Путешествуя по Мордовии в поисках свастического орнамента в народном промысле, я обнаружил поселение в живописном месте на берегу реки Сура. Ожидая встретить там коренных жителей, с которыми мне уже не раз приходилось вступать в контакт в мордовских деревнях, я был немало удивлен, увидев там разношерстное сообщество, ведущее жизнь, оторванную от реалий окружающего мира. Жители этого поселения занимались изучением древнеиндийского языка – санскрита, и совершали ритуалы поклонения индуистским божествам – пуджи.
Их одежды пестрели красками восточного базара, тела были украшены татуировками в форме индуистских символов, а головы увенчаны космами спутанных волос – традиционной прической индийских отшельников – садху. Я чувствовал себя капитаном Куком, впервые вступившим на неведомые земли и теряющимся в догадках о том, что можно ожидать от местных аборигенов – культурный обмен или охоту за головами. Однако уже тогда, во время первого посещения деревни, меня посетила мысль, что я напал на золотую жилу, которая станет моим вкладом в сокровищницу отечественной этнографии.
Деревня Мокша чем-то напомнила мне селения староверов, в которых я бывал с этнографическими экспедициями. Те же избы с резными наличниками, те же люди в традиционных костюмах с разноцветной вышивкой. Только вглядевшись пристальней в узоры на одежде и резной орнамент домов, я смог различить детали, непривычные для моего искушенного взгляда. Рядом со знакомыми образами русского фольклора виднелись диковинные изображения индуистских символов и фигуры многоликих индийских божеств. То и дело бросались в глаза непонятные хитросплетения слов, написанных на древнем как мир языке – санскрите.
Непроизвольно фиксируя внимание на необычном внешнем виде окружающих меня людей, я пытался обнаружить связи между субкультурными и культовыми признаками, объединяющими их. От внешнего я двигался к внутреннему, стараясь раскрыть значение символов, используемых жителями деревни. Религиозные символы могут встречаться в любой субкультурной среде, независимо от включенности ее представителей в какую-либо духовную практику, но значит ли это, что они передают свое подлинное содержание? Осознают ли их носители сакральное значение и глубинную связь этих символов с доктринами религиозных учений?
Порой мне казалось, что это лишь образцы для подражания, которые, подобно веяниям моды, распространяются от индивида к индивиду, создавая между ними видимую общность. Можно было пойти дальше и наблюдать, как эта общность реализуется в коллективном самосознании, то есть осмыслении людьми тех признаков, которые их объединяют. Но можно было двигаться и в обратном направлении, допуская, что люди намеренно используют ту или иную символику, чтобы облечь в форму свой внутренний опыт, почерпнутый из религиозной жизни. Такой ход мысли существенно расширял рамки познания, наделяя религиозным смыслом взаимоотношения мокшан. Вернувшись в деревню после научной работы в институте, я тщательно фиксировал все местные обычаи, имеющие отношение к религиозным практикам.
Многое в поведении окружающих людей казалось мне причудливым и странным. При встрече они по-старообрядчески приветствуют друг друга «ом намо» и отвешивают земной поклон, или просто произносят «намасте», сложив ладони в ритуальном жесте, что означает «я приветствую бога в тебе». Обиходные выражения на санскрите хорошо скрашивают русскую речь, звучащую здесь с особым мелодизмом. Похожие на экзотических птиц, вылетают из уст крылатые выражения «рам, рам», «хари ом» и «хара хара махадев». Местами они звучат церемониально как ворожба, местами напоминают русские пословицы и поговорки, а иногда безо всякого смысла повторяются как песенный напев и это тоже, в свою очередь, имеет определенный смысл, поскольку само звучание сакральных фраз гармонизирует пространство.
Перед каждым приемом пищи они освящают ее мантрами и восклицают «джей прасад», желая своим божествам приятного аппетита. Во время разжигания костров или топки печей часто можно слышать фразу «ом агни», с которой обращаются к духу огня, проводя ладонью над пламенем. Омовения в водоемах сопровождаются целым рядом ритуальных действий, смысл которых не до конца понятен, но, по-видимому, имеет отношение к индийскому культу Ганги, чье имя повторяется в обращении к любому водному источнику. Некоторые держат у себя скот и с особым почтением относятся к коровам, обращаясь с ними как со священными животными. Такое отношение распространяется на все продукты их жизнедеятельности, начиная с молока и заканчивая навозом. Особыми свойствами наделяется даже коровья моча и считается удачей попасть рукой под струю испражнений, выражая благодарность со словами «ом лакшми».
