Лауреаты Клуба Слава Фонда
АРИНА ЦАРЕНКО - http://proza.ru/avtor/fhbyfwfhtyrj - ВТОРОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ДОРОГАМИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ" КЛУБА СЛАВА ФОНДА
Всю свою жизнь хотела поделиться этой историей. Эта история страшная. О жестокости. Впрочем, понятие о степени жестокости у всех разное. Хочу поделиться своими воспоминаниями. Не будьте строги. Ведь мне тогда было всего 11 лет.
Всё началось с книги. Я её потеряла. Проверила все книжные полки – нет. В семье все знают, что я этой книгой дорожу. Помнила, что последний раз её аккуратно упаковала в полиэтиленовую тоненькую папочку. Увидев, как я тщетно роюсь в многочисленных книжных шкафах нашей квартиры, муж бросился помогать. Искали дети. Когда я уже готова была заплакать, книга нашлась! Лежит на книжной полочке спрятанная за тройным рядом книг.
Потрёпанная. Зачитанная. Но ещё проглядывается узорное тиснение светло – бежевой тканевой обложки. 1950 год издания. Автор Д. Медведев. "Это было под Ровно". Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство. Как и автор этой книги, я тоже вначале хочу написать, что в моей истории нет вымысла. Только - правда.
В 1972 году мы поехали с мамой в Ленинград. Был месяц июнь. Погода солнечная вперемежку с моросящим, но кратковременным тёплым дождиком. Что-то не сложилось, и нас на вокзале никто не встретил. Телефон не отвечал. Мама знала город неплохо, и мы отправились сами по нужному нам адресу.
Путь наш лежал через сквер, на скамеечках которого сидели мамочки с малышами, бабулечки в белых панамках. Пожилые мужчины играли в шахматы, расставив их на доске, прямо на лавке. Мама очень крепко держала меня за руку, так как я умудрилась потеряться в метро ещё в Москве, из которой мы и приехали «Стрелой» в Ленинград. Вернее, в числе первых посетителей ранним утром мы спустились в метро. Я успела зайти в вагон, а мама нет. Увидела только испуганные от ужаса происходящего глаза мамы за закрытыми дверями вагона. Почему-то я ни капельки не испугалась. Просто вышла на следующей остановке и смирненько встала у колонны в ожидании мамы, полагая, что сейчас она подъедет следующей электричкой. Так и произошло.
Только, после этого случая мама всегда держала меня крепко за руку, вызывая тем самым моё возмущение. Всё – таки мне было 11 лет! Ведь я – взрослая. С чем категорически не соглашалась мама.
В сквере мы присели на скамейку. Одна из бабулек, сидящих рядом, разговорилась с мамой. Узнав, что мы приехали издалека, а нас никто не встретил, она предложила маме пожить временно у неё. От этой бабушки шло такое тепло и сочувствие! Мама согласилась.
Хорошо помню, что это была улица рядышком с Невским проспектом. Двор был, как колодец. Маленький. С высокими стенами серых угрюмых домов. Лестницы в подъезде – широкие с красивыми резными перилами. А на площадке между этажами по две массивные двери, крашенные коричневой масляной краской.
Поднявшись на третий этаж, бабушка Юля (так звали нашу неожиданную новую знакомую) открыла ключом дверь, а за ней оказалась ещё одна. С цепочкой! Я никогда ранее такой не видела. Оказалась, что за дверями скрывалась коммуналка, в которой жило ещё несколько семей. Кухня и ванная с туалетом были общими. Для меня это было необычным. Я не знала, что так можно жить. У моих родителей всегда были квартиры, в которых и ванная и туалет были раздельными и принадлежали только нам. В любом новом городе предоставлялось жильё современной планировки, куда переезжали по направлению молодые специалисты-энергетики!
Бабушка Юля занимала длинную, не широкую, с окном, выходящим во двор, комнату. Очень высокие стены были оклеены солнечно-бежевыми обоями с проглядывающими на них красивыми розами. На самом видном месте висела большая чёрно-белая фотография девочки, приблизительно одного со мной возраста. С такими же, как у меня, косичками. С такими же бантиками. Девочка улыбалась.
