каждый новый год - поздравит детей и домой. Ночь на вокзале переночует и утром первого января опять в деревню.  

Вот такой он Гнида был...Кузьма Толобеев. И памятник ему поставили те детки, которые выросли, но  деда своего всегда помнили.
Ну давай по чарочке, за помин души Кузьмы Иваныча.» 

**** 
Уезжая из деревни, я зашел на кладбище. Поклонился своим дедушке и бабуле и заглянул на могилку к Деду Морозу – « Вечная слава, тебе, дед Кузьма ».
38 Сталинградский фронт
Михаил Лысенко 3
 
      
                Июль 1942 года

      


Какой же ты прекрасный летний месяц июль, но каким ты был жестоким для нашего военного человека и сколько натворил бед и страданий. Сколько за этот месяц мне пришлось исколесить дорог, сколько раз оставаться на грани между жизнью и смертью, и всё это за один месяц июль.               
    
Наша 184-я стрелковая дивизия третьего формирования была полностью подготовлена к боям и присоединилась к 62-й армии, сформированной 10 июля 1942 года под командованием генерал-майора Колпакчи, а 12 июля 62-я армия была включена во вновь созданный Сталинградский фронт под командованием маршала Тимошенко.               
    
Мы получили новенькое офицерское обмундирование со знаками различия - золотыми стрелами на рукавах и золотой окантовкой в петлицах, новенькие пистолеты вороненой стали, ремни с двумя портупеями, бинокли, полевые сумки и планшетки. Солдаты оделись во всё новенькое, им выдали автоматы ППД и станковые пулемёты в заводской смазке.
    
К тому времени курсанты полковой школы закончили обучение, мой взвод снайперов успешно сдал экзамены, и всех выпускников отправили на фронт для ведения боевых действий.
    
В начале июля, после выпуска снайперов, я вернулся в роту на свою должность.
Однажды вечером группа офицеров собралась неподалёку от штаба, к нам вышли колхозники и устроили проводы. Не прошло и часа нашего веселья, как зазвучал сигнал сбора, и все офицеры направились в штаб батальона.
Командир батальона старший лейтенант Костров Егор Григорьевич коротко отдал приказ: «Тревога! По боевой тревоге, в полном боевом снаряжении построить роты для марша». Сразу же затрубили сигнал тревоги. В этот тихий июльский вечер громадное село Дубовый овраг разделённое пополам речкой, всполошилось из одного конца в другой, застучали калитки, запричитали близкие и родственники. Казалось, будто река, которая текла тихо и та взбудоражила свои могучие волны. Около полуночи мы отправились в дорогу. Далеко провожал нас колхозный люд.
    
Через двое суток на рассвете, у станицы Нижне-Чирской, по мосту мы перешли реку Дон. В тот миг я и представить себе не мог, что ровно через месяц буду переплывать реку Дон обратно на доске. После переправы мы шли ещё двое суток, с очень короткими остановками для отдыха. На третьи сутки остановились в поле у реки между двух хуторов, нам был дан приказ окопаться, а впереди уже слышались артиллерийские залпы. Ночью мы вырыли временные окопы, построили землянки и выставили часовых, но фашисты нас пока ещё не беспокоили.
    
Председатель колхоза ближайшей станицы отдал нашему подразделению одиннадцать откормленных поросят под расписку, после чего покинул станицу. Колхозники эвакуировались со всем своим скарбом, осталось только несколько стариков, которые не захотели уходить из деревни. Кормили нас хорошо, и ничто не походило на военное время, некоторые солдаты отдыхали в землянках, другие в реке ловили рыбу, казалось, мы находимся в летних лагерях. На четвёртые сутки мы снялись с обороны, и отправились в неизвестном направлении, так как  не было отдано конкретного приказа. Куда идём мы не знали, но догадывались точно, что скоро лоб в лоб столкнёмся с врагом. Ночью сделали небольшой привал на хуторе Осиновка, затем нам скомандовали шагом марш, и опять вперёд пошёл солдат.               

Перед рассветом вышли к высотке, находившейся у реки и центральной усадьбы совхоза. Все были измучены длинным маршем, не окопались, не рассредоточились в боевые порядки, а прямо навалом расположились на открытой местности, как стадо баранов. Когда начало светать кто-то крикнул: «Воздух!» Все обратили внимание на нарастающий гул, одни кричали: «Немецкий», другие: «Наш». Самолёт шёл очень низко, солдаты повылезали из-под кустов, из повозок, и вдруг, на крыльях мелькнули чёрные кресты, а концы крыльев были окаймлены жёлтой краской. Самолёт сделал разворот и на бреющем полёте запустил град свинцовых пуль в толпу, скопившуюся на высотке, затем, сделал ещё один разворот и начал поливать нас пулями, как дождём из пулемёта.

Нельзя рассказать словами, не увидев той ужасной паники и неразберихи, которая творилась в нашем расположении. Лошади вставали на дыбы, опрокидывали и ломали повозки, живьём давили людей. Солдаты проклинали командование, бросались во все стороны, но многих настигала такая жестокая и безумная смерть. Вскоре на помощь этому «Юнкерсу» прилетели ещё три вражеских самолёта. Через всё наше расположение пролегал глубокий овраг, заросший мелким тальником, и в это время прямо в центре тальника застрочили немецкие автоматы и пулемёты, расстреливая в упор наших солдат и офицеров.

Благодаря приказу одного капитана, уже побывавшего в боях, солдаты быстро развернули 45миллиметровую пушку и открыли огонь по кустарнику. Немецкие самолёты улетели только спустя полчаса, опустошив весь боезапас. Командирам огромной ценой удалось восстановить порядок и выбить из оврага немецких автоматчиков, трое из которых были убиты, а семеро взяты в плен. Тогда я впервые увидел живых фрицев и получил боевое крещение.

Наш полк потерял 23 человека убитыми, 87 ранеными, из них офицеров было убито и ранено 8 человек. Ко мне судьба в этот раз отнеслась благосклонно.               

После такой трагедии был дан приказ окопаться в полный профиль и вырыть бомбозащитные щели с ходами сообщения. На следующие сутки полк был полностью готов к обороне, и мы начали фронтовые операции перестрелкой с немецкими войсками, которые находились за рекой Лиска, в центральной усадьбе совхоза.
    
В один из дней обороны, за центральной усадьбой появились танки в количестве примерно двадцати, артиллерия открыла по ним огонь и подбила четыре, но когда был дан сигнал что танки наши, огонь прекратили, а по ним начала бить немецкая артиллерия. Танкисты остались без боеприпасов, поэтому стали отходить, и только на следующий день через немецкую оборону к нам пробилось пять уцелевших танков. Сначала никто не поверил, что танкисты, расстреляв все боеприпасы, умудрились вырваться из окружения. Как же было обидно, что мы воевали сами против себя. Некоторые артиллеристы плакали, оттого что погубили мужественных танкистов  и отечественную технику.               
    
23 июля 1942 года находясь недалеко от населённого пункта Манойлин, мы услышали артиллерийскую стрельбу у нас за спиной и поняли, что попали в окружение. Наши боевые и продовольственные запасы иссякли. Ночью с самолётов попытались сбросить провиант  на парашютах, но из-за сильного ветра значительная часть парашютов приземлилась в расположении немецких войск. Батальонная разведка получила информацию, что в близлежащем населённом пункте - совхозе имени 1-го мая на складах имеются большие запасы муки и других продуктов. Командир полка дал указание нашему комбату послать машину с офицером и двумя  автоматчиками, и если удастся загрузить машину продуктами, то в следующий раз отправить несколько автомашин. Вот и выпало счастье на мою долю поехать за этими продуктами.
    
Не доезжая до села, перед полем засаженным подсолнухами, мы остановились в овраге и предупредили шофёра, чтобы он не глушил двигатель, а сами по полю пошли к селу. Подойдя к первой хатёнке, мы встретили женщину и спросили: «В деревне есть немцы?» Она что-то невнятное стала отвечать, как вдруг неожиданно из-за угла вышел огромный немец с засученными рукавами и с советским автоматом образца ППД. Увидев нас, он громко крикнул: «Русь! Хенде-хох!» Один из наших автоматчиков сразу выстрелил в него, и фриц упал замертво. Развернувшись, мы нырнули в подсолнухи и побежали к машине. Немецкие солдаты стали нас преследовать и стрелять из автоматов. Шофёр ждал на том же месте, и как только мы запрыгнули в машину, нажал на полный газ.
    
Казалось, что немцы от нас не отстанут, но они ограничились миномётным обстрелом, и когда грузовик добрался до высотки, за которой виднелось наше спасение, одна из мин угодила прямо в цель. Мы с шофёром на ходу выпрыгнули из кабины, и в тот же миг взорвался бензобак. Вдоль дороги  росла густая, высокая, но совсем ещё зелёная пшеница, мы кувырком покатились по ней, не получив серьёзных увечий, только лицо и руки были в ссадинах и крови. Оба автоматчика, наверное, были ранены, поэтому не смогли выбраться из машины, и сгорели в кузове. Когда поднялись с земли, машина уже догорала, и нам ничего не оставалось делать, как идти пешком до нашей обороны. Так трагически закончилась заготовка продуктов.               

По прибытию к месту дислокации я доложил командиру батальона об инциденте, а он в свою очередь доложил в полк, после чего командира разведки сняли с должности. На следующий день батальонные разведчики проникли в село и у немцев стащили корову. Их не обнаружили, так как пока ещё не существовало сплошной линии обороны. Чтобы к обеду накормить солдат мясом, командир батальона приказал мне и начальнику хозяйственного взвода забить корову. Но мы с младшим лейтенантом оказались плохими забойщиками, привязав корову к дереву, младший лейтенант ударил её в лоб обухом топора, корова взбрыкнула, порвала верёвку и убежала. Мы долго бегали за ней, а потом загнали в глубокий яр и там пристрелили. Командование об инциденте ничего не узнало, и мы избежали неприятностей, а начальник хозяйственного взвода доложил, что корова была старая, и мясо долго варилось.               
    
Поступил приказ ночью быть готовыми сняться с обороны, уйти в тыл, чтобы немцы нас не заметили, и соединиться с другими частями 184-й стрелковой дивизии. В запланированное время мы выдвинулись со своих позиций, и должны были пройти 20 километров, но фрицы разгадали наш замысел, и всю ночь бомбили дорогу, мешая продвигаться вперёд. Фашисты спускали на парашютах  осветительные ракеты и бомбили технику. Наши войска двигались по лесу, в трёхстах метрах вдоль дороги и поэтому находились в относительной безопасности, лётчики нас не видели, а осколки бомб не долетали. За всю ночь не погиб ни один солдат, а из техники только одному тягачу был нанесён незначительный урон.
    
