Отец упоминал, что потом он около двух месяцев находился во временном лагере для военнопленных в Смоленской области. Сюда были согнаны тысячи бывших советских солдат из разных фронтов и армий. Военнопленные размещались в полуразрушенных бараках без окон и крыш, а некоторые – прямо под открытым небом. Условия в лагере были ужасные: антисанитария, грязь, вонь, вши, свирепствовали дизентерия и тиф. От холода и голода, от полученных в боях ранений пленные умирали ежедневно сотнями. Их почти не кормили, и отцу поневоле пришлось вспомнить голодную зиму 1932–1933-х годов. А потом ударили сильные морозы. В неотапливаемых бараках каждая ночь, проведённая на голой земле, казалась последней. Никто из узников, укладываясь на ночлег, не был уверен, что доживёт до утра, не замёрзнув во сне.
А утром окоченевшие, измученные, еле живые пленники на негнущихся ногах с трудом вытаскивали из тёмных бараков своих товарищей, тех, кто, не дотянув до утра, околел от холода. С мёртвых снимали одежду, волокли во двор и подобно скотине сваливали в кучи. Они оставались лежать по несколько дней незахоронёнными. Со временем трупы увозили и сбрасывали в вырытые неподалёку возле лагеря рвы.
В декабре измученных и обессиленных от голода пленных группами погнали к железнодорожной станции, загнали в вагоны для перевозки скота и отправили в неизвестность под названием – рабство…
О дальнейшем пребывании отца в фашистской неволе я помню очень мало. Наверное, ему неприятно было вспоминать и рассказывать о том, как его самого и товарищей по несчастью били, морили голодом, как изверги в человеческом обличье издевались над живыми людьми. И как некоторые наши иуды, продавшись за сытую пайку, им помогали.
«В лагерях, где мне пришлось побывать, немцы создали нашим военнопленным невыносимые, нечеловеческие условия, стремясь превратить наших людей в скотов. И я видел, что часто пленные действительно теряли человеческое обличье, а иногда даже рассудок. Но сами фашисты походили на зверей больше, чем их жертвы», – вспоминал отец.
Я знаю, что в 1942 году он находился в Германии в стационарном лагере вблизи Ганновера. Очень хорошо помню рассказ отца о допросах, которым он был подвергнут в этом лагере. Допросы как бы продолжили первый, состоявшийся в небольшом городке на Смоленщине. Но в Германии допрашивали более изощрённо, с применением истязаний и пыток. Этими методами палачи пользовались тогда, когда отец не отвечал или не мог ответить на поставленные вопросы: о том, в каком полку, дивизии он пребывал до пленения, о местоположении штабов, фамилиях командиров воинских частей и т. п. Отец полагал, что его пребывание в формировочно-распределительном полку, в который он попал после госпиталя, временно. Своей частью считал 302-й гап, о последнем местонахождении штаба которого ничего не знал, хотя ему было известно, что полк воевал под Вязьмой в том же воинском соединении, что и его новый полк.
Очевидно, отцу и здесь не верили, жестоко избивали, применяли пытки и издевательства. Подробности этих истязаний в моей памяти плохо сохранились. Помню рассказ о том, как его заставляли раздеваться догола, затем загоняли в холодную цементную конуру и подолгу держали в ледяном мраке. Сесть или лечь на каменный пол означало уснуть навсегда. Помню, отец говорил, что никогда в его жизни так мучительно медленно не тянулись ужасные минуты и часы, похожие на постепенное умирание…
Впрочем, иногда допросы приобретали вполне спокойный характер. Так было, когда допрашивавшие преследовали цель выяснить уровень военной подготовки пленного. На такие вопросы он отвечал, поскольку в этих ответах не содержались конкретные сведения. Например, спрашивали его отношение к немецкой армии, артиллерии. То же самое – о советской армии. Спрашивали о моральном состоянии наших солдат. Задавали много вопросов о личной жизни: где родился, в какой семье, где учился, чем занимался до армии, отношение к коллективизации.
Отец отвечал на подобные вопросы честно, в соответствии со своим пониманием ситуации, компетентностью. О немецкой армии, к примеру, говорил, что ему нравится согласованность в действиях разного рода частей и видов вооружений, а также высокая техническая оснащённость войск. Об артиллерии Красной Армии говорил, что ему нравится наша тяжёлая артиллерия, о немецкой ничего не мог сказать, потому что плохо её знал. О моральном состоянии наших солдат говорил, что оно у всех разное и очень сильно зависит от складывающейся конкретной военной обстановки и от места нахождения бойцов. На вопрос о коллективизации отвечал уклончиво: есть, мол, в ней и плюсы, и минусы, приводил примеры. Был вопрос и об отношении к советской власти, на который он тоже ответил честно (хотя прекрасно понимал, что, если бы такой ответ прозвучал в кабинете следователя НКВД, ничего хорошего ему это не сулило бы). Да, идеи советской власти ему понятны и вызывают чувство уважения. Но может ли он сказать, что реальное воплощение этих идей в том виде, как оно состоялось, принесло простому человеку в сельской местности, где он вырос, хоть какое-то облегчение, сделало его жизнь лучше? – Нет, не может, потому что утверждать это было бы неправдой. Он не стал рассказывать немцу, который его допрашивал через переводчика, о том, как его отцу при создании в их деревне колхоза, пришлось «добровольно» отдать туда свою скотину. Как после этого у крестьян конфисковали зерно, выращенное на приусадебной земле, оставленное для посева, и как их семья пережила страшный голодомор в 1932–1933 годах. Он не забыл весь ужас той зимы и поэтому на вопрос об отношении к советской власти вполне искренне ответил: «Но ведь идеи советской власти так и не были осуществлены в реальности. Советской власти нет…» И он нисколько не слукавил, потому что действительно так считал.
