Глава 28.
Лягушонок под дождем.
Незаметно пролетела осень, уступив место сырой, с частыми оттепелями, ветренной зиме. В моей же душе надолго поселилось хмурое межсезонье. Я потерял веру в красоту.
Я чувствовал себя жертвой жестоких игр божественных небожителей, что творили свои сказочные миры, завлекая их волшебной красотой простых смертных, а потом разрушали, наигравшись, не заботясь о тех, чьи души будут погребены под обломками этих миров. Их не заботили людские судьбы, не трогали человеческие страдания. Они творили неземную красоту и любовались ее совершенными линиями и красками, прекрасно осознавая, насколько она обманчива, иллюзорна. Им было плевать на тех наивных и доверчивых, что попадут в ее гибельные сети.
Состояние эмоциональной опустошенности, безразличия ко всему долгие месяцы не покидало меня. И если бы не семья, заботливая мама с ее еженедельными обедами, если бы не маленький племянник, улыбающийся мне всякий раз трогательным беззубым ротиком, я не удержался бы и позволил возникнуть и укрепиться в моей голове мысли: «зачем я живу?». Ну и, сами понимаете, какую цепочку потянула бы за собой эта опасная мысль.
Трудно жить художнику в мире, потерявшем все краски. Но я боролся, веря в то, что время все-таки лечит. Я читал умные книги, смотрел фильмы и упорно не выпускал из рук кисти и карандаши. Я изображал свою депрессию, пытаясь вылить на лист ватмана все, что скопилось в душе. Получалось что-то черно-серое, мрачное, безысходное.
В середине января, когда очередная оттепель сменилась легким морозцем, заключив городские улицы в ломкие ледяные чехлы, ко мне пришла моя бывшая ученица.
- Привет, сэнсэй! – поздоровалась она, замерев на пороге.
- Привет, Вась, проходи.
Я не обрадовался ее приходу, поскольку вообще забыл, что такое радоваться, но и отказывать в гостеприимстве хорошему человеку не хотелось. Еще свежи были воспоминания, как Васька из кожи вон лезла, чтобы развлечь наше семейство на Новый год. Как готовила вместе с мамой невиданные деликатесы, как вместе с Костей и Леночкой украшала гирляндами и сверкающими игрушками живую пушистую ель в саду – мамину любимицу, как устроила во дворе фейерверк, как своими руками сделала в подарок Сережке забавную погремушку. Ее настойчивые попытки вытащить всех нас из эмоциональной ямы были такими искренними и трогательными, что вызывали невольную благодарность. Ах, Васька, Васька, хороший ты человечек!
- Как ты? – вопрос сопровождался сочувствующим взглядом карих глаз – вишен.
- Да все со мной нормально, Вась, я не умирающий больной. Чего ты так переживаешь? Давай, проходи лучше, кофе попьем вместе. Я как раз собирался сделать перерыв. – Сказал я и пошел на кухню варить кофе.
- Чем ты сейчас занимаешься? – Василиса остановилась на пороге кухни, прислонившись плечом к дверному косяку. Кот Лелик тут же стал тереться у ее ног.
- Ничем. Хотя кисть из рук не выпускаю.
- Можно посмотреть?
- А стоит ли? – Я рассеянно пожал плечами. То, что я рисовал сейчас не было достойно глаз зрителей, это я понимал хорошо. Но и скрывать от близкого друга ничего не хотелось. – Ну, если хочешь, то загляни в гостиную.
Моя гостья отправилась в соседнюю комнату. Я невольно ждал возмущенных возгласов и трагических охов-вздохов, но в гостиной стояла полная тишина. Я даже насторожился, как будто Василиса вместо моей комнаты вышла в четвертое измерение. Выключив плиту, я пошел на поиски девушки.
Она стояла возле моего рабочего стола и рассматривала последнее по времени творение, а попросту мазню.
- Ну, как впечатление? – поинтересовался я.
Василиса подняла на меня удивленные глаза.
- Сэнсэй, у тебя что, все краски кончились, остались только черная и коричневая, а до магазина дойти времени нет?
- Нет, все краски на месте. Просто у меня в душе что-то кончилось, иссякло, осталось только черное и коричневое…
- Прости, Андрей, я не знала, что все настолько плохо.
О, Боже, и она еще извиняется! Мне захотелось поцеловать ее в черноволосую макушку, как это делала моя мама в детстве, но я только вздохнул.
- Пошли кофе пить!