Когда полк достиг намеченной цели, немецкие самолёты уже успокоились, нам привезли продовольствие и солдаты начали готовить обед. Один политработник дал мне брошюру про Василия Тёркина, удобно устроившись в копне, я начал читать её солдатам, как вдруг откуда-то прилетела дрофа. Кто-то в неё выстрелил, сначала из винтовки потом из автомата, но дрофа благополучно скрылась за горизонтом.               

После полудня укомплектованные боеприпасами и продовольствием батальоны двинулись в обратный путь занимать свои оборонительные позиции. На протяжении всего пути гитлеровцы нас не беспокоили, солдаты сильно устали, но шли ускоренным темпом, чтобы успеть занять свои окопы. Полк растянулся на многие километры. Когда мы вместе с двумя расчётами пулемётной роты прибыли на место, стали устанавливать пулемёты и миномёты по своим огневым позициям, в это же время на противоположенном берегу реки беспрерывным потоком двигались немецкие танки, а за ними машины с солдатами. Мы стали пристреливать винтовки, пулемёты и миномёты, для этого выбирали маленькие цели. Как только из автомашин за рекой начали выпрыгивать немецкие солдаты, через короткое время в нашу сторону полетели мины и снаряды, сразу же появились раненые и убитые.
    
Пока подтягивались отставшие роты, немецкие автоматчики заняли окопы нашего боевого охранения, и нам ничего не оставалось делать, как идти в лобовую атаку. Я с пулемётной ротой поддержал наступление автоматчиков, которые заставили немцев убегать обратно в село. Таким образом, боевое охранение было восстановлено до прежних позиций. На следующее утро немцы попытались выбить нас из высотки, но за ночь мы полностью восстановили свои оборонительные позиции, а для защиты от танков и авиабомб вырыли бомбозащитные щели в полтора метра глубиной. Наша артиллерия разрушила мост через реку Лиска, танки теперь не могли переправиться на наш берег и мы вынудили фашистов отступить обратно за реку. После неудачных попыток выбить нас из боевых позиций, противник почти успокоился, за исключением пулемётной перестрелки и артиллерийских залпов.
    
Фашисты, зная, что мы в кольце, начали вытворять всякие гадости. К примеру, в один из дней немецкий самолёт сбросил пустые пробитые бочки, которые при падении создавали такой невыносимый вой, что казалось, летят настоящие бомбы.
А однажды, немецкие лётчики сбросили на наши оборонительные позиции колёсный трактор, земля задрожала так, что казалось это бомба огромной мощности, но взрыва не последовало, а когда мы увидели трактор, поняли, что немцы предпринимают различные ухищрения, чтобы расшатать наши нервы и посеять панику. В следующий раз прилетел самолёт, который мы называли «костыль» и начал забрасывать окопы гранатами, а когда в него всадили бронезажигательную пулю, он вспыхнул и недалёко от наших позиций рухнул на землю, а через короткое время взорвался и сгорел вместе с лётчиком.               
    
На следующий день появился приказ сняться с обороны, и идти на прорыв, так как танковая часть разорвала кольцо и расчистила нам путь для выхода из окружения. Подходя к намеченному рубежу, мы услышали далекое эхо - «Ура!».
Мы сходу, вступили в столкновение с врагом, не позволив закрыть выход из окружения. Кровопролитные атаки  продолжались весь день, а к вечеру фрицы успокоились и мы пошли на прорыв в южном направлении.
    
Утром, когда наша колонна спустилась в низину, справа от села появились немецкие танки, расстреливая подразделения 184-й стрелковой дивизии в упор. В наступление пошли автоматчики, но ситуацию спасли только танки, приданные нашей дивизии. Сразу же завязался бой, нам негде было развернуться, местность оказалась слишком заболоченной и с глубокими оврагами. Создалась неразбериха, противник превосходил нас по силе. Солдаты, лошади с повозками, все устремились влево по оврагу. Я остановил повозку, управляемую старшиной, на ней находилось два пулемёта. Где командир пулемётной роты старший лейтенант Глотов я не знал, вместе со мной остались ездовой и старшина, а пулемётчики куда-то исчезли? Солдаты обогнули заболоченную местность и пытались пробиться к другому берегу, но их настигали вражеские пули. Это было жуткое зрелище.
Поддавшись панике, ездовой на лошади с двуколкой  прыгнул с обрыва, чудом не зацепив меня колесом. Старшина мне сказал: «Товарищ лейтенант, я ухожу». Я ему крикнул: «Стой». А он мне говорит: «Посмотрите вперёд». Я глянул, а там, в обход болота бежали солдаты, кто куда. Степь горела, и в этом дыму творилось что-то невообразимое, то, что невозможно описать словами.

Я подумал: «Назад хода нет, вперёд по узкой тропинке с повозкой и пулемётами не пробиться. Что мне делать?»
Снял замки с пулемётов, выбросил их в болото, лошадей распряг и отпустил, а сам пошёл вслед за старшиной.
Как только вышел на сторону заболоченной местности, увидел страшную картину паники, везде лежали разбитые повозки, убитые солдаты и лошади, но при подходе к хутору Верхняя Бузиновка начал восстанавливаться хоть какой-то порядок, и бегущих солдат удалось остановить.
На этом хуторе Верхняя Бузиновка, Клетского района, Сталинградской области находился штаб нашей 184-й стрелковой дивизии, и здесь же сосредоточились танки, артиллерия и техника.
Пехотинцы, пулемётчики, миномётчики и тыловые части собрали здесь все свои подразделения и начали окапываться.

Если понравилась глава, можно прочитать всё произведение по адресу: "Воспоминания о войне" Лысенко Михаил Яковлевич http://www.proza.ru/2018/05/31/1649               
39 Боевой товарищ по имени Студебекер
Олег Маляренко
                «Кто такой Студебеккер? Это ваш               
                родственник Студебеккер? Папа ваш Студебеккер?»               
                И.Ильф и Е.Петров

Среди людей, с которыми мне довелось работать на заводе в бытность мастером, самые тёплые воспоминания у меня остались о бригадире монтажников Семёне Гордеевиче Анохине. Это был мужчина высокого роста, жилистый, как говорят, добрый и весёлый. За его плечами была война, которую он прошёл от первых поражений до долгожданной победы, колеся по военным дорогам на тяжёлом грузовике. Мне с ним приятно было работать, так как бригада под его руководством могла выполнять самые ответственные задания и всегда в лучшем виде. Все, включая начальника цеха, относились к бригадиру Семёну, как его звали по-рабочему, уважительно.

Если бывший фронтовик говорил о войне, то обычно вспоминал весёлые истории, которые приключались с ним или его однополчанами. Но чаще всего он говорил о своём верном товарище, с которым судьба связала на всю войну. Им стал большой трёхосный грузовик «Студебекер», один из тех, которые в годы войны Америка в массовом порядке поставляла Советскому Союзу по ленд-лизу *.

Командир полка давно обещал Семёну пересадить его с разбитого ЗИС-5 на новый американский, как только он поступит. И весной 1942 года такой момент наступил, когда в часть прибыл грузовик «Студебекер», или как его прозвали «Студер». Семёну тогда было 20 лет, окончил десять классов, и всё схватывал на лету. А разбираться пришлось во многом, так как никакой документации не было, все надписи были сделаны на английском языке, с какими-то милями и фаренгейтами. Поучить и подсказать было некому, потому пришлось пользоваться проверенным методом тыка. Единственное, что ему сказали, что мотор американки работает только на качественном бензине. В этом он существенно уступал нашему ЗИС-5, потребляющему любое горючее, вплоть до солярки.

Семён с радостью принялся осваивать новую технику, которая вызвала у него восхищение своей внушительностью, красотой и продуманностью. Просторная кабина и хороший обзор. Поражал прекрасный набор инструментов и запчастей. Семёну рассказали, что каждый «Студер» укомплектовывается двумя кожаными пальто для водителей, но чьи-то заботливые ручки их убрали, то есть украли.

Два дня подряд с кратким перерывом на сон Семён разбирался с машиной, вникал в её  тонкости и учился ею управлять. Молодой шофёр мог сравнивать «Студер» с прежней машиной ЗИС-5, и часто сравнения были не в пользу последнего. Крутить баранку стало легче и веселее. Основным недостатком новой машины было то, что всеми правдами и неправдами приходилось добывать хороший бензин, так как от плохого она глохла или не заводилась.

Много километров намотал Семён за годы войны по летней жаре и в зимнюю стужу, по разбитым дорогам, порой заснеженным, и непролазной грязи. «Студер» обладал высокой прочностью и проходимостью, так как имел привод на три оси. А самыми страшными для Семёна были часы, когда он попадал под артобстрел или бомбёжку. Много кого и чего перевёз Семён на своей неразлучной машине: пехоту, боеприпасы, продовольствие и военную технику. Временами доводилось тянуть на прицепе тяжёлые пушки. По инструкции грузоподъёмность «Студера» была 2,5 тонны, но он возил по три-четыре тонны, а иной раз по-русски до пяти тонн. Никогда машина его не подводила.

Во время одной бомбёжки рядом с машиной Семёна взорвалась авиабомба, погиб сидящий рядом лейтенант, а он был ранен осколком в ногу, к счастью, легко. В госпитале пробыл недолго и вернулся в часть, чтобы вновь сесть за руль своей машины. Это было его единственное ранение, которое он получил за войну. Семён был как заговорённый, и за ним укрепилась слава «везунчика». Рядом гибли товарищи, подрывались на минах, попадали под прямые удары, а он оставался невредимым. В такое нелегко поверить, но так случилось. Трудно сказать, кого за это благодарить в первую очередь – бога или мать, которая за него постоянно молилась. А, скорее всего, их вместе.

Был случай, когда Семён вёз бойцов на передовую и сбился с пути. Выехал из леса и сразу попал на позиции… немцев. Медлить было нельзя. Он быстро развернул «Студер» и погнал его с максимальной скоростью. Немцы открыли ураганный огонь, но машина уже скрылась в лесу. Это был не героизм, а быстрая реакция, которая часто выручала на войне.

На одной переправе временный деревянный мост не выдержал, и тяжелогружёный грузовик Семёна свалился в речку. Самостоятельно выбраться оттуда ему никак не удавалось, так как колёса сильно увязли в илистом дне. Пришлось за помощью обращаться к танкистам.