Допросы продолжались ежедневно более недели. В один из дней в комнате, куда его привели на допрос, не оказалось извергов, которые мучили и били, не было и переводчика. За столом сидел приятный, средних лет господин, хорошо выбритый, в очках. Одетый в опрятный серый костюм, рубашку, галстук, он походил на солидного конторского служащего. К удивлению отца заговорил на чистом русском языке, к тому же обратился на «вы». Заметив кровоподтёки и синяки, следы избиений, он искренне возмутился: «Вот сволочи, что они с вами сделали! Да разве можно обращаться так с человеком, который ни в чём не виноват!..» И дальше «добрый дядечка», как мысленно назвал его отец, сказал, что он представляет организацию, оказывающую помощь военнопленным. Потом он угостил отца хорошими сигаретами, в лагере курево доставалось крайне редко и курить хотелось постоянно. «Добрый дядечка» поинтересовался, чем его кормят и, услышав ответ, огорчённо покачал головой. Достав из небольшого саквояжа бутерброд с ветчиной, предложил отцу: «Это я приготовил для себя на обед, подкрепитесь, а потом я подумаю, как помочь вам с питанием». Отец кушал и не мог прийти в себя от изумления; он пытался понять, что за человек перед ним. Он слышал, что существует Красный Крест, который помогает военнопленным, и решил, что, к его счастью, в лагере появились представители этой организации. А «добрый дядечка» меж тем рассуждал о бесчеловечном отношении лагерных служб к пленным, которые всего лишь бывшие солдаты, а не преступники или злодеи. Мягкими манерами, доверительным тоном, сочувственными интонациями в голосе он располагал к себе так, что хотелось ему верить. «Расскажите же мне, что с вами произошло там, в России, и что от вас добиваются эти изверги, тогда мне легче будет вам помочь», – проговорил незнакомец весьма убедительно.
И отец начал рассказывать вкратце о том, где служил, в каких местах воевал с начала войны. О тяжёлой контузии, временной потере слуха. О выписке из госпиталя накануне немецкого наступления, отходе войск, окружении, попытках прорыва. Более подробно поведал о своих мытарствах последующих двух недель. О том, как, выйдя из леса, встретил на дороге двух парней. «Добрый дядечка» внимательно, не перебивая, слушал и понимающе кивал головой: «Да, досталось вам». А потом он спросил как бы между прочим: «Вы, кажется, из деревни?» И опять отец начал рассказывать о себе: откуда он, о своей семье, о ранней смерти отца, о малолетних сёстрах и братьях, оставшихся с матерью. Умолчал только о любимом старшем брате, работавшем перед войной в НКВД. А его собеседник обратился с очередным, даже не вопросом – сочувственным утверждением: «Наверное, советская власть ничего хорошего вам не дала…» Отец, не ответив на его замечание, но, доверившись этому человеку, рассказал о страшном голодоморе и о том, как чудом спаслась их многодетная семья. И тут «добрый дядечка» начал говорить, что с такой властью, которая уничтожает собственный народ голодом, надо бороться. Что немцы – великая нация, и они наведут порядок в этой стране, нужно им только помочь. «Многие уже поняли это и помогают немцам. Наверное, и вы согласитесь бороться против этой власти вместе с великой немецкой нацией…»
Тут только отец всё понял. Несколько секунд он изумлённо молчал, приходя в себя от услышанного. В его памяти проносились события прошлого: родная деревня, родительский дом, тяжёлая, но мирная жизнь в большой крестьянской семье. Вспоминал сожжённые деревни Белоруссии и Смоленщины, разрушенные, горящие города. Ещё в госпитале в Ярцево он узнал, что Киев тоже занят немцами, а значит – враг хозяйничает в его родной деревне. Мучительно было даже представить, что сожжён, разорён родительский дом и что где-то мыкаются подобно бесчисленным скитальцам-беженцам его родные. Он вспомнил таких горемык, которых видел собственными глазами: вырванные войной из своих жилищ, они устремлялись на восток вместе с отходящими частями советских войск, забивали дороги, часто гибли под обстрелами и бомбёжками. Ни на миг он не забывал и о том, что в Красной Армии наверняка воюют его два родных брата, – и значит «добрый дядечка» толкает его на путь братоубийства. Вместе с тем его сознание постоянно возвращалось к словам сидящего перед ним человека: «Порядок… Великая немецкая нация…» Вспомнились ребята, однополчане, погибшие или пропавшие неизвестно куда в безумном вихре войны. Перед его глазами возник и тот страшный, с окровавленными человеческими останками вражеский танк, движущийся прямо на него, и тот паренёк, в предсмертной агонии вцепившийся зубами в ненавистную танковую гусеницу…
И последнее – он увидел тела советских военнопленных, вытащенные из холодных тёмных бараков и сброшенные кучей подобно скотине на лагерном дворе. Так было в фашистском лагере в Смоленской области, где представители «великой нации» сполна явили своё «величие», издеваясь над безоружными, беззащитными, истощёнными людьми, умышленно их уничтожая… «Великая нация?! Нет, не порядок они пришли к нам наводить, а грабить, разрушать и убивать…» В следующую секунду он решительно сказал: «Нет, я не согласен. Против своих не пойду…»
Что тут сделалось с «добрым дядечкой»! Он мгновенно преобразился, побагровел, лицо его потеряло мягкость и доброжелательность и перекосилось от злобы: «Сволочь, свинья», – заорал он и накинулся на отца с кулаками, повалил его на пол и продолжал избиение и ногами, и руками, и откуда-то появившейся палкой; бил долго, не жалея сил, упорно и остервенело, пока не выдохся. Он был взбешён, по-видимому, тем, что потратил на этого упрямого парня столько времени.