Место мне определили за высоким старинным буфетом, за стёклами которого стояли необычной красоты чашки на блюдечках и красивейший кувшин. Бабушка Юля называла его «молочником». Удивительной формы, в резной, как кружевной, оправе из какого-то тонкого металла, рюмочки поражали своей изысканностью. Я это всё рассматривала, как в музее! Засыпала на кровати, любуясь невиданными мной предметами.
Утром в общей кухне бабушка Юля варила нам кофе в эмалированном узком высоком кофейнике. С молоком. Жарила из кусочков белого хлеба гренки. Завтракали втроём в комнате. На столе расстилались белые накрахмаленные салфетки. На них ставились блюдца с чашками. Сахар кусочками надо было брать специальными щипчиками и аккуратно, без звяканья, фигурной кофейной ложечкой размешивать.
Естественно, я не была готова к такому. Нет, я была довольно воспитанным ребёнком, но сидеть за столом и не болтать ногами – это было выше моих сил. Да и ногти грызла к тому же. За что получала от мамы строгие выразительные взгляды и замечания. А бабушка Юля очень ласково объясняла, как необходимо барышне вести себя за столом. Хоть и сама передвигалась при помощи палочки, однако преподала мне урок правильной и красивой походки.
Целью нашей поездки было посещение музеев и достопримечательностей славного города. Бабушка Юля советовала нам, куда сходить, как и чем доехать до нужного нам музея, что посетить обязательно в первую очередь.Я много увидела во время той поездки. Эрмитаж и дом-музей Пушкина, Русский музей и Петергоф, Казанский и Исакиевский соборы. Это только маленькая часть того, что оставило восхищение в моём сознании на всю жизнь.Мы прошли пешком по всем знаменитым, упомянутыми ещё классиками, улочкам и мостикам. Гуляли в Летнем саду, где мама читала мне наизусть «Евгения Онегина». А по вечерам возвращались в комнатку бабушки Юли, где нас ждал сервированный к чаю стол.
Месяц пролетел незаметно. Куплены билеты. Наше последнее чаепитие у бабушки Юли. Все сидели взгрустнувшие. Печально заговорила наша гостеприимная хозяйка, обращаясь к моей маме: "Знаешь, Любочка, я ведь, когда увидела твою Аришку в сквере, чуть не заплакала. Она так похожа на мою доченьку Верочку. А когда узнала, возраст Аришки, то и совсем не по себе стало. Сердце защемило. Боль не отпускает. Душа страдает уже столько лет…. Верочке моей 12 было.
Когда ты звонила своим родственникам, чтобы узнать, почему вас с Аришкой не встретили, а я сидела в комнате и боялась, что тебе ответят, что ты соберёшь Аришку, и вы уедете от меня.Не обижайся! Мне очень хотелось пожить рядом с вами. Аришка твоя – такая же болтушка и хохотушка, как и моя Верочка. Она также ногти грызёт, как и моя девочка грызла, а я её за это ругала (тут же мама наградила меня строгим взглядом). Глядя на Аришу, я себя молодой ощутила, как будто опять стала мамой. На время. Мне опять было о ком заботиться. Столько лет одиночества… Никому не пожелаешь. Не дай, Бог, тебе такое пережить.
Когда –то я была молодой и быстрой. Не знала о болях в ногах. Успевала и работать, и учиться. На заводе состояла на руководящей должности. Всегда и везде первая. Приходилось много разъезжать по Союзу. Да и по делам партийным с выездными комиссиями постоянно по области моталась. А муж был инженером. Тоже постоянно по командировкам. Серьёзным был, спокойным. И – очень тихим в отличие от меня. Я же – задорная. Да ещё и хохотушка. Перед самой войной я возглавила партком на заводе. Избрали секретарём. Ещё больше прибавилось хлопот и забот.