День Победы Семён встретил в окрестностях Берлина, куда он доставил артиллерийские снаряды. Тогда он отстрелялся за всю войну и впервые выпил полстакана водки.

В 1946 году, незадолго до демобилизации, Семёна командировали вместе с автоколонной в Мурманск, где он должен был сдать своего «Студера». Это делалось по условиям договора по ленд-лизу. Перед тем, как их отдали американской стороне, «студеры» проходили капитальный ремонт, в них заливали свежие технические жидкости, меняли изношенные запчасти на новые, подкрашивали где надо. Для приёмки своей техники в порту стоял американский корабль. При этом проверяли комплектность машины, вплоть до набора ключей. А самое печальное было то, что машины на корабле попадали под пресс и превращались в брикеты металлолома. Потрясённый Семён плакал как малое дитя, словно хоронил самого близкого родственника. Так он простился с машиной, которая верно служила его стране в сражениях с опасным противником.

Свыше 100 тысяч «Студебекеров» были поставлены в СССР во время Второй мировой войны по договору ленд-лиза, больше половины из всех выпущенных. Они принесли огромную пользу нашей стране, и пользовались заслуженным уважением. Особенно важным явилось то, что большой частью они послужили базой для реактивных установок «Катюша».

Далеко не все машины были отправлены обратно в США в соответствии с договором о ленд-лизе. Оставшиеся машины эксплуатировались ещё какое-то время в Советской Армии, а также участвовали в восстановлении народного хозяйства СССР. Отдельные «Студебекеры US6» использовались в стране вплоть до середины шестидесятых годов. 

В советские годы роль ленд-лиза значительно принижалась, а при развале СССР необоснованно повышалась. Истина, как обычно, посередине. Без той помощи наша страна победила бы, но война затянулась бы на год-полтора и стоила дополнительных человеческих потерь.

Нет больше Семёна Гордеевича. Только на похоронах увидели его ордена и медали, которые при жизни никогда не носил. Он навсегда остался солдатом Великой Страны.

Вечная память воинам, защитившим нашу страну и спасших мир от фашистской чумы!

 

*Ленд-лиз -  государственная программа, по которой США поставляли своим союзникам во Второй мировой войне боевые припасы, технику, продовольствие и стратегическое сырьё, включая нефтепродукты.
40 Штрафной лётчик
Олег Маляренко
     Крайне мало осталось в живых людей, защитивших страну в минувшую войну. О ней было написано множество книг, снято фильмов и сложено песен. Однако они отражают лишь ничтожную долю ужасов и страданий войны, невосполнимых потерь, подлинного героизма на фронте и неистового труда в тылу.
     Мой покойный дядя Володя провоевал с трагического 1941-го года до победного 1945-го. Начало войны застало его курсантом лётного училища. В декабре 41-го училище прикрывало брешь в обороне Москвы. В том сухопутном бою полегло до половины несостоявшихся лётчиков. Но врага не пропустили.
     Спустя двадцать лет после окончания войны дядя случайно узнал о том, что его училище, в том числе и он, награждены медалью «За оборону Москвы». Много наград заслужил дядя за годы войны, но ту первую запоздалую считал для себя главной.
     Во многих сражениях участвовал Владимир Борисович на штурмовике Ил-2, том самом, который немцы назвали «Чёрной смертью». Дрался не на страх, а на совесть. Дважды был сбит. Во второй раз сам был тяжело ранен, но каким-то чудом дотянул до своего аэродрома и с горем пополам посадил самолёт.
     На войне нашёл дядя свою будущую жену, тётю Тамару, которая служила в его полку медсестрой. Молодые люди дали клятву пожениться по окончании войны. И расписались они через несколько дней после великой Победы в поверженном Берлине.
     С большой теплотой вспоминал дядя Володя своего фронтового друга Георгия. Это был человек щедрой доброты, цепкого ума и неиссякаемого оптимизма. Также как и дядя, он летал на штурмовике. Это был отважный лётчик высокой квалификации, настоящий ас, самый лучший в полку. Не раз ему предлагали командную должность, но он неизменно отказывался, предпочитая оставаться просто лётчиком. Глядя на Георгия, другие однополчане стремились хоть как-то приблизиться к уровню его мастерства.
     У дяди с Гошей, как он его называл, установились самые добрые, тёплые и доверительные отношения. Между ними не было никаких недомолвок и тайн. Гоша стал лучшим фронтовым другом Владимира. О нём дядя рассказывал много и подробно.

     Один случай суровой военной жизни круто изменил судьбу Георгия.
     Вместо погибшего в бою стрелка в его экипаж назначили узбекского парня по имени Акбай. Лётчики быстро сдружились и понимали друг друга с полуслова. Акбай гордился тем, что у него такой опытный и надёжный пилот, как Георгий. А пилот тоже был доволен новым стрелком.
     Однажды их самолёт возвращался с боевого задания. Неожиданно из облаков на них спикировали два «Мессера». Истребитель превосходит штурмовик по маневренности и скорости, поэтому улизнуть не было никакой возможности. Пришлось принять неравный бой с двумя «Мессерами». Они непрерывно атаковали, стремясь взять «Илюшу» в клещи. То ли немецкие пилоты были молоды, то ли захотели поиграть в «кошки-мышки», но бой затянулся. В противном случае они могли бы завалить самолёт Георгия в два счёта. Ему пришлось мобилизовать всё своё мастерство, чтобы оказать достойный отпор врагам.
     И тут пилот заметил, что стрелок молчит. Бросил быстрый взгляд – не убит ли? Акбай был жив, но прижался от страха к стенке турели, выпустив из рук гашетку пулемёта.
     Важные узлы штурмовика Ил-2 и даже пилот были защищены бронеплитами, а у стрелка, прикрывающего заднюю полусферу, такой защиты не было. Поэтому, если стрелок не стреляет, то рискует не только сам, но и самолёт подвергается большому риску быть сбитому.
     «Мессеры» заметили, что «Илюша» не ведёт огонь из турели и стали атаковать его сзади.
     - Стреляй, гад! Стреляй, чурка! Я тебе приказываю! – заорал Георгий.
     Акбай ничего не ответил, только дико вращал глазами.
     Один из «Мессеров» дал очередь по плоскости, в то время как другой по фюзеляжу. Штурмовик вздрогнул, но управляемость не потерял. Георгий огрызнулся из двух пулемётов. Глянул на Акбая. Тот сполз на дно турели.
     - Вот что, паразит, если мы останемся живы, то обещаю собственноручно застрелить тебя, - зло отчеканил Георгий.
     Как бы в ответ на его слова появилась четвёрка наших «Яков». Немцы оценили, что преимущество не на их стороне, и дали дёру.
     Когда вернулись на свой аэродром, первым на полосу сошёл пилот, а за ним выполз и стрелок. Злость к нему у Георгия ещё не прошла. Он захотел проучить труса. Достал из кобуры пистолет и направил его на Акбая.
     - Я обещал пристрелить тебя, как собаку. А теперь выполняю.
     Георгий хотел посмотреть на реакцию стрелка. Однако совершилось самое невообразимое. Раздался выстрел, и Акбай рухнул на землю. Из его груди полилась кровь. Георгий бросился к парню.
     - Передай маме, что я не трус… - прохрипел стрелок.
     - Ты не трус, Акбай. Я не хотел стрелять в тебя. Прости меня, если можешь.
     Сбежались люди, прилетел санитар с носилками, и быстро понесли раненого в хирургическую палатку.
     В тот же день Георгия отправили в трибунал. Приговор был предвиденный – штрафной батальон. Это считалось более мягким наказанием, чем расстрел. Штрафников направляли для выполнения самых опасных задач, давая возможность искупить свою вину почётной смертью в бою, либо пролитой кровью.
     За короткое время лётчик-ас превратился в первоклассного пехотинца. Пулям не кланялся, действовал решительно, но при этом соблюдал известную осторожность. Удача благоволила к нему так, что в течение долгого времени он не был ранен, когда рядом гибли товарищи по батальону.
     Однажды задание предстояло серьёзное и крайне опасное: надо было взять хорошо укреплённую высоту, занятую гитлеровцами. Атаки, одна за другой захлёбывались под ураганным огнём. Потери были ужасные. Бойцы забыли о том, что они штрафники, и в боевом азарте рвались вперёд. Наконец добрались до окопов врага, и завязался рукопашный бой. Отчаянная атака наступающих смела гитлеровцев, и они поспешно отступили.
     Высота была взята, но надо было её удержать до подхода наших войск. А пока малочисленные бойцы заняли круговую оборону. Враги, во что бы то ни стало, захотели вновь вернуть себе высоту. Для этого они начали вести по высоте артиллерийский и миномётный огонь. Один за другим гибли защитники высоты, а помощь всё не приходила. Георгий вёл нещадный пулемётный огонь по наступающему врагу. Число защитников непрерывно сокращалось. Уже некому было оборонять правый фланг. Тогда наш пулемётчик перебегал туда и отбивал атаку. Благо, что оружия и боеприпасов пока хватало. Смолк центр, и Георгий перебежал туда. Враги подняли головы, но под его огнём залегли.
     В живых оставалось только трое, причём двое из них были тяжело ранены. Георгий был как заговоренный, и в том аду на высоте оставался невредимым. Его силы были на исходе, но решил обороняться до конца. Немцы не могли понять, откуда у сумасшедших русских берутся силы, когда они измотаны. Кинулись ещё в одну атаку, и вновь были остановлены пулемётным огнём.
     Георгий окликнул тех, кто ещё недавно стрелял. Никто не отозвался. Мёртвые бойцы застыли в неестественных позах. Георгий остался один на высоте. Теперь и боеприпасы заканчивались. Если не произойдёт чудо, то это конец.
     И тогда он заметил, что со стороны, противоположной от позиции немцев, начали продвигаться наши войска. Перемещались осторожно, так как не знали, в чьих руках находится высота. Надо было срочно передать нашим, что высота занята своими. Но сделать это надо так, чтобы никто в этом не усомнился.
     Ничто не может быть в этом случае лучше, чем настоящий русский мат. Георгий набрал в лёгкие побольше воздуха и прокричал трёхэтажный мат, добавив ему ещё два или три этажа.
     Его услышали. Бойцы поднялись и смело рванули на высоту. Задание командования было успешно выполнено.
     На глаза комбата навернулись слёзы, когда он узнал, что из всех штурмующих живым остался только один Георгий.
     - Дорогой мой человек! - расчувствовался майор – Без всякого сомнения, ты совершил подвиг. Не будь ты штрафник, я направил бы документы на присвоения тебе звания Героя. Но ты даже не ранен, а потому придётся тебе дальше служить в штрафбате.
     А потом обратил внимание на перевязанную руку Георгия.
     - Так ты же ранен. Почему молчал?
     - Ранение лёгкое, касательное и кость не задета. Хирург уже обработал рану.
     - Жаль, что ранение лёгкое.
     Георгий продолжил воевать в штрафбате. Однако рана оказалась не пустяковой. Рука опухла, и его отправили на лечение в лазарет. Месяц пребывания в лазарете стал для него лучшим временем за всю войну.
     После лечения Георгий вернулся в свою часть. Это стало всеобщей радостью, так как его сильно не хватало. Бойцы окружили однополчанина и засыпали его вопросами.
     - А в штрафбате, видно, не так и плохо, если ты отъел такую харю, - подначил техник.
     - Харю, ребята, я отъел в госпитале, – посерьёзнел Георгий. – Штрафбат это сущая преисподняя. Вот мы летаем и стараемся верить, что очередной полёт не последний. Порой бываем от смерти на волосок. Так вот, в штрафбате этот волосок тоньше в сто раз. А что я не вижу Ивана, Ефима и Богдана?
     - Нет их больше. Уже отлетали своё. Сейчас они у Бога в гостях.
     - Считайте, что мы перед ними в долгу и должны поквитаться. А как мой стрелок Акбай?
     - Жив и здоров, но из лётчиков доктора его списали.
     - Обещаю и за него поквитаться…

