— А я, — упрямо сказал Страшила, — всё-таки предпочитаю мозги: когда нет мозгов, сердце ни к чему.
— Ну, а мне нужно сердце! — возразил Железный Дровосек. — Мозги не делают человека счастливым, а счастье — лучшее, что есть на земле.
©Александр Волков. «Волшебник Изумрудного города».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Кремового цвета стены ресторана, выполненные в готическом романтизме, бесчисленные потоки родственников, их проказливые сопливые дети. Томно играет джаз, такой озорной и игривый, как бы завывая, тем и дурманит новоиспечённых гостей. Кто-то наперво не признаёт эстетическую музыкальность мероприятия, но каждый из них по-своему улыбается, где-то лживо, где-то искренне, и передвигаются они, как в муравейнике, маленькими шажками, высматривают, где бы сесть, чего съесть и куда податься.
И ведь нет ничего задорнее и отраднее настоящей русской свадьбы, такой, чтобы с дракой и галстук через плечо. Родственники обеих сторон кружатся в хмельном дрыганье, собственными волнами намешивая, впервые встретившись, бурлящий коктейль. Молодожёны танцуют в размеренном подпитии, верно и честно глядя в сверкающие друг друга глаза. Эти глаза намешаны своей химией, они честны и внимательны, и отблёскивают свет на каждый удобный случай. Белые заснеженные кружева её вертятся в жгучей пляске со столбящимся его торсом, охваченным чёрным смокингом. Этот день навсегда заштампует их, и не только по паспорту, но и вне бумажных условностей.
Небоскрёбами вдоль Т-образных столов удлинялись острые ряды водки с шампанским, окружённые бесчисленным множеством стопок, фужеров, роксов, а затем обвитые восьмёрками малых пиал с мясными закусками, средних тарелок с рыбой и больших глубоких чаш с разнообразными салатами. Блюда изобиловали всевозможным мясным ассорти. Дамы брались одной рукой за салаты, а другой изящно трогались за кончики фужеров, тем самым как бы выдавая вид, словно алкоголь празднично не первостепенен. Красномордые мужики чокались стопками, залитыми доверху водкой, при столкновении содержимое выплёскивалось за уровень стекла, словно вода за дамбу, попутно, каждый по-своему, они радовались за молодожёнов.
Все остальные безостановочно улыбались, кто-то даже ехидно посмеивался, розовея от спиртного, атмосфера праздника прочно сгущалась под потолком.
Дети отчуждённо всматривались в чужеродных пьянеющих взрослых, втягивая сквозь пластиковые трубочки приевшийся языку приторный персиковый сок, вдоволь опротивевший своей чрезмерной сахаристостью; они не могли понять всеобщего поведения, не обнаружили способ сыскать какую-либо связь такой взбаламученной родительской оживлённости и чего-то ещё, нечто диковинного и метафизического. Привычные им родители казались какими-то не такими, чужими — раскрасневшимися и всполошёнными, как вздутые кипятком помидоры, своими обжигающими губами целуя их в нежные детские лобики. Вместе с пустотными поцелуями разносился противоестественный, но уже знакомый ядовитый запах хмеля, дети заучили его как на ладони, запах валил из их ртов как отравляющий газ в душегубку, а сами матери и отцы становились похожими на инфицированных зомби. Невинными глазами, погружёнными в крохотные миры солдатиков и кукол, они глядели на всеобъемлющий хаос, как на две тысячи ярдов, а от назойливой громкой музыки уже побаливала голова и хотелось спать.
I
Чёрная с выцарапанным капотом девятка тормознула на обочине, тонированное переднее стекло грубыми рывками опустилось вниз.
— До Западного подкинете? — русоволосый мужчина, стоящий на обочине, показал деньги.
— Прыгай, — ответил сидящий спереди лысый человек, переглянувшись с водителем.
Мужчина пролез в салон, духота внутри устойчиво перемешивалась с ароматической ёлочкой и въевшимся в обивку запахом табака. В ногах лежала пятилитровая бутылка воды и смятая жестяная банка от энергетика. Лысый череп сидящего спереди человека блестящим калачом выглядывал в выемке под головкой сиденья. В зеркале заднего вида отражалась присаленная чёлка худощавого водителя и чёрные, как днище сельского туалета, его глаза.
Девятка тронулась вперёд по дороге, бутылка в ногах стала бултыхаться от движения.
— Сам откуда? — поинтересовался лысый, грузно выворачиваясь к нему в плотной, стягивающей карликовое тело, спортивке, через которую представлялось возможным разглядеть его выступающий живот и женоподобную грудь.
Свиноподобная его физиономия ехидно улыбалась.
— Да тут, недалеко. Знаменка.
— Земляк, — проговорил водитель.
Лысый стал тянуться к нему короткой своей рукой:
— Володя.
— Степан, — мужчина пожал ему руку.
Володя достал сигарету Явы, подкурил её одной рукой и засмолил, сощурив глаза:
— Служил в армии?
— Да.
— Где?
— Писарем в штабе, — ответил Степан, пройдясь ладонью по щетине.
Водитель заискивающе переглянулся со Степаном в зеркале заднего вида:
— А в конно-подводных войсках на морских конях вы делали морские знаки?
Володю прорвал истерический, захлёбывающий смех, но вскоре он усмирился:
— Так где служил то, братец? — дым залетал хлопками назад, в покрытое свежей серой щетиной, широкоскулое маскулинное лицо Степана.
Степан сперва взглянул броским движением глаз на водителя, затем на Володю:
— Да в ракетных служил, где.
— Ууу… — простонал Володя. — Там — лафа!
— Дааа, нах. — Согласился водитель, всё ещё поглядывая на Степана через зеркало.
Володя пропел сиплым голосом, оглядывая просторы лобового стекла:
— Делать нечего в селе — мы сидим навеселе!
Мимо летели сельские дома, деревья, небо опалялось солнцем и чёрный цвет машины словно магнитил жар, сгущая духоту в салоне. Володя уткнулся обратно в сиденье и уже докуривал сигарету. Выкинув её непринуждённым движением руки в приоткрытое окошко, он снова обернулся к нему:
— Женат?
Степан показал кисть, выдвигая безымянный палец, на котором не наблюдалось обручального кольца.
— А баба есть? — произнёс Володя и скашлянул, закопошился в кармане, нашаривая новую сигарету.
— Есть девушка.
Водитель постоянно косился на Степана через зеркало, отвлекаясь от дороги, от чего машина ехала волнообразно.
— Ну и че, нормально?
— В смысле? — недопонял Степан, отерев ладонью лицо.
— По жизни кем двигаешься?
Степан выпрямил спину, планируя дать словесный отпор, но вдалеке показался ещё один человек, стоящий у дороги, и он помахивал рукой. Водитель отвлёк Володю от вопроса:
— Закинем?
— Тормози, Лёха, поглядим, спросим.
Подъехав ближе, переднее окошко опустилось, показался человек в клетчатом костюме тройке, опрятный, с чистой и ухоженной головой, внешне он напоминал молодого Джонни Деппа.
— Западный, подбросите?
— Прыгай, прыгай, — ответил иронично Володя. — Стёпа, двигай сраку влево, пусть он залазит.
Тот залез назад и составил две ноги, обутые в туфли, на пятилитровую бутылку. Антропоморфное лицо Володи сунулось назад, высматривая нового пассажира:
— Ты че, далёко? Откуда сам?
Пассажир махнул рукой в сторону.
— Свой человек, короче. — Володя потянул толстую короткую ручонку ему, они поздоровались.
В салоне казалось невозможным дышать, табачный дым ухудшал положение.
— Володя, — произнёс он, не выпуская его руку.
— Тимофей.
В глазах Володи отразилась пустота, лицо обмякло, но всё ещё по-свински улыбалось:
— Тимофей. Тимоха. Тима. Тиман, ты нормальный пацан?
— Нормальный.
— Баб ебёшь или заднеприводный?
— Девушек, — ответил деликатнее Тимофей.
Володя сощурился сильнее, в дымовой завесе казалось, словно его глаза стали китайскими. В лёгкие поступали частые, голодные затяжки Явы.
— Рыбалка или охота?
— Рыбалка.
— Шашлык или овощи на гриле?
— Овощи, без гриля, — произнёс Тимофей.
Тут Володины глаза как бы разомкнулись, обнажая за веками ошалевшие два зрачка:
— Столица или родина?
— Столица.
— Водку пьёшь?
— Иногда, — покрутив глазами ответил Тимофей.
— Смотришь новости?
— Нет.
— До Западного зачем поехал?
— Нужно встретиться кое с кем.
Володя отвлёкся на долю секунды, гневно швырнул окурок в широко открытое окно и повернулся обратно:
— К пиву чипсы или сухари?
— Сухари.
Лёха всё также изучающе посматривал в зеркало, но уже оглядывал как Степана, так и Тимофея, в его глазах укрывалась тайна:
— Погоди, Володя, не гони. Куда разогнался, ****а мать, постой. Дай я спрошу, ага?
Володя замолк и сдулся, а Лёха стал пристально смотреть на Тимофея через зеркало, еле следя за дорогой:
— Миша Круг или Бригада?
— Миша Круг.
— Зима или лето?
— Лето.
— ****а или рот?
— Первое.
Водитель или Володя переглянулись и кивнули.
— Химия или природа?
— Природа.
— Россия или Германия?
— Россия, — вымолвил Тимофей, Володя полушёпотом произнёс:
— Партиот… Наш человек…
Лёха продолжил допрос:
— Окраина или центр?
— Центр.
Лёха насупился, глядя в зеркало.
— Пацаны или мадама?
Тимофей пожал плечами.
— Пацаны, — повторил за Лёхой Володя, угрожающе повернувшись к нему: — Или мадама?
В районе колена сжался его раздувающийся и непропорциональный, как лошадиное копыто, розовый кулак.
— Пацаны, — сказал Тимофей, глядя на них поочерёдно. Володя сел прямо и успокоился.
— Деньги или мадама?
— Мадама.
— Вооо…
— Колесо или квадрат?
— Колесо.
— Колесо или палка?
— Палка.
Лёха и Володя переглянулись невероятно удивлёнными, ошарашенными глазами.
— Палка или квадрат?
— И палка и квадрат.
Володя усмехнулся, от чего сквозь зубы у него прыснула слюна.
— Земля или Марс?
— Юпитер, — ответил Степан. — Он газовый и надутый, а на подъёме лёгок. Чего не скажешь о Земле и, уж тем более, о Марсе…
Лёха сощурился, уже напрямую отворачиваясь от руля, по встречной полосе сигналили проезжающие машины.
— Честь или слава?
— Честь, — произнёс Тимофей.
— Золото или серебро?
— Золото.
— День или ночь?
— День.
— Пацаны или деньги? — с обвиняющей, чего-то подозревающей интонацией спросил Лёха.
Тимофей ответно взглянул в зеркало, его лицо лукавило, мякло, но всё понимало:
— Пацаны…
— Ай-да хоро-о-ош… — похвалил Володя. — Тиман, брат, ты в армии служил?
— Нет.
Чёрная девятка резко остановилась, позади неё взвилась вверх завеса дорожного песка. Солнце спряталось за облако, стало немного темнее. Все четверо умолкли, спереди послышался чирк зажигалки, глубокий дымный вдох.
— Скоро приедем, — констатировал водитель.
Машина дала газу, заревел мотор. Володя много курил и плевался в окошко, Лёха перестал посматривать в зеркало и напялил на глаза чёрные спортивные очки.
— Западный, — оповестил Лёха, подъезжая к остановке.
Степан поинтересовался:
— Сколько с человека?
— Да по сто пятьдесят.
Степан протянул вперёд двести рублей, Лёха включил свет в салоне, взглянул на деньги:
— Нет полтинника сдачи.
— Так и у меня двухсотка, — произнёс Тимофей.
Лёха выкрутился назад, заговорил:
— Пацаны, есть сотня сдачи, каждому по пятьдесят. По рукам? Дойдёте до ларьков, вон тех, — он указал короткой ручонкой, — там и разменяете.
— Менять откажутся, купите по чебуреку или по пирожку, они там примерно по полтиннику, — посоветовал Лёха.
— Или пачка сиг — стольник, напополам распилите, да и всё.
Они протянули деньги, Володя дал сто рублей Степану. Вышли из машины, пошагали до ларьков. Вскоре Степан заговорил:
— Тебе в какую сторону?
Тимофей указал прямой ладонью свой запланированный путь.
— Не-е… — возразил Степан. — Мне во-о-он туда!
— Давай разменяем, да я побежал. На свадьбу опаздываю.
— Ого как, и чего? Кто сватается?
— Да так, знакомые позвали. Вот, бери чебурек себе.
Степан попросил чебурек и получил пятьдесят рублей сдачи, протянул их Тимофею:
— Ну, значит, бывай! — он попрощался и пошагал куда-то в сторону, оборачиваясь, махая рукой и надкусывая чебурек. Жирный сок прокатился по пальцам.
Тимофей прошёл через пару дворов, вышел на центральный тротуар, миновал аллею и оказался у ресторана. Кремовые стены заведения с блеском встретили его, нарядного и ухоженного, внутри сидели гости, они медленно и гармонично попивали шампанское. Где-то между столов ёрзал нанятый церемониймейстер, одетый в чёрную, напоминающую рясу, рубаху.
И вот все собрались…
II (anatomic).
В банкетном зале сгустилась толпа, все расселись по местам. Музыка утихла перед трапезой, сменившись откровенным размеренным джазом.
Отерев пяточные кости, обёрнутые заострёнными туфлями, проксимальные, средние и дистальные фаланги Гоши подогнулись в остриях туфель. Седалищные бугры пронзили мышцы ягодиц, достигая мягкой поверхности стула. Предплечья возвысились над столом, локти упёрлись вокруг пустой тарелки. Дофамин пружинил скачками, обгибая ЦНС, тело вампирело от желания выпивки. Желчный пузырь провоцировал желчь.
Свиные лытки, куриная грудка, куча говядины — всё это безмерно окружало столы.
— Накладывай себе! — Олег, престарелый дед Тимофея, разогнул предплечья, его дистальные фаланги обмакивали подушечками увесистую мясную тарелку, подносящуюся к его внуку — Тимофею. — Чего там сидишь-то?
— Я не ем мясо. — Тимофей провертел семью позвонками шейного отдела.
Дед нагнулся, горбя верхние грудные позвонки:
— Чаво бля??
— Ну не ем я… Дед! Я начал заниматься веганством!
— То есть, как это — не ешь?!
— И давно ли? — подметил Гоша, обволакивая обмасленными подушечками куриный окорок.
Все вокруг, жуя, играли мышцами скул, стуча зубами друг о друга сквозь мясо.
— Вот так вот — не ем. Достаточно давно, чтобы понимать, что мы, люди — никакие не хищники.
— Как это не хищники? — грудным воем усмехнулся Владимир. — А клыки?
— А вы пойдите, да завалите волка голыми руками, да и этими клыками ему глотку перегрызите, а я и посмотрю. Тоже мне, хищники…
— Херню не городи! — Дед взялся накладывать говядину в тарелку, проворачивая полулунную, трёхгранную, головчатую, крючковидную, ладьевидную, трапециевидную кости, кость-трапецию, шиловидный отросток, попутно маневрируя всеми фалангами. — На! Ешь!
Тимофей напряг мышцы лица, нервные окончания будто съёжились по всему телу.
— Чего? — Анфиса подтянула голову со слегка искривлённым черепом, шевельнула хрящом в носу. — Невкусно?
— Невкусно… — подхватил Олег. — Кто бы попробовал! Морду воротит, бляха!
— Нормальное мяско. — Анфиса, пожёвывая, стучала клыками и быстро моргала веками, глазные яблоки обильно смачивались.
— Конечно нормальное! А мясо не есть — и помрёшь! Высохнешь, как сопля висячая!
— Деда, отстань, а…
— А чего?! Я всю жизнь ел, бабка твоя — Галина Фёдоровна, царствие ей небесное — ела! И морду не воротила! Все ели и у всех всё нормально было!
— Ну и что теперь с того?
— Послушай меня! ****юк — солёные уши! Свои, как это называется сейчас, понты засунь себе в жопу, и пережуй хорошенько! А коли в жопе зубьев нету, так сиди и ешь ртом, и не выкобенивайся мне тут!
Гоша хищно обгладывал куриное крыло, подбрасывая предплечья с худощавыми кистями ко рту, меняя угол локтя от 90 градусов до 45:
— Чё, не нравится курочка?
— Не нравится. — Тимофей вздёрнул носовой хрящ кверху, шевельнул ушными раковинами.
— Да поешь, чё ты.
Гоша надкусил куриное предплечье, мясо разжевалось и пустилось по языку в пищевод.
— Я веган, а веганы, как правило, мясо не едят! И кожу не носят, между прочим, и мех! Только природа и ничего более.
Владимир подался к Ольге, укрываясь расплющенной кистью, вывернув семеро шейных позвонков влево:
— Эт как Петька наш…
— Угу. — Прогнусавила Ольга, поднимая глазные яблоки вверх и тем самым напрягая глазные нервы.
— Нет. Ну Петька ещё быстро угомонился, — Владимир подцепил обрезанный кусок свинины треногою вилкой, раскрыл челюсти и ухватился за плоть. — Я ему как пригрозил тогда, мол, дрищуганом будешь, да ещё голос повысил, дак он сразу опешил от меня. Вооот…
Ольга закинула один квадрицепс на другой, сомкнула бедренные кости и наложила одно колено на другое, состыковав их, будто частицы паззла:
— И правильно.
Все молча жевали.
— Ни у одного хищника не откладываются бляшки, а вы, ***, захлебнитесь холестериновыми тромбами! — Тимофей отёр салфеткой верхнюю губу от кофе, показательно скомкал и швырнул на стол.
Олег проехался ладошкой по его затылку:
— Сиди!
Невеста окуклилась в лице по обратную сторону стола:
— Лучше бы стал космонавтом…
— Во-во! — подхватил мигом Олег. — А я говорил ему! Вырастил разъебая… Балда!
И снова дал подзатыльника.
— У тебя над тарелкой муха не еблась! А ты, гад мелкий, воротишь хлебало! Ишь!
По другую часть стола раздвинул голосовые связки Вадим, он немного сутулил хребет и имел достаточно короткие конечности брахиморфа, а также светлые с проседью волосы, теряющие меланин и набирающие кутикулы.
— Усмирим же пыл, люд честной! Давайте выпьем за молодожёнов!
— Давай!
— Ну, чё мы, в самом деле… — Олег распрямил постаревшие от многолетней деревенской работы кости, кровь начала циркулировать по телу и, в силу нехватки гемоглобина, немного потемнело в глазах.
Выпили. Закусили.
Непьющий Глеб отхлебнул морса, жидкость провалилась в желудок и разбавила желчь, тем самым ускоряя приближение изжоги и формируя месиво.
— К слову о выпивке… — Глеб распрямил, словно статую, проксимальную, среднюю и дистальную фалангу указательного пальца, возвышая некоторую важность дальнейшего сказанного: — Алкоголь имеет достаточно интересную форму зависимости.
Взор Вадима, брошенный на Глеба, как бы слишком сильно сконцентрировался, размывая всю периферию, сосуды расширились от беленькой.
Спирт отравлял съеденное в их желудках мясо.
— Вот, например, в случае с табакокурением мы имеем, раз — физическую зависимость, и два — психическую, это факт. Здесь важно понимать градации этой зависимой синергии, её градиент.
— А ты как, — Вадим отрыгнул скопившийся в желудке воздух, прикрыв рот согнутыми в кулак фалангами. — Давно не пьёшь? Сколько стаж был?
Глеб усмехнулся, верхние мышцы пресса напряглись:
— Хе, хе. Все мои, не побоюсь сказать — тридцать четыре бравых года! Вот так вот…
— И как тебе, весело живётся-то?
— Весело, не перебивай… Вот, и что мы имеем? Психическая зависимость зависит от некоторых факторов самого человека, а именно — наличие или отсутствие стресса, качество жизни, количество дофамина и серотонина должно быть в норме, отсутствие скачков сахара. Сигареты повышают дофамин, это, непосредственно, факт…
Владимир получил голосовые сигналы в перепонки, это вызвало желание выйти покурить. Он возвысился над столом, барабаня воздух выдвинутым животом, жировые отложения словно перемешались внутри.
— Я выйду ненадолго. — Он чмокнул Ольгу засохшими губами в просаленный лоб, она улыбнулась ему, глядя исподлобья.
Его лёгкие уже успели облегчиться от дымовых канцерогенных подач, расширяя привычное сжатое пространство, но вскоре табачные смолы возвратили всё к привычному темпу.
Гоша как раз учился в медицинском на факультете биологии, но много прогуливал и не смог поддержать тему, зато слушал с интересом и чего-то периодически спрашивал:
— А в случае со спиртным, как?
— В случае с алкоголем, друзья, всё намного сложнее. Удивительная способность мозга выкраивать лишь лучшие моменты, а заодно устранять худшие в памяти, это самый, что ни на есть, синтез белка в мозгу. Равнозначно как пары мужчин и женщин, прибывающие в расставании или ссоре, тут же вспоминают хорошие моменты, а плохие — выбрасывают из головы. — Глеб насадил ломоть куриной грудки, отделяя поджарый слой кожи, поместил в рот и прожевал.
Музыка играла тихонько, непринуждённо, гости насыщались пищей; жених и невеста ретировались в разные части ресторана, специальные визажисты подготавливали их к венчанию.
— Вот! Вот-вот! Да! — среагировав на речь Глеба, Ольга распечатала охмелевшие веки, глазные яблоки высунулись, будто чего-то выискивая. — У нас с Вовкой всё время также! Да, Вовк?
Скоро возвратившийся Владимир шлёпнулся обратно на стул, насупил мышцы бровей, выдвинул вперёд первые пучки дельтовидных мышц:
— То-то же.
Нервные окончания других стремительно сгорали от спирта.
Тимофей молча хлебал морс, его пустой желудок плескался разбавленным вареньем и кофе, в кровь стремительно поступала глюкоза, тонус приободрялся кофеином.
— Вот. Так и алкогольная зависимость. Для начала необходимо понять, что мы имеем. Похмелье? Ссоры? Траты денег? Это всё безукоризненно выходит на второй план, когда в первом, порой — как говорится, «горят трубы» — в приятных воспоминаниях играет блаженная музыка с празднований накануне, а человек весь развязный и, казалось бы, весь мир у его ног.
— Да… Всё как-то так и происходит, — Гоша обслюнявил фужер шампанского, с газами спиртное быстрее всосалась в кровь через его щёки, покусанные изнутри на нервной почве.
Олег нахватался сала с чесноком, перемешав всё внутри с курицей, свининой и говядиной, и, конечно же, водочкой, окружающей всё это ассорти:
— Что ж, предлагаю выпить!
— Давай!
— Давно пора!
Глеб протянул свой морс в самую сердцевину громады рук, совместившихся воедино и напоминающих сверху лучистое солнце; Тимофей также чокнулся стаканом холодного морса, поросшего стекающим конденсатом.
— Так вот… У механизма алкогольной зависимости существует эдакая собственная, так называемая «лазеечность», создание обходных путей в поиске выпивки. Мозг ищет способ удовлетворить эту потребность, восполнить расширяющиеся и интенсивно растущие дозы. Не находя возможности, это может выливаться в раздражительность и так далее.
— Удивительно, — Анфиса играла фужером в кистях.
— Сразу видно — интеллектуал, японамать! — Олег доедал куриную ножку, мясо валилось шматками в растянутый постаревший желудок. — А ты — балда! Залупа на воротник повесит, и сидит! — Тот дал Тимофею очередного подзатыльника. — Мясо он не ест, видите ли…
— Это моё осознанное решение.
— А белок как получать будешь? — Ольга ввязалась в разговор, выпучив губы, напоминающие куриный зад. — Без белка-то, во!
Она показала кукиш, скрученный из фалангового ассорти.
— Без белка стоять не будет… — протяжно вымолвил Владимир, как будто забывая о своих проблемах с потенцией, не желая верить в это и погружаясь в самообман. Свежий запах сигарет валил от его одежды и из внутренностей.
— Во-во! Послушай людей, внучок! Дело говорят! А не в своих интернетах читай, там ведь, правильно, каждый, кто захочет — зашёл и написал, и не пришей ****е рукав потом, что с этой информацией делать.
— Это ж как это — мясо не есть?! В мясе вся польза! — Владимир воздвинулся над столом, напрягши трапециевидную и дельтовидные мышцы, один из пучков его бицепса напрягся в руке, превозносящей ввысь наполненную рюмку, словно Святой Грааль. — Выпьем же!
— А давайте… — проговорили все хором.
Тимофей допил морс, водный баланс и гликемия в организме находились в состоянии нормы.
Глеб налил себе компота, объелозил ободок стакана влажными, чего-то жаждущими губами.
— Да это он молодой ещё, — Владимир накинулся на морепродукты, закусывая водку, спирт пулями рассекался по кровяным тельцам, достигая мозга, затуманивая голову. — Понты кидает, форсит ещё, ё-маё.
— Помню, как мы тоже форсили, — подхватил Глеб. — В тридцатиградусный мороз одевались налегке и мёрзли ходили, но видок делали, мол тепло всем. И ходили все такие типа довольные, знаете, девчонки в шоке были, но сейчас я больше склоняюсь, что они конкретно в ахуе были с нас, и кроме сочувствия ничего не имели. Вооот…
Олег неспешно отрыгнул в старческий кулак со сбитыми скошенными костями, синие артерии ярко выделялись на нём:
— Интересно. А мы не так делали, мы по-другому форсили пацаньём.
Тимофей с некоторым интересом взглянул на деда.
— У нас все под лыску брились, детвора вся лысая бегала и худая, как беженцы концлагеря. Как бандиты гоняли, короче, и ещё худые такие и бритые, толстяков дрочили часто, то на воротах они стояли у нас, то деньги отдавали. А другой раз как разопьём на четверых пузырь портвейна семь семь семь, так и ****иться идём сразу. Только и искали, кому бы рожу расквасить.
— Мда…
— Да пацанами были, чего тут удивляться? Мозгов не было ещё. Так вот и этот — обалдуй! — Дед вновь проехался по его затылку, волосы сменили направление.
Где-то за столом, прикрытая Владимиром и Глебом, показалась одна бабуля, которую почти никто не замечал. Она не пила спиртное и только ела, мясо жёваными клочками валилось в желудок, переработавший за жизнь столько всяческой еды, сколько не умещалось за этим столом килограмм человек.
— Мы в Ленинградскую Блокаду ремни ели кожаные! Варили и ели их! И с голоду пухли, люди штабелями ложились с голоду! Кашу варили из картофельных очистков, и ничего! Выросли людьми, многие выжили! А он… мяско брезгует пожрать! Тьфу ты, сволота поганая!
Старуха шевельнула наростом горба под затылком, двинулась лоскутами сморщенной кожи, старческие пятна вырисовывали на кистях космические созвездия. Съеденное мясо двинулось по пищеводу, обданное желудочным соком и хлопьями вспомогательной слюны; холестерин вскочил в крови, формируя тромбы. Изменилось давление.
Владимир жамкнул своей толстой мордой, подвинулся выдвижным, как ящиком в тумбе, животом и прямо почувствовал, что обязан вставить свои пять копеек:
— Поколение идиотов!
— Некому на вас управу найти! — Олег всё ещё разжёвывал небольшие куски сала, порезанного кубиками. — Тебе дают белок есть — ешь белок, а не харю ворочь!
— Мы — блокадники Ленинграда, когда у нас по зиме погибал товарищ, то мы его за дом складывали, там он и замерзал потом, замораживался! А как время шло, шло, а мяска-то хотелось кушать, надо что-то есть! Так вот и приходилось есть товарища, и ели, представляешь, тебя как зовут?
— Тимофей.
— Меня Агафья Лаврентьевна, можешь просто: баба Агафья. Тимочка, ты себе представь только, мы мою мать так и съели, и ведь пришлось съесть! Кушать нечего было, Тима! А ты сейчас на моих глазах отказываешься свининку покушать, говядинку, курочку… — на щеках Галины Фёдоровны навернулись слёзы, она впитывала их маленьким платочком. — Не человечину, Тимочка, не человечину! Курочку, да возьми ты, да поешь — и хлебом зажуй, закуси! В чём проблема, Тима, что с тобой?
— Ну нельзя же так, в самом деле, бабу Галю расстраивать, — добавил Владимир.
Тимофей глубоко вдохнул, разогнул хребет, выпрямился, расправил плечи:
— Достаточно белка можно получать из бобовых и круп! Этим вполне можно замещать мясо! — он перекрестил руки.
Все расхохотались, и даже Агафья Лаврентьевна оживилась сквозь проливной плач:
— Какой же ты ещё маленький и глупый, Тима, какой ты молодой…
— Вот вырастешь и наберёшься ума. А сейчас успокойся и сядь, ешь, что дают! Мы в дорогом месте, банкет, свадьба, ёпэрэсэтэ, не позорься…
— Или выковыряй уже мясо отсюдава, да съешь! Чаво теперь уж?
Тимофей подмял мышцы шеи сзади, задрал носовой хрящ, сомкнул крест на крест фаланги кистей:
— Можно выловить всё мясо из супа, но, как правило, бульон останется мясным…
— Ишь чё!
— А заговорил как! — Олег рассмеялся, выпуская огнедышащий драконий перегар в сторону его лица. — Ты чаво, унук, книжки читать начал?
— Всегда читал, дед.
Глеб двинул головой, заговорил:
— Ладно вы, чего на парня молодого напали? Читал я вегетарианстве, правда немножко, но читал! И в целом он прав…
— Ооо… Ещё один, — подметил Олег, махнув на того рукой.
— Всё верно, верно! В случае с мясом есть своего рода зависимость, только почти без так называемой «лазеечности». Человеку попросту кажется невозможным насыщение без тяжёлой пищи, в том числе мяса, яиц. И даже оставляя в своём рационе яйца, но упуская мясо, человек начинает жрать всё, что видит, но тут важен подход. Если жрать одни только орехи, то, очевидно, ни к чему хорошему не приведёт. Орехи вообще, если и есть, то в сыром и, более того, пророщенном виде, а не абы как. Нужен лишь правильный подход, а про бобы и крупы он верно подметил.
— Ну хоть кто-то меня понял, слава Христу!
Глеб мигнул Тимофею и показал «пять».
Сидящие продолжительно посмеялись и откинулись на стульях, надевая пласты широчайших мышц на спинки. Тяжесть чревоугодия настигла врасплох. Наполненные желудки опустились ниже, поддаваясь гравитации, со временем они и вовсе деформируются.
Вадим расслабил ягодицы, съехал ниже по гладкому кожаному покрытию кресла:
— Ах, хорошо…
ЦНС сидящих плавилась под накалом градуса.
Давление и пульс выдавали скачки.
Мышцы сгорали от этила.
— Да… — Владимир проглотил раскинутыми в стороны трицепсами кожаную спинку стула, жировая прослойка скользила по ней вкупе с елозящим эпидермисом.
Ольга протрясла щеками, бахаясь о спинку лопатками; гипоталамус медленно и блаженно отключался.
Тихая музыка сменилась той, что на тон резвее и задорнее, постепенно она разгонялась, заставляя сердца биться чаще.
В конце зала показались молодожёны Егоровы: голова Лены покрывалась прозрачной, в небольшую сеточку вуалью, конусообразное платье тащилось вслед за ней; треугольный костюм Дениса волочился слева от Лены, сжимая кисть её в 90-градусном сгибе своего локтя.
Они медленно, но уверенно передвигались по залу, окружённые по обе стороны родовой. Родственники умилённо глядели на них, прижимая обмякшие ладошки к охмелённым грудям. Играла приятная музыка, изнеживая уши стоящих.
Их взгляды пересеклись перпендикулярно друг друга, промеж них, позади, за столиком стоял мужчина-церемониймейстер в рубахе, похожей на рясу.
— Мы собрались сегодня здесь! — церемониймейстер замолвил с какой-то такой интонацией, словно говоря о Боге и искупая грехи. После невесомой паузы он повторил и продолжил: — Мы собрались сегодня здесь, дабы скрепить узами брака два любящих, ранее одиноких сердца. Елена и Денис…
Елена и Денис посмотрели на мужчину, затем любвеобильно друг на друга. Рука церемониймейстера крепко обжимала микрофон. Глаза Елены сильно блестели, сердце бешено извивалось в груди; Денис воодушевлённо смотрел ей в ответ, но бурлящий в крови спирт сбивал в некотором количестве азартность мероприятия.
— …вы вступаете на этот жизненный путь вместе, и точно также воедино вы пройдёте через всю жизнь.
Родственники затаили дыхание, упорно смотря на молодожёнов. Церемониймейстер набрал воздуха в грудь, на выдохе заговорил:
— Согласны ли вы, Егоров Денис Анатольевич, взять в законные жёны Скотарёву Елену Всеволодовну, чтобы быть с ней в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
Денис потёр туфлями друг о друга, подумал почесать затылок, но не дотянул руку, вовремя осмыслив абсурдность задумчивости:
— Согласен.
Елена счастливо улыбнулась, церемониймейстер вновь наполнил лёгкие воздухом:
— Согласны ли вы, Скотарёва Елена Всеволодовна, взять в законные мужья Егорова Дениса Анатольевича, чтобы быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
Не раздумывая, Елена ответила:
— Согласна.
Тишина стояла с полминуты, по прошествии которой церемониймейстер объявился где-то в углу зала, неспешно пододвигаясь к венчающимся с тарелочкой в руках, наполненной двумя обручальными кольцами.
— Обменяйтесь кольцами… — Молодожёны обменялись кольцами, нанизывая их на безымянные пальцы правых рук, как куски свинины на шампура. — И поцелуйтесь!
Поцеловались в сласть.
В скором времени зажглась музыка, и они закружились в танце, а остальные уселись за столики, продолжая пиршество. Свет поутих, и атмосфера стала какой-то вечерней, пьяной, дурманящей, отупляющей.
Сидящие выпивали и веселились, кто-то уже малость клевал носом в салат, вне ресторана происходила какая-то драка.
Удерживая фужеры в руках, молодые крутились под музыку, слегка расплёскивая шампанское на пол и на нарядные костюмы.
— Молодцы… — промычал захмелевший Гоша.
— То-то! — добавил Владимир.
— Пьём! — выкрикнула Ольга.
— За молодых! — прохрипел Олег.
— За молодых! — прохрипел Вадим.
— За молодых! — прохрипела Агафья Лаврентьевна.
— За молодёжь! — вытянула Анфиса, крякнув сквозь шум, словно что-то лопнуло.
Остальные молча выпили, и с опустошением бокалов, стопок, фужеров — шум моментально стих и исчез. Сидящие будто зависли, как зависает старенький ноутбук или дешёвый Андроид. Елена и Денис расцепились от танца: Денис остановился столбом, как вкопанный, глядя в след уходящей Елене; она зашагала к тому столику регистрации. Церемониймейстер преобразился в лице, потускнел и стал серьёзным, внушительным, приобретя прокурорское выражение. Чёрная рубаха его словно ещё более почернела, счерняя тучи за окном, крупной дробью заколотил по асфальту дождь.
Елена опустилась на колени, ударилась лбом в регистрационный столик, от удара на лбу вскочила сукровица. Её движения были отчуждёнными, пустыми и неосмотрительными. Церемониймейстер громоздился высоко над согнувшейся ней, в чёрной периферии могло почудиться, что на его голове острый вытянутый колпак. Где-то в углу объявился сотрудник ресторана, он надвигался к столику, неся в руках какой-то увесистый молот, по габаритам скорее похожий на кувалду или булаву. Металлические выступающие шипы острились из него, как иглы из наркоманских шприцов.
Церемониймейстер поправил волосы и уверенно перенял молот в свои вдруг огрубевшие, заскорузлые руки, предплечья которых покрылись суховатой, подобно отбрасываемой чешуе, кожей.
— Согласны ли вы, Егорова Елена Всеволодовна, возделиться мозгом своим, расщедриться извилинами своими, разомкнуть во имя мозга своего костяные врата череповецкие свои?
Елена смотрела в столик, точно в пропасть, и чем далее проваливаясь в лакированное отзеркаленное покрытие, тем более черствела в ней душа, отсыревали внутренности.
— Согласна.
Церемониймейстер и сотрудник переглянулись, кивнули, жадно поджимая нижние губы и щуря глаза. Шершавые руки, держащие молот, пронеслись над его головой, взвились волчком в высоте, а затем рухнули вниз, размозжив покрытый вуалью женственный череп Елены, пачкая и разбрасывая профессионально уложенную косметическую шевелюру, сверкающие блёстки всецело разукрасили вытекающую фонтанами багряную кровь.
Мягкий череп раскололся, как скорлупа фундука, желеобразный извилистый мозг буквально выскочил наружу, как кит, выброшенный на сухой беспощадный берег.
Мозолистое тело, свод, таламус, крыша среднего мозга, водопровод среднего мозга, мозжечок, IV желудочек, ножка мозга, мост, гипофиз, зрительный перекрест, сосцевидное тело, наружная капсула, островок, красное ядро, скорлупа, ограда, бледный шар, крыша среднего мозга, гиппокамп, покрышка, III желудочек, обонятельная луковица, лобная доля, обонятельный тракт, височная доля, глазодвигательный нерв, роговицы, лицевой нерв, блуждающий нерв, добавочный нерв, продолговатый мозг, подъязычный нерв, отводящий нерв, тройничный нерв, блоковый нерв, зрительный тракт, зрительный нерв, белое вещество головного мозга, кора головного мозга, хвостастое ядро, чечевицеобразное ядро, внутренняя капсула, ядро оливы, чёрное вещество, средняя ножка мозжечка, пирамидный тракт, олива, оливомозжечковый тракт, ворота ядра оливы, пирамида, передняя боковая борозда, червь, шатёр, верхняя поверхность полушария мозжечка, белые пластинки, горизонтальная щель, нижняя поверхность полушария мозжечка, мозговое тело, зубчатое ядро, ножка мозга, спинной мозг шеи, ножка конечного мозга, передняя срединная щель, лицевой бугорок, клиновидный бугорок продолговатого мозга, тонкий бугорок продолговатого мозга, клиновидный пучок, тонкий пучок продолговатого мозга — всё это неутомимо растеклось по лакированной площадке стола, обтекая бордовой кровью, капли на полу, как выстрелы, очертили прямоугольник стола на деревянном полу.
Сотрудник подобрался ближе, в левой руке умещая совок, в правой — щётку. Поступательными движениями мозг соскрёбся со стола в совок, лишняя кровь исчезла в процессе. Размозженный мозг переместился целиком, общей картиной он смотрелся неразборчивым окровавленным месивом с извилистыми прожилками.
Церемониймейстер застегнул верхнюю пуговицу своей чёрной рубахи, так сильно похожей на рясу.
Сотрудник исчез с места действия вместе с мозгом.
Обезглавленное понурое тело Елены едва держалось на коленях, упираясь в столик шеей, обвешенной какими-то непонятными жилистыми лоскутами и перекрасившейся, в форме решета, свадебной вуалью, ныне приводящей в памяти сходство с верёвками, стянутыми с сервелата. Вокруг стола, точно яичная скорлупа, валялись кусочки черепа, словно родившие изнутри себя что-то необыкновенное.
Тусклое освещение быстро сменилось горящими софитами, команда гримёров из ниоткуда подобралась и засуетилась вокруг Тимофея. От освещения на раскрасневшихся лицах гостей проглядывались все недостатки: синие капилляры обременяли крылья носов, редкие либо частые прыщи усыпали лбы или щёки.
Гримёры кружились около Тимофея, тонируя лицо в идеальный голливудский окрас, поправляя и лакируя причёску, начищая щётками пиджак и брюки, перевязывая галстук. Тимофей смотрел на себя в зеркало, установленное супротив него, вид его был ангельски чистым, опрятным, богоподобным.
Тимофей преобразился в голливудскую звезду и ещё более напоминал чем-то молодого Джонни Деппа, лёгкий завиток волос, как у Супермэна, неаккуратно свисал на его светлый лоб.
— Ты мяско-то почему не ешь? — Владимир почесал пузо, двигая жировые отложения.
Анфиса сразу оживилась:
— А где белок получать будешь? А как так?
Вслед за ней пробудился весь столик:
— А как это без мяса жить?
— А как?
— А как это жить без мяса?
— А как?!
— Организму необходимы аминокислоты!
— А шо это мясо-то не ешь?! А как же так?! Мы в своё время мою мать покойную зажевали, и ничего! Людьми выросли!
— Без мяса дрищом будешь, и писька стоять перестанет!
— Ну ты, Тимофей, скажешь ещё… Мясо не ем, ха! Умора!
— Запёрдыш мелкий!
— Ничего, сейчас поест! Такого мяса он ещё не пробовал!
— И не видел!
— И не слыхал поди!
— Мда… Я бы и сам навернул бы…
Тимофей молча сидел и улыбался откуда-то образовавшимися белыми зубами, острыми клыками, а заодно поглядывал в высокое зеркало, выставленное с его правого бока. Отражение стола содрогалось в зеркале.
Церемониймейстер надвигался стремительными шагами, неся в рука жостовский блестящий поднос, который укрывался просторным блюдцем. На блюдце мостился запечённый мозг невесты, приправленный пахучей мексиканской специей «Super-Chili», солью, маринованным имбирём, семенами кунжута, в отдельной малой пиале находилось гуакамоле. Ещё сохранившиеся извилины выглядывали из раздавленного и пропечённого в масле мозга. На подносе стояла небольшая металлическая табличка, на ней большими буквами было выскоблено слово МОЗГ.
Двое поваров-мексиканцев в сомбреро потряхивали в обеих руках маракасами, ещё один сел на полу и застучал в бубен, втроём они запели песню:
Super-Chili, Super-Chili, мы готовим лучше всех!
В мозг ***в мы надрочили, в нашем деле ждёт успех!
Не забыли, поперчили, чтобы лучше было жрать!
Super-Chili, Super-Chili, начинаем пировать!
Тимофей взглянул ненароком в отражение и сразу же приметил там надпись, на подносе стояла небольшая металлическая табличка, на ней большими буквами было выскоблено слово ГЗОМ.
III (edible brain).
Окружение его тарелки сервировалось обилием вилок, ложек и ножей, выгруженных с дорогого подноса, в отражающем серебре каждого столового прибора при желании проглядывалось отзеркаленное ГЗОМ.
Тимофей вдел белый широкий платок под очертания воротника, мягким треугольником он навис под его лицом, словно прорастая в грудную клетку.
— Ща-а-ас мы его научим, — облизнулся Олег, проезжая языком по вспотевшему губному желобку.
Владимир насупился и в то же время как-то налился ожиданием, также облизываясь, он безудержно глядел на Тимофея:
— То-то!
Олег всё ещё сидел рядом со внуком, проплешина на затылке прямо перпендикулярно отражалась в зеркале:
— Ну шо, унук, задегустируй-ка! Вот тут-то тебе муха не еблась, видишь — тарелка чистая, всё чистое, ложка, вилка, нож — всё! Ешь!
— Суууууупер-Чииилиии… — пропели затяжным хором три повара.
Тимофей взял ножичек в правую руку, в левую он поместил вилку для мяса. Его живот оголодавши заурчал, веки сформировали прищур хищника. Расправленные плечи натянули пиджак, словно тетиву лука, заряженную стрелой Купидона.
Ножичек произвёл тонкий диагональный срез, следом дублируя таковые срезы, развивая целое наслоение идеально гладких долек. Порезанные рядами слои нажирнялись, пуская красноватый слизкий сок, а затем скользили и съезжали друг с друга, расползаясь по всей посудине. Тимофей отделил от одного такового слоя узкую линию, нанизав её бережно на вилку, она мигом очутилась в его напускавшем слюны рту.
— Шо скажешь, унук?
Тимофей молча разжёвывал скользкий шмат.
— Дайте прожевать ему, ну! — Ольга заворожённо глядела на его скулы, поигрывающие мускулами.
— Хоть человека сделали! — бабуля не сдержалась и проговорила, мягкотело расползаясь в улыбке.
Сидящие за столом тянулись к нему, шипели и облизывались змеиными языками.
— Ну как, Тимоха?
— Тимош, ну как мяско?
Где-то там, позади их стола, у регистрационного столика свалилась с колен Елена, опрокидываясь, словно часовая стрелка, назад и указывая по условному циферблату на Вадима, чьё грузящееся тело релаксировало на стуле, опустив руки к полу. Его легковесные припухлые ладони шаркали по полу в зависимости от вдохов и выдохов. Слабый фонтанчик выпрыснул из раскуроченной шеи Елены, чьи брызги достигли шатающихся по инерции предплечий Вадима.
— Салфетку, кхм, бляха… — Вадим нагорбился и потянулся вперёд, будто ребёнок, в чей лоб была уставлена ладонь, не дающая сдвинуться.
Крупный красный след на регистрационном столике, если взглянуть на него сверху, напоминал художественный маслянистый мазок кисти, а сам столик в таком случае представлялся холстом. Эту писанную живью картину никто не заметил, все молча хрустели корнишонами и с аппетитом глазели на Тимофея.