Устав избивать свою жертву, он остановился, некоторое время тяжело переводил дыхание, потом крикнул часового. Что-то буркнул ему по-немецки, схватил свой саквояж и, открыв дверь, оглянулся на лежащего человека: «Ты, сволочь, ещё очень пожалеешь об этом!»
Когда отец закончил этот рассказ, помню, он сказал фразу, которая меня поразила и навсегда осталась в памяти: «Отказываясь от сотрудничества с немцами, я ведь тогда не знал, кто победит в войне… – и после долгой паузы добавил: – В начале войны, в 1941-м, я видел стремительность, силу и натиск немецких ударов, явную беспомощность и неспособность нашей армии отразить или хотя бы остановить продвижение противника. Видел наши поражения, постоянные окружения, панику в солдатских рядах, бегство с поля боя, разгром наших соединений, бессмысленную гибель наших бойцов и подобные морально убивающие эпизоды войны. Мог ли я верить известной фразе вождя, что победа будет за нами? Нет, не верил. И тем не менее повернуть оружие против собственных братьев, друзей, однополчан, защитников своей земли считал верхом подлости, которой не может быть оправдания…»
В изложенном повествовании я стремилась как можно точнее воспроизвести один из первых рассказов отца о боевых событиях 1941 года и о последующей трагической судьбе отца, оказавшегося в фашистском плену. В начале 1960-х годов появились первые газетные публикации о Фёдоре Горовом – участнике французского Сопротивления. Статьи о партизанском отряде «Сталинград», действовавшем на северо-востоке Франции, публиковались в областной и всесоюзной газетах, «Военно-историческом журнале». В кругу родных и друзей отец иногда рассказывал о своём участии в партизанском движении в рядах маки и крайне мало – о предшествовавшем этому периоде войны. Я знала, что во французском партизанском отряде отец оказался, сбежав из немецкого плена. И однажды, мне тогда было пятнадцать-шестнадцать лет, задала отцу вопрос: «Папа, а как ты оказался в плену?» Он посмотрел на меня очень серьёзно и спросил: «Будешь слушать?»
И я услышала длинный рассказ, который передала выше. Рассказ меня поразил, и я записала его в тетрадь. Об окружении под Вязьмой, о прорывах из окружения, о долгом, мучительном пути, пройденном отцом по оккупированной врагом территории с целью выйти к своим. О том, как отец из-за своего простодушия случайно оказался в руках немцев. К сожалению, тетрадь эта не сохранилась, но память оказалась надёжнее бумаги. Тогда же я дала отцу почитать свои записи. Прочитав их, он по моей просьбе рассказал мне о своём дальнейшем пребывании в плену, о допросах в фашистской неволе, избиениях, унижениях, об ужасах немецких лагерей, о допросе в лагере в Германии возле Ганновера, проводившемся человеком в очках, хорошо говорившим по-русски, которого отец называл «добрым дядечкой», и о неожиданном предложении, поступившем от него.
В своём описании я старалась ничего не придумывать и, если не могла вспомнить что-либо, просто об этом не упоминала. К сожалению, очень многие детали забылись. Я хорошо помню, что отец более подробно, чем я написала, рассказывал о боях с целью прорыва из окружения и даже описывал местность, где проходили бои. То же касается деталей проводившихся немцами допросов.
Анализируя все эти эпизоды из отцовских рассказов, я могу предполагать, что допросы (после задержания и в дальнейшем, в Германии) проводились, видимо, с целью получения более подробных сведений об участии подозрительного пленного в военных действиях в составе частей Красной Армии. На задаваемые вопросы младший лейтенант сообщал слишком скудные сведения для военнослужащего младшего офицерского звания артиллерийского полка РГК.
В процессе допросов гитлеровцы всё же смогли выяснить какие-то детали, убедившие их, что военнопленный говорит правду. Итоги допросов показали также и другое: что этот человек по своему происхождению и взглядам вполне подходит для попытки вербовки его на службу вермахту. Возможно, причиной этого являлась и его национальность: украинцев, особенно из сельской местности, недовольных принудительной коллективизацией и её итогами, склонить к измене представлялось вполне вероятным.
