I
Лето. Как поётся в песне: «вечное лето рисуют дети». Вот и сейчас в Москве наступило лето. Вернее оно уже подошло к концу. Закончился июнь, не цвели больше липы, источая в воздух сладковато-медовый аромат, который словно саван покрывал улицу Лебедева в конце этого месяца. Не летал по городу тяжёлый тополиный пух, вечно наполнявший уродливые рытвины и выбоины на асфальтовых дорожках, что паутиной опоясывали огромное, похожее на коробку, украшенную с боку логотипом сети магазинов электроприборов и бытовой техники «Мир», здание Горбушкинова Двора. Где-то здесь же, на другой стороне улицы Барклая де Толи, вдали от багратионовского рынка, на котором русский язык услышать труднее, чем грубый рваный ритм кавказских языков, стоит невзрачное сооружение красного кирпича. Единственный вход внутрь сокрыт от глаз прохожих рядами проржавевших гаражей-ракушек. Пройдя через обшарпанную дверь, к ручке которой прикоснулось неисчислимое множество рук, можно попасть в тускло освещённое помещение, лишь отдалённо напоминающее своё истинное назначение – медицинское учреждение, наркологический диспансер.
Это был уже не июль, так неожиданно порадовавший жителей Города тёплыми денёчками. Да, июль закончился; многие люди вернулись из отпусков, и никто больше не садился в поезда и самолёты, не ехал, не летел в Турцию, Грецию, Египет, просто на дачу, в деревню, на природу... Или где кому нравится отдыхать. Словно все стремились избежать гнетущего давления каменных стен. Нет, сейчас все возвращались из отпусков отдохнувшими, но тем не менее злыми и раздражёнными тем, что завтра понедельник и надо идти на вечную работу, стоять по дороге в пробках, а может быть, толкаться в тесных автобусах или вагонах метро, дышать душным пыльным воздухом, кричать соседу, чтобы вёл себя поосторожнее, отводить наглые глаза, пряча их в страницы дешёвого романа, избавляя себя от необходимости лицезреть какую-нибудь старушку, держащуюся за поручень. Нет, люди уже никуда не уезжали: стояла вторая половина августа.
Кое-где на редких деревьях, придающих нашей столице хоть какую-то живость, уже висели первые посланцы осени – пожухшие листья, которые не то действительно покорились скорому наступлению холодов, не то просто выгорели на солнце, когда в городе стояла жуткая жара. Жара стоит и до сих пор, заставляя все десять миллионов официального населения и чёрт его знает сколько неофициального постоянно покупать какую-нибудь «Пепси», «Фанту» или нечто типа «Жигулёвского». Сомневаюсь, что хоть что-то из этого может по-настоящему утолить жажду, но почувствовать лёгкую прохладу и создать очередь в голубую невзрачную кабинку биотуалета вся эта жидкая гадость помогает, без сомнения.
Я покидаю это грязное место, в котором воздух пропитан горькой свинцовой пылью и выхлопными газами. И хотя я люблю, правда люблю Москву, и её грязь, и её красоту, но есть какая-то глухая радость в том, что громыхающие автомобили, сплетения дорог и удавка МКАДа, превратившегося в вечную пробку, останутся позади. Было такое ощущение, что я оказался плотно замурован в бетон однотипных московских домиков, каких полно в новостройках, заживо погребён под тоннами жидкого от жары асфальта. Эта долгожданная поездка мне казалась освобождением от долгого плена каменных стен.
Словно птица, стремящаяся по осени на юг в тёплые края, я быстро накидываю небольшой рюкзак с вещами на плечи, кладу в карманы бридж две необходимые совершенно в любом путешествие вещи: плеер и паспорт. Немного неожиданно... Раньше этими вещами были паспорт и деньги. Однако со временем отпадает эта странная потребность и привязанность к деньгам, впрочем далеко не у всех.
Лично для меня стало важнее насладиться парой великолепно взятых аккордов, чем предаваться бесконечному подсчёту накоплений, потому что нужда в их увеличении не исчезает никогда.