Но дегустатор молчал, только жевки всхлюпывали под его зубами. Слащавая ухмылка носогубных впадин Тимофея всё более вдавливалась внутрь, скулы пульсировали мышцами, будто два сердечных клапана, а губы безудержно выказывали ядовитый оскал зубов, испачканных мозговым месивом.
— Что ж, Тимочка?
— Ну? Как оно?
Тимофей принялся за следующий шмат, абсолютно ничего не отвечая, разве что его довольная сконструированная гримаса сама за себя говорила.
— Унучок, ну шо ты?
Внук ввинтил промеж зубов вилку с насаженным мозгом, пустил слюну и разжевал, а затем, после проглатывания, пристально оглядел сидящих.
— Знаете…
Толпа заинтересованно ожила.
Сидящие за другими столами вдруг поднялись со своих мест и замерли, будто бы совершая обряд жертвоприношения на своих столах. Свет утих, и те, что вдалеке, смотрелись издали чёрными неразборчивыми рубцами, как хеллоуинскими колпаками, как выточенными клинками, произрастающими из-за не менее омрачающих угольных спинок стульев.
— Вот мясо…
— Говори, Тимош! Не стесняйся!
Трое мексиканцев подобрались ближе, чтобы собственными ушами вкусить похвалу, один из них снял сомбреро, а два других синхронно сняли в ответ, и все трое сладко пропели:
— Сууупееер-Чииилиии…
Тимофей подавал признаки речи, но речь его становилась всё боле нечленораздельной:
— Мясо… Мфмф…
— Ну? — Владимир весь напрягся, будто подготавливаясь к дефекации.
— Мясо… оно… Мфмфмф…
Вадим откинул скомканную гранатового цвета салфетку, распрямил нечеловеческую свою морду вперёд и вымолвил, будто моля дать и ему испробовать:
— Тимофей, мяско-то как? Вкусное, поди?
— Мясо… оно… знаете… оно… знаете…
— Нам ли не знать, Тимош? Помнишь, ели на Дмитриевской свадьбе. Много скушали тогда. Ты расскажи лучше, как тебе оно?
— Оно…
— Оно — охуенское! Верно? Ты это хотел сказать, ведь так? — Владимир не сдержался и предположил, от того облегчился и стала отступать щёчная наливная краснота
— Знаете… м-мясо… м-мясо… — Тимофей говорил дёргано, взволнованно, с его лба исходил холодный пот: — М-мясо. Знаете? М-мясо. Знаете?
— Скажи уже!
— Оно… оно мясо… оно мясо…
— Какое, чёрт тебя дери?!
— Оно… — Тимофей нанизал вилкой следующий шмат и целиком, утрамбовывая голодными пальцами, погрузил в рот и проглотил, почти не жуя. Он буквально озверел и тотчас же запихнул в себя и другой шмат, а за ним последующий, за тем ещё один…
Сквозь его жующее бормотание нехотя выдавливались рваные фрагменты слов:
— Омном… мяфо… внаефе… мяфо… внаефе.
В скором времени мясо подошло к концу, только остались на тарелочном фаянсе жирные коричневатые разводы, клякса гуакамоле и жижица от маринованного имбиря.
Закинув в желудок завершительные куски мозга, Тимофей вновь прищурился и оглядел всех сидящих. Те, что поодаль, всё больше чернели и уже почти размывались в заглушенном и беспроглядном фоне зала, вырастая до потолка, как бы перегораживая обозримое пространство.
В отражении зеркала по-прежнему виднелась табличка, на которой ножом по металлу было выскоблено ГЗОМ. Буква З по какой-то причине не выглядела, как заглавная Е, вероятно, в силу приглушённости освещения, но она являлась чётной цифрой три.
Тимофей улыбнулся кристально белыми зубами, промеж которых забились мясистые ошмётки, глядя на родственников, после чего потянулся вперёд, медленно встал на ноги и распрямился. Его обтянутое пиджаком тело развернулось к зеркалу, постояло с минуту всеобщей тишины, и затем ступило прочь в небытие. Туфель Тимофея занырнул в зеркало, раздавая волнами будто водную рябь по всему отражению, далее проследовало вперёд колено, за ним бедро и кисти, взброшенные куда-то вперёд.
Тимофей тотчас же оказался по обратную сторону зеркала, стоя теперь уже к отражению спиной, а не лицом; родственники по обе зеркальные стороны возмущённо переглядывались со своими клонами, недовольно раздувая облачные ноздри и пуча охваченные страхом глаза.
IV (conceiving).
— Вот и всё теперь, Тимочка, как у людей! А раз как у людей, значит праведно оно! — Агафья Лаврентьевна поднялась со стула, выходя из-за стола.
Лицо её фигурировало перед ним, словно источенное из мрамора. Захудалые конечности едва ли не поскрипывали при движении. Прежняя асимметричность лица старухи переменилась местами, будто отражённая в фоторедакторе по горизонтали.
Пробор Тимофея тоже стал брать корни с другой стороны, а нависающий на лбу завиток сменил направление.
В противоположном зале прежний Т-образный стол теперь напоминал FUCK, скрученный пальцами, как если перевернуть букву Т. Сидящие молчали и почти не шевелились, но иногда дёргались туловищами, чтобы взять что-нибудь со стола и съесть.
В конце зала светились прощелины высоких входных дверей, к ним вела ковровая дорожка, устеленная для процедуры бракосочетания. Тимофей подался вперёд, сделав невесомый шаг, старуха стояла позади него, как Медуза Горгона — закаменелая и жуткая — чуть взгляни, обернувшись, так и сам в мгновение ока обратишься в камень. Архаичный камень.
Его лицо было наполнено каким-то тщеславием, демонстративностью, презентабельностью. Тимофей выглядел, как вылизанный менеджер активных продаж, а мозг, бултыхающийся в его, удивлённом такой неожиданной пищей, желудочно-кишечном тракте, как раз и являлся той самой негодной дрянью, той самой вшивостью и менеджерской гадостью, непреодолимо плескающейся на дне желудочного жерла каждого такого мерзкого человека.
Он зашагал прочь.
Возвышенные внушительные двери подались наружу, разверзая за собой немыслимое скопление света, моментально и напрочь заполняющее всё пространство зала. Где-то там, на столе, лоснилась от лучей металлическая табличка, углы которой играли зайчиками по тем закоулкам зала, куда попасть солнцу не предоставлялось возможным. Небрежно выскобленное ГЗОМ переливисто играло на свету, а вскоре, каким-то чудом, и само взялось играть одним большим зайчиком по всем закуткам зала, отображая ГЗОМ, словно сигнал Бэтмэна в ночных небесах. Эти четыре буквы высвечивали фонарём всю чернь, выжигали всю дьяволину, глубоко закопанную под готическими наслоениями обоев, под регистрационным столиком, измулёванным художественным мазком крови, под зудящими ягодицами сидящих, чьи сиденья, только встань — обрисуют в своей мягкости два втоптанных, как неопознанные следы йети, полушария.
Обжигающий белый свет будто бы облучал Тимофея миллионами радиоактивных микрорентген. Знойный июльский день горячим колобком нависал над городом, но сквозь жжение глаз едва возможным удавалось разглядеть вывески супермаркетов, продуктовых и различных магазинов одежды. Наименования логотипов отражались по горизонтали, и — вместо привычного супермаркета Командор — отныне Тимофей старался разглядеть некий, совершенно незнакомый ему Роднамок. Над дверьми ресторана Небеса висела толстая деревянная вывеска Асебен.
Жара, вкупе с натянутым душным костюмом, заставили Тимофея ощутить учащённое своё сердцебиение, которое брало начало справа в груди. Сердце билось быстро и страшно, из последних сил стараясь выполнить ещё один удар, ещё один, каждый за последующим.
Двери ресторана нерасторопно прикрылись, и та прохлада, что хоть немножко поступала изнутри лёгкими завитками воздуха, сразу исчезла. Костюм будто удушал всё тело сразу, разогреваясь, точно сковорода на плите. Темя усердно припекалось лучами солнца, и с закрытием этих дверей Тимофей ощутил такую жару, что словно и некуда деться, как некуда вырваться из загазованной душегубки.
Тимофей, обессилев, пал на оба колена, лицо его — отразившееся по горизонтали — выдавало непременную скорбь, как тоску на похоронах, только уже не выражалось жизнью. Он повалился вперёд, приземляясь плашмя на раскалённый солнцем бетон, раскинув руки в плечах, обтянутых пиджаком, как тетивой лука, заряженного стрелой Купидона.
V (pathological).
Густой дым чёрными хлопьями вываливался из трубы крематория. Остроклювые вороны редко стелились по близлежащей брусчатке и мигом взлетали, как только жирные крупицы ливня шлёпали, сбегая вниз, по их чёрным перьям.
Юрий Иванович, патологоанатом и, непосредственно, работник крематория, загружал в печь зелёный, оббитый тканью и декоративными, небольшими венками, гроб. Гроб стоял на двух железных палках, имеющих способность задвигаться внутрь.
Юрий Иванович на цыпочках перешагнул за печь, выполненную из обычного обожжённого кирпича и сделанную по контуру и углам, крашенным в омрачающий чёрный, металлом. Он с заливистым хлопком откупорил бутылку пшеничной, сцедил, не глотая, в глотку, так, что содержимое выливалось в пасть, будто в сточную канаву. Аккуратно упрятав бутыль на место, он возвратился на цыпочках, но уже малость шатко и как-то возбуждённо; краснея, он взялся напевать:
Мы кочегары, мы не плотники!
Мы не монтажники-высотники!
С этими словами он запустил с напористого толчка гроб в печь, звук деревянного основания, натирающегося при въезде внутрь, сопроводил песню. Печка закрылась на железный, прокопченный засов от его руки, одетой в противопожарную рукавицу.
И сожалений горьких нет как нет!
Из пепла шлём мы вам привет!
Юрий достал затушенную, слегка подсмятую папиросу, чиркнул спичкой по коробку с нарисованным кукурузником, затянулся. Дым начал исходить из его губ и из трубы, ведущей на крышу.
— Хорошо… — пробормотал Юрий, усевшись на табурет с болтающимся сиденьем.
«Щас бы бабу трахнуть…» — подумал он невзначай, глядя в узкую форточку, находящуюся высоко у потолка.
За восемь лет работы к запаху и самим мертвецам Юрий уже подоспел привыкнуть, гробы его не смущали; разрезанные, разодетые в нарядные костюмы, выпотрошенные, прилизанные и загримированные, бледные, как тыльная сторона надгробия и совершенно молчаливые — трупы его вовсе не шокировали, а, напротив, были ему милы, и Юрий чувствовал с ними некоторое родство, а порой даже метафизическую связь.
Он был вдовцом и вот уже четырнадцать лет как жил один, в квартире его сопровождали лишь белый шум вентилятора и включенная, дабы отстирать запах после смены, стиральная машина. Телевизор он не смотрел и не читал книг, кроссвордов не разгадывал и музыку не переносил на дух, но зато пил, как прапор, каждый день готовил плов из баранины, ел из алюминиевой посуды потёртыми алюминиевыми ложками и постоянно пялился в окно. А в безграничном, как порой чудилось с перепоя Юрию, пространстве окна, за двести метров топорщился из земли монументальный в своём единстве крематорий, где он работал сутки через двое, оттуда, из трубы, смоляными хлопьями выбрасывался в небо густой токсический дым. Иной раз Юрию мерещилось, как дым в трубе зеленеет, особенно ночью, сливается с угольной тьмой и ночном небе формирует точно полярное сияние.
Жена его, царствие ей небесное, Рудникова Светлана, погибла в автоаварии четырнадцать лет тому назад. Её прах, бережно упакованный в глиняный сосуд, неприметно себе стоял на подоконнике, у окна, в которое безустанно глядел Юрий Иванович, и рука его то и дело ласково наглаживала сосуд.
Он любил курить папиросы, выдыхать вверх по направлению к форточке дым, запрокидывая голову назад и вытягивая свой с видной прорезью подбородок. Изредка он поглядывал вправо от окна, где располагалась раковина, имеющая на себе оранжевую линию ржавчины. Над раковиной уверенно висело зеркало, поросшее пятнами и некими кляксами жира, ведь неподалёку ещё и громоздилась газовая плита.
Юрий Иванович встал с табурета, сиденье взболталось и проехалось против часовой стрелки, держась на едином лишь шурупе. Он прошагал в раздевалку, расстегнул молнию своей кожаной, напоминающей почтальонскую, сумки, выудил контейнер с пловом, охладевшим от температуры гардероба, располагающегося в подвале, а затем мелкими скачками поднялся вверх.
В печи полыхали, извиваясь и дразнясь огненными язычками, оранжевые хоботки пламени, они всесторонне обгибали все плоскости гроба, чья прежняя зеленоватая обивка слезла и показала за собой сосновые доски, моментально поросшие копотью, от нагрева смола стала сочиться из дерева. Температура помещения вскочила ввысь, делая запах сожжения сильнее и кровеносные сосуды Юрия Ивановича шире, позволяя этанолу более свободно и обширно циркулировать в крови.
Юрий, не выпуская контейнер с пловом из рук, придвинулся к полыхающей печи, чувствуя её нарастающий жар. От пекла он ощутил некоторое жжение на лбу и щеках, словно сдавливающее лицо и пытающееся его сплюснуть. Юрий поднял руку с контейнером выше головы, закинул его на печь и оставил согреваться до температуры, по его меркам приемлемой к употреблению.
Пластиковые стенки контейнера неторопливо расширялись, густо обливаясь испарениями разогревающейся пищи. Тепло сгущалось в этой ёмкости, плов прел, пряности раскрывались с новой силой.
Средь трупной гари повеял душок горячего блюда.
Юрий, хлебнув беленькой за углом печи, закупорил крышку бутылки, вернулся, обходя её нагретые кирпичи и тёплое поверх них железо. В пылающей щели печки виднелись очертания гроба, чьи плоскости начали терять свою хваткость. Стенки гроба стремительно проваливались вглубь. Юрий мельком бросил взгляд на этот горящий деревянный прямоугольник, в то же время вытягивая руку за пловом, затем открыл контейнер, уселся, поправляя непослушное сиденье, на табурет, заел плов алюминиевой ложкой с изогнутой ручкой.
— Хорошо… — снова промычал Юрий, пожёвывая бараний потрох.
«Щас бы бабу-то, да как бы её, суку, трахнуть!» — прокрутил в мыслях он, держа брови полудомиком и глядя в самый верх, около потолка, где висели обскоченные плитки кафеля, а на самом потолке вырисовывались расплывчатые облака водяных разводов.
VI (reflection).
В четверг, разделав пару трупов — безымянного бездомного и женщину-алкоголичку — и благополучно упихав и в печь, Юрий Иванович стал часто наведываться за эту самую печку, жар от которой нагревал стоящую там водку, от чего вкус становился хоть и невыносимее, но пьянее и бодрее, готовя голову к раздумьям, душу к грехам, а тело к содеяньям. Юрий всегда считал, что грамотно разделать трупа можно только выполнив все три пункта: первое — крепко выспавшись, второе — плотно пообедав, третье — изрядно приняв на грудь. И вот сегодня, как раз-таки, все три пункта он выполнил на пятерочку, а по выполнению ещё и наградил себя дополнительной беленькой, что едва не достигла кипения, дожидаясь у печи.
— Рудников! Пьянство на рабочем месте?!
Раз в год, в один из июльских четвергов приезжает проверка, на которую Юрий Иванович ни разу не напарывался, да и вообще — о ней позабыл. А потому смена длилась также, как и в любой другой день, и Юрий ни в чём себе не отказывал.
Виляющее сиденье табурета податливо крутилось под его скользящей костлявой тушей, лицо не выражало эмоций, спина нагорбилась, всё ближе притягивая к земле. Но градус в крови заставил разговориться:
— Пьян… пьянство?! Да вы что такое говорите? Сегодня-то, да я — да ни капли в рот!
— Я вижу, ни капли в рот ему… — высокий дядя, начальник ритуальных услуг, тёрся серыми брюками, приближаясь к нему. — Чтоб ни капли-то, так это да!
— Я трезвый! — заверил Юрий Иванович, гордо подскочив с табурета.
— Да что вы это такое говорите? Видал я таких трезвых. Знач-так… Либо выговор, либо штраф, или же увольнение.
— Мордой в печь! — воскликнул певчим голосом тот.
Юрий Иванович встал перед ним столбом, раскинул руки во весь размах а-ля китайский мастер ушу, выпустил пистолетом вперёд правую ногу, ладони сомкнул, наводя пальцами кверху. Он закрыл глаза. Лицо его сосредоточилось и налилось терпимостью, уверенностью. Юрий размеренно выдохнул, вдохнув перед этим всеми своими засмоленными грудями, а затем стал опускаться на одной ноге прямо до пола. Достигнув пола и сомкнув бедро с икроножной мышцей, он разомкнул напряжённые веки, бросился в начальника глубокомысленным своим взглядом. Юрий начал тихонько подыматься на одной ноге, не сгорбив ни разу спину, а поднявшись доверху заявил:
— А разве способен на такое поддатый?
Начальник опешил тут же, а потому замолчал.
Юрий Иванович подался влево, выполняя упражнение «колесо», но как бы зафиксировался на середине, стоя на руках. Он сомкнул ноги свечкой вверх, затем опустился теменем до пола и развёл ноги ножницами, меняя положение из стороны в сторону. Руки его то отрывались от пола, то помогали удерживать опору. Юрий двинулся вперёд, делая нечто вроде кульбита, затем размеренно встал, повернулся к начальнику:
— А на такое, Анатолий Степаныч, способна ль пьянь?
Сам Юрий Иванович вполне осмысленно воспринимал, что на сегодняшний день употребил ровно столько, сколько собьёт с копыт любую лошадь, но глубоко в душе его терзали осознания, что не совсем достаточно, за это он испытывал угрызения совести перед собственными убеждениями.
Анатолий Степанович размашисто жевал жвачку, его мутные мешки под глазами содрогались от движений челюстей.
— Ла-а-адно. Так и быть, верю, чего уж там. Трезвый, так трезвый.
— Во-о-от. — Юрий достал скомканную папиросу, затянулся. Курить им разрешали прямо в кремационном помещении. — Вот это другое дело, Анатолий Степаныч! Как здорово, что мы друг друга поняли!
— Дело не в этом, Юрий Иваныч. Вот, держите обходной, направления всякие. Тут на кровь, на мочу, на кал. Всё в этом духе, в общем. А я побежал, мне ещё ваших тут, хах, — он начал загибать пальцы, выставив один затёртый кремом туфель в сторону: — Три крематория! Два ритуальных агентства! Одно кладбище, проверить этих, значица… охранников! Одно бюро по изготовлению могильных фото! Два бюро по венкам! — Анатолий Степанович продолжал перечислять, отдаляясь и исчезая в дверях: — Хранилище праха! Ещё и три крематория! Ещё и матерь мою, царствие ей небесное, навестить! И стопку ей поста-а-авить!
Дальнейшие его слова уже с трудом различались из-за преграждающих голос стен, а сам начальник исчез, а вскоре и затих, покинув стены крематория. Юрий Иванович пошатал головой в стороны, вымолвил затяжное «мда-а-а», запихнул направления в задний карман штанов, почесал затылок и ковырнул ногтем в ухе, поглядел с полминуты в одну точку, облизнул губы, зашагал к печи, поддал газа и пламя вспыхнуло с новой силой, он завернул следом за печь, откупоривая сходу пшеничную. У печки имелся небольшой каменный выступ, на котором и стояла водка, в него Юрий упёрся ягодицами и немножечко посидел там, не желая вставать. Приятная жара отогревала его худую, словно стёганную розгами под покровом робы, спину.
Через пару часов Юрия поклонило в сон, и он улёгся за печью, достав скрученный в рулетик матрас, раскатив его, словно фрагмент красной ковровой дорожки и шлёпнувшись на него навзничь. Треск дощечек в печи приятно его убаюкивал, веки медленно покрывали глаза, как пальмовые листы.
До восьми утра он проспал беззаботно, как дитя в колыбельной. Пробудившись, Юрий схватился за пшеничную, будто за спасательный круг, жадно выхлебал её треть. Он раздвинул локти и ввинтил в сонные глазища свои кулаки, отирая сон ночной и вызывая фосфены.
Печь остывала, в крематории хладел воздух и леденел пол, Юрий озяб, обжимая свою, уже негреющую, камуфляжную робу. Напарник ожидал на табурете с неподатливым сиденьем: он выглядел низкорослым, сгорбленным, с тёмно-серыми с проседью волосами, носом с горбинкой, оволосившимися ушами и маловато поддатым. Он, как бы, даже вовсе и не ждал ухода Юрия, а уже принял свою смену, как должное.
Они как-то вскользь поздоровались, Юрий поставил отметину в журнале о сдаче смены, напарник вычеркнул какой-то вензель о приёме смены.
Юрий спустился до гардероба шатающейся из стороны в сторону походкой, болтаясь, словно маятник. Он накинул свою сетчатую жилетку, выудил из неё горсть семечек и покинул стены крематория, прищёлкивая их и плюясь, как будто стараясь выплюнуть сам язык.
Дом его находился недалеко, в шаговой доступности, а потому через десять минут его неуклюжее тело уже ввалилось туда, рухнуло на диван и отключилось.
Жуткие, параноидальные, мистические видения, наполненные пятиметровыми пауками, огромными палящими глазами, кровавым месивом, сопровождали его сновидения. Его ноги поочерёдно вздрагивали от ужаса, заставляя проснуться на долю секунды и затем задремать вновь, поддаваясь пленению снов, пускай — ужасных. Юрию хотелось воды, хотелось в уборную, хотелось папиросу, но тело отказывало в упор, точно парализованное. Его смуглое, потёртое временем — как камень, высеченный речной водой — лицо разминало твёрдую подушку, сопя широкими вытянутыми ноздрями.
Июльский свет резал комнату сквозь белёсую штору, скопившаяся в ней пыль удушала дыхание, делая воздух сухим и невыносимо грубым, с тяжёлым духом какой-то старости, алкоголя и жирного плова. Юрий, словно выгружаясь из анабиоза, сделал глубинный глоток воздуха, такой, как будто всю ночь пролежал бездыханно, а затем облегчённо его выпустил. Духота помещения сдавливала его бритую под девять миллиметров голову. Юрий переместился на кухню, допил стылой пакетированный чай, вылил остатки горькой из запятнанной стопки.
Закурил.
Юрий мимолётом оглядел массивную родинку около правой залысины лба, вместе с точечными пятнами на зеркале она словно вырисовывала какое-то созвездие, название которому ещё не придумали. Выдыхаемый дым папиросы затуманивал отражение Юрия, будто бросая пыль в глаза, а, развеваясь, повторно вычерчивал его смуглый сидящий контур.
«Столичная» тихо и безмятежно дожидалась его проникновения в морозилку. Юрий одёрнул дверцу морозильной камеры, выдвинул — как задвигая гроб в печь, только в обратную сторону — верхний ящик. Покрытая конденсатом и инеем, она валялась поверх замороженных грибов, бараньих потрохов и наслоений снега.
— Ща-а-ас… — Юрий крутанул пробку, но заледенелая, она не поддалась. — Ща-а-ас мы тебя… вот так… не переживай, а подожди, родная…
Он запустил газ, чиркнул спичкой о коробок с кукурузником, поднёс пламя к плите, разжёг конфорку по звеньям, размножая синеватые хоботки. Юрий направил бутылку на огонь. Заледенелое покрытие горловины стало таять, крышка издавала редкие потрескивания, медленно, но верно высвобождаясь из ледяных оков.
Крышка ослабла, Юрий обхватил её пожелтевшими пальцами и прокрутил, и она, слетев, упала в раковину, прокатившись спиралью по её стенкам вниз, навстречу к морковным обрезкам и свернувшимся шлепкам майонеза.
Он восполнил стопку, быстро выпил и сел. Его глаза направлялись в зеркало, в котором чётко, будто нацелено, виднелся прах жены в глиняном сосуде, озарённый светом из окна.
— Ну что, родимая? — Юрий Иванович обратился непонятно к кому: к жене или к водке; замахнулся из горла, постоял две минуты обездвижено, затем выдавил: — Уооааай… Уааяяяй… Уахахай…
Попятившись, он вшиб ногу в плиту, рикошетом от которой ударился головой об угол холодильника. На затылке появилась маленькая сукровица, короткие волоски склеились выдавленной кровью.
Юрий сел у окна, задымил папиросой и снова увидел в зеркале свой смуглый анфас, обрамлённый дымовой завесой. Эта его родинка в правой залысине сводилась с самым выразительным на зеркале пятном, словно мушка с прицелом, воедино и чётко, как бы прикрывая родинку пятном, помогая представить её отсутствие на лбу.
Юрий подался к отражению, держа вкрученную в угол губ папиросу и хмуря брови. Выдыхаемый дым отбивался от зеркала в обратную сторону, он пробирался к отзеркаленному себе через туманные тернии. Послышалось всхлипывание, словно проведя ладошкой по тихой речке, зашелестела вода и туман рассеялся. Зеркало покрылось волнистой рябью, голова Юрия уверенно вошла в него, словно в святую воду на крещении, прямо как в его давнем детстве. Серебряный крест болтался на его шее из стороны в стороны, то пропадая в зеркале, то напористо, словно с толчка, выкидываясь обратно.
Что-то, пробудив таинственный интерес, заставило его взобраться ногами на раковину, хватаясь руками за кран и холодильник. Юрий старательно карабкался, будто на Эверест. Его тело, покрытое тусклого цвета обносками, выворачивалось, точно умирающее насекомое, шевеля всевозможными лапками и протискиваясь в нору. Конечности его непонятно выкручивались, едва не изламываясь.
Юрий безмерно сильно шлёпнулся о свою же раковину, снося напрочь кран, толкая холодильник и, в попытках ухватиться за подоконник, роняя и разбивая в клочья глиняный сосуд. Частицы праха взмыли в воздух и запылили пространство, он лежал ногами к зеркалу, молча и весь поросший слоем пепла.
Отерев глаза от праха, Юрий сел на полу и первое, что увидел — как преобразилась кухня. Вопрос о перестановке мебели по фэн-шую метко засел в его хмельной голове, заставив сощуриться и сидеть в таком обсыпанном, грязном виде ещё какое-то непродолжительное время.
«Стол был здесь… Кухня. Прах. Разбился. Зеркало… было там! А раковина? Раковине ****ец… Моя любимая… — слёзы навернулись на его глазах и, стекая, вместе с прахом формировали комочки, словно в манной каше. — Нет. Вот выход в коридор, — думал он, утирая что-то вроде теста, слепленного из слёз и пепла, — окно! Вид здесь уже не тот!»
— ****ь! — возразил Юрий.
В отражённом зеркале он смотрелся, как Каспер или как слон из анекдота, обсыпанный мукой.
— Ни хрена себе пельмень! — вымолвил он, вспомнив об анекдоте.
Прежнее солнце за окном усилилось вдвое, заставляя сощуриться.
Юрий поковырялся в заднем кармане, ничего не нашёл в одном, зато нашёл направления в противоположном. Неразборчивый врачебный почерк хоть и был отражён наоборот, но совершенно не изменился.
Смахнув пыль со лба, он приметил в зеркале отражённую по горизонтали свою родинку.
Юрий сменил одежду, забросил в стирку старую, недопоняв, но уже догадываясь, когда увидел настройки стиральной машинки в обратном расположении. Его пьяная, но не менее от того чутка голова сразу всё раскусила.
«Так это ж мир наоборот отразился! Интересно, бляха-муха. А ничего, бывает, — он взял бутыль «Яанчилотс», по привычке открывая против часовой, но отныне, быстро сообразив, прокрутил по часовой, и пробка успешно поддалась его движению кисти. — Это же что-то вроде прикола такого? Тогда великаны руки подставляли в окне, указывали мне путь в Страну Чудес, а тогда… Ай!»
— Ладно. *** с ним. — Проговорил уверенно и наотрез Юрий Иванович, сел у окна, топчась носками в прахе, и блаженно задымил, созерцая на улице противоположный, ещё не наскучивший вид.
VII
По пути на работу Юрий заскочил в Йывоткудорп, взял пару пузырей водки, забросив их в сумку, словно шары в бильярдные лузы. Йиротамерк злостно пыхтел клочьями дыма, парящего и устремлённого в небеса, будто пытающегося достичь космоса.
В Мовоткудорп он повстречал кассиршу с закаменелым лицом, но совершенно не придал этому какой-либо важности, и более того — даже не посмотрел на неё.
Юрий распахнул дверь Яиротамерк, повеял родной запах. Неизменный, ни с чем не сравнимый, живородящий душок горелого трупа. Облупленные стены, сырой, но в то же время отторгающий воздух, мягкотелая походка — всё это было невыносимо знакомо, почти не изменившись. В своей вечно поддатой голове ему понадобилось уяснить лишь одно правило: следовать наоборот. Идти в туалет влево, нежели направо. Хвататься за член левой рукой, смывать бак ею же. Спускаться в гардероб немного южнее прежнего. Привыкать быть левшой, открывать бутыль левой, а не правой кистью, и не супротив часовой, а поддаваясь её течению. Курить папиросу, также, левой, а ещё помнить, что родинка ныне в другой залысине. Не забывать, в какую сторону крутить ключ, ввинчивая в замочную скважину. Держать в памяти, за каким углом печи стоит дароносная бутылка, и что сердце бьётся справа, а особенно чётко испытывать это при похмелье, когда скачет давление и нервы в штыки. Что пенис теперь посматривает немного вправо, а не влево, как прежде. Что, при случае, бить нужно с левой, а добивать с правой. Что вместо привычного стольника теперь какая-то пиндосская купюра 001, «Агент 007, мать его за ногу драть, — подумал Юрий, взглянув на купюру». Что мастурбация теперь будет нелюбимой, но зато в скором полюбившейся левой подружкой. Что вставленный металлокерамический клык теперь справа и он нарочито скалится при ухмылке.
— И что истина, она рядом… — произнёс Юрий, проходя в кочегарню и вдыхая всеми лёгкими вонь.
Помещение отогрелось печами, в них лежал только лишь прах, который теперь предстоит рассыпать по глиняным сосудам. Он вспомнил о жене, о разбитом прахе…
«Вот я придурок! — подумал Юрий, совком и веником выскабливая пепел из прокопченных горячих выемок. — А зеркало это, чёртово зеркало… Ну как же так?! А раковина? А упасть? Напасть какая-то… Ничего не понимаю…»
Юрий завернул за правый угол печи и мигом опознал, что рефлекторно перепутал поворот, но прошёл ещё два метра и оказался у бутылки. Откупорил левой рукой по часовой, выпил. Как хлебать он точно не позабыл, осушил треть содержимого, поставил, томясь, пузырь на каменный выступ, не закручивая, сел и упёрся ладонями в разъезжающееся лицо.
К вечеру доставили двух покойников: мужчина в испачканном в земле костюме тройке, с причёской, как у Джонни Деппа, со лба его как-то уныло сползал жирнящийся завиток; обезглавленную женщину, окутанную запятнанным свадебным платьем, поросшим пунцовыми шлепками. Это были Елена и Тимофей.
И действительно, таким желанием горел Тимофей при жизни. Помимо веганства он заботился о природе, об экологии и никогда не бросал ничего мимо урны. Тимофей ходил на субботники и горделиво рассказывал об этом. Он не носил животную кожу, а в квартире его царствовали перфекционизм и минимализм. Там всегда было убрано, чисто и бодряще пахло мятой.
И вот он лежит здесь, полёживает себе, никого не трогает, на большом пальце ноги его болтыхается бирка.
Тимофей скончался от какой-то неопределённой прионной болезни. Врачи не смогли установить конкретику, а потому настаивали на вскрытии. Но желание покойного — есть желание покойного, поэтому его не вспороли.
Юрий снял с трупов одежду, омыл из душа, чем-то похожего на Шарко (подобным обмывают заключенных в кино), возвратил на Тимофея костюм, а Елену одел в лёгкую ночнушку. Двоих уложил в гробы и тихонько присел на табурет.
Трупы пахли, и пахли они каждый по-своему. Юрий давно это заметил, это ведь как при жизни, у всякого человека свойский запах, как от одежды, так и в доме, только после погибели он раскрывается, точно рождается, с новой силой.
Он занырнул левой рукой в левый задний карман штанов, выудил направления на анализы. Возле лестницы, ведущей к гардеробу, висело небольшое зеркало. Юрий подобрался к нему, поднёс направления, чтобы удобнее прочитать:
РУДНИКОВ Ю. И.
ОБЩИЙ АНАЛИЗ КРОВИ.
АНАЛИЗ МОЧИ.
АНАЛИЗ КАЛА НА ЯЙЦЕГЛИСТ.
В отражении он с трудом сумел разобрать врачебные иероглифы. Юрий достал банку из-под майонеза, помочился и отставил её в сторону, до завтрашнего утра. Вытащив из, напоминающей почтальонскую, сумки спичечный коробок, он завернул за печь, спустил штаны, уставился спиной в каменный выступ.
Натужился.
Щёки его порозовели, кровь прилила в голове. Послышались газы. Юрий, сильно напрягая ноги, держался у стены, глядя в потолок, словно молясь и раскаиваясь о грехах своих. Газы послышались вновь, на пол закапала струйкой урина. Кал на корню отказывался выходить.
— Да что ж такое-то, а! — Юрий поднялся на ноги, распрямился, подтягивая штаны и вдевая ремень в пряжку.
Трупы лежали в гробах. Лицо Тимофея зафиксировалось, словно насмехаясь над Юрием. Елена лежала бревном без головы, одна только подушка гнездилась под её шеей. Они, словно игрушки в мультфильме «История игрушек», выглядели так, будто до его возвращения прыгали и плясали, кружились всюду, а как только тот натянул штаны — мигом запрыгнули обратно, в гробы.
Юрий всасывал папиросу, топча ногой, и оглядывал помещение, словно впервые сюда придя. Слащавое лицо Тимофея как будто улыбалось и щерилось.
— Говно не лезет… — вымолвил Юрий, кусая губу. — Значит, завтра и не полезет. Запор. Тут времени уже — ни хрена, час ночи, ё-маё.
«Их не вскрывали? — он взглянул на Тимофея, будто соперничая в чём-то. — Безголовую, вероятно, больно выпотрошенная. А его — нет?»
Юрий одёрнул его костюм, выдал пару невесомых оплеушин вскользь его бледных трупных щёк.
«Как же так? — подумал Юрий, взглянув на усопшего с каким-то таким надменным выражением, как воспитательница на беспризорника. — Наверное, чего-то нажрался нездорового, вот и оно».
Суженное и смуглое, прокуренное лицо Юрия вытянулось, как Моаи на острове Пасхи, руки упирались в бока. Его нижняя губа, покусываясь, втягивалась внутрь, в глазах замечался задумчивый прищур.
Юрий взял Тимофея под спину, за ноги и водрузил себе на руки. Он тихонечко перенёс его на пол, выпил хорошенечко водки и сильно захмелел. Половина бутылки обсохла залпом.
— Нет, ну а че-е-его-о-о… — вытянул он, гнусавя.
Юрий вставил папиросу в уголок покусанных губ и, не вынимая, стянул брюки с Тимофея. Тот лежал плашмя, лицом к полу, причёска взъерошилась, как у безумного учёного. За брюками показались порезанные ножом трусы Кельвин Кляйн, их он также стянул. Проявился мелкий зад Тимофея, редко усыпанный чёрными волосками. Юрий сразу диагностировал у трупа явные анальные трещины. Он взял в левую руку скальпель, вспорол розоватую полосу, ведущую от сфинктера по копчику. Дошёл до кости. Выбил кость ножкой табурета, сиденье податливо слетело с него куда-то в сторону, формируя из табурета что-то вроде четвероногой дубинки. Копчик треснул. Юрий добрался скальпелем до толстой кишки, проехался по ней вдоль. Запахло дефекацией и железом. Вверху, прямо по кишке, находился каловый застой, что-то вроде пробки.
Юрий выудил экскременты и сгрёб их на газету. Консистенция выглядела слизкой, непереваренной. Не утратившие первоначального вида, семена кунжута усыпали это месиво. Помимо экскрементов веял запах мексиканской Super-Chili пряности, а в самой текстуре проглядывались прожилки, точно мозговые извилины.
Мексиканские специи здорово перебивали неприятный душок. На газете всё улеглось, как немного разрушенный торт Муравейник.
Юрий взял банку из-под майонеза: эта банка была на порядок выше и вместительнее той, что использовалась под урину. Он стал черпать экскременты, не жалея.
— Нет, ну а чего. Пускай весь проверяют, что уж там. Не виноват же я, что столько сделалось! Тем более, как мне держать контроль?! Это ведь как, нужно давить и делать паузы, что ли?
Подсобрав экскременты в банку, он накрепко закрутил её, упрятал в полиэтиленовый чёрный пакет, вместе с уриной отнёс гардероб, температура, что там, благоприятно сохранит анализы до их сдачи.
Однако Юрий и догадываться не мог о том, что это тот самый, что ни на есть, мозг невесты, томящейся в соседнем гробу…
VIII
В кабинете веяло бинтами и медицинским спиртом. Три медбрата сидели за тремя столиками, пустые пробирки, стерильные упакованные скарификаторы и шприцы укрывали эти самые столы. За дверью толпилась полоса очереди, они робко и неуверенно держали в руках урину с калом, кто в чём: в баночках от майонеза, в спичечных коробках, в полиэтиленовых пакетах и так далее.
Первый медбрат, что ближе других сидел к закрытой двери, по обратную сторону которой стояли дрожащие люди, был толстоват, широк, с чёрной подобросшей головой и гладко выбритыми, покрытыми серым оттенком, щеками, на которые с глаз нависали очки с чёрной оправой. Слева на груди висел бейджик, на котором печатными буквами было написано Геннадий Вахтангович.
Второй, сидящий в конце, около пустой арки, ведущей в нечто вроде хранилища, где не горел свет и стояла какая-то тележка, имел среднее телосложение, скошенный подбородок, светло-русые волосы и чёрные, выделяющиеся на их фоне, брови, промеж которых возрастал вперёд горбатый, усеянный чёрными точками, нос. Его звали Станислав Петрович.
Третий медбрат сидел посередине, он был очень худощав и контрастировал от того с Геннадием. Голова его не сочеталась с туловищем, была велика и имела вздутые, розоватые щёки, словно налитые изнутри молочным коктейлем. И звали его Василий Альбертович.
Стрелки часов в кабинете у двери показывали 7:00, очередь сформировалась заранее, с запасом.
— Помидорки вот не растут что-то… — Станислав Петрович придумал тему для разговора.
— На балконе-то? — Геннадий Вахтангович шаркнул краем ногтя о крыло ноздри.
— Да. Дачи-то нет, ну и вот оно…
Василий Альбертович повернулся к нему всем туловищем, не двигая толстой шеей:
— Так ты «Балконное чудо» попробуй, возьми, у меня тёща такие выращивала.
— Надо попробовать, а то своё хочется.
Геннадий сидел, раскинув ноги вширь, навесив тушу над коленями:
— Так ты ботаникой, что ли, увлёкся?
— Увлёкся, да.
— Ну, это интересно. Ты, главное, не Марию Ивановну выращивай, хе, хе, хе…
— Хе, хе, хе.
— Стаська у нас нарко-продавец! Ха, ха!
Все смеялись в полголоса, в кабинете дул прохладный утренний ветер из распахнутого окна. Василий поднялся со стула, глянул, щурясь, в окно и прикрыл его, затем потянул за верёвочку и спустил жалюзи.
— Ботаника — это прекрасно!
— Конечно, Альбертович, — Станислав воротил вывернутой ладошкой, говоря: — надо чтоб было какое-то хобби!
— Да… — Геннадий сразу подхватил. — Без хобби никуда! Я вот, к примеру, делаю оригами ласточек из бумаги, а по выходным готовлю буррито.
— Ну и здорово! — Василий уселся обратно на своё место.
Они замолчали.
Ветер пытался ворваться сквозь запертое окно, невесомо качая нависшие жалюзи. Тишина продолжалась около пяти минут. Геннадий встал, распрямился, показывая свою массу.
— Отложим ботанику в сторону… Что с японцами?
— С японцами? — неуверенно, словно не желая поднимать эту тему, спросил Станислав, непринуждённо почесав локоть.
Геннадий твёрдо ответил, словно возвышаясь над ними своей великой тушей:
— Да. С японцами.
— Сегодня? — поднял голову вверх Василий.
— Сегодня.
Станислав грузно вдохнул своим горбатым носом воздуха:
— С ними всё okay!
— Накадзима будет ругаться.
— Не будет.
— Если он не станет ругаться, — начал Геннадий, — тогда будет ругаться Фудзимото.
Станислав и Василий несколько вздрогнули.
— И Фудзимото не станет…
— Мы же не самоубийцы.
— Просто если Накадзима что-нибудь узнает, то он расскажет Фудзимото. Если Фудзимото поймёт, что Накадзима не доволен — он разгневается. А если же он разгневается…
— …то об этом враз услышит Кудо…
Геннадий с сожалением кивнул.
Василий развёл руками, якобы пытаясь их остановить и успокоить:
— Спокойно! Тихо! Кудо ничего не узнает! И Фудзимото, и уж тем более, этот мелкий крысёныш — Накадзима… Мы отправим им лучший образец, и тогда всё пойдёт путём.
— Путём, — промолвил Станислав.
— Путём… — затихая и садясь вытянул Геннадий.
Юрий освободился пораньше со смены, заглянул домой вместе с пакетом анализов. После его работы на смену не явился напарник, и даже не звонило начальство. Только сжёг Юрий Елену и Тимофея, подсобрал их прах, раскидал по глиняным сосудам и испарился.
Зайдя в дом он, не снимая ботинок, буквально в один шаг добрался до кухни. Остатки праха летали в воздухе и жгли слизистую носа при попадании. Раковина накренилась от стены. Юрий отодвинул её, взглянул на себя в отражении и с таким чувством, словно спасая мир от бед, сунулся лицом вперёд. Зеркало покрылось рябью. Он отбросил рабочую сумку и взял с собой только лишь анализы, будто бы понимая, что иначе эти самые анализы никак не доставить.
По правде говоря, Юрий уже и не ведал, чего творил; тело как бы само выполняло указания, лезло в зеркало, суетилось и даже не курило, что ему не свойственно, папирос. Он нёс анализы, точно панацею всего человечества. Бухнувшись на пол, Юрий отёр отбитые локти, помассировал колена, затем встал на ноги.
Мир отразился и стал прежним.
Часы били 7:30.
Юрий покинул дом и только тогда, с чувством облегчения и выполненного долга, сладко задымил Беломором.
В поле обозрения уже вырисовывалась больница. В регистратуре кто-то сидел.
— Анализы.
— 205.
Юрий забежал на второй этаж, прошёл к кабинету. Очередь доходила до конца коридора.
— Кто последний?
— Вон тот мужчина!
— За мной будете, — ответил седовласый мужчина в растянутом сером свитере.
К восьми часам дверь приёмной распахнулась. Баночки с калом и уриной понеслись, благоухая, внутрь, они поступали в порядке соблюдения очереди. Медбратья брали кровь почти у каждого. Юрий стоял в самом конце, но уже и за ним успели столпиться люди. Когда подошла его очередь, он внёс свои баночки и составил на направление, затем порядочно сдал кровь из вены и пальца.
Все разошлись, пустая, без очередей, дверь слегка болталась от поступающего ветерка, дующего из выбитого воздухом окна. Станислав резко встал со стула, запер входную дверь, закрыл крепко окно и задёрнул жалюзи.
Геннадий нажал выключатель у пустого дверного проёма, свет в ранее тёмном помещении разверзся, мигая люминесцентными лампами и издавая какой-то белый, больничный шум. Он повесил на шею большой, с крупногабаритным объективом, фотоаппарат, вышел оттуда, не гася свет.
— Что ж! — воскликнул Геннадий.
— Понеслась! — добавил Василий.
Геннадий самостоятельно перетащил широкий стол всем на обозрение. Василий тихо и незаметно выставил три стула супротив него. Станислав бережно расставил баночки с калом шеренгой, словно прося их рассчитаться на первый и второй. Только стояли они без разбора, формируя прыгающую линию, будто городской горизонт.
— Господа! — Станислав скрестил руки, представляя ряд. — Перед нами сорок восемь образцов. Путём общего выбора, разногласий и споров, путём методов некоей логики, аргументов и фактов, нам предстоит избрать один единственный, тот, который мы — Российские учёные, исследователи, лаборанты, лауреаты нобелевской премии — не побоимся отправить нашим высокопочтенным коллегам из Японии, а именно: Джуничи Накадзима; Иошинори Фудзимото; Нобу Кудо.
— Встанем же со стульев во их почтение! — горделиво произнёс Василий и распрямился.
Все поднялись и выпрямили спины, непоколебимо занимая пространство, как строгие и раскидистые кусты сакуры.
Геннадий окашлялся, готовя речь:
— Во всё наше великое уважение к Кудо, Фудзимото и Накадзима, я — Геннадий Вахтангович, мои близкие коллеги — Станислав Петрович и Василий Альбертович, приложим же наши правые руки к нашим же сердцам.
