– Ну-ка, Витёк, поди сюды! – донёсся из сарая голос бабки и, хотя как всегда сказано приказным тоном, но что-то непривычное прозвучало в её хрипловатом почти мужском баритоне.
Это неприятно насторожило и бледное костлявое личико десятилетнего мальчика, рослого не по годам, но тощенького как былинка в засуху, искривилось испуганно озлобленной гримасой.
– Что я опять ей напакостил? – пытался он вспомнить, перебирая события утра в поисках чего-то непотребного в его поведении. Ничего не найдя, с опаской шагнул внутрь сарая. Бабка сидела на корточках, широко раздвинув колени и низко наклонив туловище.
– Как жаба перед прыжком, – с неприязнью подумал мальчик.
– Ты погляди, погляди какие красавчики. А!?
Перед ней на облезлом куске клеёнки суетились пушистые жёлтые шарики с чёрными бусинками глаз. Они, толкаясь и мешая друг другу, весело барабанили клювиками, заглатывая мелко нарезанные кусочки сваренного вкрутую яйца.
Наседка, вся взъерошенная, растопырив крылья и вертя головой стояла позади и угрожающе квохтала.
– Ишь ты, заступница. Как-никак мать... Это же её детки... А это...что за уродец?
Сбоку от наседки стоял, покачиваясь на одной лапке, крошечный цыплёнок. Выглядел он отвратительно жалко: какой-то весь облезлый, со слипшимся местами пухом, мокрый и с лапкой торчащей почему-то сбоку.
Бабка встала, подняла цыплёнка и поставила на ладонь.
– Надо же как лапка срослась неудачно. Калекой уродился... Видать последыш. Мокрый ещё. Не жилец, а жаль... Была бы курочка.
– А может петушок? – засомневался, насупясь, мальчик.
– Какой петушок! – рассердилась бабка. – Петушки, во-он... троица, бегают.
– Откуда ты знаешь, – недоверчиво удивился мальчик, – они же все одинаковые.
– Поживёшь с моё, узнаешь... А шо мне с тобой робить? – обратилась она к цыплёнку. – Не сегодня-завтра окочуришься. Сгниёшь. А так хоть коту закус. В переулке вон, приблудный, голодный, шастает. Она вышла из сарая и швырнула цыплёнка за ограду.
– Какая же ты злюка! Хуже бабы Яги! – молча вскрикнул мальчик. Ему было жаль цыплёнка. Он же такой маленький, беспомощный. Никому не нужный.
Вдруг ему стало как-то не по себе, тоскливо и обидно, словно почувствовал себя таким же цыплёнком, всеми забытым, заброшенным и, со слов бабки, никому не нужным. Даже ей самой в обузу.
Круглая сирота при живых родителях. Им он тоже не нужен. Они уже пятый год, как говорит бабка, несут божье наказание за грехи свои. Где-то далеко, за каким-то Уралом. За решёткой... На лесоповале.
Нет у них ни совести, ни жалости. Ни одной весточки от них. Может уже померли. А если вернутся, то через пять лет, если бабка не врёт. А какие они...
Он закрыл глаза, напрягся, пытаясь вспомнить их лица, но память удержала только красные слезящиеся глаза, да холодный липкий рот матери, присосавшийся к его щеке.
– А ты чего насупился? Жалеешь что ль? Дак до завтра как пить дать подохнет. Ты вон погляди, погляди, какие шустряки. Так и шныряют, так и шныряют. Любо-дорого.
Мальчик присел рядом с бабкой и, любуясь пушистой ватагой, забыл о цыплёнке.
Вечером, играя со сверстниками в прятки, он забежал в переулок и зарылся в зарослях лебеды. Уже сгущались сумерки, монотонно и сонно турчали сверчки, первые звёзды робко проклёвывались в начинающем темнеть небе.
Мальчик прижук, прислушиваясь к вкрадчивым шагам, доносящимся с улицы.
– Вить, Вить, – кто-то позвал его тоненьким писклявым голоском и так жалобно и просяще, что он испуганно оглянулся.
На плетях лебеды, на растопыренных крылышках, вниз головой висел цыплёнок.
– Живой! – -обрадовался мальчик. Осторожно высвободив из плетей, он положил цыплёнка на ладонь. Цыплёнок дрожал, очевидно, замёрз и мальчик прикрыл его сверху другой ладонью и подышал на него.
Видимо ему стало тепло и уютно, раз он запищал совсем иначе, как-то умиротворённо, сонно: «Ньюи, ньюи».