Большое значение здесь придается здоровому образу жизни и правильно подобранному рациону питания. По этому поводу мокшане неизменно обращаются к Аюрведе, содержащей целый пласт знаний на тему «искусства жизни». Аюрведическое питание регламентируется запретом на употребление животной пищи и имеет не только религиозно-этическое, но и утилитарное значение, способствуя развитию натурального хозяйства. Помимо этого, сама по себе жизнь на природе, регулярный физический труд и занятия йогой хорошо укрепляют физическое и душевное здоровье. Йога и Аюрведа используют разные подходы, но имеют общую основу, так как являются мокша-шастрами, то есть учениями об освобождении.
Благодаря своей практической мудрости, как в духовном, так и в материальном отношении, ведическая культура замечательно подходит для совместной организации жизни общины. Знания, изложенные в ведических текстах, полнятся народным опытом и определяют благоприятное время для жертвоприношений, посадки сельскохозяйственных культур, образования семей, зачатия детей и т.д. В поисках советов и рекомендаций люди нередко прибегают к помощи ведической астрологии. Как ученому, мне было сложно принять некоторые аспекты этой архаичной системы, но вскоре здравый смысл возобладал над скепсисом. С позиции антропологического релятивизма важна не истинность знания, а его практическая роль в жизни людей.
Семейные ценности имеют для мокшан первостепенное значение. Тем не менее, в согласии с правилами Варнашрама-дхармы, изложенной в Ведах, выполнив свои обязанности перед семьей, мужчина может покинуть ее, приняв саньясу и удалившись в одиночные странствия. О воспитании детей хочется сказать особо. С благоговением я взирал на подрастающее поколение деревенской общины: мудрость Вед они впитывают с молоком матери, а силой для роста их щедро одаривает природа. Освобожденные досрочно от школьной образовательной системы, юные мокшане приобретают знания об окружающем мире, посещая занятия в местной гурукуле. Там же они имеют возможность получить все необходимые жизненные навыки и, после этого, посвятить себя духовной практике в ашраме, приняв обет брахмачарья.
В отношениях с окружающим миром мокшане достаточно консервативны. Россия в их разговорах предстает неким форпостом на пути в нижние миры, где доминирует страх и неутоленные желания. Вопреки этому, сама русская земля считается колыбелью ведической цивилизации, а деревня Мокша ее Меккой или, вернее, ее Бенаресом, где люди получают шанс избавиться от кармы прошлых воплощений и достичь духовного освобождения. Если верить преданию, тот, кто совершает сюда паломничество, получает благословение бога Шивы. Недалеко от деревни находится священный водоем, на берегу которого установлен лингам – сакральный шиваитский объект. Каждый, кто совершает здесь омовение в канун праздника Шиваратри, получает избавление от всех душевных болезней.
Говорят, что деревня Мокша расположена в аномальной зоне и приборы регистрируют здесь повышенный геомагнитный фон. Вне всякого сомнения, это место аномально. В нем мифология так тесно переплелась с реальной жизнью, что люди перестали удивляться чудесам, считая их частью естественного хода событий. Здесь стираются грани между физической реальностью с ее географическими контурами и реальностью мифа, архетипического и полилокального. Все здесь располагает к тому, чтобы почувствовать свободу от условий пространства и времени, а санскритская топонимика служит подходящим фоном для того, чтобы перенестись сознанием в священные земли Курукшетры и увидеть в притоке Волги серебристый песок, омываемый водой Ганги, а в пряном аромате разнотравья услышать благовонный запах Индии – древней Бхараты.
Это место как магнит притягивает ищущие души, и каждый, кто совершает паломничество сюда, не может устоять перед очарованием его атмосферы. Есть среди них такие, кто однажды прибыл в Мокшу, и навсегда остался в ней. Есть такие, кто уезжает, но возвращается вновь. А есть и такие, кто побывал здесь лишь раз, но навсегда сохранил этот мир в своем сердце, оставив на память частицу местной культуры – тряпицы, украшенные замысловатым орнаментом, статуэтки божеств и иконографические изображения, амулеты, украшения, целительные снадобья и прочее. Все это помогает людям поддерживать связь с мистической традицией, в которую им довелось окунуться, и, даже вернувшись в обыденный мир, они легко узнают друг друга по внешним отличительным знакам и незабываемому чувству внутренней свободы.