— Я — Станислав Петрович, прикладываю руку к сердцу.
— Я — Василий Альбертович, прикладываю руку к сердцу.
— Да направим же наши правые руки к солнцу!
— Да направлю я руку к солнцу! — хором произнесли Станислав и Василий.
— Садимся, — тихо и смиренно вымолвил Геннадий.
Баночки стояли, как проститутки на квартале красных фонарей. Все как на подбор: разных объёмов, разных наполненностей, отличного друг от друга цвета и структуры содержимого, но все они, образуя синергию, воссоздавали какой-то особый запах. Такой особый, к которому носы медбратов уже почему-то привыкли.
— Этот образец отличен от других… — подметил Станислав, оглядывая анализ Юрия.
— Вскрывайте, Станислав Петрович. У вас, надо понимать, уже глаз намётан и набита рука.
— Осмотрим и возьмём пробу.
Станислав вывалил анализ. Вскормленный семенами кунжута, пряной специей Super-Chili, мозг ещё несколько сохранял тот былой вид, в котором он преобладал и функционировал в голове Елены.
Василий двинулся ближе, взял специальную пластиковую ковырялку, вскрыл анализ и развалил его, словно торт на именины. Было отчётливо видно, что мозг не переварился в ЖКТ Тимофея. Василий взял мелкий кусочек в рот, посмаковал и сплюнул коричневой струйкой в мусорное ведро.
— Идеально! — подметил он тотчас же.
Геннадий посмотрел на него и на образец с недоумением:
— Так ли?
— Так оно…
— А ну, давайте и я. Не хочу, чтобы мы по какой-то глупости расстроили Кудо.
Геннадий отломил мизерный кусок, положил на язык, смакуя и поднимая голову к потолку. Сплюнул.
— Кудо будет доволен…
Станислав развалил сильнее мозг, оценивая количество и качество своим медицинским взглядом:
— Да, яйцеглист отсутствует, кишечной палочки нет. Форма интересная, крупный калибр…
— Надавил наш Рудников, так надавил, — рассмеялся Василий, обнажая передний зуб, испачканный коричневым.
— Только вот, надо отметить, совершенно изысканное дерьмо. У вас было много практики, коллеги?
— Пять лет, — ответил Станислав.
— Шесть, — сказал Василий.
— На моей десятилетней практике я не встречал подобных анализов ни разу. Ни-ра-зу.
Станислав также испробовал, сплюнул в ведро, глотнул воды и произнёс:
— Это то, что надо. Не побоюсь товарищей Накадзиму, Фудзимото и Кудо. Не постыжусь отправить такое им…
— Да, такое точно без стыда можно высылать, даже в Японию, даже в само Токио…
— Ну так что, высылаем?
Геннадий распрямился, включил фотоаппарат, начал щуриться в объектив:
— Пройдёмте в нашу комнату.
Геннадий и Станислав отправились в помещение, где мигали люминесцентные лампы. Белый фотогеничный фон стелился на стене, софиты направлялись на металлическую подставку.
— Ставьте, вот так, да… Нет, левее! Левее, говорю! — Геннадий давал указания, а сам держался за камеру. — Свет сильнее, справа, вот. Отлично! Камера, мотор!
Щёлк! Щёлк! Щёлк!
Геннадий выудил флешку, отдал Станиславу. Тот вставил её в ноутбук и в спешке отослал фото в Японию.
Накадзима сразу прислал ответ на русском:
«Приветствую Вас, русские товарищи и коллеги. Очень рад вашей работе. Образец идеален. Кудо доволен фотографией. Скорее высылайте в Токио!»
IX
Геннадий снял халат, накинул лёгкую дублёнку, схватил чемодан и молча покинул кабинет, спустился по ступенькам, тарабаня по каждой туфлями, испарился в дверях. Внизу ожидало широкое семейное такси на шестерых. Он залез туда один, держа в руках чемодан с образцом, обгибая его тяжёлыми надёжными руками.
— Аэропорт, — вымолвил Геннадий.
— Триста рублей, — ответил водила. — Доедем быстро, тут как рукой подать.
— Оно и хорошо.
Замолчали.
Таксист рулил волосатыми руками с каким-то странным перстнем на правой. На его голове торчала вперёд чёрная кепка, заслоняющая потоки солнца, бьющего откуда-то сверху.
В чемодане Геннадия хранились все три вида анализов: кал, моча и кровь.
— Далёко собрались?
— Япония. — Геннадий мотнул головой вниз, будто обращаясь к чемодану.
— Япония? Да… японцы впереди мира всего, это точно. У меня вот тесть японца купил машину, огонь! Ездит, как конь гнедой, мама моя родная.
— Ну, так, конечно.
— Железный конь, в общем. — Таксист свернул влево, выкручивая руль, показались дешёвые часы из-под оттянутого рукава олимпийки. — А вы чего один? Жена там, дети?
— Нема-а-а… — протянул Геннадий, а затем продолжил: — Я и не отдыхать ведь еду.
Таксист взглянул в отражение зеркала заднего вида.
— По работе, чёль?
— Ага. Научные исследования.
Водила почесал отросток усов под носом:
— Дай Бог…
Машина остановилась около аэропорта. Геннадий дал три сотни таксисту, покинул автомобиль и пошагал с чемоданом в руке. На кассе он приобрёл билет до Токио, багаж предпочёл взять с собой. Шесть последующих часов Геннадий ожидал свой рейс, ещё в кабинете они просмотрели ближайшие даты. Он решил уехать с запасом, чтобы всё прошло гладко.
«Чтобы Кудо не гневался…» — подумал Геннадий, ожидая в аэропорту.
Рейс на три дня уже подошёл к сбору, самолёт стоял. Ожидающие быстро и много курили сигареты в специально отведённом для этого месте. Геннадий никогда не курил, но сейчас решил попробовать, чтоб не нервничать.
— Извиняюсь, не угостите сигаретой? А то здесь нигде не купить…
— Держи, — мужик с большими глазами и узкими впалыми скулами подал ему распростёртую пачку синего Винстона. — Огоньку?
— Пожалуй.
Закурил.
Мужик достал себе свежую, отбросив окурок предыдущей:
— Почём в Токио решили?
— Научные исследования. Прямо из лаборатории лечу.
— Да? Интересно. Что за исследования, коль не секрет?
— Мой высокочтимый товарищ и коллега, Нобу Кудо, обуздал этот опыт неприкосновенной тайной.
Мужик затянулся, понимающе кивнул. Вскоре он растворился в толпе.
«Начинается посадка на рейс номер 1374, N — Tokyo, просим пассажиров занять свои места».
«Во, пора!» — подумал Геннадий и тронулся к посадочному трапу.
Пассажиры тащились, как по конвейеру, вверх со своими багажами. Геннадий сел на своё место, уселись остальные. Стало тихо. Стюардесса принесла ему небольшой фужер шампанского, после чего испарилась. Взлетели. В иллюминаторе показались города и ближайшие посёлки, всякие деревни мелькали где-то внизу, крохотные домики гнездились, как муравьи под ногами. Вскоре появились облака, они перекрыли весь этот вид. Самолёт набрал скорость и разогнался.
Через какое-то время облака у крыла самолёта растворились, нарисовались рисовые поля, разрастающаяся всюду сакура. За ними в ускоренном темпе стали виднеться один за одним небоскрёбы, усеянные, как булочка маком, разнообразными рекламными экранами, мерцающими стендами, вывесками. Наклоняясь ниже, Геннадий отчётливо видел их из иллюминатора, неоновые вывески выглядели такими аппетитными и привлекательными, как запрещённые таблеточки; они, как разноцветные драже, так и норовили себя съесть.
«Уважаемые пассажиры! Наш самолёт совершил посадку в аэропорту города Tokyo. Температура за бортом 25 градусов Цельсия, время 19 часов 30 минут. Командир корабля и экипаж прощаются с вами. Надеемся ещё раз встретить вас на борту нашего самолёта. Благодарим Вас за выбор нашей прекрасной авиакомпании. Сейчас вам будет подан трап. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки!»
Геннадий покинул самолёт, двинулся в аэропорт, купил банку Спрайта в автомате, быстро выпил и зарядился глюкозой. Множество машин такси ожидало неподалёку, он сел в самую случайную и поехал. Водитель пытался чего-то спросить, но Геннадий не говорил на японском, он только сумел показать ему координаты в телефоне, и они молча отправились в путь.
— Рады Вас видеть, Геннадий Вахтангович!
Джуничи Накадзима встретил его в дверях лифта на первом этаже высокого, устремлённого и упирающегося, словно в космос, небоскрёба. Японцы — кто с пенсне на глазах, кто в узком, припаянном пиджаке, кто бритоголов, кто очень низок ростом, практически являясь карликом — кружились на рецепшене, возле лифта, кто-то носил подносы. Также неспешно двигались рабочие роботы, некоторые из них начисто вымывали полы.
Накадзима говорил по-русски, но с очевидным японским акцентом:
— Пройдёмте в лифт, нам необходимо подняться на восемьдесят девятый.
— Конечно, — ответил робко и озябши Геннадий.
Двери лифта медленно прикрылись, изменение гравитации спозналось под ногами.
— Образец с Вами?
— Он в чемодане.
— Отлично… — Накадзима потёр ладонями.
Лифт цокнул, добравшись до восемьдесят девятого. Двери раскрылись: за ними виднелось пустое широко пространство, обколотое редкими толстыми столбцами. Пахло, как в кинотеатре, воздух был свежим и каким-то, непохоже в силу высоты, подземным.
— Направо, за мной…
Геннадий уверенно нёс в руке чемодан, обжимая кистью рукоять. Он уже представлял и не раз прокручивал в голове встречу с Фудзимото и Кудо, в частности — с Нобу Кудо…
Накадзима подошёл к двери нужного офиса, приставил глаз к сканеру, двери сами разъехались по сторонам. Внутри всё светилось неоном, большие экраны словно замещали стены.
— Здравствуйте, Геннадий Вахтангович. — Иошинори Фудзимото медленно встал с массажного кресла, его говор также имел японский акцент. — С благими вещами?
— Здравствуйте… — Геннадий низко поклонился, прошёл к столу, выставил чемодан, словно заказанную голову разбойника. — С образцом.
— Покажите нам.
Геннадий распахнул чемодан, баночка с образцом стояла непоколебимо, точно монах на столбе. Свет ламп двинулся по направлению к банке, выделяя её и демонстрируя всем присутствующим.
Нобу Кудо вошёл в офис:
— Геннадий, какие чудеса!
— Здравствуйте, господин Нобу Кудо.
— Принесли, что я просил?
Геннадий молча указал на стол.
— Иошинори, Джуничи. Продемонстрируйте мне образец.
Те двое влезли на стол, достали откуда-то палочки, отломили ими по кусочку образца. Лампы сопровождали любые изменения кала, подсвечивая его ядовито-зелёным.
Накадзима насадил ломоть на язык:
— Цугои!
— Эната а усо ций тий мас ка! — с упрёком спросил Кудо.
— Доу яти Росиа кара но ватаситаци но тати цзинь ни юсо о тсуко кото га декимасу ка? — Накадзима сплюнул коричневый сгусток, затем сглотнул такого же цвета слюну.
Кудо посмотрел на него как-то озлобленно, нестерпимо, затем быстро облегчился:
— Геннадий, присаживайтесь, вот Вам массажное кресло. Принести чего-нибудь попить?
— Воды, если можно.
— Иошинори, доставь Геннадию огуречной воды.
Фудзимото принёс тому стакан освежающей огуречной водицы, затем скрылся из офиса. Внутри остался один лишь Геннадий, звук вибраций на кресле сопровождал его пребывание.
Трое японцев подставили каждый по глазу к сканеру и переместились в лабораторию, установили образец в клешню машины, обделанную белым материалом, зажали кнопку. Образец задвинулся внутрь и исчез.
— Мозг… — по-русски, с символическим языковым акцентом произнёс Фудзимото.
Другие поддержали:
— Был мозгом, — продолжил Накадзима.
— И чем же стал? — подхватил Кудо, почёсывая седой сгусток на подбородке. — Вы точно опробовали? Невооружённым взглядом заметно, что мозг недоварился в ЖКТ.
— Гзом… — в унисон тоскливо выдавили Фудзимото и Накадзима.
— Гзом. — Чётко и окончательно констатировал Кудо.
— Вакцина-100 в правом отсеке, — заверил Накадзима. — Надо принести…
Фудзимото подловил сразу же:
— Не нужно ничего нести, дурень! Видишь красную кнопку?
На сенсорной голограмме умещался красный, едва прозрачный шлепок.
— Начинаем? — Кудо спросил остальных.
— Рано. Машина анализирует.
— Как же рано? В самый раз! — Фудзимото почуял запах экскрементов, развевающийся по сектору вентиляторами.
Кудо глубоко вздохнул, раскинул руки в стороны и вверх, выдохнул:
— Старт! — и зажал кнопку.
Заревела сирена, оглушая японцев. Те побежали врассыпную, в поисках выхода.
— Нани га окотте ири но! — закричал в ужасе Накадзима.
— Коре ва торенингу но кейкокуде ва аримасен! — проголосил Кудо.
Все трое быстро обнаружили выход, покинули сектор и захлопнули дверь. Позади сектора было тихо, безмятежно, даже не прорезалась сквозь корпус сирена. Процесс запустился и продолжил своё действие, да только японцы забыли о главном — о собственном отсутствии при процессе.
Анализ бродил по конвейерным дорогам, суетливо перескакивая с одной на другую и немного жмякаясь каждый раз, оставляя грязные следы. Разные пропорции различных вакцин шприцевали образец иглами, вводили необходимые вещества. Он обдувался кислородом из крупных баллонов.
Трое японцев молча сидели снаружи, будто медитируя, и ожидали окончания процесса. Геннадий спустился к ним:
— Ну что, коллеги и товарищи, всё путём?
— Путём, — ответил Накадзима.
Кудо встал, почесал седой отросток бороды:
— Я думаю, что готово.
— Рано… — подсуетился Фудзимото. — Пускай постоит.
Все тихо, без комментариев, прождали минуты три, затем Кудо одёрнул рукоять сектора, зашёл внутрь. На прозрачной стеклянной платформе стоял белый поднос: с красноватыми прожилками, мясистыми жилами, на подносе лежал вполне себе обыкновенный шмат мяса, напоминающий по своему естеству говядину. Лёгкий кусок кости, окружённый свежим мясным месивом, пахнул животной кровью.
— Баккин… — тихо прошептал Кудо, направляясь к мясу.
Фудзимото и Накадзима робко продвигались в сектор; Геннадий отстранённо входил вслед за ними, с удивлением оглядывая светящийся белый неон, кристальные белоснежные стены и потолки, и полы.
— Геннадий Вахтангович! — Накадзима засуетился перед гостем. — Перед Вами идеальный образец синтетического интеллектуального мяса. Поглядите на его структуру и цвет.
Фудзимото сторонился где-то сзади, но уже приближался с двумя электрическими присосками. Он прицепил присоски на мясо с двух сторон, крепко зажал, отошёл и запустил электричество. Мясо вздрогнуло, и затем начало пульсировать и сокращаться, словно сердечная мышца.
— Данный прототип умеет имитировать пульсации человека. — Фудзимото раскинутыми руками представил мясо.
Кудо возвысился над мясом и развёл над ним две свои распростёртые ладони, будто над магическим шаром предсказаний:
— Более того, — на заднем фоне него подошёл Накадзима с большим металлическим кейсом. — При постоянном шприцевании мяса образец имеет способность к росту. Без шприцевания рост либо замедлится, либо вовсе пропадёт.
Накадзима раскинул кейс:
— Данных вакцин хватит Вам до полного созревания. Вакцины основаны на урине и крови, как его звали, Рудникова Юрия Ивановича.
— Но есть одно НО. — Фудзимото предупредил Геннадия: — Образец способен к росту, но! В зависимости от условий содержания будет отличаться внешний вид образца.
— Иошинори… не запугивай коллегу… — Кудо погладил того по плечу и направил рукой назад, затем утешающе обратился к Геннадию: — Не пугайтесь. Главное — шприцевать мясо три раза в день: утром, в обед и вечером. В полночь необходимо промассировать образец от начала до конца.
— С этим не будет проблем.
— Вот и славно. Поймите нас, это новейшая токийская технология, а это, непосредственно, — бета-версия. Ждём подробнейший фотоотчёт из России.
С минуту все четверо молча стояли, кто-то притоптывал ножкой в пол.
— Можно от вас позвонить? — попросил Геннадий.
Фудзимото и Накадзима переглянулись.
— Конечно, — ответил Фудзимото.
— Такси до аэропорта. Я не говорю по-японски, вызовите сюда, пожалуйста.
— Одну минуту, — сказал Накадзима и пошёл вызывать.
Фудзимото заколотил сокращающееся мясо в деревянную коробку, десяток Powerbank’s поставляли электричество и заставляли образец безостановочно пульсировать. Коробка полметра на полметра дрожала на ровном месте. Накадзима установил радар для отслеживания коробки на карте, отослал данные в Россию, Станислав принял сообщение и уже поглядывал за ним на экране. Кудо взял раскалённую печать, припечатал её на все стороны коробки, с каждого радиуса на дереве виднелась выжженная, угольная надпись GZOM-1.
Накадзима помог дотащить мясо до такси. Геннадий взял кейс с вакцинами, сел в машину, помахал японцам. Такси тронулась с места, проехалась до первого угла, повернула, встала в пробку. Через час добрались до аэропорта. Геннадий перекусил в кафе сушами, выпил двойной эспрессо, купил билет обратно, вновь выкурил перед полётом одну сигарету.
Сев в самолёт, он упихнул мясо ручной кладью над своей головой, кейс держал в ногах. Коробка дрожала и будто пыталась выбиться оттуда, но не хватало мощности рывков. Мясо теребилось, словно заточённая в кубический полуметр кошка.
— Домашних перевозите? — поинтересовалась русская женщина рядом.
— Что-то вроде того, — ответил Геннадий. — Японское научное исследование.
— Аа… эксперименты на мышах? Видела по телевизору.
— Именно так, — утвердительно и с окончанием ответил он, отпивая принесённое шампанское.
Пошли на взлёт.
В момент взлёта появилось приятное, возвышенное чувство в области кишечника.
«Какое благое дело, — думал Геннадий, мягко погружаясь в сон. — Какие мы великие люди, а особенно — товарищи и коллеги Фудзимото, Накадзима, Кудо…»
— Станислав, Василий, ждите. — Произнёс он в полголоса и вскоре сладко задремал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Затворник Кривое Око, дед, навскидку — лет восьмидесяти, и его внук, сын лесной стихии — Слизень, варили Иван-чай на костре. Приятно и убаюкивающе потрескивали сосновые палки, установленные формой горящего вигвама, в глиняной кастрюле шипел и пузырился кипяток. Пахло свежей утренней росой, благоухала тайга и с ночи ещё преобладали в воздухе комары, но они не кусали Кривое Око и Слизня, по ним лишь ползали изредка муравьи, кружились вокруг облака мошек. Слизня покусывали оводы, от чего он вздрагивал и убегал в костровой дым, чтоб укрыться, Кривое Око отгонял слепней и раздувал угли. Дым то усиливался, когда гас огонь, то ослабевал, когда костёр пылал жаром.
В двух метрах стояла уходящая вглубь полуземлянка, оббитая поверх сорняками и усеянная редкими вкраплениями ещё зелёной земляники. Где-то вверху дятлы стучали по соснам в поисках червей. Белки молниеносно вспрыгивали вверх, иногда они отпугивали дятлов, от чего те ретировались на соседние деревья.
— Слизень! — Кривое Око отозвал мальчика, тот был смугл, худ и укутан в старый, обношенный ватник. — Поди-ка подсобери сосны.
Слизень подскочил с толстого бревна, на котором они сидели, в бревне находились две, вырубленные топором, выемки, в них можно было удобно усесться. Мальчик горел какой-то лесной, непохожей на городских детей, энергией и силой: он оббежал радиус полукилометра за две минуты, собрал в левую руку мелких и средних сосновых ветвей, прибрал под мышку несколько гроздьев хвои, в правой он тащил за собой две толстые дубовые палки.
— Собрал, — упыхавшись и быстро дыша произнёс Слизень.
Кривое Око нырнул толстыми пальцами в свою седую, несколько удлинённую бороду:
— Теперича надломай.
Слизень дышал быстро, но уже замедляясь, его молодые лесные силы восстанавливались ежесекундно. Он упирался в палки галошами, держа обеими руками, со всей силы давил, а те, в свою очередь, трескались. Кривое Око раскладывал мелкие ветви в угли, заодно ломая самые крупные, что не под силу мальчику Слизню, дубовые палки.
Кострище разгорелось, проглатывая оранжевыми языками глиняную кастрюлю.
— Сварилося, — промолвил Кривое Око и снял кастрюлю с металлической треноги рогатой, поросшей копотью, железной палкой. — Давай отопьём.
Кривое Око разлил Иван-чай по двум глиняным чашам, пар туманом валил вверх. Веяло теплом. При погружении внутрь чай надёжно прогревал организм, задавал сил на день.
— Ешь ягоду, — Кривое Око протянул сосуд с земляникой. — Набирайся силушки, да пойдём на кабана.
Слизень в основном молчал, но не отличался усидчивостью. По обыкновению, он слушался деда, бегал по лесам и лазал, как обезьяна, по деревьям. Когда Слизень взбирался на кедр, то начинал сразу трясти ветки, от чего шишки сыпались на пол. Кривое Око стоял внизу и запоминал, куда они падают, после чего Слизень спускался, и они вместе их собирали.
Они ели много орехов, ягоды, раз в семь дней ловили какую-нибудь тушку и съедали в течение тех же самых семи дней. По осени они собирали грибы, вываривали и ели. В полуземлянке у них было небольшое углубление, его они использовали в качестве холодильника. Там хранилось либо готовое и не съеденное, либо сырое мясо. Кривое Око веткой бил по рукам Слизня, если тот отказывался что-либо доедать, а потому в углублении хранилась лишь сырятина.
— Слизень! Айда на кабана! — Дед схватил копьё и дал такое же внуку.
Слизень взял несколько камней на добивку, это на тот случай, если тушка будет непомерно здоровой.
Кривое Око ставил на соснах отметины для ориентировки, они направлялись в тёмнохвойную часть тайги. Там поймать кабана — святое дело. Они там водятся часто, отметины до туда уже высекались не раз, но для пущей важности дед добавлял и новые.
— Вон тудэма! — Кривое Око указал твёрдой кистью вперёд и немножко вправо.
Шли они, шли. Свежий воздух как всегда приободрял и заряжал силушкой. С сосен редко сыпались шишки, пробегали где-то мимо белки, иногда задувало ветерком приятный морозец.
— Вон тама, Слизень.
Дед надавил внуку на спину тяжёлой своей рукой, они присели на корточки. В двадцати метрах шёл пятнистый, здоровенный кабан. Доносилось его грубое, едва хищное похрюкивание.
— Вон, Слизень, зрей тудэма.
— Тудама, Кривое Око?
— Тудэма, разумеется. Крадётся, здоровяк, вишь?
— Ага, — полушёпотом произнёс Слизень.
Кабан чесался меж двух сосен, вынюхивал что-то в траве. Под ногами мочила колени утренняя роса. Слизень поймал дождевого червя и отпустил сразу, затем вновь устремил взгляд на добычу.
— Младшой, крадись через лево, а я через право, вместе да заколюм яво.
Слизень на корточках стал перебираться влево, укрываясь тонкими соснами, крапивой и листами боярышника, их он не касался, но аккуратно прятался за ними. Ему удавалось несложным спрятаться в любой траве.
Кривое Око шёл в полуприсяди более громоздко, шурша и перебирая травой.
Кабан отирался в соснах, но не чуял их приближения. Слизень сумел подобраться максимально близко, а потому первым запустил копьё. Наконечник впился ему прямо в брюхо. Кривое Око, услышав попадание Слизня, зашвырнул следом своё. Кабан пал. Охотники распрямились, дед облегчённо выдохнул.
Слизень достал из котомки верёвки, сплетённые из ивовой лозы, Кривое Око приподнял кабана, а внук подвязал того под лытки.
Потащили его обратно.
— Вот щас и сготовим… Проголодался, Слизень?
— А то!
Тёмная еловая хвоя заслоняла тернием горизонт. Сквозь ёлки сочилось сверху утреннее солнце, мелькал иссиня-голубой небосвод. Ещё не до конца рассвело, но уже укрывало лес золотистыми лучами.
— Дед, это звезда? — Слизень отпустил верёвку, ткнул рукой вверх.
Кривое Око отбросил верёвку, взглянул, морща старое лицо. Над их головами, выше терния извивался и крутился дымящийся самолёт, он быстро и резво устремлялся куда-то позади их спин.
— Не звезда, унук…
— А что же?
Слизень подался лезть на дерево, быстро взобрался вверх, но ничего не увидел, съехал вниз и спрыгнул ближе к низу.
— Самолёт это…
Слизень раскрыл широко глаза.
— И что теперича?
— А чего? Трагедия…
Они взялись обратно за верёвки и потащили кабана. Дымная полоса разрезала синее небо, раздался где-то вдали звук громкого падения, сотряслась от него и Мать — Сыра Земля.
— Ничаво уж не поделаешь…
Кривое Око уже видел подобное за свои тридцать пять лет в тайге. Тогда ещё и не появился внук, но был жив дедов сын — отец Слизня. Сын его жил в селении неподалёку, пил много картофельного самогона, да и помер от того рано. Жена родила ему сына — Слизня, а тот взял, да и убежал в тайгу. Искали долго, но, зная о жилье Кривого Ока, сходили к нему, быстро нашли потерявшегося. Но малец не спешил покидать лес, бегал себе, бегал, ловил на ходу ягоду и бился о деревья. Прошло время, и он сбежал снова в таёжную глубь, он хорошо запомнил дорогу к деду. Ему полюбились сосны, ягода, кедр, чем-то даже нравилось отмахиваться от комаров и мошкары. С тех пор Слизню и полюбилась тайга…
II
Станислав и Василий сидели у монитора, наблюдая по приказу Кудо за движением образца. Заметив его ускорение, а за ним — резкое замедление, Станислав, хоть его и пытался оспорить Василий, сразу же понял, что самолёт разбился. И разбился он ни в каком другом месте, как в суровой сибирской тайге.
— Вылетаем? — Станислав предложил добраться на вертолёте.
— Нужен служебный вертолёт… И, желательно, отметить место на печатной карте.
— Звони начальству, наймут нам пилота. Летим сегодня.
Василий сделал звонок куда надо, они мигом выехали до вертолётной базы на такси. Станислав объяснил пилоту по карте, докуда необходимо долететь, тот сразу смекнул, что самолёт упал в таёжной глуши. Пилот уже бывало летал на такие задания, потому смело согласился и сейчас.
— Крепко пристегнитесь, — пилот дал приказ, над их головами закружилась мельница.
Вертолёт оторвался от земли.
По новостям только сейчас передали о падении, но добраться до места ещё никто не успел. Свезло медбратьям, что на мясе был установлен радар.
— Тут село…— крича, сквозь громкость вертолёта показал пилот.
Станислав сидел с ним рядом:
— Далёко лететь?
— Тут — рукой подать.
Под ними пролетали поселения, какие-то дома, редкие выключенные фонари торчали стволами вдоль усеянных песком дорог. Виднелись коровы на фермах, даже с высоты стало заметно, как они щипали траву.
Пошла тайга.
— Ща-а-ас подлетим!
Вертолёт стал маневрировать и замедляться над порослями сосен, дубов, кедров, он словно намеревался нарезать, как на салат, кроны деревьев своими винтящимися лопастями.
Посадочное шасси стало вгрызаться в кроны, ломать ветви, хвостовой винт нашинковывал листья.
Пилот спустил канаты лестницы вниз:
— Доброго пути! Простоять я здесь не смогу, а спускаться — не вариант. Все винты попереломаю, и того! Прилечу через два часа, а пока — пережду в ближайшем селении.
Станислав кивнул ему, Василий подался к лестнице.
Спускаясь, их податливые ветру туловища мотались из стороны в сторону, лестница изгибалась в форме буквы Z.
Василий спрыгнул вниз с высоты двух-трёх метров, его слегка вздутое тело упало на землю и несколько прокатилось. Кобура с пистолетом Макарова выпала в полёте и зацепилась за сосновый сук.
Станислав увидел её и попробовал раскачаться на болтающейся лестнице, получилось удачно. Он подцепил кобуру ногой, та свалилась вниз и затерялась в траве. Следом и он спрыгнул вниз.
— Порядок, — констатировал Станислав.
Василий надел кобуру:
— На медведя — самое оно.
— Сейчас в самолёте возьмём еды, как раз. Я в спешке что-то совсем засуетился.
— М-да-а… вперёд властей прилетели.
Они двинулись к самолёту: его оторвавшиеся крылья придавили часть деревьев, основной корпус лежал пластом, вмявшийся в землю. Грузная часть самолёта могла бы и позволить самолёту опуститься, но никак не приземлиться, и, тем более, дать спрыгнуть медбратьям вниз.
— Вот и крыло, знаешь… — Василий оглядел громоздящееся крыло, вдалеке от него лежало второе.
— Неудивительно.
Из самолёта ещё слегка сочился дым, но скорее сохранился таковой запах горелости. Это никак не помешало им.
— Вот тут дверца, высоко, падла.
— По дереву? — Василий оглядел дуб.
— А ты мастак?
— Не-а. В детстве пару раз свалился, да и всё там.
Станислав сбросил ветровку, скинул халат: ветровка накрыла поросль боярышника, а халат комком скрылся в крапиве. Он был коренастее Василия и моложе его на десяток лет, потому имел все шансы на удачу. Хватаясь на сучья, обнимая дерево ногами, Станислав подавался кверху. Широкая разлапистая ветвь вела в сторону выбитой двери самолёта, он пошёл по ней, держась за аналогичную ветвь руками вверху. Расстояние до двери измерялось отрезком в метр, его Станислав с героизмом преодолел, проник в корпус и увидел следующее:
Переломанные кости, открытые кости, рваные мышцы, месиво — люди словно попадали неудачно с сидений вниз, а сиденья, напротив, примагнитились к потолку.
Поверхность под ногами обросла кровавым вареньем.
Станислав переступал их, пытался обойти, но порой приходилось ступать на охладевшие тела. Он искал в этой человеческой каше знакомую кожаную дублёнку Геннадия, но она тщательно скрывалась под трагическим покровом.
«Я в эконом классе, — подумал Станислав, не находя Геннадия. — Он летел в бизнесе, значится, мне туда…»
Проходя груды тел, надвигаясь ближе к концу Станислав заметил движение на фоне всеобщего спокойствия и умиротворения. Мясо всё также верно сокращалось, принимая потоки электричества через присоски, оно было окружено разломленными досками коробки. Подняв близлежащую доску, Станислав прочитал на ней выжженное GZOM-1.
«Оно!»
Он поднял мясо на единственной уцелевшей части коробки и запеленал своим белым халатом, рядом взял кейс, как на фотографии, которую отослал Кудо, и понёс их за собой, надвигаясь в сторону разрушенного ресторана. Да и там ему снова свезло: в прочной, уцелевшей морозильной камере лежали подтаявшие крабовые палочки, котлеты-полуфабрикаты, слипшиеся пельмени.
«Их мы обжарим на костре».
— Ну чего? — крикнул Василий, но тот не услышал.
Станислав подбирался к выходу. Взяв какую-то сумку в ресторане, он погрузил в неё пищу, а в руках бережно перетаскивал мясо.
«С мясом не пройдём тут…»
Он прошёл в кабину пилота — окна в кабине потрескались и опустели. Нос самолёта как бы вжимался в землю. Станислав вылез через окно, держа в руках мясо на дощечке. Спрыгнул вниз, крепко обняв мясо в полёте. Уцелели оба.
Вырываясь из зарослей сорняков, Станислав поднял голову, и первым, что он сразу увидел — стоящего перед ним, желтоглазого, жаждущего крови волка. Глаза хищника светились, как две круглые луны при полнолунии, а сам он смотрел ни то на Станислава, ни то на содрогающееся мясо, и стало вовсе непонятным, кого из них он больше жаждет поглотить.
Станислав опешил, попятился, но понимал: либо он, либо мясо.
«Вот и конец проекту», — подумал с горечью Станислав, глядя в глаза хищнику.
Волк прогнулся назад, к земле, задавая дистанцию для прыжка, и вот он уже собрался откусить Станиславу голову, как раздался громкий выстрел, повергший волка в смерть. Птицы слетелись с деревьев от грохота, выстрел эхом разлетелся по всей тайге. Его услышал и Кривое Око, его услыхал и Слизень.
— Дед, это чего такое?
— Охотничьи, видать. Зверя ищут, да сыщут скоро и уйдут.
Василий подошёл к Станиславу. Волк лежал с пробитым черепом, истекая кровью; Станислав дрожал как будто в такт с мясом, но гораздо, гораздо быстрее…
— Испугался?
— А то…
— Я образец и коллегу в обиду не дам, а потому захватил Макарова…
Постояли немного, Станислав закурил сигарету. Со временем дрожь прошла.
— Умело стреляешь.
— Не даром был военным.
— По тебе и не скажешь, — Станислав наконец улыбнулся после происшедшего.
Он швырнул окурок в сторону, огонёк растворился в траве:
— Ладно, надо как-то выбираться, или подождём?
— Конечно лучше пождать, коль в стрельбе я и хорош, но в трёх соснах легко могу заблудиться.
Где-то в стороне послышалось напористое движение травы, хруст веток, чуть ближе стало понятно, что это шаги.
— Тсс, — Станислав прижал палец по направлению к носу, — кто-то бродит.
Василий целился пистолетом в неизвестность:
— А ведь тайга…
— Да ещё, поди, зверь какой. Небось, этого же самого и дружки. Щас как свора соберётся, и попали мы.
— Тсс.
Они прижались друг к другу спинами, как два секретных агента, Василий уверенно держал в руке пистолет. Станислав удерживал мясо, сумку с едой он скинул, чтоб не мешалась.
В деревьях прорезался чей-то почти двухметровый силуэт.
«Небось медведь», — подумал ненароком Василий и сразу же увидел человека.
Кривое Око приближался к ним, он молчал и смотрел куда-то в землю, будто вовсе не замечая их.
— Здравствуй! — крикнул Василий, переводя взгляд на раскосые дедовы глаза. — Мы с миром!
Кривое Око рассмеялся:
— Да я уж у курсе, шо с миром! Хе, хе, хе.
Его шаги шаркались по траве, позади мелькал Слизень.
— Этот дед с мальчишкой, — прошептал под нос Станислав. — Всё в порядке.
— Вы охотник? Или так, по ягоду?
— Я затворник здешний, звать меня Кривое Око. А это унук мой — Слизень.
Слизень высунулся из его ног, поклонился.
Они вгляделись в лицо деда: из-под слоя грязи один его глаз смотрел сильно в сторону, тогда как другой — прямо на них.
— А вы то чего, экипаж, авось, спасать пришли?
— Не экипаж. — Станислав показал мясо: — Образец наш.
Кривое Око оглядел мясо, подобравшись ближе:
— Так этот ж скот недавно сбитый! А бедро содрогается!
Он засмеялся с таким звуком, словно заскрипела калитка.
Василий попробовал объяснить:
— Не скот это, а наш эксперимент. А, в прочем…
— Скот, конечно же! — подбодрил, толкнув в плечо Василия, Станислав. — Мы достали еды из самолёта, хотим разбить костёр.
— Пойдёмтеси, разведёмтеси вам костёр.
В пути Станислав и Василий обсуждали мясо:
— Кудо говорил что-то про шприцевание.
— Верно, это он про кейс имел ввиду, — Василий указал на кейс. — Там вакцины на основе анализов, следует шприцевать мясо трижды на дню.
— Ах, да, и массирование мяса в полночь.
Все как-то стихли. Дед клевал впереди, тащился, перебирая галошами. Его высокое тело сливалось с тайгой, где-то в ногах догонял его Слизень.
— Ничего, сейчас перекусим, затем полетим уже, а заодно сейчас шприц и сделаем.
Станислав взглянул на часы на руке:
— Пора бы уже, как бы не просрочить укол.
— Не беспокойся, — Василий погладил мясо в белом, пошарпанном лесом, халате своей припухшей ладошкой. — Сейчас в самый раз.
В терние как-то быстро стемнело, стало понятно, что небо бороздили нескончаемые тучи. Кривое Око махнул крупной кистью на полуземлянку, усыпанную клочьями сорняков, он сгорбился, открыл небольшую дверцу и прошёл внутрь, вслед за ним проскочил Слизень, остальные также скрючились и вошли.
Кривое Око зажёг лучину, запер надежно дверь, свет озарил полуземлянку изнутри.
— Вот и наше логово.
Изнутри полуземлянка обивалась глиной и досками, пол стелился из дерева, в самом конце висела крышка, ведущая в углубление-морозилку. Дверь открывалась исключительно наружу, во избежание нежданного гостя в виде медведя.
Станислав и Василий уселись на сколоченные из крупных брусьев стулья.
— Иван-чаю? — предложил Кривое Око.
— Если не затруднит, — вежливо ответил Станислав.
Слизень побежал до родника, набрал воды, примчался. Поставили, закипела вода. Кривое Око налил гостям в глиняные чаши Иван-чай, себе и Слизню не стал — всего две чаши было на всю полуземлянку. Как только гости допили, так и налил он себе, налил и Слизню.
— Греет, — слегка улыбнувшись, произнёс Василий.
— Иван-чай — залог долголетия! — воскликнул Кривое Око. — Мне, так, девяносто три года от роду, прошёл вторую мировую, едва самостоятельно Гитлеру голову не оттяпал! И вот, порядка сорока лет затворничества. И ничего, ни о чём не жалею, знаете ль. Отец отпаивал им с самых пелёнок.
— Премного благодарны, Кривое Око. — сказал Станислав.
— Вы испейте, ничего страшного. А о еде не беспокойтися, у нас целый кабан нетронутый, щас разделаем и ка-а-ак…
Чаши с Иван-чаем опустели. Станислав вспомнил о мясе и о шприцевании, они с Василием переглянулись и поняли друг друга.
— Пардон, — произнёс Станислав. — Нам нужно прошприцевать мясо.
Кривое Око кивнул, не глядя в глаза, подкладывая ветки в костёр.
Они вошли в полуземлянку, Василий поставил мясо на доску. Станислав откупорил кейс, внутри находилось порядка ста ампул. Он закачал одну в шприц, сделал центральный укол. Мясо билось от электричества, батареи так и не сели за всё это время.
«Вот она, Япония, страна технологий!» — подумал Станислав о батареях.
Мясо дёрнулось сильнее обычного, затем ещё пару раз, как тахикардичное сердце, но вскоре успокоило и приняло привычный ритм. Станислав вынул иглу, обмотал шприц салфеткой и сунул в кейф, чтоб не мусорить.
Они вышли, но оставили мясо внутри.
Кривое Око разделывал кабана.
— Ща-а-ас мы, ребятки…
Грянул гром, и дождь забарабанил по траве, стекая с крон. Станислав и Василий сидели внутри, дверца раскрылась и внутрь нагорбился Кривое Око со Слизнем.
— Не судьбинушка, — промолвил дед.
Станислав достал крабовые палочки, поделился со всеми, каждый съел по две штуки.
Мясо билось, как метроном, только подогревая тишину. Все почему-то долго молчали, лучина потухла и задымилась. Кривое Око вышвырнул её за дверь, зажёг новую и снова сел. В полуземлянке стало прохладно, промозгло и сыро.
— Мы, наверное, пошли, — в полголоса сказал Станислав, услышав поутихшее биение капель.
Он взглянул на часы, прошло полтора часа с момента прибытия.
— Идите. — Безынтересно ответил Кривое Око.
Слизень сидел почти на полу и отирал замёрзшие ладошки.
— Уже успели волка завалить, хах… — усмехнулся Василий.
Кривое Око поднял голову, оживился:
— Волка? Где?
— Там, откуда пришли.
— Покажите?
— Идёмте с нами, — предложил Станислав.
Ливень и впрямь поутих, воздух был свеж, влажен. Шли медленно, дед вёл впереди, периодически поворачивая шею назад:
— Чего сразу ж не сказали? Волка… ё-маё…
— Так мы и не подумали, как-то. Вы ж на выстрел пришли?
— Какой такой выстрел? — Кривое Око повернулся полностью, остановился.
Василий показал кобуру:
— Из пистолета. Макарова.
— Нет, ничаво не слыхали… Мы со Слизнем к самолёту попёрлися, глянуть, выжил ль кто.
— Ах вот оно что! — Станислав невинно усмехнулся.
Уже подходили к месту, вертолёта пока ещё не наблюдалось. Мясо стало влажным и как-то прибодрилось от этого, оно будто начало сильнее и увереннее пульсировать.
«Укол, наверняка…» — посчитал Станислав, заметив это.
— Вот он и волк, — Василий указал на труп.
— Надо же, здоровенный-то какой.
— Один патрон, курок, выстрел — всё, уверенное нажатие, одно нажатие, раз — и всё…
— Ну вы даёть…
Все четверо в унисон подняли головы вверх, последние капли долетали с крон до их лиц.
— Никого.
— Он что, забил?
— Да погоди ещё, рано. Да, Гзом? Гзомик. Какой хороший, Гзомик? Гзомик!
Станислав расхохотался над высказываниями Василия в адрес мяса.
Мошкара охотно кусала их двоих, комары пили их кровь. Оба отмахивались, как могли. Вертолёт не летел обратно.
«Может, и вправду забил на нас ***? — размышлял Василий о пилоте. — Незнамо где шатается, или побоялся в ливень лететь, а если и прилетит, то волки нас к тому времени сожрут…»
— Ну шо вы стоите-то, дрожите? Чаво мёрзнете-то? Пойдёмть обратно, не прилетел этот ваш…
Оба переглянулись, развернулись, пошли. Даже издалека не доносился хоть какой-то вертолётный звук, только хрустела мокрая трава под ногами. И вскоре все возвратились в полуземлянку. Кривое Око разжёг новую лучину, да продолжил разделывать кабана. Слизень искал сухие сучья по деревьям, выстраивал конус костра. Медбратья сидели внутри и дрожали от холода.
III
— Как вы тут не мёрзнете? — Станислав достал ещё одну крабовую палочку, греясь у костра.
Кривое Око закончил разделывать кабана:
— А чаво нам мёрзнуть? Мы люди здешние, — дед шлёпнулся на бревно, стал растирать подмёрзшие руки над костром. — А коль замёрзнем, так у нас тут банька есть. Со унуком колотили.
— Баня? — удивился Василий, оглядевшись вокруг и обнаружив одну лишь промозглую полуземлянку.
— А как же — банька наша, родимая. Хотите, пойдёмть, попаримси…
Станислав, улыбнувшись, сказал:
— Чего ж вы сразу-то не сказали. Конечно идём.
Допили Иван-чай, стали собираться.
Василий взял кейс и рюкзак, Станислав потащил мясо. Кривое Око и Слизень ничего не взяли, только упрятали кабана в морозильню.
— Далёко банька? — поинтересовался Василий.
— Верста межевая.
— Необычно, — добавил Станислав. — А чего они у вас в разных местах?
Трава трещала под ногами, обувь медбратьев промокла насквозь. Так и шли они, Кривое Око помолчал, потом начал басню рассказывать:
— Так эт землянка-то и не наша, бывал у нас тут один отметник. Жил себе в полуземляночке этой, никого не трогал. Накрывался в пятеро фуфаек, да ложился спать. А как ударили морозы крещенские в позапрошлую зиму, так замёрз и помер там же. Ничего, схоронили на кладбище, как подобает. Он сам с села был, что неподалёку, сюда от жены сбегал. Пьянствовать сбегал. С собой набирал самогону по началу, потом здеся оборудовался и начал на картофеле варить. Варил самогон, пил. Иной раз мы с ним на кабана сходим, убьём и съедим вместе, посидим, поговорим по-человечески. Он мне наливал даже, но я не люблю это дело, а вот за компанию и можно. Ну вот и жил он здеся, укрывался пятью фуфайками, выпивал часто, а в позапрошлую зиму замёрз, да и помер тама…
— Ничего себе, а вы тут и не одни, оказывается! — бодро произнёс Станислав.
— Не-е-ет… — ответил Кривое Око, взмахнув рукой. — Теперича одни. Сюда даже здешние жильцы не захаживают, боятся тайги, как смерти. Они ж, деревенские, в трёх берёзах потеряются, у себя привыкли жить и вот…
Пока шли, Слизень насобирал полные карманы кедровых шишек.
Деревья стали редеть, редели, а затем и вовсе пропали по некой вырубленной окружности. Едва ровный ореол словно высекался из всей тайги, по центру которого стояла некрупная изба, сложенная из брёвен, вокруг неё не стояло забора, а только стелилась кругом притоптанная трава.