Лёгким движением запирается дверь квартиры, руки сами нашаривают висящие, словно ожерелье нового века, наушники-затычки и торопливо вставляют их в мои уши. Мир полный шума и гама, гула автомобилей, матерных слов, сыплющихся со всех сторон, карканья серых ворон и воя мигалок на крышах чёрных, затонированных машин, водители которых не обращают на собственные законы никакого внимания, заполняется музыкой. Так тяжёлые талые воды ранней весной спускаются с ледяных шапок заснеженных гор в долину, в которой давным-давно щебечут птицы, наливается изумрудом трава, заполняют пересохшие за целый год артерии и вены – русла ручейков. Ручейки сливаются в один поток, и спокойная доселе равнинная речка превращается в могучий поток с размывшимися берегами и серой полной стальной решимости холодной водой, мчащейся в одном ей известном направлении, а может быть, и руслу тоже. Подобно этой реке, музыка вливается в нёдра моего мозга, затопляя в нём различные мелочи, что вечно подмечают человеческие органы чувств: запах палёной резины и жжёного пластика, вонь бензина и угарного газа, вырывающаяся из выхлопной трубы огромного мотора, стоящего около трёх человек в оранжевых жилетках, которые что-то кричат друг другу, но рокот мотора столь силён, что их не слышу не только я, воспринимающий мир через призму наушников, но даже они сами; из-за этого «дэзовцы» начинают кричать ещё больше и махать руками, как мельницы, что под порывами ветра вращают своими лопастями, но слышать друг друга не могут.
Увидев такую картину, я невольно смеюсь, хотя в тоже время мне становится грустно. Вот мы, люди, такие же строители: понавезли моторы, включили их, а теперь пытаемся что-то сказать друг другу, а шум машин всё заглушает. Но никто не хочет выключать свой мотор, чтобы его услышали. Ах, как бы хорошо стало жить, если бы мы выключили все свои моторы, как бы приятно изменился мир, если бы в нём вообще исчезли разные механизмы, мешающие людям общаться.
Я делаю первый шаг, отвечая своим мыслям, и вытаскиваю из ушей наушники. Теперь они вновь болтаются удавкой на моей шее. По аллее навстречу шагает мужчина, одетый в чёрные брюки и бело-голубую полосатую рубашку, в руках он несёт чёрный кейс. Стандартный представитель, так называемого, московского «среднего» класса. Я доброжелательно улыбаюсь мужчине и смотрю в его глаза. В ответ на меня исподлобья пялятся два исполненных вражды алых уголька, завидев мой дорожный рюкзак, мужчина меняет выражение угольков на завистливое, а следом, мгновение спустя, на презрительное. Переложив стальной кейс под левую мышку, где у всех людей бьётся сердце, человек устремляет свой тлеющий взор вперёд.
Я кривлю в усмешке рот, корю самого себя за наивность и, сплюнув на серую массу асфальта, по которой только что прошёл этот мужчина, возвращаю наушники обратно, громкое барабанное соло вновь заливается потоком в мою голову. Снова все чувства притупляются: нет больше скрипа тормозов подходящего к остановке автобуса типа «Икарус», больше не мельтешат перед глазами пыльные иномарки, даже проходящие мимо люди превращаются в какие-то эфемерные тени, жалкие подобия того, чьё имя действительно звучит гордо.
Интересно... Мне в голову приходит мысль: а может, музыка не притупляет мои ощущения, а наоборот, обостряет их? Я не знаю ответа, но в душе надеюсь, что всё же нет.
Вставляю проездной в турникет метро. Раздаются щелчки и жужжание. Наконец агрегат выплевывает магнитную карточку из себя и зажигает приветственно зелёный глаз, оставляя свой красный тусклым, будто он заплыл бельмом. Я попадаю в другой мир. Для меня метро – не часть города, а что-то отдельное, автономное. На перроне стоят люди и молча заглядывают за оградительные линии, проверяя, не идёт ли поезд. В стороне шуршит искрами сварочный аппарат, гудит бетономешалка и раздаётся стук металла о металл. Идёт стройка. Статьи газет все как одна утверждают, что к концу года на этом месте построят новую развязку метро, а эта станция превратится в пересадочную. Я не верю. Пока ещё многочисленные рабочие, скорее всего приехавшие из Китая или Средней Азии, не построили ничего кроме нагромождения стальных балок, словно собранный учёными-археологами из груды костей единый цельный скелет какого-нибудь представителя древней фауны, да ещё ряда бело-голубых картонных домиков, в которых коротают свои часы отдыха сами строители.