Все, кто ступает на эту священную землю, освобождаются от чувства страха. Они снимают его с себя как обувь при входе в храм, потому что там, откуда они пришли, все пропитано этим чувством, и оно как пыль остается на их следах. Людям Мокши не знакомо чувство отделенности и, в силу этого, они не проявляют агрессии, зависти и корысти. Их образ мысли в корне отличается от мышления обычных людей, для него свойственно полное принятие всего происходящего. В связи с вышесказанным, в общении и межличностных отношениях этих людей отсутствуют хорошо знакомые нам моменты неловкости и умственного замешательства, особенно явно проступающие в больших городах, где языковая общность не является гарантией взаимного понимания. Среди жителей поселения никогда не возникает трудностей в коммуникации, контакт между ними устанавливается интуитивно и не требует дополнительных кодов для устранения дистанции.
С первых дней моего появления в Мокше я словно находился в заколдованном круге. Между мной и людьми лежала невидимая черта, и мои попытки вступить в диалог оборачивались различными казусами, тем самым оставляя в сомнениях относительно адекватности такого общения. В действительности, тот канцелярский язык, который я привык использовать в письме и повседневной речи, оказался совершенно непригодным в настоящих условиях. Впервые за свою академическую карьеру я усомнился в пользе научного мышления. Природные качества своего ума – воображение, фантазию, остроумие, я принес на жертвенный алтарь науки, методично заполняя его логическими понятиями. Теперь мне пришлось отбросить интеллектуальные костыли, поддерживающие мнимое равновесие, и я был вынужден заново учиться ходить, словно ребенок, впервые вставший на ноги.
Сложно было признаться себе в этом, но, похоже, я не был готов к тому радушному приему, который ожидал меня в деревне. С самого начала я хорошо вооружился приобретенными знаниями и опытом для постепенного налаживания контактов, выстраивания отношений, а в реальности столкнулся с совершенно обезоруживающей открытостью и очевидной невозможностью сохранения требующейся для работы дистанции. Конечно, такое радушие не могло быть всецело полным, и по моим расчетам должно было иссякнуть после совершения ритуалов гостеприимства, но почему-то поведение этих людей не укладывалось в известные мне схемы. Казалось, они буквально переполнены этим радушием, сочетающим в себе доброту, благожелательность, доверчивость, и готовы делиться этим с другими безвозмездно.
Вокруг себя я видел счастливых и умиротворенных людей, на лице которых не было ни тени отчужденности, ставшей привычной для меня за время городской жизни. Они распространяли душевное тепло, проникающее в самые глубины моего существа, в то время как мой ум метался в сомнениях, не находя опоры в знакомых ему эмоциональных реакциях. Я расхаживал по деревне с идиотским видом, пытаясь выражать радушие, то и дело сменявшееся на нарочитую серьезность. Мое лицо застывало в масках, в коих я без труда узнавал наигранные социальные роли, и мне приходилось опускать глаза, чтобы не выдать свое замешательство перед чистыми, искренними взглядами мокшан. – Намасте, брат! – слышал я приветственные слова, и чувствовал, как каждый вкладывает в них частицу своей души. – Намасте! – отвечал я заученным тоном, стараясь держать себя непринужденно и одновременно ощущая, что эти люди видят меня насквозь.
Внутри меня назревало смутное беспокойство, что-то непрестанно шевелилось и искало выхода, подобно младенцу во время родовых схваток. Я остро чувствовал нехватку внутренней свободы и был готов на все, чтобы освободиться здесь и сейчас, скинуть с себя весь груз социальных норм и личных привычек. Мой ум был переполнен бесполезными знаниями, которые прежде я тщательно консервировал, считая это занятие интеллектуальным развитием. Теперь я нуждался в том, чтобы опорожнить все свои запасники, освободить место для нового опыта, познать и снова отбросить приобретенные знания как балласт. Во мне росло желание превратиться в ничто, стать ветром в поле или необработанной почвой, но в реальности я чувствовал, как внутренние ростки не могут пробиться через кору ментальной оболочки, покрывшей мое существо.