— Вот мы и пришли…
Слизень побежал открывать двери. Первая — противомедведная, распахивалась наружу, чтоб не вошёл нежданно медведь, следом за ней провожала внутрь вторая. Обе двери плотно держались и защищали избу. По четыре стороны дома не наблюдалось окон, внутренности освещались парафиновыми свечами, за которыми Кривое Око постоянно отправлял в село гонца — Слизня. В категорических ситуациях жглись лучины, а помимо прочего придавал освещение огонь, что доносился бликами из камина.
— Проходите в гости!
— Благодарим, — ответили хором Станислав и Василий.
Станислав поставил мясо недалеко от печи, но со стороны предбанника.
— Время делать второй укол, — сказал Станислав.
Василий открыл кейс, взял шприц и ампулу, накачал шприц вакциной, вонзил, как уменьшенную катану, в мясо, запустил внутрь содержимое.
— Сделано, — произнёс он и приподнялся с корточек.
Кривое Око показался в дверях:
— А теперь предлагаю вам, гости, нарубить пойти дров, помочь юнцу моему…
Те зашагали наружу.
Василий взял топор, установил дровину на чурку, нацелился и сделал удар. Щепки равномерно разлетелись по сторонам. Так он повторил несколько раз, затем его сменил Станислав. Спустя полчаса вокруг чурки постелилась целая поляна дров, Слизень собирал их охапками и уносил к печи, Кривое Око сгрузил лишние на крыльце. Вошли внутрь и заперли двери, дед взялся топить печь:
— Шагайте внутрь, скоро будет жара.
Слизень вылил воду из бака в бочку.
Двое сидели внутри, не раздеваясь, желая дождаться поступления тепла из печи.
В скором времени стало теплее, в какой-то степени жарче. Станислав почуял, как кофта под халатом наливается сухим жаром, штаны начинают по мере роста температуры обжигать колени. Он почесал колени, дабы хоть как-то развеять нарастающий жар. Василий сбросил верх, оголился до футболки, но и она постепенно стала какой-то неуютной, словно сворачивающейся от накала, она будто заключала тело в огненные оковы.
Дубовые стены бани стали запотевать, частицы пара собирались в капли и стекали вниз. Запахло дубом.
Кривое Око вошёл внутрь, раскочегарив печь, серая кофта висела на нём, как на швабре. Он сбросил её, скинул белую, поросшую жёлтыми пятнами, майку, оголяя сморщенное и худое, высокое и старое тело.
Несмотря на это его движения были какими-то молодыми, живыми.
— Как вода остынет, так мы в ней одёжку состирнём…
Без того малиновое лицо Василия налилось ещё более, надулось, хотя сам по себе он не отличался полнотой. Станислав также покраснел, но всё равно контрастировал на фоне с ним. Дед парился веником и парил внука, он предлагал им пойти собрать свежий пихтовый веник, но те как-то сторонились этой идеи. Они нагрелись и вышли в предбанник. Мясо по-прежнему пульсировало, но оно словно наливалось жизненным соком.
«Съесть бы чего», — подумал Станислав.
Дед вышел наружу, раскрасневшийся от жара:
— Слизень! Куда кедр дел?
— В моей фуфайке.
Кривое Око схватил его фуфайку, перевернул и затряс, шишки посыпались горкой на небольшую кроватку, где сидели те двое.
— Угощайтеся кедром, коль голодны.
Те стали выковыривать орехи из шишек, щелкать и тихонько есть, сплёвывая скорлупу в кулачки.
«Что, если пилот таки прилетел, и ждал? — размышлял Станислав. — А мы замёрзли и ушли, не дождавшись его?»
«На коробке висел радар, по нему нас спокойно могут отследить и спасти. — Василий думал о том же самом. — Однако это не так, ведь коробка треснула, а радар — если таковой и остался где-нибудь, то тихо пустует в разбитом самолёте, средь покойных».
— Что ж, одними орехами сыт не будешь, поэтому берите моркву. Чем богаты, тем и рады.
Станислав и Василий сгрызли по морковке, срезав с неё землю выкидным ножом.
— Можно обжарить пельмени на печи.
— Нужна сковорода.
Кривое Око нырнул рукой за печь:
— Есть у нас сковорода, дерзайть.
Поджарили, съели. Вечером они шприцевали мясо, затем промассировали его в полночь, после чего до глубокой ночи они то парились в бане, то выходили обратно. Кривое Око постоянно подкидывал свежих дров, шерудил кочергой, перебирая угли. Банька жарила знатно. Слизень заснул раньше всех, от чего по утру подскочил также рано, от его беготни подорвались Станислав и Василий.
Взглянув на время, Станислав увидел, что сейчас шесть утра:
— Пора куда-нибудь выдвигаться.
— Куда же мы пойдём, в глухой тайге?
Кривое Око беззвучно дремал у них под боком. Он совершенно не реагировал ни на них, ни на Слизня. В лесу лучезарно слепило солнце.
— Спросим у Кривого Ока, где здесь то поселение, о котором он упомянул по дороге сюда. Наверняка, оттуда ходят автобусы или газели, сможем уехать.
— Идея ничего, — согласился Василий. — Но у нас нет денег…
— Найдутся. Всегда сможем объяснить, что мы — российские учёные, что мы везём эксперимент из Японии и сильно хотим домой.
Через час поднялся дед, он выпил из глиняной чаши родниковой воды, встал, потянулся в стороны и произнёс:
— По ягоду?
— Дед… — Слизень позвал шёпотом его.
Станислав и Василий переглянулись сидя, взглянули исподлобья на деда, словно выпрашивая милостыню:
— Помнится, Вы говорили о какой-то деревне.
— Говорил. — Чётко подтвердил Кривое Око.
— Нам бы туда перебраться…
— …сесть на автобус и уехать, — продолжил Станислав, — но сперва переждать момент у кого-нибудь в доме, у добрых людей, если таковые есть, мы объясним им, что мы — российские учёные, везём эксперимент из Японии.
Кривое Око вежливо и тихо выслушал их:
— Что ж, — начал он, проткнув седую бороду пальцами, — я помогу вам дойти туда. Пойдём далёко — с десяток межевых вёрст, целое поприще пройдём. Но — дойдём. Заодно я повидаю своих, кого не видал с позапрошлой зимы, как схоронили здешнего отметника. Но вы не пужайтеся, справно дойдём — без происшествий.
— Огромная благодарность Вам, — промолвил Василий.
— Премного благодарны, — добавил Станислав.
Кривое Око отбросил раскосый взгляд в сторону:
— Но сперва зайдём в полуземлянку, надобно взять кабана, угостить своих, деревенских. Они-то только под новый год своих кабанов едят, а мы-то тут — в тайге глухой, лучше них живём.
Трое посмеялись, Слизень даже не улыбнулся, он вообще сидел как-то отстранённо от других.
— Доешьте ягоду в том ведре, да и пойдём. А там уже придём в Таёжное, посидим у костра, зажарим кабана…
Они шприцевали по утру мясо.
Солнце уверенно пробиралось через терний, щекоча их мелкие макушки своими хоботками лучей. Они быстро добрались до полуземлянки: дед со внуком подвязали выпотрошенного кабана ивовыми верёвками и потащили по траве; Василий волок на себе рюкзак и кейс, а Станислав аккуратно тащил мясо на доске.
Мясо стало больше, билось увереннее и напористее, уже не как сердечная мышцы, а как отбойный молоток, только несколько медленнее и мягкотело. Оно с трудом умещалось на этой проклятой доске квадратного полуметра, едва не соскальзывая с неё, но Станислав шёл ровно, чопорно перебирая ногами и не менее аккуратно удерживая доску напряжёнными руками.
— Далёко? — поинтересовался Станислав, когда почувствовал неприятное жжение в предплечьях.
— Пять межевых, — ответил Кривое Око. — Почти пришли.
«Половина пути, — подсчитал Станислав. — Не донесу, уроню и конец».
— Василий, давай меняться. Ты — мясо, я — рюкзак и кейс.
Все согласно сделали остановку. Василий поставил кейс в траву, скинул рюкзак, перенял доску в руки и моментально, хоть и с первичной лёгкостью, но уже осознал, какое именно напряжение будет сопровождать его последующие пять межевых вёрст. Станислав закинул опустевший от еды рюкзак, ведь вчера они всё доели, взял кейс и это всё показалось ему невероятно невесомым, словно не имеющим никакого отношения к гравитации.
Кривое Око обломил маленькую сухую сосновую ветку, осмотрел её и перебросил за спину:
— Айда!
Они продолжили путь. Подсохшая трава шелестела внизу, слабый ветерок обдувал деревья, постоянно меняя направление. В некоторых залысинах тайги, где росло мало деревьев, солнце пробиралось с большей силой, подогревая и поднимая настроение.
— Ах! — воскликнул Станислав, к тому же чувствуя лёгкость. — А ведь как хорошо вне города. И ощущение, словно лёгкие выросли вдвое в объёме, а поступает внутрь не воздух, а нечто более лёгкое, как азот, но не обжигающее своим холодом, а послабляющее вдыхаемость славным морозцем.
— Это ты верно, — подметил Кривое Око. — Я и деревню-то на дух не переношу. Так, раз в два года, на поминки аль похороны. И вот сейчас… А они же там, трактора, мама родная! Воняет сифозно, не поймёшь чем! То ли дело тайга, Мать – Сыра Земля…
— А что медведи? — спросил Василий.
— А чего они мне, медведи эти? Они меня все знают, потому и не трожут. А кто тронет — топором бошку перешибу, да и делов-то. А потом ещё и шкуру снимем с унуком, с такого здоровяка можно на целую зимовку переодеться, а если шо, то можно и сожрать зверя, главное правильно приготовить…
Станислав вспомнил о медвежатине:
— От медведя можно поймать трихинеллез… А там и смерть.
— Ничаво там нельзя! — возмутился Кривое Око. — Его главное варить подольше, печень выкинуть в помойное ведро или унести на отшиб тайги, бросить куда-нибудь. Незнамо какие у вас тама медведи водются, а у нас здоровенькие. Не первый год со Слизнем едим... Да, Слизень?
— Угу.
— Увидел медведя — секир бошка! — Кривое Око расхохотался, остальные тоже, но как-то неуверенно.
Тайга безостановочно редела, дубы исчезали из поля зрения, только нечастые сосны торчали, невысоко вздымаясь вверх. Путь сопровождали всяческие кусты, где-то там виднелся малинник. Солнце ярко прокладывало дорогу вперёд, вылезая над горизонтом и бултыхаясь в нежном оранжевом джеме неба. Вдали, словно прорастая из горы, вылезали едва заметные домики, избы и сады, ограждённые полуразваленными заборами.
Они подобрались к подножью горы, ветер балчинами скатывался с неё, сбегал с горы вниз, обдувая из раскрасневшиеся от похода лица.
— Почти пришли… — произнёс дед.
Кривое Око совершенно не выглядел уставшим, хоть на гору они ещё и не полезли, но, можно быть уверенным, он безустанно взберётся на неё и даже не испытает одышки. Он был кем-то сродни Дона Хуана, только сибирского, не взбаламученного мескалином и Мескалито.
Станислав и Василий же, напротив, запыхались и пораскрывали рты, вытягивая порозовевшие свои щёки.
— Осталось в гору забежать, — успокоил Кривое Око.
Это слово — забежать — как-то не воодушевило Станислава и Василия, особенно-то после двадцати с лишним пройденных километров. В гору оставалось лишь полтора километра, но крутой склон усложнял задачу в разы. Там, минуя эти полтора километра, на возвышенности гора обретала плоскую площадь, уставленную жилыми домами. Это говорило о том, что люди здесь всё-таки не живут против гравитации, а идут наперекор крутому склону.
Кривое Око двинулся вперёд, стал взбираться в гору, Слизень крутился вокруг его ног. Они по-прежнему тащили кабана, привязанного верёвками, его туша податливо скользила, из-за чего не обтиралась об влажную, усыпанную росой траву. Станислав и Василий тихо плелись сзади, то отставая и крича подождать, то идя с ними вровень.
— А вон тама брат мой жил… А уж и помер давеча, в прошлом-то году.
Первый дом показался на склоне, старенький и разваленный, обкинутый пожухлой травой, он стоял на отшибе горы. Рядом с ним лишь виднелись груды подгнившего дерева и бились на ветру стебли дикой конопли с полынью.
Наклон дороги составлял почти 45 градусов, их ноги уже горели огнём, со лба проступал горящий пот. На небе то светало, то темнело. Станислав уверенно тащил мясо, оно билось на доске, как ошалевшее, едва пытаясь соскочить вниз; Василий уныло тащил в руке кейс и пустой на спине рюкзак.
Где-то вдали показались натянутые верёвки, на которых, прицепленная прищепками, сушилась одежда: какие-то халаты, майки, носки и трусы. Неподалёку от них увидался широкий турник, умещающий на себе толстый советский ковёр без ворса.
Рисунок на ковре напоминал психоделический фрактал, из-за чего Станислав сразу вспомнил о своём давнем опыте с галлюциногенными грибами.
— Скоро дойдёмть.
Слизень пощёлкивал кедровые орехи, кружась вокруг остальных.
— Пора второй раз шприцевать мясо, — сказал Василий, поднимая кейс на уровнем груди.
Все остановились на склоне, сели, будто свешивая ноги вниз. Не хватало только ими болтать для полной красоты картины, но гора не позволяла. Они тихо ждали, вдыхая ветряной воздух; вместе с ними словно тоже ждал, или хотел бы ждать умерщвлённый кабан. Станислав придерживал мясо руками, его скользкая поверхность вызывала мурашки в его плечах. Василий уколол мясо, ввёл вакцину, на месте укола показалось маленькое красное пятнышко. Они переглянулись и поняли друг друга, поняли, что процесс запущен.
— Готово, — с отрезом произнёс Василий, убирая шприц в кейс. — Идёмте дальше.
Сто ячеек кейса не пустели, а заменялись с наполненных шприцов на опустошённые. Их почему-то никто не выбрасывал.
«Пора думать об экологии, — подумал Василий и вставил пустой шприц обратно в ячейку. — А шприцов и от наркоманов достаточно».
Они встали и пошли, они миновали местами скользкие склоны, они вздымались кверху, не останавливаясь. В скором времени они достигли забора, прошли вдоль него до конца, увидели просёлочную дорогу, с двух сторон окружённую избами и банями, из труб которых вверху валил дым, и они оказались в деревне.
IV
Кривое Око зашагал в сторону первого забора, подошёл к калитке. На калитке висела чугунная подкова, дед зазвонил в неё трижды, раздался железный стук. Послышалось мычание коровы, кудахтанье петуха и куриц. Пробирались лёгкие, невесомые шаги валенок по тропинке к калитке, в маленькой выемке для глаза проглядывался силуэт бабули, медленно идущей, чтобы открыть.
— А хто тама?
Дед отодвинулся от калитки:
— Затворник Кривое Око, его унук Слизень и двое медбратьев.
— А медбратья куды собралися? Тут лечить некого, все здоровенькие…
Станислав улыбнулся, пряча взгляд вниз.
— Дай Бог и ещё здоровья, и с верхом чтоб, Авдотья Никитишна… А они, они и не лечить-то, они со мною в гости!
Калитка заскрипела, показалась бабуля, на вид ей было словно лет девяносто, но старостью от неё не веяло, чувствовалась энергия и кровь в жилах.
— Ну проходите, коль пришли!
Прошёл первым Кривое Око, затем и те двое, Слизень проскользнул где-то между ними.
— А я пирожки испекла, с капустою, и корову надоила, будете?
— А то, Авдотья Никитишка, а то… — ответил Кривое Око. — Любо дело, пирожки.
Прошли в фазенду, в огромной кастрюле, напоминающей котёл, безудержно кипела вода, и бултыхалась в ней свёкла. Стоял на столе широкий поднос пирожков, в трёхлитровой банке находилось свежее коровье молоко. Авдотья Никитишна разлила всем по гранёному стакану молока, они выпили до половины и взяли по пирожку, откусили и ели далее, запивая им.
— А вы чего тута, Кривое Око? — Она погладила по голове Слизня, уминающего пирожок.
В фазенде крепко пахло жареной едой, мясом и чем-то мучным.
Станислав Поставил мясо на крыльце, оно дышало свежим воздухом, питалось ярким солнцем и как бы набиралось сил.
— А вот, Авдотья, молодых спровадили. Они, пущай, поживут недолго, они — учёные, знать людская…
— Учёные… — удивлённо повторила Авдотья Никитишна, выгибая губы вниз и пуча, упрятанные морщинками, глаза.
— Учёные. У них тут проект из Японии, чего-то там… — произнёс Кривое Око с акцентом на букву «Е» в слове проект.
Станислав решил объяснить:
— Японцы воссоздали по новейшим технологиям мясо.
— И это мясо имеет способность к росту, что несказанно ведёт нас — человечество — к открытию великих возможностей! — добавил Василий. — Это, знаете ли, усовершенствованные стволовые клетки! Эта идея покорит мир!
Адвотья Никитишна хватилась за платок, обвивающий голову, разинув рот, она говорила «мамочки».
Каждый взял по ещё одному пирожку, она, несколько удивлённая, долила им молока в стаканы.
— Чего ж такое говорите, уоай мамочки…
— Именно так. — Твёрдо ответил Станислав. — Это позволит продлить человеческую жизнь вдвое.
— Это что ж, это мне до двух сотен лет жить-поживать? Мои ж вы хорошие…
— А то и больше! — воскликнул Василий и все по-доброму посмеялись.
Кривое Око держался за верёвки, связывающие кабана:
— А чего ж, мы вам кабана притащили… В знак гостеприимства.
— Ой спасибо божечки…
— Да и сами жрать хотим. Может, пройдёмть все к мангалу?
Авдотья Никитишна показала рукой в окно, где стоит мангал:
— Вон тудэмо идёмть.
Прошли к мангалу, расселись вокруг него по раскладным стульчикам. Кривое Око занялся свининой, насолил и наперчил, сорвал ранеток с дерева, нафаршировал ими и насадил на огромный сук. Разведя огонь, вскоре появились и горячие угли, а сам огонь утих. Они со Слизнем посадили кабана над углями и периодически поворачивали, а ранетки всё намеревались выпасть наружу, одной из таких это даже удалось.
Прошло время и тучи заслонили солнце, красные угли смотрели из мангала на сидящих. Пища почти доготавливалась, Кривое Око срезал ножом мясные пробы и смотрел на прожарку.
— Можно есть.
— Давайте ж! — воскликнула Авдотья.
Они отрезали по кусочку, ели. В некоторых частях замечались размякшие ранетки, ставшие слегка коричневатыми и пожухлыми, и только твёрдые семена в них остались неизменными.
— Хорошо, — заметил Василий.
Станислав дожевал кусочек мяса, встал:
— Надо поставить укол.
— Иди, — сказал ему Василий, жуя и не хотя идти.
— И массаж. Время, — показал он на часы на руке.
— Доем и тогда сделаю массаж.
Кривое Око ел быстро, голодно, с аппетитом:
— Да посидите вы, дурни! Поешьте сначала хоть!
Станислав упал обратно на стульчик, отрезал ещё один кусок, стал жевать, посыпая чёрным душистым перцем. Василий также не отвлекался. Когда Кривое Око наелся, а сделал он это быстро, то подошёл к фазенде, снял с гвоздей гитару, вернулся к мангалу.
Они сняли готового кабана с углей, уложили на газетку, Слизень закинул новых веток и палок, огонь быстро разгорелся, а дед заиграл на гитаре и запел:
Вылетала бедна пташка на долину,
Выроняла сизы перья на травину.
Быстрый ветер их разносит по дубраве,
Слабый голос раздается по пустыне.
Не скликает бедна птичка родных деток,
Злой стрелок убил малюток для забавы.
Злой стрелок убил малюток для забавы,
И гнездо ее рассыпал он под дубом.
В бурку ноченьку, в осеннюю, дождливу,
Ходит по полю несчастна горемыка.
Ходит по полю несчастна горемыка,
Одинёшенька с кручиной превеликой.
Русы волосы бедняжка вырывает,
Белу грудь свою лебедушка терзает.
Белу грудь свою лебедушка терзает:
— Пропадай ты, красота моя, злодейка!
Не вините, не браните меня, люди,
Я пропала не виной, а красотою.
После песни Станислав шприцевал мясо, Василий — промассировал. К утру мясо стало твёрже, а билось оно спокойнее. Наощупь казалось, словно внутри него формируются кости и своя кровеносная система, а пульсации уже идут не от электричества, а льются потоком от чистого сердца.
Powerbank’s, кстати говоря, уже и разрядились, а биение действительно шло само собой. Станислав предположил двое вариантов: первое — мышечный рефлекс или же мышечная память, ведь мясо это самая, что ни на есть, крупная и целостная мышца; второе — формировка сердечной мышцы и сердца.
Василий, ощупав мясо и проверив электрическое питание, отсоединил от него присоски, и все пошли спать в избу.
Это биение хоть и не замечалось днём, но ночью, средь общей тишины, сердце внутри мяса слышалось куда яснее. Когда как другие уже спали, этот звук не давал заснуть Станиславу. Он думал о погибели Геннадия, вспоминал японцев, задумывался над тем, что же за существо из этого взрастёт.
«Что, если мы создаём монстра? — размышлял он под покровом ночи, сложив ладони на подушке под затылком и устремив взгляд в глухую тьму».
Кривое Око изредка ворочался с бока на бок, Слизень дремал, свесив руку на пол. Когда начало светать, то свет пробрался через окно и штору, и всех разбудил, а там уж закукарекали петухи.
— Ну чего? — Кривое Око поднялся с кровати, уперев в неё кулаки. — Пора вставати… Щас кабана доедим да пойдём уже, да, Слизень?
— Угу, деда.
Авдотья Никитишна тоже поднялась:
— Куда уж там… там ещё жрать и жрать…
— А мы вам и оставим! — ответил ей дед. — А сами пойдём, тайга зовёт.
— Ну, бывайте, — произнесла Авдотья Никитишна с неким сожалением и обняла Кривое Око, затем погладила по голове Слизня.
Они собрались, накинули фуфайки, вышли на крыльцо, ступили с него вниз и ушли. Авдотья закрыла за ними калитку. Станислав и Василий остались внутри шприцевать мясо.
Авдотья Никитишна возвратилась в избу, те шаманили над мясом. Станислав поднял на неё взгляд:
— А вы чего, Авдотья Никитишна, одна здесь живёте?
— Одна, одинёшенька…
— А по хозяйству как? Справляетесь?
— Да справляюсь, милок… Иногда дети мои приезжают, грядки перекопают, да уедут. Зятевья дров нарубят, да и уедут вместе с ними обратно. У меня ж две дочурки, сорок восемь и пятьдесят лет уж им.
Василий убрал шприц, захлопнул кейс:
— Так давайте мы вам и дров нарубим!
— Давайть, внучата, давайть…
К обеду Станислав и Василий нарубили ей дров целую гору, а она к тому времени приготовила борща. Сели, поели, а затем и снова шприцевали мясо. К ночи шприцевали в третий раз, промассировали, да легли спать.
V
— Стаська, нанеси вёдер с колодца на окрошку! Вон — коромысло лежит, там и вёдра! — Авдотья Никитишна крикнула ему, стоя широко расставленными ногами на картофельной грядке за фазендой.
Стоял зной, изредка пролетали мухи и осы, где-то рядом громоздко летел, волочась, шершень. Шершень сел на деревянную стену фазенды, Авдотья Никитишна сняла тапок и прихлопнула его, он упал за отросток конопли и ещё какое-то время шевелился, стараясь взлететь.
Станислав повесил на плечи коромысло, на котором болтались два пустых ведра, и ступил до колодца. Колодец стоял почти у подножья горы, он привязал ведро к верёвке, спустил вниз, ведро шлёпнулось о воду боком, медленно набираясь воды. Плавая по поверхности, ведро тяжелело от заполнения и вскоре погрузилось вниз, наполнилось, после чего Станислав поднял его по верёвке обратно. То же самое проделал он и со вторым, затем повесил их оба на коромысло, ступил в гору. Подъём выдался тяжёлым, но он справился.
— Вот и вода, Авдотья Никитишна!
Он опустил коромысло и бессильно сел ягодицами наземь, тяжело дыша и обмахиваясь куском газеты, найденной рядышком.
Когда Василий вновь пошёл шприцевать мясо, то непременно увидел некоторое отличие: на мясе, в самом верху, обозначились две мелких округлости, размером с глаза и находящиеся примерно там же. Округлости были обтянуты своеобразной затверделой кожицей. Само мясо стало выше и толще, а по плотности напоминало напряжённый квадрицепс. Василий поставил укол и покинул фазенду.
— Станислав, подь сюды, — подозвал его Василий, начиная привыкать к деревенскому говору за прошедший месяц.
Станислав поднялся, всё ещё тяжко дыша, ступил на крыльцо, прошёл в фазенду. Коричневое мясо располагалось в углу, оно словно стояло на чём-то, где должны бы находиться ноги. Стояло уверенно, как боксёр на ринге. Эти две округлости не впечатлили Станислава, он будто бы заведомо знал, когда они вылезут, а потому произнёс:
— Скоро раскроются… — и с этими словами покинул фазенду, пошёл в избу, внутренняя прохлада, отличная от уличной, приятно охладила пот его лба, он бухнулся на кровать и сразу почуял, как разогретая солнцем спина сочлась с прохладной лёгкостью простыней.
Авдотья Никитишна полила грядки, подавая воду из камы по ним; вода попадала в её сланцы, хлюпала и смешивалась с крупицами земли, создавая под ступнями нечто вроде скраба; вода обтекала по листьям ботвы.
Августовское солнце пламенным жаром стелилось по грядкам, по головам, в скором заставляя краснеть и облазить плечи.
Через час все проследовали в фазенду есть свежую окрошку, частые травинки укропа заполоняли большую кастрюлю. Все налили по глубокой тарелке, сели втроём. Всех, кроме Авдотьи Никитишны, преследовало некое чувство, словно сидят они вчетвером. Станислав чувствовал мышцами спины, будто что-то смотрит, выпаливает его, выжигает, как лупа дерево под солнцем. Василий ощущал лёгкую щекотку, и не понимал, то ли ветерок рвётся в фазенду, то ли мясо пустило руки и уже сумело дотянуться до его красных, обгоревших плеч.
Но все трое безустанно хлебали. Холодная светлая жижица освежала, охлаждала, а на крыльце, на перилах стояла трёхлитровая банка летнего кваса. Покончив с окрошкой, Станислав принёс квас, разлил в три объёмные кружки, попробовал. Те пока ещё справлялись с окрошкой, а он отпил кваса, отодвинулся на стуле и перенаправил взгляд на мясо. Мясо пульсировало и как бы хотело взглянуть на Станислава, всеми силами стараясь разодрать эту поганую наросшую кожицу глаз, так сильно, что если вдруг это случись, то кожица разойдётся по швам, слетит с глаз на пол, а два широких ока начнут топорщиться на него, как цыганка, требующая денег. И глаза эти непременно загипнотизируют Станислава, и он свалится пред мясом на колени.
Но это всё казалось Станиславу только когда он сидел спиной к мясу, а теперь, повернувшись, он лицезреет тот родной эксперимент, которым они с Василием рисковали жизнью, шли в тайгу, застрелили волка, потеряли коллегу, недолго жили у затворника, ели дикого кабана, шли в гору и вот теперь они здесь…
Здесь теперь и Авдотья Никитишна, хлебает с ними окрошку и пьёт квас, и деревенская жизнь уже так полюбилась им двоим, что они и позабыли о вертолёте, позабыли об автобусах, ведущих куда-то из Таёжного, враз позабыли о смерти Геннадия и о том, что Кудо, коего они так боялись и стереглись, ждёт фотоотчёт и некоторые результаты эксперимента. Деревня, стоящая равнине, её горный воздух, натуральное коровье молоко, её свежие овощи с грядки и кулинария от Авдотьи, и этот вид с горы на тайгу, которая виднелась оттуда коротким наростом зелёных кучерявых волос, это всё завораживало их до такой степени, что ехать в город не было необходимости.
— Ох… — томно вымолвил Василий. — А как хорош деревенский квас в зной.
— Не говори, — поддержал Станислав.
— Пейте, пейте.
Брожение деревенского кваса, вкупе с жарой, в некоторой степени заставляли охмелеть, но абсолютно незначительно, лишь только укрепляя переносимость зноя и подслащая настрой на копание грядок.
А работы непочатый край, посохшие от жары грядки слоились рядами, сухая земля обволакивала и сжимала ботву. Листья её выглядели уставшими, пожухлыми, требующими влаги. Василий запустил насос, вода полилась из камы, разбиваясь в полёте и увлажняя сухую землю. Через несколько минут работы камы в воздухе стало немного свежее, Станислав и Василий, дурачась, брызгали водой друга на друга, от того становилось им легче.
Работа закончилась к вечеру, после вечернего шприцевания Василий сел напротив мяса и остался с ним наедине. Только тишина сопровождала их двоих, и сквозь тишь слегка слышимо билось сердечко внутри этой огромной мышцы, поднявшейся в высоту до метра и разросшейся вширь с сантиметров пятьдесят. Мясо чем-то напоминало Джабба Хатта из Звёздных Войн, только глаза его были уверенно закрыты. Оно словно спало в затишье. Василий встал со стула, ступил к нему. Закатав рукава, он прохрустел пальцами и стал массировать его. Василий смотрел, оглядывал эту мышцу, и она, будто бы желая взглянуть в ответ, напрягалась в районе двух округлостей.
Мясо становилось теплее и теплее, разгоняя внутри что-то, что должно бы называться кровью, но так и не изучено японцами, не дождавшимися ответа из России. Руки Василия тоже не хладели, а нагревались с ним в унисон, выпучивая вены на кистях.
На округлостях проявились лёгкие, словно старческие морщины, трещинки, пошёл такой звук, как будто рвение простыней. Трещины пробежались из центра в углы и остановилось, Василий замер, прекратив массаж. Он прибегнул в ужас и уж подумывал звать Станислава, но было поздно и тот уже спал, да и Василий не захотел никого будить в эту глухую деревенскую полночь.
Веки стали двигаться, дрожать, разрабатывая свои задатки мышц. Василий подался назад, шлёпнулся на стул, по его спине пробежал морозец, челюсть отвисла вниз.
«Это невероятно, — прокрутил он в голове и даже хотел произнести вслух, но не стал».
Веки задёргались, словно избиваясь в треморе, а само мясо стало качаться.
Они раскрылись. Распахнулись враз и до самого конца, а под ними образовались два ярко голубых, как небосводы, глаза. В этих очах не присутствовало ничего пугающего, как могло доселе показаться Василию, они смотрели ровно, чётко и трезво, прямо на него, не спуская взгляд.
— Привет, — промолвил тихо и осторожно Василий.
Свет горел приглушённо, но глаза эти словно светились голубым.
— Я — Василий.
Мясо прерывисто моргало, будто подмигивая сразу двумя глазами, и больше не выказывало никаких движений. Не шевелилось, не шаталось, не вздрагивало.
Василий быстро встал, погасил свет и вышел на крыльцо фазенды, оглядываясь назад, туда, где ещё горели двое голубых светлячков, и они подмигивали ему вслед, как бы провожая и прощаясь, но не прощаясь навсегда, а словно говоря и уже обсуждая завтрашнюю утреннюю встречу.
С утра Василий подскочил раньше петухов, а затем и разбудил Станислава, взволнованно тряся его и с некоторым любопытством желая поскорее рассказать весть. Станислав неподатливо двигался, что-то бормоча под нос, но под навесом Василия он быстро взбодрился, выпил стакан воды, и они пошагали в фазенду.
— Мясо раскрылось! Мясо раскрылось! — ликовал Василий восторженно, пока они шли.
Станислав же, напротив, ничему не удивлялся, а шёл в раздумьях, что-то подсчитывая:
«Ну так… Август, значит, уже конец месяца. По календарю Накадзимы полное совпадение…»
— Показывай, — сказал он незаинтересованно, но всё-таки ободрившись вестью.
Фазенда открылась, полетели частицы пыли, накопившиеся за ночь, внутрь проник свет. Позади доносилось петушиное кудахтанье. Мясо стояло с закрытыми веками, но, почувствовав их движение, оно распахнуло врата своих глаз и тем самым как бы поздоровалось.
— Здравствуй, — вымолвил Станислав так, что было понятно, насколько давно он к этому готов.
Мясо подмигнуло ему левым глазом.
— Ого! — воскликнул Василий. — Уже и одним глазом умеет! Ещё вчера не получалось.
— Это со мной приветствуется. Помнит, да ведь?
Оно снова подмигнуло, теперь уже правым.
— Превосходно! Василий, доставай шприц. На этой неделе у нас будет нос, попомни моё слово…
Василий вынул шприц, голубые глаза следили за каждым его движением: за открывающимся кейсом, выглядывали, как игла входит в ампулу и шприц наполняется вакциной, за тем, как приближается игла.
— Подожди, — прервал его Станислав. — Это не та вакцина, теперь уже доставай раствор.
— Этот? — Василий ткнул пальцем.
Станислав кивнул.
Василий накачал новый шприц, а голубые глаза всё также выпаливали всю его деятельность, они бы не прочь и понюхать раствор, и слышать их голоса, и даже обнять их, имея необходимые воспроизводители сенсоров, но смотрели так, словно понимали, что пока ещё рановато.
Голубизна накрылась веками, Василий ввёл иглу и теперь, по сморщившимся глазам, стало чётко и ясно, что всё это время, на протяжении всех уколов, оно испытывало боль. На правом глазу прокатилась слезинка, они пробежала до середины всего мяса, оставляя влажную полосу, и остановилась.
В этой небесной голубизне Станислав увидел младенческую невинность, однако по общей массе и внешнему виду было понятно, что вырастет мясо крепким и коренастым.
— Родился… — прошептал Станислав. — С днём рождения.
— Как назовём малыша?
Станислав отвёл голову куда-то вверх и уцепил взглядом чёрно-белое фото ныне покойного супруга Авдотьи Никитишны, под которым громоздилась большая надпись:
Иван Евгеньевич Смирнов
1940 - 2010
— Иваном и назовём. А фамилию пускай унаследует у своего создателя.
— Рудников? — спросил Василий, вспомнив о принёсшем анализы.
— Рудников. — произнёс Станислав и после подытожил: — Рудников Иван Юрьевич.
— А что, неплохо. Тебе нравится?
Голубые глаза, не имея ушей, будто считывали информацию по губам и потому подмигнули, сперва левым, и затем, по-ребячески играясь, правым, и сразу же многократно повторили: левым-правым, левым-правым, левым-правым.
— Нравится ему, конечно же. А глаза-то, счастливые…
— Крепкий у нас малышок, не правда ли?
— Чего ж, конечно. Деревенский свежий воздух, и вакцины хорошие, японские…
— Наш малыш крепше всех, интересно, сколько килограмм?
— Дофига… — протянул Станислав. — Килограмм восемь точно наберётся.
— Какие мы с тобой молодцы…
Станислав и Василий как-то странно, не свойственно, переглянулись, затем посмотрели в голубые глаза и сразу же снова друг на друга.
— Сколько сил! Сколько энергии! И после всего этого наконец-таки можно спокойно выдохнуть, опустить руки. Боже мой, даже не верится!
— Теперь и можно… — томно произнёс Василий.
— Теперь и нужно. — Добавил Станислав, ступил в сторону Василия и поцеловал его в губы.
Василий крепко его обнял в ответ, но и руки Станислава не бездельничали — обвили его плечи, устремляясь к шее.
Станислав подумал опуститься ниже, но Василий резко его одёрнул:
— Не при малыше…
Станислав понимающе кивнул, и они сели за стол, налили кваса в объёмные кружки, стукнулись, расплёскивая содержимое, и отпили, оставляя над верхней губой квасные «усы».
— Сегодня можно чего и покрепче, — произнёс Василий, ныряя рукой под стол.
Его рука стукнула пузырём самогона по внутренней части стола, а Станислав молча достал откуда-то две рюмки.
— Две рюмки? — опротивился Василий. — Буди Адвотью Никитишну, пущай созывает народ!
— И пускай испечёт каравай! — быстро ретируясь из фазенды, уже из улицы крикнул Станислав.
Василий тихонько вышагнул на крыльцо, увидел возле старой и грязной пепельницы пачку Беломора, хранившуюся от покойного мужа Авдотьи Никитишны, Ивана Смирнова, выудил одну папиросу и задымил.
Где-то у избы показалась Авдотья Никитишна и до невозможности счастливый, бегущий вприпрыжку, Станислав.
VI
Станислав и Василий вынесли на улицу из избы и фазенды трое столов, составили буквой Т, в перемежающемся их центре Авдотья Никитишна установила большой, ещё тёплый, каравай. Вокруг него стояли графины с чаем, брусничным компотом, где-то виднелись бутылки с самогоном. Василий одну за другой выносил чаши салата, за ним Станислав нёс растопыренную курицу с золотистой корочкой.
Когда столы накрылись роскошной поляной, послышался скрип калитки и лай собаки около неё. Там же зазвучал хохот гостей, чмоканья русских троекратных поцелуев в щёки. Те двое тёрлись около столов, выглядывая из-за угла избы они видели, как те обнимаются и смеются, и их количество безустанно разрасталось.
Авдотья Никитишна садила гостей за стол, пришло в общем около десяти:
Галина Фёдоровна, родная сестра Авдотьи, и её дочь Марина, сероволосая женщина лет сорока. Ярослав Палыч, сгорбленный старик с баяном из соседнего дома. Двое глуповатых пятилетних детей Марины, бегающих в ногах и лазающих под столом, хватающих еду со стола грязными руками. Тридцатилетний Игорь, смуглолицый, безработный алкоголик и местный кольщик дров за еду. Два бледнолицых, с двойными подбородками, брата близнеца пятидесяти лет, их всегда различали по вредной привычке курить, курил из них только Андрей, а Сергей, напротив, занимался спортом. Восемнадцатилетняя Анастасия, носящая за спиной длинный-длинный средне-русый хвост, Марина была её опекуном, а её саму приняли из детского дома. Ещё один старик, лучший друг всей жизни Ярослава Палыча, они были слишком похожи, много смеялись, у Ярослава постоянно играл в руках баян, а у Виктора Викторовича перед губами бренчала гармонь.
— Садитеся-присаживайтеся, гостья мои родненькие!
— Сколь лет, сколь зим, Авдотья Никитишна, — промолвил Ярослав Палыч. — А вы совсем и не изменились!
— А то!
Галина Фёдоровна обкинула взглядом сестринский пир:
— Ой, ну наготовила!
Авдотья Никитишна расхохоталась:
— Конечно, конечно! Есть теперича у мени помощники! — она встала между ними двоими, повесила руки им на плечи: — Один Стаська, другой — Васька!
Виктор Викторович оторвал часть каравая:
— Ну молодцы! А по какому поводу сбор?
Станислав с Василием засмущались и стали улыбаться, переглядываясь.
Василий удалился в фазенду.
— По поводу нашего Иванушки… — Станислав застенчиво осматривал уходящего Василия, но тот вскоре высунулся из фазенды, неся в руках Ивана.
Голубые глаза быстро-быстро моргали, оглядывая новое пространство. Они изучали окружающие цвета, зелёный царствовал на грядках, в кронах деревьев, синий громоздился сверху небосводом, бежево-кремовые цвета висели на лицах сидящих, белая скатерть обтягивала стол, золотистый на просвете самогон бултыхался в руке Ярослава Палыча, красная синтетическая футболка сжимала Марину, оранжевое солнце палило наверху, заставляя голубые глазки жмуриться и изучать цвета с некоторым трудом.
— А вот и виновник торжества! — воскликнул Станислав, указав рукой на Ивана.
Иван моргал, здороваясь со всеми.
— Ой, а это ваш? — поинтересовалась Галина Фёдоровна.
— Наш, наш! — улыбнулся Василий, неся.
Станислав ответно расплылся в улыбке, взглянув на них:
— Видали, какой большой уже?
— Восемь килограмм!
— Здоровяк, — прокряхтел Виктор Викторович и достал гармонь, и заиграл на ней.
Ярослав Палыч поднял с пола баян, также заиграл, они исполняли дуэтом. Дети ползали под столом, а взрослые поднялись и пустились в лёгкий недолгий пляс.
Авдотья Никитишна начала горлопанить сквозь играющий инструментал:
— Ох родился Иванушка на-а-аш сегодня… ох а вырастет он силачём больши-и-им… ох малыш ты наш ты дар господни-и-ий… богатырюшка, Иван, ты несокруши-и-им…
Танцующие прохлопали ей аплодисменты.
— Напьёмся! — высоко поднял полную до краёв рюмку Игорь.
— Конечно напьёмся! А как же? Дал Бог селу нового богатыря! — воскликнул Андрей, выковыривая из-под лёгкой футболки серебряный крест и причмокивая его. — Грешно не отпраздновать событие такое!
Музыка стихла, выпили. Стали ощипывать каравай, кто ел курицу, кто салаты, деды почти не ели, только стихала игра на инструментах в спиртных перерывах, а затем заигрывала вновь. Красные алкоголические шея и седовласая грудь Ярослава Палыча прогоняли дым папиросы, ввинченной в уголок губ, и не вынимая её, он заливисто играл на баяне.
Мясо стояло на крыльце избы и тихонько посматривало на всех них, бегая голубыми глазёнками туда-сюда.
— Совсем забыл! — Василий ударил себя ладонью по лбу. — Шприцевать, немедленно!
Станислав резко среагировал, прибежал с кейсом. Укололи.
— Так-то…
— Старуха, нанеси самогону, а то всё выпито да пусто! — выкрикнул захмелевший Ярослав Палыч, уголёк Беломора свалился на деревянный настил.
Та резво переместилась на крыльцо, поднялась и на веранде схватила три большие бутылки, коих хватит до конца вечера. В разных бутылках плескался разный самогон: пшеничный, кедровый, картофельный. Она несла их в каждой руке, а третью под мышкой, и когда подходила к столу, то Ярослав мигом вырвал пшеничную из её правой.
— Вот теперича и выпьем…
И выпили.
Виктор Викторович прервал двухминутную тишину:
— Ах, а хорошо жить в Таёжном…
— И всегда свежо! — подметил Игорь, перекладывая селёдку под шубой себе в тарелку. — И питьё своё, вон.
Ярослав Палыч добавил, отщипнув ломтик хлеба:
— У нас тута всё своё, и свининка, и говядинка, и молочко своейное…
— И кедровые орешки! — дополнила Марина.
— А вот орешки отнюдь не свои, таёжные они…
— Так а мы ж где и живём? — возмутился Андрей, доставая сигарету.
Сергей примолвил за братом:
— В Таёжном, где ещё-то. Тайга — наше всё. Наше! — он горделиво постучал себя по груди.
— М-да-а… — протянула Галина Фёдоровна, затем повысила голос: — Здеся и родилася, здеся и помру!! И захороните меня на Таёжном кладбище!!
— Молчи, сестра…
— Мать, правда. Не начинай.
— А чего мне молчати? Чего молчати мени? Девятый десяток пошёл, ёкарный бабай! А я? А мне что? Бабушка не вечная, бабушка не всегда тута будет с вами.
— Успокойся, мать.
— Вот помру! И буду на облачке сидеть, на небушке, и буду на вас, родненьких, смотреть! И буду во снах приходить, разговаривать с вами! И расскажу вам, деткам, — обратилась она к внукам, произнося под стол. — Расскажу вам, как там мне хорошо! В раю! В боженьку верить надо, Господи!
По её щеке скользнула слеза, она стёрла её платком.
— Ты чего ****ишь, карга! — возмутился Виктор Викторович. — Ещё нас всех переживёшь!
Станислав постарался сбавить общий хаос:
— Тише вы, ну чего вы, в самом деле.
— Давайте лучше выпьем за малыша! — успокоил Василий.
— За малыша!
Чокнулись, выпили.
— А чего Настасье не наливаете? — удивился Игорь. — Она ж уже взрослая. Да ведь, Настя?
Тёплый пот проступил через деревенскую, горшечную чёлку Игоря, выбился на висках, делая мокрой кривую стрижку.
— Взрослая же? Да, Насть?
— У меня компот… — тихо, как мышь, произнесла она.
— Да ты не стесняйся, умоляю. Взрослая, да? Да взро-о-ослая…
Марина стукнула по столу кулаком:
— Ребёнка мне не спаивай!
— Ла-а-адно...
Авдотья Никитишна развеселилась и захотела как-нибудь угодить гостям:
— Молочка кому?
— Не-е-ет, у нас тут есть чаво выпить, — промычал Виктор Викторович. — Пока, хозяйка, самогон несёшь, молочко нам побоку!
Иван интересно моргал, поочерёдно, то меняя глаза, то одновременно, то выпучивая оба ока, он словно изучал некий своеобразный язык глаз, словно что-то пытался рассказать. Но никто его не замечал, все были увлечены глупыми разговорами ни о чём, выпивкой и едой. Иван пустил легковесную слезу, и она, отразившись на солнце, привлекла внимание Станислава:
— Ты чего-о-о? Нормально всё?
Приблизившись к нему, Станислав увидел новообразование чуть ниже глаз, посередине них. Это прорезался наружу нос.
«Наверное, больно лезет носик, — подумал он».
— Болит нос? Здесь?