В каждом фашистском лагере существовали специальные отделы 3А – контрразведка Абвера. Они занимались допросами военнопленных, вербовкой внутрилагерной агентуры, осуществляли отбор лиц, желавших служить в немецкой армии или оказывать иное содействие немцам и пр. В лагеря приезжали представители тайной полевой полиции (АСТ), разведывательных диверсионных команд и различных групп Абвера для вербовки агентуры, её обучения в спецшколах и дальнейшего использования в шпионских и диверсионных целях против СССР [38]. Сотрудники этих служб стремились войти в доверие к пленному, расположить к себе, убедить перейти на службу к немцам и найти оправдание предательству.
Хочу возвратиться к началу этой главы и вкратце написать о судьбе армий, которые я упоминала. В результате сокрушительного поражения всех фронтов в окружении под Вязьмой и Брянском «оказались 7 из 15 полевых управлений армий, 64 дивизии из 95 (67% от имеющихся к началу битвы), 11 танковых бригад из 13 (85%), 50 артполков РГК из 62 (80%)». Из окружения смогли вырваться остатки 32 дивизий и 13 артполков РГК. По уточнённым немецким данным, под Вязьмой и Брянском было пленено 673 098 человек [23].
Под Вязьмой были пленены командующие трёх армий: 19-й – М. Ф. Лукин, 20-й – Ф. А. Ершаков, 32-й – С. В. Вишневский. Все они прошли гитлеровские концлагеря (Ф. Е. Ершаков погиб в лагере), но никто из них не согласился сотрудничать с врагом. При выходе из окружения, как я уже упоминала, погиб командующий 24-й армии К. И. Ракутин и умер от тяжёлых ранений командующий армии Брянского фронта М. П. Петров. Точное количество потерь общего состава в наших войсках до сих пор не установлено, официальные данные фактически отсутствуют. Установить их можно только методом расчёта. Так, из обоих котлов удалось выйти 108 тысячам человек. Вместе с теми, кто избежал окружения, на этом участке фронта осталось 250 тысяч человек. Получается, что за первые две-три недели октября под Вязьмой и Брянском Красная Армия лишилась одного миллиона солдат и офицеров. Краткая энциклопедия ВОВ подтверждает эти расчёты [5].
То есть, как я уже писала в начале главы, потери составили около 80%. Это был тяжелейший урон, который по масштабам превзошёл все поражения начального периода войны. На пути к Москве больше не осталось боеспособных соединений, которые могли бы оказать сколько-нибудь значительное сопротивление рвущемуся к столице врагу. Советские армии потерпели настоящий разгром, и следующую линию обороны – Можайскую некому было защищать.
Заканчивая писать эту главу, я чувствую моральное опустошение. Тяжёлой и беспросветной была и остаётся жизнь в нашей стране в любые времена. Но война – особый период. Тяжелейшая ноша выпала на долю тех, кто отражал удары врага в 1941-м, огромное количество их долгое время считалось и доныне считается пропавшими без вести. Среди них и те, кто погиб на полях сражений, но гибель эта была никем не установлена, потому что в живых не осталось никого, кто мог бы это засвидетельствовать. В том числе и герои, о чьих подвигах мы не знаем и никогда не узнаем. Те, кто был тяжело ранен и добит гитлеровцами. Те, кто был казнён, в первую очередь комиссары и евреи. Кто был пленён и застрелен при попытке к бегству. А также и те, что не по своей вине оказались в плену и погибли в фашистской неволе. В военно-исторической литературе приводится множество свидетельств невиданной жестокости фашистов при истреблении советских военнопленных [13; 38]. По данным разных источников, количество захваченных немцами военнопленных за годы войны составило от 4,559 млн человек (по официальной статистике на основании советских архивов) до 5,75 млн человек (по немецким источникам). Из них, согласно советским данным на основании архивов:
– умерло в плену – 1,283 млн человек;
– возвратилось из плена – 1,836 млн человек;
– фактически потеряны для страны в результате пленения (умерли,
погибли при возвращении, не вернулись) – 3,200 млн человек [28].
В немецких архивных данных приводятся цифры погибших в плену в два раза ниже, чем в советских, – 0,673 млн человек. Хотя по данным германского ОКВ (Верховное командование вермахта), в плен было захвачено 5,734 млн человек, из них на 1 мая 1944 года умерло в плену или было расстреляно около 2 млн человек [28].
Вся эта чудовищная статистика свидетельствует о том, что истинные цифры фашистских жертв неизвестны: сосчитать их более-менее достоверно нет возможности по объективным причинам, а приближённые цифры не раскрываются архивами, видимо, по причинам субъективным. Понятно, что немцы, искажая цифры, стремятся приуменьшить свои злодеяния. А почему же лгут отечественные официальные данные? Советская идеологическая пропаганда занижала эти потери, чтобы они выглядели не так ужасающе, а нынешняя, демократическая, наверное, боится испортить «дружбу» с Германией.
Но всё же в отечественных военно-исторических работах приводятся более страшные цифры: число военнопленных насчитывало 5,75 млн человек [13], из них сгинувших в фашистских лагерях – 57% [9; 31].
В первые месяцы войны из списков живых исчезли миллионы солдат. Части Красной Армии, попавшие в окружение, чаще всего уничтожали свою штабную документацию. Таким образом, даже списочный состав этих подразделений оставался в дальнейшем неизвестным (по крайней мере, архивы Москвы и Подольска на запросы ветеранов и военкоматов, посылаемые после войны, отвечали, что документов, касающихся личного состава их частей, в архивах нет).