Подъезжает поезд. Вагон наполовину пуст. Сидящие люди жмурят глаза и с ненавистью глядят за окно на огненно-жёлтый диск, что заполняет вагон мутным светом, в котором тягуче и неторопливо, как рыба в аквариуме, плавает вездесущая пыль.
Я прохожу внутрь и становлюсь в угол вагона, хотя множество мест тут пустует. Мне так проще: так или иначе, сюда войдёт человек, которому присесть куда нужнее, чем мне. Вагон мягко плывет и качается на стальных рельсах, в окошке за надписью «не прислонятся» проплывают кабели электропередач и некогда белая стена, возвещающая, что «ФК ЦСКА» – чемпион, голосовать надо за КПРФ, а Толян – падла. Изредка попадаются интересные картины, выполненные в стиле граффити. Вагон входит в туннель, и все краски дня мгновенно исчезают. Даже люди в свете ламп выглядят персонажами первых цветных кинофильмов, пожелтевших от времени. Трудно поверить, что со стороны я выгляжу также.
Поезд останавливается. «При выходе из поезда не забывайте свои вещи», – вещает женский голос из динамика. Пассажиры бесформенной толпой, напоминающей амёбу, устремляются прочь в глубину хитро переплетённых переходов московского метрополитена имени В. И. Ленина. Я перехожу на «библиотеку». Никогда не любил эту станцию: здесь всегда огромные толпы и ужасная духота даже зимой, но самое ужасное – освещение, словно тут царят вечные сумерки, ни разу не видевшие луны или солнца.
Портрет хмурящегося Ленина скрывается за стеклом дверей, и вагон устремляется в глубь Москвы по тёмному тернистому туннелю... Комсомольская. Пора.
Твёрдым шагом, насквозь пропитанным уверенностью, я продираюсь сквозь ревущую массу рук, ног и спин, что плывут мне навстречу. Я не обращаю никакого внимания на гневные взгляды, бросаемые мне вслед за то, что никто не додумался прочесть вывеску «прохода нет». К счастью, всё кончается; я выхожу на перрон и двигаюсь к сине-жёлтому вагону поезда «Москва – Днепропетровск». Через секунду город скрывается за легонько притворённой дверцей купе, и всё вокруг наполняет сладостная дробь, выстукиваемая колёсами поезда о рельсы, что плотно прилегают к своим неизменным спутницам – шпалам.
Дорога поёт свою ритмичную колыбельную, наполняя мир вокруг себя светлой летней ночью, словно молодое вино, только-только достигшее зрелости, заполняет своим телом холодные своды резной бутылки зелёного стекла.
Я засыпаю. Всё растворяется: и шум поезда, и вечно грязный неприветливый город. Всё словно сон остаётся позади, исчезает в бездонных колодцах ночи...
II
...Светит солнце мягким и ласковым светом, возвещающим о том, что скоро утро. Несколько солнечных зайчиков перескакивают с моей ноги на стенку купе. Как хорошо. И вправду говорят: сон лечит все беды. Так приятно почувствовать себя очищенным на пороге нового дня, и кто знает, какие неожиданности принесёт этот солнечный день? Никто.
За окном проскакивает неширокая извилистая речка, её берега поросли частоколом осоки. Ветер создаёт лёгкую рябь на воде, и блики солнца переливаются в неровной поверхности, как в прозрачной льдинке, причудливо застывшей в первые ноябрьские морозы. Это Самара. Скоро мне выходить.
Я собираю свои вещи и неспешным шагом продвигаюсь к тамбуру. Поезд протяжно скрипит, делает последний вздох, и я выхожу из вагона. Воздух снаружи кристально чист и свеж, я судорожно его глотаю, словно задыхаюсь. На самом деле всё обстоит совершенно иначе: я пытаюсь вдохнуть поглубже, чтобы избавить свои лёгкие от остатков горьких гари и копоти, чтобы очистить рот от противного привкуса углекислого газа, который так сильно въелся в мои дёсна, что я почти смог привыкнуть к нему.
Жёлтое здание вокзала стандартной формы приветствует меня голубыми изогнутыми дугой буквами «Новомосковск». Как-то и не верится, что вот и всё — я приехал.