Иван подмигнул дважды.
— Бедняга… потерпи немного, и сможешь дышать. Почуешь, наконец-то, наш Таёжный воздух!
Иван блеснул глазами, как бы обрадовавшись этому. Он умело считывал информацию по губам, хоть и не слышал ни единого слова. Иван семимильными шагами превращался в настоящего человека, изучал речь, и его прежнее коричневое тело непомерно светлело с каждым днём.
Вскоре гости начали расходиться, за столом остались сидеть только изрядно пьющие Игорь, Ярослав и Виктор. Авдотья Никитишна мелькала около них, унося грязную посуду в фазенду.
— Ох сколько вырастила, — говорила она себе под нос спьяну, — скольких выращу ещё! И этого мальца поднатаскаю! Иванушку, милого пацанёнка!
Пьяный, слегка шатающийся Василий уколол Ивана, промассировал и они улеглись спать, гости уже разошлись и деревню покрыла ночная пелена.
Ночью нос лез, пробирался сквозь кожицу, словно забетонированный там внутри. Он очень медленно вытягивался, хрящ топорщился вперёд, постепенно округлялись выемки для ноздрей. Ближе к утру показалась горбинка, и ноздри научились надуваться, глотая массивные хлопки воздуха. Помимо морганий Иван теперь ещё и дышал в некоторый такт, ведь вместе с носом сформировались и лёгкие. Дыхание его было тяжёлым и сопящим, едва не всхрапывающим и не всхрюкивающим, гоняющим кислород в порывах заглотить максимально большие объёмы. А воздух летал горный, свежайший, невероятно маловесный, с простотой и свистом влетающий внутрь, в лёгкие, что уже успели сосредоточиться где-то внутри, совсем рядом с пульсирующим сердечком.
— Нос! — воскликнул Василий, направившись в фазенду утолить похмельную жажду. — Нос, Станислав! И хрящ натуральный, прямо как человеческий.
Удивительным образом, в силу восхищения, симптомы похмелья у Василия мигом пропали, ведь всё внимание пало на Ивана и на его новенький, острый, с лёгкой горбинкой нос. Формирующееся лицо центрально располагалось на всей этой гигантской светло-коричневой мышце, но постепенно всё лишнее рассасывалось.
«Рассосётся… — подумал Василий, дожидаясь Станислава».
Он опять подался его будить, Станислав даже не удивился, прошёл на веранду, взглянул и незатейливо показал большой палец вверх, сыскал где-то сигарету, вышел, закурил. Дым спиралями заглядывал за его плечи, попутно просачиваясь в лёгкую летнюю майку.
— Укол сделай! — послышался его крик с крыльца.
Василий сделал утренний укол.
Станислав бросил недокуренную сигарету, ступил на веранду, осмотрел Ивана более трезвыми, окуклившимися ото сна глазами:
— Кудо говорил, что нос будет через неделю после раскрытия глаз.
— А Фудзимото, как мне помнится, поговаривал, что рост образца может быть ситуативен. Мы в горах, ведь здесь хорошая экология, замечательный воздух.
— Тоже верно.
— А ещё и вес, кстати говоря, опережает план. Ты ведь взвешивал?
— Восьмёрка, — произнёс Станислав. — Почти как фильм у Тарантино, вышедший десять лет назад.
— Вот, а в плане оговаривалось о шести. Такие дела…
Авдотья Никитишна показалась на веранде:
— Вы чего споролись ни свет, ни заря?
— Да не спится нам чего-то, матушка. — Станислав отёр помятое подушками лицо. — Тем более, что следим за Иваном.
Авдотья перекинула взгляд на нос Ивана, он ей показался сильно знакомым, напоминающим высокий, пригорбленный нос покойного мужа. Общие черты формирующегося обличия заставляли всплывать в её памяти привычное лицо Ивана Евгеньевича Смирнова, а на фоне многолетнего вдовства лицо Ивана непременно ею же и полюбилось.
— Красивый у вас малыш… — произнесла она и сложила ладошки у лица.
Станислав и Василий глянули друг на друга, улыбнулись с некоей ноткой родительской гордости.
— Потому что наш! — воскликнул Станислав, глаза его заблестели от радости.
— Чем-то похож на папу, да, Стас?
— Ну перестань… это он в тебя такой вымахал!
Расхохотались, с ними засмеялась и Авдотья Никитишна.
— На обоих похож, чего вы. Ладно, мальчики, нужно петухов покормить. Пойдёмте?
Вышли на крыльцо, Авдотья нагорбилась и стала рвать сорняки, и складывать их в кучку. Станислав брал охапки травы и перебрасывал через невысокий серый забор, верхушки которого стояли выпиленными остриями кверху. Василий вертелся где-то позади них, но в процессе не участвовал.
— А где ж ваши дети-то? Так ни разу и не приехали, — поинтересовался Станислав в ходе вскармливания петухов.
— Та они-то в городе, чё им… Не ездют сюды почти…
— А как же ж вы одни тут?
— А вот и вот так…
Небо покрылось тучами.
К обеду шприцевали Ивана, к вечеру шприцевали снова и промассировали. Август кончал свои последние деньки и стремительно сменялся дождливой таёжной осенью. В сентябре приезжали дети Авдотьи Никитишны, они гостили и с внуками. Они всегда наведывались в сентябре, сразу недели на две, за это время успевали дособирать весь урожай, выкопать оставшийся картофель, свеклу. Помогали и по дому, генералили стены, а зятевья неустанно рубили дрова, рубили с запасом, на всю суровую зиму. Дочери её в этот период занимались готовкой, позволяя передохнуть Авдотье Никитишне. Мясо не уставая росло, переходило от коричневого к светлому, поднималось в размерах, как набухающее тесто, росло вширь и в длину, матерело, да набиралось русской силушки.
В третьей декаде сентября уехали гости, и началось тотчас же бабье лето, словно те увезли за собой весь осенний сумрак и пасмур. Встала небольшая жара, Станислав взглянув на градусник, приколоченный на крыльце:
— Двадцать один градус! Вот тебе и сентябрь…
— Так ведь и замечательно! — воскликнул Иван, подошедший к Станиславу сзади. — Последнее счастье перед зимушкой…
Иван накренился над ним сзади, как подплывшая трёхэтажная яхта, он заслонил своей мощной спиной почти всю входную дверь. Вымахал Иван здоровым, сильным, ростом два метра с кепкой, с яркими, всё теми же голубыми, полными русской отваги и честолюбия, большими глазами. Он выглядел, как настоящий русский богатырь, такой, каких не сыскать в современном мире, светловолосый и русобородый, голубоглазый, высокий и сильный, крепкий, рубящий дрова всему Таёжному селу, и успевающий наколоть их даже тем, что позабыли заведомо позаботиться о надвигающейся зимовке. Рубил Иван много и каждодневно, отныне эта работа со всей деревни легла на его крепкое плечо. На второе плечо легла любовь и ответственность к тем прекрасных людям, что сумели его добросовестно и, нельзя отрицать, — очень удачно вырастить. Его доброе сердце любило Станислава, любило Василия, как и почтительно уважало, и не менее миловало Авдотью Никитишну, его крёстную, тем не меньше для него родную, мать.
— Это точно, — согласился Станислав и закурил, достав сигарету. — Впереди холода.
Авдотья Никитишна высунулась из-за угла:
— Перезимуем!
— Ещё как… — согласился Иван. — Матушка, вам помочь чем, может?
— Вечереет, Иванушка, подь туды — баньку растопи, а мы все в ней и помоимси…
Иван ступил с крыльца и зашагал громоздкой походкой в фазенду, поднял на руки охапку дров, вошёл, шагнул налево в следующую дверь и очутился в банной пристройке. В бане назойливо пахло сыростью, возле печи проползала двухвостка. Он растопырил дверцу печи, насовал внутрь несколько комьев смятой газеты, пару полос гофрированного картона, сверху закинул рублёные сосновые поленья, чиркнул спичкой. Бумага разожглась, подхватывая картон, начиная разогревать поленья.
Он закрыл печь, захлопнул двери и сделал шаг из фазенды, наверху из трубы хлопьями повалил дым. Иван уже слышал какие-то истории о своём настоящем отце, о его работе в крематории, потому дымная труба навела с ним некие ассоциации. В своё время Василий подсобрал некоторые материалы на Юрия Рудникова, а затем и рассказал ему.
Иван вырос под стать деревне и горам, коренастый, широкоплечий и доверху заполненный непочатым, таёжным здоровьем. Как и оговаривалось, образец созрел вровень своим условиям, а потому преобразился в русского богатыря. Будь это Америка или какая-нибудь там Япония, то и вырос бы образец то ли толстым поглотителем бургеров с кока-колой, то ли худощавым японцем, носящим очки и лопающим лапшу с варёными яйцами.
Но в итоге возрос новый богатырь. Не крепыш, не атлет, не здоровяк. Богатырь. Двужильный, массивный, внушительный. И нарекли его, в общем-то, Иваном, хотя внешне подошло бы какое-нибудь Добрыня, который Никитич или Илья, как тот, который Муромец, или же, на вкус и цвет — Алёша, что тот, который Попович.
Хотя местные всё равно окрестили его Добрыней, просто так, называли его между собой, уж не лепилось совершенно ему это, что странно — не менее русское имя. Уж до того он был коренаст, до того велик и могуч, вынослив, как держали топор его железные руки, как разрубали они легковесные, ничтожные поленья и как разлетались щепки, как сплывал пот с его великого, высокого лба, как смотрел снизу-вверх на него народ, что ну никак он не мог называться Иваном, ну никак, не взирая на всю русскую силу этого прекрасного имени, не смотря на бравых деревенских хлопцев — иных Иванов, его могущество не шло ни в какое сравнение с этими доходягами.
Когда печь разогрелась, Иван накачал воды в бочку, она стала тихонько разогреваться над огнём в печи. Температура в бане подымалась, и приятно запахло хвоей внутри.
Завечерело.
Первым омываться отправился Станислав, любитель жара, за ним, когда накал несколько спал, в баню пошёл Василий, после него Иван и уж под самый конец, когда внутри было просто очень влажно, но не жарко, омылась и Авдотья Никитишна, а после хорошей баньки все они улеглись в сон.
Завтра намечался день рождения Авдотьи Никитишны, потому все трое решили встать пораньше, устроить какой-никакой сюрприз.
По утрам, как и в принципе, Ивана уже долго не шприцевали, хотя и остались определённые вакцины. От них уже не оставалось никакого толка, а Иван, подросши, самостоятельно сделал осознанный выбор — впредь отказаться от вакцинаций. Да и куда ему? Вымахал два метра и двадцать сантиметров, набрался силы, а коль ещё вколоть, так и до космоса рукой подать. Перебарщивать не представлялось необходимости.
VII
За обедом собрались гости: братья близнецы — Сергей и Андрей; Ярослав Палыч с Виктором Викторовичем как никогда кстати наведались в гости, по-видимому — с целью сюрприза. Пришла и Марина с детьми, пришла с ней и Настасья, её приёмная дочь. Сегодня Анастасия по-праздничному распустила свой длинный-длинный средне-русый хвост, волосы разлетались за её спиной, как будто переносная огораживающая стена, прикрывающая всё тело.
Лицо её выглядело светлым, свежим, с пригоршней рассыпанных по щекам конопаток. Сама она была стройной, фигуристой, своеобразного и самобытного деревенского вида, но тем не менее хозяйственного и надёжного, вселяющего веру в завтрашний день.
Более никого и не собралось: прознав о малом количестве спиртного, Игорь сразу приобрёл иные планы. Галина Фёдоровна пообещала заглянуть немного позже, когда отступит боль в спине.
Гости уже сидели за столом, в том числе и Авдотья Никитишна, закрутившая в честь празднества бигуди. Её былой тёмно-серый с проседью хвост, постоянно лежащий змеёй на спине, отныне преобразился в богатые извивающиеся кудри.
И уже начали все сидящие браться за еду, как только один Иван всё чего-то копался в избе.
— Иванушка! — воскликнула Авдотья, повернув голову к двери. — Ну ты чаво там, родненький?
— Подождите, матушка… Одна секунда.
— Ждём тебя одного, да сестру, та уж нескоро припрётся!
Через минуту на веранде заскрипели половицы, в дверях показался высокий торс Ивана. В его руке щетинился в стороны богатый букет, состоящий из рододендронов, колокольчиков, аквилегий и ромашек.
— Это вам, матушка… здоровья крепкого, таёжного, дай Бог прожить ещё девяносто четыре года!
— Милок, благодарю… — она приняла букет.
Иван сел где-то сбоку, где более всего оставалось свободного места. Авдотья Никитишна подложила ему картофельного пюре, пару куриных ножек, горсть оливье.
Иван ненароком взглянул вправо, и вдруг увидал Настасью. Её он ранее не встречал, как и многих за этим столом, но вот её… Если же, глядя на других, он мог хотя бы отдалённо воспроизвести их образы в памяти, то посмотрев на неё Иван испытал некоторое смущение и неловкость, а потому вмиг отбросил взгляд в свою тарелку и принялся отрешённо есть.
— Ну и чего ты, Иван, сын, — начал Василий. — Как успехи по деревне? Всем уже наготовил дровишек на зиму?
— Всем, — чётко ответил Иван возмужавшим внезапно голосом.
— Какой умница! — восхитилась Авдотья Никитишна.
— Просто лапочка, — добавила удивлённо Марина. Её дети кружились вокруг стола.
Ярослав, положив вилку с насаженным куриным бедром, произнёс:
— Крепкий! Молодой!
Иван улыбнулся, взглянув на него и где-то между перебросив мимолётный взор на Анастасию.
— Да чего уж там… — засмущался он, ковыряясь в своей густой бороде. — Простой деревенский парень я.
— Хах! И всему селу дров наколол! — расхохотался Виктор Викторович, наминая во рту картофелину. — Вот действительно — простак!
— Простак, попавший в просак! — подхватил Ярослав Палыч. — Ну вы даёте…
Настасья сидела как-то отчуждённо, скованно, нехотя пожёвывала листья салата и похлёбывала компот.
— Нет, бравый хлопец. — Заверил Виктор. — Натуральный жених для нашей Настасьи!
Расхохотались сильно.
— А чего, ведь и в правду! — согласился Андрей, смоля табак. Сергей согласно улыбнулся с ним.
Анастасия с Иваном покраснели, засмущались, Иван смутился и как-то пытался исподлобья взглянуть на неё, но она даже не шла на риск перебросить на того взгляд.
— Я согласна… — добавила Марина. — Настюш, как тебе паренёк?
Авдотья тоже не промолчала:
— Погляди, какой жилистый! Плечи со шкаф!
— Атлант расправил плечи, — промолвил Сергей.
Они краснели сильнее, Иван, казалось бы, сейчас взорвётся от смущения, но всё равно редко подбрасывал опущенный в еду взгляд на неё, а она, словно малиновая, налилась и отвернулась в сторону, и закрыла лицо кистями:
— Мам, ну хватит…
— А чего? Уже совершеннолетняя, и Иван — в самое оно! В яблочко! Ты мне внучат-то заделаешь?
— Мама…
— О внуках пора думать, восемнадцать лет! Я-то, в свои шестнадцать — уже и двойню родила! Погляди, какие славные дурёхи растут!
— Правду говоришь, — согласилась Авдотья Никитишна. — Всё одно за муж придётси!
— Ну хватит, правда…
Виктор Викторович возмутился:
— Ла-а-адно, чего на молодых напали? Отстаньте от девчонки, японский бог! Чего мозги компостируете?
Все как-то утихомирились сразу, Анастасия отвела руки от лица, зачерпнула салата и стала тихонько есть.
Постепенно Иван расслабился и обмяк, и теперь уже не скрывал своего исподлобья взора, а ровно глядел на неё, смотрел влюблённо, заинтересованно, изучающе, и уже даже ничего не ел со стола, не выпивал даже того же компота, только и делал, что не сводил с неё глаз.
— Сопленосый! — Виктор щёлкнул пальцами перед его лицом. — Ты чего завис?
Иван одёрнулся, вновь смутился и стал пить компот, чтобы хоть как-то перевести дух. Она очаровала его с первого взгляда, но эти чувства, вызываемые в его юном, весьма быстро выросшем теле, эти ощущения не были ему знакомы, играющее либидо впервые овладело им, заставляя вызывать в животе теснения и приятное чувство возвышенности.
Вот и подошла позже Галина Фёдоровна, всучила своей сестре здоровенный букет аквилегий и села за стол ко всем, стараясь поддержать разговор:
— Ну что, сестра, как оно?
— Путём.
— Чаво не пьёте?
Авдотья Никитишна опешила:
— А ведь и впрямь, чаво мы! Щас, щас нанесу самогону, Галинка! Нанесу!
К вечеру напились, а там и Игорь каким-то боком прознал о выпивке, и уже сидел он с ними за одним столом, чокаясь со стариками. Иван и Анастасия не пьянствовали, сидели тихо, но уже как-то переглядывались вдвоём, заигрывали друг с другом, она едва стреляла глазами, он робел и руки его, те железные, рубящие ещё такие-то поленья, тут же хладели, как и любой металл при перепадах температур. Она весь вечер провоцировала в нём морозящие порывы, разносящиеся по коже его больших плеч в виде пупырчатых мурашей.
Но вскоре гости покинули стол, Игорь шаркнул рукавом об выступ избы, разорвал его и, шатаясь, пошёл к калитке. Залаял сторожевой пёс. Оба деда покинули стены забора, и оттуда, с улицы, доносилась хмельная игра баяна с гармонью. Иван унёс грязную посуду, разобрал столы, сложил скатерть вчетверо и кинул под стол в фазенде.
«Удивительная, — подумал завороженный Иван, натирая тарелку в тазике в баньке, вспоминая о ней, и глаза его — голубые, блестящие — горели неистовым пламенем».
Намыв всю посуду, Иван забросил пару поленьев в печь, слегка растопил баню и улёгся спать прямо в фазенде. Ему хотелось некоторого одиночества и переосмысления себя, была необходимость переварить этот день.
По утру Иван добавил несколько дровишек в потухшие угли, чиркнул спичкой и воспламенил картонку. Ночной уголь быстро разгорелся, прогревая фазенду. Сегодня погода так себе, подливает прерывистый дождь и задувают ветра.
Остальные ещё дремали в избе, а Иван, вкусив лёгкими порывы бодрящего ветра, раскрывшего дверцу, быстро встал на ноги и начал деятельность. У него не присутствовало ощущение голода, приятное, слегка обжигающее чувство в животе отбивало напрочь аппетит. Иван покинул фазенду, закрыл дверцу поплотнее, нежели на ночь, да отправился по соседям.
Свернув на Облепиховую, он очутился на новой, неизведанной ранее улице Таёжного. Редел по дороге разбитый старый асфальт, заметённый песком и камнями, по обе стороны которого выстраивались избы: новые, старые, некоторые покрывались на крышах плоским шифером, другие цветным, третьи стелились разбитым шифером, в местах пробоин накрытым пластами гудрона. Свежий воздух перемежался с дымом, палящим из труб домов, не покидало стойкое ощущение приближающейся зимы.
Иван шагал вдоль всего этого, заглядывая в палисадники, с целью узреть где-либо жильцов, а лучше — Настасью. Ему желалось нарубить хорошенько дров её семье, чтоб и она не мёрзла в эту проклятую зиму, чтоб и не леденели сердца её родственников, «святые сердца, оберегающие и взрастившие этот прекрасный луч света, этот гений чистой красоты, пронзившийся стрелами Купидона, — шёл и прокручивал в мыслях Иван, непрерывно заглядывая во дворы».
— Ну где же ты? — произнёс он достаточно, чтоб услышал кто-либо.
— Добрынушка, Иван! — воскликнул старик, сорвавший и понюхивающий синеватое с фиолетовым отливом цветоложе сентябринки. — А наколи-ка дров нам, богатырушка ты наш! А мы тебя и накормим вдоволь, и молока дадим.
— Нет проблем! — крикнул ему вслед Иван, уже подбираясь к калитке.
Тело старика скрылось за высокой калиткой, но вскоре показалось, когда тот её раскрыл. Иван вошёл внутрь, гавкнула сторожевая собака.
— Тише, тише, Сибирка! Свои люди… — обратился старик к собаке и та примолкла.
— Ну, показывайте, где рубить, барин!
— А вон ту горку брёвен переколи, да и всё. Многого не надобно рубить, уж наши всё остальное покололи.
Иван двинулся к горке, взял кусок бревна и установил на колоду, замахнулся топором и дерево рассоединилось на две равные части. Он взял две половины и порубил снова, создавая четверо поленьев. Временами Иван выглядывал из-за забора на проезжую часть, вспоминая Настасью, затем снова колол дрова, сильнее, напористее, отлетающие сучья въедались в забор и миновали его сверху.
На его лбу проступил горячий пот, лицо налилось кровью.
Через тридцать минут всё было готово.
— Готово, барин!
— Молодецкий хлопец, Добрыня! Подь сюды, проходи в избу, откормим тебя как следует.
Иван прошагал к избе, потеснился в дверях, разулся, надел тапочки и уселся за стол. Вместе с ним сидели старик и его жена, у каждого под рукой стояло по тарелке борща, богатырю за работу дали самую высокую, самую насыщенную мясом, бултыхающимся в наваристом бульоне.
— Хлебу? — предложил старик.
— А то!
— Ешь, хлопец. — начала Любаня. — Мы уже старенькие, надобно кого нам, чтоб нарубили дровишек, а то зима холодная, сибирская…
Иван уплетал борща, не замечая их.
— Красота… — протянул лежащий на печи одноногий мужик, его голова стояла на локте. — И откуда-то у Никитишны такой унук? Интересно…
— Чего ж? — повернулся к нему старик. — Какой унук, такой унук. Бравый парень.
Иван отвлёкся от борща, улыбнулся, затем сразу вернулся к пище. Правая рука его подносила ложку в рот, левая держала надкусанный, исчезающий ломоть хлеба.
Мужик спрыгнул с печи, приземляясь на единственную ногу, руками соскальзывая с печи. Его лицо выглядело помятым, обвисшим, как морда спаниеля.
— Устал?
Иван кивнул.
— Выпьешь с нами?
— Не пью.
— Даже молоко?
— Молоко — на радость.
Опираясь на трость, мужик добрался до тарахтящего холодильника, раскрыл и выудил оттуда сперва пузырь самогона, а за ним трёхлитровую банку коровьего молока. Он достал три стопки и один объёмный стакан.
— Я не буду, — промолвила Любаня.
Мужик убрал одну из стопок обратно, налил молока Ивану и в две стопки самогон — себе и старику:
— Что ж, выпьем!
— За тёплую зимовку, — добавил старик.
— За здравие! — воскликнул Иван.
Мужик покачивал одной ногой, сидя на столе, от чего шевелилась накрытая на столе скатерть, и молоко в стакане Ивана легонько волновалось. Его вторая штанина была пришита назад, достигая заднего кармана.
— Вот и гляди, — сказал мужик, кусая ломоть хлеба, — какие богатыри на коровьем-то молоке растут.
Все промолчали.
За окном веяла прохлада, задувающая в форточку. Любаня захлопнула её, а штору отодвинула, открывая вид на улицу. В окне виднелись вдаль соседские дома, на длинных верёвках сушились одежда и ковры.
Иван отхлебнул молока, на его верхней губе нарисовались молочные усы. Поставив стакан, он повернул голову в окно и увидел в нём, вдалеке, знакомое лицо — это была Марина, она развешивала какие-то кофточки и носки.
Иван потянулся вверх, поднимая голову. Сощурив глаза, он удостоверился: это Марина, а вокруг неё всё также носятся безумные её детища.
Он допил молоко и вытер усы рукавом, стукнул стаканом и выпрямился:
— Извините меня, но я ухожу. — Иван нахмурил брови, расклеил руки по швам, повернулся к выходу.
Старик взглянул ему вслед:
— Далёко же ты?
— Совсем недалеко, в дом, что напротив.
Иван вышел, хлопнул калиткой, подошёл ближе. Вблизи он окончательно понял, что ему не почудилось — это Марина, и там же её детища. Иван трижды стукнул по забору, так, что тот содрогнулся, Марина, услыхав, стали идти. Послышалось её шарканье обуви о деревянный настил. Где-то оттуда доносился лай пса.
— Кто там?
— Открывайте, тёть Марина.
Калитка открылась, Марина увидела его.
— Иванушка? — она улыбнулась, понимая. — Ты чего здесь?
— Дома ли Настасья?
— Настя? — Марина направила взгляд в сторону. — Насти нет, она уехала на велосипеде к реке.
— Чего же она, одна?
— Не одна, с Антошкой.
Иван смутился, услыхав мужское имя.
— Тогда я, наверное, пойду. Извините, что проявил наглость потревожить вас…
Марина разверзлась хохотом:
— Иван…
Уходящий Иван повернул голову, недопонимая её:
— Да, тёть Марина?
— Антошка — это мой пятилетний сын.
— Пяти… летний… — Иван чего-то начал как бы считать по пальцам, затем, внимая собственную глупость, рассмеялся в унисон с ней: — Ах, Антошка. Какая глупость…
Марина попятилась назад, завернула за распахнутую дверь калитку, послышался лёгкий грохот:
— Если хочешь, Иван, — из-за калитки показался большой велосипед, — поезжай за ней!
Иван раскраснелся, недопонимая, провёл рукой по щеке:
— За ней?
— Да! Вниз по горе, в обратную тайге сторону, а там, по автобусным дорогам прямо вперёд. Доедешь до конца и увидишь побережье реки.
— Побережье реки, — повторил Иван, робко и машинально хватаясь за велосипед, затем вновь повторил: — Побережье реки. Да! — он стал садиться на велосипед, накреняться над сиденьем.
Марина смахнула след грязи с сиденья, после чего вернула велосипед:
— Езжай, Иванушка!
— И поеду! — крикнул он, а затем слышалось, отдаляясь: — И поеду, вот увидите, тёть Марина! И поеду! Будьте уверены! Да!
Марина стояла, глядя на его исчезающий и высокий, катящийся на велосипеде, силуэт, и просто улыбалась, а Иван ехал, быстро перебирая ногами, и радостно выкрикивал что-то в горную пустоту.
Настасья стояла на берегу и швыряла блинчики вдаль, а маленький Антошка ковырялся в песке.
— Смотри, Антоша, только вот такие плоские камешки можно запускать вперёд. Во-о-т так, видишь?
Она запустила четверной блинчик, и камень затих на глубине. Антошка закинул камень, тот отскочил лишь дважды, а затем вдали показался кто-то на велосипеде.
«Иван? — подумала Настя».
Надвигающийся силуэт сперва виднелся чёрным элементом поодаль реки, но постепенно разрастался и разрастался, становясь шире, виднее, в скором времени уже проглядывались очертания лица. Знакомые для Насти очертания, их она успела отчётливо изучить за вчерашний вечер.
— Настасья! — послышалось вдруг.
И она вздрогнула от осознания.
— Иван? — прошептала робко она.
— Настенька!
— Иван?! — произнесла она громче, отчётливее.
— Это я, любимая!
Настя уронила плоский камешек из руки, он разбился внизу надвое. Её тело одолел бег. Иван спрыгнул с велосипеда, беззаботно швыряя его в сторону.
— Как ты меня нашёл?
Иван обнял её своим большим телом, пряча целиком в объятиях:
— Наконец мы встретились! Я пережил эту ночь, но не смог бы пережить этот день.
Настя потянулась к его губам, он согласно опустился в ответ. Поцеловались, но кратковременно, с долей некоего смущения. Это был их первый поцелуй, но ударный, как пуля в голову, сшибающий с ног, от чего покосились ступни Насти, но Иван вовремя поймал её на лету, только крепче вдавливая, как бы запечатывая навеки в собственную большую грудь.
— Иванька! — прокричал Антошка. — А ты умеешь кидать блиньсики?
Иван ослабил объятия, Настя уже самостоятельно держалась на ногах, потом отошла в сторону. Он двинулся к мальчику:
— Какие ты хочешь? Пятерные, шестерные?
— Да! Да!
Иван нащупал под ногами плоский, словно сплющенный камень, закинул руку себе за спину, наметился и кинул его в реку, камень отскочил ровно семь раз.
— Вот тебе семёрка, Антошка! — он погладил мальчика по голове, взъерошивая русые волосы.
— Ура! Ура! — Антошка плескался ногами в сланцах в холодной воде.
— Не заболеешь?
— Не заболеет, — ответила за него Анастасия. — Здоровье у нас сибирское!
— Это ли не славно.
Они снова обнялись, снова поцеловались. Настенька дышала ему в грудь, дыхание её было словно обжигающим, нагревающим грудь, как огнём.
Увиденное с мальчиком, её братом, помогло заведомо разглядеть в Иване отцовские качества, что не могло её не обрадовать.
«Глупая, — подумала она о себе, считая выводы поспешными и слишком ранними. — Совершенно глупая и наивная, без ума девочка».
— Наперегонки? — Иван взглянул на двое лежащих велосипедов.
— А куда Антошку?
— А мы вернёмся, мигом, не переживай…
Они взялись за велосипеды, сели, Настенька рванула вперёд, вскакивая на камнях. Иван улыбался ей вслед, затем и сам разогнался, подскакивая на дороге не менее её. Настя обруливала большие каменистые глыбы, высокие валуны, моментально скрываясь от Ивана, но он следовал за ней по пятам. Пройдя большой круг, она уже возвратилась к Антошке, и только тогда, затормозив боком, её догнал Иван.
— Выиграла…
Она расплылась в улыбке.
— Победительница!
Иван чмокнул её в лобик, чётко осознавая свои любвеобильные поддавки.
Антошка игрался в песке, испачкав лицо.
Позже развели костёр, оранжевые хвосты пламени играли у берега, отскакивая в отражении воды. Антошка уже спал у неё на руках, нежно сопя, что надоумило и его рассмотреть в ней материнскую заботу.
— Так что, как это понимать? — начал он.
— То есть? — Настя взмахнула прядью волос в наступающей ночи.
— Теперь мы вместе?
Тишина поглотила их сразу, но ненадолго, среди прочего трещали ветки в кострище.
— Вместе. И навсегда.
Осенью рано темнело и поздно светало, потому солнце окончательно скрылось за горизонтом.
— Пора ехать.
— Да, — согласился Иван.
Разбудили Антошку, он сел на заднее сиденье велосипеда Ивана, ехали не торопясь, сливаясь с ночной угольной глушью. Подъезжая к деревне, он произнёс на углу её улицы:
— Тебя проводить?
— Не стоит, доберёмся сами.
Антошка перепрыгнул к ней назад, и они доехали до калитки, вошли и исчезли. Иван сидел на велосипеде, одной ногой держась на земле, с улыбкой помахивая ей рукой, чего она уже не увидела, а затем и заколесил до дома сам.
«Она прекрасна, — ехал он с мыслями, глядя на звёзды вверху».
Авдотья Никитишна встретила его на пороге:
— Откуда ж лисапед?
— Позаимствовал у Марины, завтра же завезу обратно.
— Проходи есть, прокипячу рассольнику.
— Не хочу есть, матушка! Не хочу! Куда же мне до еды, коли чувствами сыт я по горло?
Иван прошёл в избу, прыгнул на кровать и до утра пялился в окно.
VIII
Авдотья Никитишна шла от калитки в избу, направляясь к Ивану:
— Иванушка, сынок! Подь посмотри, кто пожаловал!
Настя смущённо ждала его за вратами.
Иван вышел, доковылял до калитки, почесал грудь и появился около неё.
— Привет…
— Приветствую, Настенька!
— Не занят?
— Как раз проснулся, проходи! — Иван проводил её вытянутой ладонью.
Её голова была повязана в цветастый платок.
Авдотья стояла около избы:
— Здравия, Настасья! Чего пожаловали?
Она взглянула на Ивана:
— Погостить, чаю выпить…
— Так проходь в фазенду!
Утренняя изморозь накрыла жухлую траву, иней слегка пробирался по стёклам, наступала зимняя минусовая температура. Они уместились в фазенде, пили чай, разговаривали о всяком, но по пустякам. Угли шелестели в печи, Иван пошёл доложить туда дров.
Авдотья вышла на крыльцо, затем и вовсе исчезла.
Иван возвратился к ней, она прихлёбывала горячий чай из ложки, обдувая каждый глоток.
— Всё ли хорошо?
— Замечательно, — она расплылась в улыбке.
— Ещё чай?
— Плесни.
Иван налил ей и себе в кружки, чмокнул её в щёку, она обомлела, тот подставил щёку, она поцеловала ответно.
— Не хочешь пожениться? — поинтересовалась Настенька.
Иван выпрямился, сосредоточенно на неё взглянул:
— Ты хочешь за меня выйти?
— Хочу.
— И я хочу! — воскликнул Иван. — И я хочу! И я!
Он поднял её на руки и вынес из фазенды, как из горящего дома, безостановочно целуя в губы и шею.
— Авдотья Никитишна! — закричал он, поднимая её высоко, на уровень своей головы. — Матушка, мы сыграем свадьбу!
Авдотья сняла с головы платок, упихнув его между скрещенных ладоней, пустила радостную слезу и тут же её отёрла.
— Вы чего, детишки мои! Вы чего?!
— Матушка, — Иван поставил Настеньку на ноги. — Мы сыграем свадьбу, непременно! На следующей же неделе!
— Господи, детишки мои! Чего ж вы?! Ох…
— Да! — выкрикнул он снова. — Да, и ещё раз — да! Выходи за меня, Анастасия!
Иван пал пред ней на одно колено.
— Я согласна!
— Не обессудь, что без кольца, простит Бог меня — глупца! Простит меня и Настенька, пост скриптум твой Ивасенька!
Настасья пустила слезинку, несколько горькую, но не грустную, тяжеловесная солёная капля скатилась с её щёки и шлёпнулась наземь. Иван поднялся, отёр её лицо своими заскорузлыми мужицкими пальцами, приобнял накрепко, да промолвил:
— Это слёзы счастья, дорогая моя…
— Это слёзы нашей великой любви, — произнесла она и пустила ещё две такие же, сбегающие по каждой из щёк.
Даже Иван пустил, но выплеснул лишь одну — скупую и мужскую, горькую, как шоколад, обжигающую, как перец чили. Он смахнул её своим пальцем, после чего заново подбросил на руки Настю и утащил в избу.
— Завтра же выдвигаемся за платьем!
— Нет нужды, Иванушка, нет нужды… Маринка отдаст своё, ничуть не хуже всякого другого.
— Уверена?
— Абсолютно, — сказала она и посмеялась: — Я его примеряла, и не единожды.
— Моя ты дурёха.
Иван закинул её, как сумку, на плечо, уселся на велосипед, поехал, повернул на Облепиховую, увидал Настин дом, остановился около него. Простучал в дверь трижды.
Высунулась Марина:
— Здравствуй.
— Здоровья, Марина! Пришёл я возвратить ваш велосипед и сообщить благую весть, а если быть точным, — Иван ступил на одно колено, — попросить руки и сердца вашей дочери!
Марина взглянула на Настеньку, увидела её улыбающейся и красной, словно малиновой:
— Конечно, Иванушка, разумеется я согласна… Ты парень крепкий, на всё горазд, годишься ей в мужья и мне в зятевья! И без дров не оставишь!
— Марина, как вас по батюшке?
— Захаром звали моего отца.
— Марина Захаровна, позвольте исколоть вам дров, коль есть нужда?
— Нет нужды, лучше проходите, я сегодня, как знала, испекла муравейник!
Иван закатил велосипед, они прошли к ним в фазенду. Внутри всё было уставлено вазами, обшитыми сверху шерстяными нитками, всюду висели украшения и разнообразные поделки.
— Настасья у нас, ты знал? Рукодельница она наша!
— Не зрело и сомнений, Марина Захаровна…
Иван направил взгляд на пластилинового слона, поверх которого висела шерстяная шапочка.
— Превосходно, Настенька. — Хотел он было чмокнуть её в лоб, но смутился присутствия Марины.
Все сидели в полной тишине какое-то время, Иван оглядывал рукоделия, развешенные на стенах, Настя пила чай, глядя в кружку и мелкими ломтиками ела торт чайной ложкой.
— И каковы ваши намерения?
— Об это я и хотел с вами поговорить, Марина Захаровна.
— Мам… Иван…
— Говори, — произнесла Марина с возросшей серьёзностью.
— Знаю, возможно, что я допускаю глупость, сказав это прямо сейчас, но сердце моё — верное, богатырское и Таёжное — сердце подсказывает мне, что это не ошибка. Это не ошибка, Марина Захаровна! Мы хотим сыграть свадьбу прямо на следующей неделе!
Марина усмехнулась, но потом стала напряжённой:
— Знаете, что, молодожёны. Я обеими руками ЗА ваше благополучие! Но! Иванушка, ты ведь ещё так молод…
Иван встал, сердито топнул ногой:
— И что с того? Что теперь? Да, молод. Да, свеж. Но полон сил и, более того, переполнен светлой любовью к вашей дочери! Так уж позвольте мне, юнцу, возлюбить её с новой силой, наивысшей, как к ангелу во плоти!
Марина согласно кивнула ему:
— Вижу, любишь её, верю я тебе, Иванушка. Так женись ты на ней, бравый молодец, и забери её за себя замуж!
Молодые поцеловались, не стесняясь её, Иван преклонил Настеньку и буквально съедал губами. Марина пошла искать свадебное платье, а они ещё долго стояли в такой позе, словно закаменелые, словно две скреплённые узами любви скульптуры, высеченные из двух гигантских сердоликов.
— В понедельник? — спросил он, оторвавшись от её губ.
— Не позднее, — ответила она и вновь занырнула в его объятия.
Марина принесла платье, Настя попросила Ивана ненадолго выйти, а сама стала его примерять. Она сбросила платок с головы на спинку стула, зелёная до пола кофта спрыгнула с неё вниз, обвивая стопы овалом. Показалось её юное тело, светлое и бледноватое, словно вчера спустившееся с небес, но в скором времени оно накрылось платьем, фата зацепилась за голову, опрокидываясь назад. Лёгкая влетевшая прохлада приподняла фату, дверь отворилась до середины, но Маринина нога остановила её:
— Потерпи до свадьбы, а там и увидишь платье.
Иван понимающе кивнул и ретировался в избу.
В преддверии воскресенья добрались из леса Кривое Око со Слизнем, даже они получили приглашение на пиршество.
— Кого женить собралися? — поинтересовался Кривое Око.
Авдотья Никитишна приложила ладонь к груди:
— Как кого, старик? Иванушку нашего с Маринкиной Настасьей…
Слизень щёлкнул кедровый орешек, сел на пол.
— Ой ти Госпади… Так быстро? Ой ти…
— А ты чего думал? Красавцы наши, молодые, свадьбу затеяли! Завтра и сыграем.
Кривое Око взглянул на Слизня, не выражающего эмоций:
— А ты чего, ротозей, не радуешьси? — он слегка прошёлся ладонью по его волосам, взъерошивая. — За здоровье молодых?
— Иванушка с Настасьей молодцы… — промолвил Слизень. — Помню я Ивана ещё маленьким-прималеньким, они со Стасей и Васей давеча почивали в нашей избе, парились в баньке.
Станислав улыбнулся:
— Да, Слизень. А ведь прошло всего два с небольшим месяца.
— Куда спешит время? — подхватил Василий. — Вот же, только-только глазки голубенькие вылупились, помнишь?
Станислав сжал его ладонь и глянул ему в глаза.
— Такое никак не забыть.
— Лучшие годы! Чего уж там!
— Дайте я и вас обниму, мои родненькие! — Авдотья Никитишна встала, подошла к ним, обхватила их обоих, создавая треугольник. — Эх, так быстро растут детки.
Кривое Око ухмыльнулся своим морщинистым, смуглым лицом:
— Особенно чужие детки, как на дрожжах.
Вошёл Иван, он пожал руку Кривому Оку, погладил по голове Слизня, затем пристроился в объятия к Станиславу, Василию и Авдотье. У Авдотьи невзначай выпала слезинка из правого глаза, укатилась по щеке и растворилась в штанах Станислава.
— Вы чего, матушка? — Иван как бы оторвал её из треугольника, обнял лично. — По какому поводу слёзы горькие льёте?
— Да от радости я, Иванушка, за вас с Настасьей!
Иван обрадовался, блеснул голубизной глаз:
— Тогда и ничего страшного, матушка. Вы за нас не боитесь, вредно в преклонном возрасте нервничать, вам ещё внука дождаться надобно… такого крепыша воспитаем! Мало деревни — он всю тайгу, коль надобно будет, переколет на дрова!
— А вот всю тайгу-то и не надобно. — Возмутился Кривое Око. — Нам ещё со Слизнем где-то жить, а мне век свой доживать.
— Дам ему урок, и не вырубит всю! Как угодно! Такого хлопца воспитаем, правда, Настюша?
Она вошла в комнату, поправила длинные средне-русые волосы:
— Конечно, — повисла легковесная пауза, но быстро улетучилась в продолжении: — любимый, всё получится!
Иван приобнял её за талию, затем вышел во двор, забрался на забор и оказался на сарае, он распрямился, выпятил грудь, словно желая зареветь, как папуас, и закричал:
— Завтра я женюсь на ней!! На Настеньке!! Так что!! По такому-то по-о-оводу!! Собираю весь наро-о-од, всё Таёжно-о-ое-е!! Да будет празднество с самого утра!!
С обрыва сарая слетела парочка голубей, вдали показались раздвигающиеся окна домов. Жители повылазили из окон, выглядывая, откуда разносится крик.
— Всем, всем, всем! Быть, быть быть! — Иван стучал себя в грудь, заставляя крик искривляться: — В по! не! дель! ник!
Иван примостился ногой на забор, затем спрыгнул с него и зашагал в избу.
— Ну, Иванушка, ну прямо всех созвал!
— Кого смог, матушка.
— Погляди в окошко.
В селе закишел люд, народ повылазил в палисадники, пораскрывались калитки, высунулись старушки в платках, дедки с тростями, дымящие папиросами, собаки на цепи совали морду в раскрытые на улицу двери, теснились под забором, словно стараясь сорваться.
Иван повеселел сразу, а потому и пропел:
— Глянь-ка, маменька, в окошко! Кузя едет на коне!
Он приостановился, опустился на диван, глянул опять же в окно, но уже исподлобья, не замечая изнизу суматошных селян, а видя только лазурный, медленно темнеющий небосвод, белёсое решето шторки, напоминающее ему свадебную фату и оконную раму, как бы формирующую такого рода этюд.
«Ничего, — подумал Иван, — всё срастётся само собой».
IX
Утром понедельника гулянья начались в самую рань. К девяти утра во дворе попивали яблочную брагу, преуспели явиться Кривое Око со Слизнем, пара дедов — Ярослав и Виктор, сестра Авдотьи — Галина Фёдоровна, Марина и всё её дети, включая Настеньку, виновницу торжества, Сергей с Андреем нарядились в одинаковые белые рубахи. Пожаловала и Любаня со своим стариком, доковылял и мужик с тростью. Мимо прочего сошлись малознакомые гости с Облепиховой, припёрлись некоторые даже с Радонежской (их в упор не знала даже сама Авдотья Никитишна), но самую массивную часть занял народ с родной Ленинской улицы, каждый до последнего сосед Авдотьи соизволил явиться, а заодно и притащить детей. Их-то она уж знала хорошо, и более того — весьма давно, но пришли ли они по доброте, знакомству или же потому, что кричал Иван как раз-таки на всю эту самую улицу — неизвестно, зато каждый из них принёс по подарку: кто торт, кто поднос капустных пирожков, некоторые занесли с собой фоторамки, серебряные браслеты для невесты, какие-то часы для жениха, большие и увесистые бутылки креплёного вина, коньяк, водку; в общем всё, что душе угодно.
— За здоровье и счастье молодых. Не чокаясь! — заявил Ярослав Палыч и махнул яблочной браги.
— Не чокаясь, Палыч!
— Да.
За столом выпили стоя, затем сели и стали ковыряться в еде, но не налегая, ведь ещё самая рань, а впереди ЗАГС, поездка на реку, прогулка по её побережью и, конечно же, пьянство.
Пили все они пока что нерасторопно, чётко внимая факт того, что до вечера не рукой подать, а гулять ещё придётся аж до двух часов ночи, а на следующий день ещё предстоит и венчание.
К обеду на пяти машинах выбрались к реке, у побережья разбили палатки, Иван собрал огромный кострище. Искры вздымались из пепелища вверх и разносились по ветру. Приятный шелест реки смешивался с убаюкивающим потрескиванием веток. Был всего день, но предзимний морозец охватывал сидящих в кругу. Огонь, спиртное и шашлыки не давали замёрзнуть, самые задубевшие от холода шли прятаться в палатку, но быстро возвращались к празднику.
Иван и Анастасия много целовались, прилюдно, не смущаясь старших. Он много таскал её на руках, уносил вдоль побережья и обратно. Они не чаяли друг в друге души, они смотрели в глаза заворожённо, словно примагниченные. Но Иван пока ещё не смел касаться и желать её, чего сильно жаждало его либидо, зато поедал и раздевал её глазами, своими голубыми, гипнотическими очами снимал с неё эти переодетые на природу обноски, дабы не испачкать свадебное платье, сквозь бледно-болотную одежду выделялись её молодые формы.