     И своё обещание Георгий честно выполнил. Нещадно громил врага, не зная устали. За его мужество и боевые успехи командование дважды направляло бумаги на присвоение звания Героя. Но бесполезно, так как припоминали штрафное прошлое героя.
     Георгий погиб, когда до окончания войны оставалось всего две недели.

     Дядя Володя закончил рассказ и умолк. По щекам старого воина катились слёзы, но он их не стеснялся.
     - Дядя, а какое главное чувство было у вас во время войны?
     - Многие думают, что страх, но это не так. Не то чтобы не боялся смерти, но старался о ней не думать. А главным испытанием была усталость. После полётов хотелось только спать и ничего больше.
     - О чём вы мечтали в годы войны?
     - Чтобы дожить до победы.
     - А после войны?
     - Чтобы она больше не повторилась никогда…
41 Механик
Игорь Гудзь
- Не взял укол! Не свалил! - ворчал пациент, елозя тощим задом по узкому операционному столу.

- Анестезия платная у нас! - сверкнул очками помощник хирурга, бинтуя худые, кривоватые ноги больного. - Вам успокаивающее вкололи, от волнения!

- «Платная...»! Да мне как ветерану... , да как участнику...!

- Сейчас, сейчас! Не дергайся дед! - бурчал под нос помощник.

- Что уж ...дергаться-то! Теперь уж режьте! Эх! И чего у нас нет таких вон дверочек везде, как в танке. Открыл - починил - закрыл и в бой! И в бой...

Дед вдохнул пару раз из ловко наброшенной на носоглотку маски и быстро затих.

- Его тут все так и зовут - «дверочкой»! В Т-34, механик-водитель был! - вздохнул подошедший хирург. - Хорошо бы ... дверочек таких нам самим побольше! Да не сподобил Господь! Начнём, помолясь! Уж больно стар дедушка...

И блеснул хищно ланцетом

До атаки пара минут. Оглушающая тишина. Слышно как у командира от напряжения стучат зубы. Наводчик нервно грызет заржавевший кусок сухаря, папироска во рту заряжающего прыгает из угла в угол.

Слышен сигнал к атаке. Переговорное устройство не работает, треск один. Командир легко пинает механика кончиком сапога в затылок, и машина ревя двигателем, лязгая гусеницами, трогается с места. Командир ставит ноги на его плечи и двигая ступнями управляет: вправо, влево.

Скорость - 30 километров, идут зигзагом, меняя направление каждые 50 метров. Не подставить бы борт под снаряд, тогда сразу всем крышка. Заряжающий каждый раз помогает механику тянуть на себя рычаг передачи, так вдвоем и вытягивают, одному не справиться.

Командир смотрит вперед и влево, ищет цель. Правое плечо уперлось в казенник пушки, левое – в броню башни. Теснотища!

Наконец поймал в панораму темно-серого чужака.
Толкнул опять ногой в спину механика.
«Стой!»

Сунул прямо в нос заряжающему условный знак - кулак, значит бронебойным! Если б растопыренная пятерня - осколочным.

Танк встал как вкопанный.
От напряжения взмокла спина. Правая рука вращает поворот башни, левая - крутит механизм подъема орудия.

- Выстрел! – кричит командир и нажимает педаль спуска орудия. Его голос тонет в грохоте и лязге. Танк заполняется пороховыми газами, которые разъедают глаза. Не видать ничего! Заряжающий хватает горячую дымящуюся гильзу и через люк выкидывает наружу. Не дожидаясь команды, механик срывает машину с места.

Мимо, мать твою! Мазанули!

Фриц успевает ответить, снаряд прошел рикошетом, слава тебе Господи, оставив на броне глубокую борозду. Оглушительный звон в ушах. Горячая окалинам впивается в лицо, забивает уши, скрипит на зубах.

- Вправо! - орет командир, впиваясь правой ногой в плечо механика. - Правее..., мать твою рязанскую, бок не подставь. Заряжай! Нет..., отставить!  Механик... ещё правее и прямо!

- Не вижу командир! В дыму все! Заволокло, бля!

- Смотровой открой!

- Не идет...! Пружину клинит...!

Командир и сам не может оглядеться. Все пять щелей в  башне бесполезны в едком дыму и окалине.

Встает в рост на плечи механика, рвет вниз защелку, открывает половинку люка и сам высовывается наполовину. Тут же из-за пригорка гремит выстрел. Механик чувствует как командир медленно и устало опускается ему на плечи.

- Успел командир? - крикнул он задрав голову.

По шее и спине его потекла горячая липкая жидкость. Ноги командира судорожно колотят по бокам. Механик махнул  рукой выше головы, ладонь рассекла пустой воздух.

Верхняя часть командира, от пояса до головы... отсутствовала! А нижняя - от бедра до кончиков сапог сидела у него на плечах и заливала чем-то ярко красным...

«Как в цирке! Факир был пьян и фокус не удался!» - пронзило его всего насквозь дурацкая шутка из прошлой жизни.


- Очнись танкист!

Механик медленно приоткрыл свинцовые веки. Над ним склонилось сморщенное лицо в огромных страшных очках.

- Нет! - прохрипел, чуть приглядевшись механик. - Это ещё ... не рай!

- Не рай! - радостно откликнулись очки. - Поживем танкист!

-  Жаль! - прошептал механик. - Ну ничего, ...погоди маленько командир. Скоро уж..., встретимся...! Недолго осталось...
42 История старинной брошки
Нина Джос
    Уже много лет, бережно храню в шкатулке старинную бабушкину брошку. Ценности особой она не представляет - бриллианты в ней поддельные, а металл потемнел от времени. Её подарила бабушке подруга, в благодарность за спасение жизни во время Отечественной войны. Историю эту бабушка и мама рассказывали мне много раз.
 
    До войны, семья наша жила на Западной Украине, в городе Коломыя. Была у них там прекрасная квартира, о которой потом жалели всю жизнь. В 1941-м их город бомбили в первые же дни войны. Немецкая авиабомба пробила крышу и потолок их дома, с шипением крутилась по полу, но так и не взорвалась. Онемев от ужаса, смотрели они на бомбу и не могли пошевелиться - ноги стали будто из ваты. Впоследствии, молились за того человека, который сделал бракованную бомбу и за своё чудесное спасение.
 
    Дед отправил семью в эвакуацию на восток страны, а сам  получил задание эвакуировать городской банк. Спешно погрузили в фургон  мешки с деньгами, дали ему шофера и отправили в Киев. Немцы уже прорвались вперед и ехали они по оккупированной территории ночами, а днём прятались с машиной в лесу. Однажды нарвались на отдыхавших в лесу немцев, но вовремя среагировали и успели оторваться от погони. Деньги довезли до Киева и сдали в банк. Пересчитывать, даже мешки, никто не стал. После дед говорил, что запросто мог закапать в лесу один мешок и запомнить место, но он был честным человеком.
 
    Бабушка с мамой, которой было восемь лет, попали на Урал в город Реж, где и провели всю войну. Дед, будучи моряком, воевал на корабле в блокадном Ленинграде.
 
    В Реже бабушка устроилась в столовую военного завода, где работало пять тысяч человек и прошла там путь от помощника повара до заведующей столовой. Была она женщина яркая, красивая и умная от природы. Крепко держала она в своих руках жизни тех, кого любила. Спасла от голода брата с семьёй, устроив его жену на работу в столовую. Мужу  послала  двенадцать посылок, когда появилась возможность передать их в блокадный город. Принимали на почте только по две посылки с человека. Бабушка, продав всё что могла, купила продукты и организовав соседей и знакомых, отправила целых двенадцать посылок, что помогло деду выжить в блокадном городе. Дед всю жизнь благодарил её за это и любил  до самопожертвования.

    В Реже жила в то время группа эстонцев, высланных на Урал в начале сороковых годов в результате сталинских репрессий в Прибалтике.  Эстонцы работали на военном заводе, жили в бараках и держались особняком от местного населения. Мама моя, будучи ребенком, хорошо запомнила их. Это были дружные и культурные мужчины. Возле бараков они организовали спортплощадку, где по утрам делали зарядку и играли в волейбол.  Был у них свой духовой оркестр, свой любительский театр. По вечерам, после работы, собирались они в городском клубе и устраивали вечеринки с танцами. Дети бегали в клуб посмотреть концерты, послушать музыку. Отличались эстонцы своей высокой культурой, водку не пили и с местными мужиками не знались.
 
    У бабушки в столовой работала кассиршей Ирэна,  жившая до войны в Таллине. Происходила она из русских дворян, осевших в Эстонии после революции. В Таллине у них был большой старинный дом с садом, огороженным высоким забором. В юности Ирэна любила, раздевшись догола и распустив длинные косы, бегать по саду и петь песни, воображая себя то Евой, то русалкой, то дриадой. 

    Была она хорошо образована и имела красивый голос. Когда Эстонию присоединили к Советскому Союзу, семья Ирэны была репрессирована. Отобрали дом с садом и все деньги, а маму  выслали в Казахстан, где заставили пасти лошадей. В знак протеста, мать Ирэны вывела табун лошадей в степь, да и отпустила  со словами: 
 
    - Живите хотя бы вы, кони, на свободе!
 