Так исчезли воины артиллерийских полков РГК (Резерва Главного Командования), оказавшиеся в окружении, в том числе и 302-го гап, в котором два года проходил службу и воевал, начиная с финской войны, мой отец. Думаю, это касается и других частей, попавших в окружение.
Военная автобиография отца, о которой я периодически упоминаю в своих воспоминаниях, написана им в редакцию газеты «Красная Звезда» в 1985 году, за несколько месяцев до смерти. Очень кратко изложив свой военный путь, отец пишет в газету о том, что Тернопольский городской и областной военкоматы отказали ему в восстановлении его как участника, ветерана войны. Потому что в архивах Подольска и Москвы не находились документы полка, в котором воевал отец, а сам полк был, согласно архивным сведениям, расформирован 23 октября 1941 года.
Да что там какой-то младший лейтенант Фёдор Горовой! Военный историк, полковник артиллерии, кандидат военных наук, доцент Л. Н. Лопуховский, имеющий допуск для работы в ЦГАСА (Центральный государственный архив Советской армии) в течение тридцати лет безуспешно пытался разыскать список состава 120-го гап, которым командовал его погибший под Вязьмой отец, полковник Н. И. Лопуховский. Сын не мог смириться с формулировкой о том, что отец «пропал без вести», и продолжал разыскивать ветеранов полка, оставшихся в живых и оказавшихся в плену, чтобы узнать о судьбе их командира. И только лишь в 1990 году в делах Западного фронта ему удалось наконец обнаружить фамилии 161 офицера и сержанта этого полка. А в 1995 году этот упорный человек после многолетних поисков установил фамилии 543 человек (30% от численного состава полка на 1 октября 1941 года).
Невозможно без волнения читать последние страницы книги Л. Н. Лопуховского [23]. Здесь отражена судьба не только бойцов 120-го гап – судьба миллионов. Используя фразу, приведённую в этой книге, можно сказать, что для нашего государства «жизнь русского человека не имела и не имеет цены ни до смерти, ни после». Горькие, но справедливые слова! Ведь в 1980-е годы предлагалось имена солдат, пропавших без вести, не вносить в Книгу Памяти! Периодически поднимался многие годы, но так и не решился вопрос о повсеместном и достойном перезахоронении защитников Родины, павших на полях сражений. До сих пор этим занимается не государство, а отдельные группы энтузиастов. Большинство павших остаются не захороненными ни под Вязьмой, ни под Смоленском, ни под Брянском, ни во многих других местах. Советские военнопленные, отказавшиеся сотрудничать с врагом, прошедшие муки плена, не считались участниками войны и часто подвергались необоснованным репрессиям.
О судьбе моего отца и его боевых товарищей по французскому Сопротивлению после возвращения на Родину я расскажу в следующих главах.
Справедливо ли устроена окружающая нас жизнь? Наверное, найдётся немного людей, которые смогли бы ответить на этот вопрос утвердительно. И судьба моего отца ещё раз подтверждает мнение большинства. Отец, внешне выдержанный и спокойный человек, в душе очень болезненно переживал любые проявления несправедливости. Он жил, боролся, страдал, прошёл через две войны, честно выполнил свой долг, сохранил преданность Родине, достоинство и порядочность. Всё пережитое, уйдя, он унёс с собой. И я точно знаю, что ещё отец унёс боль и горечь. Боль о том, что своими страданиями и потерями солдаты войны не завоевали более достойную и радостную жизнь ни для себя, ни для детей и внуков. А горечь потому, что слова «никто не забыт и ничто не забыто» по отношению к тем, кто прошёл через ад войны, часто были пустой и ничего не значащей фразой, за которой скрывалось равнодушие к судьбе миллионов павших и живых…
Мне очень хочется, чтобы хотя бы для моей семьи и моих потомков не ушла в небытие та небольшая часть папиного военного прошлого, которую он мне когда-то поведал.
Как я уже писала, мне необходимо было прочесть много военной литературы, исторической и мемуарной, прежде чем я поняла события первоначального этапа войны: сражения под Минском, Оршей, Витебском, Могилёвом, Смоленском, катастрофу под Вязьмой и Брянском. Советская историография замалчивала этот период Отечественной войны, некоторые называли его позорным. А он ведь был ещё и героическим. Если бы это было не так, гитлеровский план молниеносной войны был бы осуществлён. Наверное, к этому можно добавить слова отечественного военного историка А. Исаева: «То, что совершила РККА в 1941 году, это действительно бессмертный подвиг. Это то же самое, что выстоять несколько раундов против Майка Тайсона, дравшись до этого только с птенцами Дворца пионеров. РККА получила удар в недоразвитом состоянии, пытаться остановить наступление при плотности 30–50 км на дивизию нереально… В отличие от предыдущих игроков (Польши, Франции) РККА продержалась на ногах до гонга, проиграв по очкам (потери), но не выбыв из поединка» [15].
Бойцы Красной Армии, в том числе и мой отец, вовсе не были виноваты, что накануне и в начале войны оказались в конкретных условиях, когда ничего не зависело от их желаний и возможностей, – ситуация тогда была обусловлена совокупностью множества причин. Некоторые из них я уже упоминала по мере необходимости в своём повествовании.