Иван спустил её с рук, они остановились у спуска к реке, звук воды приятно переливался в ушах.
Настя упёрлась в его грудь, затем подняла голову вверх, заинтересованно глядя ему в глаза:
— Иванушка, — голос её был застенчивым. — А сколько тебе отроду лет?
Вмиг Иван переменился в лице, посерел, по коже его пробежала украдкой дрожь.
— Лет? — переспросил он как-то взволнованно, глаза забегали.
— Ты никогда не говорил, Иванушка.
Иван помолчал с минуту, оглядывая речное течение, затем произнёс:
— Настенька, — он взял её за плечи, — я значительно тебя моложе, это факт. Сколько же мне лет? Я считаю, что это вовсе не имеет никакого значения.
— Как это?
— А вот и представь себе. Моя молодость, хоть и ты не стара, вовсе не говорит о моей юношеской глупости или о неподготовленности к жизни. Настасья, я тебя люблю, всем своим, пускай и таковым молодым — сердцем, зато бьётся оно сильно, мощно, и никогда тебя не отпустит.
— Правда? Никогда?
— Можешь не сомневаться, любовь моя.
Она воткнулась в его грудь сильнее, ощущая защиту и надёжную опору, чувствуя себя там, как за каменной стеной, его крупные руки охватывали всю её почти целиком, как бы всасывая внутрь, как бы заточая и бетонируя.
— Идём назад, Иванушка?
Иван загляделся в течение реки, у подножья приземистая вода гармонично виляла вокруг камней.
— Конечно, — произнёс он и закинул её на руки.
Сергей с Андреем коптили куриные крылья на решётке, в мангале пересекали полосу шампура с нанизанной на них свининой, обвитой лучком. Шёл равномерный мясистый запах шашлыка, вокруг огня бренчали стопки с водкой и хрустели на зубах маринованные огурцы.
— Садитесь, — Сергей оглянулся на молодых, его лицо было словно обугленное и нагретое костром. — Шашлык сготовился.
Иван поднял с мангала шампур и, обдувая отдельные кусочки мяса, стал есть. Шашлык мягко жевался, средней прожарки он словно таял во рту. Он предложил Настеньке, но та предпочла крылья. Все как-то замолкли и темень уже стойко накрывала ландшафт, задул предзимний морозец. Вверху, на небесах вылупились созвездия, Настя сидела на колене у Ивана и своим тоненьким пальцем тыкала в небо, угадывая звёзды, вылавливая Большую Медведицу. Иван хвалил её за угадывания, в некоторых моментах поправлял, их счастливые глаза отражали блики пламени.
Авдотья Никитишна вваливалась в плед, от огненного тепла её клонило в сон:
— Ребятушки, в общем, всем хорошего вечера и доброй ночи, а я пошагала в палатку! Больно зенки закрываются…
— Доброй ночи! — ответили все.
Лунный полумесяц отсветом рассекал почерневшее небо, в скором времени удаляться в палатку стали и остальные празднующие. Последними зашагали Станислав и Василий, они подошли к молодожёнам, накрепко обняли их, затем ушли.
Иван и Настасья остались наедине с ночной тишью, течением воды и догорающими углями.
Иван, выправляя на обратную сторону, стянул с себя свитер, скинул майку на бревно, спустил штаны с трусами и предстал перед ней нагишом, только ночная темнота укрывала его богатырское тело, не позволяла лицезреть интимные зоны до свадьбы. Он вышел из ореола, состоящего из брёвен и мангала, нащупал стопами охладевший песок, стал въедаться в него грубыми пальцами ног. Ветер обдувал его тело, но горячая и молодая кровь не поддавалась эдакой провокации, она едва не вскипала. Иван потянулся вверх, обнажая оволосившиеся подмышки, затем расправил плечи и уставил руки в бока.
Он раскинул руки в стороны, правую ногу выставил назад, на левую сделал твёрдый упор. Иван сделал шаг, сделал второй и побежал вперёд, навстречу морозной реке, ловя порывы бурного течения. Входя в воду его торс спешно уменьшался в глазах Настеньки, вскоре и вовсе исчез, испарился в водяных недрах.
Иван проныривал глубже, двигался, словно рыба, извиваясь всем телом и щекоча торсом водоросли, произрастающие со дна. Он был акулой, вгрызающейся в речную воду, он был чем-то вроде обратного пути эволюции, существом, перебравшимся из суши прямо в водоём. Ещё чуть-чуть, и Иван ощутил бы рост жабр, но и без них его увёртливое тело отлично противостояло воде. Настенька уже не могла разглядеть его вдалеке, но Иван выпрыгивал в самом центре, в речном очаге, подскакивал, словно дельфин.
И вот он вернулся. Свирепое, напитавшееся влагой, тело высунулось из воды, медленно подошло к догоревшему костру. Иван надел трусы, сломал несколько веток, бросил в угли, поверх наложил несколько дров. Его рука слепила комок картона и бросила под дрова, мангал моментально вспыхнул, обогревая его и Настасью.
— Ты чего творишь? Безумец…
— Не серчай, ты, часом, не озябла? — Иван подул на пламя мощными лёгкими.
— Малость.
— Я воды не боюсь, и никогда не боялся. Как и вообще всего, Настенька! Мне — море по колено.
— Море ему, — Настенька прислонилась к нему и ощутила на его коже, как он, плескаясь в ледяной воде, нисколечко не замёрз, а будто, напротив, лишь разогрелся, — по колено. Ты чего такой горячий?
— Напрягся волны разрезать, любимая. Видела, какие акулы большие существуют? Это всё вода, Настенька, из неё мы пришли, к неё и стремимся. Вода закаляет дух, тренирует сердце, гонит кровь по жилам.
— Ты моя акула, — она поцеловала его в шею.
Тепло разыгралось в мангале, согревая Настю.
— Теперь можно и спать.
— Конечно, любовь моя. — И они, не потушив огня, пошли в свою палатку.
По утру ЗАГС и кольца, венчание, поцелуи жениха и невесты, сладкие поцелуи, будоражащие кровь поцелуи, веселье и танцы, вздымающиеся кверху пузырьки в фужерах, она на его руках, странные приятные ощущения в районе живота, громкая музыка, пляс, подача блюд, смена фужеров на рюмки, хмелеющие гости, крики, изменение гравитации и падения на пол, драка двоих на улице у ворот ЗАГСа, раздавленные ногами лепестки роз — красные и белые, приправленные каплями крови из рассечённой брови некого Вячеслава, всё ещё поцелуи молодожёнов, любование кольцами, поредевшие гостями столы, рваные салфетки на полу, битая посуда, конец вечера, такси, отель, брачная ночь, секс, желание Ивана, отдача Настасьи, отсутствие контрацептивов, страсть, приглушённый свет, приглушённая музыка, поздняя ночь, в скором сон, приятное утро, ей кофе в постель, время, месяц-другой, положение, УЗИ, мальчик, радость, время, лето, схватки, роды, точно мальчик, четыре килограмма, весь в отца, голубые глаза.
Иван разрезал пуповину:
— Как назовём малыша?
Раскрасневшаяся Настенька тяжело дышала, упираясь локтями в кушетку.
— Фёдор? — предложила она.
— Отличное имя, — согласился, не отрицая, Иван. — Очень даже.
— Прямо-таки Тютчев, — подметил акушер. — Фёдор Иванович.
Акушер шлёпнул ребёнка по ягодице.
— Или Годунов! — добавила санитарка.
— Феодор Блаженный, — вымолвил помощник акушера.
— Или Буслаев, — сказал акушер, пеленуя малыша.
— Или Рудников! Фёдор Иванович Рудников! — воскликнул счастливый Иван. — Уверяю вас, вы ещё услышите это имя!
— Конечно, конечно, — утешила санитарка, — он у вас особенный, видно невооружённым глазом.
Настя взяла ребёнка на руки, обняла легонько:
— А, может быть, станет космонавтом.
X
И поселились они на первое время у Авдотьи Никитишны. Ставшие дедушками, Станислав с Василием следили за Фёдором, кормили, меняли подгузники и читали ему книги вслух, приятно проводили время, покачивали его перед сном, купали в широком металлическом тазу в бане.
Авдотья Никитишна стала испытывать недомогания, боли в спине, появилось давление, потому Настасья переняла всё хозяйство на себя, доила коров и собирала куриные яйца. Иван занимался грядками и по-прежнему дровами, а также, при необходимости, чинил заборы, калитку и ходил в тайгу за орехами и ягодой.
На улице стоял дикий августовский зной.
Станислав вышел покурить на крыльцо, достал сигарету, его кисть прикрыла зажигалку буквой Г. Хоть и не наблюдалось в жару ни единого признака ветра, но зажигалка почему-то только искрилась, не давая шанса появиться огоньку.
Станислав бросил зажигалку в мусорное ведро, спустился с крыльца, раскалённое солнце обожгло его неприкрытые плечи. На скамейке валялся спичечный коробок, он вынул из него сразу несколько спичек, чиркнул, пламя подкурило торчащие наружу из сигареты табачные волоски. Затянувшись, он поднял голову вверх, закрыл глаза, солнце как бы пробивалось сквозь закрытые веки красными прожилками. Голову сильно грело, в висках проступил лёгкий пот.
Станислав, щурясь, растянул обожжённые солнцем веки и ослеплёнными глазами увидел в чистом небосводе летающий квадрокоптер.
Квадрокоптер крутился, как вертолётный пропеллер, он то опускался ниже, будто прицениваясь, то вздымался и прятался вверху, снизу мерещась размером с зависшего на одном месте голубя.
— Твою дивизию… — Станислав выпустил густое облако не успевшего попасть в лёгкие дыма.
В окне с веранды послышался резкий стук, за стеклом показалось лицо Василия, его рука подозвала внутрь. Станислав бросил недокуренную сигарету в урну, одним шагом поднялся на крыльцо и вошёл на веранду, вопросительно махнул головой вверх, нахмурив брови. Василий спросил его о чём-то незначительном:
— Ты банку с огурцами куда убирал?
— Банку? — Станислав приподнял правую бровь, Василий кивнул. — На морозильнике стояла.
Тем временем квадрокоптер скрылся из поля зрения, а Станислав и позабыл о нём.
Где-то под дровами в фазенде лежала дощечка, отколотая от коробки, в которой перевозилось мясо из Японии, зелёным фосфором в темноте светился радар.
Иван докопал последнюю грядку картофеля, полил их водой из камы, плеснул ледяной водой и на себя, дабы освежиться. Не помогло. Вошёл в фазенду, испил прохладного кваса, целую кружку осадил чуть ли не в двое глотков, налил небольшую тарелку окрошки, она прохладная, освежающая, приятно смешалась в желудке с квасом, она и сама была сделана на квасе. Стало хорошо, от лёгкой усталости поклонило в сон. Иван вытер пот лежащим на другом стуле платком, ушёл в избу и хотел было улечься спать.
— Матушка, чего с вами? — Иван увидел Авдотью Никитишну, схватившуюся за сердце.
— Ой хреново, сыночка, ой хреново…
С её лба сочился холодный пот, старушка нагорбилась на веранде, держась за стену, она не могла сдвинуться с места.
— Авдотья Никитишна, давайте я вас перенесу?
— Ой давай, Иванушка…
Иван, подняв её как перышко, унёс в комнату, уложил на кровать:
— С вами чего случилось?
— Погода, милок…
— Да… — согласился Иван. — Сегодня палит знатно. Подождите, принесу вам попить.
Иван налил холодной питьевой воды в гранёный стакан, принёс:
— Вот.
Авдотья Никитишна жадно выпила всю и попросила ещё. Иван сходил за добавкой.
— Может, каких таблеток? Ничего не пьёте?
— Да чаво ж мне пити? Здоровье таёжное, сибирское… никогда ничего и не пила сроду! А тут на тебе…
— Вы лежите, одеялом не укрывайтесь, и правда душно, даже дома…
— Что случилось? — вошёл Василий.
— Давление.
— На погоду среагировала!
Станислав потрогал лоб:
— Жар.
Василий схватился за градусник, потряс его, сунул ей под мышку. Иван принёс воды, предложил, та отказалась.
— Вы как? — Иван провёл ладонью по её предплечью.
— Плохо мне, детки…
— Оставим её, — сказал Станислав. — Ей нужен покой.
Все переглянулись, кивнули, ушли. Холодная вода ещё волновалась в стакане, стоя на табурете.
Внезапно пошёл грибной дождь, залитые недавней водой грядки стали наполняться, едва не превращаясь в лужи. Вскоре он стих.
Вечером состояние Авдотьи Никитишны ухудшилось, появился озноб и тремор, подскочило давление. Они охаживали её вчетвером, подносили много воды, Иван сбегал в аптеку за таблетками. Станислав делал ей холодные компрессы на лоб, а к животу, напротив, подложил грелку. Так продолжалось целую неделю, и Авдотья Никитишна скоропостижно скончалась прямо в постели, почти с неё и не вставая. Крокодиловыми слезами оплакивали её всем селом. Иван отправился в тайгу, собрал хвойные венки, Василий достал заначку, отложенную матушкой на чёрный день, и организовал место на кладбище. Станислав заказал дорогой лакированный гроб, в котором она удобно пролежала целых три дня, после чего подъехал катафалк, и Авдотью Никитишну увезли. Прошло время, помянули девятины, помянули сороковины, вместе с тем и разыгралась на улице осень. Сентябрь выдался дождливым, не было и никакого бабьего лета — сплошь и рядом топил беспробудный ливень, временами землю дробью посыпал град.
Фёдор не уступал своей флегматичностью отцу — ребёнок вовсе не плакал, вёл себя сдержанно, опекуны спали ночью накрепко. Только иногда Настенька навещала Фёдора средь ночи, чтобы сменить подгузник или постелить свежую клеёнку; если же ребёнок и не спал, то только молча, глядя в потолок, лежал полночи. Когда родители замечали подобное поведение, то полушёпотом читали ему Маленького Принца.
На рассвете Иван вошёл в фазенду, отпил кваса, хлебный мякиш в банке разбух и утонул на дно. Он взглянул на себя в зеркало, провёл пальцем по отражению. Палец булькнул в рябящем зеркале, волны расплылись в стороны, формируя фракталы от центра стыка. Отражение Ивана стало выглядеть, как в комнате смеха, голова выглядела одутловатой и вибрирующей, шея колыхалась, как стебель рогоза на ветру.
Вдалеке донёсся стрекочущий звук подлетающего вертолёта. Чёрной кляксой он вырисовывался на фоне вырастающего из-под линии горизонта золотистого солнца. Вниз выбросилась из него верёвочная лестница, она болталась, задевая сельские трубы; из некоторых труб доносился дымок.
Василий отодвинул пальцем штору в избе, взглянул вверх: показалось спускающееся тело, ряженое в чёрную фигуристую одежду, напоминающую нечто между полицейской формой и ниндзя-костюмом.
— Ни Хао… — прошептал Василий, доставая свой пистолет Макарова из нижнего ящика советской полуразваленной тумбы.
Тело в ниндзя-костюме гармонично плавало на болтающейся в воздухе лестнице, переправляясь из стороны в сторону подобно маятнику. Ниндзя повис на последней ступени лестницы, ветер вкупе с маневрированием вертолёта задули его в сторону, направив в соседский дом. Ниндзя ударился о дубовый выступ на углу и повалился на морковную грядку.
Загавкал сторожевой соседский пёс.
Поодаль вертолёта крутился квадрокоптер, фиксирующий информацию на камеру с хорошим зумом.
Иван высунулся из фазенды, пригнулся и побежал до избы. Из квадрокоптера повылетали серебряные пули, они раздробили подгнивший деревянный настил, куски трухи отлетели в грядки. Пули продырявили листья свекольной ботвы, листочки нависли, словно объеденные насекомыми.
Услышав выстрелы, Настасья прижала Фёдора к груди, а сама забилась в угол. На её глазах выражался непомерный ужас.
Василий распахнул перед Иваном дверь в избу, впустил того и моментально запер. В комнате Авдотьи Никитишны из-под ковра вылуплялась напольная рукоять. Станислав швырнул ковёр в сторону, откинул дверцу люка, снизу запахло сыростью. Василий прижался к стене около окна, аккуратно высовываясь, он следил за действиями вертолёта: ещё одно тело в ниндзя-костюме начало спускаться по лестнице.
Первый ниндзя зарубил самурайской катаной соседского пса, хоть тот и успел вгрызться в его ногу. Псовая морда повисла на его икроножной мышце. Сквозь чёрный костюм еле видимо засочилась кровь.
Василий взглянул в окно: голова в маске перелезала через забор, доски забора испачкались кровью от укуса.
— Полезай в подвал! — громким шёпотом проговорил Василий, согнувшись под подоконником.
Станислав буквально вырвал из рук Настеньки Фёдора и передал в руки Ивана.
Иван стал опускаться вниз, его широкие плечи сперва зацепились вверху, не давая пролезть, но в скором времени ему удалось просунуться, а заодно и упрятать с собой сына. Станислав захлопнул люк, сорвал рукоять, чтобы скрыть наличие подвала, накрыл дверцу ковром.
Битое стекло посыпалась на спину Василия, окно разлетелось вдребезги. Серебряные пули заколотили по стенам избы, кромсая дерево в клочья, но им не удавалось пробиться насквозь. Василий перебежал понизу в другой угол, нацелился пистолетом в сторону окна. Рука в чёрной перчатке пыталась взобраться в раму. Василий выстрелил по ней и палец слетел с кисти, пикируя в другой угол. Расплылись кровяные следы. Станислав схватился за нож и стал караулить входную дверь. Василий сунулся в проход, глянул на Станислава, тот провёл пальцем около губ. Оба кивнули.
В темноте Иван разбил банку солёных помидоров, скинул ненароком с полки ведро картофеля, наощупь усадил Фёдора на мешок с зерном. Неподалёку от лестницы нащупал рубильник, замигала лампочка Ильича. Её свет нестабильно мерцал, но всё-таки помогал осмотреться. Фёдор стал морщить глаза от бликов лампы, сверху доносились глухие звуки пальбы и крики.
В оконную раму врезался сюрикен, несколько таких же сюрикенов следом влетели в пустое окно, всаживаясь в противоположную стену. Василий выдвинулся из окна и застрелил первого ниндзя прямым попаданием в голову, но моментально и сам получил серебряную пулю в руку, державшую пистолет. От попадания ствол вывалился за окно. Вмиг за слетевшей маской Василий сумел рассмотреть знакомое лицо японской наружности — это определённо был Накадзима: те же присаленные волосы со лба, тот же вырез глаз и вздёрнутый, напоминающий девчачий, нос.
— Ублюдки… — вымолвил Василий, держась за пробитую руку и добираясь до Станислава.
Он тоже схватил нож, длинный и острый, его нержавеющей стали полировка отыгрывала зайчиками на стене.
— Вот это я понимаю — свинорезка!
— Тсс…
Пули разбили окна на веранде, заскрипели старые половицы. Станислав и Василий на цыпочках перебрались обратно в зал, в пробитое окно задували ветряные порывы. В углу лежал сморщенный отстреленный палец. Обнажившийся от перчатки, он словно закоченел в положении, в котором человек пролистывал новостную ленту инстаграма. Разнеслись твёрдые удары, будто разбивающийся и трескающийся о дверь череп Накадзимы.
Вверх по стене лежали ряды мешков. Иван скинул вниз мешок геркулеса, стащил тридцатикилограммовый мешок гречи, дёрнул четыре пятидесятикилограммовых мешка муки и переставил их к лестнице, забаррикадировав спуск по ней. За мешками с культурами нарисовалась ржавая железная дверь, проход за её пределы перекрывал гигантский ржавый замок. Иван сплюнул на два пальца, подкрутил разогретую лампу Ильича, свет стабилизировался. Средь мешков в ведре стоял гвоздодёр, он воткнул его в полукруг замка, потянул в сторону. Ржавый скрежет пронёсся по ушам. Клин гвоздодёра сломился, Иван просунул остальную часть, и та также безуспешно согнулась. Перекидывая мешки туда-сюда, он обнаружил пилу по металлу. Иван схватился за пилу, зубцы подкосились и затупились.
Сверху вновь послышалась пальба.
Иван запаниковал и вцепился своими мощными руками в замок, стал рвать его от двери. Ржавое железо не поддавалось его натиску, только скрежет разносился по подвалу, привлекая внимание. Свирепость овладевала им. Дверь стояла неповоротливо, как Экскалибур — неподвижна, тверда, полна загадок.
Иван сорвал клятый замок с двери, послышался скрип металла. Открываясь, дверь занесла за собой какой-то невероятно морозный и сырой, словно подгнивший душок. Он взял сына на руки, сделал неуверенный шаг вперёд: под ногой расплылась тягучая грязь. Свет лампы немного выпадал за пределы двери, но не представлялось возможным что-либо разглядеть, только слышались падающие откуда-то капли воды и всё глуше понимались звуки выстрелов. Он задёрнул дверь и зашагал наугад.
Дверь в избу пробилась головой покойного Накадзимы; Фудзимото и Кудо бросили изуродованное тело и вошли внутрь. Иошинори уверенно держал на плече катану и в другой руке нунчаки, а Нобу шёл с пистолетом Василия. За проёмом последней комнаты по обе стороны стояли с ножами Станислав и Василий, Настя пряталась позади. В разбитое окно влетел квадрокоптер, он промчался в последнюю комнату и застрелил их всех. Кудо достал джойстик, надавил на синюю кнопку, квадрокоптер повалился на пол.
— Аригато, — вымолвил Фудзимото, доставая тонкую сигарету.
— Оцукарэ сама! — воскликнул Кудо.
— О-матидоо-сама…
Кудо выхватил из его рта дымящуюся сигарету, затянулся:
— Корэгадзинсэй.
Они поочерёдно выскочили из окна, добрались до лестницы, запрыгнули на неё и вскоре оказались в вертолёте. Пилот стал править, вертолёт улетел в никуда.
Холодная и отвратная капля свалилась Ивану прямо на темечко, стекла до бровей и свалилась на щёку. Ноги хотели было скользить, но рука помогала перебираться вперёд, хватаясь за шершавую облезлую стену. Зрение очень неторопливо осваивало темноту, где-то впереди виднелся еле слышимый свет. Под ногами попадались и лужи, подозрительные, промозглые лужи, при погружении в себя ног они начинали издавать туалетный запах.
— Потерпи ещё немного, Фёдор, скоро мы куда-нибудь дойдём…
Тоннели выстраивались в пространный лабиринт, что казалось, словно коридоры водят по кругу. Только блеклое пятно света оставалось в одной и той же точке, не меняя форму и размер, не приближаясь и не отдаляясь. Иван уже мог чуточку заметно лицезреть голубые глаза сына, только не различая их голубизны, но чувствуя в них отсвет пятна вдали. Дорога менялась, выгибалась вверх и вниз, в некоторых местах пропадала грязь и скользкость.
Целеустремлённо Иван вышагивал вперёд. Стены тоннеля сужались, ровно так, как и кровеносные сосуды от невыносимого сырого холода, холоднее, чем в ночной реке. Пол легонько приобретал различимый оттенок, сквозь кирзовые сапоги ступнями понималась крепость бетона. Через пятьдесят шагов светлое пятно стало не то что больше, различимее — в мелкой пробитой в стене норке заигрывали хоботки пламени. Из норы разлёживалась назад, вдоль тоннеля, полоса жёлто-оранжевого света. Иван отжался к полу на одной руке, другой придерживая сына, в дыре распознался конус костра, рядом с которым в позе Лотоса показались скрещенные чьи-то худощавые ноги.
— Жив, жив курилка! — донеслось из норы. — Проходи, не стесняйся.
Иван протянул в нору голову, ползком оказался внутри, затем взял сына. У костра сидел однорукий смуглолицый мужчина без определённого возраста, но с очевидными слоистыми морщинами, указывающими на года явно свыше шестидесяти. Дым костра улетучивался вверх, куда-то туда, в высоту, где находился доступ к кислороду.
— С какими вестями пожаловал, ситный друг? — Мужчина откупорил свои очи, сверкающие голубизной у костра.
— От бед укрываемся мы. С сыном.
Мужчина протянул деревянный шампур с нанизанной на него сырой свининой:
— Голодны, небось?
Иван кивнул, взял шампур:
— Благодарю. — Он стал жарить мясо на костре.
— С какого селенья жалуете?
Правая рука мужчины была обрублена по локоть, с самого края опадала скрученная, как пельменный хвостик, мучная культяпка.
— Из Таёжного.
— У-у-у… — Мужчина махнул левой рукой. — Был я там проездом, совсем недавно. Ну, как сказать недавно — лет эдак пятнадцать назад. Меня, кстати говоря, зовут Иван.
— Иван? — Иван усмехнулся. — Какое интересное совпадение. И меня — Иван!
Мужчина вытянул левую руку, Иван хотел было дать ему правую, но вмиг среагировал и ответил левой. Они пожали ладони. Мужчина взял рукой охапку веток, швырнул в костёр, пламя овладело ими. Стало теплее, и Иван с сыном отогрелись от подземной тоннельной сырости.
— Ну, как сказать проездом, — продолжил мужчина, — жил-поживал там. Даже в школе там же отучился, но это, по правде говоря, было с полсотни лет назад. А то и больше, чёрт его знает. Ещё помню, мы тогда пацанами были, сидим на математике, а учительница, ей уже царствие небесное, звали её Альбиной, а мы тогда, пацаны, шутейку придумали, ну, как сказать шутейку — прозвали её, в общем, «альбиносом». И вот, значится, сидим на математике, а там уравнения эти, Бог их уже знает, икс и игрек, ну и альбинос меня вызывает, говорит: Смирнов, к доске! А я, чесслово, ни черта не выучил, только пацаньём бегали за школу папиросы курить, да девок разок-другой трахали, на учёбе *** пинали. Я тогда-то как раз и вспомнил о по****ушке одной, Галинке, ну и, в общем-то, разыгралось моё либидо. А альбинос к доске зовёт. Я рубашку натянул, иду, значится. Пацаньё ржёт, девки пеналами кидаются в меня, я иду икс и игрек решать, хотя какой мне икс и игрек? Ну какой? Когда у меня там и икс, и игрек, и, драть её за ногу, и краткая во всю! Ладно, выхожу к доске. Рубашку едва ли до колена дотянул, прикрываюсь, а там, где икс и игреком, беру и подрисовываю и краткую, и всё с ним. Иду обратно, а там и отпустило уже.
Иван перевернул шампур, мясо подкоптилось, промеж кусков почернели луковые пёрышки:
— А далёко жили?
— Далёко ль жил? А я уж и не вспомню так. Жил я в избе, как и все нормальные люди. Коровушки у нас были, попивали их молочко, а иногда бродили квас. Хороша сельская жизнь чем — своё хозяйство, всегда овощи, кушать захотел, раз — свининку заколол. А коли надобно сыру, так рьяно городскими почитаемого, то раз — из молочка и сыру сделал. Лучше городского будет, чесслово. — Мужчина показал большой палец.
— И не поспоришь ведь.
— Кто спорит — тот говна не стоит.
Посмеялись.
Вскоре зажарилось мясо на шампуре, Иван спустил зубами кусочек, разорвал меньше на структурные полоски, положил сыну в рот. Тот проглотил. Иван снял пару кусков и прожевал сам.
— Интересно как получается — сидим с тобой здесь.
— Не ожидал вас встретить, — проговорил Иван.
— Ох, а как я то не ожидал. Хотя, надо признать, парень ты хороший. Вот только ответь мне на два вопроса, откуда взялась у тебя эта пелёнка на сыне? И как звать малого?
— Пелёнка? Ах, да она от матушки досталась, а где она её взяла уже и не вспомню.
Мужчина погладил его культяпкой по плечу:
— Да ты не робей.
— Чего же мне робеть?
— С того, что ею руку мне перевязывали перед ампутацией. — Сказал мужчина в сердцах.
Иван побледнел.
— Вы, наверное, напутали чего.
— Не напутал.
— Тогда откуда ж она у меня?
— Это у вас надобно спросить, а я и спросил.
— Тогда почему на ней нет следов крови? Кровь плохо отстирывается с хэбэшной ткани.
— Этого ещё не спросил, потому посмею: почему?
Иван начал раздражаться:
— Довольно! Давайте сменим тему.
— А давайте и сменим. Хотите послушать, как я потерял предплечье?
— Не совсем.
— Было это с пятнадцать лет назад в селе Таёжном. Моя карга отправила меня с Ярославом Палычем рубить дрова, а мы, коли праздник — девятое мая, намахнули по семьсот пятьдесят грамм каждый. Ну и пошли рубить дрова, в общем-то, карга всю плешь проела. Палыч, значится, и говорит — начинает двигать версию, якобы топор чёрта с два прорубит человеческую руку, мол максимум, на что способен топор — пробить кожу и размолоть слегонца кость. А я ему и отвечаю: прорубит руку — с тебя две тыщи, размолит слегонца кость — с меня три. И прорубил мне, гад, руку. Я визжать, сознание теряю, потом приехала скорая. А пока эти раздолбаи доехали, там и хана руке. Палыч мне руку перевязал пелёнкой, всю её в крови ухэкали, я давай беленькую на обрубок лить. Жгёт, зараза, ну ничего. Вот и думаю, пьяный, как этот гад — Палыч, мне две тыщи отдавать теперь будет. Но пока те раздолбаи доехали, я уже и отрезвел. Отрезвел как? Да вся беленькая, по ходу дела, через руку-то и вытекла. Пришлось ещё с него и две бутылки стрясти. Стряс, с падлы-то, и ничего. У него всё равно пенсия полторы моих была. Пелёнку-то на поленья закинули, да и забыли. Видать, моя карга её и состирнула потом, но вот где ты её сумел достать, для меня остаётся загадкой…
— А как звали супругу?
— Каргу-то? Ой, Иван, эту ****у с век назад какие-то двое уродов прозвали Авдотьей, тёща её дебильная и тесть — мудозвон.
Иван раскрыл рот, затем произнёс:
— Авдотья Никитишна? Она ж мать моя крёстная…
— Смеёшься?
— Похоже на смех?
— Вот тебе и бляха-муха, случился казус… Так и как, говоришь, тебя сюда занесло?
— Через подвал, а в подвале металлическая здоровая дверца…
— О! И я оттуда же! Я у этой суки солёные огурцы ворую, помидоры там, и всё в этом духе. Наверх подыматься — ни-ни. Кстати говоря, держи монету.
— Что за монета?
— Ох, монета — медаль. И две её стороны, как говорится, жизнь и смерть. Захочешь поиграть — кидай вверх, а поймаешь, там и делай выводы.
Иван сунул монету в задний карман штанов, пробыв некоторое время в ступоре, он продолжил:
— Она уж и покойная, Авдотья Никитишна, царствие ей небесное…
Мужчина удивился, натянул брови на лоб:
— И давно ли?
— Не так давно сороковины помянули.
— Ещё и пережил каргу, надо же. Вот тебе и внезапные повороты судьбы…
Иван доел мясо, бросил пустой шампур в сторону:
— Отсюда выход есть?
Мужчина достал зелёную шкатулку, вынул из неё обломленную частицу доски. Они встали и отошли в темноту, мужчина протянул руку с частицей, в темноте она возгорелась зелёным цветом.
— Гляди, сегодня скомунуздил. Пылилась у карги в фазенде. Я периодически наведываюсь к ней, но не через люк, нет. Я тебе сейчас и покажу, откуда вылазки делаю. И ведь, что немаловажно, почему сегодня своровал: прихожу как всегда к карге, в дверь проверочный стук — молчок, ну и думаю, то ли померла, то ли к соседке почапала. Зашёл в баньку, смотрю — хреновина внизу светится, ну я и своровал её. Мне ведь как? В этой ****ской пещере лишний кусок света не помешает, пущай и маленький. Гляди, он ещё и мигает… Чего это он, значится?
— Твою ж за ногу…
В высоте, куда улетучивается дым, просунулась верёвочная лестница. Показалось спускающееся тело.
— Бывай. — Иван похлопал того по плечу, вырвал радар и бросил в костёр, схватил сына, пролез обратно из норы, стал бежать в темноту, и ничего, ничего, помимо кромешной тьмы не обволакивало его, заставляло впадать в себя глубже, в эту бездонную черноту. Иван бежал, не оглядываясь, и пятно света лишь угасало, растворялось где-то за спиной, эти всеобъемлющие коридоры неутомимо водили его за нос.
Вдалеке загрохотали поражающие выстрелы серебряных пуль. Где-то в огне заискрился и зашипел радар, затем взорвался, но не сильнее простой петарды.
— Скоро, Фёдор.
В темноте Ивану галлюцинировали различные образы, из чёрных обрывков формировалась материя, становились безликие людские подобия. Резкий стук лба о каменистую поверхность разбудил Ивана вмиг, на кожном стыке проскочили сукровицы. Сильными порывами задул откуда-то ветер, он наслюнявил палец и вытянул вперёд, направив вверх, ветер указал идти вправо. В слегка окровавленный лоб задули песчинки, лохмотья паутины впивались в губы. За углом показался свет, очевидно не пламенный — дневной и солнечный. Иван прошагал из пещеры вперёд, высунулся наружу и оказался на высоком гористом обрыве, под которым расстилалась постоянная тайга.
— Вот мы и высунулись наружу…
XI
Пожелтевшие осенние кроны, как напиханные вразброс, укрывали безграничные таёжные просторы. Иван пнул камешек с обрыва, тот, отскакивая, долго пикировал вниз. Беспорядочные гористые изгибы прокладывались спусками под его ногами. В руках Ивана сладко дремал сын, его красноватое, словно диатезное лицо обдувалось свежими порывистыми ветрами. На Ивана голове взбалтывались отросшие пряди присаленных волос, дыхание словно урегулировалось безостановочным ветряным потоком, ветер будто бы самостоятельно надувал лёгкие, пошевеливал альвеолы. И все дороги были распростёрты перед ним:
— Иди, Иван, куда велено! — произнёс он горделиво, наперекор ветру.
Сделав шаг в сторону, камни ссыпались вниз круговыми движениями, словно по винтовой лестнице. Серого цвета каменная порода твёрдо удерживала его ногу. Иван выполнил следующий шаг и ещё несколько таковых. Оказавшись на три метра ниже, он взглянул на тот выход, через который очутился на свободе — выход выглядел широкой горной выемкой, с округлым верхним контуром, напоминающим пристанище лесных таёжных троллей, сверху на него опадали посохшие корневища неизвестных растений.
Где-то вверху перекликались вороны, у подножья по деревьям туда и обратно перепрыгивали белки. Но Иван по-прежнему оставался на горе. Местность, что у подножья, казалась ему малоизвестной, чуждой, только слабым пятном выражался вдали подлесок, Ивану он по какой-то причине показался легкоузнаваемым, родным. Подлесок топорщился приземистыми кустами у немного другой стороны подножья, худощавые низкорослые берёзы словно вымахивали ему на ветру свои природные приветствия. Иван направился по гористым изгибам в ту сторону, мелкие камешки продолжали осыпаться с горы из-под его больших ног.
Миновав этот пространный тоннель, Иван не мог внутри удалиться достаточно далеко для того, чтоб основательно потеряться снаружи, не взирая на продолговатую запутанность пещерных коридоров.
Постепенно Иван спустился с горы, в некоторых местах приходилось карабкаться на одной руке, не отпуская Фёдора, в других появлялась нужда далеко прыгать. И там, и тут гора крошилась мелкой каменистой насыпкой под его телом, словно обгладываемая Иваном, она сбрасывала свою девственную породу. Крупные лохмотья облаков плыли конвейером поверх горы и его высокой, имеющей лёгкую небритость, разросшиеся русыми волосами шею и бороду, крепкой головы.
Подлесок имел в себе кусты брусники, Иван накормил ею сына и перекусил сам. Слабенькие берёзки тянулись в небо, мелкие ели неприглядно стояли там. В конце подлеска, меж двух дубов пролегала обширная вытоптанная дорога. Иван нагнулся, прищурился — тропа не звериная. Желтоволосые осенние деревья прокладывали тернии между ним и небом. Иван зашагал по тропе, не оглядываясь, дышалось свежо и легко, иногда сверху ниспадали кедровые шишки, дарящие некоторую подпитку для похода.
Неподалёку показался невысокий, прикрытый пожухлой травой холм. Пройдя его, Иван почуял позади себя некоторое движение. «Шишки, — подумалось вдруг ему». Послышался шорох травы, не ветряной шорох, а напористый, надрывный, вслед за ним донёсся когтистый скрежет о дубовую кору. Иван обернулся: холм за его спиной вздулся, надрос, вместо жухлых сорняков проклюнулась звериная шерсть. Лапа зверя выцарапала в коре три углублённые полосы. Это оказался медведь. Бурый, крупный. Медведь встал на две лапы, две другие раскинул в стороны. Иван упрятал сына под дуб и встал наперекор медведю, они были одинакового роста, медведь лишь чутка обгонял его в размере. Иван ощерился, насупился, разбросил руки подобно медведю и приготовился бежать на него. Медведь встал в ступоре: зверь воспринял его не то что за врага, а за соратника и родственника. Но злость всё ещё не отступала, потому медведь в недоумении кинулся вперёд, на что Иван ответил взаимностью. Зверь содрал здоровенный шмат кожи вместе с одеждой с его спины, кровь прыснула и захлестнула землю. Иван вцепился своими железными ручищами, прежде рубящими такие-то поленья, в медвежью шею, зверь швырнул его в широкий долголетний дуб. Сук сломился с дерева и упал на Ивана голову. Медведю вздумалось было прыгнуть на него, но тот схватился за дуб руками, запрокинутыми за голову, оттолкнул зверя ногами. Медведь опешил, пятясь назад. Иван подскочил, кинулся на зверя, ударил того кулаком в бурую морду.
— Ну, гадина! Лучше в бою сгину, чем струшу! — крикнул он, стараясь как бы отвинтить его звериную голову.
Кровь хлестала из его спины, руки укрывались многочисленными ссадинами. Зверь выкручивался изо всех своих природных сил, но недюжинная мощь Ивана — богатырская, русская, прямо как в сказках, она даровала исполинский отпор медведю. Крепкая Ивана грудь надулась таёжных воздухом, лицо побагровело от ярости. Зверь брыкался, жаждущий выжить, но ему не предоставлялось выбора, кроме как сгинуть в битве. Медвежьи лапы въедались в рыхлую землю, стараясь ухватиться за центр притяжения, шерстистое тело ослабело. Иван свернул его голову, звериные очи заплыли ядовитой животной кровью. Дыхание стало приходить в норму, наступило победоносное облегчение. Омертвевшая туша громоздилась на его ногах, но она лежала безмолвно, уже не представляя угрозы, не запугивая, утеряв инстинкты.
Раны на его спине быстро запеклись, у крови имелась прекрасная свёртываемость. Иван перевалил неподвижную тушу с ног наземь, устало приподнялся сам. Под дубом по-прежнему лежал Фёдор, его голубые младенческие глаза с интересом глядели на отца, они лицезрели его доблестный поступок.
— Опасность позади, Фёдор, — Иван вновь поднял его на руки, — а эта тропа мне чем-то знакома, чувствую её нутром…
Спустя какое-то время ходьбы вдали привиделась изба, она явилась Ивану будто во сне, подобно миражу; до боли знакомая, не заброшенная, внутри мерцал тусклый свет лучины, сразу видно — дом жилой. Вокруг избы наблюдался небольшой сад, в земле располагались грядки, вздымалась картофельная ботва. Иван стал подходить ближе, в окне дома сквозь туманное решето шторки обнаружились двое: дед и внук. Это были Кривое Око и Слизень. Иван не встречал их лично, но слыхал о них много хорошего, что приютили однажды его родителей, выкормили хорошенько, обогрели в баньке, что Кривое Око одним своим кабаном полдеревни насытил.
Иван робко стукнул по стеклу. Штора распахнулась, за ней выдалось сморщенное старческое лицо. Оно щурилось, пытаясь признать Ивана, оглядывало сын на его руках, ничего не понимая. Штора закрылась, послышался скрип двери, за ней ещё один скрип от второй.
— Чаво?!
— Здравствуйте. Меня Иваном звать, я — есть сын Станислава с Василием.
Кривое Око сделал шаг с крыльца:
— Чей сын, значится?
Иван приметил дедовы раскосые глаза, не понимая, куда он глядит — на него или же на подкошенную ветрами старую берёзку, стоящую поодаль избы.
— Станислава и Василия, господин.
Слизень выбежал на крыльцо, скрываясь за дедовыми ногами.
— Пролезай в избу. — Кривое Око неповоротливо задвигался внутрь. — Ну и как тебя сюды занесло, рассказывай!
Слизень разлил три глиняных сосуда Иван-чая.
— Тяжёлая судьбинушка, господин!
— Это, конечно, верно… — Кривое Око залихватски отхлебнул горячего чая, пар струился хлопьям кверху. — Ты у нас хлопец удалой, видно — двужильный. Так оно?
— Так оно.
— А подь наколи-ка дров!
— Слушаюсь! Но, как только выпью чай.
Допив Иван-чай, Иван вышел из избы, нашёл чурку неподалёку, стал ставить на неё поленья и разрубать. Щепки летели во все стороны, вскоре и пот хлынул с его лба. Руки закалялись с каждым ударом, через двадцать минут около дома валялась высокая груда дров.
— Господин Кривое Око! Взгляните! — Иван отёр лоб истрёпанным рукавом.
Кривое Око выглянул в окно, морщинистая улыбка расплылась по его старому лицу.
— Ай да хлопец! Ай да-да!
Иван улыбнулся ответно, ступил к крыльцу. Дед накормил его досыта, напоил чаем. В ногах на полу проползли две двухвостки.
Слизень протянул Ивану пригоршню кедровых орехов.
— Спасибочко.
— Бери орехи, бери, сколь надобно. Хорошо ты дрова наколол мне, из тебя, Иван, гвозди бы делать. Крепче бы не было в мире гвоздей.
Иван щёлкнул орешек, промолчал с полминуты, затем поделился вестью:
— А я медведя завалил. Голыми руками, господин.
— Да ну?! — челюсть Кривого Ока упала вниз.
— Правда.
— Таки голыми?!
— Этими самыми, — показал кисти Иван.
— Ну даёшь… а далёко?
— Пару вёрст, точно не скажу.
— Надо с него жир содрать, полезно очень. Покажешь?
— А то.
Кривое Око поставил ладони на колени, принялся вставать с кровати:
— А ты, Иван, куда путь держишь?
— Галопом по Европам он, — произнёс очень тихо малость подросший Слизень.
— Всё так, — подтвердил Иван. — Сбежал я. От японцев. Убить хотели, видать.
— Вот же!.. Мудачьё!
Иван бросил орехи в карман, сложил ладони, как будто моля:
— Кривое Око, а укажите путь в город?
— Ууу… До городу тут непочатый край вытоптать придётся. Но ты не робей, раздобудем тебе коня гнедого. Но сначала с медведя шкуру сымем, пущай греет половицы в зиму скорую.
Кривое Око стал собирать тесаки, подточил разделочный нож. Слизень доставал фуфайки из сундука. Иван начал остывать от работы, допил Иван-чай и тот его разогрел.
— Ну, идёмте, — промолвил Кривое Око.
Сухая листва шелестела от хода ноги, белки прыгали по деревьям. Здоровенная туша мостилась у дерева вдали, Иван сумел разглядеть знакомое боевое место.
— Туда, — указал он рукой, другой держа сына.
В скором времени подобрались. Кривое Око ощупал медведя и, убедившись, что тот не в спячке, стал сдирать шкуру при помощи тесака. Шкуру дед забрасывал в большие мусорные пакеты, затем, вынув разделочный нож, взялся снимать пластами медвежий жир.
— Вот так оно…
Медведь лежал намертво, полностью поддаваясь острию. Лезвие скользило по туловищу, шматы жира спускались в пакеты с кровяными проблесками.
— Потом осталось выварить его, — сказал Кривое Око. — Ну, это мы потом со Слизнем займёмся. А ты, молодец, помоги дотащить до избы всё нажитое…
— Так точно! — Иван набрал за спину пакетов суммой на тридцать килограмм.
Кривое Око замолвил в дороге:
— Эх, и ведь силён медведь, царь-зверь таёжный! И также силён человек, силён, конечно же. Но медведь покрупнее будет, и всё бы ничего, будь у медведя большие пальцы на передних лапах. Вот тогда бы это был такой зверь, что мама не горюй…
— И верно, Кривое Око.
Вес на Ивана плечах удерживался невесомо, уверенно. Он шёл, не прогибаясь под массой. Где-то в пакетных пробоинах слегка сочилась медвежья кровь, заново пачкая его одежду красным. Кривое Око шагал за ним вслед, держа Фёдора на руках, Слизень тащил по траве отсечённую медвежью голову.
— Гляди, Иванушка, малец секир-башку с собой потащил!
Иван повернул голову, взглянул и ухмыльнулся.