Мы вернулись на кухню, и к моему удивлению Василиса извлекла из безразмерной сумки и поставила на стол какую-то загадочную коробку.
- Пирожки? – заподозрил я, кивая на коробку.
- Они самые, лечебные пирожки. Очень помогают от депрессии. – Василиса открыла крышку, и по кухне мгновенно распространился обалденный аппетитный запах. – Будем тебя спасать, сэнсэй.
- Не надо меня спасать! Я взрослый человек, сам справлюсь. И вообще, Васька, хватит строить из себя мать Терезу.
Слова мои прозвучали незаслуженно грубо, и я тут же пожалел о них. Но, как говорится, слово – не воробей.
- Я не Васька, Андрей! Ну, сколько можно называть меня кошачьим именем?! – и карие вишни посмотрели на меня с такой обидой, что я вдруг понял: она сейчас уйдет, оставит коробку с пирожками на столе, а сама уйдет обиженная и несчастная. И вот тогда я точно пропаду, захлебнусь от беспросветного одиночества, утону в своей депрессии.
И сердце мое дрогнуло и застучало, словно бросаясь вдогонку уходящей Василисе, в попытке остановить, удержать. Я протянул руку и коснулся ее плеча.
- Прости, Василиса, прости, я не хотел тебя обидеть! Просто это дурацкая привычка, оставшаяся с детства. Ради Бога не уходи, посиди со мной, поговори. Мне сейчас это очень нужно…
В ответ взгляд карих глаз стал таким мягким, таким добрым и сочувствующим, что всколыхнувшаяся было тревога в груди тут же улеглась, оставив ощущение тепла и покоя. Мы сели за стол. Я пододвинул к моей гостье самую красивую фарфоровую чашку.
- Понимаешь, я сейчас как в безвоздушном пространстве, в вакууме, - начал я путанно объяснять свое состояние. – Раньше я тысячами невидимых нитей был привязан к самым любимым людям – отцу и Ксении. В один момент нити, связывающие меня с отцом, рассекли, словно махнув острым ножом. То, что связывало нас с Ксенией я разорвал сам, вырвал с кровью и мясом из собственного сердца. И теперь меня ничто не держит. Я как пылинка в космосе. Один порыв космического ветра – и меня сдует в неизвестном направлении и затянет в какую-нибудь черную дыру.
Кофе медленно остывал нетронутым, а моя гостья внимательно слушала, не перебивая.
- Страшно, пусто, безнадежно. Я до сих пор не могу ответить себе на вопрос, как я вообще мог влюбиться в этого человека, да еще так бездумно и безоглядно? Почему ничего не видел, кроме ее божественной красоты? А ведь были тревожные звоночки, были моменты непонимания, отчуждения. По сути душа ее всегда была для меня чужой и непонятной, как из зазеркалья, но старался этого не замечать с упорством идиота. – Я тяжело вздохнул. – Знал бы к чему это приведет…
- Не вини себя, Андрей, - тихо, почти шепотом произнесла Василиса, - любовь нельзя предсказать и просчитать. Такое это внезапное, сокрушительное чувство. А по поводу связывающих и удерживающих нитей… Разве ты был ими связан только с отцом и Ксенией? А как же мама, брат, Леночка, Сережка? Они же тоже любят тебя. И я… тебя люблю. Ты нам всем нужен, Андрей, разве ты этого не понимаешь?
Василиса протянула руку и коснулась теплыми пальцами моей ладони, лежащей на столе возле нетронутой чашки кофе. И я ясно почувствовал, какая тонка, но очень прочная ниточка протянута между нами. Ниточка была тонкой, невидимой, но надежно удерживала меня во времени и пространстве, не давая терять надежду и впадать в отчаяние. Маленький якорь в безбрежности Вселенной.
- Спасибо тебе, Василиса, ты настоящий друг. – Я почувствовал, как вдруг защипало в глазах и схватил остывшую чашку, сделал глоток. В груди стало растекаться что-то теплое, согревающее. И холодный кофе тут был явно ни при чем.
- И любовь к тебе однажды вернется, - продолжала успокаивать меня моя спасительница, - ведь без любви душа высыхает.
-О, нет, не надо мне больше такого счастья! – засмеялся я совсем невеселым смехом. - У меня внутри после этой любви выжженная земля, сплошной пепел и угли. Спасибо, больше не хочу! Нет. Никакой любви. Никогда. Я теперь любой намек на любовь за километр обходить буду. Хватит с меня!
