Сны начинались по-разному.
Иногда она торопливо шагала по запутанным закулисным коридорам, всегда спеша, всегда в панике, что опоздает на свой выход, а за знакомым поворотом оказывалась какая-то комната, заваленная тряпками, старыми костюмами, пахнущими пылью и пудрой, а время шло, и распустилась лента на правой щиколотке, завязанная по всем правилам, выход, скоро выход, а она заблудилась, о боже!.. И, задыхаясь, на грани потери сознания, она подбегает к кулисам, и вот – свет пустого, и страшного, и притягивающего пространства... Как раз заканчивается вступление, и под музыку, полную шаловливого лукавства, она вылетает на сцену, сияющая, легкая – успела!
Иногда она оказывалась в странном низком помещении, где пахло деревом и почему-то машинным маслом, с колотящимся сердцем ступала на маленькую платформу, и начинался неторопливый подъем – туда, где призрачный свет и влажноватый искусственный туман. Сон бывал настолько реальным, что она ощущала, как голые плечи холодят неизбежные театральные сквознячки. Склонив голову, она глядела на свои руки, худые, особенным образом сложенные на груди, и, замирая, наблюдала, как тонкие кисти приобретают невероятный, потусторонний, мертвенно-голубоватый оттенок.
Призрак Жизели поднимался из могилы.
Здесь все было иным. Музыку можно было увидеть – каждая фраза превращалась в движение, законченное, скульптурное, именно такое, какое эта музыка приказывала сделать.
И наоборот – каждый взмах руки, пируэт, поворот головы должен был петь, звучать, словно исполненный великолепным бельканто. Даже время, казалось, текло медленнее, чтобы дать возможность зависнуть над сценой в невозможном прыжке, нарушающем законы земного притяжения, и колыхание шифоновых одежд было тягучим, словно в невесомости...
Радостное настроение, с которым она просыпалась после этих снов, казалось странным – ведь сны были о том, чего в жизни так и не случилось.
Появление в доме цветного телевизора было событием, и первым балетом, который девочка Таня увидела, была, конечно, «Жизель». Главным из всех впечатлений было то, что все движения каким-то образом мысленно проигрывались всеми мышцами, и казалось, что она может с легкостью повторить каждое, и ужасно хотелось это сделать. Конечно, попытка изобразить что-то вроде фуэте позорно провалилась, и даже в том, что называют «ласточкой», нога не хотела подниматься на нужную высоту.
Но желание не пропало, и родители, уступив бесконечным просьбам, отвели девочку на экзамен в хореографическое.
Они с мамой пришли в училище во время перемены, широкие коридоры были многолюдны, и как же невероятно красиво все двигались! Одно удовольствие было смотреть, как стайка голенастых девочек сбегает по длинной лестнице, а взрослые балеринки, с туго стянутыми на макушке волосами, все большеглазые, с длинными шеями, а мальчики, с невозможно прямой осанкой, с вальяжно-ленивой манерой... И та дама из комиссии, которая подошла к ней, чтобы проверять ее данные – всего лишь встала из-за стола, прошла десяток шагов, а каждое движение просто завораживало, то, как она ставит ноги в модных туфлях на каблуке, как упруго колени колышут ткань широкой юбки, какой гордый поворот головы... Таня навсегда запомнила головокружительный аромат ее духов и прикосновение сильных холодных пальцев.
Но вообще впечатление от экзамена осталось скорее неприятное, больше всего это напоминало поход к врачу, чего девочка терпеть не могла. Стоя в своем простеньком бельишке под пристальными взглядами чужих людей, она покорно выполняла нужные движения, ее заставляли приседать, выворачивать ступни, тянуть ногу как можно выше. Ничего сложного, в общем-то, вроде бы все получалось, но она приуныла, увидев, как много девочек и мальчиков заполнили коридор перед классом, где проходил просмотр, и все держались так уверенно... Она подумала, что, наверное, плохо сдала экзамен, и чувствовала себя неуклюжей и некрасивой.
Маме явно не нравилась идея поступления, она не раз говорила, что профессия тяжелая, и что конкурс огромный, и берут самых-самых... Когда она, сочувственно вздыхая, сообщила, что фамилии девочки нет в списках поступивших, это как-то даже и не особенно удивило.
Таня, конечно, расстроилась, но... Не приняли – значит, так тому и быть.
Она ходила в музыкальную школу. Занималась с удовольствием, но особой одаренностью не блистала – в ее игре не хватало силы и яркости. Когда пришло время решать, куда поступить, она заикнулась про иняз или биофак, но мама сказала категорически:
- С твоим-то характером? А если в школе работать? Да тебе никогда не справиться с целым классом!
И она поступила в музыкальное училище, на фортепиано.
Благополучно добравшись до четвертого курса, она встретила знакомую, бывшую выпускницу, и оказалось, что она уже два года работает аккомпаниатором в хореографическом.
Тут случилось что-то непонятное. Она терпеть не могла кому-то навязываться, что-то выпрашивать – но просто вцепилась в эту едва знакомую Марину, как клещ. Она хотела все знать про работу концертмейстера и как можно устроиться в хореографическое. Когда ей высокомерно сказали, что требуется и хорошая техника, и выносливость, и умение играть на слух, а нотной литературы практически нет, она выпросила на выходные рукописную хрестоматию, где была подобрана музыка под основные балетные движения, и ночи напролет переписывала бесценные ноты. Она зубрила танцевальные номера из балетных клавиров, забросив выпускную программу...