– Ишь ты говорунчик. Нью-нью, – передразнил он цыплёнка. –Манюня ты, вот кто. Ма-ню-ня. Понял? Тебя зовут Манюня.
Ему самому понравилась это неожиданно возникшее имя. Чтобы не объяснять ребятам, почему он выходит из игры, он перелез через ограду во двор.
В это время бабки дома не было. Как всегда все женщины собирались на соседнем крыльце и допоздна шумно решали свои житейские проблемы.
Мальчик зажёг свет, поставил цыплёнка на стол. Тот молча следил за его руками. Они достали из кастрюли яйцо, выбрав из трёх самое крупное, постучали им по столу, очистили от скорлупы, половинку мелко накрошили и высыпали в ладонь.
Когда ладонь приблизилась вплотную, цыплёнок принялся усердно клевать. Частое постукивание в ладонь острым клювиком приятно и щекотно. Мальчик радостно улыбался, глядя на клюющего цыплёнка. Тот за полдня на солнце подсох и выглядел таким же пушистым, как те в сарае.
– Они уже давно спят, – всполошился мальчик. В начале вечера он заглянул в сарай: цыплята все до одного попрятались в перьях матери.
– Манюне тоже пора спать.
Он догадался, что ему надо сделать. В кладовке отыскал коробку из-под туфель, из старой прохудившейся подушки набрал куриного пуха и устлал им дно коробки. Цыплёнку, видимо, понравилась постель.
Он зарылся в перьях и сонно затурчал, как сверчок.
– Угомонись ты, наконец, Манюня. Спи. – Он нагнулся и коснулся губами головки цыплёнка. – Спокойной ночи. – Затем быстро разделся и лёг в кровать, спрятав коробку под одеялом.
Манюня сразу умолк. Мальчик прижал коробку к груди.
В коридоре послышались шаги и в комнату вошла бабка.
– Ты уже лёг? И не поужинал? ... Ты поди не захворал? – Прохладная ладонь коснулась его лба.
– Нет, баб, я что-то спать захотел.
Мальчик плотно зажмурился, сжался от страха, что цыплёнок вдруг пискнет и тогда бабка... Он хорошо знал, что ожидало его и Манюню.
Он заклинал, умолял цыплёнка молчать и тот молчал. Бабка вышла. Мальчик расслабился, вытянул ноги. Коробка хрустнула. – Манюня! – ужаснулся он и, впотьмах, шаря под одеялом, нащупал тёплое пушистое тельце.
Цыплёнок спросонок недовольно пискнул.
– Слава богу, живой, – выдохнул он радостно, но тут же испугался, подумав, что ночью может навалиться на коробку и... Он вскочил, стянул с себя майку, прикрыл ею коробку и засунул её под кровать поближе к стене.
Спал он без сновидений. Проснулся рано. Ещё по стене ползли розовые солнечные пятна. Он вскочил и нырнул под кровать. Как только он приподнял майку, цыплёнок высунул головку и тоненько защебетал. Наверное, пожелал доброго утра.
– Тише ты, – испуганно прошептал мальчик и прикрыл его майкой. Он на цыпочках вышел из комнаты во двор и выбежал на огород. Там, в дальнем углу, под раскидистой алычой, им был сооружён шалаш, куда он прятался от полуденного знойного солнца.
Теперь это будет дом для Манюни, решил он. Из старого ящика, из куска сетки-рабицы и четырёх кирпичей, удерживающих сетку в натянутом состоянии он соорудил для Манюни надёжное убежище от посягательств приблудного кота.
Всю первую неделю приходилось ухищряться, пряча в карман от глаз бабки то недоеденную половину яйца, то кусок творога, то ломоть хлеба для его Манюни.
Цыплёнок был слабенький, еле передвигался на своей одной лапке. Чуток подпрыгнет и сразу присядет отдохнуть. Снова крохотный прыжочек и опять присядет.
Видеть это было невыносимо больно и мальчик спешно брал его в руки. Манюня благодарно щебетал в ответ, покойно сидя на ладони.
Манюня был удивительно болтлив, он безумолку щебетал, как ласточки на телеграфных проводах, но только тихонечко и понежнее и замолкал, когда дремал или что-нибудь клевал. Мальчика это злило.
Он боялся за жизнь Манюни. Бабка уже не раз подходила вплотную к шалашу, но мальчик успевал накрыть Манюню тёмной тряпкой и тот сразу умолкал.
– Ну чё сидишь бирюком целый день? Пошёл бы на улицу к пацанам... А то б редиску полил. Сушь-то какая. Эх, ты, лодырь, лодырище! Весь в отца. Тот тоже сиднем сидел, палец о палец не ударит за весь день... Ну и сиди, чёрт с тобой! Прости, господи, душу мою грешную, – крестясь и ворча бабка уходила, а мальчик облегчённо вздыхал.