Мой изощренный научными теориями рациональный ум постепенно начинал трещать по швам. Здесь, среди этих не испорченных цивилизацией людей, я впервые открыл для себя, что человеку необходимо проявлять свою иррациональность, потому что она является неотъемлемой частью его природы. Наша культура делает нас в этом отношении ограниченными людьми, поскольку с детства прививает иммунитет против безумия. Она приучает нас к здравому смыслу подобно тому, как родители приучают своих детей к горшку. Это способствует развитию рассудка, но одновременно с этим создает психологическое напряжение, которое невозможно унять никакими слабительными средствами. В отличие от нас, примитивные культуры всегда имели в достатке комплекс методов для разрядки этой патологической напряженности. Им было знакомо состояние «священного безумия», которое ритуализировалось и воспроизводилось в обрядовой культуре.
Мне, как стороннему наблюдателю, всегда было свойственно релятивистское отношение к религиозным обрядам, несмотря на то, что я не раз принимал в них участие. Когда это было необходимо, я повторял обрядовые действия, но делал это без вовлеченности, без энтузиазма. Временами я чувствовал желание приобщиться к богослужению, мое сердце начинало робко трепетать при взгляде на неподдельные переживания верующих, но внешне я оставался спокоен и рассудителен. Моя позиция была четко определена рамками научного познания, и феномен веры оставался недоступен моему пониманию. С течением времени многое изменилось. Я начал чувствовать потребность приобщиться к миру людей, среди которых я оказался. И чем сильнее я ощущал свое несоответствие этому миру, тем больше нуждался в близости и взаимопонимании.
Мне было безразлично, какой религиозной традиции следовать – вайшнавизму или шиваизму, идти путем бхакти или тантры, повторять «хари кришна» или «ом намах шивайя». Я был готов поверить любому гуру, который поможет мне найти единство с миром, и мое состояние явно свидетельствовало о своевременности начала духовной практики. Как говорит народная индийская пословица, «когда садхака готов, гуру появляется сам собой». Однажды, прогуливаясь по деревне, я узнал, что неподалеку находится дом человека по имени Васудева, который в этот день проводит духовную встречу – сатсанг и дает посвящение в индуистскую дхарму. Недолго думая, я направился туда, поднявшись по тропе к его дому, возвышавшемуся на поросшем вереском холме.
Приблизившись к нему, я заглянул в окно, и мне бросилась в глаза торжественная обстановка, царившая внутри помещения. Я застыл перед закрытой дверью как в притворе храма, чувствуя себя недостойным проникнуть в это недоступное для профанов место. Увидев мое замешательство, пришедшие на сатсанг мокшане деликатно предложили мне войти. Внутри уже собралась небольшая группа посетителей, которые воздавали почести гуру, распевая мантры и возлагая на алтарь подношения. Повсюду на стенах висели янтры – графические диаграммы, предназначенные для структурирования пространства, а на алтаре находился массивный кристалл, аккумулирующий космическую энергию.
Гуруджи, облаченный в широкополый кафтан, ворочал кочергой в печи, нашептывая еле слышимые заклинания. Наконец из его уст, обрамленных густой бородой, раздалась членораздельная речь. – Ом намо, мокшане, – он подкинул в огонь пучок благовонных трав, а затем собрал в ладонь горстку пепла и посыпал им свою голову. Присутствующие затаили дыхание в ожидании представления, и оно не замедлило последовать. Васудева расположился напротив аудитории, скрестив ноги на коврике для медитации, и обратился к людям с приветственной речью. Его голос звучал церемониально и протяжно, интонации переливались в вокальных модуляциях, а мягкий акцент выдавал украинское происхождение.
Намасте! – он сложил ладони на уровне лба, слегка наклонившись вперед. – Все мы – части единого целого. В каждом из нас есть частица Бога, об этом написано в Ведах. Когда мы повторяем ведические мантры – «ом тат сат», «тат твам аси», «ахам брахмасми» – все они подразумевают одно – ты есть то. Мы следуем по пути Санатана Дхармы, чтобы раскрыть свои божественные качества. Душа изнутри наполнена знанием и блаженством, но пока она пребывает в плену материального мира, мы не можем прикоснуться к божественному источнику. Все мы собрались здесь, потому что каждый искал путь к освобождению, путь к Мокше. Мокша подобна женщине, любовь к которой заставляет забыть себя и свои жизненные принципы. Это часть Божественной Игры – Виласы – любовного влечения к Абсолюту.