Все это, скорее всего, было бы зря, если бы, как водится, не помогло несчастье – та самая Марина поскользнулась и сломала руку. Найти замену на ее немаленькую нагрузку оказалось сложно, и она позвонила Тане.
- Три урока никак не получается пристроить, по времени никто не может. Возьмешься? Людмила Николаевна, конечно, зверь, но ты же хотела попробовать?
В голосе звучало неприкрытое сомнение и, пожалуй, злорадство.
Таня вошла в класс вместе с группой девочек в балетных трико - на подгибающихся ногах, прижимая к себе заветную нотную тетрадку. Ей казалось, что девчонки поглядывают на нее пренебрежительно – возрастом они были не намного младше. Потом пришла Людмила Николаевна, и, разумеется, это оказалась та самая дама из приемной комиссии... Она поздоровалась едва заметным кивком, и урок начался.
Возможно, помогла и некая интуиция, и то, что вся тетрадка была давно выучена наизусть. Таня старалась боковым зрением улавливать жесты, мимолетные паузы между движениями... Когда урок закончился, Людмила Николаевна удалилась своей великолепной походкой, так же небрежно кивнув на прощание. Девочки, загнанно дыша, принялись вытираться большими махровыми полотенцами. В воздухе витал резкий запах пота. Таня тоже встала из-за рояля с мокрой спиной, вымотанная до предела.
Марине, наверно, было любопытно – она позвонила в тот же вечер.
- Ну что, гоняла тебя Людмила?
- В смысле?
- Ну, останавливала, требовала темп сменить, всякое такое?
- Да нет, ни разу не остановила.
- Ну да! Знаешь, похоже, ты ей понравилась...
Так все и пошло, Таня даже пару раз подменила на репетициях «Коппелии» другого приболевшего концертмейстера. Она как-то сразу привыкла к неистребимо потной атмосфере балетного класса, к вечным сквознякам, к необходимости проводить за инструментом, не разгибая спины, по нескольку часов, к своей роли безмолвного и безотказного сопровождения... «У рояля то же самое», как горько шутил конферансье знаменитого «Необыкновенного концерта». Ее заботило только одно – что будет дальше, когда закончится Маринин больничный.
Марина появилась в училище с забинтованным запястьем, невеселая.
- Слушай, через неделю выходить на работу, как играть буду, не знаю, плохо восстанавливаюсь, рука болит... Я могу эти часы за тобой оставить, но ты же понимаешь, что у тебя после четвертого курса распределение, надо, чтобы училище прислало заявку или как там это у них называется. Сходи к начальству, а еще лучше с Людмилой поговори, она у них в авторитете.
Таню в дрожь бросало при одной мысли о том, что нужно будет о чем-то просить Людмилу Николаевну. Но делать было нечего. После уроков она подошла и, заикаясь, изложила свою просьбу: распределение... не могли бы вы поспособствовать в решении моей проблемы... Выговорив этот жуткий канцеляризм, она окончательно растерялась.
И, глядя в строгое лицо с надменно поднятой бровью, вдруг сказала:
- Понимаете, я ведь к вам поступала... И вы меня не приняли. А я очень, понимаете, очень... хочу у вас работать.
Она сильно удивилась, когда Людмила Николаевна улыбнулась и мягко сказала:
- Хорошо, девочка, я попробую.
Проработав в училище десять лет, Таня ощущала себя абсолютно на своем месте, и ей казалось, что по-другому просто и быть не могло. Она с радостью наблюдала, как из голенастых и неуклюжих «гадких утят» вырастают потрясающие, идеально владеющие каждым мускулом, прекрасные в каждом своем движении «лебеди». И уже безошибочно видела, из кого выйдет толк, а кому придется уходить.
Конечно, она делилась с мамой всеми подробностями – не всегда приятными, иногда трагическими. Как-то раз мама сказала задумчиво, выслушав рассказ о жуткой истерике с угрозами самоубийства, которую устроила очередная неудавшаяся балерина:
- Да, я всегда считала, что это страшная профессия.
И добавила без паузы:
- Ты ведь тогда поступила. Но я приняла правильное решение – забрала документы...
Таня не сразу поняла.
Потом она задохнулась, и первый раз в жизни ей захотелось размахнуться и...
Нет, конечно, никогда бы она не подняла руку на мать. Она вообще не стала скандалить. Только подумала: «Ах, мама, мама, какая же ты молодец, что сказала мне только теперь, дотерпела до моих почти тридцати, в двадцать лет было бы гораздо больнее...»
Она проходит знакомым широким коридором, и худенькие первоклашки здороваются уважительно – пожалуй, даже благоговейно. Ее вполне можно принять за бывшую балерину, она странным образом – видимо, проведя столько времени в балетном классе – приобрела прямую осанку и характерную походку.
Любительница фантастики, она читала разные рассказы о параллельных мирах, о том, что развилки судьбы порождают множество вариантов, которые существуют независимо друг от друга.
Иногда она думает, что где-то есть выросшая девочка со сломанной судьбой, которой не хватило упорства и терпения, которую вышвырнула за борт жестокая профессия.
Где-то – прозябающая в провинциальном театре, усталая и всем недовольная стареющая балерина, двенадцатый номер кордебалета.
Но она верит, что в каком-то из этих миров, опустив длинные ресницы, раскинув тонкие руки, скользит, и замирает в прыжке, и парит над сценой ее Жизель – вечный призрак потерянной любви.