Если бы бабка узнала из-за чего он не вылезает из шалаша, Манюня бы достался приблудному коту.
Сидя в шалаше, он учил Манюню уму-разуму. Конспирации. Много раз в день он накрывал сетку своей старой вдрызг изношенной рубашкой и несколько раз повторял:
– Тихо, Манюня, тихо. Т-с-с-с!
Потом снимал и снова убеждал вести себя тихо. Манюня оказался послушным учеником и уже в середине лета замолкал, услышав его просьбу.
Первый раз, когда это произошло, он был так счастлив, так сиял от радости, что бабка, пяля на него вытаращенные в удивлении глаза, закричала на него:
– Ты чё как скаженный скачешь?! Белены что ль объелся!?
А ему так хотелось поделиться с ней такой потрясающей радостью. Обиженный, он вернулся в шалаш.
Манюня, как всегда запрыгнул к нему на колени, радостно щебеча. Он всегда при его появлении щебетал как-то по-особому звонко.
По утрам они делились новостями. Манюня щебетал как провёл ночь, как сражался с большим жуком, от которого остались только когтистые лапки, как прилетала незнакомая птица, оставившая каплю помёта поверх сетки, да мало ли о чём он мог поведать.
А он рассказывал ему о сновидениях, где он ни разу не мог найти мать, она постоянно пряталась от него и он просыпался в слезах. О том, что ел за завтраком:
– Пирожки с картошкой и яйцами – это, Манюня, объеденье. Ты сам можешь оценить, – говорил мальчик доставая из кармана кусок пирожка.
Манюня выслушивал его молча, склонив головку набок и смотря на него одним глазом. За лето он подрос, оперился и, на головке розовел гребешок.
Теперь это был не цыплёнок, а настоящая курочка. Она не только повзрослела, но и поумнела. Мальчик уже не накрывал её при появлении взрослых, будь то бабка или соседи. Манюня, заслышав чужую речь, сразу умолкала и лежала недвижно, пока они снова не оставались вдвоём.
– Конспирация в нашем деле, Манюня, великая вещь, – любил повторять мальчик чьи-то слова из прочитанной книги.
Никто не мог догадаться, почему он вдруг стал хозяйничать на огороде: копать, рыхлить, поливать, таская воду из колодца. Ежедневная работа на огороде была предлогом для его скрытого от чужих глаз общения с Манюней.
Бабка не могла не нарадоваться на усердие и трудолюбие внука и даже соседи упрекали им своих беспутных ленивцев.
А началось с того, что в поисках червей для заболевшей, как ему показалось Манюне, он докопал грядку, которую бабка начала копать, но почувствовав себя плохо, ушла передохнуть. Как она была удивлена и как растрогалась до слёз, что мальчику почему-то стало стыдно за себя.
– Слава тебе господи, дожила. Помощничек у меня появился. – Она обняла мальчика за худенькие плечи. Руки у неё были почему-то холодные, какие-то бугристые, в коричневых пятнах и по самые локти переплетены вздувшимися голубыми венами.
Кожица такая сморщенная, тонкая, ткни пальцем и прорвётся и бабка истечёт кровью. Мальчику стало страшно и жалко бабку.
Он прижался щекой к её вялой груди. Она поцеловала его вихрастую макушку. Это напомнило ему мать. Она когда-то также прижимала его к упругому животу и, наклонившись, целовала в макушку.
Жаждуя ласки, он плотнее прижался к бабке.
–Ах ты судьба моя, горемычная. Господи! Да за что такая немилость к нам?
Бабка всхлипнула. Мальчик отстранился от неё и, глядя под ноги, непререкаемым тоном огорошил бабку:
– Всё, бабуль, я теперь буду один управляться на огороде. А ты отдыхай. Не бабье дело таскать вёдра. Я теперь буду поливать. Это мужицкая забота.
С тех пор бабка появлялась на огороде, чтобы нарвать лучку или петрушки для обеда.
Манюня теперь только ночевала в шалаше, а днём прыгала на задах огорода, свободная как воробей. Теперь мальчик не боялся появления бабы Насти на огороде, хотя всегда был настороже: у него была Манюня, его тайна и он хотел сохранить её до первого сентября.
В тот день рано утром он принесёт Манюню и покажет бабуле. Какая она стала красивая и большая, ты только погляди. Вот бабуля удивится!