    Её арестовали и после долгих мучений расстреляли, как врага народа. Ирэна спаслась тем, что вышла замуж за советского офицера, подполковника, сменив фамилию и спрятавшись за спину мужа-коммуниста, который ее страстно любил.  Как жена офицера она и попала в эвакуацию в Реж.
 
    Ирэна быстро подружилась с эстонцами, ходила к ним в клуб на танцы, играла и пела в спектаклях любительского театра, организованного эстонцами, завела среди них себе любовника. Ирэна имела очень красивую, стройную фигуру и даже по примеру Исидоры Дункан танцевала перед мужчинами голая на столе.
 
    - Мама учила меня, что все мужчины должны быть у моих ног, - сказала она как-то в компании женщин.
 
    - Или между них, - насмешливо заметила одна из подруг.
 
    Эстонцы готовили диверсию - хотели взорвать военный завод. Они ненавидели советскую власть и были на стороне врагов. Кто-то их выдал и все эстонцы были арестованы НКВД и исчезли навсегда.  Ирэну тоже арестовали за связь с врагами.
 
    Бабушку вызвали на допрос, чтобы она подтвердила, что Ирэна водилась с врагами. Бабушка смело заявила, что Ирэна - жена  коммуниста, в клуб ходила музыку послушать - и все! Уверенно отстояла она подругу, убедив в  ее невинности и непричастности к диверсии.

    - Да как вы могли такое подумать! Я знаю Ирэну - она жена советского офицера. Муж ее сражается на фронте с немцами, кровь проливает за Родину, а она  его верно ждет! - и бабушка поручилась за подругу, рискуя собой.

    - Почему вы помогали врагам? - ругала она Ирэну, вернувшись с допроса , - нищая, голодная страна ведет страшную войну с фашистами, люди гибнут, а вы, Ирочка, вели подрывную деятельность, как не стыдно?
 
    - Я никогда им не прощу, что замучили мою маму! - ответила подруга.

    После войны они встретились в Таллине, куда перевели служить моего деда. Муж Ирэны вернулся с фронта и они дружили семьями. Однажды Ирэна, со слезами, поблагодарила бабушку, что та спасла ей жизнь и подарила красивую старинную брошку из того немногого, что осталось у нее от прежней, богатой жизни. 
 
    После войны у Ирэны врачи обнаружили тяжелую форму туберкулеза. Муж страстно любил жену - аристократку, прощал ей все грехи и измены. Ирэна презрительно называла мужа "плебей".

    Через год наша семья уехала из Таллина навсегда. После недолгой переписки связь с Ирэной прервалась. Бабушка подозревала, что она умерла от туберкулеза.
 
    С детства помню как бабушка дорожила этой брошкой, своим единственным украшением и одевала ее только в самых торжественных случаях, всегда вспоминая Ирэну, свою подругу тех страшных военных лет.
43 Зойка Глава 37
Марина Белухина
Слегка повернув голову, Хромов с опаской и в то же время с гордостью посмотрел на сидящего рядом с ним деда.  От волнения руки Егорыча тряслись мелкой дрожью, ходуном ходили колени, голова слегка повёрнута вправо – туговат стал он на левое ухо. Но при всём держался молодцом: плечи расправлены.

К Зырянову Павел Васильевич относился всегда с уважением, знал его давно, ещё со времён Великой Отечественной. Хоть и невысокого роста, но мужик крепкий, с военной выправкой, подтянутый, всегда гладковыбритый. Предлагали в Москву, но отказался, остался в родном для него райвоенкомате, откуда когда-то, будучи безусым мальчишкой,  уходил на фронт.

«Указом Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик от 20 февраля 1944 года за исключительное мужество, отвагу и бесстрашие, проявленных в январских боях с немецко-фашистскими захватчиками  - зачитывал полковник хорошо поставленным командным голосом, - при штурме города Новгорода, гвардии старший сержант Рябчиков Тимофей Егорович награждается орденом Славы III степени…"

Хромов недоумённо посмотрел на Добромыслова, но тот лишь пожал плечами. Встрепенулся всегда спокойный  Чернов, недоверчиво заглянул в лежащие рядом с ним на столе бумаги, но Зырянова прерывать не стал.
Егорыч даже не вздрогнул. Мысли его были далеки, в том горящем от огня и плавящем от снарядов Новгороде. 
-…в тяжелейшем бою уверенно управляя огнём своего орудия, уничтожил более 50 немецких солдат… - продолжал зачитывать военком.
 
Кто б их считал – немецких солдат… В этом бою погиб его «второй». Совсем ещё юнец – Ваня Спиридонов. Русский богатырь! «Максима» его, что игрушку с места на место перетаскивал. И зачем он тогда поднялся во весь свой рост, не понятно. Ответа на мучавший его на протяжении всей дальнейший жизни вопрос, Егорыч так и не нашёл, но по сей день винил себя – не доглядел. Помнит только широко раскрытые, удивлённые глаза чубатого мальчишки и последнее слово: - «Мама…»  Какая светлая мечта была у парня! Обязательно выучиться после войны на хирурга. Спасать людей, продлевая самое дорогое – жизнь человека. Вот тогда и озверел он! Впервые за все годы войны, не думая об опасности, не кланяясь низко пролетавшим снарядам, не падая ниц, с остервеневшей злобой, без устали строчил из пулемёта. Кто-то подносил ему пулемётные ленты, он не видел кто, не хотел видеть, потому что так было легче, стыдно было встретиться взглядом с тем другим. С ним рядом был его Ванюшка. Дым от горящих с белыми крестами машин застилал глаза. Он не почувствовал боли, упал как от усталости и провалился в небытиё. Очнулся в двигающем на юг санном обозе, везущем в тыл тяжелораненых. Третье серьёзное ранение, теперь уже в голову, в результате которого списали его, как негодного…
Хромов подтолкнул друга в бок.  Спокойно поднявшись со своего места, Егорыч, насколько позволяло его хилое, с выпирающими ключицами тело, выпятил колесом грудь, забыв про большие ботинки, высоко поднимая ноги, направился к столу. Замер зал. Военком открыл маленькую картонную коробку, извлёк награду и прикрепил её на грудь бывшего пулемётчика.

- Служу Советскому Союзу! – с дрожащим подбородком отрапортовал когда-то гвардии старший сержант Тимофей Егорович Рябчиков дребезжащим голосом.

Гордость за друга затуманила глаза, отблеском огня засверкала  шёлковая муаровая лента с чёрно-оранжевыми полосками, заслуженно возвышаясь над рядами других наград.

Отгремел аплодисментами зал. В перерыве к ним подошёл Чернов.

- Чёрт знает, что такое творится! По всем поступившим к нам документам числится медаль «За отвагу», а конверт мы, естественно, вскрывать не стали, решили в торжественной обстановке. Хорошо, Юрий Степанович не растерялся, провёл награждение, не дрогнув ни одной мышцей, - одобрительно кивнул он в сторону подходящего к ним военкома.

- Дрогнули, Константин Николаевич! Я не сразу и сам понял, что орден Славы вручать буду. Но потом решил, что вряд ли ещё такой чести удосужусь, - улыбаясь и пожимая Добромыслову с Хромовым руки, ответил Зырянов. – А где ваш орденоносец? Что-то не вижу.

Хромов молча указал на смотрящего в окно Егорыча.

- Крепкий старик! Я больше него расчувствовался, а он стоит напротив меня с абсолютно сухими глазами, кажется, смотрит – и не видит меня, не слышит. Стержень!

- Не сломить русского человека ни бедой, ни радостью, так силён он духом!  Всё выстоит, выдержит, стерпит, - спокойно, как о чём-то само-собой разумеющемся,  сказал Чернов.

Перед возложением венков Егорыч взмолился:

- Мужики, сил нету! Заедем на минутку к куму, у нас с ним одна нога. Мне его чуни в аккурат подходят.

Естественно, одной минуткой не отделались. Круглолицый, румяный, что колобок, Назар Тихонович, от души поздравляя Егорыча, тут же выставил на стол бутыль с первачом. Выпили, дружно закусив хорошим шмотком сала с хлебом.
Бережно завернув морозовские туфли в три слоя газеты, Егорыч сунул свои уставшие от напряжения ноги в растоптанные кумом старые ботинки и просиял лицом.