Можно было бы углублённо проанализировать эти причины, но, я думаю, не стоит разбирать вопросы, в которых я не компетентна, тем более что я вовсе не стремлюсь к освещению такой важной темы.
Но к концу 1941 года в фашистском плену оказалось около 2,5–3 миллионов наших солдат, в том числе и мой отец, и я хочу хотя бы в общих чертах дать этому оценку. А она такова, что виноваты во всём, безусловно, не наши солдаты, а руководство страны и армии. Были и объективные причины наших катастроф 1941 года, которые приводят многие исследователи.
Процессы, происходящие в нашей стране в предвоенные годы, имели сложный, разнонаправленный характер. С одной стороны – бурная индустриализация, технический прогресс и приобщение к творческому процессу широких народных масс путём ликвидации безграмотности. С другой – массовые репрессии, коснувшиеся в первую очередь партаппарата и руководящих кадров во многих отраслях промышленности, науке, а также в вооружённых силах. По мнению некоторых современных историков, так называемые чистки в армии сыграли роковую роль в начальный период войны. Но не менее важным объективным фактором, приведшим наши войска к крупным поражениям, являлась их слабая техническая оснащённость, низкая подвижность и манёвренность, а также несовершенство организационных структур нашей армии в сравнении с немецкой [15; 16]. Мне сложно оценить важность влияния тех или иных факторов на ход событий. Так же сложно оценить значение роли Сталина, в которой, несомненно, сочетались и отрицательные, и положительные стороны. Его фигура и роль была столь же великой, как и зловещей.
Некоторые люди, особенно старшего поколения, свидетели и участники войны, считали, что Сталин – это земной бог, а боги ошибок не допускают. Но Сталин был не бог, а человек, имеющий достоинства и недостатки. Для многих солдат Отечественной его имя стало знаменем, и они действительно поклонялись этому знамени и шли с ним в бой. Ветераны, прошедшие войну, подтверждали это.
Но помимо слепого поклонения вождю у наших людей было нечто большее – то, что ставило нашего бойца несоизмеримо выше солдата фюрера. Это можно, наверное, назвать верой в Справедливость. У нашего народа очень крепка эта самая вера. И потому поход Гитлера на Восток был заранее обречён. И никакое техническое и военное превосходство не могло перевесить эту веру.
В одном из разговоров я спросила отца, помогала ли на фронте вера в советскую власть, в Сталина и была ли эта вера определяющей. И он ответил приблизительно следующее: «Да, были бойцы, которые, поднимаясь в атаку, произносили: „За Родину! За Сталина!“ Но чаще всего кричали просто: „Ура!“ Это легче, короче, частенько матерно ругались. А в душе, наверное, каждый защищал свою семью, свой дом, свой клочок земли, а не советскую власть и не Сталина. Мне лично было всё равно, кто будет сидеть в Кремле, – русский, армянин, белорус, грузин или даже узбек. Но только не эта мразь, пришедшая нас уничтожать, не немец!» Вот такое было отношение к агрессии, в глазах народа – подлой и несправедливой.
Некоторые «демократические» историки пытаются сравнивать Сталина с Гитлером и доказывать их большое сходство. А всякие подпевалы, политические шулеры идут ещё дальше, сравнивая фашизм и коммунизм. Да ещё и требуют раскаяния, только непонятно, кого перед кем.
Я далеко не сторонница Сталина, принёсшего неисчислимые бедствия нашему народу, похоронившего его мечту о справедливой народной власти. И ни в коей мере не стремлюсь оправдать Сталина и созданный им режим. Помимо искалеченных человеческих судеб этот режим дискредитировал в глазах всего мира самую великую и самую гуманную идею в истории человечества – идею социального равенства (равноправия), свободы и братства всех людей.
Но я сторонница справедливости и вынуждена в данном вопросе, как бы в оправдание Сталина, сказать о глупости таких сравнений, а значит, и таких «историков».
Сталин никогда не считал свою или какую-либо иную национальность выше другой, не делил людей на расы и не уничтожал «низшую» расу, дабы освободить жизненное пространство для «высшей». Сталин уничтожал, как он считал, врагов, иногда это были мнимые или потенциальные враги; часть людей, подвергшихся репрессиям, наверное, всё же представляли в какой-то мере угрозу существующему режиму. Но Сталин не уничтожал евреев, цыган или поляков только за то, что они евреи, цыгане или поляки – он не уничтожал людей за принадлежность к своей нации. За измену – и то не уничтожал, а наказывал изгнанием со своих земель (как чеченцев, крымских татар и др.). Возможно, это были ошибочные, слишком суровые меры, но эти нации сохранились, и численность их, возвратившихся обратно, даже увеличилась по сравнению с количеством выселенных. А значит, «полного решения вопроса», как у Гитлера с евреями, здесь не могло быть.
Мог ли Сталин развязать Вторую мировую войну? Сомнения возникают только в воспалённых мозгах появившихся при нынешней «демократии» ангажированных историков. Факт остаётся фактом: не Сталин развязал эту войну, унёсшую жизни по меньшей мере пятидесяти миллионов человек, он не мог её развязать. Утверждая обратное, можно, конечно, при желании вспомнить о финской войне, об «оккупации», как сейчас говорят некоторые политики на Западе, Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии Красной Армией в 1939–1940 годах и считать эти военные действия СССР неким фронтом Второй мировой.