Не имеет значения, какая карма нам досталась при рождении – брамина или шудры, индуса или русского – каждая обусловленная душа рано или поздно достигнет духовного мира, где сольется в сангаме с источником всего сущего – Парамешварой. Душа не имеет национальности, а наше тело – это лишь биологический скафандр – оболочка, которую нам не раз предстоит сменить в череде перерождений. Помните, что ваше присутствие здесь не случайно, это плод кармических заслуг, накопленных за многие жизни. Приходит время вернуться в свой истинный дом, вдали от которого мы блуждали долгие годы… Речь гуруджи звучала сбивчиво и местами прерывалась декламациями санскритских текстов. Вскоре он перешел на описание своего личного духовного опыта.
– Вы даже не можете себе представить, с каким наслаждением я выполняю свои ежедневные ритуалы. Кружка парного молока на моем столе утром как божественный напиток амрита. Каждый глоток – сат, чит, ананда – вечность, знание, блаженство. Пью и мысленно повторяю: ом тат сат. Откуда столько блага? Оно в каждом кусочке пищи, в каждом произнесенном слове, гармония разлита здесь в каждой частице материи. В мои окна струится свет райских планет, в небесах я воочию вижу Вайкунтху – трансцендентную обитель богов. Благословенна судьба, приведшая нас в эту священную землю… Люди как завороженные внимали словам Васудевы, который, подобно опытному гипнотизеру, манипулировал чувствами публики.
– Сат, чит, ананда… – повторял я беззвучно вслед за гуру, пропуская сквозь тело интенсивные волны блаженства. Вокруг меня разрастались райские кущи, эфемерные, но тактильно осязаемые, появляющиеся и исчезающие в пространстве, отцветающие и плодоносящие, а потом вновь покрывающиеся листвой за считанные мгновения. Откуда-то издалека доносилась чарующая музыка, ее звуки растворялись в воздушной среде и превращались в запахи, обволакивающие восприятие легким флером цветочных ароматов. Вокруг кружились едва уловимые, аморфные, бархатистые, немного вязкие и стелющиеся, обволакивающие, искрящиеся хлопья праны. Сквозь закрытые веки я видел потоки лучистой энергии, которая внезапно сосредоточилась напротив моего лба и проникла в межбровье. Приоткрыв глаза, я увидел, как гуру энергичными пассами взбивает мою ауру и, слегка надавливая пальцем, массирует лобную чакру.
Обойдя по кругу присутствующих, Васудева вернулся на свое место и застыл в медитации. Звуки мантр прекратились, и стало неожиданно тихо. Я почувствовал, что не могу спокойно сидеть на месте и это чувство быстро усиливалось до дрожи в конечностях. Я пытался бороться с беспокойством, одновременно ощущая позыв к сопротивлению, но оно пересилило меня, и я поднялся, с трудом шевеля онемевшими ногами. По позвоночнику прошла волна из нескольких коротких импульсов, мышцы непроизвольно сокращались в разных частях туловища, а к горлу подступал изнутри комок жара. Было похоже, что этот комок в результате вызовет физиологическую реакцию вроде отрыжки или рвоты, но оказалось он имел другую природу.
Внезапно вырвавшись из гортани, жар преобразовался в звук «ом», и этот звук полностью заполнил собой окружающее пространство, расходясь сферическими волнами во все стороны. Звук повторился несколько раз через равные промежутки времени и наконец, полностью вышел вместе с жаром, оставив легкие безвольно колебаться под действием силы инерции. Среди присутствующих сохранялось молчание, но в нем чувствовалось единство умов, находящихся в непрерывной телепатической взаимосвязи. То тут, то там слышался треск проходящих сигналов. Эфир колебался в напряженном ожидании. Вдруг кто-то резко нарушил тишину, хрустнув костями, и протянул руку за стаканом воды. Люди заметно оживились и начали медленно выходить из транса.
Сатсанг подошел к концу. Последующие дни прошли в возвышенном состоянии, перемежавшемся спонтанными всплесками энергии, галлюцинациями и озарениями. Все это время я не переставал задавать себе вопрос: кто я? В моем сознании постепенно растворялись самскары, которые я привык считать свойствами своей личности. Визит к Васудеве полностью перевернул мои представления о себе и помог утвердиться в мысли, что я отмечен особыми знаками и имею шанс в этой жизни стать освободившейся душой – дживанмуктой. Звезды предначертали мне путь к Мокше, и все это время вели меня к ней извилистыми маршрутами. В памяти оживали кармические ситуации, которые мне приходилось проигрывать вновь и вновь, пока я не усваивал урок и с готовностью двигался дальше по этому пути.