- Теперича  куды хошь! В таких и в гробу сподручно лежать будет.
44 Фотография уходящей истории
Александр Мецгер
Держу в руках старую, пожелтевшую фотографию и вновь, как  в первый день нашей встречи, волнение  теплом окутывает меня. С фотографии мне улыбается мужчина в крестьянской одежде. Я вспоминаю наши беседы, как-будто это было вчера.
С первых же дней знакомства мы подружились с моим будущим тестем, Байдиком Василием Ивановичем, и я сразу же стал называть его отцом. Иногда он посмеивался надо мной:
- Надо же, никогда бы не подумал, что моим зятем будет немец. Кто бы сказал на фронте - обиделся б, на всю жизнь.
В последние годы жизни отец вечерами садился под вишенку и , закурив сигарету, вспоминал военные годы. Мы всей семьей рассаживались вокруг и слушали его рассказы. Раньше он не любил вспоминать о войне. А состарившись, захотел  как-будто выговориться. Один из его рассказов я и решил записать, в память о нем.
                КОМУ  ВАСЬКА, А КОМУ  ВАСИЛИЙ  ИВАНОВИЧ
     На войну Василия Байдика забрали, вероятнее всего, из-за наличия высшего образования. Хотя, какой из него солдат? Ростом, как говорят, от горшка два вершка, щуплый, да еще и косолапый, к тому же.
-   Такого  взрывной волной убить может, - посмеялись в военкомате.
Но на войне любому занятие найдется. Поставили  Василия командиром артиллерийского расчета. И в первом же бою снаряд угодил в его орудие. Весь расчет погиб, только Василия подбросило взрывной волной и, перевернув в воздухе, шмякнуло о дуб, росший метрах в десяти от пушки. Очнулся Василий в санчасти, от голосов санитаров.
 - Смотри - ка, такой задохлик, а очухался. Говорят, о дерево долбануло его - и ни царапины, только спина черная.
- Да что с ним случится? - заметил другой голос, - он же, как сопля,  другому бы все кости переломало.
Санчасть располагалась неподалеку от линии фронта и часто подвергалась бомбардировкам. Этот день  мало чем отличался от остальных: слышны были разрывы снарядов - привычные к ним солдаты не обращали  на эти звуки внимания. Рядом с Василием положили разведчика с тяжелым ранением. Огромного, под два метра ростом и весом не менее  120 килограммов, его с трудом занесли в палату санитары. Разведчик не мог двигаться сам, так как у него был поврежден позвоночник.
Раз в день в санчасть приезжала машина и забирала тяжелобольных в тыловой госпиталь. Налет вражеской авиации, как всегда, явился полной неожиданностью для всех. Одна из авиабомб попала в емкости для горючего, находящиеся неподалеку от санчасти. Емкости взорвались и загорелись, вскоре огонь перекинулся на здание, где находились раненые.  Санитары, в основном это были женщины, бросились выводить раненых бойцов из помещения. Каждое движение Василию доставляло боль. Все время пребывания в санчасти он пролежал на животе, боясь пошевелиться.
Когда здание занялось пламенем, у Василия мелькнула мысль: "А как же разведчик? Ведь сгорит живьём!"
Превозмогая боль, он взвалил солдата на спину и, почти волоком, потащил его к выходу. Откуда  хватило сил нести на себе груз, который весил в три раза больше него, он и сам потом не мог понять. Кровь стучала в виски, он почти ничего не видел и лишь упорно прорывался вперёд с одной мыслью: "Я должен дойти!".
Как он вышел из горящего здания, кто ему помог, Василий не помнил. Последнее, что он почувствовал -  чьи-то руки подхватили его и дальше+ провал в памяти.
После госпиталя определили Василия писарем при штабе. Хотя, кроме писанины, приходилось делать уйму другой работы.
Из-за плоскостопия  Василий не мог  подобрать себе нормальную обувь. Да и одежда для его роста была не предусмотрена, так что ходил он аникой - воином: ноги враскорячку, шинель на несколько размеров больше, шапка всё время на глаза съезжает... Когда начальство приезжало, его старались куда-нибудь спрятать, с глаз долой. Однако  хоть и посмеивались над ним солдаты, но любили его, за честность и доброту. Никогда Василий никому не нагрубил и ни в чём никому не отказал. Кому письма писал, кому-то прочитывал. Сослуживцы знали, что рос он сиротой. Всем Василий письма писал, а самому-то  и написать некому было. В 33-м семья умерла от голода, а его выкормили чужие люди. Так что всего в жизни он сам добивался.
Особенно хорошо к Василию относился один солдат, по национальности еврей. Он был завхозом и частенько кусок хлеба или сахара перепадало от него Василию. Так у них завязалась дружба.
Как-то вызвал командир завхоза и приказал:
- Бери машину, денег, сколько надо, кого- нибудь из бойцов, и чтобы через трое суток привёз мне двух индюков, ящик апельсинов и ящик коньяка.
Как известно, на любой приказ, старшего по званию, в армии положено отвечать "Есть!". А уж  как ты умудришься исполнить этот приказ - никого не интересует. Почесал Абрам, так звали того завхоза, затылок и говорит:
- Разрешите взять Василия - писаря?
- Не волнуйся,- посмеиваясь, говорил Абрам Василию, когда они на машине подъезжали к окраине города,- всё достанем, ещё и погуляем. Запомни - там, где живёт хоть один еврей, другому найдётся и еда, и постель, и помощь в нужную минуту.
Так всё и получилось. Загнали они машину в чей-то двор и загуляли. И с девушками танцевали под граммофон, и ели такое, о чём Василий только в книжках читал.
Очнулся он уже на обратном пути, в машине.  И долго не мог понять: вечер сейчас или утро, сам он сел в машину или его погрузили: с ящиком коньяка, апельсинами и двумя индюками?
С этого дня, куда бы ни посылали завхоза, он всегда брал с собой Василия. И не было случая, чтобы они приехали, не выполнив задания.
Фронт быстро продвигался вперед и, чтобы не отстать от него, приходилось постоянно менять дислокацию. При виде сожжённых деревень и жертв озверевших фашистов, даже у бывалых бойцов на глаза наворачивались слёзы и яростно сжимались кулаки.
Василий дошёл до самого Берлина. Званий особо не заслужил, но наград - иконостас на груди. Радовалось сердце, что наконец, закончилась война и можно отправляться домой. Но не суждено было Василию, сразу после Победы, возвратиться на Родину. Довелось еще и с японцами повоевать.
А когда все же вернулся в родной район, с медалями на груди, никто не посмел назвать его, как прежде, Васькой. Теперь только уважительно - Василием Ивановичем.

 Держу в руках старую пожелтевшую фотографию и понимаю, что в ней не только судьба одного человека, а целый пласт истории заложен. И мы  увидели лишь маленький  кусочек той истории.  Возможно, скоро и последние очевидцы этих событий уйдут.  Лишь старые фотографии останутся нам от них - памятью.
45 На переправе
Александр Мецгер
               

Шёл одна тысяча девятьсот сорок третий год. Немцы наступали со стороны Ростова, и Валентине приходилось целыми днями перевозить на своей старенькой лодке отступающих солдат. Отец с братом Митей ещё в сорок первом ушли на фронт, и от них не было никаких вестей.
Небольшая ростом, загорелая, с жилистыми мозолистыми руками и серьёзным выражением лица, Валентина выглядела намного старше своих лет. Поэтому, когда она говорила, что ей только двенадцать, никто не верил. С раннего детства Валентина привыкла к тяжёлому физическому труду. Вместе с отцом и братом она рыбачила на речке, успевая помогать матери по хозяйству. Хутор Партизанский, в котором они жили, расположился у речки. Рядом с переправой находилась хата Валентины. А на другом берегу - хата её родной тётки, сестры матери. Отступающие солдаты стучались к ней и спрашивали, как переправиться на другой берег. Всех их тётка посылала к реке.
- Покричите " Валя! Валя!"- говорила она им,- девочка услышит и перевезёт вас.
Солдаты отступали небольшими группами, по двадцать - двадцать пять человек. В лодке более четырёх не могло поместиться, и поэтому переправа затягивалась на весь день.  За день Валентине приходилось перевозить до ста человек. А иногда и больше.
Когда девочка слышала, как с другого берега кричат: "Валя!"- сердце её замирало.
Если голос был молодым, ей казалось, что кричит её брат Митя, а если хрипловатый, то вздрагивая, надеялась, что зовёт отец.
Как-то мать принесла Валентине на речку обед. Дочка пожаловалась на кровавые мозоли, натертые шестом. Мать заплакала и прижала детские ладошки дочери к губам.
- Потерпи дорогая! Думаешь, мне легко смотреть, как ты устаёшь? А ты представь, что этих солдат тоже ждёт дома сын или дочка. А если твоему брату или отцу понадобится помощь, а кто-то возьмёт и откажет.
- Мамочка,- сквозь слёзы прошептала Валя,- а почему они отступают, а не прогонят этих противных немцев?
- Ничего, доченька,- тяжело вздохнула мать,- вот наберутся силы и прогонят. Ты только потерпи немножко.
В это время с другого берега стали звать: " Валя!"
  -  Дайте дивчине хоть поесть.  Подождите, ничего с вами не случится! - прокричала мать.
 - Доченька! - донесся знакомый, хрипловатый голос с другого берега. - Раз мать  меня не признала, может, хоть ты родного отца встретишь?
 Валентина радостно прыгнула в лодку. Она даже не заметила, как переплыла речку. Девочка хотела броситься отцу на шею, но он, отстранившись, схватился за грудь:
 - Осторожно, доченька.
Голова его была забинтована, подбородок кровоточил. Все это время мать  то бродила, по пояс в воде, то выбегала на берег и кричала:
  - Прости, Васенька, не признала!
Когда, наконец, они приплыли к берегу, мать была мокрая с головы до ног.
 Отец недолго гостил дома. Через несколько дней его отправили в госпиталь. Валентина долго смотрела вслед удаляющейся повозке. Когда они ещё встретятся?
Вскоре немцы заняли Ростов, а затем вошли в Кущёвский район. "Кущёвская атака" остановила, ненадолго, наступление танковой дивизии. Эта атака показала, что невозможно завоевать вольнолюбивый народ. С шашками наголо, верхом на лошадях, казаки забрасывали фашистские танки бутылками с горючей смесью. Много полегло тогда казаков, но и задержка фашистского наступления сыграла огромную роль на южном фронте. Сломив сопротивление, немцы двинулись дальше - на юг.
Теперь, Валентине, если и приходилось перевозить солдат, то это грозило расстрелом.
 Последними  отступали семеро разведчиков.  Появление немцев в станице застало их врасплох. Очевидцы рассказывали, что только  двоим из них, удалось выбраться. Остальных  расстреляли.
 Не знает Валентина и о судьбе разведчика, который прятался  у них на чердаке сарая. Дело было так: когда она зашла в сарай, мужской голос из темноты попросил у нее что-нибудь поесть. Потом  мужчина  сказал, что  он  советский  разведчик  и  скоро  уйдет. Девочка  не  видела лица солдата, она  занесла  в  сарай  хлеб  и  сало. И  они  несколько  дней,  с  матерью,  тряслись  от  страха. Если бы немцам  донесли  о  том, что  кто-то  прячется  у  них  на  чердаке, их  бы  расстреляли.
   Во  время  оккупации  немцы  размещались  на  квартирах, куда  их  определяли  полицаи. Старостой  тогда  был  у  немцев некий  Меховский. Прислуживали  у  фашистов  не  только  русские, были  среди  них  и  украинцы, и  люди  других  национальностей,  добровольно  перешедшие  на  сторону  врага. Но  даже  они сторонились одного из своих - тот  ел  и  спал  отдельно  ото  всех,  и  было  непонятно  почему. Позднее  он  сам  рассказал  хозяйке, что  сдал  немцам  наших солдат. Людей  из  его  дивизии  взяли  в  плен  без  единого  выстрела!
  - Ну, ничего, мне  бы  до  Украины  добраться, а  там  меня  никто  не  найдет,- говорил он.
  Но  этому  не  суждено  было  случиться. Он  разделил  судьбу  своих  хозяев. Немцы  перед  отступлением  наполняли  подводы  продуктами, теплыми  одеялами  и  прочим  домашним  скарбом. Но  быстрое  продвижение  Советской  армии  нарушило  их  планы. Фашисты  обратились  в  бегство. У  хутора  Кавалерский  советские  войска  окружили,  и  уничтожили оккупантов, сбросив после их трупы    в  силосную  яму. Позже  эту могилу  бульдозер  сравнял  с  землей.
Прошли годы. Валентина стала взрослой. Но не проходит и дня, чтобы она не вспоминала о тех солдатах. Где они? Живы ли? Помнят ли девочку Валю с переправы?
46 Священник-партизан
Ольга Сквирская Дудукина
Когда мы проживем жизнь, то поймем, что не было ни одной молитвы, которая не была бы услышана Богом.