Средь деревьев проявилась изба, осенняя листва осыпала её крышу. Иван пронёс пакеты внутрь, бросил у порога, раздался запах дикости, звериный запах убийства. Грубый, первобытный. Выпотрошенная туша гармонично распределялась в пятнадцати чёрных пакетах: где жир, обтянутый полиэтиленом, где шкура, просвечивающая шерстинками сквозь полупрозрачную чернь, выглядывающая, заискивающая, инфернальная, как бы говорящая о зверином инстинкте, указывающая на первостепенность природы, её стихию.
По правде говоря, Иван сумел побороть природу-матушку, да и не ею делан он сам. О таких здоровяках слагают небылицы, медведя — голыми ручищами. Другое дело с ножом пойти на зверя, там уже и шансы возрастают, главное — опыт.
— Но без опыта, да без ножа! Иван, горесть ты моя! Как же так?
Кривое Око смотрел вроде бы и на него, но раскосые глаза расплывались вокруг Ивана головы, обхватывая, обнимая периферией. Они не находили центральной точки, со стороны казалось, что дед смотрит на него носом.
— А вот и легко! Проще пареной репы…
— Садись, испей Иван-чаю, Иван, да покажу я тебе путь в город. Отправимся до Таёжного, тебя ведь там, часом, не стерегут узкоглазые?
— Кто их знает.
— Ну ничего, мы с тобой ружьё возьмём с собой, а там и приценимся…
XII
В загоне стояли необыкновенных мастей кони и лошади: два гнедых, одна буланая, маленький пегой. Трое и Фёдор приковыляли к загону, Иван одёрнул деревянный засов, оказались в палисаднике.
Кривое Око слепил ладони вокруг рта, будто готовясь поймать летящую в рот воду:
— Во-о-ольде-е-ема-а-ар!!
Тишина сопроводила рассеивающийся крик.
— Во-о-о-оль!!
— Де-е-е-е-е!!
— Мар!
Послышался скрип и какая-то возня в районе крыльца. Из будки выбежала сторожевая овчарка, стала лаять. Из-за угла избы показался Вольдемар, старик чуть младше Кривого Ока с конопатой проплешиной на затылке, в висящем потасканном ватнике охрового цвета, в чёрных сапогах, на одном из которых виднелась гвоздевая пробоина.
— Чаво разорался, Монька? — Вольдемар пригрозил пальцем псу. — Иду я, иду!
Старики пожали руки, Вольдемар пожал Ивану, погладил Слизня по юной голове.
— Какие вести с полей, Око?
— Без вестей, Вольдемарушка. Конь твой удалой нам нужен, ускакать отсюдова надо.
— Куда это ж ты? Тайга замучила?
— Упаси Господь! Хлопца надо сбагрить, в город хочет…
Вольдемар сунул пальцы в продолговатую седую бороду, нахмурил длинноволосые снежные брови.
— Здоровый больно… — промолвил с тоской Вольдемар.
Понимая комичность ситуации, Иван попытался сдуться в плечах, нагорбился, но и с тем расчётом он оказался достаточно высок и велик.
— Думаешь не выдержит лошадка, старик? — Кривое Око прищурил косые очи.
— Больно, — произнёс Вольдемар.
— Чего тянуть кота за яйца? Идём в загон, там и сядет, опробует лошадку.
Они подошли к загону, послышалось лошадиное ржание и коровье мычание.
— Не найдётся молочка малышу? — спросил Иван, демонстрируя пустую соску.
— Ща-а-ас…
Вольдемар согнулся под лошадью, стал дёргать за соски, вымя бултыхалось от рывков. В ведро ничего не капало около минуты, но потом молоко стало выпрыскиваться из сосков, с каждым рывком обильнее.
— Теперича додёргать надобно… — Произнёс Вольдемар, не прекращая дёргать соски, пока ведро не заполнилось на четверть. — Нате!
Иван наполнил соску и вставил её Фёдору в рот, тот, розовея от насыщения, стал обильно пить.
— Благодарствуем.
— Ничего, пуще простого. А теперь вернёмся к главному…
Вольдемар задёрнул деревянную перегородку, ведущую к коровам, затем поднял ту, что направляет к лошадям. Самый высокий гнедой цокнул подковой.
— О! — воскликнул Вольдемар. — Вот и оно! Полезай, Иванушка.
Ростом Иван были приблизительно с гнедого.
— Прыгай, прыгай, смелее! Не укусит, — рассмеялся Вольдемар.
Иван запрыгнул на гнедого. Конь слегка подкосился в конечностях, но почти сразу же распрямился, что Иван аж легковесно подскочил наверху.
— Держит марку, — горделиво заговорил Вольдемар. — То-то же!
— Ну как, Иван? — поинтересовался Кривое Око. — Пойдёт?
— Пойдё-ё-ёт! — Иван потянул за вожжи.
— Ну и чего, сколько с нас?
— Чем богаты, — проговорил Вольдемар.
— Медвежья шкура пойдёт? Целиком с одной особи.
Вольдемар снова нырнул пальцами в бороду.
— Надобно обмозговать…
Кривое Око запрокинул голову вверх, чего-то размышляя:
— Пару кило медвежьего жиру в придачу…
— По рукам, — протянул кисть Вольдемар. — Я ведь у тебя и так в долгу по гроб жизни…
Иван вышел на коне из загона, Кривое Око держал Фёдора на руках. Иван спрыгнул, привязал сына за спину и полез обратно. Вольдемар в спешке выбежал из загона:
— Это в дорогу, — он протянул три литра свежего парного молока в стеклянной банке, замотанной в три надёжных пакета.
Иван взял молоко в левую руку, одновременно ей же и правой держась за вожжи:
— Ну, удачи вам, да прибудет Бог… — потянув за вожжи, он поскакал вдаль, в скором времени испарившись за горным склоном.
— А ты, старый пердун, идём до избы за медведём…
— За медведём, так за медведём, чего уж там.
Иван мчался на коне, рассекая воздух, словно меч. На шее гнедого располагалась карта местного населения, по ней стало быть ясно, что первый город объявится только через сто пятьдесят километров. За горным поворотом возникла укрытая лёгким песком и камнями бесконечная тропа. По обе её стороны уменьшались облысевшие деревья, редели ощетинившиеся из земель кусты. Сто пятьдесят километров растянулись одной одинаковой, повторяющейся полосой, каждый отрезок которой будто бы клонировался в пространстве. Ветер сшибал назад подросшие Ивана волосы на голове, молоко бесконечно бултыхалось в банке, привязанной сзади. Сын ехал безмолвно, и достаточное количество пелёнок, плед согревали его младенческое тело. Иван поглядывал на него изредка, удостоверяясь в целости и сохранности Фёдора, тогда при повороте шеей занесённые назад волосы огибали голову вбок. Облака плыли вверху как наполненные дымом капсулы. По мере езды местность стала мутировать в степной климат, засыхающие голубые пикульки словно были натыканы божьей рукой по полям.
— Эхэй! — воскликнул Иван, превозмогая пространство и заглатывая лёгкими воздушные подачи. — Я — живой! Слышите?! Живой!! Самый натуральный человек!!
И тогда он разверзся смехом. Раскрасневшееся лицо Ивана счастливо улыбалось вперёд тропе, голубые глаза сверкали, словно искрясь. Опустошённые поля стали насыщаться изредка напиханными домишками, некоторые из них стояли полуразваленными. Песчаная дорога постепенно менялась многолетними избитыми шматами асфальта, как будто свалившимися с небес, шматы разрастались по мере преодоления дороги. Вскоре обнажился едва целостный асфальт, умещающий в себе только редкие пробоины, но и тот сменился практически полноценным, лишь носящим на себе невесомые, как возрастные морщинки, трещины.
По правую сторону возрос из земли первый кирпичный дом: небольшой, двухэтажный, со второго этажа нависал неприглядный балкон. Таких в последствии стало больше, они как бы старались стеснить тропу своим количественным преимуществом. На некоторых красовались магазинные вывески, среди них находились продуктовые, пивные, вино-водочные магазины и предприятия. Вне количественного превосходства размеренными шагами вздымалось кверху наличие этажей, нечастыми вкраплениями менялась структура постройки, где-то в глазах промелькивал бетон. Стали проезжать автомобили, Ивану пришлось потесниться с краю дороги, дабы не попасть в аварию.
Иван доселе не встречал такого оживлённого, хоть ещё и малого трафика. Близ домов расходились люди, самые разные, в пальто и шляпах, в брюках и рубахах. Живой воздух стал размениваться на выхлопы, и мощнейшие Ивановы лёгкие это прочувствовали с непривычки.
На перекрёстке Иван решил затормозить, конь остановился около павильона с хот-догами, цокнул пару раз копытом по кирпично-бетонного цвета брусчатке, выложенной в шахматном порядке. Иван спрыгнул с гнедого, погладил того по голове, достал молоко и Фёдора, напоил сына, его младенческие губки напоминали впавший сосок. Стало видно, что и конь просит энергии. Иван вошёл в павильон, за мелкими округлыми столиками рассиживался насыщающийся хот-догами народ.
— Премного извиняюсь, — промолвил он. — Моему коню нужна тара для молока, есть что-нибудь на примете?
Повар-таджик взглянул на него своими коричневыми глазами с каким-то осуждающим недоумением, но вскоре достал пластиковую тарелку и сунул её на монетный поднос.
Иван взял тарелку:
— Спасибочко!
— Пять рубля! — вымолвил с ошибкой и характерным акцентом повар.
Иван сперва опешил, но быстро вспомнил, что в заднем кармане штанов есть одна монета.
— Вот? — Иван робко поместил монету на поднос.
— Инагне сыктым, ****ь, пи-и-идорасамана!
Только потом Иван приметил, что монета, а вернее — медаль, лежит той самой стороной, символизирующей смерть. Его рука неосторожно потянулась обратно за медалью, но позади в очереди оказался мужчина. Он был славянской национальности, хоть разговаривал и на неизвестном Ивану языке.
— Шумо ба забони русй гап мезанед?
— Да, — с постепенным успокоением, но ещё неостывшей желчью ответил повар.
— Отлично. — Мужчина протянул свои пять рублей, после чего передал тарелку Ивану и продолжил: — Мне два хот-дога с охотничьими.
Повар взялся всовывать сосиски в булки.
Иван сунулся прочь из павильона, плеснул молока в пластиковую тарелку и почтенно преподнёс гнедому. Конь словно одним махом слизнул налитое, после Иван добавил ещё, и так повторил трижды, затем обновил соску для сына и только потом испил сам.
Город не принял его сельские замашки с самой первой встречи. Ведь, как известно, можно вывести человека из деревни, но деревню из человека — не представляется возможным. Будь ты в городе год, пять лет, а то и десять, изменится вид деятельности, объявится бизнес и приличный доход, обзаведётся семья, гардероб станет современнее и в шкафу всегда будет ждать приличная выглаженная тройка в клетку, обывательские жаргонизмы и сельские, паразитирующие речь «ихние» и «евоные» слова сменятся умелыми лингвистическими оборотам, красноречивыми метафорами, — и всё равно, в этом рождённом в деревне широкоскулом щетинистом лице с надбровной дугой, непропорциональном затылке, оттопыренных, как у чебурашки, ушах и засаленных перхотных волосах всегда и навеки вечные будет проглядываться пропечатанное до мозга костей сельское обличие.
Да, богатырь. Да, добрый молодец или, как его величали местные — Добрыня. Силён и могуществен, и руки его, закалённые сталью, растут из плеч, а не из ягодиц. Но во всём этом городском этюде стала неумолимо проглядываться его деревенская самобытность и глупость, неготовность к внешнему миру и цивилизации.
Спустя час блужданий наполовину кончилось парное молоко, и желудок стал требовать мяса. Конь нехотя блуждал вслед за Иваном, хоть тот и сам уже незнамо как волочился по планете. Один лишь Фёдор молча висел у него за спиной.
На улице становилось темнее, стали запускаться фонари, они осветили улицы вдоль тротуаров. Брусчатка проглядывалась сиявшими сверху ореолами света, доставалось понемногу и столбам. На одном таком находилось примотанное скотчем объявление:
«ТРЕБУЮТСЯ ГРУЗЧИКИ НА СТРОЙКУ. ТЕЛ. 28-28-280, УЛ. АВИАТОРОВ 22, ВХОД С ТОРЦА».
Послышался удар копыта по брусчатке и лёгкое ржание. Иван присмотрелся к объявлению, пытаясь понять, как добраться до места назначения. Незнание города ввело его в небольшой тупик. Иван начал оглядываться по сторонам в поиске прохожих, но завечерело, и люд пропал с городских улиц, только пролетали мимо дорогие автомобили. Повертев головой, он заметил в двадцати метрах вывеску-адресат на одном из домов: Авиаторов 20. Улыбка прорезалась вмиг по его щекам. Иван перенаправил коня в другую сторону, и они стали переходить дорогу по пешеходному переходу. Водители сигналили вслед медленному коню, но тот ни на йоту не ускорил шаг.
Зайдя за угол дома обнаружился средних размеров сквер, приблизительно готического интерьера скамейки украшали окрестность. Брусчатка тротуара интуитивно направляла Ивана в путь, и дойдя до конца сквера на ближайшем доме появился адрес «Авиаторов 22».
«ЕЖЕДНЕВНО. 10:00-20:00».
Иван поднял голову вверх, смеркалось. Он дважды стукнул кулаком о дверь, ничего не произошло. Слева, на уровне, где бы мог располагаться глазок, висело приколоченное устройство с кнопкой, очевидно — домофон, ведущий в офис. Иван машинально надавил на гладкую металлическую кнопку, спустя десять секунд дверной магнит ослабил хват, лёгкий ветер проник в сквозное отверстие. За дверью дуло сыростью, напоминающей Ивану о подвале, о борьбе за жизнь, во рту непроизвольно формировался привкус засоленных огурцов, за которыми он часто хаживал вниз. Вслед за входной дверью вела другая, деревянная дверь с матовым прямоугольным стеклом по середине, во входной области не горела лампа. За матовым стеклом было тускло и еле видно что-либо, но в конце коридора, стены которого на две трети были выкрашены эмалью, а на оставшуюся треть простой побелкой, находилась широко распахнутая дверь, из которой доносился отчётливый свет.
Иван подобрался к ней, в руках у него висел сын. Конь остался вне здания, его ослабевшие конечности едва не подкашивались. Дверь вела в кабинет, внутри сидела полная женщина вне возраста, из-под стола виднелись её варикозные ноги. Лицо женщины имело поросячьи очертания, из-под лица прорастал дополнительный подбородок. Её анфас имел грушевидную фигурность, глаза её взглянули на Ивана с прокурорской возмутительностью.
— Вам куда? — спросила она монотонно, безразлично.
— Я по объявлению, грузчик на стройку…
На его поясе болтался пакет с молоком, поверх которого висел Фёдор. Сам он выглядел нелепо, дурашливо, и одет не по погоде.
— Садитесь. — Произнесла она приказным тоном. Иван двинулся вперёд и уместился на чёрном стуле с металлическими ножками и мягкотелыми сиденьем и спинкой. — Паспорт, Снилс.
— Нет с собой.
Женщина приспустила с коричневой оправой очки:
— Вы без царя в голове? На работу устраиваться и без документов!
— Но…
Она отбросила очки, стала массировать виски. Взглянула на время, продолжила:
— Головняк… Так и пишем: неофициально. Фамилия, имя, отчество?
— Рудников Иван Юрьевич.
— Год рождения.
Иван смутился, взглянул на своё отражение в небольшом зеркале у шкафа, заполненного делами, его лицо выглядело акселератским, молодым, слишком быстро выросшим и бородатым. Обсаленные волосы прижимались к голове, зеркало, словно водянистое, вычёркивало вензеля ряби. По внешнему виду Ивану можно было дать двадцать прикрашенных деревенской мужественностью лет.
Выше зеркала нависал раскладной календарь, Иван умело отмотал время на двадцать лет назад:
— Две тысячи шестой.
— Ага. — Женщина вбила в компьютере данные в текстовом файле, сохранила и поместила файл в скрытую от начальства папку «Неоф». — Завтра первый рабочий, на Партизана Железняка, там увидишь, где панельки строятся и надпись на заборе «Ж/К Каньон», вот туда и иди. Я прорабам передам, что ты подъедешь, будешь таскать цемент. Сможешь?
Она оглядела его крупногабаритные мускулы, обтянутые старым тряпьём, подаренным Кривым Оком.
— Так точно, — ответил уверенно Иван. — Не подведу.
— И славно. Там тебе сразу форму выдадут. До скорого.
— До свидания! — Иван захлопнул за собой дверь кабинета, и тьма поразила пространство коридора, напоминая вновь о жутком подвале.
Стало морозно, явилась необходимость согреть сына. В соседнем здании имелся отель, но без наличия денег Ивана прогнали вмиг. Целая ночь блужданий провожала его пьяным воем бродяг, лаем дворовых псов, пламенем фонарей, фонари горели так, словно обязывались производить тепло, этого сильно не хватало при холодящем ночном взгляде на них. Конь имел способность самосогревания побольше человечьего, Иван прижимал к нему Фёдора в надежде даровать тепло, с другой стороны грея самостоятельно. Его нечеловечья кровь едва уступала конской.
Подступал голод. Последняя молочная капля выпала в рот из трёхлитровой банки, словно ключи, обронённые в ливневую канализацию. Изо рта водянистыми хлопьями поваливал пар. Вместе с конским ржанием пар обильно струился из конских ноздрей. Лёгкий парок, как сигаретный дымок, выступал из-за пледа, обкинутого на ребёнке.
Вместе с тем стало светать. Пробудившийся от ноябрьского морозца Иван обнаружил себя спящим в сквере у здания, в котором проходило собеседование. Утренний озноб охватывал тело, конечности сонно вытягивались в стороны и дрожали, хотелось обнимать собственные, обросшие мурашами плечи, но состояние сына для оцта находилось первостепенным в пирамиде Маслоу.
Появилась нужда движения. Иван разбудил коня, взобрался на него и те вместе поковыляли искать стройку. Прохожие порой советовали, куда направиться, некоторые из них посылали подальше, другие указывали путь ладонью. Промозглый холод развевался под наростом сырого выползающего солнца.
XIII
Синего цвета забор из профлиста огораживал местность в один квадратный километр. На заборе висел план постройки, подразумевалось выстроить два панельных двенадцатиэтажных дома. Из-за забора произрастали, касаясь небес, два полых дома без стен и окон, вдоль домов до самого верха, точно фигурки лего стояли друг на друге строительные помосты, на некоторых этажах горели лампочки, тут и там перекликались рабочие, строительный кран вздымал вверх шатающуюся из стороны в сторону плиту, точно плитку белого шоколада.
Иван прошагал в выемку в заборе, оставил около входа коня. Впереди ног расстилалась глубокая яма под фундамент, по её краям предоставлялась возможность аккуратного передвижения. Внутри ямы строители проделывали махинации с трубами, ругались матом, некоторые из них смолили сигареты в процессе. Где-то между пробегали дворовые псы. Обглоданные деревья разрастались вокруг синего забора, центрируя постройку, как некий вызов человека природе.
В самом углу, если пройти вдоль ямы, стояла на нескольких бетонных плитах синяя с белыми оконными рамами каморка, к ней наверх вела железная с облупившейся красной краской лестница, наверху каморку огораживал простенький, совмещённый с лестницей железный забор.
Дверь, ведущая внутрь, оказалась открытой, ветер бил её о проём в промежутках по десять секунд. Внутри откровенно пахло старостью и задержавшимся табаком, под угол впирался старенький стол с прожжённой сигаретами клеёнкой, на которой, покрытые жирными пятнами, вырисовывались рисунки божьих коровок, сидящих на подорожниках, поверх клеёнки умещалась заросшая пеплом банка от нескафе, на пять сантиметров в которой грудились окурки с плевками, рядом с банкой валялась смятая жестяная крышка, на ней понуро располагался сморщенный надкушенный корнишон. На полу около одной из ножек стола находился поломанный радиоприёмник с изогнутой антенной, в углу небрежно брошенными являлись две пальчиковые батарейки. Близ двери внутри стоял электрический обогреватель с явными царапинами поверх белой краски. В самой каморке располагалось три пластиковых окна в каждую из сторон, кроме двери, а над обогревателем висело заляпанное странными пятнами широкое зеркало.
Иван содвинул банку нескафе в самый угол стола, подмёл клеёнку своей ладонью и уложил туда сына, затем снял с торса рваный обносок, подложил под Фёдора. Торс Ивана оголился, случайными завитками кудрявились волосы на груди, соски встали дыбом от холода. Иван уставился прямо напротив зеркала, распрямил руки по швам, горделиво задрал голову вверх. Его правая рука вонзилась вверх, попутно подхватывая устремлённый кверху уверенный взгляд, подушечка среднего пальца булькнула в запятнанном обширном зеркале. Волны проплыли по зеркальной поверхности. Иван ступил вперёд, его крупная рука нырнула в отражение по локоть. Он шагнул дальше, и его выкинутая вверх рука провалилась по самую дельтовидную мышцу, нос едва касался краешком зеркала, голубые глаза уверенно пялились в отблеск. Иван сунулся внутрь головой, затем и левой рукой. Уместив ногу на обогревателе, ему удалось провалиться полностью, только два кирзовых сапога шаркнулись о стенку под зеркалом, оставляя за собой чёрные резиновые линии, да и те растворились в отражении напрочь.
Непонятного построения и грубой планировки залы, выполненные в готическом романтизме, населялись смутными каменнолицыми людьми, рассиживающимися за Т-образными столами. Ивану стало очевидным моментально — они пили водку и ели мозги. Их умазанные соусами жвачные пасти чавкали мозгами, всё чаще преподнося ко рту отрезаемые части, ядовитые слюни вытекали из уголков их губ. С каждым сжиманием их челюстей Иван чувствовал притеснения в разных конечностях, выкручивающую боль в желудке, холод, бегущий по коже, гудящую головную и глазную боль, ломоту суставов, учащённое сердцебиение, покалывание в кишечнике. Ивану хотелось помочиться и испражниться прямо там, в штаны, но, покрутив головой в стороны, казалось неразборчивым определить, где находится уборная. Он стал бежать в одну из сторон, Т-образные столы сгущались жующим месивом людей, сжимали и огибали своими сидящими спинами его оголённый торс. Пространство выгибалось витиеватыми тоннелями.
— Жрать! — послышалось из ниоткуда, и чавканье стало громче.
Иван укрывал болезненную голову своими толстыми заскорузлыми ладонями, бежал, но не мог определиться в местности. В ушах гудел звенящий гул. По мере удаления сидящие каменные гримасы стали разворачиваться, из их зубов вываливалась жёваная масса, падающая вскользь по спинкам стульев на пол. Своим телом он раздвигал сжимающиеся стулья, но коридор всё более сужался, пока не замкнулся вовсе.
Стал играть приглушённый размеренный дарк-джаз.
Сидящие замерли и окончательно закаменели, по обратную сторону столов показался Тимофей.
Тимофей сдвинул ножку Т-стола и двинулся ближе к Ивану, начал зазывать указательным пальцем. Его ехидная ухмылка вкупе со свисающим со лба нагламуренным завитком выражали некоторую манерность, притягательность, будто гипнотические. Тимофей схватился за плечи одного из закаменелых и скинул его со всего маху со стула, его, точно мраморное, тело рассыпалось на мельчайшие крупицы. Раздвинув два скрещённых стола, верхушки буквы Т, попадали на пол ещё двое — разбивающаяся на осколки старушка и измельчающийся в песок парень — пред вальяжными ногами Тимофея раскрылся путь к Ивану.
— Идём, — подозвал его Тимофей затмевающим разум полушёпотом.
В каждой тарелке затухал воняющий мозг, мухи извивались стаями над посудой.
Иван двинулся за ним, под ногами Тимофея пространство преображалось в красную ковровую дорожку. Где-то в стенах мелькали тусклые зеркала, обрамлённые вырезанными деревянными рамами, напоминающими окна, точно ведущие в иные миры. Тимофей крутил в руке какую-то элегантную трость с набалдашником в виде мраморного черепа, трость послушно вырисовывала в воздухе условные фигуры.
— И давно ты здесь? — поинтересовался Тимофей.
— Несколько минут, — ответил Иван, явно замечая, как всё, что под ногами, кроме ковровой дорожки, превращается в текущую реку.
Тимофей оглянулся слегка назад, его уголок губ ухмыльнулся:
— Мосты повисли над водами. Ну и не холодно тебе, богатырь Иван, в одних-то Пифагоровых штанах?
— Знобит, малость.
Тимофей стянул с себя пиджак от своей тройки, протянул ему, быстро осмыслил:
— Не твой размер, богатырь Иван. Придётся крепчать…
Ковровая дорожка шаталась мостом под ногами.
— Куда мы идём?
— В столицу! В столицу!! В столицу!!! — проголосил Тимофей с каждым разом сильнее, словно надрывая голосовые связки.
Позади их пяток дорожка сворачивалась в жирный калач, напоминающий издалека огромное брюхо улитки.
Шли долго, а ход усложнялся от покачивания моста на ветру. Веяло морозцем от реки. Иван всматривался в спину Тимофея, клетчатая тройка облегала его треугольное тело, короткие ноги вышагивали величаво вперёд, пальцы изредка радостно щёлкали.
— Есть хочешь? — повернулся к нему лицом Тимофей.
— Хочу. — Уверенно ответил Иван.
Мост прекратился, показался укрытый аккуратным газоном холмик. На холме находился овальный стол, и белая скатерть, похожая на большую свадебную вуаль, стелилась на нём.
— Садись, — Тимофей вытянул ему летний раскладной стульчик, затем таковой же и себе.
Иван уместился на мелком стульчике, натянутое сиденье прогнулось вниз. Овальный стол сервировался двумя плоскими и широкими, словно летающие тарелки, блюдцами, двойным комплектом по ножу и вилке, двумя чашами и большим графином, наполненными чёрным чаем. Перед Иваном на блюдечке лежало обжаренное влагалище, стало быть видно скривившиеся от температуры лобковые волоски, белый фаянс испачкался струёй соевого соуса. На противоположной стороне в блюдце небрежно валялся скрюченный маслянистый гриль-пенис и здоровая клякса майонеза с ним рядом, из-за чёрных линий видно, что придавленный в процессе готовки сеткой. На пенис были нанизаны двое обручальных колец, яркое солнце отблескивало в золоте, самую малость испачканном поджаростью.
Со всем своим сельским бескультурьем Иван вонзился вилкой во влагалище, минуя манипуляции с ножом, начал откусывать жадные мясные шматки сразу ртом. В унисон с движением зубов слышался очевидный поджаристый хруст. Тимофей с удовольствием глядел на его пробудившийся аппетит, как он макал нанизанное на вилке в соевый соус, но сам сидел, ни на йоту не приблизившись к пище. Пенис умещался на его блюдце бессильно сваленной змеёй, точно удушённой кольцами.
— Я — пас, — заявил Тимофей, выдвигая блюдце в сторону Ивана.
Иван отёр губы бордовой салфеткой, скомкал её и бросил:
— Но почему?
— Только со свадьбы, наелся до упаду. Тем более я веган, а веганы, как правило, мясо не едят. Знал об этом?
— Впервые слышу, — ответил Иван, скомкав грязную салфетку и уже протягивая руку вперёд. — С твоего позволения.
— Нет проблем, — кивнул Тимофей, ещё ближе пододвинув блюдце.
Иван всё-таки взялся за нож и отделил высушенную термообработкой головку, взглянув на неё с некой брезгливостью, два золотых кольца сами спали с пениса как по инерции. Он стал есть, макая готовое в майонез, его оголодавшие клыки звучно отрывали плоть.
— Очень вкусно, — заверил Иван сквозь ненасытное жевание.
Тимофей одобрительно улыбнулся, словно принимая похвалу на свой счёт:
— Премного благодарен, друг мой.
Тимофей аккуратно приподнял графин, разлил чай по двум чашам, кверху подался пар. Иван робко поднёс чашу к губам и фыркнул чаем, затем ухмыльнулся в ответ и будто с условностью чокнулся чашей на расстоянии. Мимо пролетела пчела, затем опустилась на незамеченный ранее, растущий из холма георгин.
— Хорошая погода! — подметил Иван и стал обсасывать во рту два обручальных кольца.
— Замечательная, солнышко ясное, — согласился Тимофей.
Иван отрыгнул съеденной пищей:
— Что, идём дальше?
— Конечно, — ответил Тимофей, подымаясь со стульчика, — продолжим наш тернистый путь.
Грязные тарелки остались на столике, отрезанная головка одиноко лежала на одной из них.
Миновав холмик, на его краю вновь расстелилась красная ковровая дорога, её кровянистый цвет рдел удлинённой в вечность полосой над текущей голубой рекой. Шаги проминались в ковре, но это не усложняло ходьбу. Вдалеке показался высокий красный дворец, он также рдел, центрируя в голубом отливе воды и поблёскивая в голубых Ивана очах, его светлые и чистые глаза словно наливались кровью, словно горели неистовым пламенем при виде этого дворца, таковым выглядело отражение на сетчатке.
Внутри дворца ели мозг худощавые люди, одетые в одни лишь кацавейки и обутые в туфли, возле каждого блюда было выскоблено чем-то тяжёлым слово ГЗОМ на металлических табличках, по всей видимости — тупыми ножами.
Среди людей показался хрупкий и замёрзший, трёхрукий нагой подмастерье, он вытирал до чистого глянца каждый попавшийся под ногами их туфель. Третья рука его виляла их копчика, словно хвост. Глянец туфель до того цепко сверкал, что намертво заседал в Ивана голубых глазах своими гипнотическими бликами. Безволосый подмастерье драил туфли своими озябшими, обессилившими, дрожащими руками со вздутыми венами, его неуверенный взгляд коснулся Ивана. Сам он чем-то напоминал Голлума из Властелина Колец, только совсем без одежды.
Тимофей безразлично махнул на него рукой и подался к выходу.
Подмастерье поцеловал Ивану правый кирзовый сапог, вскоре и левый. Неуверенно подняв голову, подмастерье потянулся дрожащими руками к Ивановой промежности. Тот никак не реагировал, но заинтересованно наблюдал за его движениями. Подмастерье обхватил тонкой кистью сквозь штаны его тестикулы, Иван смутился малость, но не отступал, вызволяя свободу широкой фантазии его рук. Кривые длинные пальцы расстегнули ширинку, водрузился наружу половой член, синие прожилки взбухли на нём. Смуглый член уставился в лоб подмастерью, тот стал его погружать в пасть, раскрылись гнилые зубы. Обратно-поступательные, словно инерционные, дёргались движения головы подмастерья. Взмыло волной семя, вскоре Иван застегнул ширинку и толкнул, утеряв интерес, тощего бледнолицего незнакомца в лоб, тот попятился на коленях назад и сложился навзничь.
Люди побросали вычищенные туфли в кучку, их всеобщий глянец сформировал отражение. Иван взглянул на себя, оценил свой громадный торс, ширинка штанов топорщилась вперёд: «Не схуднул!», — подумал он и щучкой занырнул в гору туфлей. В старой каморке свалился на пол электрический обогреватель.
— Вот и пожаловал! — громко вскрикнул начальник, поднимающийся по металлической лестнице. Дверь откинулась от его руки, голос оглушительно звучал в маленьком помещении: — Держи буханку хлеба, и за работу!
— Здравствуйте, — робко произнёс Иван, принимая в руку хлеб.
Начальник кинул ему в руки чёрно-синюю робу и повесил на голову оранжевого цвета каску:
— Вижу, здоровый ты, двужильный. Одевайся, да выходи к мужикам.
— Хорошо, — согласился он.
— Это сын твой?
— Да, он побудет здесь на первое время.
Начальник развернулся и вскоре исчез в двери.
Иван оторвал ломоть хлеба, кинул на дно трёхлитровой банки, ломоть слегка подсобрал оставшееся молоко по стенкам. Он вынул хлеб и покормил им Фёдора, наевшись, тот быстро задремал. Иван нацепил форму, взглянул на себя в зеркало, он выглядел обыкновенным рабочим, борода на лице придавала ему взрослости и некоей суровости, сальные волосы выпячивались из-под каски.
Иван высунулся из каморки, вдохнул индустриального воздуха и прошептал:
— Заебенисто…
XIV
Метрономом стучали сваи, где-то нашинковывали железо болгарки, отбивали свой такт молотки. Строительные краны тащили вверх здоровые плиты, их, наверху, гостеприимно встречали рабочие. Двенадцать этажей просвечивали сверху донизу, на верхних этажах рабочих насчитывалось больше, чем на других. В самом низу полыхал едва заметный костёр, один из строителей перекидывал с обратной стороны заборы ветки, опавшие с обглоданных осенних деревьев. Другой собирал ветки в охапку и бросал в небольшое пламя, над которым висели пять шампуров с нанизанными на них сосисками. Сосиски коптились от огня, кто-то уже принимался жевать их. Опрокинув водку из горла, один из пятерых жадно закусил сосиской, поморщился пять секунд и заговорил:
— Первый день тут?
Иван кивнул, не отрывая взгляда от играющих хоботков пламени.
— И как, нормально?
— Да. — Иван подул слегка на сосиску, стал есть, кусая небрежно оторванный ломоть хлеба.
— Степан, — протянул тот ему грязную сухую ладонь, Иван пожал и ответно представился.
Остальные подхватили знакомство:
— Жека.
— Юра.
— Серёга.
— Иван, Иван, Иван, — проговорил Иван, пожав руку каждому из них.
Степан протянул ему бутылку:
— Водку пьёшь?
— Не пью.
— Кто водку не пьёт, — усмехнулся Жека, — тот больной или падлюка!
Раздался всеобщий звериный гогот.
— Да не, видно, пацан нормальный, — охриплым голосом сказал Серёга. — А вот и сосисочка дожарилась.
Со второго этажа, прямо над ними появился нечеловеческий крик:
— Эй, ****ь! Работяги сраные! Граждане алкоголики, хулиганы и тунеядцы!
Юра упрятал бутылку за пазуху, Серёга в спешке, не жуя, проглотил сосиску.
— А ну, за работу!
Иван в бодрости духа поднял мешок цемента и перебросил за плечо, начальник ткнул рукой со вздутыми пальцами, куда его унести. Слегка пасмурное небо сгущалось над стройкой. Впопыхах Юра выронил пузырь водки из-за пазухи, бутылка укатилась в вырытую под фундамент яму: «Зараза!», — произнёс Юра, пробуя спустить одну из ног вниз, но вскоре осознавая, что прыгать не вариант и что содержимое впиталось в землю. Сзади подошёл Степан и, приметив случившееся, дал ему по хребту кулаком, Юра развернулся и хотел было ударить того в челюсть, но промахнулся и попал в ухо, на что Степан ответил ему попаданием в солнечное сплетение. Юра согнулся от боли и стал крутиться вокруг своей оси, Степан выждал момент и увесистым пинком под зад свалил Юру в яму. Упав, тот пролежал несколько минут без сознания: «Помер, что ли?», — прошептал себе под нос Степан, но после увидел, как тот, словно умирающий удав корчится в самом низу, вытягивая чумазую руку к бутылке. Юра дотянулся и сразу приметил внутри остатки, навскидку в стекле бултыхалось пятьдесят грамм, он пропустил их перорально, опосля показав Степану демонстративный и грубый жест «Fuck». Стала виднеться невнятная картина, как Степан, плюясь, подбирает удобное место для спуска в яму.
— Иван! — окликнул того Жека, находящийся в районе каморки. — Тащи сюда два мешка песка, вон того!
Иван оглядел вокруг себя, увидел необходимое и потащил. Почти любой вес давался ему не тяжелее тополиного пуха, а от каждого поднятого мешка он только более крепчал и закалялся, точно сталь.
— Ну? — произнёс Иван, сбросив песок с плеч.
— Ух… И не тяжело?
— Сойдёт, — Иван смахнул проскочившую капля пота со лба.
Жека достал папиросу, смял картонную часть в форму песочных часов и закурил.
— Значит, смотри и запоминай. Вот куб цемента марки четыреста, тебе, Ванёк, надо сделать сотку. Берёшь четыре куба — подымай? Во-о-от так — песка, замешивай раствора полтинник или сотку грамм, тут по ощущениям, короче говоря, вот. — Папироса из Жекиного рта не вынималась, дым коптил прищуренные глаза. — Мешаешь, и всё тебе. Запомнил?
— Запомнил, — ответил Иван с уверенностью.
— А ну-ка повтори!
Иван проделал ту же операцию и повторил в точности, Жека пожал ему руку:
— Красавчик, — он стал тянуть ему распростёртую пачку Беломора, Иван отрицательно покрутил головой. — Таки не куришь?
Иван положительно кивнул.
Жека подозревав спросил:
— Бросил?!
— Никогда и не курил, и не пью.
— А-а-а… Так пил раньше?
Голос Ивана стал заносчивым, недоброжелательным:
— Не пил никогда я! Сколько раз сказать!
Жека взглянул в небо, куря папиросу вверх, словно прицениваясь таким же образом запустить ракету в космос. Тучи разнесло ветрами, проявился практически ясный небосвод.
— Знаешь, что скоро зима?
— И чего?
— Снега посыплются…
Иван опешил от очевидности:
— Так это ж любому дураку известно!
— Погляди-ка, Иван, не любому… — Жека бросил окурок и притоптал сапогом. — Какой дурак попрётся на стройку работать перед зимой?
Взгляд Ивана вскочил вправо и вверх, пытаясь догнать ход его мысли.
— А ты знал, Иван, стройку-то нашу на зиму закрывают? И начальство не денег тебе выдаст, а *** с маслом? — Жека тронул себя промеж ног, объясняя, что ему грозит.
Иван встал в ступоре.
«Беда, — думал тот. — И как мне сына вырастить?»
Жека вынул новую папиросу, смял картон и упихнул в угол губ, затем вновь предложил Ивану, на что тот уже без энтузиазма и с гордостью за своё здоровье покрутил отрицательно головой по сторонам.
— Но ты не боись, Иван. Вижу, курить ты напрочь отказываешься, значит не бросаешь и не бросал, а попросту не смолил никогда. Это дело праведное, вижу. Тогда, может, раздавим по сто пятьдесят?
— Как-то, Жека, не желаю я.
Жека вынул чекушку сивухи из кармана, снял крышку и поднёс к его носу. Иван вдохнул запах этанола, что не вызвало никакой необычной эмоции:
— Почти бабкины духи, тройной одеколон.
— Махнём?
— Нет, спасибо.
— Праведно, Иван. Тогда и смотри, что я тебе предложу. Раз здоровья у тебя, хоть лопатой жуй, значит отправим мы тебя в банк спермы. Сечёшь, о чём я?
— Впервые о подобном слышу, — Иван задумчиво нахмурил брови.
Жека быстрыми затяжками поставлял табак в рот, затем швырнул бычок и закопал сапогом.
— Пока ещё день и пока рассветает, пойдём я тебе покажу, где и что. А этому гаду — Петру Васильевичу — начальнику нашему, я этому мудозвону хренову столько песка переносил на своих двоих, что полезла грыжа. Так что ничего он мне не сделает, я его под суд отправлю, а если под суд не получится, то я его, гадину, пером порежу, даю тебе мужицкое слово, — Жека хлебнул сивухи из чекушки. — Так что пошли с тобой прогуляемся, проясню окрестности, так сказать, покажу город…
— Одну минуту, заберу сына и коня.
— Я подожду здесь, — сказал Жека и жадными хлебками водрузил в горло половину бутылки.
Последние перед холодами солнечные лучи нарезали город на уютные наслоения тепла. Дороги укрывались размякшей листвой, облысевшие кроны тянулись вверх, точно истончавшие кисти зомби из могил. Жека, не смотря на градус в крови, передвигался уверенно, но шёл он какими-то дворами и закутками, Иван податливо двигался на коне вслед за ним. Поржавевшие горки в детских городках в унисон сливались с рыжей осенью, и чем-то закладывали в настроение свою тоску. Обнищавшие песочницы имели лишь деревянное окаймление, и ни сантиметра песка, около них понуро валялись формочки. Сами дворы пустовали, как будто человек вымер и сгнил, не успев покинуть бетонную конуру, и печальным вихрем, как торнадо, собиралась в воздухе оранжевая листва.
В этой тоске Иван тихонько размышлял, куда ему, бестолковому и ненужному, податься в этом мире, как достойно вырастить сына и сделать его человеком, таким же доблестным и полным живородящей крови богатырём, как и сам Иван, а если и не таким, то, более того, человеком великим, со своим именем и историей, и внесённой лептой на благо человечеству. Иван, сидя на коне, качал сына на руках и давал ему сохранившийся с работы хлеб, Фёдор спокойно питался тем, что было, но, как и любому другому ребёнку, ему являлась нужда в грудном молоке, или, хотя бы, коровьем, кое кончилось в долгом пути.
У супермаркета стояла бочка с молоком, худой седобородый дед с тростью, приставленной на пластиковый стульчик, наливал его покупателям в разную тару.
— Есть полтинник?
Жека остановился на дороге, будто ударился о невидимую стену, полез рукой в задний карман и выудил оттуда пригоршню всяких монет, перемешанных в старых лохмотьях рассыпавшегося табака. Он вывалил их Ивану в ладошку, тот, уложив Фёдора на скамейку, взялся подсчитывать, Жека тем временем смолил папиросу и всё больше с каждой затяжкой косел.
— Два, семь, девять, девятнадцать, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать пять пятьдесят, двадцать шесть, тридцать шесть, сорок один, сорок три, сорок восемь, пятьдесят. Спасибо, возьми обратно, тут больше.
Иван высыпал ему оставшиеся монеты, взял сына на руки и двинулся к бочке, пока медленно передвигался за ними. Там дед налил ему половину литра в ту же самую трёхлитровую банку, в её пространной пустоте пол литра казались незаметными. Он пошёл на скамейку и напоил Фёдора, затем прихлебнул сам, Жека залил себе в пасть остаток сивухи, и они все пошагали дальше за уже шатающимся ним. Жека кашлял смолой и выхаркивал слегка тёмные сгустки на тротуар, а когда кашель усиливался, то он, по всему пути действуя таковым способом, сбивал этот кашель иной папиросой, как бы вышибая клин клином. Иван порой подумывал, что сегодня они никуда не дойдут, а если и дойдут, то попадут не туда, куда запланировано, или не доберутся, потому как Жека по пути умрёт от инсульта или остановки сердца, однако пьянчуга держался крепышом.
— Почти пришли, — несвязно вымолвил Жека.
Фёдор распахнул веки, словно услышал, о чём тот говорит, голубизна его глаз перемешалась с ясным небосводом, с отцовскими очами, и три эти точки как бы воспроизвели всецелый голубой треугольник, озаряя понурость ржавых детских горок, оживляя умирающую по осени природу.
В ста метрах сквозь голые сучья деревьев проявилась зелёная, внушающая теплоту, надпись:
«ЦЕНТР РЕПРОДУКТИВНОЙ МЕДИЦИНЫ «РЕПРОТОЗОИД»».
— О, а вот и нам туда. — Жека ткнул искривившейся рукой и вильнул туловищем. — Паспорт с собой?
Иван с сожалением пошатал головой.
— Подожди, а ты как на работу-то собирался, без документов? — спросил Жека, сделав язвительный акцент на букве У в слове «документов».
— У меня их и нет… — Иван прижал сына ближе, не понимая, где искать спасение в этом жестоком мире.
— Нет? Просифонил, что ли? Так это тебе в ментовку надо…
Постояли пять минут в непонятках, Жека скурил папиросу и двинулся к урне в пяти метрах, стоя к Ивану спиной, он заговорил:
— Короче, как сделаем. Ты им иди, да предложи анализы сдать, они посмотрят, глянут, что ты кабан, бык-осеменитель, и дело сделано.
Они пожали друг другу руки, и Жека почти моментально исчез за углом здания, напоследок он пожелал Ивану здоровья и успехов, и говорил он с такой интонацией, что никогда они более не встретятся. Ивана это в некоторой мере насторожило, а потому он повспоминал, не забыл ли чего в каморке, и понял — забыл, но там осталась рваная его кофта, в чём-то малость испачканная, затем в его памяти всплыл фрагмент, когда он голыми руками завалил здоровенного медведя — эта мысль приободрила его на дух, после чего пропали напрочь сомнения, раскрывать ли пред собой двери центра, или не раскрывать. И Иван их непременно распахнул, оставив коня у входа, ступив тяжёлыми кирзовыми сапогами на коврик для обуви, на ворсовом коврике красовалась надпись «Добро Пожаловать».
— Добро, — проговорил Иван, подбираясь к окну регистратуры. — Где тут у вас можно анализы сдать, на семя?
— Добрый день, хотите стать донором? — послышался из раскрывающегося окошка регистратуры молодой женский голос.
Иван твёрдо ответил:
— Хочу!
— Курите?
— Нет! — ответил он ещё более бойко.
— Алкоголь?
— Никогда! — его бас разлетелся по коридору, другие ожидающие граждане шелохнулись, точно вышли из спячки.
— Наркотики?
Иван возмутился:
— Девушка, вы в своём уме?