Дочка наша Верочка росла очень самостоятельной и ответственной. Училась на отлично. В классе заводилой была. Вся в меня – везде первая. Очень хорошо стихи декламировала. В концертах участвовала. С детворой возиться любила. Не могла на улице пройти мимо малыша. Обязательно остановится. Пощебечет с ним. Да и в коммуналке нашей тогда только молодёжь жила. В каждой семье, в каждой комнате детские голоса звенели.
Теперь из тех, довоенных жильцов я одна осталась в квартире. Кто погиб на фронте, кто в блокаду от голода умер, кто не смог пережить тягот и одиночества, а кто-то умер от полученных ран.
Любочка, вы, когда с Аришкой гуляли, может, обратили внимание, что на стенах написаны предупреждения об опасности артобстрела?" – Мама тихо кивнула (видели, и не один раз, только не знали, зачем они нужны). – "С 41 – го. Память. Чтобы не забыли. Не мы – пережившие блокаду, а те – кто будет жить после.
Война перевернула всю нашу жизнь. Муж погиб в ополчении. У него зрение очень плохое было. На фронт не брали, но он ушёл с нашими заводскими одним из первых. Мы и не попрощались. Я не успела. Прибежала домой, а его уже не было. Ушёл… Ушёл и не вернулся. Погиб".
Мне расхотелось болтать ногами. Навострив уши, слушала пожилую женщину, поглядывая на девочку, улыбающуюся нам с фотографии. Представляла её жизнь. "Счастливая, – думала я, – жила среди такой красотищи!" Мне, на мой детский ум, тогда казалось, что все жители Ленинграда только тем и занимались, что ходили по музеям.
А женщина продолжала свой рассказ: «Началась полная мобилизация. Я служила тут же. Комиссаром. Фронт-то – вот он, рядом. Постоянно моталась: передовая – тыл. Тыл – передовая. Мужиками командовала. Слушались. Уважали. Смерти в глаза смотрела не раз. Очень боялась попасть в плен. У меня личный пистолет был. Думала, если, вдруг, немцы схватят, то успею застрелиться.А дома Верочка жила одна. Под присмотром соседей. Уже блокада началась. Мне приказали вернуться на завод. А завод-то на самой, считай, передовой. Сутками на нём пропадала. Заскочу на короткий срок домой, Верочку проведаю – и обратно. Спала на ходу. Тогда все так жили. Для кого-то пустой звук слова "Всё для фронта, всё для победы". А для нас, переживших – это было делом жизни и смерти.
Люди умирали от голода. Просто падали. На ходу. У меня паёк был. Чуть- чуть лучше, чем у других. Но тоже ноги таскала еле-еле. Верочке всё отдавала. Она очень жизнерадостной была. Даже тогда помогала другим. Ходила по квартирам с такими же пионерками, как и сама, и деток собирала и относила в приют. Обходили каждый подъезд, каждую квартиру. Часто было так, что мать умрёт от голода, а, руками прижимает к себе ещё живого грудничка. Чтобы согреть. Закутав того в одеяло. Ребёнок уж и кричать не может. Поэтому девочки и проверяли жильцов. Живы ли? Бывало, что придут, а в квартире только закоченевшие трупы.
Списки жильцов вывешивались на дверях. Иной раз просто перечёркнутые крест-накрест. Значит, вымерла вся квартира.
Электричества не было. Топили дровами. За водой на Неву ходили. Варили голенище сапог и ели. Подмётки от сандалий кожаных тоже варили. Страшно было. Жутко смотреть на почерневших от голода и горя людей. Это жестоко – умирающий от голода человек.
Я боялась за Верочку. Просила, чтобы одна в темноте не ходила без подружек. Но она была слишком ответственной. Слишком доброе сердце было у ребёнка. Уже совсем еле передвигалась, а всё одно – находила осиротевших малышей и в приют отводила.
Однажды прихожу домой. Пусто в квартире. Соседей уже никого не было в живых. Дочь не отзывается. И к вечеру домой не пришла. И на вторые сутки – нет. И на третьи – ребёнок не появился.
До снятия блокады оставалось совсем чуть – чуть. Самая малость.