Словно для подтверждения своих слов, я встал из-за стола и выплеснул противный остывший напиток из чашки в раковину. Надо было варить свежий.
- Это ты сейчас так говоришь, сэнсэй. Но ведь в природе после пожара все растет только лучше. Зола - это же удобрение для растений, можешь спросить у мамы, она подтвердит. Надо просто подождать, когда новая жизнь прорастет сквозь пепел.
- А ты философ, Василиса, маленький, но философ, - покачал недоверчиво головой я и принялся варить новую порцию кофе.
- Я вовсе не маленькая, Андрей, - вздохнула за моей спиной Васька, - когда ж ты это поймешь?.. А можно я кое-что нарисую на твоей картине?
Я обернулся и посмотрел на нее с удивлением.
- На какой?
- На той, где дождь заливает дома и людей, где безразмерные лужи на асфальте.
- А, на этой? Ради Бога, делай что хочешь, можешь изрисовать ее всю или вообще выбросить эту мазню в мусорное ведро. Мне не жалко.
Василиса ушла в соседнюю комнату, оставив меня с туркой в руке возле плиты.
Вскоре свежий кофе был сварен и разлит по чашкам, а подруга моя не возвращалась. Я потащился на ее поиски. Как же я был удивлен, увидев на рисунке посередине огромной лужи, под нудными потоками дождя… маленького улыбающегося лягушонка, радостно подставившего перепончатые ладошки под дождевые капли.
Девушка с удовлетворенным видом отложила в сторону кисточку и взглянула на меня.
- Можно смотреть на эту картину с точки зрения человека, потерявшего зонтик, а можно с точки зрения лягушонка, которому зонт на фиг не нужен. И тогда дождь меняет свой смысл.
- Вась, ты действительно чудо! – восхищенно выдохнул я, рассматривая дополненный рисунок, и чувствуя, что впервые за долгие месяцы улыбаюсь. – Мастер деталей.
- А еще это может быть не просто лягушка, а царевна-лягушка, которая забрела в залитый дождями город в поисках Ивана-царевича. Она давным- давно поймала пущенную им стрелу, а суженный все не идет. Ждала, ждала, лягушка-царевна, да и отправилась искать его сама. Помоги им встретиться в этом сером городе, ведь ты же автор картины.
- Ладно, уговорила, сказочница, помогу, - ответил я. – А сейчас пошли все-таки допьем кофе. Да и угощение твое надо оценить.
Мы долго пили кофе и ели пирожки, обсуждая все на свете: Васькины успехи в учебе, новые книги, вышедшие в издательстве «Арена» без моего участия, быстро растущего племянника Сережку, мою маму, с удовольствием осваивающую роль бабушки… То ли от неспешной беседы, то ли от присутствия близкого по духу человека, то ли от того, что пришло время выздоравливать, в душе моей крепло и росло ощущение, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.
Мы проболтали часа полтора и съели все пирожки, вдруг Вася предложила:
- А пойдем сходим на выставку Айвазовского в Русском музее. Она уже неделю идет в корпусе Бенуа. Там собрали множество его картин из разных коллекций, много работ из Феодосии. Пошли, Андрей, хватит уже сидеть в четырех стенах!
- Ну, давай в следующее воскресенье сходим, - промямлил я, испытывая привычное нежелание куда-либо выходить и вообще двигаться. С некоторых пор окружающий мир казался мне холодным и недружелюбным. И покидать свою уютную теплую берлогу совсем не хотелось.
- Пойдем прямо сейчас, Андрей! – неугомонная Василиса вскочила из-за стола с горящими глазами. – Зачем ждать до следующего воскресенья?
- Просто неохота, Вась, - вяло отбивался я, но моя гостья не собиралась сдавать завоеванные позиции.
Она схватила меня за руку и потянула из-за стола.
- Пойдем, сэнсэй, это же Айвазовский! Это море, лучшее в мире море! Вот увидишь, это море смоет твою депрессию одной волной.
- Ну, если только эта волна – девятый вал! – сдался я на уговоры и вздохнул.
Я, конечно, ворчал, как старый дед на Василису, пока надевал теплый свитер и зимние ботинки, потому что все во мне еще сопротивлялось, противилось той бурной и живительной энергии, что била из моей бывшей ученицы. Но спустя десять минут мы вышли с ней на улицу и отправились к метро.