Но первого сентября с раннего утра лил проливной дождь, что ужасно расстроило мальчика. Вечером он не насыпал корма Манюне, а бежать сейчас на огород уж очень подозрительно будет.
Небо прояснилось только к середине третьего урока. Мальчик уже не сдерживал слёзы — ему было до боли жаль Манюню, голодную, промокшую.
То, что она промокла, он не сомневался, укоряя и злясь на себя, что не закрепил вечером клеёнку на крыше шалаша. Ветром её непременно сдуло и Манюня теперь мокрая, холодная и может простудиться и умереть.
Нет, только не это! Нет-нет! Уже не в силах вытерпеть такой ужасной мысли, призывно вскинул руку.
– Что ты хочешь, Виталий? – спросила учительница.
– Майя Петровна, можно мне выйти? – дрожащим от страха услышать отказ голосом попросил мальчик. Учительница молча кивнула.
Мальчик вскочил и пулей вылетел за дверь под дружный смех класса. Ему было всё равно, что о нём подумали. Он бежал вдоль речки, по задам огородов. Так было короче и меньше возможности встречи с соседями и бабой Настей.
Он был прав — клеёнка валялась далеко от шалаша и Манюня была мокрая и холодная и жалобно щебетала, словно жалуясь.
– Манюнечка, милая, прости. – Он вытирал её рукавом, прижимал к груди, согревая.
– Ничего, ничего, сейчас на солнышке обсохнешь. Я тебя оставлю наружу, поняла? Далеко от шалаша не уходи. Будь умницей. Я скоро приду и принесу тебе поесть. Договорились? А мне нужно обратно в школу. Ты пока поищи червячков. После дождя их много вылезает наружу. Ладно? Ну пока, Манюня.
Он успел вовремя добежать к началу четвёртого урока. Домой он возвращался опять бегом вдоль речки, сокращая путь.
– Манюня, я пришёл. Встречай! Где ты? – позвал он Манюню, подбегая к шалашу
.
Обычно на его призыв Манюня подбегала к нему, забавно подпрыгивая на своей единственной лапке. Он заглянул в шалаш. Пусто. Внутри его всё похолодело.
– Манюня!? – крикнул он внезапно осипшим голосом. В ответ тишина. Страшная, пугающая тишина.
– Манюня!? – кричал он, уже плача и бегая по грядкам. Он заглядывал под огуречные и томатные плети, под кусты смородины и всё звал, звал, уже ни чего не видя сквозь пелену слёз. Он едва не упал в колодец.
И вдруг услышал знакомое «Вить, вить» откуда-то издалека, будто из под земли. Он вытер слёзы и ужаснулся, увидев в чёрной воде колодца Манюню.
Она, широко раздвинув крылья и вытянув к верху шею (его поразило, что шея такая длинная как у гуся и тонкая и прямая как карандаш) недвижно лежала на воде и тихо едва слышно что-то щебетала.
– Манюнечка, я… я сейчас.
Он бросился к сараю, схватив ведро с верёвкой. Сколько он не пытался зачерпнуть Манюню в ведро, сколько не уговаривал не бояться, Манюня отчаянно взмахивая крыльями, шарахалась в стороны и всё больше погружалась в воду.
Мальчик поднял ведро наверх, поняв, что так ему не спасти Манюню. Она уже на половину туловища погрузилась в воду.
– Я сейчас, Манюнечка, потерпи.
Он разулся, снял носки, сел на край колодца, опустив ноги, нагнулся, упёрся руками в краевые камни колодца и повис, шаря пальцами ног выступ или щель в каменной кладке.
Колодец был выложен из плит песчаника. Камни обросли влажным холодным мхом и пальцы ног, нащупывая очередной выступ скользили по нему как по льду.
Дважды он чуть не сорвался вниз, изрядно напугавшись. Даже промелькнула трусливая мысль вернуться поскорее наверх. Манюня, словно угадала его мысль и опять жалобно, просяще позвала:
– Вить-вить-вить.
– Манюнечка, я сейчас возьму тебя и посажу за пазуху, под рубашку. Будешь сидеть спокойно и всё у нас получится.
Он нагнулся, чтобы подхватить Манюню, но камень под ногой покачнулся, нога соскользнула и он упал вниз головой. Ледяная вода словно крапивой обожгла тело. Мальчик вынырнул, почувствовав, что стоит на дне. Вода доходила ему до плеч. Она шумно плескалась о камни, набегая волнами. Одна из них обнажила розовый гребешок, а другая накрыла его.
– Манюня! – вскрикнул мальчик и нырнул под воду. Он подхватил тонущую Манюню и поднял её высоко над головой. Она замахала крыльями, брызгая в лицо.