Я с улыбкой шагаю по дорожке, сложенный из бетонных плит. Наушники мёртвым грузом мерно покачиваются у меня на шее в такт шагам, в такт сердцу, что начало биться с каким-то страшным энтузиазмом. Плеер уже давно не работает – села батарейка. Но я совсем не расстраиваюсь: теперь он мне не нужен. Раньше приятная музыка ныне кажется хриплым вороньим карканьем.
Я обхожу по обочине дороги абрикос, что раскинул свои ветви прямо над бетоном. Сбоку уже вытоптана трава, по которой люди обходят дерево, но сдвинуть его листву никто не решается. Неспеша тянется тротуар мимо тенистых уютных яблонь и миниатюрных деревенских домиков, обнесённых местами смешно покосившимся заборчиком, по которому, извиваясь, вверх поднимаются лозы винограда и роняют гроздья немного потемневших, но ещё неспелых ягод. Домики заканчиваются, и я выхожу на большую и широкую улицу Сучкова. Редко пробегают взад вперёд старые автомобили.
Теперь вдоль тротуара растут рядами плакучие ивы. Их ветви арками нависают надо мной, а серебряные слёзы-листья приятно щекочут моё лицо. Некоторые лучики солнца пробиваются сквозь дождь листвы и ласкают мою одежду.
Ивы заканчиваются, теперь вдоль улицы зоркими часовыми растут великаны-тополя, раскалывающие своими зелёными могучими стволами на многочисленные кусочки по-весеннему чистое небо.
Я подхожу к дороге, по которой катит одинокий автомобиль. Жду, когда он проедет, чтобы спокойно перейти на другую сторону. Водитель тормозит и доброжелательно уступает дорогу. Опешив от такого уважения, я благодарно киваю головой и перехожу улицу.
Невысокие четырёхэтажные домики по-хозяйски тепло улыбаются карнизами балконов. Светлые просторные дворики чередой сменяются перед моими глазами. Я слышу радостный смех и через секунду понимаю, что он мой собственный. Улица Сучкова устремляется вперёд, а я сворачиваю направо на Красноармейскую. А вот и мой дом.
Тяжёлые дубовые входные двери квартиры охотно распахиваются, словно заждавшиеся хозяина псы, лижут мне руки холодом металлических ручек. «Вот ты и дома», – шепчут тополя за окном. «С возвращением», – смеётся виноград на балконе. В этой квартире всё как-то по-особенному. Окна двух комнат выходят на восток, поэтому светло в них бывает лишь по утрам. В помещении всегда царит полумрак. Даже если включить лапочку, многие годы висящую в старинной резной люстре, тысячи теней мгновенно повиснут в воздухе и закружат вокруг тебя хоровод. У самого окна большой комнаты стоит старый деревянный стол, всегда приглашающий сесть за него и написать что-нибудь прекрасное. Слева стоит диван, изредка поскрипывающий под сидящим на нём человеком, он, в свою очередь, предлагает достать из огромного книжного шкафа какую-нибудь интересную книжку и, присев на него, погрузиться в весёлые или мрачные мысли автора. Справа по-соседству со стеклянным буфетом, набитым огромным количеством сервизов и тремя бутылками коньяка, вермута и венгерского вина, скромно примостилось у стены робкое пианино; когда на нём играешь, лёгкая весенняя мелодия хрустальным мячиком разносится по всей квартире.
Под самым потолком висят две картины, писанные масляными красками. На первой изображен летний пейзаж: неширокая речка изгибается вдоль лесных берегов. Слева сквозь деревья проглядывает одинокая избушка, из её трубы в воздух поднимается столб дыма. На второй картине четыре медведя долгие годы пытаются заломать высохшую ель. И хотя они очень близки к поставленной цели, я знаю, медведи никогда её не достигнут, потому что они лишь персонажи картины.
Я завожу старинные механические часы, и они тут же бьют восемь раз. Однако я знаю эту хитрость: часы всегда бьют на два раза меньше. Сейчас десять часов. Я оставляю свою квартиру, запираю дверь и выхожу на улицу. Небольшое объявление, скотчем приклеенное к железному столбу ограды начальной школы, возвещает уважаемых родителей, что торжественная линейка по поводу начала учебного года пройдёт «тридцять першого серпня», то есть на день раньше.