Ночью пришли ребята из розыска. Накануне обратилась к ним с мольбами о помощи. Да и знали друг друга ещё с довоенной поры. Не отказали. Всё, что было в их силах – сделали, несмотря на свою занятость. Бандитов тогда хватало.
Просто протянули мне узелок. В платочек (шалочку эту носила Верочка, такую серенькую, из козьего пуха) были завёрнуты косточки. Ребята сказали, что её съели. Сварили и съели. Останки опознали по одежде…»
Я очень испугалась. С ужасом смотрела на смеющуюся девочку на фотографии. Мне, сытой и обласканной родителями и бабушками, не верилось, что такое могло произойти с такой же, как я, девочкой.
-Сколько времени просидела, прижимая узелок? Не знаю. Я не плакала. Зачем? Ведь я умерла. Умерла вместе с дочерью. Слёз нет и сейчас. Мёртвые не плачут.
Опомнившись от услышанного, мама выпроводила меня за высокий старинный шкаф, где стояла кровать, и уложила спать. Я не сопротивлялась. Меня охватил ужас. Женщины ещё долго о чём-то говорили. Я не слышала, о чём. Лёжа на кровати, я думала о девочке, которая когда-то жила в этой комнате, может, и спала на этой же кровати. И так же, как и я, засыпая, любовалась чашками и молочником за стеклом высокого шкафа.
Наш поезд отходил поздно ночью. Я знала, что мама хотела в последний день походить по магазинам. Купить подарки родственникам и друзьям. Но вместо этого мы втроём поехали на Пискарёвское кладбище.
Тихо лилась из больших серых репродукторов, висящих на столбах, печальная, щемящая сердце, музыка. Почему-то очень хотелось плакать. Бабушка Юля водила нас вдоль огромных захоронений блокадников. Её дочь (вернее, косточки и платочек-шалочка) тоже была похоронена среди них. Плакала мама. Бабушка Юля – нет. Она сказала, что Верочке хорошо лежать среди людей, а не одной в могиле. Шёл мелкий, моросящий дождик. Было очень тепло и душно. А мы всё бродили, и бродили
.
Перед отъездом на вокзал бабушка Юля протянула мне великолепную чашку с блюдцем из своего шкафа. Но мама отказалась от подарка. Уже потом она объяснила мне, что это кузнецовский дорогой фарфор прошлого века (а в наши дни – позапрошлого). Мама посчитала этот подарок слишком щедрым для маленькой девочки. Неудобно принимать дорогую вещь. Да и хозяйка не взяла с нас ни копейки за проживание.
В благодарность, по приезде в Казахстан, где в то время на Джамбульской ГРЭС работали мои родители, мама отправила в Ленинград две посылки с вкуснейшими яблоками и сухофруктами.
Зато подаренная бабушкой Юлей книга со словами, чтобы помнила о ней, о поездке, о Ленинграде, хранится у меня 41 год. Книга пережила несколько десятков переездов. Мне становится не по себе, когда забываю о её местонахождении. Почему? Сама не знаю. Может, потому, что напоминает о страшном рассказе, поразившем детское сознание и оставившем след в душе? Потрёпанная, изданная ещё в сталинские времена, свидетельница жестокости, лишившей матери своего ребёнка.
Не так давно, находясь в обществе молодых людей, стала невольным участником разговора, вернее размышлений о терроризме и войнах вообще. Молодёжь спорила о том, что каждый защищает свою правду. С чем-то соглашалась, о чём-то мягко спорила. Но когда зашёл разговор о фашистах, высказалась эмоционально и жёстко. Тут же получила в ответ:Ну, тёть Арин, Вы даёте! Как «совок» из прошлого века рассуждаете. Нельзя так жестоко и резко судить людей!
Да, я из прошлого века. Давно уже не "совок", жизнь заставила изменить взгляд на многие вещи и события, но я по-прежнему остаюсь внучкой двух молодых парней, погибших в пекле войны, внучкой двух несчастных вдов и дочерью детей войны.
Жестоко осуждаю? Да, жестоко. Потому что из моей памяти никогда не исчезнет образ женщины, прижимающей к груди узелок с косточками своего ребёнка.