Из проповеди отца Алексея.

 
- Вы в курсе, что отец Алексей через неделю уезжает во Францию навсегда?  - сообщил мне по телефону отец Клеменс, мой духовник. - Зайдите в монастырь  попрощаться.


Отцу Алексею почти сто лет. Настал момент, когда за ним потребовался профессиональный уход, и теперь его переводят в специальный дом престарелых пастырей. Однако Россия теряет одного из самых легендарных католических священников. Собственно, он и жил здесь эти годы в качестве не столько священника, сколько легенды. А легенда никуда не исчезнет.

Отец Алексей - первый и единственный иностранный(!) священник-иезуит(!), являющийся офицером Советской Армии(!).
Отец Алексей - автор самой полной монографии в мире про великого русского писателя Фонвизина.
Отец Алексей - первый выпускник Грегорианского университета в Риме.
Отец Алексей - партизан в Бельгии, участник антифашистского подпольного движения.
Отец Алексей - доктор филологии в Сорбонне.
Отец Алексей - преподаватель детского колледжа иезуитов в Медоне.
Отец Алексей - учитель русского языка у французских космонавтов.
Отец Алексей - участник подпольной молитвенной группы в Москве.

Хватило бы на пять жизней, но все это - об одном человеке, словацком иезуите по имени Алоиз Стричек.

Собственно, он давно уже не называет себя Алоизом, и даже родной словацкий язык напрочь позабыл, большую часть жизни прожив во Франции. 

На его веку сменилось, кажется, семь Римских Пап, почти с каждым из которых ему довелось встретиться лично.
- Иду я по Парижу, вдруг - откуда ни возьмись - Папа! Кажется, это был ... Пий Двенадцатый... или нет, Одиннадцатый... Ну, в общем, я ему помахал.
И таких баек у него тьма тьмущая.

- ...А я встретила во дворе французского писателя, - похвасталась моя девятилетняя дочка, вернувшись с прогулки по монастырскому дворику в съемочный павильон.
(Католическая киностудия "Кана"располагается при монастыре иезуитов, и мы с мужем как раз начали сотрудничать с отцом Войцехом и братом Дамианом, первыми ее энтузиастами).
- Да ну, - не поверил Саша. - И на каком же языке вы разговаривали?
- На русском.
- Да это отец Алексей, - вмешался брат Дамиан.
- Он что, и правда французский писатель? - поинтересовались мы.
- Ну да, он написал книгу про Фонвизина.
- Интересную?
- Я не стал читать, скучно. Это для ученых - они такое любят.

- ...Отец Алексей сегодня за трапезой восхищался твоей дочкой, - сообщил мне брат Дамиан на следующий день. - Говорит, до чего умную девочку встретил сегодня, интересно, чья такая? А я ему говорю: знаете ли вы, что мама этой девочки тоже умная: она победила в журналистском конкурсе и в награду получила очень дорогую ручку "Паркер"! И знаешь, что он мне ответил?
- ?..
- О, как это замечательно, сказал он: не знает ли она, где можно купить чернил для "Паркера", а то в моем "Паркере" закончились!
Мы посмеялись, и я пообещала разузнать про чернила.

                ***

Всякий раз, когда я заходила в монастырский двор, я натыкалась на старого дворника в кроличьей ушанке, который ломом колол мерзлый лед. Но я и предположить не могла, что это вовсе не дворник, а тот самый "французский писатель".
Как мне объяснили, отец Алексей сам выбрал себе такое "послушание" - очищать двор от льда и снега: и дело нужное, и для здоровья полезно. При ближайшем рассмотрении из типично "дворницкого" образа выбивались дорогие ботинки из качественной мягкой кожи, а также брюки со стрелками.


Позже я увидела его на Мессе, в монастырской часовне. Он был низеньким, словно высохшим, с венчиком седых редких волос на голове, с лицом в конопушках, с близоруким взглядом выцветших глаз и доброй улыбкой. Невероятно обаятельный старичок, классический Божий Одуванчик.
Меня поразил его выговор: русские слова своим старческим тенорком он произносил безупречно, но с какой-то вышедшей из употребления интонацией, которую можно разыскать только у эмигрантов или в старых фильмах, где играют МХАТовские актеры. Наверное, это и был настоящий русский язык времен Бунина, Чехова, Толстого...
Проповеди у него были короткими, но емкими и мудрыми. Некоторые я вспоминаю до сих пор, вместе с этой его чудной неуловимой интонацией.

Гардероб отца Алексея сохранил следы былого парижского шика. Его осеннее пальто в черно-белую клетку было стареньким, но очень добротным, и по сей день смотрелось дорого и респектабельно.
- К нему еще прилагалась шляпа из того же материала, но я ее потерял в Париже, - беспечно поясняет отец Алексей.
- Ничего себе - красиво жить не запретишь, - изумляемся мы.
- Одеваться - так одеваться, - назидательно говорит священник. - Мои парижские друзья перед каждым Рождеством возили меня в дорогой магазин и одевали в ног до головы. Это был их подарок к Рождеству.

- ...Не забудьте поздравить отца Алексея с Днем Победы, - ежегодно напоминал брат Дамиан. - И не вздумайте поздравлять с Днем Победы отца Иосифа, - тут же предупреждал он.
Отец Иосиф - это другой пожилой иезуит, родившийся в Германии.
- Ольга, будьте добры, поднимитесь ко мне в комнату и заберите торт, - просит меня отец Алексей, которого я встретила во дворе монастыря. - Мне ко Дню Победы подарили два, а у меня диабет. Один я отдал иезуитам, а второй унесите в киностудию.

                ***

- Надо бы сделать фильм про отца Алексея, - размышлял Дамиан. - Такой человек, такая судьба... Но как это все передать?..
Действительно, задача не из простых: человек-эпоха, судьба-детектив, однако на пленке что?
- А пусть отец Алексей сам о себе расскажет, - предложила я.
- Говорящая голова - это еще не фильм, - возразил Дамиан. - Нужен хороший "экшен", а что взять с пожилого человека.

Рассказчиком отец Алексей был весьма специфичным.
Когда он перечислял имена своих друзей и знакомых, слушатели просто рты открывали: Набоков, Марина Влади, Виктор Некрасов, вдова Бунина, мелькали знаменитые фамилии типа Волконских, Оболенских, а среди его соучеников по Грегорианскому университету некоторые успели прославиться, как мученики Церкви. Однако как мы ни просили рассказать о том или ином, у отца Алексея всякий раз выходило, примерно как с Папой: "Я его увидел... Я ему помахал..."

Ну просто какие-то "парижские кусочки"...
"Может, отец Алексей уже помнит не столько события, сколько свои рассказы о них? - закралось как-то мне в голову. - Ведь забыл же он словацкий".
- Вы знаете, что в комнате отца Алексея в Париже давал концерт сам Булат Окуджава?
- Это правда, отец Алексей? Расскажите!!
- Да, народу ко мне набилась тьма. Позже его в Москве спросили: что больше всего понравилось в Париже? Он ответил: концерт у отца Алексея! Мне потом передали его слова.

                ***

- Первая акция - отец Алексей чистит снег во дворе, - предложила я Дамиану, и мы вместе набросали съемочный план. - С этого вообще можно начать.

Отец Алексей поет романс "Весна вернется".
Отец Алексей поливает розы.
Отец Алексей ведет в семинарии урок латинского языка.
Отец Алексей курит трубку.
Отец Алексей достает с библиотечной полки книгу Бунина, подписанную лично ему Верой Николаевной Муромцевой, его приятельницей.
Отец Алексей идет по заснеженной улице.
Отец Алексей служит Мессу в часовне в алтайской деревне.
Отец Алексей принимает у себя французскую семейную пару.

Но как показать в фильме его героическое партизанское прошлое?

                ***
...Вторая мировая война застала молодого иезуита Алоиза Стричека в Бельгии, которую оккупировали немецкие фашисты.
Однако на территории этой страны действовали советские партизаны. Это была знаменитая партизанская бригада "За Родину". Они вели подрывную деятельность и помогали бежать советским военнопленным из местного концлагеря. В качестве связного партизаны привлекли молодого католического священника, который хорошо говорил на всех языках, в том числе и на русском (русский тот выучил в Грегорианском институте, где готовили паству для Восточной Европы).
- Я ездил на велосипеде, в черной сутане, и никому из немцев не  могло прийти в голову, что я помогаю партизанам, собираю информацию, передаю сообщения.
Об этом в России в период "оттепели" даже вышла книга "За Родину", которую тут же перевели на разные языки. Примерно в таком духе:
"- Я этого батю перетяну в нашу веру, - сказал Охрименко. - Семь языков знает, чертяка!"

В нашей стране ее больше не достать, зато на книжной полке отца Алексея хранится бельгийское издание, с качественными черно-белыми фотографиями. Что ж, можно снять на камеру документы, фотографии, ксерокопии книжных страниц.
- Вот наша бригада, это командир, это мальчик, советский мальчик, которого мы спасли.
- А это кто? - тычу я в молодого человека в черной сутане, в пенсне, немного похожего на Чехова.
- А это я, - улыбается отец Алексей.
Он достает из ящика письменного стола истрепанную пожелтевшую справку, выданную ему командиром бригады, которая удостоверяет в том, что иезуит Алексей Стричек является связным офицером советской партизанской бригады "За Родину", - и печать с пятиконечной звездой, все, как полагается. (С ума сойти! По-моему, такая справка - единственная в мире).


Дружба дружбой, тем не менее в Россию героического "товарища иезуита" не впустили.

 
В результате отец Алексей оказался в Париже, в качестве преподавателя у мальчиков, воспитанников колледжа иезуитов. Мальчики были русские, дети эмигрантов, поэтому католики весьма бережно относились к их православному происхождению.
- Я горжусь тем, что ни одного православного мальчика я не переманил в католицизм, - любил повторять отец Алексей. - Прозелитизм никогда не был моим любимым занятием.
Идеализированное преклонение перед православием отец Алексей пронес через всю жизнь, чему немало способствовало общение с русскими эмигрантами.