Но абсурдность таких умозаключений очевидна при анализе неопровержимых фактов и хронологии событий.
После Мюнхенского соглашения (заключённого в сентябре 1938 года между Англией, Францией, Италией и Германией) Германия получила Судеты. В дальнейшем была оккупирована остальная часть Чехословакии (при участии Польши и Венгрии). В марте 1939 года Чехословакия была поделена и прекратила существование. В результате к нацистской Германии перешла чешская промышленность: автомобилестроительные, танкостроительные и оружейные заводы. Агрессивные устремления Гитлера стали явными. Кроме того, перед нашей страной возникла реальная опасность создания Западной коалиции, включавшей Великобританию, Францию, Германию, Италию и Польшу, против СССР.
Перед нашим руководством стояла проблема подготовки к надвигающейся войне. Для обеспечения Красной Армии новейшими видами вооружений необходимо было время. Подписанным пактом Молотова-Риббентропа 23 августа 1939 года было выиграно два столь необходимых мирных года и отодвинута на запад государственная граница СССР.
Войска Красной Армии были введены на территорию Польши (в Западную Украину и Западную Белоруссию) только 18 сентября, то есть после того, как гитлеровские части окружили значительную часть польской армии и подошли к Львову, а правительство Польши вынуждено было бежать из Варшавы. Регулярная польская армия сопротивления советским войскам почти не оказала, лишь в некоторых городах произошли небольшие боестолкновения с местной жандармерией. Никаких выступлений против Красной Армии жители этих территорий (преимущественно этнические украинцы, белорусы и евреи) не оказали. Желающие могут считать вторжение СССР агрессией, но называть его началом Второй мировой войны абсурдно. Я бы применила другое слово (словосочетание): вынужденная мера по защите своих интересов. Мероприятие, предпринятое в духе времени и в соответствии со сложившейся тогда обстановкой. То же самое можно утверждать и в отношении Прибалтийских стран. Полномасштабные военные действия со стороны СССР имели место только в период войны с Финляндией, длившейся три месяца (о чём я писала в главе 1) и завершившейся в марте 1940 года. Гитлером же с начала войны (1 сентября 1939 года) за неполных два года до нападения на СССР была оккупирована вся Западная Европа. В связи с вышесказанным, военные действия СССР накануне ВОВ следует рассматривать только как ответные меры упреждающего и оборонительного характера.
При всём неприятии сталинского режима, который действительно был авторитарным, диктаторским и репрессивным, Сталин всё же оставался интернационалистом, приверженцем социалистической, коммунистической идеологии, в корне отличающейся от идеологии фашизма тем, что последняя проповедовала построение счастливой, богатой жизни для арийской расы за счёт угнетения и уничтожения других народов. Можно согласиться лишь с тем, что истребление невинных людей – это всегда гнусность и преступление, какие бы мотивы за этим не стояли, и в этом плане до некоторой степени Сталин и Гитлер (руками созданных ими режимов) действительно одинаковы.
Помимо расхождений идеологических, масштабы злодеяний этих диктаторов также не сопоставимы. Первый отправлял на каторгу либо в мир иной своих сограждан, которых считал врагами социализма, и это происходило только в нашей стране. Второй уничтожал безвинно целые народы и с этой целью разместил концлагеря во всех оккупированных странах Европы, где погибли десятки миллионов человек. Теория превосходства арийской расы и неполноценности других народов – антигуманна и ничего общего с коммунистической идеей не имеет. Последняя скорее ближе к христианской: все люди приходят в мир равными перед Всевышним, для того чтобы жить. Ни один человек, даже самый гениальный, не имеет право брать на себя роль Бога и выбирать, какие народы могут жить, а какие должны умереть.
Сталин, как ему казалось, строил светлое будущее, но не за счёт грабежа и уничтожения других народов, как Гитлер, и в этом существенная разница.
Другой вопрос, можно ли построить справедливое, гуманное общество, пройдя через кровавую диктатуру, ценой многих невинных жертв? Но здесь возникает ещё один интересный вопрос: а можно ли было в тот исторический период (правления Сталина) осуществить столь грандиозный экономический прорыв иными, более гуманными методами? Одни на эти вопросы ответят положительно, другие – отрицательно. Наверное, вся история нашей страны в ХХ веке содержит истинный ответ.
К сожалению, осудив диктаторский режим, наше общество осталось пассивным при свержении самой светлой идеи, которая ни в чём не была виновата. Как не виноваты идеи христианства в преступлениях инквизиции.