Я чувствовал себя странником, пришедшим в мир людей из звездных миров, космическим агентом, заброшенным на чужую планету и по неосторожности забывшим коды доступа к базе знаний. Вопреки задачам исследования, приведшего меня сюда, я больше не мог опереться на платформу своего ума, и мне пришлось отбросить все старые концепции, служившие ему лакомой пищей. Стоило отдавать себе отчет, что для меня, как человека, посвятившего жизнь умственной работе и потратившего лучшие годы на его образование, ум служил фундаментом структуры личности, и разотождествление с ним было равнозначно ритуальному самоубийству. Мне было известно о таких практиках, но только с теоретической точки зрения. Проводить такой опыт на себе было исключительно смелым решением.
Однако судьба не оставляла мне выбора, один за другим сгорали мосты, связующие с прошлым, и казалось, назад пути уже не было. Одна лишь мысль не оставляла меня все это время. Если я не являюсь этим умом, скрывающим мою подлинную сущность, если я не есть это тело, с которым привык отождествлять себя в течение жизни, если я не есть все эти отождествления, сменяющиеся в зависимости от обстоятельств и времени, если я – это лишь поток переживаний, в котором не больше постоянства, чем в молекулярных трансформациях, воспроизводящих мою физическую форму, то кем в действительности являюсь я? Этот вопрос стал лейтмотивом моих медитативных практик, и я не уставал повторять его в уме, погрузившись в созерцание внутреннего света в области межбровья.
Покрывало Майи становилась все тоньше, и реальность все более четко проявлялась в различных жизненных ситуациях, игриво созданных всесильной волей Абсолюта. Я стал ощущать значимость каждого момента жизни, его наполненность и уникальность. Чудо творения, происходящего здесь и сейчас, сила и провидение божественного разума открылись мне во всей полноте. Мое сознание было извлечено из глубокого подземелья, где во мраке неведения, в повседневной рутине я провел многие годы. Может быть, только в детстве или в ранние юношеские лета, мой мозг, еще не зашоренный умственными концепциями, был способен воспринимать такие откровения. Где-то в памяти сохранились их отголоски в виде ярких образных воспоминаний. Теперь же все образы стали настолько отчетливыми и реальными, как будто с глаз спала пелена, рассеивающая внимание.
По мере моего пребывания в Мокше, я постепенно терял из вида контуры привычной реальности и на зыбкой поверхности сознания стали вырисовываться детали нового мира. Моя картина мира наполнилась новыми красками – я начал видеть красоту окружающей природы, чувствовать дыхание леса и шелест звезд на небе. Рассветы и закаты, природные циклы и религиозные символы обрели особую значимость в моем внутреннем мире. В моей душе пробудилось чувство святости, и я с благоговением взирал на проявления божественного промысла во всем, что меня окружало. Утренние часы перед восходом солнца я неизменно посвящал молитвам и медитациям, а время заката проводил на пудже – храмовом ритуале богослужения.
Мой язык смаковал нектар святых имен, звуки лились рекой из моей груди, как из неистощимого источника Ганготри. Мой голос стал чистым и ровным, насыщенным интонациями и обертонами. И чем больше я проникался его гармоническим звучанием, тем сильнее росло во мне желание изливать его в окружающий мир. Мне хотелось наполнить все окружающее пространство вибрациями, рождавшимися в горловой чакре. Мои слова непроизвольно превращались в стихи, а песни в молитвы. По мере возможности я старался сдерживать себя от экзальтации, но был близок к тому состоянию, которое испытывают индуисты во время многодневных киртанов – религиозных песнопений.
Моя речь наполнилась яркими и точными фразами, которые заменили тяжеловесные вербальные конструкции, служившие мне прежде для изложения идей. На проверку они оказались совершенно бесплодны и постепенно начали отваливаться, как отсохшие ветви деревьев. Внутри появилось удивительное ощущение легкости и окрыленности, незнакомое мне прежде. Я опростился, отпустил бороду, стал носить холщевую рубаху, расшитую тесьмой. Городская одежда была выброшена вместе с балластом изживших себя привычек. Мне больше не требовалась обувь, потому что я вкусил радость хождения босиком. Благодаря этому мне не нужно было разуваться перед входом в сельский храм, так как больше не существовало разграничений между священным и мирским – вся земля, по которой ступали мои ноги, являлась для меня божественной обителью.