Пройдя во дворе мимо высокого здания, назначение которого для меня всегда оставалось загадкой, я попадаю на широкую площадь, залитую солнцем, словно искрящимся золотом. Вдоль дороги стоят небольшие скамеечки, напротив каждой на газоне растёт дерево шелковицы. Оно по своей форме напоминает обычное дерево, посаженное листвой в землю, а корнями наружу, причём корни внезапно покрылись огромным количеством плотных треугольных листьев. Если хорошо поискать, то можно найти пару спелых ягод, но их большинство давно уже съели.
Если пойти по площади направо, то попадёшь к огромному каменному монолиту с высеченными на нём словами: «Во все времена бессмертной земли о погибших за дело коммунизма помните». Рядом со словами изображён барельеф женщины в платье с опущенными в землю глазами, словно она уже устала считать погибших за дело коммунизма. Справа горит вечный огонь.
Я поворачиваю налево и, проходя мимо улыбчивых людей, оказываюсь перед Советской улицей – основной улицей Новомосковска. По ней снуют туда-сюда самые разные автомобили, большинство из них неместные, потому что трасса Харьков – Симферополь проходит именно по этой улице. Прошагав несколько метров в сторону Харькова, попадёшь к огромной площади, засаженной цветами. В её центре возвышается колоссальный самолёт-истребитель с красной звездой на хвосте. Вечно любопытные дети постоянно норовят забраться повыше на самолёт, но страх в конце концов берёт своё, и они полные острых ощущений с улыбкой спускаются к своим матерям.
В симферопольском же направлении около улицы стоит величественная церковь. По утрам её двери всегда открыты для всех желающих, побелённые стены осматривают город узкими окошками-бойницами. Солнце бликами сияет на куполах и режет глаза, отражаясь от православного золотого креста.
Я перехожу Советскую и оказываюсь лицом к лицу с непомерно гигантским памятником Ульянова. Он держит руки в карманах, а кожаный плащ развевается за спиной под порывами ветра. Вечно хмурый взгляд каменного человека рыскает по нагретой солнцем глади асфальта в поисках классовых врагов.
Площадь заканчивается, упираясь в Комсомольскую улицу. На другой её стороне сияет стеклянной стеной старый дворец металлургов. Слева от дворца расположен огромный стадион, по утрам на нём собирается немало людей всех возрастов, чтобы совершить утреннюю пробежку; рядом висит расписание матчей днепропетровской футбольной команды «Днепр».
Я обхожу дворец и попадаю в небольшой каштановый сквер. Впереди слышится плеск воды очень спокойной и детской речки Самары, той самой Самары, что встречает гостей Новомосковска. Через реку перекинут деревянный горбатый мост. В самой высшей своей точке он поднимается над гладью воды на восемь-десять метров. Отсюда отлично виден детский пляж на правом берегу, там всегда много людей и очень мелкая вода, и вечерний пляж на левом берегу, отличающийся малым количеством людей и немалой глубиной, но сравнительно небольшим количеством солнца, которое озаряет песок этого пляжа своим присутствием лишь холодными негреющими вечерними лучами.
Я осторожно спускаюсь на другую сторону реки. Сделать это очень непросто: за долгие годы службы деревянное покрытие моста поистёрлось и стало гладким и скользким. На другой стороне раскрывает объятия городской парк, испещрённый огромным количеством затонов, заливов и небольших затянувшихся изумрудной ряской болотец. По эту сторону реки никто никогда не строил ни одного городского дома. Залитые светом улицы и жёлтые пятиэтажки остались за спиной. Здесь людей встречают уют летнего южного леса и громкий щебет птиц. Я сворачиваю направо и, пройдя мимо двух колючих маслин, шагаю по тенистой аллее. Рядом бежит тихая речка, поигрывая бликами на низких волнах. Деревья расступаются, и я иду уже по горячему золотому песку; через секунду оказываюсь на молодёжном пляже.
Пусто. Под конец августа жители Новомосковска решительно забрасывают посещение пляжей и купание, успевшие надоесть за долгое лето. Я лежу один, по небу плывут неизвестно откуда появившиеся кучевые облака самых разных причудливых форм. Тихо и спокойно. На другой стороне реки сидят рыбаки на камнях и забрасывают удочки далеко вперёд.
«Как же хорошо дома...» – шепчу я сам себе. Встаю, иду к воде и плыву, рассекая отливающую тёплым зеленовато-коричневым цветом воду.
И одиноко тянется по берегу в песке цепочка следов, которая упирается в небо, растворённое в воде.
август, 2007г. Новомосковск