В конце ХХ века в мире появилось воинствующее «учение» под названием антикоммунизм, и народы Западной Европы и бывшего СССР безропотно приняли его. Вина Сталина в этом огромна: вольно или невольно, но он отбросил развитие человеческого общества по пути Справедливости на неопределённое время…
Но я отвлеклась от темы. Возвращусь к вере нашего народа в Справедливость и к тому, что она давала огромное моральное превосходство в борьбе с фашизмом. Могла ли быть у бойца фюрера подобная вера? Все мемуары, оставленные немецкими солдатами, офицерами, генералами о походе на Восток, свидетельствуют обратное. Офицеры: люфтваффе – Хайнц Кноке и связи – Гельмут Пабста; генерал пехоты – Курт Типпельскирх, генералы танковых войск – Герман Гот и Гейнц Гудериан; военачальники: генерального штаба – генерал Франц Гальдер, группы армий «Центр» – фельдмаршал Федор фон Бок, верховного командования вермахта – фельдмаршал Вильгельм Кейтель и многие другие, оставившие свои воспоминания о войне в России, по-разному относились к своим врагам – русским (советским) бойцам. Одни – с явной ненавистью, другие – с превосходством, третьи – с заметным удивлением и уважением, четвёртые вроде бы даже иногда с сочувствием. Но ни в одних мемуарах, написанных даже после войны и после Нюрнберга, не проскальзывает мысль о том, что их поход в Россию был несправедлив и античеловечен. Хотя слово «несправедливость» в немецком языке употребляется. Напротив, почти везде между строк звучит заметное сожаление об упущенных возможностях. Ни о каких раскаяниях здесь нет даже намёка! А Г. Гудериан в своём кратком обзоре об опыте войны в России прямо даёт рекомендации будущим фюрерам, желающим вторгнуться в нашу страну: «Если наступающий будет обладать превосходством на море, то авиация и флот могут создать ему предпосылки для успешного вторжения в Россию» [18] – и дальше в том же духе. Видимо, эти наставления вполне отражают лицо западной демократии – насквозь лживой и подлой. Тот самый Гудериан, танки которого давили живых людей, не без помощи американцев избежавший Нюрнберга. Вместо раскаяния за свои злодеяния на нашей земле он замышлял и разрабатывал новый поход на Восток.
Какое понятие о справедливости может быть у таких людей? Уверенность в своём превосходстве, своей исключительности, своей непогрешимости. В своём праве убивать людей. Убеждённость, что другие народы лишь материал для удовлетворения жизненных потребностей арийцев. И что «жизненное пространство и ресурсы» других стран должны служить «высшей» расе.
Никогда и нигде в нашей военной литературе в открытой печати ни у одного автора я не встречала такого циничного публичного откровения, провозглашающего агрессию в отношении какого-либо государства. Да его и не могло возникнуть из-за совершенно иного настроя и морально-психологического состояния общества, желающего добрых и мирных отношений с окружающими державами. Это доказательство огромного внутреннего превосходства русского, советского человека над европейскими цивилизаторами.
Всё это сохранилось, несмотря на произошедшие в 1990-е годы прошлого века глобальные перемены в Европе, вплоть до настоящего времени. Лишь слепой не увидит, как только в результате подлого предательства распался СССР и все составляющие его республики (ныне государства) стали слабыми, – Запад, словно стая шакалов, накинулся на наши страны, прежде всего на Россию, и начался небывалый по масштабу грабёж всего того, что долгие десятилетия тяжёлым трудом создавал наш народ. Одновременно с поспешностью той же хищной стаи, «добровольно» подчиняя страны Восточной Европы, Запад начал активное продвижение военной структуры агрессивного блока и его военных баз к нашим границам. Это ли не доказательство того, что гудерианы остались всё теми же – хищными агрессорами.
Гудериан писал свои военные рекомендации в начале 1950-х годов. Но новые гудерианы и их союзники и сегодня мечтают о том же, только утаивают свои истинные намерения, прячась за лживые слова о «демократических ценностях», «общечеловеческих принципах», остающиеся пустыми звуками, за которыми скрывается целый комплекс мер по оболваниванию огромного количества людей. За всей их «демократической» риторикой ловко прячется всё то же фашистское устремление: справедливым в их представлении считается уничтожение других народов ради собственного процветания…
За всю свою жизнь я ни разу не побывала в местах, где проходили боевые дороги отца в 1941-м. Только однажды, в 1991 году, когда его уже не было в живых, через пятьдесят лет после начала войны, во время поездки во Францию и обратно (а сама поездка тоже была связана с боевой судьбой отца), я проехала поездом от Москвы до Бреста и в обратном направлении, увидев этот путь из окна вагона.
Вязьма – Ярцево – Смоленск – Орша – Борисов – Минск. Весь этот отрезок дороги я не отрывала глаз от мелькающих за окнами поезда пейзажей. Это была моя, до боли, до душевного трепета – родная, родная земля. С глубоким волнением я провожала бегущие мимо окон поля, леса, реки, небольшие деревни и железнодорожные разъезды. Даже ночью я не могла уснуть, всё смотрела в окно и ожидала – то Вязьму, то Смоленск, то Ярцево, неподалёку от которого отец лежал в госпитале, то реки, которые он часто упоминал в своих рассказах: Днепр, Бобр, Друть, Березину. Я вновь вспоминала и заново переживала войну, воссоздавая в памяти рассказанные отцом её эпизоды. И всё мне чудились за ближайшими кустами вблизи Орши боевые орудия отца, замаскированные зеленью густой листвы…
Здесь, по этой же дороге, в конце июня 1941-го в одном из многочисленных составов на запад в сторону Минска мчался мой отец навстречу войне, ещё не ведая, что она обернётся большой бедой для всей страны, для его семьи, для товарищей, находящихся рядом. Что волею судьбы война забросит его в чужую, далёкую страну, где он продолжит борьбу с врагом. Я ехала во Францию – страну, за освобождение которой сражался с фашистами мой отец, ехала как будто по его следам – на встречу с его прошлым.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/06/09/1548