Так случилось, что его комната в Медонском монастыре стала излюбленным местом эмигрантской тусовки.
- У меня камин, гости приносили мясо, жарили шашлыки, запивали вином, это было без конца, - вспоминает отец Алексей.
Среди его друзей и знакомых были известные писатели, артисты, кукольники. Звучали старинные цыганские романсы, русские народные песни, современные бардовские шансоны.

Попасть в Россию священник мечтал всю свою сознательную жизнь. Еще юношей он поступил в вновь открывшийся Грегорианский университет, где готовили священников для России, несмотря на то, что религиозная жизнь в стране на тот момент была полностью парализована. Теплилась надежда попасть в Советский Союз после войны, вместе с партизанской бригадой, однако ей не суждено было сбыться. Зато после того, как отец Алексей с блеском защитил в Сорбонне диссертацию по творчеству Фонвизина, его пригласили в страну в качестве ученого филолога. Парижанин оказался самым крупным специалистом по русскому автору.


- Фонвизин реформировал русский язык - не Новиков, не Ломоносов, а именно Фонвизин, - горячо доказывал отец Алексей при любом удобном случае, удивляя нас приверженностью к этому малоизвестному писателю, возможно, не до конца оцененному нами, неблагодарными потомками.

Параллельно отец Алексей основал в Москве христианский кружок.
Единомышленники из числа филологической интеллигенции тайно собирались на квартире, чтобы вместе читать и обсуждать Библию вместе со священником. Донес, как водится, один из своих, после чего отец Алексей надолго потерял допуск в Советский Союз.

Но вот началась перестройка. При первой же возможности священник прибыл в Москву, где тут же получил приглашение преподавать в Новосибирской семинарии. Так сбылась его мечта...
- Отец Алексей, а вы любите Россию? - это был самый частый вопрос, который ему здесь задавали.
(Полвека прожить в Париже - и переселиться в эту слякоть... - удивлялись наши).
- Безнравственно жить в стране, если ты ее не любишь, когда ты можешь избрать себе место жительства, - с пафосом отвечал отец Алексей тем, кто по сути лишен был права выбора.

Я заметила, что при большом скоплении публики отец Алексей просто великолепен в роли шоумена, заставляя остальных то и дело покатываться со смеху. Как в фильме передать обаяние личности старенького священника?
- Надо устроить во дворе шашлыки и пригласить семинаристов, - предложил Дамиан. - А Филипп пусть снимает все подряд.
Под воздействием красного вина отец Алексей вошел в нужную кондицию: он пел то украинские песни, то цыганские романсы, острил, рассказывал анекдоты, говорил на всех языках, которых еще не забыл, причем мастерски пародировал типичного носителя языка - агрессивного немца, "лающего" команды, чопорного англичанина с "мертвой", неподвижной верхней губой, оживленно гримасничающего француза.
- Да, он забыл больше языков, чем мы выучим за всю жизнь, - шутили семинаристы.

Комната отца Алексея была невероятно интересной, как лавка Алладина.
В ней витал аромат дорогого трубочного табака - отец Алексей курил трубку, и на столе лежал целый набор разных трубок, у каждой своя история. На стенах соседствовали подаренные парижские акварели - какой-нибудь залитый дождем дворик - и сибирские заснеженные пейзажи на березовой коре. Среди кучи книг на стеллаже велик шанс нарваться на какое-нибудь антикварное издание с буквой "ять", да еще подписанное автором.
А вот и дореволюционное издание Бунина:
"Дорогому отцу Алексею от Веры" - и подпись "Муромцева", вдова великого русского писателя(!).
Ничего себе.

Постепенно мы набирали достаточное количество съемочных планов.
По счастью, отца Алексея на месяц пригласили в Тальменку, заменить настоятеля в отпуске, и наша съемочная группа отправилась за ним.

Отец Алексей за околицей.
Отец Алексей на фоне подсолнухов.
Отец Алексей служит Мессу в сельской часовне.
Отец Алексей в окружении деревенских жителей.
Отец Алексей в деревянной избе вспоминает свою жизнь.

Все, можно монтировать. А казалось, снимать нечего!
Я сразу поняла, какую музыку подложу, - пусть это будут песни Окуджавы! Тем более что тенорок отца Алексея немного похож на голос известного барда.

...Ни один из моих фильмов не дорог мне так сильно, как этот.         
47 Женское лицо войны
Гульдария Юсупова
С героиней моей будущей радио программы я познакомилась благодаря активистам клуба фронтовых подруг, организованном при Национальном музее нашей республики.  В уютной квартире в центре города меня встретила пожилая женщина с грустными глазами. Пригласив пройти в комнату, она чуть ли не  с порога заявила, что писать-то о ней особо нечего.

-Вот если бы был жив брат, - сказала она и указала на огромный портрет на самом видном месте ее залы... С фотографии на меня смотрел известный башкирский поэт-фронтовик Мухаметьяр Хай...

  Так я познакомилась с ветераном Великой Отечественной войны и  родной сестрой классика башкирской литературы. Райса Габдрафиковна Мухамедьярова окончила медицинский институт в Уфе накануне Великой Отечественной войны и отправилась заведовать сельской участковой больницей в один из районов республики. Работы хватало. Больница обслуживала территорию с населением  20 тысяч человек. Местные жители и особенно старики  обрадовались приезду молодого  доктора из самой столицы. Но грянула война...

Уже знакомый вам старший брат Райсы, молодой башкирский поэт Мухаметьяр Хай ушел на фронт добровольцем в первые же дни войны. Вскоре призвали и младшего брата Сабура. Рвалась на фронт и Райса. Однако в военном комиссариате района  просьбу девушки долгое время отклоняли, ссылаясь на бронь и отсутствие замены. Все решилось с приездом в село двух эвакуированных пожилых врачей из Москвы и Ленинграда... Короткие сборы и вот Райса стояла уже в  прифронтовой  палате и оперировала  раненых бойцов. Боевое крещение девушка получила в боях под Курской дугой. Совсем недалеко от линии фронта, под грохоты вражеских пуль и громкие стоны и крепкую ругань раненых, эти девчушки в белых халатах проявляли настоящий героизм. Они могли не спать несколько суток подряд, оперируя и перевязывая раненых. Принимали пищу с рук санитарок, не снимая хирургические перчатки ради экономии стерильных материалов.
 
-Оставаться женщиной в условиях войны было нелегко...- вспоминала Райса Габдрафиковна. – В короткие минуты отдыха топили баню, однако успевали  помыться  только командиры и бойцы, а женщинам-медикам, нередко приходилось сооружать искусственные ванночки, для того чтобы хотя бы волосы привести в порядок. Для этого копали небольшие углубления в земле, стелили туда клеенчатые фартуки, наливали  теплой воды и емкость для купания  была готова. В районах с глинистыми почвами копать углубления было непросто, зато украинские пески быстро принимали  нужную форму. Случалось и так, что не успевали даже волосы высушить, как нас перебрасывали на другие участки фронта...
48 Лейтенант
Наталья Юрьевна Сафронова
Наталья Сафронова

Лейтенант

По материалам интернет-пространства

     До чего влюбиться хотелось, даже не выскажу!  И страшно, война все-таки, стреляют каждый день, и устаешь так, что не передать словами, а вот ложишься спать и думаешь:
- Где же он? Где же он, тот, от которого глаз не отведу?
Казалось,  вот как только он появится, и все будет по-другому, иначе.  Не так страшно. Потому что можно будет бояться не только за себя. И не столько за себя, сколько за него.  И будет радостно оттого,   что есть за кого бояться. И появится высота. Я не знала этого, просто предчувствовала.
     А потом он появился. Пришло пополнение мальчишек, и среди них лейтенант, только после курсов.  И у сердца стало тепло-тепло, и я поняла: дождалась. Теперь есть, ради кого жить.  А он на меня и не смотрит, только о том, чтобы с командирством своим справиться, думает.  И когда начался бой, лейтенант поднялся: «Вперед! За Родину!» А бойцы все лежат.  Лейтенант опять: «Вперед!», а солдаты лежат. И тут я поднялась с ним рядом, и шапку сняла, чтобы все увидели, что девчонка встала. И они все встали, и пошли в бой.
     И так я навсегда рядом с ним и осталась.   Кого бы ни выносила из боя, все-то его видела. Кого бы ни обшептывала: «Потерпи, миленький!», все-то ему шептала.  А он и потом не замечал, как я к нему отношусь,  я старалась не показывать.   
      А однажды его и вправду ранило.   Бьет миномет, вижу – упал.  Я к нему бегу. Думаю – живой ли? Только бы успеть!  Кто-то толкнул меня: лежи, дура чертова! Я поползла. В лицо заглянула: живой! В плечо его ранили. Перевязала, тащу, а он сознание потерял от боли.  Не помогает мне, и от этого тяжело тащить.  Прилегла передохнуть, слышу, стонет кто-то. Оглянулась, смотрю, рядом еще один раненый, без ног, истекает кровью.  Я своего лейтенанта в воронку скатила, потащила безногого. Потом вернулась за лейтенантом, так перетаскивала их по очереди. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, дыма стало поменьше, разглядела, что безногий – немец.  Я ахнула: там лейтенант мой мучается, а я немца спасаю! Оставила я его, поползла за своим лейтенантом.  Вынесла его, а сама все про немца думаю: как он там? Не умер ли? Тоже ведь человек.  Вернулась за немцем.   Так обоих и сдала в госпиталь. 
     Лейтенант из госпиталя вернулся, подарил мне шоколадку. В благодарность за спасение. А больше это ничего не значило. Но мне  ничего и не надо было. Главное, живой!
     А потом я не уберегла  своего лейтенанта.  Немцы нас обстреливали, и его убило. Я к нему кинулась, а он был уже мертвый. Сразу умер.  Его надо было быстро похоронить, потому что обстрел продолжался. Он лежал на плащ-палатке, а мы выбирали место для могилы. Выбрали старые березы, Рядом с самой большой решили похоронить. Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит? Стали прощаться… Мне говорят: «Ты – первая!»  И я вдруг поняла, что как я ни прятала чувство, все знают о моей любви.  И я подумала: «А может, и он тоже знал?» Я смотрела на него, смотрела,  как будто он живой и сейчас скажет: «Да знаю я все! И ты мне тоже очень нравишься! Просто война сейчас, не до глупостей,  родину защищать надо!»  И я подумала: «Какой же ты дурак!»  Он лежит на плащ-палатке, а я смотрю на него, смотрю… и радуюсь, что он знал о моей любви… Значит, все не зря.  Я наклонилась к нему и поцеловала. В первый раз, никогда до этого ни с кем не целовалась.