Зрительный зал внизу был похож на огромную лагуну, наполненную разноцветной морской водой. Он шумел, накатывая одну за одной пенящиеся волны, которые разбивались об округлые скалы лож и бельэтажа. Яркий электрический свет был подобен солнцу и с бестактной откровенностью демонстрировал роскошные и скромные наряды, причёски, оголённость плеч и любопытство взглядов. Сквозь все три входа в зал вливалась толпа, многоголосая, шумная, праздная. Они пришли на представление, на нечто необычное, броское. Пришли, привлечённые красивыми афишами и красивыми фразами про знаменитого маэстро. Для них это был просто вечер выходного дня, который они намеревались провести, совместив полезное с приятным. И вряд ли можно было их за это винить.
Но для пятидесяти человек, сидевших на сцене, предстоящий концерт был явлением иного порядка. Они выходили на него, как выходят на последний бой или последний выпускной экзамен. Без улыбок, целиком сосредоточившись на поставленной задаче, забыв о том, что ещё вчера были полны сомнений. Впереди их ждали двадцать две минуты, самые главные двадцать две минуты в жизни. И каждый понимал, что успех от провала отделяет очень тонкая грань. И каждый надеялся, что удастся на ней удержаться.
Полина сидела на своём привычном месте, вполоборота к залу, и старалась не смотреть туда, вниз. Если посмотришь, может закружиться голова. Ей ведь ещё никогда не доводилась выступать перед таким количеством слушателей. Поэтому лучше не думать, совсем не думать о том, что там кто-то есть, тем более – её семья. Просто представить, что зал пуст, а они снова репетируют. Именно это сказал ей Валентин Семёнович в первый день их знакомства. “Хороший музыкант всегда играет немного для людей, но больше всего – сам с собой”, – так, кажется, он высказался. Тогда Полина не вполне его поняла. Однако теперь спокойная мудрость этих слов открылась ей. В Филармонию приходят, чтобы послушать музыку – и очень редко, чтобы услышать. Потому что музыка, настоящая музыка не может быть развлечением. Она требует работы, трудной, подчас изнуряющей. Мало кто по доброй воле захочет подвергнуть себя таким нагрузкам.
Полина не знала, как долго она уже тут сидит, как долго сидят здесь они все. Михаил Павлович настоял на том, чтобы оркестр был в полной готовности за пятнадцать минут до начала концерта. В течение этих пятнадцати минут они занимались настройкой инструментов, пробовали, проверяли, пытались почувствовать настроение. Потому что у инструмента всегда своё собственное, непредсказуемое настроение. В самый ответственный момент он может раскапризничаться и отказаться составлять с тобой единое целое. И тогда никакое мастерство не поможет сыграть должным образом.
Сегодня, впрочем, никаких неприятных сюрпризов её скрипка не преподнесла. Так что беспокоиться стоило не об инструменте, а о своём собственном состоянии. Однако стоило ей войти в зал и занять привычное место на сцене, как все давешние мысли и сомнения отступили куда-то очень далеко. То, что происходило до концерта и произойдёт после него, не имело никакого отношения к её выступлению. Двадцать две минуты Полина вместе с остальными оркестрантами будет жить особой, известной лишь ей одной жизнью. И никакой иностранный маэстро с его причудами не способен испортить этот день.
Девушка чуть повернула голову и посмотрела в сторону контрабаса. Павел сидел, отодвинувшись от остальных на добрых полтора метра, поставив инструмент чуть свободнее, чем обычно. Ей трудно было разглядеть выражение его лица. Конечно, выражение это почти никогда не менялось. Холодное, чуть презрительное, демонстрирующее своё превосходство. Но сейчас она не испытывала к нему неприязни. Что бы там ни сделал Павел, кем бы он ни был на самом деле, её это не касается. По крайней мере, сегодня. Сегодня она с ним в одной команде, и относиться к нему будет именно так. Полина перевела взгляд на пианистку. Юлия сидела, как всегда прямая, с идеально прогнутой спиной, положив пальцы на клавиши. Она была похожа на красивую гончую собаку в стойке. Нервная, подтянутая, с подобранным животом. Ждёт лишь знакомого посвиста, чтобы рвануть с места. Полина в очередной раз отметила про себя, что пианистка ей не нравилась. В каком-то смысле они с Павлом – одного поля ягоды. Оба уверены в своей исключительности, но только у Юли для этого больше оснований, ведь она, как-никак, занимает место за роялем. Однако в музыкальном коллективе, как совершенно справедливо заметил недавно Марк Сурцов, не существует первых и последних. И до тех пор, пока каждый не проникнется этой идеей, оркестр не сможет выйти на новый уровень.
Полина взглянула на самого Марка, сидевшего рядом, в первом ряду. Он чуть сгорбился, привычно подлаживая свой рост под высоту стула, скрипка лежала у него на коленях. Девушка невольно залюбовалась его благородным острым профилем и тёмными волосами, падавшими на плечи. И в который уже раз подумала, что Марк – поистине привлекательный мужчина, но есть в нём что-то такое… что не позволяет ей ответить благосклонностью на его вежливые ухаживания. Что-то мягкое, несмелое, не вполне мужественное. Хотя о мужественности она не имеет никакого чёткого представления. Да и разве можно такое представление иметь? Ведь это из разряда вещей, которые чувствуешь, инстинктивно воспринимаешь. И какой-то далёкий звоночек предупреждает, что лучше не поддаваться, не делать шаг навстречу.