Зима в этом году не жаловала питерцев снегом. Голые ветки деревьев покрывал серебристый иней. От инея же стены старых помпезных домов Петроградской стороны казались седыми. Под ногами поблескивали заледенелые лужи, как осколки зеркала снежной королевы. Ветер с залива дунул в лицо с такой силой, что я натянул шапку пониже, закрывая вмиг замерзшие уши и покосился на свою спутницу. Та шла в не по-зимнему легкой курточке, накинув на голову хлипкий капюшон.
- Не замерзнешь? – поинтересовался я и поглубже засунул руки в карманы.
- Нет, - бодро ответила Василиса, - мне совсем не холодно.
Впрочем, до метро было не далеко, а зима, даже самая суровая, не могла проникнуть в туннели и станции подземного города.
- Айвазовский – это чудо! – восторженно лепетала моя бывшая ученица, когда мы сели в электричку, уносившую нас в сторону центра города.
- Согласен, - кивнул я, - это гений, поцелованный Богом в макушку еще при рождении.
- Ты знаешь, что за свою творческую жизнь Айвазовский написал более 6000 картин?
- Конечно знаю! Вот только не пойму, сколько ж у него времени уходило на одну картину? Несколько дней? – прикинул я.
- Максимум несколько недель. И все писал по памяти!
- Мне бы такую память…
Обсуждая творчество великого мариниста, мы вышли из метро на канале Грибоедова и пошли в сторону собора Спаса на крови. По дороге нам попадались закоченевшие на ветру, одетые в полушубки и меховые ушанки продавцы сувениров, приплясывающие, притопывающие у своих красочных палаток в ожидании щедрых туристов, да случайные прохожие, спешащие поскорей миновать выстуженную ветрами улицу и укрыться в домашнем тепле. Январь, как подросток-хулиган, прятался за углом и высматривал хитрым взглядом недотеп, забывших надеть теплые шапки, или самоуверенных выпендрежниц, стучащих заледенелыми коленками в тонком капроне под подолами коротких юбчонок, и залихватским посвистом пронизывающего ветра разгонявших их по домам.
Очередь в корпус Бенуа тянулась вдоль здания музея по набережной канала Грибоедова, потом сворачивала в переулок и заканчивалась уже на площади Искусств. Переглянувшись с Василисой и обреченно вздохнув, мы встали в ряды любителей прекрасного. Под ногами у людей змеилась серебристая поземка, ветер с канала леденил лицо. Я посмотрел на Василису и понял, что она замерзает. Девушка с побелевшими от холода губами терла озябшие руки и пряталась за спиной солидного дядьки от порывов злого ветра.
- А где перчатки? – спросил я строгим голосом.
- Да я их все время теряю, - ответила моя спутница, пожимая плечами.
Очередь двигалась медленно и рывками. Вероятно, на вход жаждущих приобщиться к великому и вечному пускали небольшими партиями. И мы то делали с десяток шагов вперед, то снова замирали на месте. Василису начинала бить дрожь.
- Давай сюда лапки, - сказал я и взял ледяные кулачки девушки в ладони, стал дышать на них, пытаясь отогреть своим дыханием. Василиса подняла на меня глаза-вишни и посмотрела таким взглядом, что в душе моей стали таять вековые льды. – Вась, ну кто зимой ходит без шапки, без перчаток? Куда твои родители смотрят, почему не воспитывают?
Василиса усмехнулась.
- Они уже давно махнули на меня рукой. Я же, как кошка, гуляю сама по себе и дрессировке не поддаюсь.
- Кошка она, - проворчал я, насмешливо фыркнув, - котенок ты еще, а не кошка. Давай иди сюда, вдвоем греться будем.
Я расстегнул куртку и притянул к себе дрожащую от холода девушку, стягивая полы за ее спиной. Василиса обняла меня, засунув озябшие руки мне под свитер, прижалась к моей груди и притихла, как свернувшийся клубочком котенок. Ее ладошки маленькими льдинками прижались к моей спине где-то на уровне лопаток, и зябкая волна мурашек прокатилась вдоль позвоночника. «Эх, Вася, Васенька, Василиса ты моя, - думал я с всепоглащающей нежностью, - какая же ты маленькая, трогательная и … удивительно родная!»
Боги рождались и умирали на наших глазах, рушились их божественные миры и снова возрождались из пепла. Новые Вселенные появлялись в результате большого взрыва и исчезали, поглощенные черными дырами. А мне вдруг стало абсолютно наплевать на это светопреставление, потому что в этот момент, дрожа от холода, ко мне жалась родная душа, и ничего важнее, чем уберечь ее от простуды, для меня не было.
Конец.