Девушка высунула глаза из окошка и всё, что смогла максимально увидеть, это две тяжёлые его грудные мышцы, глубоко наливающиеся животворящим кислородом, обтянутые чёрно-синей рабочей формой, на которой мелкими буквами было вышито «Ж/К Каньон». Стукнула щеколда регистратуры, оттуда высунулась крохотная, в сравнении с громадным Иваном, девушка, её голову накрывало блондинистое каре на ножке.
— Сто пятнадцатый кабинет, к Евгению Фёдоровичу. — В её голосе и лице чувствовалось, как взыграло либидо, пускай неосознанно, но точно активировалось влечение, где-то в потёмках разума она и сама бы уже не прочь позаимствовать его семя в детородных целях.
Стук в дверь кабинета.
— Входите.
— Евгений Фёдорович? — Иван покачивал сына на руках.
— Да, что-то хотели?
— Хотел бы стать донором.
Евгений Фёдорович взялся за оправу очков, сложил их на большой блокнот, лежащий на письменном столе:
— Выходит, хотите поучаствовать в программе помощи молодым парам детородного воспроизводства?
— Да!
— Смотрите, — Евгений Фёдорович свернул блокнот и переложил очки поверх, встал со стула и обогнул столик по контуру, приближаясь ближе к Ивану. — Для того, чтобы вы могли принять участие в данной программе, вам уже говорила Анжела Евгеньевна?
— Не курить и не пить.
— Всё правильно. Значит, смотрите. По правде говоря, у вас есть два варианта, первое — это принять полноценное участие, составить программу вашей сдачи семени, вписать фамилию, имя и отчество, сделать фото в профиль и анфас, и во весь рост, ну и, соответственно, предоставить копии всех документов и принести их с исходниками, и так далее, и тому подобное.
Иван слегка оробел, услышав о документах. По правде говоря, паспорт он лично видел всего один раз, у одного из своих отцов — Станислава, пока тот собирал все документы на случай побега, по этим причинам Иван не имел особенного представления, что значит СНИЛС, ИНН и где достать этот клятый паспорт, якобы идентифицирующий личность человека.
— А второй вариант? — поинтересовался Иван, полон надежд.
— И второе — это сдавать семя полностью и целиком анонимно, но есть одно НО: в момент сдачи семени целиком и полностью мы обязуемся проверять вас вдвое чаще, и, более того, ваши данные должны быть на максимальном уровне, понимаете, о чём я?
— Конечно.
— Это означает, что ваше здоровье должно прослужить полноценным источником деторождения для молодых пар или одиноких женщин, вам всё ясно?
— Мне ясно совершенно всё, Евгений Фёдорович. — Заверил смело Иван, на его глазах уже накатывалась непомерная радость.
— Отлично, просто замечательно, что мы друг друга поняли, — Евгений Фёдорович протянул ему руку. — Могу поинтересоваться, какой вариант вам наиболее близок?
— Честно говоря, я бы хотел выбрать вариант под номером два.
— Ваше право, и ещё… Можно с условностями, раз уж вы выбрали второй вариант, будьте добры, можете не называть своё подлинное имя, но, дабы нам было проще установить родственный контакт, назовите имя, по которому к вам обращаться?
Иван, отпустив его руку, чутка взглянул в сторону и, совсем недолго думая, произнёс:
— Добрыня. Зовите меня Добрыней, Евгений Фёдорович.
— Так и запишем! До-бры-ня, — Евгений сделал пометку в блокноте, произнося по слогам, затем продолжил: — А теперь, будьте так добры, следуйте в комнату для уединения, Анжела Евгеньевна даст вам необходимую баночку и, по желанию, некоторый материал.
— А где мне оставить сына?
— Сына? Не беспокойтесь, я посижу с ним на диванчике, во-о-он на том.
Иван вышел в коридор, его встретила Анжела Евгеньевна. Она вручила ему стерильную баночку и отвела в нужное помещение.
— Вот, проходите, тут есть журналы, если вам угодно, есть безсоставный крем. Ну, вы понимаете. Есть раковина, можете вымыть руки.
— Конечно, конечно.
— И ещё, попрошу вас об одном условии: не берите с собой собственный крем или же смазку, это может усугубить образец. Наш крем не имеет как такового состава и является однородной массой, только его можно использовать в целях воспроизводства.
— Не вопрос, Анжела Евгеньевна.
Она захлопнула дверь, Иван задёрнулся на защёлку, помещение покрылось тишиной. В первом ящике тумбы хранились журналы Playboy, прямо на тумбе стоял прозрачный тюбик безсоставного крема. Иван держал в левой руке баночку, оглядывал её со всех сторон, правой рукой расстёгивая пуговицы рабочих штанов.
— Так-с… — вымолвил он. — Кто не рискует, тот не пьёт шампанского! — сказал он громче, позже оценивая абсурдность данной фразы по отношению к себе.
Иван вспомнил, что забыл вымыть руки, потому прошагал к раковине со спадающими с ног штанами. Вымыв руки, он взялся за крем, большой след шлёпнулся на его правую ладонь.
— Отлично! — изрёк Иван. — Да!
Через семь минут он вышел из помещения, стыдливо прикрывая руками баночку с семенем. Сперма, сворачиваясь на поверхности банки, скользила туда и обратно, её количество наполняло баночку где-то на сантиметр.
— Евгений Фёдорович? — Иван снова постучался к нему в кабинет.
— Да-да. Добрыня? Это не ко мне, милок, передайте Анжеле Евгеньевне, она отнесёт на обследование.
— Одну секунду.
Иван стукнул в дверцу регистратуры, там её не было, но вскоре он увидел её, надвигающуюся обратно.
— Закончили?
Иван согласно кивнул и слегка ухмыльнулся.
— Пойдёмте, теперь необходимо взять кровь из вены и пальца, мочу, мазок анального кольца и кал, а также небольшой тест на наркотики, это отдельная сдача крови, — рассказывала Анжела Евгеньевна по пути. — Помимо этого с вами поговорят психолог и психиатр, проверят хирург, невролог, кардиолог, лор, офтальмолог, дерматолог, венеролог.
— Нет проблем, Анжела Евгеньевна, — стойко ответил Иван, проходя в кабинет сдачи крови и закатывая по просьбе медработников рукав.
XV
До поздней ночи Иван ожидал результат в центре репродуктивной медицины. Евгений Фёдорович предложил ему вместо робы лёгонький больничный халат, в чём Иван не сумел отказать. Весь день и вечер он провёл в том же помещении, где в тумбе лежали журналы и стоял на ней же тюбик крема. Иван чувствовал, как его рука пропахла этим кремом, этот запах отсылал в прошлое, когда ещё у него трескалась от сухости кожа, тогда Авдотья Никитишна мазала схожим по запаху кремом Ивану лицо. А теперь он здесь, полон страха за сына и себя, в бегстве от проклятых Кудо и Фудзимото. К вечеру сотрудники уже дважды успели накормить его и сына, Ивану принесли картофельное пюре с котлетой и тарелку борща, сыну дали какую-то смесь и надели свежий подгузник. Иван уже было подумывал заснуть, ощущал, как слипаются веки, но в дверь постучал Евгений Фёдорович:
— Не спите, Добрыня?
— Не сплю, — поднялся, оживляясь, Иван.
— Готовы ваши результаты, — Евгений открыл дверь и включил свет, Иван уже почти засыпал в сидячем положении. — Это невероятно.
— То есть?
— Сами взгляните.
Иван расправил сложенный вдвое лист, в самом верху находился результат состояния крови, процентное соотношение лейкоцитов, тромбоцитов и эритроцитов соответствовало не столько норме, сколько идеальному показателю. Остальные анализы также не уступали, активность сперматозоидов едва не зашкаливала.
— Вы, Добрыня, идеальный кандидат на роль анонимного универсального осеменителя. Однако мы не настаиваем, но всё-таки можем предложить разместить ваше лицо без указания подробной информации, всего лишь ради привлечения внимания. Поймите, это единственный и абсолютно исключительный случай за весь проделанный опыт нашей работы. Это может послужить уникальной возможностью для молодых пар, не имеющих возможности завести ребёнка, ваше семя, Добрыня, ваши сперматозоиды имеют способность, если не обманывают результаты тестов, проникать в совершенно любую женщину и позволять продолжить потомство. Вы это понимаете?
Иван почесал густую бороду, издавая шуршание:
— То есть, вы хотите сказать, что я уникален?
— Именно, Добрыня! Вы просто не представляете, какие суммы сможете заработать своим семенем! — Евгений Фёдорович швырнул очки на стол, едва те не разбились, и присел к нему на диван. — Отказаться от такой совершенной возможности было бы очень глупым с вашей стороны, но, надо понимать, если вы самовольно явились в центр, то и уговаривать мне вас не придётся, так?
— Совершенно верно, Евгений Фёдорович. Я готов на всё.
— В таком случае, коль вам не спится, сдайте мне ещё одну порцию, а на сегодняшний день всё, спокойной ночи, Добрыня, возьмите баночку в регистратуре и унесите в кабинет, где сдавали кровь, а после ложитесь спать. Обязательно крепко выспитесь, Добрыня, во сне ваши сперматозоиды постигают покой. Только во сне, с вашим-то неизмеримым уровнем тестостерона.
Лицо Евгения Фёдоровича и как бы лукавило, и желало добра, и радовалось, и непомерно удивлялось, его мимика как-то неестественно менялась, словно пружинила на сорокалетнем лице. Иван не придавал этому сильного значения, но как минимум замечал, ассоциируя это с тем, что центр действительно рад встрече с ним. Это делало его счастливым, позволяло чувствовать свою особенность и в некотором роде одарённость, вкушать запретные плоды собственного превосходства.
— Нет проблем, — заверил Иван и повторил уже тише: — Нет проблем. — И пошёл до регистратуры, после чего вернулся в помещение, Евгений стоял у двери с его сыном на руках.
— Я подожду, дабы не при нём.
Иван одобрительно улыбнулся, прикрыл дверь и выдавил крем на ладонь. Он почему-то резко вспомнил о Настасье, в памяти всплыли её увесистые груди, крепкие ягодицы, это возвысило уровень либидо. Через семь минут он унёс семя в нужный кабинет, после возвратился, перенял на руки сына, и они с ним закрылись в комнате. И крепко-сладко заснули.
Ранним утром приехал толстомордый и лысый фотограф по имени Александр, прямо в коридоре уже организовали белый фон и софиты. Иван высунулся из помещения заспанным, малость помятым, его отправили в душ, затем на чистую голову сделали небольшую укладку — волосы легли небольшим русым гнездом, спадая на его высокий лоб. Ему сбрили неряшливую бороду. На Ивана одели белую рубаху и галстук с металлический прищепкой, чёрные брюки и блестящие туфли, каждый предмет был подобран в максимальном размере, в синергии они воссоздавали образ примерного, добропорядочного мужчины с молодой и горячей кровью. Произведя небольшой фотошоп, под его полным ростом разместили величественную зелёную надпись «ДОБРЫНЯ, 23 года», на тот же зелёный манер написания, что и вывеска на самом центре.
Белая говорящая рубаха висела на нём, словно внедряя некий символизм в белизну и кристальную чистоту его доблестного семени. Первые два образца разлетелись в этот же день, и Иван уже успел по совести заработать тридцать тысяч рублей. Опрятную одежду оставили неким бонусом, а потому он теперь стал выглядеть человеком чистым, городским и ухоженным, постоянный приём душа и бритьё также помогали поддерживать образ, несмотря на скрытые сельские повадки, по типу незнания в какой руке держать вилку и нож.
Евгений Фёдорович сильно заботился о новом работнике в центре, он чётко для себя понимал, что Добрыня принесёт ему не столько сотни тысяч, сколь целые миллионы, не то рублей, не то долларов. Потому он назначил ему процедуры, трижды в день приходили опытные мастера по массажу, они всякий раз давались диву от громадности Ивановой спины. Однажды на сеанс массажа приехали двое тайцев, низкорослые, щупленькие, так они не могли понять, как поудобнее ухватить и что массировать, благо было их двое, управились, как смогли, правда другого клиента пришлось отменить, Иван теперь стал первостепенным в этом центре, все сотрудники кружились над его величеством, словно над королём. Евгений Фёдорович организовал ему походы в спортзал и личного тренера, а также диетолога для составления индивидуального питания.
Коня Ивана некоторое время кормили, затем отправили на ферму, о нём, правда, он и не соскучился, если не вовсе позабыл ещё на первом входе в центр.
Повалил хлопьям первый снег, за ним и зима. К тому моменту стройку в Ж/К Каньоне прикрыли на время холодов, рабочие ушли в отпуска. А Иван теперь стал пользоваться популярностью, за первый месяц он репродуцировал сто молодых пар, не имеющих собственной возможности заводить детей. Это позволило в кратчайшие сроки накопить ему сумму размером в полтора миллиона рублей. Иван не мог представить, как распорядиться такими деньгами, а потому стал откладывать «на будущее», тем более, что центр предоставлял ему многоразовое питание и жильё, в таковых суммах не находилось особой нужды.
Иван много думал о благополучии Фёдора, о том, чтобы воплотить его мечты, если таковые созреют. Он часто представлял своего сына в роли космонавта, кем-то в духе нового Юрия Гагарина или Нила Армстронга, потому фантазировал на тему отправления его в военную авиацию.
Сам Фёдор рос спокойно, ему обустроили небольшой уголок, где стояла детская кроватка, ограждённая заборчиком, над ней, как замедленный вертолётный пропеллер, вертелись по кругу маленькие игрушки. Ему давали кашицы, яблочное пюре, а ещё нашлась женщина, согласившаяся кормить грудью, что так необходимо младенцу.
Время плавно двигалось вперёд, центр стал зарабатывать невероятные деньги. Иван приносил им до пяти миллионов за каждый месяц, и уже к новому году было единогласно решено принять на работу новотехнологичного японского робота-мастурбатора со сменными дамскими кистями.
И уже на начало следующего года заработок Ивана стал достигать планки в семь миллионов. Его семенем заинтересовались другие страны и организации, всякие желающие пары со всего мира покупали его дорогостоящую сперму. Он очень много тренировался в зале, поддерживал правильное питание, и, конечно же, работал. От работы у Ивана сильно болели, будто бы затекали, тестикулы. Но работа требовала жертв. Сам по себе он стал чем-то вроде белки в колесе, запертой в клетке, являющейся репродуктивным центром. Все его движения подвергались строгому контролю. Контролю, так сказать, качества, контролю торговой марки.
В коридоре величественно висело его фото, Иван стоял в полный рост, под слоем стекла его фото как-то отблёскивало стеклянными бликами, играло застывшим зайчиком на противоположной стене, этот блеск придавал его лицу то ли белизну, то ли искусственную гладкость, словно выказывая некоторую эфемерную усталость.
— Вы как всегда хороши! — заверил Евгений Фёдорович, в его эмоциях Иван разглядывал какую-то резиновую структурность. — Добрыня, ваша заработная плата за январь-месяц составляет семь миллионов пятьдесят две тысячи рублей. Держите!
Евгений Фёдорович кинул ему на диван увесистый мешок денег. Зарплату Ивану выдавали по-чёрному, ибо документов не предоставлялось, и работал он неофициально.
Иван смущённо улыбнулся, блеснул, словно озарил голубизной своих глаз.
— Какая честь! — воскликнул он, принимая деньги. — И это всё мне?
Без бороды гладковыбритый Иван смотрелся неестественно моложе.
— Вам, Добрыня, вам! — Евгений почесал его по голове, похлопал по спине. Даже сидя Иван был с ним одного роста. — И ведь подумать только, что это всего лишь начало! Какой старт, какой старт…
— Но… — задумчиво вымолвил Иван. — Что мне с ними делать?
— Что пожелает душа, Добрыня! Что пожелает ваше великое сердце! Купите квартиру, машину, дачу, чтобы всё было, как у всех. Вам это можно, правда. Вы заслужили! Теперь это не какие-то сны! Это явь! Это бодрствование!
Иван встал с дивана, от того возвысился над Евгением Фёдоровичем и равность их двоих прервалась накренившимся его торсом.
— Давайте будем честны, Евгений Фёдорович.
— Да, продолжайте.
— Нет у меня никаких документов, потому я и выбрал анонимность…
— И нет в этом ничего страшного, сверхъестественного! Добрыня! Что вы такое говорите? Как вы можете?
Иван снова присел, их рост сравнялся:
— Есть, Евгений Фёдорович, очень большая. Как же я куплю себе квартиру, машину? И, как вы упомянули, дачу? Ведь, по большому счёту, я — бомж!
— Ну да перестаньте ж вы! — Евгений согнулся на колени и взглянул на него исподлобья, как бы моля: — Мы вам поможем, когда придёт время. А пока что можете пожить здесь, центр вас обеспечит и побеспокоится, мы можем также открыть для вас счёт в банке… но не на вас, нет! У вас непременно будет к нему доступ, а откроем мы его, положим, на Анжелу Евгеньевну. Как вам такая идея?
Иван положил руки на его плечи, посмотрел прямо в глаза:
— А мне нравится, Евгений Фёдорович. Тогда мы с вами прекрасно сработаемся, по крайней мере, пока мой сын будет расти. А это, понимаете, моя прямая обязанность — сделать его человеком, сделать настоящим космонавтом…
И поцеловал его радостно в лоб.
XVI
Дым рваными звеньями проваливался в облака, перемежался с ними, образуя дьявольский небосвод. Оранжевый апельсин солнца бултыхался в собственном соку на линии горизонта. Подступало, как ритуальный вестник к порогу, стылое утро майского четверга. Всю ночь город плескался в ливне, как игривое дитя в грязной луже.
Юрий Иванович нырнул твёрдыми пальцами в углы своих разросшихся залысин, проскользнув по родинке, уже напоминающей какое-то нездоровое новообразование, втянул густой дым Беломора, сощурил глаза. В пороге стянутых сверху и снизу, как смирительная рубашка, веках Юрий лицезрел следующее: две половины голеня левой ноги, разделанные ножовкой по металлу, ступня правой ноги, отсечённая топором, остальная часть правой вплоть до середины бедра, рваное на куски предплечье левой руки, частично целая правая рука с одним открытым переломом лучевой кости, не имеющая на себе трёх пальцев (безымянного, среднего и указательного), крупная часть туловища снизу до пупка с коротким бедренным выступом, вырванный из контекста промежуток кишечника, вторая массивная часть туловища целиком до шеи с вкраплениями ударов гвоздодёром, отрубленная топором седоволосая и седобородая, безглазая голова с обширной молоточной пробоиной во лбу.
При себе ничего, кроме оборванной части глянцевой фотографии, на которой запечатлелся фрагмент белой рубахи и висящего поверх неё галстука, прикреплённого металлическим зажимом между пуговиц.
Юрий Иванович глянул в запятнанное зеркало, на его постаревшем лице не оставалось свободного от морщин и шрамов места. Очень заметно сказывались прошедшие алкогольные года. Его смуглая кисть прошлась по почти безволосой голове, натягивая и подымая морщины лба, словно жалюзи. Юрий двинулся к печи крематория, минуя её и обнаруживая сразу за ней непочатую бутылку водку без определённой этикетки, предположительно самопальную. В углу стоял ещё целый ящик таковых, состоящий из девятнадцати штук.
— Родимая… — с зовом умирающей немощи простонал Юрий и взялся пить.
Отхлебнув, он простоял в ступоре две минуты, взглянул на ранее дрожащие кисти — не дрожат. Но свет вокруг словно поутих, всё выглядело каким-то приглушённым, переставшие трястись пальцы как бы зеленели на глазах. Юрий вынул свежую папиросу и отправился обратно, докурив, переоделся в халат, вымыл руки, надел перчатки и нашёл скальпель. Нашинкованное мясо лежало небрежной грудой, будто парашютист, парашют которого не раскрылся. Руки Юрия слушались, тремор гладко спал, порезанные части человека располагались в приблизительно исходном порядке. Поверх лежал скрученный удав кишечника. Юрий сделал прорезь до середины, сунул два пальца и раздвинул кишку, показались остатки желудочно-кишечной продукции. Скальпель проехался дальше, вдоль по кишке, пальцы вывернули её наизнанку. На холодный пол стукнулись два металлических кольца, Юрий согнулся, чтобы поднять: металл стал сложно различим, но в язвинах проглядывались золотистые вкрапления. Два кольца выглядели, словно жарились несколько месяцев во фритюре.
Юрий сложил кольца на белое вафельное полотенце, достал телефон и сделал три фотографии: каждое по отдельности и вместе, на третьей они лежали, как олимпийские кольца, соединившись.
Юрий Иванович убрал телефон, а кольца бросил в задний карман штанов: «Сдам на чёрном рынке», — подумал он и продолжил резать. Целью последовало вскрытие грудной клетки, Юрий вновь взял скальпель и прорезал верхнюю часть туловища по середине, затем вцепился обеими руками и стал тянуть в разные стороны. Раскуроченная грудная клетка показала рёбра, за которыми проявились розовые лёгкие некурящего человека, правда, в левом лёгком, около сердца промелькнул червяк. Червь будто испугался и испарился вмиг.
Тремор разлился по рукам, словно проистекая из сердца, больного и дрожащего. Юрий Иванович сбросил халат на скамейку у стены, выкинул шапочку и перчатки в урну, и ушёл в кремационное помещение. За печью он допил водку, в бутылке осталось на треть. Юрий схватился за виски, стал болезненно массировать их, руки трепетали и зябли.
— Полегчало, — оценил своё состояние Юрий, опять достал папиросу и пошагал.
Докурив, он затушил папиросу об угол дверного проёма, бросил в урну, надел халат, свежие перчатки и шапочку. Юрий схватил скальпель и начал разделывать нижнюю часть туловища, вытаскивать кишечник. Внутренности он выбрасывал в мусорное ведро, а после зашивал то, что представлялось возможным. К середине рабочего дня Иван стал похожим на Фракенштейна, но более-менее возвратился к исходному обличию. Всё также ощущалась его массивность, пускай даже без внутренностей, а сама полая оболочка возрождала морозный страх.
Юрий Иванович перевалил тело на деревянные поддоны, сбросил халат, погасил свет и вышел. Начало легонько потряхивать. Он заглянул в гардероб, накинул сетчатую синтетическую безрукавку, семечки рассыпались из её карманов по всему полу, вернулся за бутылкой и покинул стены крематория, дабы разведать воздух после ночного ливня. Тучи заполонили небо, стало понятным приближение повторного дождя. Дым папиросы приятно смешивался с сырым влажным воздухом, плавно пробирался в лёгкие и смолами гнездился на стенках.
Шаг Юрия выглядел неразборчивым, дёрганым, ход его ног заносило в неизвестность. Вместе с тем сгущался смрад, словно просачивался внутрь трупный дым из трубы крематория, своей чёрной плотностью он выбивал естество и самостоятельно занимал пространство.
Вчера по радио передавали звездопад, и Юрий это прекрасно помнил. Потому так сильно он любовался гнетущим угольным небом, хоть это была и не ночь. Но темнело знатно, и Юрий сделал ещё глоток. Жидкость обожгла горло, и ему от этого стало так легко и непринуждённо, он погрузился в полное забвение, и хотелось дождя, ливня, чтобы вода или что-нибудь, неважно что, оросило его постаревшую облысевшую голову, дало влаги, любой, неважно.
Юрий Иванович отпил ещё раз, обожгло сильнее, и вокруг словно всё превратилось дым. Трупный дым, валящий из трубы, он почуял его знакомый, родимый запах, от проникновения в ноздри зрение полностью отказало, чернота поглотила нутро. Появился жар, болезненный и ядовитый, Юрий вылил жидкость на голову, она гармонично растеклась по лысине, задевая остатки пушка, спустилась на плечи, просачиваясь в одежду, и там, в груди, стало влажнее, стало приятнее, почуялось некое родство и единение с жидкостью, такое, какого Юрий никогда не испытывал, употребляя её внутрь, это родство охлаждало тело и разум, последний фрагмент угасающего сознания. Юрий наощупь выудил папиросу Беломора, рефлекторно смял её основание в песочные часы и закурил, втянулся так сладко, что аж приторно, и лицо его — смуглое и старое, упрятанное наслоениями морщин — загорелось, вспыхнуло зелёным пламенем и отбросило клубки тёмно-серого, вплоть до чёрного цвета, как и трупного, дыма.
XVII
Летнее солнце необъятным пламенем обжигало бетон, поднималось выше и ошпаривало высокие двери ресторана, от которых веяло мраком, возвращалось к бетону и припекало неподвижное безмолвное тело, нелепо запечатанное в стесняющую тройку.
Возле дверей грубо затормозила чёрная девятка, её изодранный капот накрывался многочисленными царапинами, сверкающими на свету, под капотом показался вывернутый наизнанку номер. Из девятки вышли двое: первый — низкорослый, лысый, с короткими руками и ногами, сплющенным придавленным красноватым лицом, в спортивных тренировочном костюме Adidas и сорванной на брюках буквой d, формирующей некий Adias; второй — выше первого на голову, с присаленной на лбу чёлкой, прикрывающей диагональный шрам, оттопыренными ушами, в коротких чёрных шортах и такой же чёрной, с белыми рисованными кляксами, футболке, открывающей в рукавах тонкие, как у героинового наркомана, руки. Обезьяньи гримасы у обоих напоминали сплюснутые и перекошенные отражением мятые кирзовые сапоги.
Две передних двери распахнулись, из салона повеяло духотой, потными носками и куревом.
Первый, низкий — имеющий погоняло «Карлица» — взбежал своими коротенькими ножками на три ступени, где находился бессильно упавший Тимофей, потянул того за ногу, туфель слетел с ноги лежачего. Карлица дёрнулся вместе со спадающей туфлей и малость попятился назад.
Второго прозвали Твиксом за его неестественную худобу, руки болтались, как палки Твикса, так поговаривали ребята. Твикс одним шагом длинной тощей ноги запрыгнул на три ступени, они перевернули Тимофея набок, Карлица дал тому по щеке несколько раз, но Тимофей никак не реагировал. Твикс обшарил его карманы, выкинул платок-паше и там же поелозил рукой, но ничего не сумел обнаружить. Тогда Карлица подставил два своих, по какой-то причине коричневого оттенка, пальца к носу Тимофея, и ощутил ими его дыхание:
— Живой, — подметил Карлица.
Твикс согласно кивнул и взялся поднимать за ноги, Карлица вцепился в пиджак, и они общими силами кое-как донесли его до багажника. Твикс поднял дверцу багажника, повеял горячий запах солярного масла.
— Некуда, — констатировал Карлица, оглядев три ящика метиловой контрафактной водки.
Твикс громко хлопнул дверью багажника, Карлица открыл заднюю дверь, и они запихнули Тимофея на задние сиденья. Рявкнул, как голодная собака, мотор, чёрная девятка поехала прямо, затем завернула в ближайший поворот и помчалась в край города.
Остановились у пятиэтажного дома, один из них сделал звонок, из подъезда высунулся угловатый светловолосый мужик, с немного болезненным цветом лица:
— Сколько?
— Три. — Ответил Карлица через спущенное тонированное окно.
— По двадцать?
— Хочешь — пересчитай, — сунулся через Карлицу Твикс, глядя на того исподлобья.
Тимофей безмолвно валялся сзади.
Мужик обогнул машину, встал у багажника:
— Через тонер не видать. Открывай.
Карлица гневно выпрыгнул из машины, откинул дверцу багажника:
— Во! На?
Мужик провёл пальцем по бутылкам, насчитал шестьдесят штук.
— Нормально. Закрывай. По чём?
— Да ты перестань, — подобрался сзади Твикс и незатейливо намекнул: — С тебя как обычно хорошая Мария Ивановна.
— Машка-то? Пять сек… — мужик побежал до дома, возвратившись через три минуты сунул ему в руку, будто здороваясь, немалый зип-пакет.
У купившего три ящика метиловой водки мужика сидел дома Степан.
— Есть у меня один знакомый крендель, — проговорил Степан. — Работает патологоанатомом. Юрий Иванович, есть такой вот человек. Он пьёт, как рыба, и потому постоянно оптом закупается. За тридцать процентов я могу ему ящик толкнуть, и тогда мы распилим выручку. А то меня сейчас с работы уволили, надо что-нибудь придумать.
— И чего ты, считаешь, никто не прознает?
Степан льстиво ухмыльнулся, дирижируя дымящейся сигаретой между пальцев:
— Да перестань… Этот гондон мне нормально насрал за жизнь, мать мою в печке сжёг, хотя оговаривалось захоронение. Как итог — не по-людски поступили. Поэтому я этого пидора с потрохами сожру.
Девятка стартанула дальше, словно чёрный бэтмобиль, дворовый песок вздымался вверх под её колесами. Они затормозили через час, на обочине близ глубоко леса, оглянулись по сторонам — проезжих машин не оказалось. Карлица открыл заднюю дверь, кое-как вывалил Тимофея на землю, вся его тройка измазалась в грязи. Они подняли Тимофея под руки и утащили в лес. Карлица стянул с него брюки, достал анальную смазку и стал щемиться членом, стоящий рядом Твикс резко учуял незнакомый запах мексиканских специй.
— Ты чего, пробзделся? — поинтересовался Твикс.
— Не… не… я не…
Карлица, взглянув вниз, заметил нечто похожее, как ему показалось, на обезьяний мозг.
— Чувствуешь запах? Как будто звёздочка вот эта, — Твикс скрутил пальцами маленький круг, — которую ещё *** откроешь.
Карлица заиграл ноздрями, вынюхивая:
— Ни много, ни мало.
— Это, наверное, из жопы завоняло, либо его парфюм ублюдский, — Твикс оттянул пиджак, уткнулся носом: — Нет.
— О-о-о…
— Давай слазь быстрее, хотя знаешь, я ему пока на клыка дам. Давай, соси, ***ня в костюмчике! — Твикс начал пихать член в пасть лежачего, и его дыхание из носа чуялось первые несколько секунд, а после моментально прервалось. Твикс уставил два пальца в шею Тимофея и констатировал: — Мёртвый. Всё.
Карлица опешил и замер:
— В смысле?
— *** на коромысле! Уходим.
Двое подступили к обочине, Карлица шёл, поправляя спортивные брюки, нелепое Adias вздрагивало от движений рук. Запах мексиканской специи Super-Chili не покидал их, словно засел глубоко в гайморовой впадине и там же обосновался.
Времени было всего каких-то три часа дня, и чёрная девятка умчалась в небытие.
XVIII (F).
Осенние листья расступались передо мной, и было мне так легко и прекрасно, чувствовал я, что горят глаза голубизной отцовской, словно выжигают пространство, обрабатываемое взглядом. И ветер шелестит листву эту, и обжигает порывами открытые очи, но ему не прервать мой взгляд — настроенный, зафиксированный, будто за глазами, внутри, два рабочих магнита — я и есть ветер, могу подкручивать и фиксировать, дёргать за рычажки, менять диапазон. Так легко и самозабвенно, что это? Вижу листву, и летит она, летит, но где же? Всё вокруг давно почернело, и даже выкручивая фильтры в мой любимый ярко-голубой, или, пускай, бирюзовый, только одна чернота сплошняком. И духота. Точно трупным дымом озарило тоннель, по которому я летел все эти годы, летел и горел, чувствуя накал температуры, натирание лопастей о выгибающееся пространство. Максимум, которого мне удалось добиться, дёргая рычаги — это ядовито-зелёный, не более. Сколько ни старался — только зелень, но она страшна своей кислотностью. Та зелень не природная, не такая, как свежая трава и шелестящая крона знойным летом, эта зелень выжигает нутро, проедает дорогу внутрь, пробирается к сердцу. Чего она хочет от меня, чего ей надо? Привязалась, гляди.
А я ведь стал, как мне отец и наказал. Я его всегда слушался, он у меня хороший был, и очень сильный, маленьким мне нравилось называть его великаном. Отец носил меня на своей исполинской спине, оттуда мир казался таким маленьким, крошечным, что хотелось баловаться им, как игрушками. Теперь всё стало по-другому: куда не сунься, всякий угол огляди, все, как один — напоминают мне папу. И имена у них такие интересные стали, куда не глянь, так всё Микула, Иван, Любомир или Ставр, Илья, Алёша или Добрыня. Тоже сильные, крепкие, и почему-то высокого роста. Мне почему-то не страшно, они едва моего роста, ведь я тоже пошёл в отца. Рост мой два и двадцать, и теперь мир снова чудится мне, словно в детстве, когда я сидел на шее, свесив ножки. И болтал ими так прикольно, так самозабвенно…
У всех теперь голубые глаза, прямо-таки мечта Адольфика. Я проходил историю, когда учился в школе Космонавтики, и когда нам рассказывали о Третьем Рейхе, то там говорилось, что Гитлер хотел построить мир под арийцев, и чтоб у всякого над носом топорщились голубенькие глазёнки. Интересно так, не правда ли? Когда я вышел к доске, меня сравнили с арийцем: светлые волосы, ярко-голубые глаза, рост… Всё совпадало, точно по мне писано. А потом всякий ученик подходил под это описание. Как же так?
Ветер снова обдувает мои ясные зеницы, от этого иногда хотят наворачиваться слёзы. Они и так наворачиваются, когда я вспоминаю об отце, об этом попозже. Ветер мешает мне разглядеть, почему люди стали такими высокими, они как Атланты, длинноногие и длиннорукие, машут ручищами своими, как вениками, соскребая асфальт. Я и сам такой, чего тут скрывать, однако с детства вошло в привычку считать себя уникальным. Со мной так хорошо обходились прекрасные люди, и что же стало? Я рос, я зрел в таких замечательных условиях…
Я идеален! И отрицать этого ну никак не хочу, честное слово. Знаете, порой мне даже кажется, что я — Бог. Так красив, жаль, вы меня не видите сейчас. Ох, если бы вы увидели меня, то пораскрывали рты. По этой причине я боюсь зеркал, боюсь, что ненароком раскрою рот, и челюсть отвалится, а мне ещё предстоит стать…
Или я стал?
Мне неловко об этом говорить, но по ночам на моём животе я замечаю, как мигает зелёный кружочек. Его видно только в темноте, прямо как будто этот круг состоит из фосфора. Но ведь это моя кожа, я её нутром чую, и щипаю порой, чтобы чувствовать боль. Странные вещи творятся, ох, сколько всего я ещё не рассказал, все бы охали и ахали.
Когда мне исполнилось два года, отец уже сколотил целое состояние, о нём говорили в кругах типа Forbes. И он здорово мне помог, не стоит отрицать. Благодаря ему всё это и случилось, эти прекрасные, но чертовски странные вещи. Мне было всего каких-то два года, а я так хорошо это помню. Даже помню, как в то время мы отправились с отцом в какую-то деревню, там он показывал, что значит рубить дрова, я и сам пробовал, некоторые даже раскалывал, но получалось плохо, мне было всего два…
Конечно же, мне далеко до такой изящной и отточенной колки дров, как у моего отца, но что уж тут говорить. Зато я всё время посещал спортзал, и достиг там больших объёмов, но сильно перекачиваться не стал, на учёбе сказали, что могу не уместиться в скафандр.
Я хорош во всём: бег, стрельба, игра в шахматы. Любое дело с лёгкостью довожу до конца, подумывал даже написать научную книгу, но оказалось, что не хватает времени. У нас была сильная загруженность на учёбе, следовало изучить много материала. Например, вы знали, что в Древней Греции этими самыми «скафандрами» называли искусных ныряльщиков и пловцов? Вот и я не знал, а оно так оказалось, так, ох, как же оно всё-таки невероятно оказалось…
Хорошие люди мне помогли в своё время, например, тот же Евгений Фёдорович сделал документы, помог обосноваться в социуме, стать человеком. Я и не был им нужен, скорее, висел запасным грузом, как на летающем шаре, вот меня и сбросили в пропасть. Евгений Фёдорович помог позже купить квартиру, благодаря ему все думают, что мне двадцать пять лет. А я ведь так молод, так молод…
Отдельное спасибо хочу сказать людям в белых халатах за иглоукалывания, так они называли какие-то процедуры с витаминными добавками. Не знаю почему, но после них я чувствовал невероятный прилив сил, мне хотелось просто взорваться, но мне был всего один годик на тот момент, и я ещё несильно различал предметы, что вокруг, и почти ничего не видел, а после процедур стало намного лучше, я стал быстрее расти и больше изучать мир.
И опять ветер, он обдаёт мои прекрасные голубые глаза леденящим морозцем, он туманит моё зрение, загораживает вид, но я твёрдо знаю, что за порогом слезящихся глаз листва, и заносит её, точно торнадо, ветряным вихрем, формирующимся в тоннель, а по середине я — Рудников Фёдор Иванович — на мне здоровенный скафандр, правда в нём неуютно дышать, и я стремлюсь вперёд, бороздить космические просторы, нырять в звёздные океаны, становиться звездой самим, гореть, гореть, догорать… Но мигают красным мои рычажки, и не выкручиваются более фильтры ни в ярко-голубой, ни в бирюзовый, не изменяется диапазон, а устремляется дымная угольная тьма в деревенеющее горло и простирается она к бесконечности.
На моём космическом корабли одни хорошие учёные прикрепили большую надпись GZOM-2, по правде говоря значение я так и не понял, но выглядит эта вывеска красиво, она выполнена под стать выжиганию на дереве, только состоит из какого-то прочного металла. Очень красиво, это украшает корабль и выделяет меня среди космического мусора.
Я вижу Землю, её большой голубой шар обносится солнцем, словно обжигает и обвивает пламенными щупальцами. Земля смотрится несколько иной, она на самом деле не та, как нам показывают в учебниках, и от неё веет чувством разлуки и сиротством. Полёт почему-то сильно ускоряется, но я ещё могу цепляться взглядом в её очертания. Странно и даже самую малость смешно, но Земля чем-то напоминает мне отцовское лицо, это сложно описать словами, но я чувствую с ней некоторое родство. Метафоричное родство, однако отлично согревающее моё сердце, что бьётся справа в груди. Когда мы проходили размножение на уроках биологии, то в учебнике находилось несколько рисунков яйцеклетки, так вот ещё и с ней вырисовываются некие сходства. Это сложно описать, когда мчишь на бешеной скорости, конкретных цифр которой не представляется возможным описать, так как индикатор горит красным.
Удивительно, но рядом с Землёй вдруг появился какой-то спутник, и совершенно очевидно, что это не Луна. Он также похож чем-то похож на папу, только выглядит он, словно зеркально отражённый от Земли, и находится прям перпендикулярно ей. Это завораживающе, с трудом объяснимо.
Вы бывали в Космосе? В нём, знаете ли, есть своя гармония. Планеты, метеориты, звёзды, они как бы расставлены по фэн-шую, при том абсолютно друг другу не мешают, не состыкуются и не толкаются, только метеориты порой прыгают, как малые дети, планетам на руки, но что с них, глупых детей космоса, взять?
Тяжело. Тяжело говорить. Чувствую температурный рост, и даже обдувающий ветер не укрывает от жара. Мысли скомканы и несвязны, их поток деформирован и травмирован. Дальнейшее существование — это бред воспалённого сознания. Кажется, послышалось, как обрываются лопасти моего корабля, вот и меня теперь разрывает на мелкие части, это даже в некотором роде приятно, потому что погибаешь вне времени, это как зависший оргазм, скорость крошит тело в пиксельный салат, разделяет на атомы, и отныне я буду растворён в космических безднах… 3… 2… 1…
XIX
Евгений Фёдорович самым последним взобрался по лестнице на прорезиненную крышу центра репродуктивной медицины «РЕПРОТОЗОИД». Там его встречали звёздная ночь и пятеро курящих людей, среди них и Анжела Евгеньевна, между её пальцев торчала дамская сигарета. Евгений Фёдорович подобрался к ней облегчённым шагом, приобнял за талию и страстно поцеловал, из его кисти, обтянутой резиновой перчаткой, повалилась на пол и лязгнула металлом окровавленная ножовка.
— Как здорово, — прошептал он ей, уже подбираясь поцелуями-шагами к шее.
— Взгляните на ночное небо, коллеги, — проговорил странным голосом один из медработников и выронил из рук лёгкий топорик, измазанный в крови. Он отёр замаравшиеся руки о белый халат, рисуя, как художник маслом, красными мазками.
Анжела Евгеньевна спрятала прозрачный NEO-смартфон в нагрудный карман и подняла голову, направляя потоки дыма так, словно стараясь запустить их в космос:
— Сегодня очень ясное небо, я вижу каждую звезду.
— Прямо как в деревнях, — усмехнулся Евгений Фёдорович.
Анжела чмокнула его ответно в шею:
— Евгений Фёдорович, а вы бывали в деревнях? Пробовали парное молоко, когда свежее и ещё тёплое?
— Случалось в молодости, как тому не бывать. — Евгений Фёдорович шестым достал сигарету, их шесть оранжевых отметин сформировали в пространстве недоделанную на одно лишь звено Малую Медведицу.
Анжела Евгеньевна тронула ещё обжигающий поцелуй на своей шее, тем самым случайно роняя молоток, торчащий из кармана халата:
— Упс…
— Ничего, — приобнял её Евгений Фёдорович, выкидывая торчащий из-под ремня гвоздодёр.
Анжела Евгеньевна подобралась к краешку крыши, швырнула недокуренную сигарету вдаль. Она устало выдохнула, после чего схватила себя за шею, как бы собираясь удушить. Её твёрдые пальцы проникли в кожу. Анжела Евгеньевна стала рвать свою кожу, поднимая вверх, под резиновым покровом плавно вырисовывалась абсолютно иная кожица. Резина рваными лоскутами отлипала с лица, показалась полнота и краснота щёк, малые отёки, это оказалась не Анжела Евгеньевна, а самый натуральный Василий:
— Фух, — проговорил Василий. — Ну и духота же, не правда ли?
— Чего скажешь, то скажешь, — произнёс Евгений Фёдорович и, двинувшись к краю, бросил в сторону мелкий выкидной нож, измазанный красным. Срывая резину, он обличил за ней сущность Станислава: — Жарко, хотя ведь и ночь. А ты когда-нибудь бывал в деревнях, любимый?
Василий взглянул на него, словно общаясь телепатически и как-то по родному:
— А то ты не помнишь!
— Да уж, такое забудешь, — Станислав также выкинул сигарету вперёд, по каким-то толчком. — Вот это ты тогда учудил, когда резиновый палец отстрелил. Я думал, что из-за смеха помочусь в штаны.
— Не говори…
Все промолчали минуту.
— Ладно, ребята, срываемся, — проговорил один из медработников, обнажая за резиной лицо Фудзимото. — И ведь всё-таки я всегда был главным, а не сраный идиот Кудо…
Фудзимото запустил окурок ввысь.
Второй медработник растянул лицо и выявил за ним себя — Кудо:
— Это давно стало ясным и вполне очевидным. — Кудо с облегчением почесал уставшую под резиной бороду. — А к тебе, дружочек, отдельный разговор!
Накадзима сорвал резину и подошёл к двум остальным японцам:
— Я хотя бы попытался.
— Попытался он! — Фудзимото проехался оплеухой по его щеке. — Сдадим тебя Якудзам, когда вернёмся на родину.
— Э-э-эй…
— Сдадим-сдадим, — подтвердил Кудо.
— И правильно поступите, — согласился Станислав. — Вам эта рвань ****отная на *** не всралась, да ведь, Василий?
Василий кивнул, не отрывая взгляда от звёзд.
Шестой человек в резине находился на порядок выше других, он встал, как бы сгущая руками всех в одно больше объятие:
— Не ссорьтесь, коллеги мои. Всё было — высший пилотаж.
— Считаешь? — усомнился Фудзимото, ещё более щуря японские глаза.
— Это очевидно, как ясный день, и раздувать эту телегу всё равно, что ****ь мёртвую лошадь — абсолютно лишено смысла.
Станислав и Василий легонько усмехнулись, пуская руки в общее объятие.
Шестой сорвал резиновое лицо, и за прослойкой выказалась широкая, черноволосая голова Геннадия. Он вынул из кармана два кровавых голубых глаза, взял по одному в каждую ладонь, приподнял вверх, будто желая рассмотреть мир, затем подкинул над головой. Глаза приземлились и лопнули на прорезиненном покрытии крыши.
— Да, Гена, ты — мужик толковый, можно и послушать хотя бы разок, — промолвил Василий, не поворачиваясь к нему и не отрывая глаза, зациклившиеся на какой-то одной звезде.
Станислав вытащил из заднего кармана двухстороннюю медаль, оглядел её на ладони и прочитал:
— Смерть, господа!
Накадзима вышвырнул из кармана станки для бритья, Фудзимото взглянул на него, на его лице навернулись слёзы:
— Прости меня, Накадзима.
— Ничего, — ответил Накадзима. — Всё позади.
Станислав ткнул указательным пальцем вверх:
— Поглядите! Звезда падает!
— Загадаем желание? — Василий повернулся слащаво к нему.
— Не стоит, коллеги мои, — остановил Геннадий, в его больших зрачках отражалось звёздное падение. — Оно уже сбылось, и не повернуться ему вспять вовеки вечные.
Все шестеро устремились взорами в летящую в небе звезду, и горела она совсем неестественно, вздымая в стороны орлиные крылья зелёного пламени. Размеренно подкрадывалась на цыпочках глубокая угольная тьма.