Марк шевельнулся и посмотрел в её сторону, но Полина успела отвести взгляд и сосредоточить его на грифе. Сейчас ей не хотелось никаких контактов, и она устала от любопытствующих глаз. Пятьдесят человек, сидевших на сцене, были объединены иными, куда более крепкими нитями, которые и позволят им сыграть концерт на самом высоком уровне. Потому что они – как части большого живого организма, которые могут даже не знать о существовании друг друга, но работают, тем не менее, как единое целое. Никаких лишние соприкосновений не требуется. Как не нужно им и стороннее, внешнее руководство. Конечно, Михаил Павлович считает себя главным элементом всей системы – ещё бы! Но (нет, она не будет смотреть в его сторону, она не будет смотреть в зал) на самом деле он всего лишь условная, представительская фигура. Английская королева, которая ничего в действительности не решает. А решает – химия, взаимодействие структур, дух оркестра. Из которого попытались извлечь главное – дирижёра, заменив его на приглашённого маэстро. Однако этот организм куда более живуч, чем принято думать. Он принял и почти уже ассимилировал сеньора Доницетти. Дело за малым – отыграть сейчас так, как будто замены никогда и не происходило. Это не будет предательством в отношении Валентина Семёновича, вовсе нет. Полина была уверена, что их заслуженный дирижёр сейчас здесь, на концерте. Сидит где-нибудь в уголке, никем не замеченный, и всей душой переживает за успех. Именно за это его любили и уважали все оркестранты. Ему неведомы были зависть и следование только своим интересам. Едва ли в этом зале есть человек, который желает им успеха более искренне, чем тот, кого отстранили от игры.
Человеческое море колыхалось, лениво-расслабленное. Видимо, назначенное время прошло, третий звонок отзвучал уже давно. Доницетти опаздывал, и это Полину совсем не удивляло. Конечно, звезда и должна вести себя подобным образом. Валентин Семёнович никогда не позволял себе прийти на пять минут позже даже на репетицию, не говоря уже о выступлении перед публикой. Но рядовой слушатель ослеплён фанфарами и блеском имени и с готовностью простит маэстро любую задержку, более того – почтёт за честь подождать его. Да, многое, оказывается, начинаешь понимать, поварившись в этом котле некоторое время.
Аплодисменты прорвались внезапно, запрыгали, заметались вокруг. Невнятная фигурка итальянца показалась в поле её зрения. Она двигалась медленно, стараясь растянуть момент, насладиться им. Рукоплескания слились в одну неумолкающая овацию, которую Доницетти прервал несколько небрежным поклоном. Затем он встал за пульт и манерно вытянул вперёд руку с палочкой. Оркестр отреагировал мгновенно, подобравшись, приняв нужное положение, и в самой это мгновенности, в этой слишком поспешной готовности отразились те скептические чувства, которые, несомненно, испытывало большинство музыкантов. Доницетти взмахнул палочкой, и адажио зазвучало тонким голосом первой скрипки Марка.
Полина привычным движением прижалась к лакированной плоти инструмента и ждала своего вступления. Вот он и настал, решающий момент, точка, в которой встречались все центростремительные силы. Последние несколько секунд рассудочного восприятия мира. А потом – всё, предел, обрыв, за которым начинается иное измерение. Полина чувствовала, как бешено колотится сердце. Она сосредоточила всё своё внимание на тонкой веточке, которую держала дирижёрская рука, и попыталась представить, что нет и не было никакого Доницетти, возжелавшего её, а на его месте стоит Валентин Семёнович и играет свой любимый концерт. Удивительно, но никаких особых усилий это не потребовало. И когда настала её очередь вступать, Полина заиграла легко, свободно, расслабленной рукой, в которой не было уже и следа нервной дрожи. Скрипка затрепетала, запел у неё под щекой. Адажио опрокинулось в аллегро, композиция разворачивалась, как узорный ковёр, фортепьяно напрягалось, захватывало внимание. Но Полина уже перестала слышать – музыка теперь был внутри неё, составляло её саму. Играла не скрипка, играла всё тело, всеми своими клеточками. А потом в какой-то момент уже и тело перестало существовать, растворилось, разматериализовалось. И Полина была теперь не Полиной, а сгустком энергии, который неистово рвался вперёд, заполнял собой всё пространство зала, вливался в каждого из сидевших в нём. Она стала ими всеми, одновременно присутствовала во всех, не распадаясь и не теряя связности. И проникновение было таким глубоким, что невозможно было отличить одно человеческое существо от другого. Музыка достигла той таинственной глубины, где различие теряют всякий смысл. Время и пространство оттуда казались такими смешными, нелепыми условностями. Можно было находиться в тысяче мест одновременно и прожить тысячи жизней за одно мгновение. Единая душа мира, лишь по прихоти принимающая ту или иную форму, но вечно стремящаяся к своему началу. Знание, за которым уже нет ничего, что требовалось бы узнать.
Когда последние звуки концерта отзвучали и медленно, задумчиво растаяли в огромной купели зала, Полина сделала глубокий вдох, и едва не вскрикнула от сильной боли, которая пронзила её лёгкие. Она не могла расслышать разразившихся вслед за тем оваций, ибо звуки этой реальности ещё не были ей знакомы. Она родилась заново, вылупилась из кокона и пока что робко, боязливо озиралась, стараясь понять и определить своё место и роль. Воспоминание о только что пережитом мелькнуло раз-два – и погасло. Вселенная сделала оборот и вернулась к привычным координатам. И только очень далеко, в самом потайном уголке ещё теплился чистый, незамутнённый восторг перед всеобъемлющей гармонией мирового устройства.