– Живая! – радостно вскрикнул мальчик и глубоко вздохнув, изо всех сил закричал:
– Мама-а-а!!! Мама-а! Помоги-и!
Ёкнуло ли у матери сердце, неизвестно, но у мальчика до боли сжалось от страха. Он вспомнил, где его мать.
– Баба-а-а!... Ба-а-ба-а!.. Вытащи меня-а! Ба-а-ба-а! – звал, просил, умолял, но ярко голубой круг неба наверху был пуст. Он уже охрип то ли от крика, то ли от холода. Ноги его окоченели, грудь словно сковало ледяным обручем, подбородок мелко дрожал, зубы клацали.
Вытянутые вверх руки начали неметь и опускаться, пока не приткнули Манюню к стенке. Его вдруг осенило: если он мог спуститься сам вниз, то может сам также подняться, только надо освободить руки.
Озираясь, стал искать выступ в каменной кладке, где можно было бы посадить Манюню. Но кладка была выполнена добросовестным мастером и все ближайшие камни вплотную сложены друг к другу.
Враждебной сыростью и холодом сквозило от чёрных камней, заросших местами словно плесенью бурым мхом. Отчаяние охватило мальчика.
– А если её за пазуху... Под рубашку.
Мысль так обрадовала, что ему даже стало тепло. Он опустил руки, но как только Манюня коснулась воды, стала вырываться и отчаянно махать крыльями, хлещя по лицу.
Он ужаснулся, поняв, где его рубашка и даже встав на цыпочки, всё равно Манюня окажется вся под водой. Он заплакал от бессилия, по-прежнему держа её на вытянутых руках.
– Витька, ты там купаисься?
Ему показалось – мелькнула молния, озарив колодец ярким светом. Он вскинул голову. На верху, слегка наклонив голову, стояла соседская девочка Вера, в сиреневом платьице выше острых коленей, испачканных грязью.
– По-па-па-зо-зо-ви... Ба-па-па, – клацая зубами отбарабанил мальчик.
Девочка, испуганно вскрикнув, исчезла. Небесно-голубой круг невыносимо долго был пуст. Потом в колодце потемнело. Широкие плечи и кудрявая голова соседа дяди Коли словно крышкой накрыли колодец.
– Виталька, да как же ты?.. Ага, – понял он, увидев, что в руках мальчика, – за цыплаком полез... Я сейчас. Подожди минутку. Он отвязал верёвку и опустил вниз.
– Хватай и покрепче держись... Да брось ты цыплака.
Мальчик отрицательно помотал головой.
– Ну, хорошо.
Николай привязал ведро. Мальчик опустил Манюню в ведро, но та замахала крыльями, пытаясь выбраться наружу. Мальчик хрипло цыкнул на неё.
– Манюня, тцы-с-с!
Она сразу успокоилась. Удивлённый Николай ещё больше удивился, что курица одноногая.
– Фу-ты ну-ты.. Откуда такая? Не замечал у бабы Насти такой... Ладно, давай хватайся за верёвку. Только покрепче.
Окоченевшие пальцы не слушались. С трудом сжал верёвку. Николай потянул вверх, но когда вода уже стала мальчику по пояс, пальцы скользнули по мокрой верёвке и он с головой ушёл под воду. Вынырнув и отряхнув воду с головы, услышал бас Николая.
– Я опущу ведро. Ты его утопи и встань в него ногами. И держись за верёвку.
Прежде чем ему удалось согнуть окоченевшие, непослушные ноги и попасть ими в ведро, он дважды нырял, наглотавшись воды.
Верёвка натянулась как струна, дно ведра начало давить на ступни и ноги начали медленно сгибаться в коленях.
Ведро, поднявшись над водой, стало раскачиваться, звонко ударяясь о камни и выплёскивая воду.
– Спокойно... Не двигайся. Крепче держись... О, господи! Ой, господи! – голоса Николая и бабы Насти, сливаясь со звоном ведра и плеском воды, вызвали в нём приступ страха. Ноги подкосились. Он сел на край ведра. Оно наклонилось и он бы вывалился из него, если бы не перехватил сплетёнными руками верёвку, прижав ее к груди.
Николай резко наклонился, ухватив дужку ведра. Баба Настя подхватила мальчика под мышки. Взяла на руки ледяное обездвиженное тело и опрометью понеслась к дому на бегу причитая, плача и целуя. А мальчик шептал хрипло и едва слышно:
– Де-де, Ма-ма-ню-ня?
А Манюня прыгала вслед за ними на своей единственной лапке.